Художник Н. ФЕДОРОВА

На переплете и форзаце помещены фотографии ИГОРЯ ЯКОВЛЕВА

ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА

ИБ № 7554

Ответственный редактор Г. В. Малькова

Художественный редактор Л. Д. Бирюков

Технические редакторы И. В. Золотарёва и Т. П. Тимошина

Корректоры В. Н. Анисимова и Е. В. Куликова

Сдано в набор 15 1184 Подписано к печати 04 09 85  А04867 Формат 70Х100 1/16 Бум. офс. № 1 Шрифт литерат. Печать офсетная. Усл печ. л. 23,4 Усл кр -отт 46,15 Уч -изд. л. 22,72 Тираж 100 000 экз Заказ № 648 Цена 1 р 20 к. Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли 103720 Москва, Центр, М Черкасский пер., 1 Отпечатано с диапозитивов, изготовленных фабрикой «Детская книга» № 1, Москва, Калининским ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинатом детской литературы им 50-летия СССР Росглавполиграфпрома Госкомиздата РСФСР 170040, Калинин, проспект 50-летия Октября, 46.

Оглавление

1. С космических высот
   
   1. Мой сосед справа
   2. Вахты на орбите
   3. Странички сибирского блокнота
   4. Край, где несметный клад заложен...
   5. Второй Транссиб
   6. Самая холодная
   
   
2. Мы, сибирские мальчишки...
   
   1. Красные и белые
   2. Губшубсним и чекист товарищ Граник
   3. Зачем скалолазу калоши, кушак, цилиндр?
   4. Сентиментальное путешествие в Сиб-Чикаго
   
   
3. От мамонтов до наших дней
   
   1. Сто тысяч лет назад? Двести? Семьсот?
   2. У него дома
   3. Загадки Салбыкского кургана
   4. Не было катастрофы более ужасной...
   5. Так кто же такой Ермак?
   6. Конец хана Кучума
   
   
4. CЛOВО о СТОЛЬНОМ ГРАДЕ
   
   1. Робинзон Крузо в стране мехов
   2. Удивительные карты Семена Ремезова
   3. Кованные из чистой стали...
   
   
5. Дороги, дороги...
   
   1. «Сибирские Афины»
   2. Лазерный дозор атмосферы
   3. Вдоль по столбовой
   4. Урал — Тихий океан
   5. Голая и глухая степь...
   
   
6. Взлетная полоса
   
   1. К югу от магистрали
   2. Гул, который услышал весь мир
   3. Из хроники «миллионера»
   4. А Новосибирску — всего девяносто
   5. СОАН в «золотой долине»
   6. Фымышатское братство
   7. Не зная, что это невозможно...
   8. Союз академий
   
   
7. Годы ссылки
   
   1. «Я провожу здесь время в двух занятиях...»
   2. «Город-село»
   3. «Жаднющими глазами вглядывался в жизнь...»
   
   
8. У �финиша века
   
   1. Сначала о тридцатых
   2. Нет места глуше...
   3. Сталь и мрамор
   4. С вершины Караульной горы
   5. Завод не строят, а собирают
   6. Энергетическая галактика
   
   
9. На земле ГЭСЭРА
   
   1. Штрихи к портрету республики
   2. Пешком по эпохам
   3. Судьбы ученых
   4. Могилы у Селенги
   5. В «доме Бестужевых»
   6. Со странным названием: Кяхта
   7. И в путь уходят караваны
   
   
10. Голубое диво
    
    1. Шелоник, верховик, сарма, а также башлык
    2. Порт на востоке
    3. Вижу дно байкала!
    4. В рубке «Кометы»
    
    
11. Перевал Даван
    
    1. Спор решило море
    2. Кораблик с Адмиралтейского шпиля
    3. А землю трясет...
    4. Круговерть
    5. «Вот тут он железный»
    
    
12. Эта своенравная красавица Ангара...
    
    1. Шаманский камень
    2. Не забывай, потомок...
    3. Страна АЕ
    
    
13. Распахнутая в северный ледовитый
    
    1. У стрелки
    2. Брат океана
    3. В схватках со стихией
    
    

Пометки

1. Обложка

ГЕОРГИЙ КУБЛИЦКИЙ

МОСКВА « ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА » 1985

С космических высот

 не придумал название этой книги.

— Меня? Да вы что? Я без леса не могу. Без тайги.

— В тайге мошка, комар. А там — арбузы, наверное, и садик фруктовый...

— Так у меня жив Усть-Илимске садовый участок. Малина, смородина-самородина крупнее вишни.

Он принялся рассказывать о тайге, об Ангаре, грибах («грузди — во!» — при этом изобразил руками круг чуть не с тарелку). Он не привирал, я и сам находил такие. Говорил с увлечением, с любовью, хвалил город, людей, Усть-Илимский целлюлозный комбинат. Хвалил Сибирь искренне, от души. И мне уже неловко было перебить его, сказать, что Ангару я знаю с тех времен, когда ни о каком Усть-Илимске даже не мечтали.

Сосед был черноволос, чуть скуласт — может, текла в его жилах кровь коренных таежников. А жена и оба мальчишки — другой, совсем кроха, сидел на коленях у мамы — с льняными волосами, голубоглазые.

— А вам как Сибирь? — спросил я.

— Привыкла,— коротко ответила она к явному неудовольствию мужа.

Он, наверное, хотел бы услышать: «полюбила». Но ничего ей не сказал, а стал объяснять мне, чем Сибирь зовет людей. Где еще такие просторы, такая природа, такие замыслы, такой размах? Реки так реки, горы так горы, уж если стройка — так на весь мир слава. Я кивал, соглашался, поддакивал.

— Да вы сами увидите,— заключил он.

И вот теперь, в закатный час, сибирская земля словно решила показать себя тем, кто высоко плыл над ней. Показать в первозданности, в ожидании приложения рук человека — не хищника, но созидателя. И наверное, как раз один из таких людей, понимающих и любящих эту землю, сидел рядом со мной. Будь он другим, вероятно, нашел бы иное место, обжитое, ухоженное. Но именно этот диковатый, мощный пейзаж и вызвал у него восклицание:

— Вот она, наша Сибирь!

Наша Сибирь... А ведь и верно — наша! Его, моя да и твоя, читатель, даже если ты живешь в Крыму, в Белоруссии или в пустыне Каракумы.

Земля к востоку от Урала становится нам все нужнее. Туда едут работать сотни тысяч людей. Там самые знаменитые наши стройки. Там главные запасы всего, что понадобится будущим поколениям.

И не только каким-то далеким потомкам, нет! Тому, например, поколению, которое сегодня ходит в школу. Нынешние школьники встретят XXI век зрелыми людьми в расцвете сил. Й в их жизни Сибирь будет значить куда больше, чем для тех, кому на пороге грядущего века придется подумывать о пенсии.

Планы, разрабатываемые партией на длительное время, предусматривают неуклонное возрастание роли Сибири в жизни страны и народа. У этих планов — строгая научная основа. В них учитываются результаты долголетних трудов множества специалистов, изучающих богатства недр и плодородие полей, потребности в горючем и нужды обороны, меняющийся спрос населения и новые идеи в технологии производства, транспортные связи и перспективы международной торговли — словом, все, что относится к единому народнохозяйственному комплексу страны.

Пожалуй, за рубежом Сибирью интересуются больше, чем какой-либо другой частью Советского Союза. Пишут по-разному. Друзья — с искренним уважением перед делами сибиряков, недруги — завистливо и раздраженно. При этом никто не отрицает исключительного значения края за Уралом. «Тот, кто ничего не знает о ней, не знает будущего нашей планеты»,— сказал о Сибири французский журналист. С ним, возможно, согласились далеко не все его читатели. Но что тот, кто ничего не знает о Сибири, не знает будущего нашей страны — это уж совершенно точно, спорить не о чем.

Однажды редакция «Правды» задумала напечатать несколько очерков на тему: «Отметить на карте Ильича». Мысль была такая. В кремлевском кабинете Ленина висит табель-календарь на 1922 год, а в центре его — карта страны. Такой, какой она была в год образования СССР. Газета решила рассказать, как будет выглядеть эта карта, если на ней отметить перемены, произошедшие с тех пор.

Мне поручили написать первый очерк.

...Именно в 1922 году на уроках географии я впервые ощутил, какое это интересное занятие — разглядывать географические карты и атласы: будто путешествуешь по материкам и океанам. Чувство сохранилось на всю жизнь. И сейчас работаю за столом, где стекло прижимает большую карту земного шара. Под стеклом же и фотокопия карты из кремлевского кабинета.

Как и сегодня, в центре старой карты — Сибирь. Но какая! Край белых пятен в прямом смысле. Только жилки рек да жмущиеся к ним редкие-редкие кружки городов. Ну и еще города вдоль железной дороги, протянувшейся к Тихому океану.

Казалось бы, что времена крупных географических открытий к той поре миновали. Но не для Сибири! На карте севернее мыса Челюскин как-то неуверенно прочерчена и оборвана в океане извилистая линия. То был неведомый берег, открытый в 1913 году русской полярной экспедицией. Пятнадцать лет спустя, когда экипаж дирижабля «Италия» не сумел найти в этих местах признаков суши, за границей вообще усомнились в существовании загадочного берега и поторопились его «закрыть».

А в действительности севернее мыса Челюскин простирался в океане последний на планете значительный участок суши, еще неведомый человечеству. Архипелаг, площадью превышающий Бельгию. Лишь в начале тридцатых годов эту Северную Землю окончательно открыла для мировой науки и исследовала экспедиция советских полярников Георгия Ушакова и Николая Урванцева.

На карте 1922 года север и северо-восток Сибири — словно белая снежная пустыня. Именно там в 1926 году геолог Сергей Обручев открыл хребет, которому дали имя Черского, одного из исследователей Сибири. Но, может, то была незначительная возвышенность? Какое там! Высокие горные цепи, протянувшиеся на полторы тысячи километров!

Как раз посередине карту пересекает Енисей. Обозначены кружками четыре города: Красноярск, Минусинск, Енисейск, Туруханск. А сколько жителей было тогда в Туруханске? 506 человек. Сели бы на один пароход—  и нет города...

Сибирь — значительная часть суши планеты.

Попробуйте-ка назвать другую подобную территорию, где за неполные семь десятилетий сделали хотя бы половину сделанного в нашей Сибири! Сколько в ней новых городов! Осуществление ленинской идеи электрификации превратило ее в крупнейший энергетический регион. Она перебрасывает на сверхдальние расстояния колоссальные объемы газа — такого еще не знала мировая практика.

К востоку от Урала обнаружено примерно три четверти всего, на что расщедрилась для нас природа,— речь, понятно, о главных ресурсах. Газ, нефть, уголь, руды, алмазы за небольшими исключениями залегают там, где на старой карте — белые пятна.

Но ведь все это надо было открыть!

В 1926 году во вступительной речи на первом научно-исследовательском съезде по развитию производительных сил Сибири известный геолог Михаил Усов заметил с горечью:

— Принято говорить, что Сибирь есть золотое дно. Но у нас нет данных, чтобы утверждать это.

Да, почти все богатства Сибири, о которых мы знаем сегодня, в ту пору еще не были известны. Предстояло их обнаружить, найти способы использования. Сотни, тысячи геологических открытий ученых и поисковиков вызвали к жизни великую стройку, коренные перемены в разных уголках Сибири.

Не мы, а зарубежная печать назвала, например, сибирскую нефть «открытием века».

Если сегодня на старую карту в рабочем кабинете Ленина нанести все, чем прославлена Сибирь наших дней, там не то что обширных белых пятен — белого квадратного сантиметра не останется!

«Вот она, наша Сибирь!» Так возгласом соседа по самолету, рабочего парня из Усть-Илимска, назвал я эту книгу, которую писал немало лет.

О чем она?

Конечно, не о всей Сибири и не обо всем, чем она знаменита сегодня. Прежде всего о том, что видел своими глазами.

А видел я не только ту Сибирь, где трудятся сверстники моего устьилимца, но и давнюю, о которой они даже понаслышке мало что знают.

Я родился на Енисее, в Красноярске, здесь учился, работал, написал первую книжку. Мое поколение застало Сибирь, которая представлялась миру глухой окраиной. В наши школьные годы началась новая сибирская история, когда партийная воля, большевистский размах, умение мечтать, не робеть перед громадностью задуманного дела пробудили край — и тронулась Сибирь к своему будущему!

На моих глазах над ней поднялись первые аэропланы — слово «самолет» тогда не было в ходу. На моей памяти закладывались первые при Советской власти новые ее города. При мне начинали строить Турксиб и поднимать Кузбасс. Мне выпала завидная доля самому участвовать в стройках первой пятилетки. Сначала как геодезист-изыскатель, потом с журналистским и писательским блокнотом изъездил Сибирь вдоль и поперек. Незадолго до войны меня перевели в Москву, но уже с первых послевоенных лет я приезжал в родные края так часто, как мог.

Работая над этой книгой, совсем недавно снова дважды был в Сибири, причем последний раз пробыл там от ранней весны до листопада, наведался в знакомые места, побывал и там, где прежде бывать не случалось.

Мой рассказ в основном о Сибири середины восьмидесятых годов, когда до конца столетия остается всего полтора десятка лет.

Далеко не все разложено в книге «по полочкам». О чем-то говорится подробно, о чем-то не сказано вовсе или упомянуто мимоходом. Я не оговариваю особо, что в такие-то места мы с читателем вернемся еще не раз. О БАМе, например, есть и в этой первой главе, а позднее рассказывается о поездке на самый трудный участок магистрали. Так и в других случаях.

Главный герой книги — Сибирь наших дней, наша Сибирь. Не забыто, однако, и ее прошлое.

«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». Думаю, что для Сибири эти прекрасные пушкинские слова важны вдвойне. Сибирской истории не очень повезло. Были забыты имена и подвиги некоторых людей, заслуживших благодарную память потомков. Долго держалось представление о Сибири, как о крае каторги, ссылки, как о крае безнадежной темноты и отсталости. Да, пересыльные тюрьмы и этапы бросали на Сибирь мрачную тень. Но вокруг них простирался край, населенный народами, древностью превосходившими иные народы Европы, населенный деятельными, стойкими потомками первых русских землепроходцев, воинов и хлебопашцев, принесших за Урал соху и лукошко с зерном.

Археологи и историки за последние десятилетия сделали в Сибири важные открытия, позволившие по-новому увидеть ее прошлое. На десятки, на сотни тысяч лет отодвинулось в даль времен появление на сибирской земле первых людей. Отыскались следы очень древних культур. Раскопаны развалины городов, упоминание о которых в летописях считалось ошибкой или заблуждением. Как же не назвать тех, кто поднял глубокие слои сибирской, а в известной степени и мировой истории?

Все растущий интерес к прошлому Сибири помог полной мерой оценить подвиг ссыльных декабристов. А борьба большевиков за власть Советов? А трудные годы после гражданской войны? А первые пятилетки, начало того нелегкого пути, которым партия вела Сибирь к нынешней ее славе — можем ли мы не вспоминать о нем? Еще Лев Толстой говорил: «...а не то дорого знать, что Земля круглая, а то дорого знать, как люди дошли до этого».

Современность ведь не только текущий день. Возвращаясь кое-где в годы близкие и сравнительно давние, я старался проследить человеческие судьбы, развитие некоторых идей, пути решения проблем, возникших вчера и не всегда решенных сегодня. Право, иной раз стоит присмотреться к истершимся листкам календаря с записанными там датами и именами, с торопливыми пометками, воскрешающими то, что согревало или огорчало, чему суждено и чему не суждено было сбыться... Я слышал от сибиряков:

— Миновала пора землепроходцев — пришло время землетворцев Сибири!

По-моему, хорошо сказано. Землетворцы! Это вовсе не значит, что время географических, а тем более геологических открытий ушло. Это значит лишь, что сегодня важнее всего сотворение новой Сибири.

Вахты на орбите

Однажды весенним днем 1961 года люди планеты ощутили свое великое единство, общую гордость первым землянином, вырвавшимся в космос. Толпы ликовали на улицах, незнакомые обнимались, лица сияли...

Мне выпало счастье быть среди тех, кто работал над документальным фильмом о подвиге Юрия Гагарина. На киностудии нам завидовали, в монтажных царило приподнятое настроение долгого праздника. Приходил Гагарин, приветливый, улыбающийся, просил, чтобы о нем было поменьше, чтобы не забыли тех, кто задумывал и строил корабль. Фильм «Первый рейс к звездам» обошел экраны мира.

Гагарин провел в космосе всего 1 час 48 минут. Советские космонавты первыми перешагнули полугодовой рубеж жизни на орбитальной станции. Анатолий Березовой и Валентин Лебедев «безвыездно» провели в космосе 211 суток, за это время принимали у себя на «Салюте-7» прилетевших с Земли и улетевших обратно гостей, в том числе женщину и иностранца: космонавта Светлану Савицкую, француза Жан-Лу Кретьена. Можно ли было представить, что это станет возможным всего два с небольшим десятилетия спустя после полета Гагарина?

А затем орбитальная научно-исследовательская станция «Салют-7» приняла новый экипаж. Это были летчик-космонавт Леонид Кизим, космонавты Владимир Соловьев и Олег Атьков, врач по профессии.

Космическая экспедиция провела на станции 237 суток. Во время самого длительного в истории орбитального полета удалось выполнить множество работ, важных для различных отраслей науки, для народного хозяйства, для дальнейшего развития космонавтики.

На станцию дважды прилетали экспедиции посещения. В составе второй группы космонавтов снова была Светлана Савицкая, ставшая на этот раз первой женщиной, покинувшей корабль для работы в открытом космосе.

Протяженность и продолжительность полетов основных экипажей «Салюта-7» были бы достаточными при космическом путешествии к Марсу. Однако, насколько нам известно, корабль для марсианской трассы пока не строится. Почему? Нет цели, которая сделала бы чрезвычайно дорогой полет на Марс действительно необходимым для человечества. Соседняя планета влекла людей прежде всего тем, что на ней предполагалось существование жизни. Однако пока что специальные аппараты, советские «Марсы» и американские «Викинги» не обнаружили там ее признаков.

«Цель космонавтики, как и всякой научно-технической области,— продвижение вперед научного знания и решение различных практических задач, стоящих перед народным хозяйством».

Это слова профессора, доктора технических наук, летчика-космонавта Константина Феоктистова.

Романтика полетов к далеким планетам, вечная жажда человека познавать неведомое, как видно, ничуть не противоречит насущным делам, которых полным-полно на планете Земля. И если говорить о практических народнохозяйственных задачах, то где они столь значительны, сложны, масштабны, как не в Сибири?

Даже с высот, на которые пока поднимаются космические корабли, можно одновременно окинуть взглядом лишь часть ее необъятности. Мы знаем сегодня о Сибири в десятки, даже в сотни раз больше, чем в год, когда на стене ленинского рабочего кабинета появился табель-календарь с картой страны. Но кто скажет, что достаточно изучена вся Сибирь, что уже учтены все ее богатства, особенности, возможности?

Быть может, именно Сибири, сегодняшней и завтрашней, особенно нужен глаз да глаз из космоса. Глаз пристальный, острый, глаз исследователя, наделенного живым творческим воображением, способного заглянуть за рубеж третьего тысячелетия. Я представляю себе при этом лицо человека, прильнувшего к иллюминатору, и лица множества людей, занятых расшифровкой и анализом потока разнородной информации, передаваемой спутниками.

— В космос начнут летать не только космонавты-профессионалы, но и более узкие специалисты,— считает летчик-космонавт Владимир Аксенов.— Вполне возможно, что одним из первых будет геолог, тщательно подготовленный к особенностям космических исследований. В космосе начнут постоянно работать океанологи, метеорологи, экологи, мелиораторы, представители других наук.

Мне уже не увидеть из космоса хотя бы уголка сибирской земли: опоздал, мои годы ушли. А кому-нибудь из вас, молодые читатели, возможно, это и удастся.

Владимир Аксенов первым назвал геолога. Случайно ли?

Геологов интересует не столько внешний облик Земли, сколько то, что скрыто в ее недрах. Сибирская нефть, например, залегает и на больших глубинах. Но, оказывается, из космоса можно видеть сквозь землю, хотя и не в прямом смысле. Глубинные структуры земной коры, нередко связанные с местонахождениями полезных ископаемых, оставляют следы на ее поверхности: характерные возвышенности, складки, разломы. Они хорошо различаются из космоса. По образному выражению, глубинные структуры Земли проступают сквозь чехол наносов, как «очертания памятника, закрытого покрывалом до торжественной церемонии».

Боюсь, однако, как бы прогноз Владимира Аксенова не вызвал у вас представлений, будто в космос сможет полететь каждый опытный геолог, лесовод, океанолог — были бы молодость, здоровье, ну и, конечно, кое-какие предварительные тренировки.

Когда мы слышим, что самочувствие космонавтов хорошее, надо учитывать космические мерки. Герман Титов, второй человек, побывавший в космосе, временами испытывал поташнивание и головокружение. Случалось, что, привыкнув к невесомости, космонавты сразу после полета с трудом стояли на ногах. И никакая тренировка не может превратить человека в автомат, избавив его от волнений, от переживаний, от воспоминаний.

В дневнике Валентина Лебедева, который он вел на «Салюте-7», есть запись: «Не спал совсем. Мысли, о доме, о полете, о друзьях, о работе». В другом месте: «Сплю плохо, долго не засыпаю. А Толя вообще не спит». Явное нарушение режима! И еще: «Самое тяжелое в полете — это не сорваться в общении с Землей и в экипаже, потому что на фоне накапливающейся усталости подстерегают серьезные промахи в общении...» ю

Специалисту, отправляемому в космос, не придется вести корабль. Но он должен пройти очень серьезную подготовку, получить изрядные летнокосмические навыки. Ведь невесомость не делает различия между командиром и пассажиром-ученым. Геологу придется освоить космический скафандр, хорошо знать устройство корабля, да, наконец, суметь помочь космонавтам в их многосложной работе, стать полезным, уживчивым членом маленького экипажа. И вот совет летчика-космонавта Николая Рукавишникова, изложенный суховато, деловито, четко:

— Каждый молодой человек, который мечтает о работе в космосе, должен с самого момента выбора этой мечты уделять постоянное внимание своей физической, умственной и духовной подготовке, всемерно набираться знаний и опыта, которые в космосе, впрочем, как и на Земле, никогда не бывают лишними.

Но, может, не обязательно привлекать к космическим полетам специалистов? Не проще ли готовить к научным исследованиям космонавтов?

А их и готовят! Задолго до полета они встречаются с видными учеными, работают в лабораториях — учатся, учатся, учатся. Однако нельзя одновременно стать глубоко знающим астрономом, океанологом, лесоводом. А под космическим кораблем будет проплывать Земля во всем неистощимом разнообразии ее природных явлений, ее неразгаданных загадок, Земля, где зарождаются тайфуны, гибнут корабли, вспыхивают лесные пожары, неожиданное таяние снегов вздувает реки, расползаются пустыни, подвижка полярных льдов закрывает путь караванам...

Если бы космонавты не овладевали, хотя бы в самых необходимых пределах, одной или несколькими «земными» профессиями, их наблюдения не имели бы той ценности, которую они приобретают сегодня.

— Вижу Землю! Красота-то какая! — воскликнул Гагарин в первые минуты полета.

«Изучаю Землю!» — могут сказать космонавты наших дней. И большинство из них имеет все основания добавить: «Изучаю Сибирь».

Орбиты космических кораблей и спутников пролегают над нефтяными промыслами Западной Сибири, над трассой Байкало-Амурской магистрали, над Байкалом и великими сибирскими реками, над Саянами и Алтаем, над пространствами, которые местами и сегодня еще остаются «белыми пятнами» если не для географов, то для геологов или ботаников. И вот экипаж «Салюта-7» передает сообщения настолько важные, что еще до того, как космонавты вернулись на Землю, несколько геологических партий уже отправились на разведки, оказавшиеся вполне успешными. Космос помог открыть в Сибири перспективную нефтегазоносную область. Из космоса удалось быстро проверить некоторые предположения геологов относительно района БАМа; проверка обычными наземными способами заняла бы два-три сезона у нескольких полевых партий.

Анатолию Березовому и Валентину Лебедеву удалось обнаружить трубки взрыва глубинного магматизма, скрытые тайгой и болотами Сибири, найти в Восточной Якутии еще одну зону с рудами олова. Лебедев сообщил на пресс-конференции:

— Командир больше занимался заказами специалистов сельского хозяйства, я работал с геологами. Здесь мы увидели возможность сразу же дать что-то конкретное для экономики страны, образно говоря, окупить свою путевку в космос.

Пришло время, когда все затраты на космические исследования — а дело это очень дорогое — целиком окупаются и даже приносят прибыль. Космические спутники и корабли практически помогают представителям десятков профессий, в том числе и сельским труженикам.

«Заказы специалистов сельского хозяйства» — это дела, связанные с повышением урожайности, с увеличением производства молока и мяса. Из космоса можно оценить пригодность для сельскохозяйственного использования земель в малообжитых районах Сибири, где начинается строительство дорог, рудников, заводов. Хлеборобам засушливого пояса сибирских степей важно знать, какой запас влаги получат посевы. Космическая служба слежения за быстротой таяния снегов на Алтае, в Саянах, других горных системах Сибири дает и прогнозы о паводке, его величине, о том, готовиться ли к наводнению приречным городам и селам. На 10—12 дней раньше, чем при обычных способах, из космоса удается обнаружить первые очаги заболевания сельскохозяйственных культур, появление вредителей растений. Быстро принимаются меры авиационной защиты, чтобы сберечь урожай на больших площадях.

Может, и вы читали в одном из очерков такой диалог в Центре управления полетом:

— «Таймыры», чем сейчас заняты? — уточнял оператор.

— Овец пасем,— сразу откликнулся бортинженер.

Космонавт не шутил. Экипаж в эти минуты наблюдал за пастбищами, отличая по цвету «сбитые», вытоптанные от более сочных, и советовал овцеводам, как изменить маршрут отар. Перегон животных в места с хорошим подножным кормом означает прибавку мяса и шерсти.

А сибирская тайга?

Экологи пришли к выводу, что она — явление поистине планетарное. Пора научно обобщить ее значение, как части биосферы Земли, как хранительницы вод, как гигантской фабрики кислорода для земных обитателей. И тут наблюдение из космоса совершенно незаменимо.

Академик Александр Сергеевич Исаев, возглавляющий Институт леса и древесины, который находится в самом центре таежного мира, рассказывал мне:

— Лишь из космоса можно не только наблюдать за сибирским зеленым океаном, но и вовремя обнаруживать в нем все перемены. Космос помог нам уточнять карты лесов Сибири, запасы древесины. Мы теперь гораздо увереннее составляем баланс взаимодействия сил человека и природы для водоохранных лесов, для будущих городов и поселков. Космонавты помогают нам охранять и беречь тайгу, наше национальное богатство. Они, например, оперативно сообщают о скоплении грозовых облаков, и это уже сигнал тревоги для лесной авиации: жди пожаров от удара молнии. Такое, казалось бы, сугубо земное дело, как лесоводство — и космос! А если вдуматься — ничего удивительного. По масштабу воздействия на жизнь обширных регионов сибирская тайга сопоставима с Мировым океаном, занимающим сегодня важное место в программах космических наблюдений.

Хорошо просматриваются из космоса шельфы, подводные материковые отмели, на которых во всем мире успешно ищут и находят месторождения нефти, газа и других ископаемых. Большие надежды геологи возлагают и на шельфы полярных морей у побережья Сибири.

«Просматриваются», «удалось увидеть», «можно проникнуть глазом»... Эти слова в рассказах о полетах космических кораблей часто заменяются другими: «с помощью визуального наблюдения». Визуально — значит видеть своими глазами, пусть с использованием оптических приспособлений.

Но ведь существует отлично действующая в космосе система тончайших, надежных приборов. Разве они не могут полностью заменить человека?

Не могут. Только человек способен живо воспринимать события, чувствовать пережитое и увиденное. Только он может сделать обобщенный анализ, выбрать направление дальнейших исследований — а это особенно важно для Сибири. Вот почему в космос будут летать специалисты, отлично знающие, скажем, геологию или океанографию. Они гораздо быстрее, точнее поймут, оценят увиденное, у них знание, интуиция, опыт. Аппарат же «равнодушен» к какому-либо уникальному, неожиданному явлению, если соответствующая задача не была заложена в его электронный мозг. Аппарат не мыслит — вот главный его недостаток при множестве достоинств. Он лишь помощник человека в исследовании, в использовании космоса.

И какой работящий, полезный помощник!

Один виток спутника «Метеор» дает во много раз больше информации о погоде, чем пятнадцать тысяч метеорологических станций мира.

В Арктике, где у полярных окраин Сибири — Северный морской путь, спутники помогают составлять прогнозы ледовой обстановки. Космос — «советчик» и в оперативных, неотложных делах. Скажем, при проводке во льдах очередного каравана судов, когда обстановка под влиянием ветров и течений меняется то и дело.

Над одним из пунктов приема спутниковой информации проносится «Метеор». Через несколько минут на столе оператора еще влажный снимок, отражающий общую картину ледовых условий, дрейфа, сжатия и разрежения льдов. Пользуясь им, самолет ледовой разведки вылетает для уточнения курса, каким идти каравану. Если погода «прижимает» авиацию, научная группа, руководящая проводкой, основываясь на информации «Метеора», принимает решения, которые, по крайней мере, гарантированы от грубых ошибок.

А уточнение географических карт?

Чтобы обычными способами «положить на карту» территорию, примерно равную половине Сибири, понадобились века. Аэрофотосъемка намного ускорила и удешевила дело. Съемка же квадратного километра поверхности из космоса обходится почти в двадцать раз дешевле, чем с самолета. Летчик-космонавт Виталий Севастьянов пришел к выводу, что космонавты за пять минут выполняют работу, на какую при обычных методах аэрофотосъемки ушло бы два года. И при этом удается вносить важные уточнения. Например, снимки с борта космического корабля «Союз-22» позволили обозначить на картах восемь десятков неизвестных ледников.

Но огромный объем информации, получаемой от системы «Метеор», вовсе не означает, что придется закрывать метеорологические станции. Съемка из космоса также не заменила аэрофотосъемку. В Сибири часто встречаю коллег по своей первой профессии, геодезистов-изыскателей, которые не поднимаются ни в воздух, ни в космос, а, как и я в свое время, работают на грешной земле, только инструменты у них лучше, совершеннее, чем были в дни моей молодости. Одно не исключает, а дополняет другое, образуя единую цепочку.

Во время недавней поездки в Сибирь я побывал у специалистов, связанных со съемкой из космоса. Мне показали отпечатки фотографий. Сначала разглядывал их, что называется, невооруженным глазом, потом попросил лупу.

Они были похожи и не похожи на немую географическую карту, причем довольно подробную. Преобладали корявые стволы со множеством ветвей. Кое-где просматривались как бы листья папоротника. Некоторые веточки тончайшие, едва заметные: конечно, реки с притоками. Различалась также сложная горная система. Но какая?

Оказалось, Саяны. Не узнал, хотя бывал в этом горном крае и помню его карты. Меня утешали: разве пассажиры авиалайнера сразу скажут, что именно проплывает под его крылом? Летят же они всего в десяти километрах над землей. А снимки из космоса изображают поверхность планеты с высоты двухсотпятидесяти, трехсот, шестисот, девятисот километров. Потом, обычные карты условны. Скажем, показываются только главные притоки рек. На цветных физических картах нам помогают краски. Зеленая — низменности, чем гуще коричневая, тем выше горы.

В действительности же самые высокие вершины не коричневые, а белые: вечные снега и ледники. Но белыми на космических снимках могут быть и долины, когда спутники передают изображение поверхности земли в зимние месяцы. Понимание космокарт требует знаний и навыков.

Съемка из космоса — многоцелевая. Она нужна климатологам, геологам, экологам, сейсмологам... В зависимости от назначения при дешифровке снимков обращается особое внимание на что-то свое, нужное специалистам. При этом применяются электронно-вычислительные машины и автоматическая обработка сведений: ведь из космоса поступает колоссальное количество снимков. Чтобы раскладывать и разглядывать их, не хватало бы ни человеческих рук, ни человеческих глаз...

Уже вышел учебник «Космическая геология», солидные научные книги «Космические исследования природных комплексов Сибири и Дальнего Востока», «Космические методы изучения природной среды Сибири и Дальнего Востока».

Я прочитал в них, что период «распознания», «угадывания» на космических снимках отдельных объектов уже в прошлом. Наступило время изучения природных связей. Создание в Сибири крупнейших территориальнопроизводственных комплексов, таких, как Западно-Сибирский нефтегазовый, как комплексы зоны БАМа, требует комплексной страноведческой информации, в том числе и космической. Об этих районах надо знать как можно больше, в частности и потому, что природная среда осваиваемых территорий особенно чувствительна к воздействию человека.

У писателя Виктора Степанова есть новелла о космонавте, с детства помнившем деревню, речку и таинственный Черный омут, влекущий мальчишек в прибрежные черемуховые заросли. Уже прославленным героем он побывал в родных мест'ах и там, где когда-то учился плавать в чистой холодноватой родниковой воде, нашел лишь пересохшую речку да похожую на воронку от бомбы яму.

Он уехал в Звездный городок, потом на космодром, снова стартовал вместе с товарищем на космическом корабле и, выполняя задание, фотографировал сибирскую землю. На пятнадцатом витке — Иркутскую область, Байкал, юг Якутии; на тридцать первом — районы БАМа, Улан-Удэ, Читы; на тридцать втором — горы, окружающие Иссык-Куль, Алтай, участок Центральной Сибири.

Снимки были дешифрованы. На одном оказалась безымянная речка с почти обнажившимся руслом. И космонавт вспомнил свой попавший в беду Черный омут. «Странно,— подумал он.— Человек стремится взлететь к звездам все выше и выше, а оказывается, что все это — и Байконур, и ракеты, и корабли — понадобилось для того, чтобы мы внимательнее взглянули на Землю. Да, чтобы мы посмотрели на нее, как дети на мать, и увидели, какая она одинокая и беззащитная».

Космос помогает людям беречь свою планету. Он помогает нам беречь Сибирь. Он напоминает, предостерегает. С космических высот видны лесные пожары и бесхозяйственные лесные вырубки, помутнение вод и загрязненность воздуха, пыльные смерчи на земле, не защищенной от ветровой эрозии, и дымные шлейфы над трубами, выбрасывающими в атмосферу плохо очищенные газы. Космос не только принимает сигналы бедствия с тонущих кораблей, но и сам посылает сигналы о ранах и бедах Земли. Сигналы, которые не остаются без ответа.

Наша страна первой сделала важнейший шаг в освоении космоса — создала там для мирных целей космические дома-лаборатории, хорошо обжитые сменяющимися экипажами.

«Возможно, что когда-нибудь о достижениях первого экипажа «Салют-7» станут вспоминать как о начале новой эры космонавтики. Век долговременных обитателей космических станций уже начался, и постоянные обитатели космоса пока что говорят только по-русски».

Это наПисано в американском журнале «Сайенс дайджест», издающемся в Нью-Йорке.

Странички сибирского блокнота

Сибирь, Сибирь... Но что означает само это название?

Может, его привез из своих путешествий неутомимый венецианец Марко Поло, услышавший монгольское слово «шавар» (болота)? Именно болота и леса помешали коннице Чингисхана проникнуть в глубь сибирской земли. Народы Европы могли узнать незнакомое название еще раньше: сабиры были азиатским племенем, родственным гуннам. Некоторые ученые думают, что в «Сибирь» превратилось слово «сипыр» — так называли себя народности, жившие на Иртыше.

Сибирь — за Уралом, она — в Азии, и по границе частей света в разное время ставились памятные знаки.

Едешь в Сибирь поездом. Урал провожает такими индустриальными пейзажами, какие рисуют на плакатах. Но мощная уральская природа не дает себя подмять, выходит к дороге горными лесами.

Станционный домик «Вершина». Рощицы, луга. Белый столбик-обелиск, с одной стороны — «Европа», с другой — «Азия». Чистенький такой обелиск, но все же недостаточно заметный для размежевания двух частей Евразии. Мелькнул — и нет его.

Есть и необычные знаки. Старинная, свыше века стоящая возле поселка Кедровка, башенка чугунного художественного литья. Или, напротив, вполне современный четырехгранник с моделью земного шара на верхушке, со стальными символическими орбитами спутников и гагаринского космического корабля «Восток-1». У города Первоуральска в последней четверти прошлого века воздвигли нарядный мраморный обелиск. Есть столб с гербом Советского Союза, почти как на государственной границе. По-моему, этот знак наименее удачен. Деление на европейскую часть страны и Сибирь давно стало условным, а в наше время — тем более. Урал лишь природный рубеж.

Уже древние народы Сибири были связаны с предками тех, кто населяет сегодня европейскую часть нашей страны, Восточную Европу, Среднюю Азию: в далеком Приангарье находят, например, стеклянные сосуды, изготовленные древними мастерами Самарканда. И когда произошло такое грандиозное в масштабах всемирной истории событие, как присоединение Сибири к России, оно лишь завершило очень давние естественные процессы.

«Во времена Монгольской империи,— читаем мы в выпущенной Сибирским отделением Академии наук СССР «Истории Сибири»,— русские земли испытали общую судьбу с Сибирью и в то же время стали заслоном на пути завоевателей, грозивших всему остальному миру».

Свыше трех веков назад заслон был отодвинут на восток до берегов Амура и Саянского хребта, на этот раз против новых претендентов на господство в Азии — маньчжурской династии Цин. Народы Сибири навсегда, навеки объединились в пределах одногомогущественного государства с русским народом и другими народами нашей Родины.

Это было исторической необходимостью, обусловленной предшествовавшими тысячелетиями.

«Россия географически, экономически и исторически относится не только к Европе, но и к Азии».

Так писал Ленин.

...В Сибири — полюс холода всего Северного полушария планеты. Два места оспаривали право называться так: город Верхоянск и поселок Оймякон. Средняя температура января по многолетним наблюдениям в первом — 48,9 градуса, во втором — 50 градусов ниже нуля. Рекордно низкая осталась за Оймяконом: 67,8 градуса. Но утверждают, что однажды термометр показал там почти 71 градус мороза.

Оба претендента — в Восточной Сибири, в Якутии, и до Северного полюса от них куда дальше, чем от Архангельска. Только в Антарктиде наблюдалась еще более низкая температура.

Самая северная оконечность гигантского материка Евразии тоже в Сибири, на Таймыре. Это мыс Челюскин, названный именем фанатически упорного штурмана, первым проникшего к нему еще в 1742 году. Здесь памятник Семену Челюскину — треугольный парус. Но моряк добрался сюда не на судне. В лютую стужу, в пургу он пересек Таймыр на собачьей упряжке.

Обогнуть мыс Челюскин долгое время было мечтой полярных мореходов. Когда в 1878 году два корабля знаменитого путешественника Норденшельда пробились к нему, на мачты были подняты праздничные флаги, громыхнул салют, распугавший белых медведей. Норденшельд записал: «Мы достигли великой цели, к которой люди стремились в течение столетий».

На мысе Челюскин в июне увидишь прошлогодний лед и свежевыпавший снег. Здешнее лето иной год суровее зимы на Черноморском побережье. Живут на краю материка полярники-гидрологи, магнитологи, аэрологи, метеорологи. Возле гидрометеорологической обсерватории запускают в небо радиозонды. Это поселок науки на бойком перекрестке Северного морского пути. Мимо, проливом Вилькицкого, на восток и запад идут корабли ледового плавания. Самолеты-разведчики указывают им путь.

Суров мыс Челюскин. Но в Сибири есть места, где летом почти столь же жарко, как в Крыму. Таких мест немало. Я изнывал от тридцатиградусной жары на том же Таймыре, неподалеку от Полярного круга. Жара держалась неделю, потом внезапно подул ветер со стороны полюса, и за один день столбик термометра спустился к шести градусам тепла.

Не знаю, определена ли самая теплая точка Сибири и отмечена ли она каким-либо знаком? А вот в Кызыле, столице расположенной за хребтами Саян Тувинской Автономной Республики, можно обратиться к прохожему:

— Скажите, пожалуйста, как пройти к центру Азии?

Он не удивится вопросу, покажет, какая улица приведет туда, где у берега Енисея массивный постамент поддерживает земной шар и острый шпиль над ним устремлен в синее небо. Надпись «Центр Азии» на трех языках: русском, тувинском, английском.

Туристский маршрут так и называется: «К Центру Азии». В руках у школьников-экскурсантов голубые книжечки с изображением памятного знака. Ребята сложили в стороне рюкзаки и сгрудились потеснее у обелиска, чтобы сфотографироваться на память. Будет чем похвастаться: побывали в самом центре крупнейшей части света!

Когда я впервые был в Кызыле, мне сказали, что историческое место обозначил в начале века какой-то заезжий англичанин, который успел до этого побывать в центре трех материков. Но каким образом он с такой точностью определил центр Азии, если в то время о вычислительных машинах понятия не имели?

И все же надпись на обелиске справедлива. Только речь идет не о безупречно вычисленном геометрическом центре. Гигантская Азия сделала республику в верховьях Енисея как бы музеем своей природы. Приглядевшись к здешним горам, котловинам, рекам, географы и ботаники с удивлением признали, что в Туве есть понемножку от тайги, от тундры, от заоблачных пиков, от сухих степей. Именно здесь водятся почти все животные и птицы не только Сибири, но и Центральной Азии.

Северный олень? Обитатель тундры и холодного пояса тайги здесь как дома. Верблюд, «корабль пустыни»? И верблюды есть. Степная дрофа и тундровая куропатка в Туве живут рядом, только первая у подножия хребта, вторая — на его северном склоне. Летом в Туве бывает иногда почти так же жарко, как на юге Азии; зимой морозы лютуют свирепее, чем у побережья Северного Ледовитого океана.

И если бы все это природа разбросала на обширном пространстве! Так нет, республика не вытянута с юга на север, главная ее часть — в сравнительно небольшой округлой котловине, окруженной хребтами.

Экскурсовод, сопровождающий ребят к обелиску, привычно перечисляет: Тува настоящая кладовая ископаемых сокровищ, почти вся таблица Менделеева, созданы крупные промышленные предприятия, например, комбинаты «Туваасбест», «Тувакобальт», добывается также уголь и многое другое. Ребята слушают не внимательно: комбинаты у нас всюду, кого ими удивишь.

Экскурсовод между тем говорит, что до 1944 года Тува была дружественной нашей стране Народной Республикой. Во время войны она помогала великому соседу, посылала своих воинов на фронт. Боевое братство стерло границы, тувинский народ душой всегда тянулся к сибирякам.

Так вот, перед присоединением к Советскому Союзу из каждых ста тувинцев 92 кочевали по степям и горам. В тувинском языке тогда не существовало слова «промышленность». Во всей республике в год присоединения было 42 малосильных колесных трактора, 2 комбайна и 12 автомашин.

Один тувинский литератор как-то сказал о своем отце, что тот «и при феодализме, и в период некапиталистического развития, и в годы Советской власти много ездил по Туве». Его отец, конечно же, не прожил несколько столетий. Просто Тува за одну человеческую жизнь шагнула через века.

Деды знали одну дорогу: долина — горные луга. Внуков интересует все, чем живет мир. Мексиканский писатель Эраклио Сепеда встретил в тувинской степи чабана, который кутался в халат, подбитый овчиной,— извечное одеяние пастухов. Подскакала степная амазонка, оказавшаяся женой чабана. Сели ужинать, запивая сыр кислым молоком. И тут чабан с женой стали наперебой расспрашивать гостя о знаменитом мексиканском художнике Давиде Сикейросе...

Из гигантской пестрой панорамы Сибири я выбрал и как бы увеличил отдельные детали, причем не обязательно самые яркие, самые типичные. Так буду поступать и дальше. Вы немало знаете о Сибири, зачем же мне то и дело напоминать общеизвестное?

Пока же снова вернемся к той условной границе с памятными знаками, где кончается Урал и куда долетают ветры, свободно и вольно, не встречая преград, дующие над плоской Западно-Сибирской равниной, одной из величайших на земном шаре. Не так уж отличается она от равнин, оставшихся западнее Урала. Не балует любителей пейзажа, нетерпеливо оглядывающихся вокруг в надежде сразу же увидеть что-то необычное, чего нет нигде, кроме Сибири. Придется отсчитать еще сотни и сотни километров, прежде чем появятся приметы сибирской неповторимости. Вспомним Чехова, проехавшего в 1890 году по дороге на Сахалин всю Сибирь. Он писал, что сначала путник видит равнину, березки, кое-где озера. «Природа же, которую боготворят инородцы, уважают наши беглые и которая со временем будет служить неисчерпаемым золотым прииском для сибирских поэтов, природа оригинальная, величавая и прекрасная начинается только с Енисея».

По равнинам Западной Сибири простираются поля и пастбища. За Уральским хребтом пятая часть сельскохозяйственных угодий страны, пахотные земли и луга. Выращивать сибирский хлеб нелегко, здесь немало «зон рискованного земледелия»: то засуха, то поздние весенние заморозки, то ранние морозы, то проливные дожди во время уборки, когда в грязи буксуют колеса комбайнов и грузовиков.

Одна из житниц Западной Сибири — Кулундинская степь, или, как ее чаще называют, Кулунда. Это равнина с солеными озерами, открытая суховеям: ленты хвойных боров и лесные полосы лишь ослабляют их силу. Семь лет из десяти — засуха, когда долго держится среднеазиатская жара. Можно целиком отнести к Кулунде известное изречение: «Здесь не земля родит, а небо». И тем не менее степь распахана почти целиком.

Кулундинская пшеница относится к сильным, богатым белком и клейковиной. Ее особенно ценят хлебопеки. За такую пшеницу государство и платит значительно дороже. Есть из-за чего поспорить со стихией!

Главный козырь в этом споре — вода. Ее приводят на поля Кулунды каналами и артезианскими скважинами. Под иссушенной почвой, нагреваемой иногда до 60 градусов, недра хранят не озера, а моря воды. Поднимают ее на поверхность для отдельных оазисов, для искусственных водоемов на пастбищах.

Долговременная программа мелиорации земель нашей страны намечает в Сибири значительные работы. Предполагается полностью завершить осуществление крупных проектов. Среди них — использующий воды Оби Кулундинский канал, Алейская и Бурлинская оросительные системы в Алтайском крае, Южно-Омская оросительная система с гидроузлом и водохранилищем на Иртыше.

Для Кулунды хорош выведенный академиком Цициным и его учениками гибрид пшеницы и пырея. Пырей за его необыкновенную живучесть называли «ведьминой травой». От сорняка пшеничных полей гибридная пшеница «ботаническая-2» унаследовала неприхотливость и жизненную силу. У нового сорта короткий вегетационный период, а зерно содержанием белка и клейковины спорит с лучшими твердыми пшеницами.

Кулунда — лишь часть самого большого зернового поля Сибири, находящегося в пределах Алтайского края. Его столица — Барнаул. Отсюда в пятидесятых годах отправлялись отряды целинников, добавившие сибирской пашне три миллиона гектаров.

В Алтайском крае и первое по значению для Сибири стадо крупного рогатого скота. Здесь разводят также овец и коз. Знаменитый оренбургский платок, теплый и легкий, который можно продеть сквозь кольцо с пальца, вяжут и из алтайского козьего пуха.

Барнаул, где свыше шестисот тысяч жителей, с послевоенных лет развивал тяжелое машиностроение, металлургию, построил предприятия большой химии.

Среди его достопримечательностей — монумент в память зарождения горного дела: медь и серебро здесь начали плавить в тридцатых-сороковых годах XVIII века. На барнаульском заводе гениальный механик, солдатский сын Иван Ползунов за несколько лет до Джеймса Уатта построил тепловой двигатель.

В Барнауле «сибирский Мичурин» Михаил Лисавенко со своими учениками вывел более сотни сортов садовых растений. Его имя носит научно-исследовательский институт садоводства Сибири.

По весне в городах и селах Алтая цветут яблони. Отсюда сады постепенно продвигаются все дальше на север. Сегодня в Сибири ими занято около ста тысяч гектаров. Полвека назад на садоводов-одиночек здесь смотрели, как на чудаков, зря тративших силы. Теперь яблони удается выращивать даже у северной границы земледелия, а в специальном питомнике ищут наиболее удачную модель сибирского северного сада. А это очень важно, ведь садовые участки появились уже вокруг отдаленных городов нефтяников. Я видел их в Стрежевом, на самом севере Томской области. Там выращивают крыжовник, смородину, облепиху.

Знаменитая облепиха, «сибирский ананас», чудо-ягода, помогающая лечению болезней! Барнаульские селекционеры сделали ее более урожайной, зимостойкой, крупноплодной и менее колючей: тот, кто собирал оранжевые ягоды, знает, как «кусаются» облепиховые ветви, на которых они зреют.

Южнее степного, хлебного Алтая за полосой лесостепи — предгорья, где на лугах с густой травой пасутся стада. Отдельные горы смыкаются в гряды, и над ними по горизонту вытягиваются хребты Алтая, увенчанные манящей альпинистов двуглавой Белухой.

«Приветлива Катунь, звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зеленые травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?»

Так записал в путевом дневнике знаменитый художник Николай Рерих. Он считал Алтай жемчужиной всей Азии.

От ледников Белухи скатывается быстрая Катунь. Она сливается с вытекающей из высокогорного Телецкого озера Бией, образуя Обь, одну из главных сибирских рек.

На Алтае — снежные пики, горная тундра, альпийские луга с оранжевыми сибирскими жарками, лиловыми алтайскими астрами, желтыми маками, эдельвейсами. Туда влекут туристов и легенды об «озере горных духов», кедровые леса, «каменные бабы» — изваяния, оставленные древними обитателями Сибири.

Возле высокогорного Чуйского тракта, соединяющего центр Сибири с Монголией, Алтайское экспериментальное хозяйство — «Сибирская Аскания».

Аскания-Нова — заповедник на юге Украины, где прижились антилопы, зебры, страусы. Горный Алтай собирает на свои земли редких и исчезающих животных Сибири, причем не только диких. Надо, например, сохранять низкорослую, с длинной шерстью якутскую лошадь и якутскую корову, необычайно выносливых, стойких к холоду. В Черте, где находится экспериментальное хозяйство, намерены использовать таких животных для создания новых пород, сочетающих высокую продуктивность с хорошей приспособляемостью к местным условиям. В сегодняшней Сибири пока нет мясной породы крупного рогатого скота, которой можно было бы гордиться. Так не станет ли Черта ее родиной?

В «Сибирской Аскании» займутся и одомашниванием некоторых диких животных. Сюда предполагается завезти бизонов, снежных баранов, горных козлов. Организаторы экспериментального хозяйства видят в завтрашней Черте единый национальный банк живых генных линий животных, банк генофонда, значение которого выйдет за пределы Сибири.

Заглянув южнее той полосы, где путешествовал Чехов и которую видит пассажир транссибирской железной дороги, мы попали в своеобразный мир горных кряжей. Их пояс тянется далеко на восток. Алтайские горы граничат с Саянами. Один хребет, одна горная цепь сменяют другую, горный пояс все шире.

В равнинной Западной Сибири достаточно гор, в Восточной, преимущественно горной, есть обширные равнины. Для любой части Сибири можно найти какую-то главную приметную черту. Но ее дополняют немало других.

Так и с распределением природных богатств.

Край, где несметный клад заложен...

Советский Союз — единственная на планете большая промышленная страна, которая не только полностью обеспечивает себя собственным топливом и энергией, но и экспортирует их. Разработанная на длительную перспективу, с учетом развития экономики до 2000 года, Энергетическая программа СССР уделяет особое внимание Сибири.

В Западной Сибири, которая и в восьмидесятые годы остается главным промыслом страны, намечено достигнуть высоких уровней добычи нефти и быстрее увеличивать добычу газа; миллиард кубометров в сутки — вполне реальная величина.

О месторождениях Тюмени знают всюду. Ее промыслы уже добывают до миллиона тонн нефти в сутки. Разведываются глубокие нефтеносные горизонты, на карту ложатся новые месторождения, открытые за Полярным кругом. Но наращивать добычу становится все труднее и дороже. Надо всячески экономить нефть и другие полезные ископаемые.

По мнению геологов, нефтяная эпопея начинается и в Восточной Сибири. Проявления нефти найдены неподалеку от Енисея. На Таймыре уже используют газ своих месторождений. Все чаще печать упоминает Непский свод — новую нефтегазоносную провинцию.

В течение всего периода, на который рассчитана Энергетическая программа, Западная Сибирь остается основным центром добычи газа. Постепенно природный газ будет все заметнее замещать нефть. Из топлива она превратится главным образом в сырье. В дальнейшем станет сокращаться и доля газа, используемого электростанциями. Главными производителями энергии станут атомные электростанции, крупные гидростанции в восточных районах страны, а также тепловые электростанции, использующие дешевые угли.

Уголь сегодня оценивают не только как надежное топливо, но и как исходный материал для производства пластмасс, синтетических волокон, удобрений, лаков и всевозможной другой продукции двухсот наименований. Вероятно, к концу века получение из угля синтетического топлива настолько усовершенствуется, что оно сможет заменять топливо, получаемое из нефти.

Запасы сибирских углей колоссальны. Пласты Тунгусского каменноугольного бассейна занимают пространство, протяженность которого с севера на юг — тысяча восемьсот километров, с запада на восток — тысяча с лишним. Более полутора триллионов тонн угля разведано на Лене. Обнаружен уголь на Таймыре. Но это бассейны отдаленного будущего: северная природа, труднодоступность...

Зачем забираться в далекие таежные хребты, в тундру, когда прямо вдоль Транссибирской магистрали на сотни километров тянутся мощнейшие пласты Канско-Ачинского бассейна, а восточнее — Иркутского? Началась разработка углей Якутии. Наконец, в Сибири — знаменитый Кузбасс.

С давних пор «всесоюзной кочегаркой» называли Донецкий угольный бассейн. Но, видимо, ему придется разделить эту почетную обязанность с Кузнецким.

Кузбасс — у границы между Западной и Восточной Сибирью. Он в пределах соседней с Алтайским краем Кемеровской области, северная часть которой прилегает к Транссибу, а южная поднимается в горные отроги, богатые железными рудами. Область на первом месте в Сибири по выпуску чугуна, стали, угля. Здесь сгусток промышленных городов, расположенных недалеко друг от друга. Девять из каждых десяти жителей области — горожане.

В Кемерово, областном центре, поставлен памятник рудознатцу Михайле Волкову, открывшему угольные залежи. Его именем названа площадь. От угля началась здешняя индустриальная слава. Почти все города области либо добывают, либо перерабатывают уголь. В Кемерово — углехимия, но есть и шахты. Прокопьевск построил первый рудник по прямому указанию Ленина, а затем стал поставщиком кокса для сибирской и уральской металлургии. В Междуреченске знаменитая «Распадская», шахта небывалой производительности, и ряд угольных разрезов, позволивших этому молодому городу почти сравняться добычей со всей угольной промышленностью Японии. Под Новокузнецком действует обогатительная фабрика «Сибирь», превращающая различные угли в высококачественный концентрат.

Сам же Новокузнецк, крупнейший город области, был рожден трудом энтузиастов, осуществивших одну из первых в стране комплексных программ: обмен ископаемыми богатствами между Сибирью и Уралом. В Новокузнецке два металлургических гиганта — Кузнецкий комбинат, поставляющий, в частности, высококачественную сталь, а также рельсы для БАМа, и Западно-Сибирский завод, производящий трубы для нефтепроводов. В городе немало и других металлургических предприятий.

Кузнецкий гигант, который непрерывно наращивает мощность, в военные годы работал для фронта. Уже на второй год войны каждая получаемая страной третья тонна чугуна, каждая четвертая тонна стали и проката были кузнецкими. Кузнецкая броня защищала экипаж каждого третьего советского танка, ведущего бой с фашистами.

...Название этой главки — строка из поэмы Александра Твардовского «За далью — даль». Поэт говорит о Сибири:

Могучий край всемирной славы,

Что грозной щедростью стяжал,

Завод и житница державы,

Ее рудник и арсенал.

И продолжает:

Родимый край лихих сибирских

Трем войнам памятных полков...

К сорокалетию нашей Победы народ снова и снова обращался к подвигам героев Великой Отечественной. Воин-сибиряк стал особенно заметен миру уже со времен битвы под Москвой. Письма и дневники гитлеровцев полны упоминаний о стойкости и храбрости сибиряков. Командующий нацеленной на Москву танковой группы генерал-полковник Хеппер писал: «Уже в первые дни наступления завязываются жестокие бои, особенно упорные в полосе дивизии «Рейх». Ей противостоит 78-я сибирская стрелковая дивизия, которая не оставляет без боя ни одной деревни, ни одной рощи».

Противник значительно превосходил здесь наши силы. Дважды сибиряки попадали в окружение и дважды прорывались из него. Прорывались полки, батальоны, роты, отдельные батареи. Не дожидаясь подмоги, не зная, где их товарищи, сразу занимали удобный рубеж и вели бой до последнего патрона.

Конечно, сибиряки не какие-то особенные люди. Но уж так сложилось, что издавна жили они просто, трудно, сурово. Промышляя зверя, в одиночку надолго уходили в зимнюю тайгу, не боясь встретиться один на один с медведем. Стреляли, попадая белке пулей в голову. Сибирь закаляла людей, развивая в них бесстрашие, упорство, неприхотливость, выдержку,— качества, столь нужные воину.

О фронтовом геройстве сибиряков рассказано немало. О сибирском тыле, о Сибири, которая вместе с Уралом была опорой фронта, написано меньше. Многое в свое время считалось военной тайной: об арсеналах распространяться не принято. Многое осталось незамеченным и со временем позабылось, потому что в сравнении с подвигами фронта меркло все, что делалось для него за тысячи километров от переднего края.

А ведь было великое переселение индустрии из прифронтовых районов на восток! В первые месяцы войны перебазировали 1523 фабрики и завода — больше, чем ценой огромных усилий сумел создать народ за всю первую пятилетку! И некоторые предприятия работали до последней возможности, люди грузили станки на станциях, где выли сирены воздушной тревоги и рвались бомбы.

Часть эшелонов выгружали на придорожных пустошах, по которым ранние бураны переметали снег. Не ждали просторные корпуса и тех, кто оседал в сибирских городах. Иркутск отдал эвакуированному предприятию здание горно-металлургического института. Красноярск принял украинских комбайностроителей в цеха старого ликеро-водочного завода. Тюмень смогла предоставить одному из предприятий крытый рынок и несколько старых лабазов.

Но и сама Сибирь в предвоенное тревожное время загодя готовилась к грозному часу. Она подняла гиганты Кузнецка, в ней было более тысячи машиностроительных и металлообрабатывающих заводов, которые сумели резко нарастить выпуск оружия, пока для перебазированных предприятий еще только долбили в мерзлом грунте фундаменты корпусов.

Сибирская земля жила трудно. Молодые, сильные, здоровые ушли на фронт. Оставшиеся в тылу по законам военного времени отвечали и за формирование сибирских дивизий, и за перестройку хозяйства, и за то, чтобы разместить, приставить к посильной работе, накормить отправленных из прифронтовой полосы женщин, стариков, детей. Через эвакуационный пункт одного Новосибирска их прошло почти полтора миллиона.

В тяжелейший 1942 год Сибирь дала стране почти треть чугуна и стали. Свыше трети угля. Больше четверти проката. Около половины кокса. Четверть всего заготовленного страной хлеба. Хлеб собрала сибирская деревня, где осталось совсем немного работоспособных мужчин, а из каждых десяти механизаторов девять ушли на фронт шоферами и танкистами.

Кузнецкий комбинат заслужил в числе прочих наград боевой орден Кутузова 1-й степени.

Не так давно он отпраздновал полувековой юбилей и теперь основательно обновляется. Четверть денег, отпущенных на реконструкцию, используется для охраны природы. Хотя в Новокузнецке много зелени, воздух котловины, в которой расположен город и комбинат, загрязнен да и вода в реке Томи давно утратила былую прозрачность.

Что значит Кузбасс для страны? Пока — пятая часть общесоюзной добычи угля. Но в Донбассе приходится разрабатывать тонкие пласты на больших глубинах, и это обходится недешево. В Кузбассе же добыто всего 3 миллиарда тонн из разведанных 725 миллиардов. Кузнецкий уголь используется не только в Сибири. Его поток перевалил Урал, растекаясь по металлургическим предприятиям европейской части страны, в том числе ее юга, который прежде получал исключительно уголь Донбасса. Считается, что кузнецкого угля хватит на пять-шесть столетий.

Почти полвека назад бывший главный инженер строительства Кузнецкого комбината Иван Бардин мечтал: «Я представляю себе время, когда первое место в мире принадлежит сильнейшей металлургии Советского Союза. Уже давно далеко позади осталась Германия, теперь, наконец, позади и Америка».

Тогда это время казалось очень далеким.

Сегодня наша страна выпускает больше чугуна и стали, чем любое государство планеты.

Второй Транссиб

Через Сибирь проносится самый дальний в мире поезд «Россия».

Чтобы узнать местное время, его пассажиры семь раз переставляют часовую стрелку, пока экспресс мчится навстречу солнцу из Москвы до Тихого океана, до Владивостока. «Россия» пробегает 9297 километров, почти четверть экватора, по Великому Сибирскому железнодорожному пути — так его в свое время называли газеты всего мира. Путь был проложен на рубеже XIX и XX веков. С тех пор его, разумеется, не раз обновляли, а затем и электрифицировали.

Недавно началось движение поездов по всей Байкало-Амурской магистрали, второму транссибирскому пути. С лета 1985 года он стал называться Байкало-Амурской железной дорогой имени Ленинского комсомола.

У нее долгая история. Первые, пусть полуфантастические проекты, это прошлый век, семидесятые годы.

На старой транссибирской магистрали есть станция Ерофей Павлович — так звали землепроходца Хабарова, по фамилии которого назван крупнейший дальневосточный город. Строители БАМа хотят, чтобы станция Иван Ефремов напоминала: писатель-фантаст, автор «Туманности Андромеды» и других известных произведений, в тридцатых годах нашего века был одним из первых разведчиков восточного крыла новой дороги.

БАМ начинали строить еще до войны. Нападение гитлеровцев не просто помешало продолжению строительства: с уже готового полотна железной дороги в 1942 году сняли рельсы. Эшелоны с грохотом и звоном понесли их через всю страну под Сталинград. Там они легли на шпалы проложенной от Саратова вдоль Волги дороги, поддерживающей героически сражавшийся город.

Вскоре строительство на востоке возобновилось. К концу войны проложили линию между Комсомольском-на-Амуре и портом Советская Гавань, после войны — между Тайшетом и Усть-Кутом, в ту пору поселком на берегу Лены, где сооружался крупный речной порт.

Надо ли читателю подробно рассказывать о магистрали? Уж о чем, о чем, а о БАМе у нас не забывают! О нем говорят по радио, показывают стройку на экранах, отводят почетное место в газетах и журналах. Ограничусь самой короткой памяткой.

Второй транспортный мост к Тихому океану переброшен через пространства Сибири и Дальнего Востока значительно севернее старого Транссиба. Новая магистраль оживит места, необычайно богатые природными ресурсами. На так называемом Ближнем Севере, второй широтной зоне освоения Сибири, уже разведаны залежи коксующихся углей, железа, меди, свинца, молибдена, алюминиевого сырья, асбеста. Почти каждый год геологи удлиняют этот список. А зеленый океан тайги, спелые и перестойные леса с непроходимым буреломом, где разумная вырубка будет только полезной?

По общему признанию Байкало-Амурская магистраль относится к сложнейшим в мире. Не только потому, что ее строили в почти безлюдной местности, где между редкими поселками не всегда были нахожены тропы. Здесь среднегодовая температура ниже нуля, морозы достигают 50 градусов, к капризам вечной мерзлоты природа добавила землетрясения, иногда довольно сильные; легкие же, практически не замечаемые человеком подземные толчки самописцы отмечают ежедневно, а то и несколько раз в день.

На Ближнем Севере в районе магистрали семь главных хребтов, прячущих вершины в облака, и множество рек, пробивших себе глубокие каньоны. С хребтов нередко срываются лавины.

БАМ — это свыше трех тысяч километров основных путей, к которым надо прибавить примерно столько же разветвлений. Это почти полтораста больших мостов, двести станций и разъездов, восемь тоннелей, в том числе Северомуйский, не только самый длинный в Сибири, но, наверное, и самый неподатливый из всех, когда-либо строившихся у нас.

БАМ назвали стройкой века. Народ, который смог поднять такую стройку, действительно народ-богатырь.

В Сибири строить трудно и дорого. Жесткий климат, отдаленность, бездорожье — это само собой. Но помимо других трудностей, вот одна из главных: Сибирь огромна, дел в ней много, людей же мало. В Сибири живет примерно 8 процентов населения страны, на Дальнем Востоке — 3 процента. Есть места, где приходится меньше человека на десять квадратных километров.

Твардовский писал о сибиряках: «Хоть сборный он, зато отборный орел-народ...». К коренным сибирякам все время прибывают подкрепления из разных республик, особенно на главные стройки. Спасибо этим новоселам! Едут смелые, молодые, полные сил. Но далеко не все они остаются в Сибири. Нельзя их в этом винить. Не каждый выдерживает испытания, да и свои родные места разве забудешь скоро и легко? Поработал человек год, два, пять — и в обратный путь.

Люди разные, каждому свое. Вон на мысе Челюскин жизнь куда уж труднее, а и там есть полярник, проработавший свыше двух десятков лет и никуда уезжать не собирающийся. Но таких маловато.

А что стоит привезти работника с семьей, скажем, на север Сибири и устроить его по-человечески? Несколько десятков тысяч рублей. И еще не известно, как он будет трудиться и сколько проживет на новоселье.

Строительство обходится в Сибири гораздо дороже, чем в европейской части страны. Что нам стоит дом построить? За одну и ту же цену в Ленинграде можно возвести два дома, в Саяногорске, на юге Сибири,— полтора, в Дудинке, за Полярным кругом,— один, да притом на отделку денег не хватит. Километр сибирской дороги с твердым покрытием требует впятеро больше затрат, чем где-нибудь под Воронежем.

Первое время на особенно трудных участках бывало так: что ни километр — миллион рублей. А техника? В стужу ломается, крошится металл, быстро снашиваются шины, отказывают моторы. Пролетая на вертолете над Васюганьем, я видел полупогрузившийся в топкую жижу ярко-красный канадский вездеход «Формост», машину, которой фирма гарантировала проходимость через любые болота. Пытались вытащить — он увяз глубже.

Да, строить в Сибири куда дороже, труднее, чем во многих других местах.

Но ведь дело не просто в затратах, а в том, насколько они эффективны для народного хозяйства, что дают людям, как быстро окупаются.

И вот тут-то Сибирь вполне выдерживает экзамен. Даже при громадных затратах на сооружение плотин сверхмощные сибирские гидростанции за считанные годы возвращают народные деньги, окупаясь дешевой энергией. Строить шахты в Кузбассе дороже, чем в Донбассе, но кузнецкий уголь обходится гораздо дешевле донецкого. Проходка скважин в Сибири сложнее, чем в Башкирии, но эти скважины дают огромное количество нефти и газа.

Сибирь многого требует, многое берет, но и отплачивает щедро, дает куда больше, чем брала. Так будет и с БАМом. Ведь это не только второй Транссиб, второй путь к Тихому океану, «зеленый свет» для грузов бурно развивающегося Дальнего Востока. Байкало-Амурская магистраль — животворная артерия, надежная опора территориально-производственных комплексов, проектируемых, создаваемых и уже действующих. Они помогут превратить Ближний Север в развитой индустриальный край.

Возле Усть-Кута, у стыка магистрали с Леной, формируется Верхне-ленский территориально-производственный комплекс: заготовка и переработка леса, а в дальнейшем — использование месторождений различных руд и калийных солей. Там, где БАМ огибает Байкал,— Северо-Байкальский ТПК: добыча цветных металлов, асбеста.

Следующий крупный комплекс — Удоканский. Он на севере Читинской области.

«Очарованные Чарой» — может быть, и вы слышали такое выражение? Чара — это река, передавшая свое название чудесной долине и станции, последней на сибирской земле крупной станции магистрали. Отсюда недалеко до места, где она становится уже дальневосточницей.

Среди очарованных Чарой больше всего геологов. Иркутянка Елизавета Бурова открыла неподалеку от нынешней магистрали Удоканское месторождение медных руд. Оно должно поднять неподалеку от Чары город Удокан, центр территориально-производственного комплекса.

Иван Ефремов, побывавший здесь, назвал Чарой одну из героинь «Туманности Андромеды».

Я понимаю людей, застывших возле витрины с изделиями из камня дивных лиловато-перламутровых оттенков — от бледного соцветия сирени до густого фиолетового тона. Это чароит. На земном шаре пока известно единственное его месторождение.

В витрине были чароитовые вазы, браслеты, кубки, кольца. И нигде не повторялись ни узор, ни расцветка камня. Еще одно очарование Чары...

Чита, центр области, почти на семьсот километров южнее Чары. Но и здесь климат довольно суров, в холодные малоснежные зимы земля глубоко промерзает. Лето короткое, солнечное, воздух чист и сух. Чита — крупный промышленный город. Здесь собирают автомашины и производят горнорудную технику. Читинские холодильные установки замораживают лед для хоккейных матчей в московских Лужниках, а местный камвольно-суконный комбинат выпускает многие миллионы метров ткани для школьной формы.

Читинская область на востоке граничит с Амурской. Там, за пределами Сибири, столица БАМа, город Тында. Пассажиры, которые предпочитают железнодорожное сообщение воздушному, без пересадки едут оттуда в Москву. Прямой скорый поезд связывает столицу страны со столицей БАМа.

Но ведь на второй транссибирской магистрали в середине восьмидесятых годов еще только налаживали сквозное пассажирское движение? Верно. Однако Тында — станция на двух БАМах, на главном и Малом.

Самая холодная

Малый БАМ — 425 километров меридиональной дороги, построенной и к югу, и к северу от Тынды. На юге она примыкает к старому Транссибу у станции БАМ, или Бамовской. Пройдя этот участок, поезд Тында — Москва оказывается на том же маршруте, что и «Россия», возвращающаяся от Тихого океана.

К северу от Тынды — очень важный путь в Якутию, самую большую автономную республику страны, по площади она лишь немного уступает Индии. И самую холодную. Якутский поэт Семен Данилов сказал о своей родной земле: «Здесь солнце стынет, а слезы мгновенно становятся как дробь. Шуршит дыханье...»

Это не поэтическое преувеличение. В холодные ночи пар дыхания мгновенно превращается в мельчайшие ледяные кристаллики и, сняв шапку, слышишь их шуршание, «шепот звезд». Только не следует слушать его долго: можно обморозить уши.

Якутские ребята, едва научившись ходить, знали, что люди либо плавают на теплоходах, либо ездят на оленях и автомашинах, либо летают. До недавнего времени самыми незнакомыми звуками в Якутии были стук вагонных колес и сигнал локомотива.

Когда в горном ущелье ноябрьским метельным утром 1976 года железнодорожная колея от Тынды пересекла границу республики, начались народные торжества. Было уложено не обычное в таких случаях «серебряное», а «золотое звено» — рельсы покрыли позолотой. Возле разъезда Якутский соорудили большие символические коновязи — сэргэ. Их якуты обычно ставят у входа на поляну, выбранную для самого веселого национального праздника Ысыах.

Тепловоз, украшенный полотнищами с лозунгами и стихами на русском и якутском языках, протянул состав с первыми сотнями тонн груза, доставленными в республику по рельсам.

Колея от Якутского пошла дальше в глубь республики. Появились станции Беркакит и Угольная.

Это путь к Южно-Якутскому территориально-производственному комплексу. Здесь удивительное, можно сказать, редчайшее залегание высокосортных коксующихся углей и железных руд: почти рядом. Для металлургии лучше не придумаешь. При этом уголь можно добывать открытым способом, черпая ковшами экскаваторов. Грузят его в самосвалы, среди которых появились первые машины, способные брать в кузов сразу по 180 тонн угля.

Нерюнгри — так называется город, ставший центром комплекса. Там живут рабочие действующего угольного разреза. В дальнейшем Нерюнгри станет также городом металлургов.

Промышленность Якутии после постройки Малого БАМа развивается быстрее, чем в ряде районов страны. Ведь в республике практически есть месторождения почти всех видов полезных ископаемых. Геологи, кроме угля и железа, нашли здесь золото, алмазы, олово, слюду, апатиты, сурьму, газ, нефть...

Но как выдерживают люди свирепые якутские морозы? Не укорачивают ли они человеческую жизнь?

Ответ: на первых местах по продолжительности жизни у нас Дагестан и Азербайджан, за ними следом идет... Якутия! Оймякон может считаться не только полюсом холода, но и сибирским полюсом долголетия.

А вот заголовок из центральной газеты: «Отпуск в знойной Якутии». С каждым годом в республику приезжает все больше туристов. Их привлекает красота почти нетронутой природы, чистейший воздух и солнечное лето, когда с конца июня до конца августа температура иногда поднимается до 30 градусов, и купаться — одно удовольствие.

Малый БАМ решено продолжить в глубь Якутии. Сначала до города Томмота, построенного на Амуро-Якутской автомобильной магистрали, главной дороге республики. Затем до Якутска, ее столицы. Это свыше 800 километров. Строительство дороги может окупиться всего за три года. Железнодорожные перевозки гораздо дешевле автомобильных, а кроме того, рельсовый путь пересечет места, где полезные ископаемые давно дожидаются добытчиков. Работы на новой трассе уже начались.

Якутск сохранил острожную башню времен землепроходцев. Возвращаясь через Сибирь после плавания на фрегате «Паллада», Иван Александрович Гончаров «въехал в кучу почерневших от времени одноэтажных деревянных домов...». Таким Якутск оставался довольно долго. Путеводитель, изданный в 1932 году, сообщал, что в городе немногим больше 10 тысяч жителей.

Трудно было представить превращение столицы Якутии не только во вполне современный город, но и в крупный научный центр, известный ученым зарубежных стран. Здесь несколько академических институтов, занимающихся исследованиями очень важными для всех сибирских земель вблизи Полярного круга. Таковы, например, Институт физико-технических проблем Севера и Институт горного дела Севера. Именно Севера! А сколько этих проблем! Как сваривать газопроводы при морозе в 50 градусов? Какими качествами должны обладать машины, чтобы бесперебойно работать при такой температуре? Ученые ищут также наилучшие способы добычи газа, золота, угля из недр, скованных вечным холодом.

Одна из работ находящегося в Якутске Института космофизических исследований и аэрономии (аэрономия — учение о процессах в высших слоях атмосферы) отмечена Ленинской премией. Сотрудников института в числе прочего занимают космические лучи и северные сияния, природа которых все еще недостаточно изучена.

У окраины города, среди сосен,— мамонт с поднятым хоботом и грозными бивнями. Изваяние установлено перед Институтом мерзлотоведения.

Вечная мерзлота — это не только Якутия, но почти половина территории Советского Союза. Она нешироким клином обозначилась на севере европейской части страны, захватила изрядный кусок Западной Сибири, а восточнее Енисея простерлась от Северного Ледовитого океана к границе с Китаем, то залегая слоем в сотни метров, то напоминая о себе лишь отдельными небольшими «островами». В поясе вечной мерзлоты месторождения алмазов, никеля, золота, меди, железных руд, нефти, газа, угля. Пояс вечной мерзлоты прорезают могучие реки Сибири, с которыми связаны грандиозные проекты гидростроительства и мелиорации.

Кое-где вечная мерзлота... помогает земледелию. Некоторые районы Крайнего Севера осадками не богаче пустынь или полупустынь. Вечная мерзлота, мало проницаемая для воды, удерживает ее с весны в своем нагреваемом лучами солнца верхнем слое. Чем жарче лето, тем глубже оттаивает земля и, оттаивая, освобождает все новые и новые запасы влаги, нужные растениям.

Ученые Института мерзлотоведения изучают повадки «ледяного сфинкса» по обширной программе, имеющей значение не только для нашей страны. А кроме того, дают практические советы строителям БАМа, Южно-Якутского комплекса, новых кварталов столицы республики.

Я слышал однажды в московской школе: «Якутия? Там жуткие морозы и еще там добывают алмазы и мамонтов». Действительно, вечная мерзлота Якутии сохранила скелеты и даже части трупов ископаемых слонов. Некоторые «кладбища» мамонтов объявлены охранными зонами. Ведь это же ценность для науки!

Когда вымерли мамонты? Они были современниками человека в каменном веке. Но первые русские землепроходцы услышали от местных жителей, будто мамонты все еще живут. Только не на земле, а под землей. Этакие кроты-великаны. Ведь даже слово «мамонт», говорят, происходит от финских корней «ма» и «мут», означающих «земля» и «крот».

Что думают о вымирании мамонтов палеонтологи? Тут нет единодушия. Возможно, полагает часть из них, что это произошло не в очень отдаленные времена. В некоторых местах гигантские слоны могли жить, скажем, две тысячи лет, даже тысячу лет назад. Сохранились свидетельства людей, якобы видевших мамонтов в XVI веке. Описание охоты на этих гигантов встречается в народном эпосе бурят. Более того, путешественники по Сибири и Аляске в прошлом столетии слышали от эвенков, чукчей, эскимосов, что отдельные мамонты все еще бродят в глухих местах северных земель. Но это уже область легенд...

О сибирских тайге и тундре рассказывается в сотнях книг и кинофильмов. Поэтому ограничусь совсем короткими заметками.

Я видел тундру в разное время года, ездил по ней на собаках и оленях, бродил весной, когда зацветают полярные маки, по берегам озер белым-бело от пушицы и когда даже устаешь от несмолкаемого ликующего птичьего гомона.

Но я покривил бы душой, если бы сказал, что меня тянуло или тянет в тундру. Наверное, надо обладать особым характером, чтобы не испытывать тоскливого одиночества на холодной снежной простыне, почти без складок растянутой до горизонта, когда не видишь ровно ничего, кроме спин бегущих оленей, запряженных в нарты. Я знаю искреннихпоклонников тундры, не говорю уж о ее коренных обитателях, для которых она — дом родной. Прошу у них прощения за мое равнодушие к любой пустыне, снежной или песчаной. А ведь утверждал же туркменский поэт Сеиди, что в сравнении с пустыней все остальные земли просто убоги...

Тайгу знаю и люблю с детства, хотя последние годы, избалованный городской жизнью, стал излишне чувствителен ко всякому жалящему и кусающему гнусу.

Что говорить, тайга встречает человека по-всякому. И сама она переменчива — то хмурая, то радостная, приветливая. Как, впрочем, и любой лес. Бредешь в ненастье меж мокрых темных елей, с которых свисают бледно-зеленые космы мхов,— скорей бы полянка! А попал в кедрачи, вышел к нежной, пахучей зелени лиственниц — душа поет. Или шагаешь меж сосен, где среди глянцевых листочков скоро зардеют рубины брусники, а осыпавшуюся хвою уже приподнимают шляпки крепких желтых маслят. Не говорю уж о весенней тайге, о белой кипени черемуховых зарослей, о поре буйного праздничного цветения.

Когда тайга стала для меня рабочим местом, многое представилось в неожиданном свете. В детстве, бывало, выйдешь к крутым скалам глубокой долины и осматриваешься, соображая, где удобнее спуститься. Совсем иное дело, когда ведешь топографическую съемку местности, когда важно пересечь злополучный откос именно здесь, ни правее, ни левее, когда нужно разведать то, что при вольных скитаниях можно было обойти стороной.

Если ты в тайге на изысканиях, вообще на работе, твой компас — необходимость. Ты должен! Хочешь или не хочешь, можешь или не можешь — ты должен. И обрыв, которым ты в другое время с удовольствием полюбовался бы, становится для тебя преградой, препятствием.

Тайга бросает тебе вызов? Или ты бросаешь вызов тайге? Чепуха! Громкие слова. На деле все куда проще и будничнее. Какой там вызов! Затаилось топкое болото, только какая-то птичка высвистывает свое. Монотонно шелестит листва, а тебе так хочется услышать человеческий голос, пусть даже отдаленный собачий лай...

Нет, человеку, буднично работающему в тайге, не приходят в голову мысли о вызове. Он делает свое дело. Делает, как умеет. И замечает, что тайга с каждым днем становится для него проще, понятнее, он может уже в чем-то перехитрить ее, найти то, что она прячет от случайного прохожего, чего тот в ней не видит, не чувствует. День ото дня накапливается, растет вера в свои силы. Вырванный из царства автобусов, телефонов, столовых, сапожных мастерских, человек привыкает полагаться только на свои руки, на свою изобретательность — и убеждается, что голова-то у него на плечах есть и что его руки, хоть и не золотые, но могут многое.

Ты варишь похлебку и чинишь сапоги. Находишь родник в жаркий полдень. Разводишь костер так, чтобы его дым отгонял мошкару, но не очень мешал тебе. Ты сам выбираешь дорогу сквозь бурелом и присматриваешься, каков сегодня закат, соображая, будет ли с утра дождь или туман.

Ты сам, ты сам, ты сам!

И что-то важное формируется в твоем характере, закрепляется все прочнее. Как бы потом ни сложилась твоя жизнь — станешь ли ты доменщиком, или секретарем советского посольства в одной из африканских республик, или управляющим домами,— никогда не будет лишним то, чему научила тебя работа в тайге, подъем на хребты, переправы через горные реки, ночевки в снегах и многое другое, чем так трудна и так богата жизнь таежника.

Мы, сибирские мальчишки...

омню полицейского.

Не сразу прошло у меня чувство безотчетного страха перед сокрушительной массой воды. Я и плавать научился гораздо позднее своих сверстников. Зато когда освободился от давней боязни, привязался к реке и привязанности этой остался верен до седых волос.

1917-й. Царя свергли. Красные флаги, красные банты. «Марсельеза» на улицах. Но капиталисты остались, спекулянты процветали, все дорожало с каждым днем. А у матери на руках — нас двое, я и сестра, да бабушка, да хромоногая тетя Люся.

Мы уже давно перебрались из прежней квартиры в другую, похуже, потеснее. Мать к тому времени научилась печатать на машинке. Платили ей мало. Стали помаленьку продавать вещи.

Я не помню, как пала недолгая власть временного правительства и в городе провозгласили Советскую власть. Запомнилось лишь, что вместо «Марсельезы» все чаще пели «Интернационал».

Большевики Сибири начали налаживать новую жизнь, за которую боролись рабочие и крестьяне.

Но у Советской власти было много врагов. На какое-то время им удалось взять верх. Почему это произошло, вы знаете из школьных учебников истории: мятеж белочехов, объединение сил внутренней контрреволюции, колчаковщина, вторжение интервентов.

Мне трудно рассказывать о гражданской войне в Сибири. Что видели мы, малолетки? Что понимали? То грозное время возникает в памяти разрозненными клочками, которые лишь много лет спустя связали воедино рассказы участников событий и труды историков.

Я видел, как итальянцы — даже они дотянулись до Сибири! — маршировали в зеленых крылатках по главной Воскресенской улице. Впереди — оркестр, огромный барабан покачивался на спине ослика, животного в наших краях совершенно необычного. А солдаты в крылатках шли в карательную экспедицию, и вот свидетельство партизанского командира: «Из иностранных войск особенно дикой, бессмысленной жестокостью отличались итальянцы».

Чешские легионеры быстро научились говорить по-русски и мило улыбались красноярским девушкам. Мы знали, что эти чехи заодно с колчаковцами. Но не знали, что другие чехи вместе с попавшими на войне в плен венгерскими, сербскими, немецкими, румынскими рабочими тайком создавали отряды интернационалистов, чтобы сражаться против белых.

В Красноярске можно было встретить английских, французских, японских офицеров. Мы, мальчишки, научились различать их по цвету и покрою формы. Но мы не знали, что в городе действовал подпольный большевистский комитет и что господа в нарядных мундирах вместе с колчаковцами выследили его. Трупы подпольщиков нашли под железнодорожным мостом. Через месяц начал подготовку восстания второй комитет. Его выдал предатель-провокатор. Немного спустя был образован третий.

Повсюду в Сибири большевики поднимали народ на борьбу за дело революции, за Советскую власть.

Царскому адмиралу Колчаку, возглавившему белогвардейщину «верховному правителю», Вашингтон, Лондон, Париж, Токио присылали солдат, пушки, сгущенное молоко, шоколад, коньяк... Солдат-интервентов, воевавших против красных, насчитывалось никак не менее 130—150 тысяч. Винтовок Колчак получил около миллиона, орудий — восемьсот, пулеметов — несколько тысяч. Не скупились его покровители, знали, что, если «верховный правитель» победит, они свое вернут с лихвой: было чем поживиться на сибирской земле!

Одно время казалось, что Колчак уже близок к победе. По всей сибирской железной дороге растянулись эшелоны чехословацкого корпуса, обманным путем подбитого своими генералами и офицерами на мятеж против красных. Главная артерия Сибири была в руках врагов. Красная Армия находилась по ту сторону Урала, захваченного колчаковцами. На сибирской земле Колчак доказывал, что недаром его прозвали кровавым адмиралом. Большевики, подпольные комитеты? Расстреливать, вешать на месте! Без пощады убивать всех, кто им сочувствует. А подозреваемых в сочувствии красным пороть плетьми. В одной Енисейской губернии было замучено, расстреляно и повешено десять тысяч человек, запорото до полусмерти четырнадцать тысяч.

Как-то летней ночью нас разбудила встревоженная мать. Сквозь закрытые ставни доносилась отдаленная стрельба, слышались пулеметные очереди. Мать одела нас потеплее, чтобы, в случае чего, спрятать в погребе. По улице промчались конные. В щелях ставней виднелись розоватые полосы, не то рассвет, не то зарево пожара.

Потом мы узнали, что в военном городке, построенном в полынной степи за кладбищем, восстали против Колчака два полка и военнопленные венгры. Однако их не смогли вовремя поддержать рабочие. Отборные колчаковские части после ночного боя подавили восстание. Уцелевших повстанцев вывели в степь. Расстреливали сначала каждого третьего, потом каждого десятого. В ров за кладбищем свезли семьсот трупов.

Подавил восстание генерал Розанов. Он разъезжал по городу в пролетке, запряженной парой белых лошадей. За ней и сбоку скакали казаки. Дорога в военный городок проходила по нашей улице, и, завидев издали розановскую пролетку, мальчишки улепетывали кто куда...

Нет, не знал Колчак, не знали его генералы ни большевиков, ни Сибирь, ни ее народ! Расстреливали десять — на их место заступали сто. Восстания следовали за восстаниями. Почти во всех сибирских городах, в больших селах. Поднялись рабочие в самом Омске, который Колчак объявил своей столицей. Подавили первое восстание, три месяца спустя Омск опять услышал перестрелку с повстанцами.

Не сразу поднялась против колчаковщины сибирская деревня, а уж когда поднялась, то вместе с рабочими набрала грозную партизанскую силу. И каких народных вожаков выдвинула Сибирь! Петра Щетинкина позднее называли сибирским Чапаевым. Как и Чапаев, он получил во время первой мировой войны высшие награды за храбрость, стал офицером. Подобно Чапаеву, вступил в партию, чтобы бороться за дело революции. В начале гражданской войны создал партизанский отряд, приводивший врагов в ужас смелыми и дерзкими набегами. Колчаковцы пообещали 50 тысяч рублей золотом тому, кто поможет им поймать неуловимого Щетинкина, о котором ходили легенды.

Рассказывали, как однажды в городе Ачинске к штабу подъехал в сопровождении нескольких конников белогвардейский полковник. Его, конечно, пропустили. Полковник прошел в комнату, где хранились секретные документы.

— Я — Щетинкин,— сказал он остолбеневшему офицеру.— Хотите остаться в живых — покажите документы. Я только загляну в них. Ваше начальство не узнает, вас не накажут.

Перепуганный офицер повиновался. А среди документов был план окружения отряда Щетинкина.

На каждого партизана приходилось двенадцать белогвардейцев, и все же отряд прорвался к партизанам Александра Кравченко.

Вот еще один народный самородок! Щетинкин был плотником, Кравченко — агрономом и лесоводом. Без настоящего боевого опыта, с малым отрядом воевал так, что народ отовсюду шел к нему. Собралась целая партизанская армия, и Кравченко выбрали ее командующим.

Он по-братски встретил Щетинкина. Вскоре было объявлено о создании партизанской республики, живущей по законам Советской власти. Ее отряды повели «рельсовую войну» с колчаковцами, пуская под откос их поезда.

Против партизан выступила двенадцатитысячная армия карателей с несколькими артиллерийскими батареями. После тяжелых неравных боев партизаны, чтобы сохранить силы, начали отход через тайгу, через хребты Саян к верховьям Енисея. Шли с женщинами и детьми, раненых везли на носилках, привязанных к седлам, только верховые могли пробираться по тропам. Питались кореньями, ели мясо выбившихся из сил, пристреленных лошадей. Колонну настиг лесной пожар, несколько человек погибли.

Кравченко и Щетинкин вывели партизан к верховьям Енисея, где в стычках разбили несколько отрядов белогвардейцев. Партизанская армия быстро выросла до десяти тысяч человек и готовилась выступить на помощь Красной Армии, начавшей разгром Колчака.

И разве лишь в Енисейской губернии бурлило партизанское море? А на Алтае, под Томском, в Кузнецком угольном бассейне, в Иркутской губернии, в Забайкалье, в Приамурье, в Приморье?

Красная Армия, войска ее Восточного фронта, за укреплением и действиями которого особо следил Владимир Ильич Ленин, перешла Урал. В начале августа 1919 года от белых была освобождена Тюмень.

В середине ноября красные флаги развевались уже над Омском. Колчак в специальном поезде, охраняемом интервентами, бежал из своей «столицы» на восток.

Среди командиров частей Красной Армии, продолжающих освобождение Сибири, были выдающиеся полководцы Василий Блюхер, Михаил Тухачевский, будущие герои Великой Отечественной войны Константин Рокоссовский, Василий Чуйков...

Белые отступали под непрерывными ударами красноармейцев и партизан. В декабре 1919 года были освобождены Новониколаевск, затем Томск, Ачинск. С часу на час ожидали появления красных у нас в Красноярске.

И вот январским морозным днем сквозь двойные зимние рамы послышались пулеметные очереди. Это под руководством большевиков поднялись красноярские рабочие. К восставшим, среди которых были боевые дружины речников и железнодорожников, присоединились части гарнизона и военнопленные-интернационалисты. Они заняли оборону на западных окраинах города, к которому под натиском Красной Армии и партизан откатывались колчаковцы. Белые надеялись закрепиться в Красноярске, но, оказавшись между двух огней, тысячами сдавались в плен. 8 января 1920 года красноармейцы вместе с партизанами отрядов Кравченко и Щетинкина прошли по городу.

На другой день нас, мальчишек, катали в кошевках и на розвальнях по главной Воскресенской улице, наделили кусками синеватого крепкого сахара. Бородач с красной лентой на папахе роздал нам георгиевские кресты: колчаковцы при отступлении бросили целый сундук с этими орденами царской армии. Мы нацепили их на шубейки. Но кресты были серебряными, и бережливые матери мигом разжаловали «георгиевских кавалеров», запрятав ордена в укромные места.

Красные части и партизаны ушли из города, преследуя остатки колчаковской армии, которая, в сущности, была уже не армией, а разгромленными отрядами. Белые, однако, еще надеялись при помощи интервентов удержаться возле Байкала. За их спиной оставалась разоренная, обескровленная, ограбленная Сибирь.

Помню Красноярск тех дней: голод, бред сыпнотифозных больных чуть не в каждом доме, трупы павших лошадей на улицах, серая бумага расклеенных по заборам декретов... Электростанция не работает, свечей и керосина нет и в помине.

Когда за окнами стемнеет, собираемся на кухне, зажигаем лучину. Вы-то, наверное, не представляете, как можно при ее свете что-то делать по хозяйству, читать. Отщипанная от смолистого соснового полена лучина укреплялась в железном светце. Надо было вовремя зажигать от догоравшей другую, свежую. Это поручалось мне. Дело, скажу вам, тонкое, требующее сноровки. Чтобы лучина горела ровно, ее надо часто подправлять. Угольки, скручиваясь в красные загогулины, с шипением падали в наполненный водой тазик, всегда стоявший подле светца. Все было как в деревне пушкинских времен: «Уж лучина догорела в дымной хате мужика».

Но вот лампочка под потолком стала загораться слабым светом, вполнакала...

Многие школы в эту тяжелую пору были закрыты. Меня мать определила в небольшую группу, которая училась на дому, вернее, по разным домам: сегодня у нас, завтра у Посохиных, послезавтра у Даниловых.

Учительницей нашей была Лидия Симоновна Крутовская, маленькая, подвижная, с пучком седых волос на затылке, с лучистыми добрыми глазами.

Привыкнув с утра до ночи гонять по обледеневшим тротуарам на деревянных коньках с прибитыми полосками железа, я с тупым отвращением смотрел в тетрадь, сшитую нитками из чистых страничек, оставшихся в маминых гимназических тетрадях. До чего же тошно решать по старому учебнику Евтушевского задачи о купцах, торговавших цибиками чая! Цибик — это больше пуда, а дома забыли, как выглядит щепотка настоящего чая, и заваривали кипятком ломтики сушеной моркови.

Вместо того чтобы учить уроки, я по вечерам пробирался в бывшую мужскую гимназию, ставшую Дворцом рабочей молодежи. На сцене стреляли из настоящих наганов, хотя и холостыми патронами. Комиссары умирали под пулями беляков с красным знаменем в руках со словами: «Да здравствует мировая революция!»

Мать, видя в тетрадях двойки, грозилась выдрать меня как Сидорову козу. Лидия Симоновна огорчалась едва не до слез, и дело шло к тому, чтобы отчислить меня из группы, поскольку упрямым своим нежеланием заниматься коммерческими делами торговцев чаем я подавал дурной пример более прилежным мальчикам и девочкам.

Однажды после уроков Лидия Симоновна взяла меня за руку:

— Пойдем-ка к нам в гости.

Среди голых деревьев сада стоял деревянный двухэтажный дом. Я долго смахивал веником снег с валенок. Лидия Симоновна провела меня в одну из комнат.

— Вот, Володя, знакомься.

Володя Нащокин был внуком Лидии Симоновны. Он встретил меня приветливо, даже слишком приветливо: наверное, его попросили об этом. У него была отдельная комната, и в ней — книги. Детские книги. В золоченых переплетах с картинками.

Я ушел от Крутовских, вспоминая вкус коржиков из отрубей и ячменного кофе с сахарином. В руках у меня был «Робинзон Крузо».

И что-то произошло со мной в тот вечер. Не без помощи матери решил три задачки, сначала начерно, потом переписал. Лидия Симоновна, заглянув на уроке в тетрадку, молча положила руку на мое плечо.

Я стал бывать в доме Крутовских. Бывал там и еще один мой сверстник, Володька Розинг, с которым мы подружились.

Зимой после игр в саду обычно отогревались в доме. Любимым нашим местом был диван. На нем разрешалось только сидеть, но отнюдь не возиться и не безобразничать. Как только затевалась борьба и пружины начинали звенеть, Володин дедушка, доктор Владимир Михайлович Крутовский, стучал в стену. Иногда он выходил к нам из своего кабинета. У него была серебряная борода. Говорили, что он вылечил много людей. И сад, в котором мы играли, посадил своими руками.

Губшубсним и чекист товарищ Граник

В доме, где мы жили, лучшая комната заселялась по ордерам приезжими людьми, сменявшими друг друга. С месяц обитал в ней странный человек в красных галифе и растрескавшихся лакированных сапогах. Он напевал «Очаровательные глазки, зачем сгубили вы меня?», приносил домой пшено, выгребая его прямо из карманов брюк. Бабушка варила кашу, он съедал ее без остатка, приговаривая: «Вы бы, мамаша, тоже попробовали, хороша кашка». Однажды пришли двое и увели «очаровательные глазки». Черт его знает, кем он был?

Потом комнату занял Петр Васильевич. Он часто болел, после контузии у него случались какие-то странные приступы, во время которых синели губы и мутнели глаза. Иногда Петр Васильевич тихонько наигрывал на мандолине. По нашему, мальчишескому разумению, он никак не походил на комиссара, но говорили, что дядя Петя как раз и есть самый настоящий комиссар из политотдела Пятой армии, только в длительном отпуске после контузии.

Иногда его навещали товарищи. Приходил серб Иовичич в невиданном тогда в Красноярске головном уборе, похожем на современную пилотку. Говорили, что Иовичич — подпоручик. То есть он раньше был подпоручиком. Подпоручик не бог весть какой высокий чин, но все же казалось странным, что бывший офицер, да еще не русский, имел какое-то отношение к комиссару. Приходил ли к Петру Васильевичу Ярослав Гашек — не поручусь, но вполне возможно', что приходил тоже. Во время службы в политотделе Пятой армии он, как я узнал лишь много лет спустя, жил в Красноярске всего в двух кварталах от нашего дома. Гашек был начальником иностранной секции политотдела. Она занималась работой с бывшими военнопленными времен империалистической войны, сражавшимися в рядах Красной Армии. Видимо, Иовичич был одним из подопечных Гашека, будущего знаменитого чешского сатирика.

Потом ордер на комнату получил товарищ Граник из Чека, человек очень молчаливый. «Здравствуйте», «до свидания» — и все. В доме его побаивались.

Однажды зимой он пришел поздно вечером, постучал к нам: «Не разживусь ли кипяточком?» Бабушка засуетилась: «Я самоварчик мигом». Он остался за столом, оттаял, рассказал, что сегодня охотились за «губшубснимом». Так называли шайку бандитов, раздевавших прохожих. Тогда были не области и края, а губернии. Учреждения назывались Губнаробраз, Губземуправление, Губздрав. Отсюда и Губшубсним...

Граник в хорошей бекеше прогуливался вдоль окраинного Юдинского сада, а по другую сторону забора — группа чекистов. Навстречу двое с наганами: «Скидавай!» — «Что вы, товарищи, ведь мороз, замерзну насмерть».— «Скидавай, не то прикокнем». Граник стягивает бекешу как можно медленнее, упрашивает бандитов как можно громче, а за забором тишина. Раздели. «Беги теперь, да кричать не вздумай». Побежал. И тут только с треском полетели выбитые доски, чекисты выскочили из засады. «Понимаете, товарищам наскучило за мной по снегу топать, курить им хотелось, остановились самокрутки завернуть, а бандиты в эту минуту и подвернись. Вот позору было бы: Чеку раздели».

После того вечера он иногда заходил к нам попить чайку, приносил мне и сестре сахар, но никаких историй больше не рассказывал.

После него в комнате поселился «Чон» — так прозвали у нас Владимира Николаевича Кокоулина, командира частей особого назначения Енисейской губернии, созданных для борьбы со скрывшимися в тайге остатками белогвардейцев и кулацкими бандами. Вот он был человек веселый, открытый!

Кокоулин подолгу в городе не жил. Под окном появлялся ординарец со второй оседланной лошадью. Владимир Николаевич, ладный, статный, в поскрипывающих ремнях, заглядывал к нам: «Недельку поскучайте без меня»,— а через минуту уже слышался цокот подков. Он возвращался — и сразу в доме становилось шумно, приходили другие командиры, иногда среди ночи в окно стучали вестовые.

Под началом Кокоулина в 1922—1923 годах на юге губернии служил командир батальона Голиков — будущий писатель Аркадий Гайдар. Он, в частности, руководил разгромом опасной банды атамана Соловьева. О событиях тех лет рассказывает фильм «Конец императора тайги». Фильм снимали в местах, где все происходило на самом деле.

Две школы пользовались в начале двадцатых годов особенной известностью в городе — губсоюзовская и ИНО. На организацию первой дал деньги Енисейский губернский союз кооперативов. Название второй расшифровывалось как Институт народного образования, хотя это была обыкновенная средняя школа.

Я поступил в губсоюзовскую, в четвертую группу: понятие «класс», как устаревшее, напоминавшее о гимназии, отменили.

Пионерского отряда в школе не было. Не знаю, сколько пионеров насчитывалось во всех группах. В нашей группе было всего трое. Пашу Шадрина и меня приняли в отряд при кожевенном заводе.

Часто устраивались походы. Отряд переправлялся через Енисей. Степь с перелесками тянулась там до заречных гор. Воспитывая волю и выносливость, воды с собой не брали, под июльским солнцем босиком брели по жесткой траве к горам. Будь у нас барабан или горн, было бы легче. Но в отряде по бедности не имелось ни того, ни другого. Шагали под песню:

Пионер, будь готов

Бить буржуев, кулаков...

Не представляю нашу ребячью жизнь без Енисея. Река была магнитом, она влекла, притягивала. По первому льду, схватывавшему тихую протоку у Посадного острова, мы обновляли коньки. Расстегнешь пальтишко, распустишь парусом полы и несешься по ветру.

С весной, с теплом, опять к реке: скоро ли ледоход?

И вот прерывистый, тревожный гудок электростанции, захлебывающийся набат на пожарных каланчах: лед тронулся! Весь город бежал к Енисею — людские потоки, возбужденный говор.

И было на что посмотреть!

Енисей гнал лед с такой дьявольской силой, что становилось страшно за набережную, за пристани, вообще за город. Главная пристань с двухэтажным деревянным домом стояла на укрепленном бревнами и камнем береговом выступе. Однажды ледяной вал обрушился на нее. Затрещала, рухнула стена, зазвенели стекла, взвилась пыль, мелькнул письменный стол, покрытый розовой бумагой. Минута — и вместо дома пристанской конторы каша из льдин и бревен.

А сторож бессмысленно бегал по берегу в обнимку со стулом и конторскими счетами: успел, спас...

Уносила река лед, предвещая летние радости: купание, ныряние под плоты — кто дольше и дальше? Пойдет в первый прогулочный рейс «Сибиряк», на палубе рассядется духовой оркестр добровольного пожарного общества.

«Сибиряк» добирался вдоль пустынных берегов до Скита, там был прежде монастырь. Место монахи выбрали отменное. Оркестр располагался возле старой часовни, и прямо на лужайке начинались танцы.

У моего приятеля Толи Долгого была лодка. Она вовсе не походила на те широкие, высокобортные шлюпки, какие увидишь на других реках. Для быстрого Енисея нужны лодки узкие, легкие, как индейская пирога, иначе не одолеешь течение. Толина лодка была окрашена в красный цвет и на носу белыми буквами выведено: «Аэлита».

Толя говорил, что лодку мастерил сам вместе с отцом. Я не очень верил в это, но не спорил: еще, чего доброго, рассердится, исключит меня из команды. Теперь мои давние сомнения рассеялись совершенно: года два назад прочитал в газете статью «Его флотилия — сто судов» с фотографией, на которой проглядывали знакомые черты. В статье говорилось, что по проектам конструктора А. Г. Долгого построено свыше ста судов, успешно работающих на сибирских реках.

Каждую свободную минуту мы, мальчишки, устремлялись на улицу — и сразу боевой клич! Только мальчишеское горло было способно издавать эту странную раскатистую трель, слышную далеко-далеко. Повзрослев, не раз пытался повторить ее — да куда там, получалось какое-то жалкое сипение. И никогда, нигде не слышал я больше этого клича, сзывавшего мальчишек нашей улицы.

Одна трель означала примерно: «Ребята, я тут, где вы?» Две ответных трели приглашали: «Давай сюда!» Ну и мчишься на зов в чей-то двор. Не через ворота, не через калитку, только через забор. И чтобы одним махом, раньше, чем тебя успеет обругать прохожий или хозяин дома.

Чаще всего собирались мы во дворе Афанасьевых. Их было четыре брата, и старший, Юрий, уже успел одну навигацию поработать на каком-то суденышке, что давало ему право непререкаемо решать все споры. Впрочем, он не злоупотреблял властью и отличался умеренным либерализмом. Даст на ходу подзатыльник, и только.

Итак, четверо братьев Афанасьевых: Юрий (назвать его Юркой никто не осмеливался), Водька, Бобка и самый младший, мой ровесник Ленька. Братья считались ядром «афанасьевских ребят». Помимо обычных мальчишеских дел и развлечений, нас объединяло то, что были мы сплоченной компанией, готовой постоять за себя в «войнишках».

«Войнишки» в Красноярске велись издавна. Может, их начало — в удалых казацких потехах первых обитателей города. Тут действовали свои правила, свой ритуал.

Пожалуй, было в «войнишках» что-то отдаленно похожее на поединки двух команд, не перераставшие, однако, в длительную вражду. Исподтишка, из-за угла мстить противнику за поражение, а тем более вдвоем-втроем нападать на одного, считалось позором.

До рукопашной в «войнишках» дело обычно не доходило. Красноярск построен на речной террасе, улицы мостить не торопились, поскольку их покрывал плотный слой гальки. Вот эта-то галька, которая всегда под рукой, и была главным средством поразить противника, обратить его в бегство.

Две группы накапливали силы на разных концах квартала. Потом самые младшие выходили вперед и начинали обстрел. Прямые попадания были не столь уж часты: важно было еще и увертываться от летящих в тебя камней, тут хорошенько не прицелишься.

Следом за нами, задирами, вступали в бой главные силы. Раздавался вопль: «По-о-о-шел наша!» — и вперед бросались искусные «войнишники». Выпятив локоть согнутой левой руки и прикрывая ею голову, они наступали боком, чтобы не подставить противнику грудь. Победа определялась в несколько минут. Какая-либо из сторон начинала отступление под напором более меткого и упорного противника.

Это были малые, уличные «войнишки». А по воскресеньям на безлесной горе, хорошо видимой со всех улиц, сходились на бой парни четырех слободок — Николаевки, Алексеевки, Покровки, Кронштадта. Начинали мальчишки перестрелкой через овраг с откосами из красной глины. А уж потом...

В общем, дошло однажды до того, что для разгона побоища был вызван из военного городка кавалерийский эскадрон. В газете — кажется, в «Известиях» — появилась гневная статья «Красноярские «войнишки». Власти всполошились, выставили на горе милицейские посты, наказали зачинщиков, и настал период мирного сосуществования четырех слободок. Кончились и наши уличные баталии.

Как-то в Москве мы встретились с ректором Московского автодорожного института, доктором технических наук, заслуженным деятелем науки и техники Леонидом Леонидовичем Афанасьевым.

— Слушай, а шрам-то у тебя возле глаза так и остался,— сказал он, присмотревшись к физиономии сидевшего перед ним гостя.— Это Афонька Пшеничников, верно?

— Тебе грех жаловаться на память,— подтвердил я.— Именно Афонька. Хорошо, что не в глаз, а в бровь. Издалека поразил цель.

— Славные были времена,— вздохнул ректор.

В годы моего детства тайга подступала к самому Красноярску. Женщины, торговавшие на базаре душистой лесной малиной, не хотели сбавлять цену, говоря, что за ягоды эти натерпелись они великого страху от медведей.

— Где нынче малину брали? —спрашивали любопытные.

— А вон в том логу,— владелица корзины с ягодой показывала на горы за Енисеем,— высокую-то сосну примечаете? Так в аккурат маленько правее лешак его и вынес. Матерущий такой. Ка-а-ак рявкнет!.. Берите, гражданочки, малину — ягодка к ягодке...

Красноярских мальчишек тайга ничуть не пугала. Летом, во время каникул, мы переваливали по Цветочному логу через горы в долину реки Базаихи. Строили там шалаши, ловили на речной быстрине хариусов, копали сладкие коренья. Мы могли соорудить из бревен небольшой плот-салик и спуститься на нем по Енисею, устроиться на ночлег в сыром лесу, мигом развести костер, найти след. И конечно, не было в школе мальчишки или девчонки, ни разу не побывавших на Столбах.

Теперь это заповедник всесоюзного значения, обозначенный в справочниках для туристов. Туда провели канатную дорогу, там строгий режим, нельзя сорвать травинку. И это, конечно, очень хорошо. Если бы все было так, как в мои школьные годы, потеряло бы свою прелесть сибирское чудо. Не сберегли бы его.

Зачем скалолазу калоши, кушак, цилиндр?

На Столбы я пошел со своими приятелями Виктором и Мишей. Миша бывал там уже несколько раз, Виктор, как и я, собрался туда впервые.

А сборы оказались не простыми. Надо было найти старые калоши по ноге и крепкие веревки, чтобы привязать их. Калоши помогали не скользить по камню. Но почему не годились кеды? Конечно, годились бы, да еще как, но ведь не было тогда никаких кедов, даже слова такого никто не слышал.

Кроме калош требовался широкий кушак. Остальное — по вкусу. Чем чуднее вырядился, тем лучше. Я разыскал старую отцовскую жилетку, Миша по-пиратски повязался красным платком. Виктор вывернул наизнанку рубаху. Зачем все это, может, спросите вы. А зачем на крепкие джинсы нашивать заплаты? Мода! Вот и у столбистов — так называли тех, кого считали на Столбах своим человеком,— была особая мода. Общий восторг вызвал парень, где-то раскопавший старый цилиндр и украсивший голое тело галстуком.

Столбисты собирались на пристани, поджидая катер. Рокотали гитары, пиликали гармошки, слышались обрывки непонятных фраз: «Ребята, кто из «Ранчо»? — «Куда тебе «Голубыми», ты бы еще «Коммунаром» лезть задумал!» — «За сколько минут? За пять? «Леушинским»?!» — «Копченого» не видели?» — «Нет, давайте «Каштаком»!»

Катер привез всю честную компанию к деревне Базаихе. Оттуда начиналась кратчайшая дорога к Столбам. В гору, в гору, чем дальше, тем круче. Это и был Каштак, тропа на перевал, подниматься по которой значило: «идти Каштаком».

Нас легко обгоняли опытные столбисты. Новичков, вроде меня, мешок, резавший плечи веревками, гнул к земле. Пот прямо-таки капал на тропу, особенно когда начался Пыхтун — самый крутой подъем перед перевалом.

Потом мы еще долго шагали с горки на горку. Кругом тайга, ничего интересного. И вдруг с какого-то гребня блеснул сталью далекий Енисей. Высоко же мы забрались!

Наконец, Миша сказал деловито:

— Все. Пришли.

В глубокой темноте под нами вспыхивали, мелькали, двигались огоньки. Тропа круто побежала вниз. Все ближе слышались голоса, смех. От главной тропы отходили боковые. Миша свернул на одну из них. От мокрых росистых папоротников в калоши набралась вода, противно всхлипывавшая при каждом шаге.

Мы пришли к избушке. Срубленная из бревен, она напоминала охотничью. Возле нее собралось немало столбистов. Ярко горел костер, в большом котелке что-то булькало.

Миша надеялся встретить здесь знакомого. Того не оказалось. Но нас не прогнали. Это было бы «не по-столбовски». Избушки принадлежали сдружившимся компаниям, и каждая как-нибудь называлась. Мы оказались в «Старой сакле». А еще были «Беркуты», «Музеянка», «Ферма», «Нелидовка»...

И хотя в «Старую саклю» мы пришли незваными гостями, ребята потеснились у стола. Парень, распоряжавшийся «котлом», по-хозяйски рассортировал запасы из наших мешков. А тут и похлебку сняли с костра...

После ужина всей компанией пошли в гости по соседним избушкам. Вместо факелов жгли отслужившее свое старые калоши. Пахло жженой резиной и травами. Сколько было смеху, песен, розыгрышей!

Мне казалось, будто я только что задремал на нарах, как почувствовал толчок в бок и услышал:

— Вставай, тебе говорю!

Вот зуда этот Мишка! Но делать нечего, в избушке пусто, все ушли встречать восход, а мы чем хуже других? Выскочил за порог и замер.

В бледно-желтом небе, словно вырезанные из черной бумаги, очерчивались силуэты скал. В предрассветный час все казалось плоским. Далеко они или близко? Вдруг на одной вершине появилось что-то крохотное, движущееся. Неужели человек?

Спотыкаясь о выползшие на тропинку корни и судорожно зевая, мы с Виктором плелись за Мишей. Самая высокая скала вспыхнула в первых солнечных лучах. Человечки на вершине размахивали кушаками.

— Второй столб,— сказал Миша.— Орешек не для вас. Четвертый самый легкий. Айда к Первому.

Еще до похода я прочел, что высота Столбов — несколько сот метров. Причудливая форма скал объяснялась так. Сотни миллионов лет назад раскаленная магма заполнила трещины земной коры. Образовался сиенит, твердая горная порода. Солнце, вода, ветер хорошо поработали, разрушая и унося прочь верхние слои земной коры, глину и песок. Но с сиенитом они не сладили, только обнажили его. Розоватые каменные столбы остались памятниками молодости Земли.

Столбы — не горы. Это их скалистые вершины. На Столбы нельзя совершать восхождения. По ним надо лазить. Но как?

Миша подвел нас к круто уходившей в небо каменной стене с трещинами, расселинами, нависшими глыбами. Ясно, что вскарабкаться на нее совершенно невозможно. Где-то есть обход.

— Ну, пошли,— повернулся к нам Миша.

Он нашел наискось поднимающуюся трещину. Ловко переставляя в ней ноги и придерживаясь раскрытыми ладонями за шероховатую скалу, поднялся на несколько метров.

— Ну? — Он смотрел на нас заносчиво, даже презрительно.— Навязались на мою голову!

Мы полезли. Ничего, получается. Страшновато, конечно. Миша показал, как нащупывать «карманы» — углубления, в которых находят опору пальцы. Показал, как ставить ногу на крохотный выступ. Резина калош как бы прилипала к скале.

А потом была «катушка». Справа обрыв, туда лучше не смотреть. Над ним гладкий выпуклый склон, как бы половина купола. Слева каменная стена.

Миша подошел к самому краю пропасти, помедлил, примериваясь. Сильно оттолкнувшись ногой, побежал наискось по куполу. Прежде чем мы опомнились, он уже пересек «катушку» и, упершись руками в стену, взглянул на нас.

— Ну? — опять услышали мы.

Перебежать, как он?! За кого он нас принимает? Мы уж лучше потихоньку, ползком.

— Да вы что? — рассердился Миша.— Ползком труднее, понятно? И штаны на коленках продерете. Вот, смотрите.

Он спустился, перебирая руками по стене, опять подошел к краю и легко перебежал проклятую «катушку».

Мы посмотрели и... поползли. Ползти на четвереньках было неудобно, ныла шея, а колени скользили по словно отполированному куполу: на них-то не было калош. Спина взмокла, руки и ноги противно дрожали.

— Рожденный ползать...— начал Миша, но плюнул с досады.— Не связался бы с вами, давно был бы наверху.

— Правильно,— раздался сверху насмешливый голос.

На выступе скалы свесили ноги над пропастью два очень даже знакомых нам паренька. Как они туда забрались?

— Женька с Виталием. Задаются...— буркнул Миша.

Над нами сидели братья Абалаковы. Учились в нашей школе, только класса на два старше. Заядлые столбисты.

Абалаковы? Те самые? Знаменитые альпинисты? Именно. Евгений Абалаков первым поднялся на высочайшую вершину страны — пик Коммунизма. На счету Виталия Абалакова десятки труднейших восхождений. Евгений, приезжая позднее в Красноярск, говорил землякам: «Ребята, на Столбах — наша школа. Здесь у нас всему начало». На книге «Основы альпинизма», подаренной красноярским друзьям, Виталий Абалаков написал: «Столбы — место игр у родного гнезда. Но когда вырастают цепкие когти и крепкие крылья, пора в дальние полеты во славу родного края!»

А в школе они были просто столбистами, правда, смелее и ловче других.

После первого похода бывал я на Столбах десятки раз. Но в скалолазании преуспел слабо. Правда, научился преодолевать несколько ходов и лазов — направлений, по которым поднимаются и спускаются столбисты. Мне уже не казался страшным «Колокол», камень, который гудит, если хорошенько хлопнуть его ладонью. Первый раз Миша спускал нас с Виктором возле него в щель между камнями, страхуя кушаком, заменявшим альпинистскую веревку. Потом я научился обходиться без кушака, перебирая руками по одной стене щели, ногами — по другой, это называлось «в расклинку». Не раз встречал солнце на вершине Второго столба. Но так и не одолел «Леушинский» ход и ход «Коммунар», где испытывали себя настоящие столбисты.

...Готов поручиться, что никто из моих читателей не слышал о «ВЭНЭЛЭТЭ». А ведь было такое тайное общество! Расшифровывалось его название так: «Вера, независимость, любовь к труду». Старшему из его организаторов было тринадцать, младшему — десять.

Любовь к труду?.. Конечно, каждый что-то делал по дому — мы носили воду, кололи дрова, бегали в лавочки за покупками,— но при первой возможности старались смотаться на улицу, на рыбалку, в тайгу или хотя бы на берег Енисея.

В общем, тайное общество распалось, едва успев возникнуть.

Наверное, могли бы мы заняться чем-то действительно нужным, полезным, энергии хоть отбавляй, но в странное время нэпа наступил какой-то спад, кое-что перепуталось не только в ребячьих головах...

Частники процветали, раскатывали по городу на рысаках, запряженных в пролетки на резиновых шинах. Неподалеку от нашего дома открылась лавка Кильдишева со странной вывеской: «Экспорт фруктов». Почему экспорт? Какие же фрукты можно вывозить из Сибири? Сам Кильдишев, юркий человек с черными усиками, когда я спросил об этом, ответил кратко, но не совсем по существу:

— А ну, чтоб духу твоего не было!

У Кильдишева мы ничего не покупали. Мать работала инспектором в страхкассе, получаламало и страшно боялась лишиться места.

Напротив страхкассы помещалась биржа труда. Там каждое утро толпились безработные. Мать рассказывала: на собраниях говорили — надо терпеть, скоро откроется обувная фабрика «Спартак», а за ней и другие предприятия, у всех будет работа. Но пока что приходилось туго.

В песенке «Кирпичики», которую тогда распевали всюду, был куплет: «И как водится, безработица по заводу ударила вдруг: Сенька вылетел, а за ним и я, и еще двести семьдесят душ».

В городе всюду «сокращали штаты», «урезывали единицы», устроиться на новом месте удавалось далеко не каждому.

А неподалеку от Красноярска шумел Новосибирск, молодая сибирская столица. Сколько было о ней толков и пересудов!

Говорили, что дома там растут, как грибы. Отовсюду съезжается народ, и, представьте, всем находится дело. Красноярцы тоже потянулись на Обь. И однажды пришел прощаться Сергей Дмитриевич Розинг. Он учился когда-то вместе с моим отцом в Петербургском лесном институте и после того, как отца не стало, считался главным советчиком нашей семьи.

— И вы переезжайте,— говорил он матери.— Вернуться всегда можно. Мы ребята-ёжички, в голенищах ножички...

У Сергея Дмитриевича была привычка вставлять в речь сибирские поговорки и присказки.

Вместе с Сергеем Дмитриевичем пришли прощаться его сыновья — Володя и Митя. Сердце у меня сжалось, я понял, что друг мне дорог, что разлука тяжела. Кажется, Володька чувствовал то же самое.

— Давай, приезжай, а? Уговори маму.

Спустя полгода жарким летним днем тронулись и мы — мать, сестра и я. Ради экономии билеты взяли на товаро-пассажирский поезд, прозванный «Максимом Горьким»: обывателю Горький запомнился бродягой-пешеходом, неторопливо путешествующим по дорогам матушки-Руси.

Поезд, где за пассажирскими вагонами был прицеплен длинный хвост товарных, подолгу стоял на каждой станции. Пассажиры, гремя чайниками, бежали к водогрейке. Из крана лился кипяток. Если бы тогда сказали, что проводники когда-нибудь станут разносить по вагону стаканы с чаем да еще и с сахаром, никто бы этому не поверил.

Поезд был набит сверх всякой меры. В тесноте шныряло жулье, и временами раздавался вопль обокраденной бабы:

— Ой, лихо мне! Товарищи-братцы, да как же это?!

И вот подъезжаем к Новосибирску. Но где высокие здания? Вдоль железной дороги, скорее, разросшаяся деревня, чем настоящий город: какие-то наспех сбитые из свежих досок хибарки, колодезные журавли.

А вокзал? Маленький, тесный, на лавках, на полу женщины с ребятишками, всюду яичная скорлупа, обрывки газет. Крепко держа чемоданы и фанерные баулы, мы едва пробрались к выходу. Извозчик повез нас по немощеной Межениновской улице, потом свернул в совсем уж захудалую Иркутскую, где жили наши дальние родственники.

Я быстро освоился в незнакомом городе. Да, в Красноярске на главной улице каменных зданий было больше, чем на здешнем Красном проспекте. Зато каменные дома в Новосибирске почти все новые, и всюду строят еще, рабочие таскают на носилках кирпич по лесам.

Особенно понравился мне Дом Ленина, который был недавно достроен. Верхняя часть фасада величественного здания как бы повторяла Мавзолей на Красной площади.

Когда Владимир Ильич умер, жители города на Оби просили переименовать свой Новониколаевск в Ульяновск. Но Ульяновском по решению правительства стал Симбирск. Тогда сибиряки задумали воздвигнуть Владимиру Ильичу необычный памятник: построить дом для народных собраний. Они не просили денег у государства. Были выпущены открытки с портретом Владимира Ильича, рисунком будущего здания и надписью: «Кирпич на постройку Дома имени Ленина». Стоила каждая такая открытка десять копеек. Рабочие и служащие покупали открытки и, кроме того, отчисляли на постройку Дома свой однодневный заработок. Так были собраны деньги, и на них возвели прекрасное здание.

В Доме Ленина собрался съезд Советов Сибирского края. Он принял важное решение об индустриализации Сибири. Обсуждали также, как лучше переименовать Новониколаевск. Предлагалось много названий: Обьгород, Сибград, Новореспубликанск, Коммунград, Ревкрайсиб (очень тогда любили такие слова!), Партизанополь, Центросибирск... Но большинство высказалось за Новосибирск.

Дом Ленина высился над Красным проспектом. По мостовой тарахтели телеги ломовиков; катили извозчичьи пролетки; пугая лошадей, проносились в синеватом дыме автомобили, и колеса их были еще со спицами, как у пролеток. Все куда-то торопились с крайне озабоченными лицами.

Центр города, особенно базар, кишел беспризорниками. Это дерзкое племя породили гражданская война и голод. Ребята остались без родителей, без крыши над головой, без одежды. Держались кучками, озлобленные, не знающие ласки, доброго слова. Сытые и благополучные их боялись. Тронь-ка одного: налетят, собьют с ног, отнимут, что несешь, да еще пинков надают.

Думаю, беспризорников побаивались даже милиционеры. О базарных торговках и говорить нечего: увидят, что приближается ватага, скорее товар подальше, под телегу, под домотканое покрывало. А если не убирать, то, может, даже и лучше: у беспризорных свой кодекс чести, возьмут маленько, «на пробу», остальное не тронут.

Одеты были беспризорники в немыслимое тряпье и вечно перепачканы чем-то черным. Чем? Да асфальтом! Погода в Сибири не крымская, ночи холодные, вот ребята и облюбовали под ночевку котлы для варки асфальта. Мать говорила: в Красноярске беспризорных мало потому, что там давно ничего не асфальтируют, ребята бы померзли.

Постепенно беспризорных поубавилось, для них открылись специальные трудовые колонии. Поначалу вольница оттуда разбегалась, потом обжилась, и сколько знаменитых на всю страну людей вышло из ребят, испытавших все невзгоды и горести!

Под осень мы переехали в новый двухэтажный деревянный дом возле устья впадавшей в Обь речушки Каменки.

В глубокой долине, промытой речкой, торчали хибарки одной из новосибирских «нахаловок». Так называли самовольно застроенные поселки. Рос город бурно, лихорадочно, в иную неделю появлялась новая улица. Самовольные застройщики, опасаясь, что их выселят, предпочитали обосновываться в оврагах, которых в городе было предостаточно. Хибарки усеивали дно, лепились по крутоярам, заполнив овраг, нахально выползали на улицы.

Возвращаясь однажды поздно вечером домой, я заметил людей, зачем-то вымерявших шагами местечко возле железнодорожной насыпи. Утром там уже стоял сруб дома, а в нем дымилась печь. Подле топтались два милиционера и вид у них был глубоко несчастный. Самовольного застройщика можно было немедленно выдворить с захваченного им места лишь в том случае, если он не успеет сложить печь. А если печь сложена да еще затоплена — по суду и с предоставлением другого участка. Самовольщику только это и нужно. И тайную ночную стройку всегда начинали скорые на руку печники, под покровом тьмы на ощупь складывавшие печку.

В кое-как нагороженных «нахаловках» вспыхивали пожары. Огонь перебрасывался к центру деревянной сибстолицы. Особенно страшный пожар бушевал ветреным летним днем на Рабочей улице. Сотни добровольцев помогали обгоревшим, измученным пожарным. Водопровод сплоховал, воду возили бочками, качали ручными помпами. Я вернулся домой весь в саже, с волдырями и кровавыми мозолями на ладонях.

Осенью меня определили в совшколу № 12 имени проф. К. А. Тимирязева.

Как меня там встретили? Да никак. Похоже, просто не заметили. Я был моложе своих соучеников. В те годы разница в четыре-пять лет между соседями по парте была обычной: в гражданскую войну где учились, где — нет.

Старшеклассники на большой перемене курили в закутке под лестницей, прозванном «клубом имени Гельфандта». Исаак Гельфандт сидел как раз передо мной. У него были жесткие, торчащие волосы. На уроках литературы он переписывал протоколы собраний или готовился к докладам. Исаак был нашим комсомольским вожаком, во время каникул подрабатывал на пристани в бригаде грузчиков.

Я ни с кем из одноклассников по-настоящему не сошелся и по-прежнему дружил с Володькой Розингом, который учился в другой школе. Теперь нас особенно сближало увлечение коньками и лыжами.

Как все-таки все мы были бедны в те годы! Купить настоящие фабричные норвежки?! Об этом не могло быть и речи. Да, по-моему, их и не продавали в магазинах. Я мечтал о самодельных, которые изготовлял из старых пил мастер-жестянщик. Стоили они двенадцать рублей. На школьный завтрак мне выдавали пять копеек. До сих пор не понимаю, как за год скопил нужную сумму.

Меня взялся тренировать москвич Голубинский, переселившийся в Новосибирск.

Мы вместе выходили на лед катка, и мой маленький, гибкий тренер, который казался мне почти стариком (ему было, видимо, около сорока), с угнетающей медлительностью делал несколько кругов. Я едва не наступал ему на пятки. Потом он увеличивал скорость и можно было идти нормальным ходом. Затем мне приходилось нажимать, чтобы не отстать. Наконец, я гнал что есть силы, чувствуя, как слабеют ноги. А мой тренер, казалось, только что вышел на лед.

Дело в том, что он был экс-чемпионом начисто забытого теперь часового катания. Ему важно было пройти как можно больше кругов за час. Он искусно распределял силы на марафонское время, почти не меняя скорости. Я не умел этого делать. Голубинский сердился и не хотел слышать, что часовое катание уже никого не интересует, что теперь бегают на классические дистанции: пятисотка, полторы, пять, десять тысяч метров. Узнав однажды, что я без него «прикидывался» по секундомеру на полторы тысячи, он сказал, что мой поступок равносилен измене и больше тренировать меня не станет. Я погоревал, потом перешел к скоростникам и сумел кое-чего добиться.

А лыжи у нас с Володькой Розингом были самодельные. Мы оба зачитывались журналом «Хочу все знать». И вот нашли там описание и чертежи, как самому изготовить лыжи типа «Телемарк». Принялись пилить, строгать, шлифовать. Труднее всего было распарить готовые заготовки для того, чтобы загнуть их концы. Приспособили для этого котел, который был вмазан в плиту и предназначался для кипячения белья. К нашему удивлению и гордости, лыжи получились.

Кататься мы ходили через Обь на заросшие корявым березняком холмы. Левый берег был мертв и пустынен, если не считать деревушки Бугры и села Кривощеково неподалеку от железнодорожного моста. С холмов в морозной дымке за рекой был виден Новосибирск, и на берегу среди хибарок заметно выделялся наш двухэтажный деревянный дом. Катались дотемна. Гасла заря, зеленые звезды загорались в небе, воздух словно густел от стужи. Тут уж надо было торопиться, возле Бугров мы не раз натыкались на волчьи следы.

В те годы школьникам всячески старались привить общественные навыки и в школе, и за ее стенами. С будущим поэтом Сергеем Островым мы не только заседали в учкоме, то есть в ученическом комитете, но были также членами правления школьного кооператива. Кроме того, меня прикрепили к секции благоустройства Новосибирского горсовета.

По почте приходил конверт с казенной печатью. В нем лежало приглашение «уважаемому товарищу» прибыть на заседание секции. Сидя среди взрослых, многоопытных в коммунальных делах мужей, я старался вникать в смету на строительство канализации в районе рынка или в споры по поводу укрепления откоса у пристани. Конечно, тонкости оставались мне недоступными. Но я видел, как люди по-хозяйски берегут копейку, как заботятся о своем городе. Мои отчеты о заседаниях секции появлялись в школьной стенгазете.

Однажды, осмелев, написал заметку в газету «Советская Сибирь» и сам отнес в редакцию, ни дома, ни в школе никому об этом не сказав. Каждый день с трепетом разворачивал газету. Наконец увидел свою фамилию. Но восторг сменился ужасом. Заметка была подписана: «Водовоз Кублицкий».

Представьте, у меня нашелся однофамилец! Написал о том, что возле вокзала надо построить новую водоразборную будку, поскольку сегодня водовозам приходится долго стоять в очереди, а это значит, что трудящиеся вовремя не получат воду. Прокладка водопровода никак не поспевала за ростом города. Водовозы за ведро воды, доставленное на дом, брали, кажется, по полкопейки. Водопроводные краны в кухнях были редкостью.

Мою заметку так и не опубликовали. И я не могу писать в анкетах: «Выступать в печати начал с 1927 года». Но выступать в суде мне в школьные годы пришлось.

В двух последних классах полной средней школы тогда впервые ввели так называемые уклоны, чтобы выпускники получали какую-либо профессию и сразу могли пойти работать. Нашей Двенадцатой придали административно-правовой уклон. Видные городские юристы читали нам лекции по общей теории права, по римскому праву, основам судопроизводства, ведению деловой корреспонденции. Мы заучивали латинские выражения и термины, изучали векселя и исковые заявления, формы юридических документов. Например, завещание надо было начинать словами: «Я, нижеподписавшийся, находясь в здравом уме и твердой памяти...» А в доверенности были такие слова: «Во всем том, что вы по настоящей доверенности законно сделаете, я вам верю, спорить и прекословить не буду».

Мы изучали запутанные уголовные дела, зачитывались речами знаменитых адвокатов. Нам поручали расследование жалоб. Это не было игрой, экзамены принимали столь же строго, как по алгебре.

Пришла пора практики в уголовном розыске. До этого мы уже знали основы криминалистики, научились получать отпечатки пальцев, и, наверное, кое-кто мечтал о карьере красного Шерлока Холмса.

Нас привели в большую комнату, где на подносе лежал очень здорово сделанный макет отрубленной головы. Наши острословы тотчас стали отпускать шуточки. Но тут вошел следователь с фотографом.

— Значит, так,— ровным служебным голосом начал следователь,— эту голову нашли вчера в сугробе на Колыванской улице. Наша задача: определить, кем же была жертва? Но как это сделать?

Он осторожно взял голову и приподнял над ванночкой.

— Видите, преступник изуродовал лицо, чтобы затруднить опознание жертвы. Нам надо, по возможности, восстановить ее облик. Сейчас, когда голова несколько оттаяла, мы попробуем причесать волосы, с помощью грима закрыть раны, а потом сфотографируем. Понятно?

Мы молчали, бледные, растерянные...

Не слишком ли жестоким было для нас это испытание? Может быть. Но ведь нам предстоял сознательный выбор. Нас знакомили не только с привлекательными сторонами профессии. Тот, кто мечтал стать красным Шерлоком Холмсом, должен был серьезно задуматься: сумею ли, смогу ли? Разве будущий врач не обязан знать, что делом его жизни станет облегчение человеческих страданий, иногда — мук, что будут случаи, когда он услышит последнее биение сердца своего больного?

В те годы, о которых мой рассказ, еще и речи не было о многих профессиях, знакомых сегодня каждому. Выбор был невелик. Газета «Советская Сибирь» не печатала объявлений «Куда пойти учиться». Каждый выпускник знал все и без объявлений.

Сибстолица, сибстолица...

Уже отводились первые площадки для будущих заводов, говорили, что будут строить какой-то гигант возле Кривощеково, но пока что в жалком саду «Альгамбра» за покрашенным известкой забором куплетисты пели про нэпманов и налоговых инспекторов, беспризорники копошились возле асфальтовых котлов, а мы, выпускники совшколы № 12 имени проф. К. А. Тимирязева, гадали, где пытать счастье — в старинном ли университетском Томске или в Омске, где Сибака (Сибирская академия) готовила специалистов сельского хозяйства. Можно было, конечно, остаться и в Новосибирске, но первое высшее учебное заведение — институт народного хозяйства — должен был открыться только в следующем году.

Школа дала нам первую опору в жизни, и несколько выпускников сразу пошли работать — кто в суд, кто стажером в коллегию адвокатов. Но большинство тянулось к технике. Трое, как и я, выбрали изыскательское дело.

Сентиментальное путешествие в Сиб-Чикаго

Я уже давно сменил профессию, работал в Москве, повидал разные страны и вот однажды получил письмо из Новосибирска. Вскрыл конверт, прочел:

«Дорогой друг! Сколько бы тебе сегодня ни было лет, ты все равно остаешься учеником Двенадцатой.

20 апреля приходи на юбилейный вечер школы в Театр юного зрителя. Начало ровно в 19.00».

Легко сказать — ровно в 19.00! Вечер будет 20 апреля, а сегодня уже 16-е. Правда, от Москвы до Новосибирска можно долететь мигом. Но лететь-то просто, а вот бросить все московские дела...

После окончания школы я бывал в Новосибирске лишь проездом, по дороге на Алтай или в низовья Оби, причем почти всегда летом. Забежишь в Двенадцатую — там пусто, ремонт, учительская на замке, незнакомая сторожиха косится: «Вам кого, гражданин?»

И вот теперь это приглашение...

Я долго колебался, а под вечер решил: нет, не поеду на юбилей. Съезжу позднее, а пока пошлю поздравление, напишу, как однажды встретился в Нью-Йорке с советским дипломатом, и тот тоже оказался учеником Двенадцатой.

Неделю спустя я получил такое письмо:

«Здравствуй, Кублицкий!

Так это ты скрываешься под личиной писателя? Никогда не подумал бы! Ты, по-моему, подавал больше надежд в смысле физики. Часть твоего письма зачитали на юбилейном вечере. Он состоялся в ТЮЗе, который ты должен помнить, как «Дом Ленина». Зачитали ту часть, где подчеркивается, что выпускники нашей Двенадцатой затесались даже в Америку. А теперь расскажу тебе, о ком сам знаю...»

Письмо было от Валерия Татарникова. Он сидел на первой парте у окна. Валька писал, что на юбилей собралось из нашего выпуска человек десять, «и вообще ты, откровенно говоря, просто дурак, что не приехал».

Тут я решил: непременно побываю в Двенадцатой. Но уж если ехать, так без спешки. Разыщу своих сверстников, тех, кто помнит нашу школу, помнит город таким, каким он был в те давние годы...

И вот вторые сутки в поезде. Со мной книга под названием «Месяц по Сибири». Ее написал народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Он побывал в сибирских краях, когда я еще учился в школе.

Очерк о Новосибирске Анатолий Васильевич озаглавил «Сиб-Чикаго». Не правда ли, название кажется не очень удачным? Конечно, Чикаго — огромный промышленный город. Там рабочие положили начало празднованию Первомая. В двадцатых годах над Чикаго уже высились небоскребы. Но с другой стороны, этот город уже и тогда печально прославился продажностью полиции, обилием гангстеров, самыми унылыми в Америке трущобами.

Так почему же «Сиб-Чикаго»?

Когда Луначарский приезжал в Новосибирск, это название мелькало в газетах и упоминалось в разговорах почти так же часто, как и выражение «сибстолица». То и другое произносилось с гордостью. На школьных ве-мерах читали стихи молодого поэта Павла Васильева, который верил, что «средь тайги Сибирские Чикаго до облаков поднимут этажи».

В названии очерка о Новосибирске не было иронии. Напротив! Луначарский с большой теплотой описал «оригинальный город, выросший в двухсоттысячную столицу и неудержимо мчащийся вперед, как настоящий сибирский Чикаго».

«Новосибирск,— продолжал нарком,— пошел откровенно по американскому пути, очень вольно, однако, варьируя заокеанские архитектурные мотивы».

И опять может показаться: тут что-то не так. Американский путь? Да, вот именно! Только тогда в эти слова вкладывался совершенно определенный смысл.

Однажды в Новосибирск приехал Глеб Максимилианович Кржижановский. На выездной сессии Академии наук СССР он говорил о встречах с Владимиром Ильичем Лениным в сибирской ссылке, в селе Шушенском:

— Мне вспоминается, что Владимир Ильич неоднократно высказывался относительно того развертывания необъятных возможностей Сибири, которое связано для нее с победоносной пролетарской революцией. Он был твердо убежден, что укрепление пролетарской диктатуры будет связано для сибирского края с американскими, даже сверхамериканскими темпами индустриального подъема.

Вот как понимался тогда американский путь!

Основанием же для сравнения Новосибирска с Чикаго послужила быстрота роста этих столь несхожих между собой городов, в пору своей молодости каждое десятилетие удваивавших, даже утраивавших население.

К Новосибирску поезд подходил затемно. Еще задолго до железнодорожного моста через Обь начались окраины с широкими проспектами, блестевшими асфальтом после недавнего дождя. Высились громады заводов, и отсветы плавок играли в небе. Тут, как видно, сосредоточилась группа «А» — тяжелая индустрия, могучий становой хребет города, его сила и опора.

Пролетели мост, однако трудно было разглядеть, что делается в том месте, где в Обь впадает Каменка и где стоял наш дом. Потом был огромный вокзал, незнакомая новая магистраль к центру города, ярко освещенный подъезд гостиницы.

Я долго не мог заснуть. По потолку гостиничного номера мелькали тени голых тополевых ветвей, раскачиваемых под окном весенним ветром. Мне вспоминался Сиб-Чикаго, вспоминалась такая же весенняя ночь, когда, готовясь к выпускным экзаменам, сидел над формулами органических соединений...

Заснул я поздно, а встал чуть свет.

Когда в Новосибирске семидесятых годов открывают школьные двери? В восемь?

Сел в троллейбус, который катил по Красному проспекту к берегу Оби. Значит, так: сначала к моему дому, затем пристроюсь к школьникам, спрошу, кто из них учится в Двенадцатой, и зашагаю вместе с ними знакомой дорогой. По Мостовой улице, потом по Серебренниковской...

За окном троллейбуса открылась Обь. Выйдя у моста через Каменку, я остановился в горестном изумлении. Где же наш дом? Наш двухэтажный деревянный дом на углу?

Не было дома. Не было улицы, на которой он стоял. Если бы не Каменка, шумевшая полой водой, я бы вообще подумал, что приехал куда-то не туда. Но Каменка — вот она, ошибки быть не может.

Бетонные трубы, уложенные рядом с речкой, готовились принять ее воды. Каменку ждет судьба столичной Неглинки: ее спрячут под землю. Бульдозеры уже таранили последние срубы бывшей «нахаловки». Когда все будет расчищено, землесосы погонят в долину речной песок. Его разровняют, сверху положат слой плодородной земли и посадят деревья. Обо всем этом мне рассказал техник, руководивший работами.

Я, хотя и с опозданием, зашагал к Двенадцатой. Едва узнал надстроенное и перестроенное здание.

Если судьба приведет вас много-много лет спустя к дверям школы, где вы трепетали перед контрольной по алгебре, где писали первые записки «ей» или «ему», если вы вновь окажетесь перед дверями, из которых в один прекрасный день вышли с прощального бала,— вот тогда вы поймете, что чувствовал я.

Поднимаюсь на второй этаж. Здесь был наш класс. Приоткрыв дверь, подглядываю в щелочку. Доска на старом месте. И девица в переднике, перепачканном мелом, мается возле нее...

— Простите, вы к кому?

Через минуту меня, пойманного с поличным, ведут в учительскую. Ведут с почетом: бывший ученик теперь старше большинства учителей Двенадцатой.

Из старых наших педагогов никого в школе не осталось. Мне советуют пройти в пионерскую комнату и ознакомиться там с материалами по истории школы.

В комнате пионеры колдуют над стенгазетой. На стене большой щит с фотографиями: «Они сражались за Родину». И в первом ряду справа я вижу Вальку Татарникова, а второй слева во втором ряду — это, несомненно, Исаак Гельфандт, только с пышными черными усами! Оба сняты в офицерской форме при всех орденах и регалиях.

Вечером мы встретились. Вальку я бы, пожалуй, узнал даже при случайной встрече на улице. Но Исаак! Эти усищи, которые он тут же расчесал гребешком!

Через несколько минут мы снова были учениками Двенадцатой, и никем больше.

— Ребята, а где Колька Кетов?

— Погиб Колька. На Отечественной. И Алеша Клешнин. А Леня Колесов погиб еще в финскую. Многих нет. Началось с Андрюши Сафонова. Поехал в тридцатом году к дяде на пограничную заставу, попросил, чтобы взяли его в отряд ловить басмачей. А те устроили засаду. Пуля попала Андрюше в голову. Наповал. А за Андреем — Жернаков. Погиб в океане. Был штурманом дальнего плавания. Матроса смыла волна, он бросился спасать, а в воде — акулы.

— Ладно, ребята,— говорит Исаак.— Все же в нашем выпуске ни за кого краснеть не приходится.

Он знает судьбы многих. И пусть среди них нет звезд первой величины, но, в общем, все честно прожили жизнь. Мне хочется побольше узнать о Вальке и Исааке. Вытягиваю из них каждое слово, спрашивая Исаака о Вальке, а Вальку — об Исааке.

Я знал, что оба коренные сибиряки, однако для меня запоздалая новость, что дед Исаака был ссыльным, а отец жил в деревне Кривощеково, служил ямщиком, сапожничал, работал грузчиком на железной дороге.

После школы Исаак поступил в институт, но со второго курса его, как активиста-комсомольца, мобилизовали на работу в деревню. Потом — комсомольский коллектив трикотажной фабрики, райком комсомола, обком комсомола, горком партии... А там война, пошел на фронт политруком.

Поздней ночью, когда город уже затихает, мы долго бродим по Красному проспекту. Теплый весенний ветер раскачивает тополевые ветки, шуршит жесткими бумажками от мороженого. Мы снова и снова вспоминаем школьные вечера, викторины с призами победителям, выступления веселых «синеблузников».

И вдруг Валька выпаливает:

— А я знаю, в кого ты был тогда влюблен!

Чувствую, что краснею. Ужасно глупо, но краснею...

В воскресный день едем к Обскому морю. Друзья намечают не кратчайший маршрут, а такой, чтобы побольше посмотреть. Будем пересаживаться с одного троллейбуса на другой.

Мы встретились в центре, на Красном проспекте. Мне показали дом, проект которого был удостоен самой высокой награды на Всемирной выставке в Париже, а также другие достопримечательности проспекта.

Автобусы, троллейбусы, трамваи, только что не толкая и не давя друг друга, густо катили к мосту через Обь. Город успел перерасти его. Валька показал, где построят еще один мост и напрямик свяжут его с вокзальной площадью.

— Понимаешь, весь город перекраиваем. Стреловидные магистрали, подземные переходы. А ты как думал?

За Обью, в бывшем чистом поле, пошли проспекты с гастрономами, кинотеатрами, клубами и сплоченными шеренгами крупноблочных домов-близнецов. Я не мог сообразить, где тут была деревня Бугры и где корявый березнячок, по которому мы с Володькой Розингом носились на самодельных лыжах.

Кажется, сначала троллейбус повернул направо. В названиях остановок гремел металл, в них слышалось «сиб», «маш», «тяж». Хозяевами левобережья были громадные заводы.

— До конца не поедем,— сказал Исаак.— Этак мы к морю и до утра не доберемся.

Мы пересели, повернули. Поток машин раздваивался на площади. Теперь нас понесло влево. Пошли остановки с «гидро», «сиб», «маш», «электро». Затем тяжелая индустрия уступила место легкой.

Наконец показалось море, лежащее в оправе весенних пробуждающихся лесов.

Плотина гидростанции перегородила здесь одну из четырех величайших рек Сибири. Ниже стены бетона бурлила вода, вырывавшаяся из турбин, полая, живая вода, шумная, веселая, и чайки низко кружили над ней. Выше плотины еще лежал лед. Рыболовы стыли над продолбленными лунками. Наверное, это было их последнее в нынешнюю зиму рыбное воскресенье.

Валька, загоревшись, предложил было спуститься на лед к ближайшему ловцу на мормышку. Но мы потащили его к столовой «Чайка», уверяя, что там увидеть рыбу куда вероятнее, чем у рыбаков.

В столовой было почти пусто. Ради исключительного случая — вот, представьте, встретились впервые после окончания школы — мы попросили сварить уху. Через пять минут нас разглядывали товар, ответственный за закуски его помощник, судомойка и милиционер, оставивший свой мотоцикл у крыльца и завернувший в столовую, по-видимому, для того, чтобы убедиться, что шофер стоящего у крыльца грузовика действительно пьет чай, кофе или лимонад, а отнюдь не какие-нибудь горячительные напитки.

Добрые люди поглядывали в нашу сторону, а кассирша переспросила недоверчиво:

— Нет, верно, что вы вместе учились? И не виделись столько? Это надо же!

Ухи нам не сварили, но солянка была на славу. Кассирша улыбалась из-за перегородки. Милиционер, допив чай, козырнул в нашу сторону:

— Счастливенько!

Щелкнув каблуками, он подмигнул Исааку и покрутил пальцами в том месте, где у него, возможно, со временем вырастут такие же великолепные усы.

Вечер перед моим отъездом мы провели втроем. Валька Татарников принес фотографию нашего выпуска. Я ее никогда прежде не видел, должно быть, в свое время не выкупил у фотографа.

— Ребята, а помните, как всем классом на майскую демонстрацию ходили?

Собирались мы тогда возле Дома Ленина. Сзади, у ограды, висело объявление: «Безработные члены профсоюза примыкают к колоннам своих союзов». Возле места сбора нашей Двенадцатой торопливо репетировали на грузовике участники политмаскарада. Один был наряжен в цилиндр и фрак, трое держали в руках картонные молоты. Потом заиграли трубы, и мы тронулись по проспекту, а в небе появился самодельный воздушный шар с лозунгом «Даешь Сибири красные крылья!». Мы шли за осовиахимовцами, которые шагали в противогазах, а сзади мыловары несли на подпорках такой кусок мыла, что им можно было умыть весь Новосибирск.

Валька приготовил для сегодняшнего нашего прощального вечера еще сюрприз: принес альбом «Виды города Новониколаевска (1895—1913гг.)». В нем и снимок нашей школы — белого дома на совершенно пустынной улице.

И вот мы, три ученика Двенадцатой, разглядываем жалкий, грязноватый городок с каланчой, торговыми рядами и понурыми извозчиками. А за окном шумит «столица Сибири». На ее улицах уже вывешивают флаги, уже пробуют динамики на площади Ленина, по которой город-труженик, не растративший азарта молодости, полный буйной, радостной силы, проходит в каждый Первомай.

От мамонтов до наших дней

о время поездки в Новосибирск я, конечно, побывал в Академгородке. В восьмидесятых годах мне удалось снова и снова наведаться в этот всемирно известный научный центр и некоторое время пожить там. Об этом речь впереди.

Незадолго до первой мировой войны тушу мамонта обнаружили в низовьях Енисея, возле селения Гольчиха. Пока сообщение о находке в размытом половодьем береговом яру дошло до Петербурга, пока там думали и гадали, как сохранить и перевезти ее, местные ездовые собаки разнюхали к ней дорогу. Они питались мясом мамонта целую зиму, лишив знаменитого норвежского путешественника Фритьофа Нансена возможности во время поездки по Енисею в 1913 году отведать самый необычный бифштекс, какой только можно представить. Об этом он упоминает в своей книге.

Ископаемое животное, стоящее у входа в институт, обнаружили в мерзлой толще на севере Якутии. Некоторые внутренние органы сохранились. В желудке нашли около четверти тонны стеблей и листьев осоки, пушицы, молодых побегов ивы и ольхи. Видимо, мамонт погиб весной, и произошло это примерно 41 тысячу лет назад.

Он далеко не самый древний экспонат среди хранящихся в стенах института, которым полтора десятка лет руководил академик Алексей Павлович Окладников.

Долгое время считалось, что отдаленные предки сибиряков обитали на своей земле 25 тысяч лет назад. Новые находки отодвинули этот срок до 40 тысяч лет. Затем была Улалинка, речушка в городе Горно-Алтайске, название которого сразу определяет его местонахождение. Речушка размыла глинистый холм, обнажив груды камней. Один из них заставил приехавшего в Горно-Алтайск Окладникова ощутить учащенное сердцебиение. Мы с вами равнодушно прошли бы мимо какого-то булыжника. Но наметанный глаз археолога заметил: похоже, что камень грубо оббит рукой человека.

Начались раскопки холма. Археологи нашли несколько сот первоору-дий, на которых, однако, нигде не были заметны следы ударов. Тогда вспомнили об огневом способе, долго сохранявшемся у отсталых племен.

Раскалили на костре подходящую глыбу и бросили в ледяную воду Улалинки. Она растрескалась, расщепилась на «лепешки», пригодные для обработки.

Как давно появились первые обитатели на холме возле Улалинки?

По способу оббивки камня можно было предположить: еще до неандертальцев, когда на Земле жили архантропы. О возрасте находок позволяли судить и отложения, в которых они сохранились. Тут мнения крупных геологов разошлись. Назывались 100, 150, 200 тысяч лет. Было и такое: миллион лет. Но это казалось сомнительным. А вот 600—700 тысяч лет признавались вполне возможными.

Улалинка лишь одна из многих находок Окладникова, но Алексей Павлович придавал ей особое значение. В институте — разрез холма от переплетенного корнями дерна до нижнего охристо-желтого глинистого слоя. Монолит тщательно вырезали, перевезли, ничего не сместив, не перемешав. Охристо-желтый слой подстилал тот, на котором были найдены сколы камня.

Его образец тоже тут. Не очень большая желтовато-белая глыба с неровными краями. Такими экскаваторы с грохотом загружают в карьерах кузова самосвалов. Но к этому камню, неприметно, неброско лежавшему в траве на холме, возможно, приглядывался мой прапредок. И прапредок Окладникова тоже, наш общий праземляк, прасибиряк.

Так называемый термолюминесцентный анализ слоя желтой глины, на которой нашли первоорудия, подтвердил, что его возраст шестьсот — семьсот тысяч лет. Пусть первоорудия моложе, даже вдвое моложе. Но они, несомненно, были древнее всех, найденных в Сибири до Улалинки.

Возможно ли, однако, вообще существование в Сибири человека в столь отдаленные времена? А почему бы и нет? Африканская культура галечных орудий, напоминал Окладников в одной из своих работ, существовала полтора-два с половиной миллиона лет назад. Недавним находкам схожих орудий в Китае примерно миллион семьсот тысяч лет. Это время появления пралюдей, среди которых — вид Гомо габилис. Человек умелый. На Алтае в бесконечно отдаленные времена был вполне подходящий для него теплый климат, там водились даже слоны.

Протягивая нить от находок Улалинки, от факта существования на Алтае древнейших людей, архантропов и палеоантропов, Окладников пришел к очень важному выводу: «Значит, не только Африка, Европа или Китай были ареной, где совершались всемирно-исторические процессы подлинно начальной истории человечества, но и Северная Азия, Сибирь».

На смену зверообразным волосатым предкам сибиряков, говорил Окладников, появились неандертальцы, умевшие изготовлять хорошо обработанные каменные орудия, нечто вроде ножей и наконечников. Такие изделия были найдены в ряде мест. В одном из гротов на Алтае кроме них палеонтологи среди останков диких животных с удивлением опознали кости винторогой антилопы, по мнению исследователей вымершей в Сибири раньше мамонта и носорога. А на стоянке первобытных охотников в Бурятии вдруг оказались бусинки, сделанные из скорлупы яиц страуса.

Однако археологам никак не удавалось обнаружить хотя бы небольшую часть скелета сибирского неандертальца. Но Алексей Павлович твердо верил в такую находку и называл ее вероятное место: Алтай. Там, писал он, «по крайней мере 40—50 тысяч лет назад, жили современники среднеазиатских неандертальцев, можно сказать, собратья прославленного своей древностью мальчика из Тешик-Таша».

И вот весной 1985 года — сообщение: впервые за всю историю раскопок в Северной и Центральной Азии обнаружены фрагменты скелета неандертальца, жившего 40—45 тысяч лет назад! Где это произошло? На Алтае!

Цепь замкнулась. Находка окончательно доказала: весь путь развития, от самых корней человеческого рода до становления Человека разумного, происходил и в Сибири. Люди современного физического типа не пришли сюда из других районов земного шара, а сформировались на сибирской земле.

Пещеру, где было сделано выдающееся открытие, назвали именем академика Окладникова.

Он был разносторонним ученым. Помог, например, решению одной из сложных исторических загадок.

Алексей Павлович рассказывал, как еще до Великой Отечественной войны встретился с Алешем Хрдличкой, ученым, не раз приезжавшим из Америки в нашу страну. Гость занимался проблемой: кем были первые американцы? Он полагал, что предки американских индейцев пришли из Старого Света в Новый и расселились там задолго до появления у берегов Америки кораблей викингов, каравелл Колумба.

Выходцы из Азии, возможно, попали на соседний континент в каменном веке. Тогда в районе Берингова пролива существовал перешеек. Охотники на мамонтов свободно могли перейти в соседнюю Аляску, где климат менее суров.

Сейчас эту гипотезу разделяют большинство ученых. Алексей Павлович нашел ее убедительные подтверждения при раскопках в Сибири и на Дальнем Востоке. Предки американских индейцев могли передвигаться из Центральной Азии к Байкалу, затем через Якутию к «Берингийскому мосту».

Американцы попросили академика Окладникова участвовать в раскопках на острове Анангулу, который был частью «моста». Советские ученые пригласили заокеанских археологов в Сибирь, на Байкал. Новые находки по обе стороны «Берингийского моста» убедительно подтвердили сходство древних культур обитателей полярных окраин двух соседних континентов.

...В тайге на Енисее живет небольшой северный народ — кеты. Пересадите охотника из тайги с оленя на мустанга, переоденьте в костюм индейца— и можно снимать фильм по роману Фенимора Купера. Так вот, какие-то черты сходства — не от общих ли предков? Мысль, может, и наивная, ведь столько тысячелетий пронеслось с тех пор, как пролив разделил племена...

У него дома

Предпоследний раз я перешагнул порог его дома в 1980 году. Был уверен, что на этот раз непременно застану хозяина. В Академгородке готовились к очень важной конференции. Не может же в такое время куда-либо уехать директор института!

Оказалось, может. Но где он сейчас?

Вера Дмитриевна развела руками:

— Вы же его знаете...

Алексей Павлович Окладников странствовал всю жизнь, причем в темпе нашего века: скорее, скорее, время так дорого! Это не мешало ему ломать свой жесткий график и усидчиво работать от зари до зари на раскопках какой-нибудь стоянки наших пращуров.

Но что я говорю: «какой-нибудь»! Нет, у него было удивительное чутье археолога, везение на открытия. А за везением — опыт десятилетий, смелая мысль, умение безошибочно выбрать, где искать.

В нем как бы уживались два человека: наш современник и другой, видящий мир глазами одетого в звериные шкуры охотника с каменным топором. И тот выбирал место для стоянки вовсе не там, где расположился бы, скажем, геолог, у которого и палатка, и радио, и химия против комаров. Надо было угадывать выбор пращура. Алексей Павлович угадывал.

Однажды, перед выездом в Сибирь, я договорился с ним о встрече в Новосибирске. Что-то задержало меня на два дня. Прилетаю. Говорят, он сегодня вылетел в Хакасию, там интересная находка. Сколько пробудет? Видимо, неделю. Спешу уладить дела в Новосибирске—и в Хакасию, к месту раскопок. «Вчера улетел», говорят мне. Куда? «В Монголию». И я остался на раскопках, разве за Окладниковым угонишься...

Мы с Верой Дмитриевной ходим по дому, она рассказывает о последних археологических открытиях. Вера Дмитриевна Запорожская — жена и помощница Алексея Павловича. Они вместе работают. Нынче ей нездоровится да и надо приводить в порядок материалы экспедиции в Монголию.

Выходим во двор. Там в тени кедров — каменные изваяния, свезенные из сибирских степей. Они тщательно отобраны, по ним можнопрочесть историю древней Сибири.

Выходит, академик свез бесценную коллекцию во двор своего дома? Да, свез, другого места для создания задуманного большого музея под открытым небом пока не нашлось. Но вместо забора — легкий штакетник, все видно, и калитка открыта. Приходите, кому интересно. Вам все покажут и расскажут. Я подумал о высоких, плотных, без щелочки, заборах, окружающих иные дачи. А тут академик со всемирной известностью, автор сотен печатных трудов — и ничего, работает, люди, разговаривающие под окнами, ему не мешают.

Он, правда, придумал звуковую завесу. У него великолепная стереофоническая аппаратура и уйма пластинок. Лучше всего ему работается под музыку Моцарта, Баха, Генделя, Гайдна.

Я бы не назвал кабинетом комнату, где академик проводит долгие зимние вечера,— летом-то он у бивачного костра, в палатке, в дороге. Письменный стол? В большой комнате четыре стола, и все рабочие, заваленные папками, книгами, экспедиционными дневниками, таблицами, фотоснимками. На одном — пишущая машинка, не новая, привычная.

Картины? Есть одна, изображает красноармейца, нарисовал художник Павлик Васильевский, ему шесть лет...

Всюду занятные вещички, привезенные из путешествий. Над дверью — изображение рыб, талисман, подаренный старой японкой. Фонарики из Индии. Сувениры, которые дарят гостям в Египте. Монгольские безделушки. Академик объехал немало стран, о каждой память.

Вера Дмитриевна передвигает книги на столе, выравнивая их стопки.

— Тряпок не привозит, привозит впечатления. Говорит: «Мы не бедны, срамить свою страну не хочу». Но в одном себе отказать не может: пластинки. А знаете, что у нас не меняется? Печеная картошка по пятницам. Обожает. Вечером в пятницу отключается от всех и вся. Слушаем музыку.

Мы встречались с Алексеем Павловичем в старой московской гостинице, неудобной, тесной, где он останавливался каждый свой приезд. Почему не в специальной, построенной для ученых?

— Во-первых, привычка. Во-вторых, там непременно встретишь коллег: «Что у вас, как дела?» А у меня время — по минутам.

Впервые я услышал профессора Окладникова в 1948 году на лекции в Московском политехническом музее. К кафедре быстро прошел высокий моложавый человек с непокорными русыми волосами. Он рассказал о единственной в стране находке костей неандертальца, вызвавшей сенсацию в ученом мире. Останки мальчика Окладников обнаружил в горах Средней Азии, в пещере Тешик-Таш.

После лекции познакомились. Выяснилось, мы с профессором — земляки. Пошли к нему, он остановился тогда у старого друга. Вера Дмитриевна — она, кстати, тоже участвовала в знаменитой среднеазиатской экспедиции— заварила крепкий чай. Конечно же, говорили о Сибири. Я спросил, как он стал археологом.

— Видите ли, когда слышишь, что кому-то посчастливилось найти себя чуть не в начальной школе, это вызывает недоверие и насмешливую улыбку. Но так все же бывает. Во втором классе попалась мне детская книжка о египетских пирамидах. До сих пор рисунки помню: шествие фараона, жрецы, храм среди пальм. Представляете, какое впечатление все это могло произвести на мальчишку, ничего, кроме тайги, не видевшего?

Алексей Павлович родился в самой настоящей глухомани, в деревне Константиновщине, откуда до ближайшей железной дороги надо было тащиться на лошадях. Его отца расстреляли колчаковские каратели. Мать крестьянствовала. Семилетки в деревне не было, он уехал учиться в соседнюю Ангу, неподалеку от верховьев Лены. Может, интерес к древностям, пробужденный книжкой о пирамидах, и угас бы, но как-то в школу приехал гость из Иркутска, лектор краеведческого музея. У него был «волшебный фонарь» с диапозитивами. На побеленной известкой стене появились изображения пещерных людей. Потом приезжий вытащил из кармана несколько каменных осколков и сказал, что это наконечники стрел, которые он нашел возле кладбища соседней деревушки Бирюльки.

Значит, пещерные люди жили и здесь, возле истоков Лены?!

Однажды долговязый подросток Алеша Окладников пришел с мешком к иркутскому профессору Петри и высыпал перед ним груду осколков неведомых сосудов, отщепов от камня, наконечников стрел. Было лето 1925 года. Годом позже в Иркутске опубликовали научную статью о раскопках десяти стоянок времен неолита. Статья была подписана: А. Окладников. Автору исполнилось восемнадцать лет.

— Вот так и началось,— завершил Алексей Павлович рассказ о своей юности.

После той встречи мы виделись от случая к случаю, но я все чаще встречал упоминание его имени, особенно после того, как Окладников в числе первых ученых перебрался в городок науки под Новосибирском. Думаю, там началась пора его расцвета. Открытия следовали одно за другим. Он был душой издания пяти томов «Истории Сибири», он... Но лучше я приведу самую краткую справку из солидного издания. Там сказано, что академиком А. П. Окладниковым открыты и изучены, помимо стоянки неандертальского человека, палеолит в Монгольской Народной Республике, первобытные наскальные изображения по берегам сибирских рек, выявлены многочисленные культуры палеолита, неолита, бронзового и железного веков Сибири и Дальнего Востока, а также обследованы у берегов Таймыра остатки экспедиции русских полярных мореходов XVII века.

Окладников, говорится дальше, автор обобщающих исследований по истории Сибири с древнейших времен до нашего времени. За свои заслуги удостоен звания Героя Социалистического Труда и Государственной премии, награжден многими орденами, избран почетным членом ряда зарубежных академий.

Академик Окладников сделал для Сибири много, очень много. Конечно, не один. Он и главным себя не считал в этой неподъемной работе. Всегда охотно помогал своим ученикам и коллегам.

А еще оставался до последнего вздоха верным себе, своим привычкам, своей страсти непоседы-искателя. Говорил:

— У меня с детства темперамент бродяги. Менять привычки на склоне лет — значит, идти навстречу старости.

Алексей Павлович Окладников скончался в конце 1981 года.

Я слышал от нескольких человек о его закатных днях. Он знал, что неизлечимо болен, и торопился завершить хотя бы самые неотложные дела. Брался за одно, другое, подтягивал, кое-что перепоручал другим, советуя, как завершить неоконченное.

Один молодой ученый был на его последних раскопках. Копали палеолитическую стоянку Карабом, целую мастерскую, где около 40 тысяч лет назад изготовляли каменные орудия. На несколько дней Алексей Павлович выезжал и в свою любимую Улалинку, показывал ее приезжим археологам. Позднее хотел поехать еще раз, врачи не пустили. Говорил с тоской:

— Мне бы вырваться на Алтай...

День ото дня ему становилось хуже.

В осеннюю снежно-дождевую непогодь распорядился перевозить из ограды своего дома коллекцию каменных изваяний туда, где создавался музей под открытым небом. Его уговаривали отложить это очень нелегкое дело. Был тверд, непреклонен:

— Нет. Я сам должен все сделать. Сам.

Показывал, куда какое изваяние поставить. Когда работу закончили, медленно обошел строй своих любимых камней. Потом сказал неожиданно:

— Меня похороните здесь. Вон под той березкой.

Загадки Салбыкского кургана

У входа в институт истории, филологии и философии рядом с мамонтом — каменная стела. Присмотревшись, видишь: на ней выбиты изображения оленей. Рисунок не очень четок. Но думаю, что если десяти нашим современникам дать в руки карандаш, бумагу и предложить нарисовать оленя, то двое-трое едва ли сделают это намного лучше первобытного художника, выбившего изображение камнем на камне.

В эпоху палеолита человек расселился уже во многих местах Сибири. Не менее 20—35 тысяч лет назад он сумел выразить себя в искусстве. На скалах долины Лены обнаружены изображения диких лошадей и быка, сделанные рукой древнейшего охотника. К более позднему времени, к неолиту, относятся уже целые наскальные «картинные галереи». В экспозициях института к ним сделан путеводитель: красным или черным на белой бумаге прорисовано то, что плохо различимо на камне. Появились и скульптуры, изображавшие людей, животных, птиц.

Совсем недавно при раскопках возле Саяно-Шушенской ГЭС нашли фигурку из обожженной глины, которой, возможно, около пятнадцати тысяч лет.

Рисунки на «каменных бабах» эпохи ранней бронзы отражают уже заметно усложнившийся духовный мир человека, его представление о Солнце, о злых и добрых духах, о загробной жизни. Обильные следы эта эпоха оставила в верховьях Енисея, в степях Хакасско-Минусинской котловины.

Юг Сибири был издревле населен человеком. Один из любимых сюжетов впервые приезжающих сюда сегодняшних художников — тысячелетнее каменное изваяние и мачты высоковольтки.

В тридцатых годах на «каменных баб», казалось, никто не обращал внимания. Я спрашивал тогда у разных людей, откуда появились эти странные глыбы, какой народ их оставил в память о себе, и обычно слышал равнодушное:

— А кто его знает? Стоят и стоят...

Хотя здешние курганы, окруженные плоскими камнями, поставленными стоймя, описаны еще первыми путешественниками по югу Сибири и археологи давно наведываются сюда, настоящее изучение древностей Хакасии началось, пожалуй, лишь в послевоенные годы.

Теперь с весны до осени здесь и в соседней Тувинской республике копают, копают, копают.

Находят плиты с рисунком птицеголового божества, похожего на изображения времен египетских фараонов. Я видел такие в храмах долины Нила. На других камнях высечено женское лицо. Хакасы, сегодняшние жители котловины, называют их «иней тас» — «каменная бабушка», «каменная мать». Это памятники тех времен, когда в здешних степях господствовал матриархат.

Мне показывали небольшую изящную фигурку женщины, вырезанную из черного камня. Ей четыре тысячи лет. Она современница Среднего царства в Египте, поры возвышения Вавилона, законов царя Хаммурапи...

Очередной раз прилетел в Хакасию.

Мне нужен профессор Кызласов. В Абакане, центре области, узнал: копает на Самохвале. Но зачем Кызласову эта гора возле Абакана? Ведь там все истоптано, исхожено. Потом вспомнил Улалинку, та и вовсе посереди города.

Археологов нашел у вершины на самом солнцепеке. Профессор Леонид Романович Кызласов прикрыл голову соломенной шляпой, какие носят пчеловоды и огородники. Ковбойка выцвела, стала желто-серой, под стать выжженным зноем травам. Левый рукав пуст, заправлен за пояс. Кызласов ушел на фронт добровольцем, был тяжело ранен, горел в танке, войну закончил под Берлином.

Проникновение в тайны родной хакасской земли помогает Кызласову лучше понять, осмыслить исторические судьбы предков тех людей, с которыми он рос, встречается сегодня в хакасских селах, в доме сестры, живущей в Абакане.

У него о хакасских древностях и речь особая, с оттенком доверительности, просторечия. Рассказывает о провинившихся, которые когда-то ползли на суд всесильного властелина — кагана — по полу дворца, недавно раскопанного археологами:

— Ну, ползут, представляете?.. А может, их ждет высшая мера? Каган подал знак палачу— и голову долой! Запросто!

Каган? Так в раннее средневековье называли главу государства некоторые тюркоязычные народы. Тюркский каганат был одним из мощных государств VI—VII веков в Центральной Азии. В низовьях Волги позднее существовал Хазарский каганат. В здешней котловине — древнехакасское государство, где каганами были представители родовой группы енисейских кыргызов.

Кызласов говорит о тех, чьи останки сожжены здесь, на поднятых к небесной сини вершинах. Божествами древних хакасов были небо, солнце, луна, звезды. Огонь они считали самой чистой из стихий: душа покойного вместе с дымом кострища-поленницы, на которой сжигали труп, поднималась к небу. И вот у вершины, в раскопе,— горсточка человеческих костей, обуглившихся, черных.

До нас доносится клекот орлов, плавающих высоко в воздушных потоках. Дымком тянет из лощины. Может, именно там было когда-то древнее стойбище.

Об интересных находках? Усыпальница, относящаяся к раннему железному веку, сохранила останки людей, одетых в меховые шубы, шапки, мокасины. На лицах покойных были погребальные маски из раскрашенного гипса. Скульптурные портреты предков современных хакасов отлично сохранились, даже краски не потускнели: ведь почти две тысячи лет в гробницу не проникал солнечный луч. На рубеже нашей эры только Древний Рим знал погребальные маски. Рим и еще берега Енисея...

Здешние древности поразительны. Чего стоят, например, циклопические каменные глыбы Салбыкского кургана!

— Да, плиты до семидесяти тонн. Притащили их, судя по всему, за десятки километров. Как именно тащили — загадка. И ведь когда это было! В третьем веке до нашей эры. А ради чего громоздили Салбык? Для погребения какого-то старика вождя. Возможно, мы никогда не узнаем его имени. Оно затерялось в безвестности. Но подумайте, какие мощные племенные союзы существовали по верховьям Енисея!

На рубеже X века государство хакасов простиралось едва не от Алтая до Байкала. Здесь трудились земледельцы и скотоводы, искусные также в ремесле. Они оставили стелы с руновидными письменами. Медленно шагали верблюды торговых караванов. Из Китая везли металлические зеркала и шелка, с берегов Индийского океана — красивые раковины. В долину Енисея попадали изделия арабских ремесленников.

Но что привело Кызласова на Самохвал?

— Эпоха бронзы оставила обильные следы по берегам рек,— пояснил он.— Археологи не лазили в горы. И еще: никто не связывал здешние скопления камней с могилами. Давайте сделаем маленький опыт. Ну-ка, где здесь стоит покопаться в земле?

Внимательно оглядываю вершину: не хочется ударить лицом в грязь, ведь столько раз бывал на раскопках. Камни вокруг разбросаны в беспорядке. Впрочем... Или это мне показалось? В одном месте они как бы сложены в кольцо.

— Угадали,— одобрительно кивает головой Леонид Романович.— Именно там. В государстве хакасов покойников поднимали к вершинам. Но хоронили неглубоко. Насыпали круглый курганчик, наподобие юрты, а вокруг — камни. В одном курганчике мы нашли прокаленный и согнутый меч. Хакасы верили, что в загробном мире не так, как в этом. Целая вещь попадает туда сломанной, значит, в могилу покойнику надо класть меч, превращенный, так сказать, в металлолом. На том свете он снова станет грозным оружием.

Кызласов, рассказывая, одновременно наблюдает за студентами, занятыми раскопками. У профессора — кафедра археологии в Московском университете, но каждое лето он со студентами приезжает сюда, в родную Хакасию.

Отец Кызласова был батраком и конюхом, потом пошел на рабфак. Сын попал однажды на раскопки возле Абакана, не одно лето усердно помогал археологам. После войны, сдав свой танк другому механику-водителю, поступил в Московский университет.

Что сделано за годы работы в верховьях Енисея?

Холм, раскопанный Кызласовым, скрывал развалины тысячелетнего дворца или, скорее, храма, похожего на сооружения среднеазиатского типа: лишнее свидетельство давних и далеких связей народов Сибири. Кызласов открыл в Туве города, построенные военнопленными Чингисхана, забытые шахты и штольни. Исследовал памятники древней енисейской письменности. Обнаружил упомянутую еще старинными арабскими рукописями столицу средневекового государства хакасов, подтверждающую развитие у них цивилизации городского типа.

Итак, в Хакасско-Минусинской котловине — очаг древней, самобытной и достаточно высокой культуры. И разве только здесь? За несколько веков до нашей эры на Алтае жили племена скотоводов и охотников. Курганы-усыпальницы их вождей поразили археологов. Тела бальзамировали, превращали в мумии, как в древнем Египте. Усыпальницы хранили изделия из золота, бронзы, кости, кожи; среди вещей, привезенных из дальних стран, оказался ковер, древнейший из известных в мире. Такие выделывали в Вавилоне, Ассирии, Персии.

Тюркские каганаты существовали позже не только на юге, но и в степной Сибири. Наиболее же крупные государства возникли на востоке: Бохай и Золотая империя, созданные народами тунгусского происхождения, Ляо, где жили монгольские народы.

Не было катастрофы более ужасной...

Видимо, в 1155 году в местности Делюн-Болдок у реки Онон родился мальчик Тэмуджин.

Если бы прорицатели могли предвидеть его судьбу, мы знали бы и точную дату рождения, и события его детства. Отец Тэмуджина принадлежал к монгольской знати, но после его смерти семья испытала немало невзгод. Юноша будто бы попал в неволю к князю-нойону и одно время даже носил деревянную колодку на шее, исполняя самую тяжелую работу.

В Монголии тех времен царили дикий произвол, насилие, грабежи. То и дело затевались междоусобные войны. Когда Тэмуджин, освободившись от притеснений нойона, женился, на его селение-аил напало соседнее племя. Тэмуджин некоторое время спустя отомстил грабителям. Возможно, тогда-то у него и зародился замысел покорения разрозненных племенных князей и создания могучей империи монголов.

Собрав отчаянных воинов, он одержал ряд побед над соседями. К удачливому легко стекаются жаждущие славы и военной добычи. Тэмуджин разбил армии наиболее могущественных ханов. Монгольский обычай запрещал убивать даже дальних родичей. Тэмуджин разделывался с ними, закатывая в войлок.

В 1206 году вожди племенных групп Монголии провозгласили его великим ханом. Тэмуджин принял имя Чингисхана, которое вскоре проклинали многие народы мира.

Он начал с завоевательных походов на земли Сибири и Восточного Туркестана. Монгольская подвижная конница пересекла также границы мощных государств тангутов и джурчжэней. Завоевания сопровождались опустошением земель, а иногда и почти поголовным истреблением жителей. Направив удар на Китай, Чингисхан сжег и разграбил город Яньцзин (Пекин), затем опустошил цветущие оазисы Средней Азии. Настал черед Грузии, Азербайджана, южнорусских степей. В 1223 году произошла драматическая для русских битва на реке Калке.

Чингисхан умер в 1227 году, завещав сыновьям и военачальникам продолжать завоевания. Великим ханом, согласно воле отца, стал его третий сын Угэдей.

Сибирь, как уже говорилось, не осталась в стороне от военных дорог монголов. Через год после того как Тэмуджин стал Чингисханом, он послал старшего сына Джучи покорять лесные народы. Среди них были предки бурят.

Завоеватели встретили сильное сопротивление. Победа была непрочной: большая часть непокорных тронулась с насиженных мест на север, к нынешней Якутии.

Джучи прошел через верховья Енисея. Завоеватели двигались по горным тропам. Предание говорит, что в Хакасско-Минусинскую котловину сын Чингисхана проник после того, как морозы сковали Енисей в том узком каньоне, где теперь возведена Саяно-Шушенская гидростанция...

«Не было от сотворения мира катастрофы более ужасной для человечества и не будет ничего подобного до скончания веков и до страшного суда»,— писал о монгольских завоеваниях их современник, арабский историк Ибн аль-Асир.

Последствия этой катастрофы испытал и русский народ, принявший на себя удар монгольских полчищ и приостановивший их движение в сопредельные европейские страны. Завоеватели как бы накинули на Русь давящий аркан длившегося свыше двух веков ига.

Почему это иго назвали монголо-татарским? Разве Чингисхан и его наследники объединяли два совершенно разных народа? Нет, татарами еще с VI века называли монголов, кочевавших неподалеку от Байкала. Потом это слово вошло в обиход на Руси и в Западной Европе. Позднее татарами называли разные тюркоязычные народы. Во времена ига даже русская земля представлялась европейцам частью загадочной «Татарии».

Высказываются предположения, что среди орд, с огнем и мечом пришедших на русские земли, было не так уж много настоящих монголов и центральноазиатских татар. Хлынуло огромное разноплеменное войско, в котором железная рука, скорая на кровавую расправу при малейшем неповиновении, вела в бой представителей многих покоренных народов.

Стоит, наверное, сказать, что современные татары, например, поволжские, не состоят в прямом родстве со сподвижниками Чингисхана. Да, они именуются татарами, но у них иное происхождение.

После нашествия на Русь в начале XIII века Бату, или Батый, внук Чингисхана, основал мощное государство Золотую Орду. Последним ее крупным военачальником был хан Мамай, поражение которого в Куликовской битве приблизило конец ненавистного ига. И хотя после этого хану Тохтамышу удалось захватить и сжечь Москву, Золотая Орда, распавшаяся затем на Астраханское, Казанское, Крымское, Сибирское ханства и Ногайскую Орду, уже не была способна одолеть окрепшее русское государство. Окончательной датой свержения ига считается 1480 год, когда была отбита попытка ордынцев проникнуть в глубь русских земель.

Границы Сибирского ханства, этого осколка Золотой Орды, включали лишь часть западносибирской лесостепи. Следы растоптанных монголами древнейших культур стерло с лица восточных земель беспощадное время Дикость, застой, запустение царили там, где разрозненные племена, как в седой древности, вели натуральное хозяйство.

Урал, куда придвинулись границы Руси, отделял ее от края, сведения о котором были немногим более достоверны, чем в те времена, когда русские поморы и купцы «Господина Великого Новгорода» впервые проникли в Зауралье. Их начальные «хождения» относятся еще к XI веку. Но и в XIV веке сказания о «человецех незнаемых» сообщали, будто за Уралом живет «разная самоядь», у которой рты на темени, а другие зимой умирают на два месяца, а у третьих глаз нет вовсе, рот же между плечами. Кроме подобной чепухи, в тех же сказаниях приводились дельные сведения о езде сибирских народов на оленях и собаках, о том, что носит «самоядь» меховую одежду, питается мясом и рыбой.

Сибирь была заселена очень слабо. Полагают, что даже на рубеже XVII века там обитало до четверти миллиона человек— население сегодняшнего относительно небольшого города.

Самодийские племена (русские по старинке называли их самоядью) кочевали вместе со стадами северных оленей. Предки самодийцев когда-то жили в Саянах. Они знали коневодство, и, возможно, это помогло им приручить оленя.

Южнее, по обоим склонам Уральских гор и в лесах у берегов Оби, облюбовали себе место югорские племена, предки нынешних хантов и манси. Рыболовы и охотники, они у южных окраин своей земли разводили скот, иногда засевали небольшие клочки ячменем.

Вожди племен враждовали между собой. Они придумывали себе устрашающие прозвища, вроде «Богатырь с остроконечным мечом», «Кольчугу с сотней торчащих рожков носящий богатырь». Однако позднее их потомки стали данниками Сибирского ханства.

Разные тюркоязычные племена, живущие в средней полосе Западной Сибири, в ее лесах и степях, были по-прежнему известны русским и европейцам как татары. Они владели табунами лошадей, стадами скота, знали примитивное земледелие. У соседей еще сохранялся первобытнообщинный строй, тогда как татары делились на «черных людей» и знать — нарождавшихся феодалов, беков и мурз. Верховодили в Сибирском ханстве выходцы из Золотой Орды, одно время появился даже сам Тохтамыш, оставивший у русских недобрую память после сожжения Москвы.

Имена правителей мелькают и исчезают в хронике предательств, убийств, подкупов. Главное укрепление превращается в ставку сменявших друг друга ханов. Его называют Кашлык, Искер или Сибирь. Татарская знать подчиняет себе мелких мансийских и хантыйских князьков. Некоторое время правителями становятся братья Едигер и Бекбулат. После падения Казанского ханства они предлагают Ивану Грозному дань — тысячу соболиных шкурок в год — и просят о покровительстве: братьям угрожает Кучум.

В трудах историков часто встречается выражение «шейбанид Кучум». Шейбани был братом ненавистного русским Батыя и сыном Джучи, опустошившего земли в верховьях Енисея. Потомки Шейбани правили в XVI веке в среднеазиатском государстве кочевников-узбеков. Его центрами были Самарканд и Бухара, господствующей религией — ислам.

О молодости Кучума, сына узбекского правителя, мало известно. Окладников говорит о нем, как об одном из тех хищных степных феодалов, которые сменяли друг друга в мутном мареве междоусобиц после развала среднеазиатской империи Тимура. Кучум, искушенный в интригах, появился в Сибири, чувствуя поддержку своих среднеазиатских и ногайских покровителей. Их отряды помогли Кучуму в 1563 году уничтожить Едигера и Бекбулата вместе с их родственниками и приближенными.

К новому хану местные племена и даже татарская знать отнеслись как к чужестранцу. Он усилил поборы с «черных людей», требовал покорности от мурз и князьков, пытался насаждать ислам, религию, рожденную в пустынях Аравии и мало понятную обитателям тайги. Кучум покорил угорские племена в низовьях Иртыша и кочевников Барабинской степи. А затем исподволь стал накапливать силы для нападения на земли могучего соседа.

Его послы побывали в Москве и вернулись с известием, что русские терпят поражение в Ливонской войне, а крымские татары подбирались уже к стенам их столицы. Вот подходящий момент!

И летом 1573 года Кучум приказал убить находившегося при его ставке московского посла. Отряды сибирского хана начали вылазки на русские земли, во владения купцов Строгановых. Были разорены прикамские деревни, их жителей увели в плен.

Эту пору Кучум считал, вероятно, началом своих важных успехов. Мог ли он представить, что еще мало кому известное имя Ермак как раз с той поры будет навсегда связано с падением Кучумова ханства и переменах в судьбах Сибири.

Так кто же такой Ермак?

На первый взгляд в истории похода Ермака все довольно просто.

При Иване Грозном жили богатые и предприимчивые купцы Строгановы. По берегам Камы, на Урале, в местах диких, от Москвы далеких, у Строгановых было столько земли, что хватило бы иному европейскому государству. Сеяли Строгановы хлеб, держали стада, добывали руды, плавили металлы. Главные же доходы получали от соляных варниц: обыкновенная соль была тогда в большой цене. И для всех этих дел требовались работники.

А где их взять, если народ в приуральских краях селился неохотно? Жизнь трудная, тревожная: налетят из-за Урала немирные татары, сожгут дома, угонят скот.

Но шел по Руси слух: Строгановы принимают всех, не спрашивают, вольный ты или беглый, был слугой царю или разбойничал на большой дороге. Хочешь служить купцам — укроют, не выдадут. И стекались к ним отчаянные головушки, все, кому нечего было терять. Такую силу забрали Строгановы, что завели даже свое войско.

Вот Строгановы-то и наняли большой отряд казаков, чем-то провинившихся перед царем. Главой отряда был опытный воин Ермак Тимофеевич. Купцы дали ему пушки, порох, продовольствие. В помощь казакам отрядили будто бы и своих воинов, так что собралась немалая дружина.

Эту дружину Строгановы отправили на восток для завоевания новых земель, поскольку была у них от царя грамота: то, что завоюют, будет пожаловано им во владение.

Ермак перевалил со своими молодцами через Урал и вторгся во владения Кучума. Решающий бой произошел при впадении Тобола в Иртыш — там, где позднее возник Тобольск. У воинов Ермака было огнестрельное оружие, и татары, вооруженные луками и стрелами, не устояли.

В дальнейшем Кучум, не вступая в открытый бой, неожиданно нападал на русских, устраивая засады. Ему удалось погубить Ермака. Остатки отряда покинули Сибирь. Однако по его следам пошли другие, более сильные отряды.

Примерно так описывались события в разных книгах.

Но вот первый вопрос: кем же все-таки был Ермак? Какого он роду-племени? Представьте, на этот вопрос нет ясного ответа.

Поищем там, куда в трудных случаях обращаются миллионы людей. Раскроем Большую советскую энциклопедию.

Итак, Ермак Тимофеевич. В энциклопедии правило: сначала пишется фамилия, потом имя и отчество. Значит, Ермак — фамилия? Но тогда у него нет имени, одно отчество. Когда родился — неизвестно. Где родился — неизвестно.

Сказано, что он — казачий атаман, предводитель похода в Сибирь. Когда же начался поход? Может быть, в 1579 году, может, в 1581.

Дальше сжато излагаются обстоятельства похода, а также гибели Ермака в ночь на 6 августа 1585 года. Заканчивается короткая справка упоминанием, что «о Ермаке еще в 16 веке были сложены песни, впоследствии его образ привлекал внимание многих писателей и художников».

Почему же сведения о Ермаке так скудны? Ведь есть летопись, записанная будто бы со слов самого Ермака, и там вся его родословная. Дед, Афанасий Аленин, из Суздаля, отца звали Тимофеем Алениным. Вместе с братом Родионом он пришел в вотчину Строгановых на реку Чусовую, где у него родились сыновья «Таврило, да Фрол, да Василей». Вот этот-то Василей, который был «силен и велеречив и остр», ходил у Строгановых на стругах по Волге и Каме, потом, набрав дружину, пошел в разбой, а став атаманом, был прозван Ермаком.

Все сказано, все объяснено. Вот только появилась эта «автобиография» в летописи, переписанной (или дописанной) уже в XVIII веке. Чусовая попала во владение Строгановых в 1568 году, и если «Василей» действительно родился на этой реке, то в сибирский поход он отправился, когда ему было... не больше тринадцати!

Да, сказаний и легенд много, есть и такие, в которых Ермак обращается к соратникам с речью совершенно в духе былинного богатыря:

— Ан вы гой еси братцы атаманы казачьи!

Документов же достоверных, увы, мало. И вот один, способный поставить в тупик,— донесение польского воеводы королю Стефану Баторию о сражении с русскими под Могилевом. Там сказано — и это подтверждено показаниями пленных,— что в боях участвовали донские казаки под командованием воеводы Василия Янова и атамана Ермака Тимофеевича.

Но воевода писал отчет о боях в конце июня 1581 года. То есть незадолго до выступления Ермака в сибирский поход!

Значит, был еще один атаман Ермак Тимофеевич?

Историк Руслан Григорьевич Скрынников заново проанализировал удивительные факты. Среди сподвижников Ермака по сибирскому походу часто упоминаются Иван Кольцо, Никита Пан, Савва Волдыря. В подлинных, не вызывающих сомнения книгах Посольского приказа есть запись, что все трое участвовали в разгроме на Волге посольства Ногайской орды. Это подтвердил и сопровождавший ногайцев государев гонец Пелепелицын. Когда же произошло нападение?

В августе 1581 года!

Остается предположить совсем уж невероятное: каким-то таинственным образом двойника имел не только Ермак, но и близкие его помощники!

А может быть, говорит профессор Скрынников, Ермак и его казаки, собравшиеся после сражений с войсками Стефана Батория на реке Урал, которую тогда называли Яиком, сошлись там с потрепавшими ногайцев молодцами атамана Ивана Кольцо и решили сообща двинуться к Строгановым, а оттуда — в сибирский поход? Только было это не в 1581, а в 1582 году.

Существуют другие даты начала похода: ведь в Энциклопедии назван даже 1579 год. Мне кажется, что наиболее близок к истине все же профессор Скрынников, книга которого о сибирской экспедиции Ермака вышла под редакцией академика Окладникова. Она — опора нашего дальнейшего рассказа о походе Ермака. Пусть не все доказательства в версии Скрынникова неопровержимы и бесспорны. Но она и не выдается за абсолютную истину. Давайте вместе подумаем над ней, проследим ход мысли историка.

Чем примечательно начало восьмидесятых годов XVI века для Руси и ее восточных окраин?

Подходила к концу продолжавшаяся четверть века Ливонская война. Россия была ослаблена. Ее соседи участили набеги на русские земли. Ногайцы, послав в Москву посольство, одновременно отправили конницу для грабежа русских сел. Неспокойно было и на востоке. Сибирские князьки, а затем Кучум, решили испытать, крепки ли запоры владений Строгановых и русских рубежных городков-крепостей. В 1581 году это сделали местные племена, годом позже их поддержал отряд отборных татарских войск под командованием Алея, сына Кучума.

Алей пришел на Чусовую и здесь был отбит уже находившимися у Строгановых казаками. Тогда он повернул на север к Соли Камской и Чердыни.

И надо же случиться, что воеводой в Чердынь был недавно назначен тот самый Пелепелицын, который при нападении Ивана Кольцо на ногайское посольство натерпелся страха от «воровских» казаков! Он узнал, что ненавистный атаман, а с ним и Ермак отправились за Урал 1 сентября 1582 года, как раз в тот день, когда Алей подступал к Чердыни.

Пелепелицын отправил донос царю. В ноябре 1582 года Иван Грозный послал Строгановым «опальную грамоту». К счастью, она сохранилась в подлиннике. Царь под страхом опалы приказал Строгановым вернуть из сибирского похода Ермака для защиты пермских городков.

Но Ермак к этому времени был уже далеко. Как опытный воин, он верно оценил положение. Пока часть сил Кучума с царевичем Алеем где-то в Прикамье, надо нанести удар по столице царства. В поход казаки действительно выступили 1 сентября, как упомянуто в летописях, только годом позднее, чем считалось.

Часть историков, занимающихся походом Ермака, не разделяют версии профессора Скрынникова. Я разговаривал с некоторыми из них. Наибольшее сомнение вызывает, разумеется, дата начала похода. «Если верить Руслану Григорьевичу,— говорили мне,— приходится признать, что Ермаку удалось невероятно быстро преодолеть необычайно трудный путь. Мы произвели тщательные подсчеты, учитывали скорость течения рек, время, нужное для постройки стругов. Почти полторы тысячи километров за неполных полтора месяца — это невозможно!»

Выкладки противников версии о необыкновенно быстром продвижении Ермака в основном правдоподобны. И все же...

Действительно, осенние дожди поднимают воду в обмелевших за лето уральских и сибирских реках. Осенний паводок мешает при движении судов против течения и ускоряет спуск вниз по рекам. Но преодолевать встречный поток казакам пришлось примерно на протяжении трехсот километров, причем в начале похода, со свежими силами. Несомненно, очень трудно было перетаскивать струги через перевалы водораздела. Однако казачья вольница имела большой опыт переволакивания больших судов через широкое междуречье Волги и Дона. Правда, там нет гор и тайги. Поздние донесения сподвижников Ермака упоминают, что на Урале легкие струги казаки тащили на руках, а тяжелые оставили у водораздела. Спускаясь по сибирским рекам, они, кроме стругов, вероятно, использовали плоты и наспех смастеренные челны.

Да, при обычных условиях поход Ермака, напоминающий стремительный набег, был бы невозможен. Но при исключительных обстоятельствах случается невероятное, не поддающееся трезвым, точным расчетам. Например, переход Суворова через Альпы. Или оборона небольшого городка Козельска, осажденного огромной армией Батыя. Батый рассчитывал взять его с ходу, ведь у него были стенобитные машины, устройства для метания камней. Козельск же держался семь недель! А разве еще недавно считалось возможным в одиночку достигнуть Северного полюса или переплыть океан?

Пусть некоторые обстоятельства похода Ермака спорны. Это не умаляет величия его подвига. Возможно, новые находки уточнят хронологию. Историки ищут истину. Продолжим же рассказ об одном из таких поисков.

Ермак был опытным воином, полководцем-самородком. Под его началом находилось слишком мало людей, чтобы вести длительную войну со всем ханством Кучума. Только совершив невозможное, чтобы нанести внезапный удар, ошеломить противника, подорвать у него веру в свои силы, можно было рассчитывать на успех. Либо напрячься для победного рывка, либо дать Кучуму одолеть себя в долгих изнурительных стычках.

Знал ли Кучум, что русские перевалили через Урал? Знал. У казаков на большей части пути не было стычек с местным населением, что тоже способствовало быстроте похода. Лишь на Туре, притоке Тобола, они встретились с отрядом татар. В бою казакам не удалось захватить очень нужного им «языка». Зато татары после стычки поспешили в Кашлык с донесением.

Но Кучум не особенно беспокоился. Ведь его сын Алей уже громит русские земли. Значит, пришельцы вот-вот получат приказ вернуться для их защиты. Кучум рассчитал верно. Мы знаем — приказ был, причем от не терпящего ослушания Ивана Грозного. Однако он опоздал, казаки о царской воле попросту не знали.

Казацкие струги были уже не так далеко от Кашлыка, когда Кучум спешно подготовился к бою. Для устрашения противника он расставил вдоль берега множество пеших и конных воинов. В летописи упоминается, что часть казаков заколебалась. Но Ермак обратился к ним: либо победа, либо гибель. И казаки в отчаянной атаке смяли Кучумово воинство.

Победа далась сравнительно легко, быть может, потому, что местные князьки, натерпевшись обид и притеснений от жестокого хана, покинули со своими воинами поле боя. Казакам удалось ранить татарского военачальника Маметкула. После этого Кучум, издали наблюдавший за ходом сражения, отступил. Ермак вошел в покинутую татарами столицу.

Ну конечно, татар было множество, но у них лишь луки, а у казаков — ружья, даже пушки. Можно представить, какой ужас овладел воинством Кучума при виде «огненных стрел»!

А оказывается, у Кучума тоже были пушки. Татары знали, как действует огнестрельное оружие: они же наведывались во владения Строгановых. Ожидая нападения, Кучум устроил засеку из бревен, защищавшую татарских воинов от пуль.

Победу Ермаку принесли его дерзость, стремительность, многолетний опыт боев с куда более сильными противниками, чем татарский хан. И главное было не в падении Кашлыка. Мы бы сказали сегодня, что Кучум потерпел моральное поражение, уронил себя в глазах тех, кого силой держал в страхе и повиновении.

Конец хана Кучума

Ермак вошел в Кашлык. Всюду следы поспешного бегства. Богатая добыча: груды мехов, в том числе собольи шкурки, которые были тогда чем-то вроде сибирской монеты.

Кашлык занят, а что дальше? Надвигалась зима, струги бесполезны, пути отхода отрезаны. Вокруг враждебная страна, и по ней рыскают гонцы Кучума, собирая воинство. Наверное, Алей со своим отрядом тоже спешит к отцу на выручку.

Мы едва ли узнаем подробности первой зимы да и вообще тех лет, которые Ермак провел в Сибири. Как же он мог продержаться столь долго?

Ермак избегал ненужной жестокости. Некоторые татары вернулись в окрестные улусы и убедились: пришельцы мирным жителям не чинят зла. Так было и дальше. Ермак приказал не обижать разбитых им воинов, которых настиг во время одного из походов. Нередко хантские и мансийские князьки помогали Ермаку. Перешла на его сторону даже часть татарских мурз.

Но казаки жили в вечной тревоге. Сильное войско во главе с Маметкулом осадило пришельцев в первую же зиму. Ермак не стал отсиживаться в слабых укреплениях, а вышел навстречу. Теперь противники лучше знали друг друга, и немало воинов пало с обеих сторон, прежде чем татары все же отступили.

Эта победа Ермака была важнее первой. Там — внезапность, неведомое части племен оружие, маневренные струги. В зимней битве, казалось, преимущества были у татар. Их конница действовала на привычной снежной равнине. А победил Ермак!

Можно думать, что суеверные кочевники признали, будто пришелец наделен какой-то сверхъестественной силой. И не стало ли им казаться, что Кучум чем-то прогневил небо? Это, конечно, только предположения. Но ведь иные жители сибирской тайги, принося дары идолам перед выходом на промысел, затем лупили их палками, если охота бывала неудачной. Рассказы об этом я слышал от очевидцев в тридцатых годах на Нижней Тунгуске.

Летописи, повествующие о делах и днях Ермака в Сибири, кратки, не всегда достоверны, а часто противоречивы.

Известно, что он посылал отряд, чтобы разведать Обь, откуда путь на Русь был давно знаком. Разведчики достигли цели, и после их возвращения удалый Иван Александров, по прозвищу Черкас, летом 1583 года отправился в Москву с донесением о «взятии Сибири».

Был также поход через Пелымское княжество, где, как думал Ермак, лежал короткий путь в русские земли. Но все, в том числе и великий шаман, твердили: зря идете, нет здесь никакой дороги на Русь. Ермак повернул назад к Кашлыку. Его обманули: путь был.

А в Кашлык тем временем прибыло долгожданное подкрепление: триста стрельцов во главе с князем Волховским. Увы, триста голодных, обессилевших людей, растерявших в переходе через Урал суда и грузы. Волховский шел разведанной дорогой, но у него не было воли и целеустремленности Ермака. Одну и ту же дорогу два военачальника прошли по-разному...

Зима была особенно тяжелой. Стрельцы вымерли почти поголовно, не уцелел и князь Волховский. Казаки пытались ловить рыбу в прорубях, но их подстерегали татарские засады.

«Придет беда — отворяй ворота»,— говорит русская пословица. Вместе с сорока отборными казаками погиб Иван Кольцо, заманенный в ловушку татарами, поклявшимися на Коране, священной книге мусульман, что ни один волос не упадет с казацких голов.

Ермак, этот не знавший страха воин, с поредевшим отрядом отважился штурмовать укрепление, где у его противников оказались даже две пушки.

То была последняя крупная победа Ермака. Вскоре он погиб при ночном нападении татар на казацкий лагерь.

На Русь вместе с атаманом Матвеем Мещеряком вернулось девяносто человек. Остальные сложили головы в Сибири.

Люди Ермака сделали больше, чем казалось возможным. Малыми силами они открыли дорогу в край великого будущего.

Я слышал где-то выражение: у победы всегда много отцов, а поражение оказывается сиротой. Возможно, это перефразированное изречение римского историка Тацита, который говорил, что на войне победный исход приписывает себе каждый из участников, тогда как поражение сваливают наодного.

Победив Кучума, Ермак расшатал и без того непрочное Сибирское ханство, ускорив его окончательный развал. Он оставался душой похода до последнего своего часа.

Но прошли десятилетия после его гибели — и начались вымарывания, дописки, исправления в документах. Одни летописцы прославляли мудрость царя, «приведшего под свою руку» Сибирь. Забылось, что Иван Грозный велел вернуть Ермака. И не жаловал он Ермаку в знак особой милости шубу со своего плеча, как писалось позднее, не назначал его сибирским князем; в Сибири должен был остаться Волховский, Ермаку же предписывалось воротиться в Москву.

А Строгановы? У них были свои летописцы, и получалось, что купцы ну просто облагодетельствовали казаков. Снабдили их в изобилии ружьями, свинцом, порохом, пушками, различными припасами. Дали в подкрепление отряд из трехсот отборных воинов, немцев и литовцев, состоявших у купцов на службе.

В действительности же Максим Строганов потребовал с казаков кабальные расписки за продовольствие, и те, возмутившись, едва не прикончили жадюгу. «Воинских людей» Строгановы с Ермаком также не отправляли. У Ермака было 540 воинов. На Чусовой к нему присоединилось еще полсотни человек, в том числе строгановские проводники, и только.

Когда Иван Грозный узнал от гонца о победах Ермака, он верно оценил их значение. Нельзя отнять у Строгановых их заслуг в освоении далекой окраины. Но ничто не должно заслонить величие подвига Ермака, с полтысячей казаков не менее трех лет выстоявшего против тысяч вражеских воинов.

А что же Кучум?

Он надолго пережил Ермака. Сначала вернулся в Кашлык. Но это был уже не прежний Кучум. Против него ополчились вчерашние союзники. Хана осадили в его собственной столице. Он бежал.

Позже Кучум то просил русского царя оставить его в Сибири «под высокой царской рукой», то искал поддержки против русских у властителя Бухары. Однажды воевода Елецкий настиг отряд Кучума, но тот каким-то образом скрылся. У него была удивительная способность ускользать от опасности.

Шли последние годы XVI века. Русские построили в Сибири первые городки, а Кучум все еще метался по своему бывшему царству. У Ермака был сильный, опытный противник. Потеряв власть, почти ослепший, Кучум не сдался, не перешел на русскую службу, как ему предлагали. Он даже готовился напасть на город Тару. Воевода Воейков вместе со сподвижниками Ермака, с Черкасом Александровым предупредил нападение, скрытно подойдя к его ставке.

В бою погибли брат и двое внуков хана, пять его сыновей попали в плен, а Кучум... исчез! След его отыскался в 1601 году: пришло достоверное известие, что с ним расправились его же единоверцы, то ли ногайцы, то ли бухарцы.

Все, что произошло после похода Ермака, до сих пор изумляет историков.

Сначала двинулись на Обь и Иртыш отряды, немногим превышавшие численность ермаковской дружины. К ним примкнули ветераны похода Ермака. Со служивыми людьми шла за Урал вольница, прослышавшая о богатствах сибирской земли.

Еще живы были в народной памяти времена, когда огромные полчища хлынули из азиатских просторов на русские земли. В скрипе колес и ржании коней не было слышно человеческого голоса, а масса воинов колыхалась от осажденных городских стен едва не до горизонта. Ничего похожего Сибирь не узнала. Здесь не появлялись крупные воинские силы русских. По рекам, по горным перевалам двигались небольшие отряды, когда по государеву велению, чаще — на свой страх и риск.

Они строили укрепленные города-остроги. Еще не кончился XVI век, а на сибирской земле появились уже бревенчатые стены Тюмени, Тобольска, Тары, Обдорска, Сургута, Нарыма...

Время было жестокое, и без насилий не обходилось. Но чаще землепроходцам удавалось поладить с местными племенами. Они никогда не могли бы совершить свой подвиг, если бы шли через Сибирь с огнем и мечом.

А подвиг был невиданный, неслыханный в истории. Русские вышли к Северному Ледовитому океану у полярных окраин Сибири и менее чем через шесть десятилетий после похода Ермака услышали шум волн Тихого океана.

Александр Радищев писал о Ермаке, что в завоеванном краю он вместе с «единомыслящей дружиной» стремился «утвердить милосердием то, что приобрел жестокостью, и на месте боязни старался водворить повиновение непринужденное», оставляя своим подданным «полную свободу жить по-прежнему, не стесняя их ни в чем». Может, не везде и не всегда было так.

Но уже в начале продвижения землепроходцев, как сообщают летописи, «русские и татары ожились», то есть прижились друг к другу, «пьют и едят из одних сосудов». Вовсе не редкостью стали женитьбы русских на девушках из сибирских племен.

Радищев, назвавший Сибирь мощным краем, богатым природными дарами, верил, что как только она будет заселена, ей предстоит играть большую роль в летописях мира.

Ломоносову принадлежит изречение, которое казалось некоторым его современникам бездоказательным.

В наши дни его вспоминают, удивляясь дальновидности великого ученого. Ломоносов сказал:

«Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном».

Известный полярный путешественник и ученый Фердинанд Врангель особо отмечал, что отважные подвиги землепроходцев «не ознаменовались бесчеловечными поступками, как ненасытная алчность к золоту испанцев в Перу и Мексике».

И все же, мне кажется, никто не сказал о землепроходцах так ярко и просто, как Герцен:

«Горсть казаков и несколько сот бездомных мужиков перешли на свой страх океаны льда и снега и везде, где оседали усталые кучки в мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана...»

CЛOВО о СТОЛЬНОМ ГРАДЕ

Робинзон Крузо в стране мехов

обольск? Ну как же, Тобольский и Томский нефтехимические комбинаты, о них — в школьных учебниках экономической географии.

Тобольский комбинат задуман как индустриальный гигант мирового класса, опирающийся на нефтегазоносную Западную Сибирь. Ему расти вместе со всем ее топливно-энергетическим комплексом. Очередь за очередью, ступенька за ступенькой.

Мой блокнот пестрит терминами большой химии. Итак, газофракционирующая установка, вступившая в строй одной из первых, «вырабатывает индивидуальные углеводороды целенаправленного использования». А нельзя ли попроще? Отчего же, можно. В результате переработки попутных газов и легкого углеводородного сырья получается сжиженный газ для предприятий нефтехимии и бытовых нужд. Что касается бутана и пентана, то это, как известно, основное сырье для производства синтетического каучука. Мощность блоков дивинила и изопрена, этих основных мономеров...

Стоп! Боюсь, что утону сам да и вас утоплю в море понятий, которым не повредили бы сноски или пояснения из «Словаря химических терминов». Лучше попробую коротко сказать лишь о самой сути дела.

Нефть и газ, добываемые в Западной Сибири, по трубопроводам идут в разные районы Советского Союза и зарубежные страны. Перегонять на далекое расстояние сотни миллионов тонн нефти и сотни миллиардов кубических метров газа вовсе не дешево. Выгоднее хотя бы часть сырья использовать, перерабатывать на месте. Кроме того, из земных недр поднимаются, например, так называемые попутные газы, растворенные в нефти и выделяющиеся из нее при добыче. Их нельзя отправлять в газопроводы без переработки. До тех пор пока такую переработку не наладили, попутные газы вынуждены были сжигать, чтобы не загрязнять воздух, избегать опасности взрыва. Отсветы ревущего оранжевого пламени газовых факелов космонавты видели над темной ночной тайгой. Потом попутный газ пустили на перерабатывающие заводы. Он превратился в сырье для нефтехимических предприятий. Тобольский комбинат — среди его главных потребителей.

«Мы превратим горящие факелы в синтетический каучук, резино-технические изделия, минеральные удобрения. Тобольский нефтехимический комплекс будет снабжать страну строительными материалами, автомобильными шинами, красителями, пленкой, разными товарами, в которых нуждается потребитель. Древний Тобольск станет городом самой современной нефтехимии».

Так говорили на летучем митинге весной теперь уже далекого 1974 года, когда, возвещая начало стройки, экскаватор взял первые ковши влажного грунта с заболоченного луга. Дальше все было, как бывает обычно: первые котлованы и первые свадьбы, первый дорожный асфальт и первые общежития рабочего поселка, первые цеха и первая продукция...

Да, все как везде. Но вот совпадение не совсем обычное: центром нефтехимии стал город, в котором родился один из величайших химиков мира, сумевший заглянуть на много десятилетий вперед, проницательно определить будущую роль нефти в развитии индустрии, фактически заложить основы нефтехимии.

Последний раз Дмитрий Иванович Менделеев приезжал в дорогие с детства места незадолго до конца минувшего столетия. Ему было шестьдесят пять лет. Ученый с мировым именем предпринял труднейшую экспедицию по Уралу и отчасти по Западной Сибири. «Когда дойдет железная дорога от центра России до Тобольска,— писал он,— родной мне город будет иметь возможность показать свое превосходное положение и настойчивую предприимчивость своих жителей, хранящих память о старой силе древней столицы Сибири». И вот железная дорога пришла в Тобольск, пошла отсюда дальше, к городам нефтяного Приобья. Стольный град обрел новую индустриальную силу, его население за годы стройки комбината уже утроилось.

Я увидел Тобольск раньше, чем экскаватор сбросил в кузов самосвала первый ковш земли на площадке будущего гиганта нефтехимии. В ту пору начали подниматься плотины крупнейших гидростанций Сибири, и названия молодых городов почти вытеснили упоминания о Тобольске. В справочнике о городе говорилось: речной порт, судоверфь, развита местная промышленность, строится кирпичный завод и мебельная фабрика, имеется автобусное сообщение. Похожая характеристика подошла бы, наверное, сотням, а то и тысячам других районных центров.

Но кремль, тобольский кремль! Его видишь издали с палубы теплохода. Белокаменный, на высоком холме, он как бы парит в небе, и его башни, купола, островерхая колокольня словно касаются лениво плывущих облаков.

Едва покинув судно, спешишь увидеть кремль вблизи.

К вершине холма взбегают тропочки, узенькие, скользкие. Есть и пологая обходная дорога, есть Прямский взвоз с длинной крутой лестницей. Потом ныряешь под темные своды арки «шведской палаты», или рентереи. Строили палату пленные шведы, попавшие на Иртыш после поражения под Полтавой.

В единственном на всю Сибирь каменном кремле — пятиглавый Софийско-Успенский собор, Архиерейский дом, гостиный двор. Все построено разумно, прочно, красиво, подчинено единому замыслу. Вот она, память о старой силе древней столицы Сибири!

Когда взялся за эту книгу, Тобольск думал только упомянуть. Однако чем больше размышлял о прошлом, тем больше ниточек стягивалось из дали лет к этому городу. Мне представились тропки на зеленом кремлевском холме. Вот так же со всех сторон сходились к белым стенам события сибирской истории,— и с какими именами они связывались!

Первое имя, конечно, Ермак. Полтора столетия назад воздвиг Тобольск высокий мраморный обелиск в его честь. Насколько знаю, в прежние годы — один из двух на всю страну: второй памятник поставило в Новочеркасске донское казачество.

Почему не щедро чтила Сибирь память Ермака? Только последние десятилетия стали называть его именем города, улицы. Не потому ли, что к нему было какое-то двойственное отношение?

На памятнике в Тобольске написано: «Покорителю Сибири Ермаку». Покоритель Сибири — значит, покоритель населявших ее народов?

Мы знаем, что дело обстояло вовсе не так, что тот же Кучум, пришлый среднеазиатский шейбанид, держал местные сибирские народы в жестокой покорности. И как можно считать покорением огромного края занятие небольшой части ничтожного Кучумова царства?

Но в исторической литературе долго сохранялось слово «покорение», оскорбляющее чувства народов, чьи предки населяли Сибирь долгие тысячелетия.

Подвиг Ермака волновал поэтов, художников, скульпторов. Еще в начале прошлого века будущий декабрист Кондратий Рылеев написал «Смерть Ермака», которая стала народной песней. Помните?

Ко славе страстию дыша,

В стране суровой и угрюмой,

На диком бреге Иртыша

Сидел Ермак, объятый думой.

Рылеев описывает гибель отважного воина. Во время сильной бури и грозы дружина беспечно спала в шатрах среди дубравы.

Тем временем Кучум под покровом ночи прокрался со своими воинами к шатрам «как тать презренный». Нападение было внезапным — «и пала грозная в боях, не обнажив мечей дружина...» Ермак, бросившись в реку, почти доплыл до челна, но обессилел: «тяжелый панцирь — дар царя — стал гибели его виною».

В действительности пала не вся дружина, было убито лишь несколько казаков. Вероятнее всего, Ермак погиб, прикрывая отход своих товарищей к стругам.

Рылеев написал «Смерть Ермака» в 1821 году. Пять лет спустя поэт, как один из руководителей восстания декабристов, был повешен по приговору, утвержденному царем Николаем I.

К походу Ермака обратился и уроженец Красноярска, великий художник Василий Иванович Суриков. Он сам был казацкого роду, его предки пришли в Сибирь во времена Ермака.

«Я живу теперь в Тобольске,— писал он брату.— Пишу этюды в музее и татар здешних, и еще виды Иртыша». В Тобольск он приезжал вторично, разыскивал место битвы Ермака с Кучумом. Сделал множество набросков коренных сибирских обитателей, зарисовывал красноярских казаков, съездил на Дон, откуда шла к Строгановым вольница.

Художнику противоборство Ермака с Кучумом представлялось как бы встречей двух стихий. На его известной картине— жаркая схватка возле крутого берега. Казачья флотилия прижала к яру сгрудившуюся массу воинов Кучума. Ермак — в гуще боя, он показывает, куда направлять удар.

На первом плане — лодка, и в ней казаки. Особенно запоминаются двое, бородатые, в лихо заломленных шапках. Какая решимость во взоре, сколько мужества! Это воины зрелые, бывалые, не кланяющиеся оперенным стрелам. Вон одна впилась совсем рядом в борт лодки, другую гасят волны.

А Кучум? Не в рядах ли он мятущейся конницы на вершине крутого берега, где вдали по башне минарета угадывается столица его царства?

Отлично выписаны сподвижники Ермака, но их противники не слились в серую испуганную массу. Выделяются храбрецы, не страшащиеся огня, под градом пуль натягивающие тетиву лука. Это действительно встреча двух стихий.

Суриков назвал свою картину «Покорение Сибири Ермаком».

Покорение... А было ли оно?

«Было» — так говорили во времена Сурикова. Так позднее писали в учебниках, по которым я начинал учиться. Потом стали выражаться еще резче. В одной книге, изданной в 1933 году, о картинах «Покорение Сибири Ермаком» и «Переход Суворова через Альпы» сказано, что содержание их реакционно, что в них заложена империалистическая идея и что, может быть, художнику и не снилось, какому классу он служил, «восхваляя подвиги разбойника Ермака и верноподданного царице-матушке генералиссимуса Суворова».

Вам странно читать это? Неужели ошибся народ, издавна окруживший имя Ермака легендами, сделавший его своим героем?

Однако находились люди, которые произвольно толковали исторические события, не стараясь хорошенько в них вдуматься, разобраться. Недостаток знаний и культуры, а то и просто невежество мешали им. Это они сносили древние церкви, выбрасывали на свалку портреты вельмож, написанные знаменитыми художниками, уничтожали книги, если в них попадался портрет царя.

Но прошли годы, и новые поколения попытались оглянуться на прошлое глазами вдумчивых исследователей. Сегодняшняя слава Сибири привлекла их особое внимание и к событиям XVI века, переломным для истории края.

О закладке самого Тобольска летопись повествует вот что: «Лета 7095, при царе Федоре Иоановиче указ воеводе Даниле Чюлкову прислано 500 человек поставити град Тоболеск. И по промыслу божию, доплыв воевода Данила Чюлков, и против устья Тоболу поставил град именем Тоболеск на горе...»

«Лета 7095» — это если считать от «сотворения мира», а по современному счету — 1587 год. Почти сразу после похода Ермака. Среди строителей были его сподвижники. Город возводили на земле, где, кажется, не успела распрямиться трава, притоптанная горсткой русских и воинами Кучума.

История вскоре высоко подняла Тобольск. Он стал наиболее важным среди молодых сибирских городов. Тобольск называли «стольным градом». Он считался центром губернии, какой еще не знала и уже никогда не будет знать история: вся Сибирь и часть Урала. На сибирском гербе были изображены две скрещенные стрелы и два соболя, поддерживающие корону. В Тобольске находилась печать Сибирского царства.

Первые сибирские воеводы заботились не столько о короне, сколько о своем кармане. Губернатор Матвей Гагарин был изобличен в хищениях столь чудовищных, что Петр I приказал его повесить. Тщетно Гагарин напоминал о своих военных заслугах, сорвав рубаху, показывал следы ран. Говорят, будто непреклонный государь поцеловал рубец, но приказал вести преступника к виселице, поставленной под окнами сената, и вместе с придворными наблюдал, как перед собравшейся толпой палач накинул петлю на шею вора.

Тобольск славился своим гостиным двором и торговыми рядами, где среди товаров попадались английские сукна и португальские вина. Губернаторам случалось принимать в Тобольске иностранных послов.

В конце XVII века Тобольск посетил Робинзон Крузо.

Покинув остров, где он провел двадцать восемь лет, моряк вернулся в Англию. Однако спокойная жизнь наскучила ему. Робинзон вновь отправился странствовать. Океанская волна качала его корабль, который, посетив немало стран, бросил якорь у берегов Китая. Моряк устремился в столицу «поднебесной империи».

В Пекине Робинзон встретил московских купцов, возвращающихся домой. Вместе с ними он отправился в Сибирь. Путешествие изобиловало приключениями. Робинзон едва спасся бегством, когда сжег одного из деревянных идолов, которому поклонялись местные жители. После долгого пути моряк из Йорка оказался, наконец, в Тобольске. Он нашел там немало интересных людей. Среди них были опальные царедворцы, в том числе царский министр. Русская водка, смешанная с водой, а также медовый напиток, которым путешественника угощали в Тобольске, пришлись ему по вкусу и помогли перенести сибирские морозы.

В «стольном граде» Робинзон Крузо прожил восемь месяцев. Затем двинулся дальше и, счастливо избежав нападения разбойников, добрался до Архангельска. Здесь сел на корабль, идущий в Гамбург, где выгодно продал китайский шелк и сибирские меха, а потом возвратился в Лондон.

Но ведь книга «Робинзон Крузо» кончается тем, что ее герой в 1686 году покидает остров и возвращается в родной город. Там он рассказывает родным обо всем пережитом. Ни о каком Тобольске в его рассказе даже не упоминается!

А дело в том, что Даниель Дефо, автор «Робинзона Крузо», написал книгу о дальнейших приключениях своего героя. Она вышла и в переводе на русский язык, но не имела такого успеха, как первая.

Сам Дефо не был в Сибири, однако интересовался нашей страной и прочитал о ней почти все, что смог. Фантазия писателя, которая помогла ему превратить потерпевшего кораблекрушение штурмана Александра Селькирка в любимого литературного героя взрослых и детей, позволила создать повествование и о сибирских приключениях Робинзона Крузо.

Тобольск упоминает также знаменитый английский поэт XVII века Джон Мильтон. Автор поэм «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» написал в ранние годы «Краткую историю Московии». Это сочинение рассказывает о стране самоедов в Сибири и о Тунгусии на великой реке Енисее. Поэт упоминает, что Тобольск — местопребывание главного русского воеводы.

Удивительные карты Семена Ремезова

Если бы Робинзон Крузо был не литературным героем, а реальным человеком, он мог бы встретиться в Тобольске с Семеном Ремезовым. Ремезов на рубеже XVII и XVIII веков удачно перестроил пострадавший при нескольких пожарах кремль стольного града. Значит, он был архитектором? Да, но не только. Был Ремезов также летописцем с дарованием поэта, художником, географом, картографом, составителем первого русского географического атласа. Моряк из Йорка услышал бы от него столько интересного! Никто лучше Ремезова не знал об открытиях отважных землепроходцев.

Служилый тобольский человек Семен Ремезов составлял «Историю Сибирскую», подробную летопись событий последней четверти XVI века. Именно в ней есть единственный словесный портрет Ермака: «Вельми (очень) мужественен и разумен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости доволен, плосколиц, черн брадою и власы прикудряв, возраст средний, и плоек (т. е. не толст) и плечист».

Откуда взялось это описание? Не из расспросов ли уцелевших казаков Ермака, произведенных в Тобольске архиепископом Киприаном всего 36 лет спустя после гибели атамана?

Вместе с тремя сыновьями Ремезов взялся за огромную, трудную работу— составить «чертеж» всех сибирских городов и земель. Чертежом называли тогда географическую карту.

Ремезов много ездил по Сибири. Он подробно расспрашивал возвращавшихся из дальних странствии, смотрел их «росписи» пути, в которых отмечались реки, горы, разные дорожные приметы. Там записывались также всякие полезные сведения: например, можно ли найти корм лошадям, хороша ли питьевая вода, что за люди встречались в дороге — мирные, воинственные.

Землепроходцы знали те места, куда уводила их любознательность или желание раздобыть ценные меха. Ремезов же пытался из разрозненных кусочков собрать целое.

Мы, с первых классов школы привыкшие видеть географические карты, едва ли знаем, сколько труда и времени отнимало их составление. Притом не только в давние времена.

Однажды — это было в начале тридцатых годов, когда советские люди начали осваивать Арктику,— меня, тогда совсем молодого геодезиста, определили в помощь опытному картографу Нилу Сушилину, которому поручили срочно уточнить карту полуострова Таймыр.

На чертежном столе был натянут большой лист ватмана — плотной белой бумаги. Мне показалось, что Сушилин успел все сделать без меня. Были нанесены тушью реки, побережье Северного Ледовитого океана, острова, озера, деревеньки — их на енисейском севере называют «станками» — и, к моему удивлению, точки, возле которых различались мелкие надписи: зимовье Потапова, зимовье Плахина. Уж если отмечены даже отдельные избы, что еще можно уточнять?

Сушилин, человек молчаливый и хмурый, в ответ на мой вопрос хмыкнул:

— Здесь еще конь не валялся. На год работы.

И что же оказалось? Вот речка, в ее верховьях когда-то побывала одна экспедиция, недавно низовья пересек маршрут другой. А середина? О середине есть только записи рассказов кочевников. Что же делать? Надо искать отчеты давних экспедиций, смотреть старые маршрутные листы, запрашивать архивы в Енисейске и Туруханске.

Не совпадали извивы речки, которую, помимо прочего, одна экспедиция обозначила как Маймечу, а другая — как Муймачу. Не сходились очертания берегов самого большого на полуострове озера Таймыр.

Короче говоря, «белых пятен» и сомнительных мест на карте оказалось множество. И это в первой половине нашего столетия! А каково было Семену Ремезову в конце XVII века?

Этот удивительный человек умел каким-то чутьем отделять всякие басни и враки от достоверных рассказов наблюдательных людей, а расспрашивал он не только русских, но и местных татар, заезжих иноземных купцов.

Тогда не было точных инструментов для измерения земной поверхности. Расстояния определяли всяк по своему: кто приблизительно называл, сколько верст было пройдено, кто прикидывал, сколько дней был в пути. А ведь день плавания по течению реки, день пешего хода, день езды на оленях означали совершенно разные расстояния! И все это надо было, что называется, привести к одному знаменателю. Как Ремезову удалось справиться с подобным делом — понять трудно.

Но он справился.

К началу 1701 года многолетний труд был закончен. Ремезовская «Чертежная книга Сибири» состояла из общей сводной карты и 23 больших отдельных карт.

Они не были похожи на привычные нам. Мы знаем: если положить карту перед собой, вверху будет север. На ремезовской сводной карте Сибири вверху юг. Это и сбивает с толку.

Главное на карте — города и реки. Прочерчен Амур с притоками, впервые обозначена Чукотка, нанесена Камчатка — правда, как остров в «море акиан» (в океане). Некоторые названия разгадываешь, будто решая кроссворд. Но в целом карта дает довольно верное представление о еще недавно совершенно неведомом крае.

Особенно интересны отдельные карты и чертежи Ремезова. На них есть рисунки городов. Можно сосчитать, сколько башен в крепостной стене, увидеть, как выглядел главный собор. Карты раскрашены: реки и озера — синие, леса — зеленые, горы — желтые, дороги — черные и красные. Ремезов указывал, где какие народы живут, чем занимаются. Читаешь: «варят соль», «плавят золото», «промыслы собольи и оленьи». Историки и археологи тоже найдут полезное для себя: Ремезов отмечал древние курганы, развалины городов и даже место, где в его время лежали «остатки судов Ермаковых».

Стремление к точности и достоверности сочеталось у Ремезова с живым поэтическим воображением. Вот как он пишет о Сибири:

«Воздух над нами весел и в мерности здрав и человеческому житию потребен. Ни добре горч, ни студен... Земля хлеборобна, овощна и скотна, опричь меду и винограду, ни в чем скудно. Паче всех частей света исполнена пространством и драгими зверьми бесценными... Рек великих и средних, заток и озер неизчетно, рыб изобильно, множественно и ловитвенно. Руд, злата и серебра, меди, олова и свинцу, булату, стали, красного железа и укладу и простого и всяких красок на шелки и камней цветных много...»

Не все слова понимаешь сразу, но чувствуешь их музыкальность. И нет в них преувеличения: велика и обильна Сибирь!

Итак, стольный град, а от него пути по Сибири, к ее окраинам, к ее острогам-городам. Их уже десятки. Вокруг строят крепкие стены, но ветшают они в ненадобности: за столетие иной город отражает два-три набега, другие вообще живут спокойно. Не знает Сибирь ничего похожего на долгую истребительную войну европейских переселенцев с индейцами Северной Америки, где взаимное ожесточение белых и краснокожих на столетия воздвигло барьер между ними. Якуты, буряты и другие представители местных народов становятся служилыми людьми, могут записаться в государственные крестьяне, стать посадскими и городскими жителями.

Сибирские города развиваются как центры ремесла, торговли, окрестного землепашества. Население растет и перевес не за воинским сословием.

Русские сближаются с местными жителями, перенимают полезное, без этого трудно выжить, приспособиться, трудно понять Сибирь. Эвенк-охотник — ведь он же таежный энциклопедист, для него в дебрях тайн нет, и недаром эвенки становятся проводниками землепроходцев.

Ученые Сибирского отделения Академии наук, исследовав исторические материалы, убедились: в XVII веке доля городского населения в Сибири была значительно больше, чем в европейской части страны, причем молодые Тобольск, Тюмень, Енисейск достигли уровня некоторых старинных русских городов.

А какие необыкновенные судьбы у иных сибирских поселений, надолго забытых историей! Вот Мангазея. Она маячила смутным призраком в дали времен, пока недавние экспедиции не подтвердили неопровержимо, что это было вовсе не сезонное летнее торжище, а настоящий средневековый город. И где: за Полярным кругом, на реке Таз!

Основан город в 1601 году, когда еще доживали свой век некоторые сподвижники Ермака. На вечной мерзлоте был возведен кремль с воеводским двором, четырьмя церквями, стеной с пятью башнями, гостиным двором. Сюда добирались суденышки с побережья Белого моря, отсюда уходили искать «землицы неведомые», соболиные места отряды предприимчивых смельчаков.

А другой заполярный город— Зашиверск на Индигирке? Это тридцатые годы того же XVII века. Под стенами Зашиверска устраивались шумные ярмарки. Город был покинут после страшной эпидемии черной оспы. Его остатки раскопал со своими сотрудниками неутомимый Алексей Павлович Окладников. Два колокола с сохранившейся зашиверской церкви, построенной в 1700 году, я видел в коллекциях новосибирского Академгородка.

В 1610 году казак Кондратий Курочкин открыл, что «большим кораблям из моря в Енисей пройти мочно». К той поре берегов Миссисипи сумел достичь лишь один европеец. В 1639 году Иван Московитин увидел штормовую волну Охотского моря. В 1648 году Семен Дежнев на деревянном суденышке обогнул северо-восточную оконечность Азии.

Перед изумленным миром открылся неведомый край. «Страна мрака» к концу XVII века обрела ясные очертания. «Это равно открытию Колумба!» — воскликнул президент Королевского географического общества в Лондоне.

А Великая Северная экспедиция! Она отправилась по следам новгородских мореходов. Приполярные моря увидели русский флаг. Железные люди на деревянных кораблях шли сквозь льды и положили на карты очертания арктических окраин Сибири.

Движение русских за Урал становилось народным. Помимо тех, кого в Сибирь посылало или ссылало правительство, уходили на восток люди, изнемогшие в барской неволе, наслышанные о сибирских землях, где нет крепостного права и помещичьего кнута. Здесь они распрямляли спины. Ведь не бояре, а Ермак разбил Кучума, не дворянские сынки, а простые казаки открывали сибирские реки, пробирались через болотные топи! И у вчерашних холопов крепли чувство собственного достоинства, сознание своей значительности.

Когда воеводы-наместники царя пытались слишком круто забирать власть, возникала «шатость». По городам вспыхивали бунты. Красноярцы осадили своего воеводу в его же хоромах, и он отсиживался там несколько месяцев, «убоясь смертного себе убийства». Другого, присланного на смену, городская вольница выволокла из воеводских покоев за волосы, потащила к Енисею, чтобы утопить, но, сжалившись, бросила в лодку и пустила ее вниз по реке.

Подобное случалось в Нерчинске, Енисейске, Томске и других городах. Перепуганные воеводы писали в Москву: если бунтовщиков-казаков не унять, они всех царских посланцев «вышибут» и в Сибири «Дон заведут».

Конечно, не все коренные народы и не везде легко сближались с русскими: разный образ жизни, обычаи, верования. Казаки облагали данью — ясаком таежных охотников, бывало, что брали заложников— аманатов. Не обходилось без стычек. И все же с присоединением Сибири к России местные народы избавились от опустошительных набегов южных кочевников. Ясак был порою тяжел, но с другой стороны, в голодные годы ясачных подкармливали русским хлебом.

С русскими людьми пришла более высокая культура, кончился вековой застой. Осваивались речные, морские, сухопутные дороги, разведывались пути в сопредельные страны. Насаждалось ремесло, стучали молоты кузнецов, плотники возводили храмы, амбары для припасов, строили суда-дощаники. Рудознатцы тревожили сибирские недра, были найдены железные, медные и серебряные руды, слюдяные месторождения. Слюду вставляли в окна вместо стекла. Во многих местах Сибири, особенно вокруг Тобольска, распахивали земли.

Разве не поразительно, что к концу XVII века Сибирь полностью обходилась своим хлебом, и если в отдаленных местах, где земледелие не прививалось из-за сурового климата, люди порой голодали, то виной тому были трудности с завозом.

А торговля? Ничтожный, казалось бы, городок Ирбит, стоявший в стороне от больших рек, собирал на ярмарку до десяти тысяч «гостей из всех волостей», и в его лавки наведывались сотни иностранных купцов. На рынках сибирских городов можно было купить церковные книги, азбуку, грамматику. Тобольск открыл первую в Сибири и вторую в России провинциальную школу для обучения детей церковнослужителей грамоте, письму, церковному пению. Принимались туда и дети коренных сибиряков, из них надеялись подготовить миссионеров, проповедников христианства среди язычников.

На Руси преследовали, искореняли скоморохов, музыкантов, песенников, острых на язык. Предписано было и в Сибири отнимать у них музыкальные инструменты, а самих певцов наказывать батогами — проще говоря, бить палками. Но городские простолюдины не давали скоморохов в обиду, и высшее духовенство жаловалось в Москву на «умножение всяких игр бесовских».

Мы часто упоминаем служилых людей. Кто же они такие? Сибирские ученые специально исследовали, из кого состояло русское население края со времен Ермака до начала XVIII века.

Служилые разделялись «по отчеству», то есть по происхождению, и «по прибору», другими словами — по выполняемой службе. Первые состояли из дворянских и боярских детей, вторые— из прочих сословий. Казна платила тем и другим деньгами, хлебом, солью. Наивысшее «соляное жалование» определялось в три пуда за год, и это было по тем временам целое богатство.

Служилые рангом пониже—к азаки, кузнецы, плотники, мельники, ямщики — работали, как мы бы теперь сказали, по договору, без твердого годового вознаграждения.

Посадскими людьми называли городское население, занятое промыслом и торговлей. Само слово «посад», означавшее прежде часть города за пределами его стен, позже стало названием небольших самостоятельных поселков. Посадские жалования от казны не получали, напротив, платили разные сборы и считались «тягловым сословием»: должны были выполнять особые повинности — например, возить людей, едущих «по государевой надобности».

Сибирь не знала помещичьего кнута в частности потому, что здесь земля была объявлена государевой собственностью. Крестьяне получали землю, но примерно за каждые четыре десятины пятую должны были обрабатывать под присмотром приказчиков, а урожай с нее отдавать казне. Часть крестьян платила оброк натурой со всего обрабатываемого участка. Кроме того, государевы крестьяне облагались всяческими сборами, например на содержание дьячков, тюремных сторожей.

Однако государство было настолько заинтересовано в расширении сибирской пашни, в собственном сибирском хлебе, что, испробовав разные пути — принудительное переселение, ссылку,— стало призывать в пашенные крестьяне «гулящих и всяких охочих вольных людей», причем давало им подмогу и ссуду, а также на некоторый срок освобождало от повинностей. Но трудно было начинать дело на новом месте: то хлеб вымерзнет, то пашню размоют вешние воды, то ударит засуха.

В Северной Америке уцелевших индейцев оттеснили из прерий в горы либо на солончаки. В Сибири переселенцам полагалось распахивать лишь незанятые земли. Не потому, что правительство заботилось о правах таежных народов, просто оно нуждалось и в хлебе, и в пушнине. Найти свободные земли в Сибири было не трудно, так что споры между русскими землепашцами и коренными обитателями возникали редко.

«За одно столетие русская соха пропахала борозду от Урала до Камчатки». Я выписал это крылатое выражение из пятитомной «Истории Сибири».

Кованные из чистой стали...

Не с Тобольска ли пошли по белу свету вести о сибирской ссылке?

Первым знаменитым ссыльным был преступник, которого сначала нещадно били кнутом, потом вырвали ему язык, отрезали одно ухо и отправили в Тобольск, где он и провел триста лет.

Этим ссыльным был колокол. Он висел на колокольне собора в приволжском городе Угличе. Здесь 15 мая 1591 года при загадочных обстоятельствах — о них историки спорят и сегодня — погиб малолетний царевич Дмитрий, единственный наследник царского престола.

Помните, в пушкинском «Борисе Годунове» рассказ Пимена, которого бог привел «видеть злое дело, кровавый грех», когда утром, в час обедни, «ударили в набат...».

Сбежавшаяся на тревожный звон толпа побила камнями заподозренных в убийстве царевича сторонников всесильного Бориса Годунова. В Углич явилась следственная комиссия. Она нашла, что царевич, страдавший эпилепсией, сам напоролся на нож. Выходило, что пострадали невиновные.

Годунов расправился с угличанами круто, жестоко. Одних казнили, другим отрезали языки, третьих отправили в ссылку. Колокол же был сброшен с колокольни, выпорот, с него срубили изображение креста, отбили «ухо», за которое колокола подвешивают, и заставили онеметь, вырвав ударник.

История ссылки колокола обросла легендами. Я читал, что тридцать тысяч угличан волоком тащили опальный колокол к месту ссылки. В другой книге говорилось о двухстах угличских мужиках, которых связали попарно и запрягли в сани, где был укреплен «ссыльный». Однако третий автор утверждал, что сослали всего шестьдесят угличских семейств, притом не в Тобольск, а в Пелым.

В конце прошлого века колокол простили, и он был возвращен в Углич. Его торжественно встретили горожане. Бывшего ссыльного поместили во дворце царевича Дмитрия, превращенном в музей. Там он и висел долгие годы. По просьбе волжских пассажиров, устремлявшихся во время стоянки судов во дворец, экскурсовод ударял в колокол. Густой звук плыл под сводами.

Но, строго говоря, это не «тот самый» колокол. Настоящий расплавился во время одного из страшных тобольских пожаров. Возможно, двойника отлили, собрав расплавившийся металл, однако не сумели придать колоколу ту особую форму, которую использовали мастера XVI века.

В Тобольском краеведческом музее хранится специально отлитая копия ссыльного. Колокол невелик, его вес указан точно: 19 пудов 20 фунтов. Меньше 330 килограммов. Чтобы везти такой, не нужны были сотни людей.

Следом за угличанами дорогу в подневольную Сибирь узнавало все больше людей. Ссылали провинившихся, пленных, участников стрелецких бунтов и казацких восстаний, ссылали беглых крепостных, которых помещики почему-либо отказывались принимать после поимки. Одним назначали каторжные работы, другим — поселение, вечное или временное. Постепенно появились в Сибири пересыльные тюрьмы и этапы, на сибирских дорогах слышно было бряцание и звяканье кандалов. В самом слове «Сибирь» стало чудиться что-то зловещее, пугающее.

Кандальный тракт не был особой дорогой для ссыльных. По ней мчались тройки с грозным начальством, тянулись обозы с разной кладью. Однако в народной памяти она навсегда осталась горьким каторжным путем.

Тракт проходил через Тобольск.

Александр Радищев задержался здесь по дороге в десятилетнюю ссылку, которой ему заменили смертную казнь. Именно в Тобольске написал он стихотворение несломленного духом обличителя «зверообразного самовластия».

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?

Я тот же, что и был, и буду весь мой век

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложил, где не бывало следу

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах

Чувствительным сердцам и истине я в страх —

В острог Илимский еду

В Тобольске ссыльного догнала его жена Елизавета Рубановская с младшими детьми. Не она ли показала дорогу другим русским женщинам? И в Тобольске же ее могила: она тяжело заболела здесь, возвращаясь с мужем из ссылки.

Вокруг Тобольска как бы завязывались узлы разных важных событий. Бывший стольный град некоторое время оставался главным городом Тобольской губернии. Но даже и после того как центром управления значительной части Западной Сибири стал Омск, а Тобольск, оставшись в стороне от главного почтового тракта, стал хиреть, он не исчез со страниц истории.

Тобольск связан с людьми, о которых Герцен сказал: «Кованные из чистой стали». Это были декабристы. В Сибирь их везли разным путем, часть — через Тобольск.

Для большинства осужденных жизнь в Сибири началась с каторжных работ на Нерчинских рудниках, для некоторых — с промерзлых хибарок в снегах Якутии. Потом их расселили по разным сибирским селам и городкам, от Урала до Забайкалья. Царь с мстительной жестокостью следил, чтобы никто из них не оставался без бдительного жандармского надзора, без давящего гнета.

Лишь когда Николай I умер — тридцать один год спустя после событий на Сенатской площади,— декабристам разрешили вернуться на родину.

К тому времени многие уже спали вечным сном на погостах. Другие, когда-то пересекшие Урал в расцвете сил, возвращались больными стариками. Третьи не пожелали воспользоваться царской милостью и остались в Сибири до конца своих дней.

Известны горестные слова Ивана Ивановича Пущина: «Мы не на шутку заселяем сибирские кладбища... Редкий год, чтобы не было свежих могил».

Могилы декабристов — по всей Сибири. Они начинаются уже недалеко от перевалов через Урал: в Туринске, Кондинске, Ялуторовске.

В Тобольске — семь могил. Кладбище возле церкви за старым городским валом, его так и называют Завальным. Памятники с крестами, темные могильные плиты: лицейский друг Пушкина Кюхельбекер, Муравьев, Вольф, Барятинский, Семенов, Башмаков, Краснокутский.

Редкий декабрист не сменил после каторги два-три места ссылки. Для Вильгельма Кюхельбекера, «Кюхли», как называли его в лицее, Тобольск стал последним пристанищем. Он тяжело болел туберкулезом, а за год до смерти почти ослеп. Но допоследнего часа диктовал письма, стихи. Среди его предсмертных строк — обращение к тем, кто вместе с ним боролся и страдал: «Оставить я хочу друзьям воспоминание, залог, что тот же я, что вас достоин я, друзья».

Да, семь могил на Завальном кладбище в Тобольске. А через ссылку в этом городе прошли четырнадцать декабристов. Вот имена остальных семи: Анненков, Фонвизин, два брата Бобрищевы-Пушкины, Свистунов, Штейн-гель, Чижов.

За бывшим генерал-майором Михаилом Фонвизиным последовала в Сибирь жена, Наталья Дмитриевна, которую считали прототипом пушкинской Татьяны Лариной. Семья Фонвизиных перебралась в Тобольск из Красноярска.

К Ивану Анненкову приехала в Сибирь француженка Полина Гебль. Сначала ей отказывали в разрешении на поездку: она не была обвенчана с Анненковым в церкви. Тогда решительная женщина сумела пробраться в район военных маневров под Вязьму, которые наблюдал Николай I.

— Что вам угодно? — Император окинул француженку, как она вспоминала потом, «тем ужасным, грозным взглядом, который заставлял трепетать всех».

Полина Гебль сказала, что хочет получить разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Император заметил ей, что здесь не ее родина. Он знал, что Полина Гебль не была женой декабриста.

— Я мать его ребенка,— с достоинством произнесла француженка.

Царь нехотя дал согласие на поездку. В Чите, где отбывал каторгу Анненков, Полина Гебль обвенчалась с ним. Кандалы с жениха сняли лишь на паперти церкви и после обряда надели вновь, чтобы увести новобрачного в тюрьму. С этого дня Полина Гебль для многих стала Прасковьей Егоровной Анненковой. Под этим именем ее знали в селе Бельском, в Туринске, наконец в Тобольске и любили за сердечность, доброту, душевную стойкость.

Впоследствии историю Полины Гебль и Ивана Анненкова узнал Александр Дюма. Он прочел рукопись «Записки учителя фехтования, или Полтора года в Санкт-Петербурге», написанную Огюстеном Гризье, который был знаком с некоторыми декабристами. Романист заинтересовался событиями в далекой России. Он изучил доступные ему другие материалы и в 1840 году опубликовал роман «Учитель фехтования». В нем француз, некогда обучавший молодого Анненкова владению шпагой, рассказывает о его любви к юной модистке Луизе Депюи (подлинного имени романист не назвал) и о злоключениях несчастной пары.

Кроме «Учителя фехтования», писатель посвятил декабристам очерк, выразительно озаглавленный «Мученики».

Роман, естественно, был запрещен в России. Не менее естественно, что его, несмотря на допущенные Дюма некоторые неточности и искажения, с интересом встретили в Петербурге и Москве, где большинство образованных людей владело французским. Императрица тайком прочитала «Учителя фехтования» с первой до последней страницы.

Крамольный роман навсегда определил неприязнь императора к его автору. Когда уже после смерти Николая I «неблагонадежный писатель» приезжал в Россию, самые подробные отчеты о каждом его шаге сохранились не в газетах, а в архивах департамента полиции, которой предписано было не допускать встреч француза с «нежелательными людьми».

Путешествуя по стране, Дюма отправился на Волгу, которую назвал «царицей рек». Он посетил приволжские города, в том числе Нижний Новгород. После осмотра Нижегородской ярмарки писатель был приглашен на торжественный прием к губернатору. И тот многозначительно обратился к гостю:

— Господин Дюма, позвольте представить вам супругов Анненковых.

Дюма тотчас же написал в Париж сыну, как он неожиданно «встретил Анненкова и Луизу — двух героев «Учителя фехтования», возвратившихся в Россию после тридцатилетнего пребывания в Сибири».

Губернатором, представившим писателю Анненковых, был Александр Муравьев, который хотя и отошел от Тайного общества до событий на Сенатской площади, но не избежал ссылки в Сибирь. Везли его из Петербурга в кандалах вместе с братом Николаем, бывшим морским офицером Константином Торсоном и Анненковым. Ссылку Муравьев закончил в Тобольске. Его освободили одним из первых.

Встреча в Нижнем Новгороде как будто осталась свидетельством одного из немногих благополучных поворотов в судьбах декабристов. Чем не счастливый конец для фильма «Учитель фехтования», если бы его решили снимать в Голливуде?

Но действительность была куда суровее. Герои романа молоды, полны сил. Писатель же встретился с их прототипами в 1858 году, когда Полине Гебль было 58 лет, Анненкову 56. Они вернулись из Тобольска в Нижний Новгород за год до встречи, измученные, изнуренные тремя десятилетиями физических и нравственных страданий.

Была ли встреча сердечной? Возможно, время заставило жену декабриста забыть горечь, испытанную при чтении романа, героиня которого иногда выглядит довольно легкомысленным существом.

На самом деле Полина Гебль пыталась устроить побег любимого человека из тюрьмы, без колебаний подписала, подобно женам других декабристов, решивших разделить судьбу своих мужей, обязательство. А в нем говорилось, что жена, которая последует за преступником-мужем в Сибирь, обязана оставаться там до его смерти. Но и после этого правительство решит, может ли вдова вернуться в Россию. Дети, рожденные в Сибири, приписывались к казенным крестьянам.

И когда после долгих тяжелых лет Анненковым разрешили поселиться в Нижнем Новгороде, им предстояло начинать новую жизнь с подорванными силами и здоровьем.

Нет, счастливых поворотов жизненного пути царизм декабристам не уготовил! Революционеры, решившиеся на вооруженное выступление, разбудили Россию. За годы ссылки они немало сделали и для далекой сибирской окраины.

«Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили».

Это слова декабриста Михаила Лунина, человека редкого мужества и твердой воли. В них выражался смысл жизни большинства декабристов после того, как они покинули каторжные норы и судьба разбросала их по сибирской глухомани.

Дороги, дороги...

«Сибирские Афины»

евятнадцатый век...

После все же медлительного для Сибири восемнадцатого, когда в механизме истории будто что-то испортилось и время в некоторых сибирских уголках приостановилось, девятнадцатый принес за Урал ветры перемен. Последние же его годы были уже предвестниками событий, важных для страны и ее далекой окраины.

Но сначала о «золотой лихорадке», которая в первой половине столетия сотрясала некоторые сибирские города.

В Енисейске, говорят, началось с того, что стряпуха, потроша на кухне глухаря, нашла в его зобу золотые крупинки. Эта таежная птица проглатывает иногда камешки, но запросто глотать золото...

Дознались, где был убит глухарь. Поспешили в тайгу. Наткнулись на богатые россыпи. Опустели лавки, огороды заросли бурьяном, закрылись «присутственные места» — даже столоначальники не усидели на месте.

То же, судя по воспоминаниям очевидца, случилось и в Томске. «Все бросились искать золото. Ремесленник бросал свой верстак; чиновник, не стесняясь своим званием, шел служить к мужику-золотопромышленнику; в общественном положении произошла страшная перетасовка».

Она отразилась и на облике города. Рядом со старенькими, загнанными в болото домишками появилась Миллионная улица. Правильнее было бы назвать ее улицей миллионеров. На ней торопливо возводили каменные особняки. Золотопромышленник Горохов построил настоящий дворец. В бельведере над искусственным прудом он закатывал роскошные пиры, где яства подавались на фарфоровых тарелках с изображением той части города, которую гости видели из окон.

В Енисейске богачи строили «свои» церкви: чья выше, чья красивее. Один золотопромышленник ходил в храм по красному ситцу, который перед ним угодливо расстилали прямо в грязь, другой поил лошадей шампанским.

Золото добывалось в тайге тяжким трудом. Для рабочих строили казармы с решетками и наемной охраной, чтобы опутанные долговой кабалой приискатели не могли бежать. Провинившихся публично наказывали розгами. Заболевших тайком увозили в дебри, где они умирали или становились добычей зверей. Беглых искали с собаками. Золотую тайгу в народе называли вольной каторгой. Шло время, порядки почти не менялись. Со слов рабочих Александровского прииска в 1887 году была записана песня: «Мы по собственной охоте были в каторжной работе в золотой тайге».

Да что говорить о прошлом веке? В 1912 году всю Россию потрясли события на Ленских золотых приисках, где мирную толпу бастовавших рабочих встретили огнем, и 270 человек было убито на месте.

Для Томска «золотая лихорадка» не была длительной болезнью. Богатые россыпи истощились, самородков находили все меньше. Но Сибирь в целом по-прежнему давала основную часть русского золота. Кустарный промывочный лоток сменялся на приисках машинами. Там было занято больше рабочих, чем в какой-либо другой отрасли промышленности.

Известный сибирский публицист Николай Ядринцев гневно обличал владельцев приисков:

«Много ли памятников осталось от наших богачей? Может быть, наши богачи создали нам бездну школ, библиотек, музеев и кабинетов ученых редкостей? Нет, Сибирь по-прежнему пустынна и невежественна. А где же наши миллионы? Где наше золото, которое вырабатывалось кровавым потом нашего народа на рудниках и приисках? Эти миллионы пропиты, проиграны в карты, промотаны по ярмарочным шинкам — вот где наши миллионы!»

Обличительные слова Ядринцев произнес на публичной лекции. Вскоре он оказался в тюрьме.

И все же неверно представлять Сибирь прошлого века каким-то темным царством. Даже среди сибирских богатеев встречались люди, щедро жертвовавшие деньги на общественные нужды. Простой же люд был особенно отзывчив к любому начинанию, в котором видел пользу для своего края.

Томск еще в прошлом веке называли «Сибирскими Афинами». В нем был открыт университет, первый на всем пространстве от Урала до Тихого океана. Произошло это в 1881 году.

Какое борение страстей разыгралось в свое время вокруг его создания! Какие люди ратовали за открытие! Николай Ядринцев, путешественник и общественный деятель Григорий Потанин, организатор полярных исследований Александр Сибиряков, просветитель Петр Макушин... На его могиле меня поразил единственный в своем роде памятник — вертикально поставленный рельс с горящей наверху электрической лампочкой и каменный монолит с надписью: «Ни одного неграмотного». Под таким девизом Макушин почти сто лет назад организовал общество народного образования.

Да, сильные люди боролись за университет, и деньги на постройку его здания были быстро собраны в разных сибирских городах. Но и противники во главе с будущим обер-прокурором Святейшего Синода мракобесом Победоносцевым не бездействовали. Победоносцев писал царю, что сама мысль об университете кажется ему «несчастной и фальшивой», поскольку «общество томское состоит из всякого сброда...»

В Тобольске, утратившем привилегии стольного града, общественная, культурная жизнь тоже отнюдь не замерла. Здесь сын мелкого чиновника Петр Ершов задумал поистине бессмертную сказку «Конек-горбунок», прочитав которую Пушкин сказал: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».

Ершов был учителем Менделеева в гимназии. Дмитрий Иванович говорил впоследствии о близких к его семье декабристах, которые «придавали тобольской жизни особый отпечаток, наделяли ее светлыми воспоминаниями...»

В городе на Иртыше жил композитор Александр Алябьев. Его «Соловей» и в наши дни звучит в тысячах концертных залов.

В истории Тобольска оставили след особы царствовавшего дома Романовых. В 1837 году через город проехал наследник престола, будущий император Александр II. Событие не прошло бесследно, и вот что повествует об этом благонамеренный историк: его величество обратил внимание на старую тюрьму и нашел ее не соответствующей «просвещенным идеям нашего века». Была построена новая, огромная, способная вмещать до двух тысяч узников, с тюремной церковью и приютом для осиротевших арестантских детей — словом, тюрьма образцовая, «учреждение евангельское, достойное душевного сочувствия».

По иронии судьбы в 1917 году внук Александра II, последний русский император Николай II, после отречения от престола некоторое время находился в Тобольске, правда, не в «евангельском учреждении», а в бывшем губернаторском доме. Ему покровительствовал Керенский. После Октября контрреволюционеры тщетно пытались тайком вывезти бывшего царя за границу.

Но вернемся в Томск рубежа восьмидесятых годов прошлого века, где продолжалась борьба за открытие университета.

Все давалось ценой больших усилий, даже строительство здания. Я прочитал в одной старой книге: «Возведение в Томске скромных университетских построек во многих отношениях гораздо труднее, чем, например, устройство колоссального дворца Всемирной выставки в Париже». Ведь город не имел даже кирпичного завода!

Когда университет открылся, на его единственном факультете — медицинском — было восемь профессоров, семьдесят два студента. Сегодня в Томском университете двенадцать факультетов, свыше двух тысяч преподавателей и научных сотрудников, восемь тысяч студентов. От первенца «Сибирских Афин» пошла молодая ученая поросль по всей Сибири. И еще от Томского технологического института, многие сибирские технические вузы отпочковались именно от него.

В нынешних крупных городах по нескольку высших учебных заведений. Но как звучали для выпускников школ в конце двадцатых — начале тридцатых годов два слова: «Томский технологический»! То было время, когда партия призывала овладевать техникой. А к этому добавьте давнее преклонение сибиряков перед людьми, строившими мосты, железные дороги, водопроводы.

Томский технологический обладал непреодолимой притягательной силой. Попасть туда школьнику-выпускнику?! Абитуриенты все лето готовили к экзаменам не только предметы, но и списки каверзных вопросов, которые строгие экзаменаторы никогда не задавали демобилизованным красным командирам, тем, кто шел учиться от станка или от сохи. Нет, эти вопросы сыпались на головы прилежнейших отличников, коими, однако, вовсе не предполагалось целиком заполнять аудитории. И на экзамене физики такой абитуриент слышал: — А вот, молодой человек, представьте, что из окна четвертого этажа вы роняете термометр, естественно, ртутный, шариком вниз. Наружная температура плюс семнадцать. Какие физические явления вы можете ожидать?

Молнией неслось в голове: трение воздуха, ускорение движения по формуле... Трение — нагрев? — Ну что вы! Да разобьется термометр, только и всего. Знать бы надо такие вещи!

...После очень долгой разлуки живу в Томске третью неделю. Поздним вечером слышу под окном гостиницы восторженный возглас: 

— Вас возили на экскурсию? Какой город, а?

Успев исходить Томск вдоль и поперек, готов от души поддержать экскурсанта. Может, Томск завораживает тем, что он уж никак не однообразен, с другим городом его не спутаешь? И еще: он очень сибирский. Очень. Сберег в себе Сибирь, сохранил лучшее от старой Сибири — наверное, привлекает и этим.

Я думаю, что настоящее понимание Сибири приходит к новоселу, когда гордое ощущение его причастности к первопроходцам, естественное для БАМа и Тюмени, дополняется пониманием простой истины — на сибирской земле до него, новосела, поколения талантливых людей успели честно и славно потрудиться, сказать свое слово в науке, зодчестве, литературе. И он, новосел, не залетный небрежный гость, но наследник, приумножатель всего ценного и полезного, что создано в Сибири.

Да, Томск изменился, но уж никак не скажешь: «Неузнаваемо изменился». Изменился как раз вполне узнаваемо — и, право, это счастье для города!

Первым в Сибири он создал значительную научно-производственную мастерскую, название которой само говорит за себя: «Томскреставрация».

Стал добиваться гармонии новой и старой застройки. Взял на учет и охрану наиболее ценные памятники старины.

Я поднимался на Воскресенскую гору. Ржаво-красная каменная глыба с дощечкой, меньше и скромнее, чем у входа в иной директорский кабинет: «На этом месте в 1604 году был основан город Томск».

Острожный частокол опоясал гору. Лишь несколько сибирских крепостей были старше этой, и среди них Тюмень, Тобольск, Сургут.

Вокруг памятной глыбы лужок с одуванчиками и лопухами, старое каменное здание казенной постройки, под откосом вовсе уж дряхлые, потемневшие домишки с садами и огородами, поленницы дров, сарайчики — Томск прошлого века. А неподалеку Дом Советов и драматический театр. Оба — строгих современных пропорций. Театральное здание без массивных колонн, которые выглядели бы фальшиво в соседстве с построенным в начале прошлого века городским магистратом и биржевым корпусом, где колонны и аркады так естественны.

Театр «поднял голову» вровень с исторической горой, хотя стоит в низине у ее подножия. Он построен на рост и при больших своих объемах доброжелательно уютен внутри. И опять свое, сибирское, томское: резной деревянный фриз в фойе, резное дерево в отделке.

Возле Воскресенской горы — дом с мемориальной доской, в нем жил и работал автор «Угрюм-реки» Вячеслав Яковлевич Шишков. Смотришь на сказку в дереве и думаешь: «Неужто не описал он удивительное свое жилище?» Но переводишь взгляд на соседний дом, право, и этот не хуже! А дома на Красноармейской улице? На улице Дзержинского? Сколько их... И не увидишь двух схожих. Есть даже с подобием драконов над крышами. И обратите внимание: срублены намертво, будто на стыках бревно прошло сквозь бревно без малейших зазоров; сколько ни пытаются реставраторы добиться того же — не получается. То, да не то...

В Томске на учете около полутораста исторических и архитектурных памятников, в том числе республиканского значения.

— Томск? Да ведь это сибирский Ленинград!

«Ну уж, ну уж!» — подумал я, однако не стал возражать своим собеседникам из «Томскреставрации». Они и сами, кажется, почувствовали, что хватили через край.

— Точнее, в архитектуре старого Томска — петербургская школа. Видели Думский мост?

Видел. Густо заросшие берега спешащей в Томь речушки Ушайки, у моста через нее — подобие ростральных колонн города на Неве.

А сколько удивительных старинных построек по области! Сибирская деревянная архитектура само собой. Но не только. Разве не достойно сохранения то, что связано с печально знаменитой царской нарымской ссылкой? Хибарки политических ссыльных, например?

Революционный Томск — это студент Валериан Куйбышев, исключенный за подпольную деятельность из университета, который носит теперь его имя. Здесь вступил в партию молодой Сергей Киров, печатавший и распространявший среди рабочих листовки взрывчатой силы. Анна Ильинична Елизарова-Ульянова, сестра Ленина, осенью 1902 года приехав в Томск, помогала местному революционному подполью.

О деятельности этих выдающихся людей известно достаточно широко. Реже вспоминают коренных томичей, а ведь среди них были натуры богато одаренные, полные революционной отваги.

Николай Николаевич Баранский считается одним из столпов отечественной экономико-географической науки. Даже старшее поколение помнит его седовласым ученым. А в начале века революционная Сибирь знала Баранского под кличкой «Николай Большой». Ростом он не был обижен, и это мешало опытному конспиратору растворяться в толпе, ускользать от шпиков.

У меня сохранилась изданная в 1923 году ничтожным тиражом тоненькая брошюра воспоминаний Николая Большого о его подпольной работе.

Сын томского учителя стал в конце прошлого века первым «марксенком» в одном из нелегальных кружков, где помогал типографским рабочим, железнодорожникам и речникам маленькими порциями одолевать «Манифест Коммунистической партии». Потом забастовочный комитет, сходки, демонстрация студентов и, разумеется, исключение из университета. «Марксенок» превратился в марксиста, наладившего в Томске тайную перепечатку «Искры».

В пору жестоких разногласий с меньшевиками Баранский был на Таммерфорсской конференции, где встречался с Владимиром Ильичем Лениным.

Возвращаясь в Сибирь через Москву, Николай Большой видел дымящиеся развалины Пресни. Он знал уже, что на усмирение сибирских «бунтовщиков» отправлен специальный поезд генерала Меллера-Закомельского, навстречу которому с востока двигалась карательная экспедиция генерала Ренненкампфа. Вернувшись в Сибирь, слушал рассказы о массовых порках, расстрелах, истязаниях, подбадривал склонивших было голову. Наладил выпуск нелегальной газеты. Взбешенный Ренненкампф объявил, что застигнутые за ее выпуском или распространением будут расстреляны на месте, и приказал прочесывать квартал за кварталом.

Я видел Николая Николаевича только на лекторской кафедре. И не просто было поверить, что почтенный этот ученый знал длительное заключение в одиночках, совершал дерзкие побеги из тюрем, схватывался врукопашную с анархистами, пускавшими в ход ножи...

Лазерный дозор атмосферы

Томск бережно сохранил память о старине, но при этом он современен не меньше, чем некоторые новые сибирские города, а в чем-то даже обогнал их на дороге в XXI век. Например, в развитии автоматизированных систем управления. Здесь разработана такая система для целой области. Автоматика помогает управлять и городским хозяйством. А в хозяйстве старинного города — ценнейшие новшества. Все тепло для квартир и заводов Томск получает централизованно, здесь забыли о дымящих трубах небольших котельных. И какая вкусная, свежайшая вода льется из кранов томского водопровода! Эту родниковую воду дает городу глубинный подземный водозабор оригинальной конструкции. Мне показали машинные залы, где вырывающаяся из артезианских скважин вода струится живым хрусталем, и у меня было ощущение, будто я вижу произведение искусства, подобное каскаду фонтанов знаменитых парков.

Томск не утратил, а умножил славу центра науки и просвещения. Его Академгородок вдали от городской суеты, среди сосен и берез на берегу речки Ушайки: Академический проспект, улица академика Королева... Здесь ученые занимаются многими проблемами, в том числе лазерным дозором атмосферы.

Что это такое?

Я побывал в Институте оптики атмосферы у академика Владимира Евсеевича Зуева. Он сибиряк, родился в небольшой деревеньке недалеко от Байкала, был забойщиком на золотом прииске, прошел войну, после демобилизации поступил в Томский университет. У него оказались выдающиеся способности к научной работе. Он выбрал область, где надо было прокладывать новые тропы: возможности применения лазеров. Ведь эти источники электромагнитного излучения появились лишь в шестидесятых годах, дав толчок развитию квантовой электроники, новому направлению не только в физике, но и в технике.

Из забойщиков — в академики. И представьте, вспоминает работу в бригаде золотоискателей, как чудесное время:

— Я три дня по тайге на прииск пешком шел. А там знаете сколько тачек надо было за день перекатать? Ого! Но с малых лет прямо страсть какую-то испытываю к физической работе. Для меня такая работа — песня, наслаждение. К земле тянет, по выходным дням готов с утра до вечера лопатой орудовать.

Он худощав, подвижен. Разве дашь ему шестьдесят? Бегает по многу километров. Рассказывают, что во время какого-то международного конгресса полицейский задержал было пожилого джентльмена, налегке выскочившего из гостиницы и пустившегося бежать по направлению к парку...

В Институте оптики атмосферы мы спускались туда, где находится, пожалуй, слегка напоминающая корпус подводной лодки большая герметизированная камера. В ней можно моделировать густой туман, дождевое облако, разреженный воздух верхних слоев атмосферы, смог большого города и даже атмосферу другой планеты, например, Марса. Смоделировать и изучать с помощью луча лазера.

Здание института насыщено различной аппаратурой. Но главное поле деятельности ученых не под крышей. Им нужно небо.

Мы с Владимиром Евсеевичем поехали на базу «Наука», где собиралась конференция специалистов. По дороге я смотрел и слушал. Листая теперь блокнот с записями, нахожу между страничек раздавленных комаров... Записать мне удалось вот что:

«Чтобы бороться с загрязнением атмосферы, надо постоянно следить за ней. Это нужно также для авиации и космонавтики, для развития связи. Но как следить? С помощью радиозондов? Их потолок всего тридцать километров. Есть еще радиолокационные методы, акустические. Но я думаю, что будущее—за лазерным зондированием».

Не рискую пересказывать здесь записи о понятных лишь специалистам сведениях о частоте излучения лазера, о преимуществах зондирующего лазерного импульса, распространяющегося в атмосфере со скоростью света, об особенностях приемных систем и т. д. и т. п.

Для нас с вами важно, что в Томске удалось создать лазерные локаторы-лидары, при помощи которых можно определять прозрачность, температуру, давление, влажность различных слоев атмосферы, скорости и направления ветра, оценить содержание газовых примесей с поразительной быстротой и точностью.

Но что такое точность лазерного зондирования?

— Скажем, вы хотите получить информацию относительно вон того облака, высоко плывущего над нами,— пояснил академик.— Так вот, отраженный им луч определит с точностью до одного метра его высоту над землей, скорость движения. Мы можем сказать, сколько в нем воды, правда, тут подсчет уже довольно приблизительный.

Лазерный анализ позволяет обнаружить даже ничтожное содержание газов в воздухе шахт или карьеров. Быть может, удастся создать приборы для поисков газовых месторождений: ведь достаточно просочиться к поверхности хотя бы струйке, чтобы она оказалась «на прицеле». Для определения загрязнения атмосферы над индустриальными центрами томичи побывали в разных городах у нас в стране, выезжали и за рубеж. Томские лидары следили за чистотой воздуха над Москвой во время Олимпийских игр.

Разумеется, лазерный космический дозор, позволяя быстро получать всевозможные метеорологические сведения, помогает составлению долгосрочных и кратковременных прогнозов погоды. А по некоторым подсчетам, увеличение достоверности прогнозов всего на один процент дало бы нашей стране ежегодный экономический эффект, исчисляемый миллионами рублей...

В числе других проблем, которые занимают томских ученых,— химия нефти. Это нечто другое, чем нефтехимия. Только малоосведомленные люди думают, будто нефть— однородная жидкость. На самом деле у нее немало типов с сильно отличающимися друг от друга свойствами. Технология, разработанная для нефти одного месторождения, может оказаться непригодной для извлеченной из недр на соседнем. Вот ученые и стремятся познать все особенности каждого типа, дать советы, как лучше его добывать и использовать.

Томская область— нефтяной партнер Тюменской. В заболоченном Васюганье томичи построили города и нефтепромыслы. Гигантский нефтехимический комбинат возле Томска выпускает полипропилен и метанол. С помощью полипропилена можно производить немало превосходных и нужных вещей. Например, детали автомашин и самолетов. Ворсистые прочнейшие ковры. Нарядные панели для отделки домов. Трубы, не боящиеся сырости и ржавчины, стойко переносящие сорокаградусные морозы и такую же жару.

Метанол позволяет получать очень легкие пластмассы, прочностью немногим уступающие стали. Он требуется для производства смол, с помощью которых отходы древесины превращаются в древесностружечные и древесноволокнистые плиты, нужные строителям, мебельщикам и домашним мастерам с умелыми руками. Необходим метанол и для приготовления некоторых лекарств.

Томский и Тобольский нефтехимические комбинаты набирают мощность почти одновременно. Гиганты «стольного града» и «Сибирских Афин» дополняют друг друга в общей работе на будущее.

Тут мне хочется вернуться в Сибирь, еще не успевшую отстроить села, сожженные колчаковцами, когда только-только начали оживать заводы и рудники, а в северной тайге, оставшейся без дроби и пороха, кочевники промышляли зверя прадедовскими луками. В горькое это время приехал к сибирякам Анатолий Васильевич Луначарский. Он побывал в нескольких городах. Не миновал и Томск. В сравнении с бурно растущим Новониколаевском его сосед казался довольно тихим городом. Но возможно, именно здесь Луначарский острее почувствовал Сибирь, характер людей, упрямо, без громких слов возрождавших свой край. Площадь Революции, куда майским днем собралось на митинг двадцать тысяч томичей, услышала взволнованную речь наркома:

— И ты, сибиряк, разрабатывай громадную часть мира, которая поручена тебе историей, с ее несметными богатствами, на благо тебе, на благо Союзу Республик, на благо человечеству. Помни, что твоя северная холодная отвага может понадобиться как оплот и защита на границе твоей социалистической Родины. Мы в Москве верим в тебя, сибиряк, сибирский рабочий, сибирский крестьянин, сибирский трудовой интеллигент!

Хорошо сказанные, точные слова живут долго. Особенно когда в них схвачена самая суть живых дел, страстей и тревог, когда одушевлены они пониманием великой силы человека, преобразующего мир.

Вдоль по столбовой

Московско-Сибирский тракт начали прокладывать как сквозной путь еще в сороковых годах XVIII века. Это была государственная дорога. Вдоль нее были поставлены тысячи полосатых верстовых столбов. Таможенные заставы следили, чтобы из Сибири тайком не везли меха соболей и иную «мягкую рухлядь».

В начале XIX века тракт основательно перестроили. С этого времени начинается упадок главного речного пути с запада на восток, где приходилось преодолевать длинные волоки и бурные пороги. Тракт расширили, прорубив просеки, в болотистой местности сделали канавы для отвода воды. Там, где дорога проходила через селения, спрямили улицы. Сибирь получила большую торговую дорогу, связывающую европейскую и азиатскую части государства.

Была ли эта дорога хороша? Тут, пожалуй, уместнее спросить: много ли вообще было в ту пору хороших дорог во всей необъятной России.

Пушкин, изрядно поездивший по Руси, иронически заметил, что лет чрез пятьсот «дороги, верно, у нас изменятся безмерно», и добавил: «Теперь у нас дороги плохи...».

А по мнению поэта Петра Вяземского, «свободна русская езда в двух только случаях»: когда зима «скует чугуном льдистым» дороги или когда поля и лужи проймет «знойная засуха».

За долгую историю направление тракта на разных участках менялось, но в «Дорожниках» и «Подорожниках», которые тогда выпускали для путешествующих, назывались такие его главные пункты: Москва — Владимир — Казань — Пермь — Екатеринбург (нынешний Свердловск) — Тюмень — Тобольск — Томск — Красноярск — Иркутск. Дальше главная дорога разделялась, и одна ветвь шла на юг, к Кяхте, а другая на север, через Якутск к Охотску и дальше на Камчатку.

В конце XIX века перевозками грузов гужом, то есть в разных повозках, запряженных лошадьми, занималась почти пятая часть всего населения Сибири! Между Томском и Иркутском по Сибирскому тракту ежегодно проходило до 80 тысяч возов, которые сопровождали 16 тысяч ямщиков: каждый вел целую «связку» телег или саней.

А сколько всяких чиновников, купцов, курьеров проносилось по нему, обгоняя то обозы, то партии кандальников. По тракту же Петр Макушин привозил в Сибирь тысячи и тысячи книг для своих книжных лавок, а натуралист Порфирий Крылов сумел доставить из Казани в Томск саженцы южных растений, заложив основу чудесного Ботанического сада.

Посвист и песни ямщиков, звон поддужных колокольчиков, бряцанье кандалов — все это сливалось в странную, своеобразную мелодию бесконечной дороги.

На тракте действовали особые порядки, сложились свои нравы и обычаи, свои песни и легенды, был даже свой «король», томский миллионер Евграф Кухтерин, который хвалился, что ежели захочет остановить движение по тракту — остановит. И впрямь мог остановить, ведь на него работали тысячи отборных ямщиков, а мелкие держатели извоза постоянно чувствовали железную хватку «короля».

Вдоль тракта возникали «ямы»-деревни, жители которых почти не сеяли хлеб, а обслуживали ямщину. Содержали постоялые дворы, заготавливали корм для лошадей, сами промышляли извозом. В иных «ямах» держали по полтысячи, а то и по тысяче лошадей.

На тракте было около трехсот почтовых станций. Там путник, оплативший проезд до места назначения и получивший особую «подорожную», мог найти приют на ночь, согреться возле постоянно кипящего самовара. Каждая станция круглосуточно имела наготове свежих лошадей. Если приезжий торопился или вез важные государственные бумаги, смена упряжки занимала не больше четверти часа, и он мчался до следующей станции. Американский публицист Джордж Кеннан, дважды посетивший Сибирь, считал, что русская казенная почта «без сомнения, наиболее обширная и лучше всего организованная во всем свете».

Езда на почтовых сберегала время в пути. Между станциями было не больше тридцати — сорока километров, и ямщики гнали тройки во всю прыть. Лошади способны были выдержать эту гонку, затем им давали отдых.

Скорость передвижения на почтовых просто поразительна. Полина Гебль доехала из Москвы до Иркутска за 18 суток. С еще большей скоростью носились фельдъегери-курьеры, доставлявшие важные бумаги.

В 1857 году граф Муравьев-Амурский получил в Иркутске ходатайство от находившегося там американского посла Коллинза о концессии на постройку в Сибири железной дороги. Граф немедленно отправил донесение в Петербург. В конце второй недели пакет с сургучными печатями уже вскрыли чиновники императорской канцелярии. Выходило, что за сутки фельдъегерь преодолевал более 470 километров! Этот рекорд, кажется, остался непревзойденным до появления поездов.

Обозы с кладью летом двигались со скоростью 40 — 50 киломеров в сутки, зимой, по санному пути, им удавалось проходить и по 60 километров.

Ссыльные, которых в облаках пыли гнали по тракту пешком, тратили около месяца на расстояние, которое фельдъегерь-рекордсмен покрывал за 24 часа.

В народе скорбную дорогу окрестили «Владимиркой»: город Владимир был на одном из первых ее участков. «Владимиркой» назвал и Левитан известную свою картину. «Пошел по Владимирке» означало: отправлен в Сибирь по этапу. Душераздирающие сцены разыгрывались у столба, обозначавшего границу между Европой и Азией. Некоторым казалось, что за этим столбом им нечего больше ждать, не на что надеяться.

Сколько написано о Сибирском тракте! Тут и правительственные распоряжения, и путевые заметки, и стихи... «Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой, и колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой...» А когда помчалась тройка по русским столбовым трактам? Не раньше начала XIX века, до этого лошадей запрягали цугом, гуськом: слишком узки были дороги. И колокольчики одно время разрешалось подвешивать к дуге только почтовым тройкам и едущим по службе чинам полиции: звон был приказом уступить дорогу.

В России, кроме Валдая, было, по крайней мере, еще десять городов и селений, где специально занимались изготовлением колокольцев. Томск собрал в своем музее коллекцию этих голосистых звонких подорожников и расписных дуг, к которым их подвешивали. Между прочим, не так давно установили, что автором широко известной с середины прошлого века песни «Однозвучно звенит колокольчик» был ямщик Иван Макаров, разделивший судьбу некоторых своих товарищей: он замерз в дороге.

Правила, действовавшие на почтовых станциях, предусматривали, сколько лошадей может требовать путник по своей подорожной. Купцу полагалось три, полковнику — шесть, генералу — десять. А вот любопытный параграф, о котором, может быть, следовало бы вспомнить в наше время. Жалобная или, как ее называли, «шнуровая» книга «припечатывалась» к столу или стене с тем, чтобы ее «невозможно было для утайки от проезжающих класть в ящик стола».. Так что хорошо нам известный возглас: «Дайте жалобную книгу!» — мог родиться где угодно, только не на почтовой станции.

Сибирский тракт много значил в развитии далекой окраины. Это был путь внутренней и внешней торговли. По нему перевозили миллионы пудов сибирской пушнины, рыбы, кож, сала, масла. Из европейской части страны ямщики возвращались с грузом разных промышленных изделий.

В России росло потребление китайского чая, и немало обозов было загружено прочно зашитыми в кожу тюками с драгоценным товаром. Именно за ним особенно охотились «чаерезы». Эти грабители, однако, не рисковали нападать на обозы вооруженных кистенями ямщиков, а тайком подкрадывались во вьюжные ночи к подводам и, перерезав веревки, незаметно сбрасывали тюк-другой. Добычу тут же подхватывали их помощники и волокли прочь от дороги. Людская молва утверждала, что ямщицкий «король» Кухтерин прежде был отчаянным и удачливым «чаерезом».

Я еще застал на тракте, связывающем золотые прииски с Красноярском, отголоски отжившей свое ямщины. Слышал «горлового». Так назывался парень со здоровенной глоткой, который с головной подводы командовал растянувшемуся перед отправлением обозу: «Да-а-а-вай!», то есть трогай с места, все враз. Он же останавливал обоз воплем: «Ба-а-а-ста!»

Видел я у одного красноярского коллекционера вещи, которые брали с собой в дальний путь. Был тут маленький дорожный самовар на полтора стакана, устойчивый, на четырех широко расставленных ножках. Владелец коллекции уверял, что его ухитрялись кипятить даже на ходу. Был дорожный письменный стол, проще говоря, ящичек с откидной крышкой, с отделением для перьев, чернил, сургуча, которым запечатывали письма. Его ставили на колени. Удалось мне полистать «Сибирский дорожник» и «Путеводитель по почтовым дорогам Сибири от Владивостока до Тюмени», изданный в 1889 году.

Конец восьмидесятых годов был тревожным для почти ста тысяч сибиряков, так или иначе связанных с извозным промыслом. Носились слухи о том, что вот-вот потянут от Урала в Сибирь «чугунку».

Именно в эту пору Сибирский тракт увидел двух русских писателей.

В 1888 году отправился в Сибирь Глеб Иванович Успенский. Два года спустя неожиданно даже для своих близких знакомых начал путешествие на Сахалин Антон Павлович Чехов.

Успенского особенно интересовали судьбы переселенцев.

Переселялись обычно середняки. Кулакам и без того жилось неплохо, у бедняков не было денег на дорогу.

Больше всего уходило в Сибирь крестьян из плодородного черноземного края. Почему? Там помещичий гнет был особенно тяжел, почти вся земля принадлежала владельцам старинных усадеб.

По дороге, в поезде, бегущем к границам Сибири, писатель размышлял и о коренных сибирских крестьянах, которые понятия не имели о помещике, о бурмистре, которые не были проиграны в карты, пропиты с цыганками, заложены и перезаложены, которых не бил в морду управляющий Карл Карлович... С писателем в том же поезде, гонимые бедой или мечтой, добровольно ехали в пяти вагонах на сибирскую землю битые мужики, а в пяти других, за железными решетками на окнах, мужики, не стерпевшие унижений и наскочившие «на грех».

Восемь дней тащился потом пароход от Тюмени по бесконечной водной пустыне, почти без признаков человеческого жилья.

Успенскому казалось, что Обь даже и не река вовсе, а затопленное водой необозримое пространство леса. И вот описание мест, которые сегодня известны как край, где словно соревнуются друг с другом в росте города нефтяников и газовиков.

«В два дня раз пароход, идущий между этими верхушками затопленных лесов, древесных групп и одиноких деревьев, пристает к берегу, причем место причала всегда носит какое-нибудь географическое название, напр., Сургут, Нарым, но на берегу нет и не видно ни Сургута, ни Нарыма, а лежат только тьмы тем дров, заготовленных для парохода, стоит остяцкая юрта из березовой коры, да неподалеку от нее какая-то пустая хибарка с почтовым ящиком у запертой двери... Затем опять вода, потопляющая леса, вода и вода, целых двое суток, чтобы два часа иметь удовольствие видеть землю».

Пароход пошел вверх по Томи. За долгий, изнурительный путь набившиеся на него переселенцы превратились в толпу озлобленных и ожесточенных людей, почти разорившихся и привезших с собой несколько трупов взрослых и детей. И пошли среди переселенцев толки: не бедных, а богатых сюда заманивать надо. Ведь даже воров, отправленных по этапу, кормят, поят, дают им ночлег. Так уж лучше бы по этапу...

Под Томском Сибирь приоткрылась писателю другой своей стороной. Местность показалась ему похожей на бесконечный роскошный парк с просторными луговинами, заросшими густой травой или желтеющими колосьями пшеницы. Но до того трудно новоселам пустить корни на благодатной сибирской земле под кедрами, что некоторые становятся «обратными», то есть тянутся в родные места к безземелью и нищенской доле.

Успенский позднее рассказал о темных сторонах переселенческого дела, порожденных корыстолюбием, взяточничеством, бюрократизмом, бестолковщиной, равнодушием к судьбам людей.

Из Томска писатель возвращался по Сибирскому тракту на ямщицких лошадях, которыхгнали вовсю.

Однажды он пристроился к почтовому обозу из семи троек, и темной августовской ночью слушал адское беснование звуков. Эта сигнализация, замечает он, своя у ямщиков, своя у подкарауливающих их грабителей, разработана до совершенства. Свист ужасающий, беспощадный, разбойничий слышен над степью в любую непогодь — настолько он режущий и пронзительный.

Антон Павлович Чехов был одним из последних путешественников, проехавших по Сибирскому тракту перед тем, как ямщицкую тройку стал заменять вагон.

Его очерки «Из Сибири» начинаются грустными картинами дорожной жизни. Сначала переселенцы, которые молча плетутся за двумя кибитками. Затем этап, звенящие кандалами тридцать — сорок арестантов, по сторонам солдаты с ружьями. Люди выбились из сил, у них уже нет мочи идти — так плоха дорога.

Ехал писатель в некрытом тарантасе. Ночью почтовая тройка, мчавшаяся навстречу, налетела, перевернула тарантас, Чехов очутился на земле. Сломаны оглобли, порвана сбруя, дуги с колокольцами валяются тут же...

Писатель, кажется, всего натерпелся уже за первый месяц дороги. Ехал он «на вольных», почтовыми пользовался мало. Его обрадовала удивительная честность сибирских ямщиков: по всему тракту не слышно, чтобы у приезжего что-нибудь украли. И в жалобных книгах, которые он от скуки просматривал на почтовых станциях, оказалась всего одна запись: пропали сапоги да и те нашли, вернули владельцу.

Чехова уже расспрашивают в притрактовых селах про железную дорогу. Ведь ежели машина, которая паром действует, через деревни станет проходить, она избы сломает и людей подавит!

«Сибирский тракт — самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете». Это записано на перегонах между Томском и Красноярском.

«Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью! И по такой жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация!»

Справедливости ради надо сказать, что через Западную Сибирь тарантас Чехова плелся по тракту не в погожую пору на исходе лета, когда летел а тройка Успенского, а в весеннюю распутицу. Чехов ехал мимо голых лесов и покрытых матовым льдом озер, без конца ожидал переправу возле широко разлившихся рек, холодные дожди лили день и ночь. От Томска же началась заболоченная тайга. По собственному опыту знаю, что там и сегодня на проселочных дорогах вязнут машины с моторами в десятки лошадиных сил, что же говорить о паре лошаденок, запряженных в тарантас.

Но хотя Чехов, по его словам, за два месяца «конно-лошадиного» странствования преодолел четыре с лишним тысячи верст, борясь «с невылазной грязью, с голодухой, с желанием спать», он остался доволен поездкой, и все, кто встречался с ним в Сибири, нашли, что выглядел он бодрым, здоровым, полным сил.

А «безобразная, рябая полоса земли»... Что ж, ей недолго было оставаться почти единственной жилой, соединяющей Европу с Сибирью.

Урал — Тихий океан

В том же 1888 году, когда Успенский возвращался через Барабинскую степь, Н. Гарин написал рассказ «Вариант», опубликованный гораздо позднее.

Герой рассказа, инженер Кольцов, занятый изысканиями на постройке железной дороги в Сибири, измучил себя и товарищей поисками все новых и новых вариантов ее направления. Он талантлив, напорист, горяч. Но далеко не все понимают его. Стоит ли лезть из кожи, чтобы сэкономить казне деньги на строительстве дороги, вокруг которой столько желающих погреть руки?

Кольцов не только великолепный практик, он романтик и мечтатель. Фантазия переносит его в далекое прошлое. «...Здесь Ермак нечеловеческими усилиями проложил себе путь к славе,— размышляет он.— Прошли века, и вот мы пришли докончить великое дело». Кольцов считает, что дорога сделает необъятные края действительным достоянием русской земли. Поэтому надо не жалеть сил, чтобы строить великий путь как можно лучше, дешевле.

Имя писателя Н. Гарина впоследствии стало известно русской читающей публике. Чехов хвалил его за очерки о самарской деревне. А тут — железнодорожные изыскания, причем в рассказе чувствуется глубокое понимание дела.

Сначала мало кто знал, что «Вариант» автобиографичен и написал его инженер-путеец Николай Георгиевич Михайловский. Позднее, когда были опубликованы «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», псевдоним и фамилия объединили инженера и писателя: Гарин-Михайловский.

«Вариант» был написан по впечатлениям изысканий того участка Самаро-Златоустовской дороги, откуда начинался Великий сибирский железнодорожный путь. Гарин-Михайловский сообщал в письме жене: «...все эти 60-верстные в день поездки верхом для рекогносцировки местности, без еды, без дорог, на полных рысях тряской лошади, все эти ночевки на мокром сене (сверху снег, снизу мокро), все эти косогоры, болота, утомление, доходившее до рвоты — все позади».

Писатели оставляли след в истории городов. В честь уроженца Нижнего Новгорода Алексея Максимовича Горького йереименовали «волжскую столицу». Но кажется, Новосибирск — единственный в мире большой город, обязанный писателю своим возникновением.

В 1891 году Гарин-Михайловский стал начальником изыскательской партии на Западно-Сибирской дороге. Первоначальным проектом намечалось пересечение Оби возле Колывани. Гарин-Михайловский нашел гораздо более удобное место у небольшого села Кривощеково. Ему удалось отстоять свой вариант, несмотря на очень сильное противодействие влиятельных лиц и всего томского купечества: Томск в этом случае рисковал остаться в стороне от магистрали, но общий путь на восток сокращался примерно на сто пятьдесят километров.

Железнодорожный путь пересек реку в намеченном Гариным-Михайловским месте. Из поселка мостостроителей и маленькой станции Обь разросся Новосибирск, остающийся самым значительным центром к востоку от Урала.

Имя Гарина-Михайловского, как основателя города, открывает список его почетных граждан. Этим именем названа и привокзальная площадь Новосибирска.

Я начал рассказ о транссибирском пути с упоминания его подвижника и энтузиаста. Но не будем забывать слова В. И. Ленина: «Закаспийская дорога стала «открывать» для капитала Среднюю Азию, «Великая Сибирская дорога» (великая не только по своей длине, но и по безмерному грабежу строителями казенных денег, по безмерной эксплуатации строивших ее рабочих) открывала Сибирь...»

Первые проекты нового пути появились еще в пятидесятых годах — вспомним курьера, посланного Муравьевым-Амурским к царю. Поступали все новые и новые предложения как от русских, так и от иностранных, прежде всего американских, предпринимателей. Однако правительство, понимая стратегическое значение дороги, не спешило отдавать ее в чужие руки.

Решение о строительстве одновременно с двух концов, от Челябинска и Владивостока, было вынесено в начале 1891 года. Полным ходом дело развернулось два года спустя. И можно сказать, что оно действительно было соразмерным подвигу Ермака и землепроходцев.

Мир не знал ничего подобного. В среднем ежегодно приращивалось около 650 километров пути. Надо было на всем протяжении магистрали переместить сто миллионов кубометров земли, заготовить и уложить более десяти миллионов шпал, прикрепить к ним миллион тонн рельсов, построить сто километров мостов и тоннелей. И все это — лопатой, кайлом, тачкой, пилой, топором.

Указ «О сооружении первой сети железных дорог в России» Александр II подписал в 1857 году. В нем самодержец утвердил «условия, предложенные Обществом капиталистов русских и иностранных, во главе коих наш банкир барон Штиглиц».

К этому времени горячка железнодорожного строительства уже охватила американский Дикий Запад, который часто сравнивали по труднодоступности и природным богатствам с Сибирью. Его колонизация до сих пор остается любимой темой Голливуда, выпускающего фильмы о ковбоях, индейцах и всяческих искателях приключений. Однако есть и серьезные работы, рассказывающие, как все происходило в действительности. Одна из них — книга Ирвинга Стоуна «Достойные моих гор».

Сначала люди, привлеченные слухами о сказочном Эльдорадо на Диком Западе, отправлялись туда в фургонах вместе с семьями. На их пути вставали пики Сьерра-Невады и Скалистые горы. Уже в предгорьях фургоны приходилось бросать. Съедали лошадей. Были случаи людоедства. Но жажда наживы гнала и гнала людей.

Талантливый инженер Джюда составил первый проект западной части трансконтинентальной железной дороги. В его осуществимость мало кто верил. Однако четверка ловкачей рискнула купить всего за семь тысяч долларов акции будущей дороги. Это были преуспевающие лавочники, едва ли способные отличить шпалу от бревна. Возглавил предприятие галантерейщик Крокер, человек грубый и жестокий. Для начала он устранил автора проекта. Затем Крокер нанял пятнадцать тысяч китайцев, труд которых ценился очень дешево.

Китайцы гибли десятками, особенно при взрывах в скальных выемках, при постройке тоннелей. Но хребты и каньоны Сьерра-Невады они преодолели. Там, где ложилась колея Центральной Тихоокеанской, возникали городки, фермеры охотно покупали землю. Семь тысяч долларов превращались в миллионы, а четверку дельцов стали именовать Большой Четверкой.

Тем временем другая компания, «Юнион Пасифик», начала прокладку дороги навстречу, с востока на запад. Там работали преимущественно ирландцы. Конкуренты никак не могли договориться о стыковке. Некоторое время они тянули рельсы параллельно, но в разных направлениях и при этом всячески стравливали между собой китайцев и ирландцев. Дело доходило до драк и убийств.

Наконец, дельцы поладили между собой. Весной 1869 года линии все же состыковали. Дикий Запад получил связь с остальной страной.

Управлять новой дорогой, получившей наименование Южной Тихоокеанской, взялся член Большой Четверки бывших лавочников, некий Хантингтон. О нем говорили, что у этого жестокого старика «душевных качеств не больше, чем у акулы», и что он «беспощаден, как крокодил». Хантингтон начал с подавления и уничтожения конкурентов. Когда в руках «четверки» оказались все мелкие железнодорожные компании, она при постройке новых линий облагала данью города, угрожая, что дорога обойдет их стороной. Жители Лос-Анджелеса выложили полмиллиона долларов. Подкупая сенаторов, судей, редакторов газет, дельцы старались навязать людям мысль: «Что хорошо для Южной Тихоокеанской — хорошо и для народа Соединенных Штатов».

У Южной Тихоокеанской однако нашелся противник — компания «Санта Фе». Она с невероятными трудностями построила свою линию. Чтобы выбить противника из седла, обе старались переманить к себе пассажиров. Билет от Канзас-Сити до Лос-Анджелеса стоил сто долларов. Компании начали наперегонки снижать цены. В марте 1887 года пассажир, купивший билет вечером, платил меньше, чем тот, кто приобрел его утром. «Санта Фе» в конце концов снизила цену до 8 долларов. Тогда Южная Тихоокеанская предложила всем желающим совершить трансконтинентальное путешествие в Калифорнию всего за один доллар!

Потом, конечно, цены резко подскочили. Однако конкурентная борьба поколебала власть монополии. Против нее ополчились жители ограбленных городов, судовладельцы, для разорения которых строили мосты так, чтобы помешать проходу судов, поднялись согнанные со своих участков фермеры. В ход пошла взрывчатка и ружья, а Южная Тихоокеанская создала отряды наемников. Но это еще что! Миллионер Гулд, владелец железных дорог юго-запада, позднее привлекал к борьбе с забастовщиками сыскное агентство Пинкертона, вооруженные силы которого включали пехоту, кавалерию и даже артиллерию!

На постройке Великого Сибирского пути было немало злоупотреблений и казнокрадства. Однако Сибирь никогда не знала волчьих нравов Дикого Запада. Рассказы о том, как строилась дорога, я слышал от своих родных. Мой дед, сосланный в Сибирь, устроился десятником на участке возле Мариинска. Здесь он и женился на моей бабушке, дочери рыбака-северянина, перебравшегося в город.

Бабушка осталась в Мариинске и навещала мужа, который продвигался с артелью землекопов к Красноярску. Останавливалась она в ближайших к дороге деревнях. Дед же, по его рассказам, «скитался хуже бродяги». Места попались поганые: тайга, болота со ржавой, застойной водой («пили, процеживая через тряпочку»), тучи комаров, такие плотные, что на закате дальние деревья виднелись как бы сквозь густую пелену, сон вповалку на полу шалаша, прикрытом еловыми ветками.

Дед с тяжелым ревматизмом добрался до Красноярска. Бабушка рассказывала: когда они встретились, был дед красавцем, весельчаком. Дорога надломила его. Я помню деда довольно угрюмым седобородым стариком. А на рыжеватой тусклой фотографии он статен, подпоясан широким кушаком, по груди — цепочка с сигнальным рожком, под мышкой зажаты большие счеты. Сколько кубических сажен вынутой лопатами мокрой глины отщелкали их костяшки!

Вот хроника сооружения железной дороги через Сибирь.

К Омску первый поезд подошел в 1894 году. Осенью следующего года составы приняла станция Кривощеково. Моста через реку еще не было. Паровоз с несколькими вагонами, который красноярцы торжественно встретили в декабре 1895 года, пришел от правобережной станции Обь.

В 1895—1896 годах на великой магистрали одновременно работали около девяноста тысяч человек.

В августе 1898 года иркутская газета восторженно писала: «Свершилось! Сегодня свисток паровоза впервые огласил наши окрестные горы, степи и леса, еще почти не тронутые культурой... Старая Сибирь осталась позади, впереди перед нами встает что-то новое».

Кроме отдельных небольших участков, великий путь был построен за пять лет. Через десять он стал практически сквозным от Урала до Тихого океана.

Это событие за рубежом сравнивали по значительности, по возможным последствиям с сооружением Суэцкого канала и даже с открытием Америки.

Стали быстро расти города, через которые прошла магистраль, и начали хиреть некоторые, оставленные ею в стороне. Утратила значение часть водных путей. Резко усилился приток переселенцев, хотя замена пароходного трюма вагоном мало облегчила их дальнейшие мытарства.

Но в целом Великая Сибирская железная дорога сразу как бы приблизила Сибирь к европейской части страны, открыла перед «полуколонией» новые возможности развития, которые со временем сказались в полную силу.

Голая и глухая степь...

Долгожданное письмо от сына Мария Александровна Ульянова получила с пометкой: «2-ое марта. Станция «Обь».

Едва ли на картах тех лет можно было отыскать крохотную станцию еще недостроенной железной дороги. Но Обь там была, и одно из первых известных нам сибирских ленинских писем пришло с берегов этой реки.

Владимир Ильич провел четырнадцать месяцев в одиночной камере Петербургского дома предварительного заключения. Когда следствие по делу

«Союза борьбы за освобождение рабочего класса» закончилось, обвиняемым было объявлено, что «по высочайшему повелению» они высылаются в Восточную Сибирь, где иркутский губернатор определит им места ссылки.

Владимиру Ильичу предстояло на три года стать подневольным обитателем Сибири. На три года, если не добавят срок, что случалось нередко.

Перед высылкой Ленину и его товарищам разрешили повидаться с семьями. Воспользовавшись этим, они встречались с другими социал-демократами и совещались по политическим вопросам. Вместе сфотографировались на память: теперь уже не было смысла в конспирации.

Высылаемых отправляли по этапу или везли в тюремных вагонах, но иногда им позволяли ехать за свой счет. Потеряв старшего сына, Мария Александровна с особой заботливостью относилась к Владимиру Ильичу. Тюрьма подорвала его здоровье. Мария Александровна стала хлопотать, чтобы сыну разрешили отправиться в Сибирь в обычном вагоне. Ей не без труда удалось получить такое разрешение.

Владимир Ильич никогда не искал для себя преимуществ по сравнению с товарищами. Но мог ли он огорчить нежно любившую его мать? Ведь она даже собиралась навещать его в ссылке. Сохранилось, например, ее более позднее письмо Марии Ильиничне, в котором обсуждается возможность поездки к Володе...

Владимир Ильич выехал из Петербурга в Москву, чтобы оттуда следовать в Сибирь. У него оставались считанные дни и часы, но он успевал все же наведываться в библиотеку Румянцевского музея: когда-то еще удастся просмотреть нужные для работы книги и газеты?

Поезд, отправлявшийся из Москвы в далекий путь 23 февраля 1897 года, увозил Владимира Ильича. Его провожали до Тулы мать, сестра Мария Ильинична, сестра Анна Ильинична и ее муж Марк Тимофеевич Елизаров. В бумагах департамента полиции появилось секретное донесение о том, что помощник присяжного поверенного Владимир Ильич Ульянов выбыл из столицы «по направлению в город Иркутск».

Через два дня медленно двигавшийся состав прибыл в Самару. Здесь во время долгой стоянки у Владимира Ильича неожиданно нашелся попутчик.

Произошло это так. Владимир Ильич присел к столу в станционном буфете и написал на конверте адрес своей петербургской знакомой А. М. Калмыковой. Сосед по столу, пивший чай, тотчас обратился к нему:

— Значит, вы — Ульянов? Очень рад познакомиться.

Владимир Ильич вскочил со стула и сердито спросил:

— Вы что? Сыщик?

Но сосед поспешил объяснить, что он — доктор Крутовский из Красноярска, что Александра Михайловна Калмыкова его давняя знакомая и что Калмыкова узнала от Анны Ильиничны о предстоящей высылке ее брата в Сибирь. Случайно увиденный на конверте адрес сразу подсказал доктору, кто перед ним. Все очень просто!

Да, это был тот самый Владимир Михайлович Крутовский, которого я впервые увидел в детские годы. Когда произошла встреча на самарском вокзале, Владимиру Ильичу шел двадцать седьмой год, доктору Крутовскому исполнилось сорок.

Воспоминания о встрече и дальнейшей поездке до Красноярска доктор впервые опубликовал еще в 1924 году. Я слышал от него рассказ о тех далеких днях много позже, летом 1931 года, когда, работая на изысканиях, жил месяца полтора в баньке на дачном участке Крутовских, в устье впадавшей в Енисей речки Лалетиной. Для доктора Владимир Ильич оставался молодым человеком, блестящим полемистом, который, достав из чемодана марксистские книги, с жаром нападал на своего соседа по купе, убежденного народника.

В письме, отправленном Марии Александровне по пути в Сибирь, Владимир Ильич упомянул о встрече с Крутовским, но из осторожности не привел его имени. Он назван просто врачом, причем слово это написано по-немецки. На политические споры в вагоне, естественно, нет и намека. Владимир Ильич пишет: от спутника «узнал кое-какие полезные для меня вещи насчет Красноярска и др. По его словам, остановиться там можно будет, без всякого сомнения, на несколько дней».

В конце письма Владимир Ильич вновь возвращается к встрече и добавляет: благодаря беседе с доктором «уяснилось (хотя приблизительно) очень многое». Письмо заканчивается фразой: «неопределенности гораздо менее, и потому я чувствую себя хорошо».

А пока продолжалась беседа в вагоне, поезд прибыл в Челябинск, откуда начиналась Западно-Сибирская железная дорога.

Первая встреча с сибирскими просторами описана в том же письме достаточно подробно.

«Окрестности Западно-Сибирской дороги, которую я только что проехал всю (1300 верст от Челябинска до Кривощекова, трое суток), поразительно однообразны: голая и глухая степь. Ни жилья, ни городов, очень редки деревни, изредка лес, а то все степь. Снег и небо — и так в течение всех трех дней. Дальше будет, говорят, сначала тайга, а потом, от Ачинска, горы. Зато воздух степной чрезвычайно хорош: дышится легко. Мороз крепкий: больше 20°, но переносится он несравненно легче, чем в России. Я бы не сказал, что здесь 20°. Сибиряки уверяют, что это благодаря «мягкости» воздуха, которая делает мороз гораздо легче переносимым».

Владимир Ильич передает лишь свои общие дорожные впечатления. Конечно, поезд не мог миновать Омск да и некоторые другие крупные станции. Но по сравнению с густо населенной европейской частью страны, с хорошо знакомым Владимиру Ильичу Поволжьем, Западно-Сибирская равнина, переметенная февральскими буранами, вполне могла показаться глухой и однообразной. На значительных пространствах она в те годы такой и была.

Мне хотелось узнать расписание поезда, на котором можно было проехать от Челябинска до Кривощекова. И представьте, нашел изданный как раз в 1897 году «Путеводитель по всей Сибири». Выпустили его в Томске. Там было напечатано подробное расписание движения единственного «почтово-товаро-пассажирского поезда № 4». Шел он через Курган, Петропавловск, Омск, захватывая часть степей, где в конце прошлого века кочевали со стадами казахи. Курган населяли тогда менее десяти тысяч жителей. Петропавловск — около семнадцати. Всего три города на 1300 верст, причем поезд приходил в Петропавловск глубокой ночью, и пассажиры едва ли могли его видеть.

Следом за Владимиром Ильичем тот же путь через Западную Сибирь проделали его сосланные товарищи по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». И вот отрывок из отправленного с дороги письма Анатолия Александровича Ванеева: «Дорога до Челябинска доставляла еще кой-какое удовольствие, а от Челябинска просто смерть. Целую тысячу верст ехали степью, по которой разбросаны небольшие березовые рощицы. Никакого жилья, никакого разнообразия».

Но может, где-то в стороне от новой железной дороги была иная жизнь, деятельная, интересная?

Я перелистал немало книг, в которых рассказывалось о Западной Сибири конца прошлого и начала нынешнего века. Во всех отмечалось, что железная дорога проходит по ее самой богатой, самой плодородной и самой населенной части. А дальше уж и вовсе дичь и глушь.

Вот что я прочитал, например, о городах Западной Сибири. «Они имеют жалкий вид. Вдоль узких, немощеных улиц с гнилыми деревянными тротуарами тянутся покосившиеся дощатые заборы вперемежку с низкими деревянными домами... Города малолюдны, наступившая ночь загоняет всех жителей в комнаты, закрываются ставни, и жизнь замирает над пустынным, почти неосвещенным городом; только уныло перекатывается по дворам вой и лай многочисленных собак... Чем дальше к северу, тем грязнее и беднее города».

Но что говорить о конце прошлого века? Раскроем «Курс географии России», изданный в самый канун революции: на обложке значится 1917 год. В учебник заглядывали гимназисты, распевавшие на переменах популярные тогда куплеты:

Еще есть земная ось, протыкает нас насквозь.

Меридианы, меридианы, на части режут наши страны

После столь легкомысленного изложения географических истин им, наверное, скучно было читать, что в какой-то далекой Западной Сибири население занимается земледелием, скотоводством, отчасти охотой и рыболовством, дополнительными же источниками существования считает собирание кедровых орехов, и на Алтае — горный промысел.

Правда, сообщал учебник, есть там каменный уголь, руды и ценные камни, «но добывается их очень мало. Промышленность развита слабо, и 3/4 ея направлены на обработку растительных и животных продуктов (заводы винокуренные и кожевенные, мельницы, выделка овчин и шуб)».

У поезда № 4 была долгая стоянка в Омске. Любопытствующие могли узнать, что в этом городе уже больше сорока тысяч жителей и три особо выдающихся каменных здания: дом генерал-губернатора, кадетский корпус и казенная суконная фабрика, стоящая без действия.

За Омском пошла Барабинская степь с березовыми перелесками, в зимнюю пору мало отличавшимися от тех, которые уже примелькались пассажирам. Но деревни выглядели более зажиточными. На станциях торговали маслом, рыбой, разной домашней снедью.

...Пройдет десять лет. В Лондоне соберется V съезд Российской социал-демократической рабочей партии, в котором Ленин примет руководящее участие, председательствуя, выступая с докладами и речами. Владимир Ильич будет занят напряженной работой с раннего утра до поздней ночи. И однажды, уже в конце съезда, он пригласит делегата Коржанского для срочного дела к себе на квартиру в воскресное утро. Владимир Ильич усадит раннего гостя завтракать.

И вот что тот расскажет впоследствии.

Он сделал себе бутерброд и пришел в восторг от чудесного пахучего сливочного масла. Вслед за тем хотел что-то добавить о богатстве англичан, но Владимир Ильич заметил:

— Да это, должно быть, наше, сибирское.

И он по-английски обратился с вопросом к хозяйке. Та что-то минуты две ему объясняла. Затем Ленин подтвердил:

— Так и есть, сибирское. Она даже назвала район: Барабинская степь.

...На станцию Кривощеково, где в 1897 году оканчивался участок Западно-Сибирской дороги, поезд пришел в морозный день, хотя по календарю уже начинался март. Мост через Обь был еще не вполне готов, и пассажиры, прежде чем пересесть на другой поезд, переправлялись через реку на лошадях. Ямщики везли их после переправы по поселку Новониколаевску к деревянному вокзальчику станции Обь.

Пристанционный поселок был довольно бойким. Населял его главным образом рабочий люд — строители моста и железнодорожники. Их бараки и хибарки лепились по долине речки Каменки и склонам оврагов. Уже действовала первая одноклассная школа. Ее открыл на свои деньги инженер-путеец Будагов. По воскресеньям там собирались взрослые, чтобы смотреть «туманные картины», показываемые с помощью «волшебного фонаря».

Предприимчивые купцы Ворсин и Олюнин открыли в поселке номера для приезжающих, о чем почтенных пассажиров извещало объявление на станционном здании.

Перед тем как сесть в поезд, который должен был тащиться до Красноярска не менее двух суток, притом без расписания — ведь движение здесь считалось «временным»,— Владимир Ильич зашел в почтовое отделение.

Письмо с пометкой «2-ое марта. Станция «Обь» — отправилось в Москву...

Взлетная полоса

ва главных железнодорожных направления связывают сегодня столицу и Сибирь.

В начале тридцатых годов я впервые проехал из Сибири в Москву. По станциям еще стояли деревянные старые вокзалы. Галки вились над голыми колокольнями, с которых недавно сняли кресты. Казалось, за окном по ранней осенней грязи плетется бесконечный, растянувшийся на всю Сибирь обоз.

Перед войной я работал уже в Москве. Из стершихся, слившихся поездок в родные места особенно памятна первая послевоенная, 1947 года.

Я увидел совсем другую Сибирь.

Свои города она далеко вытянула и расширила. Если город до войны умещался на одном берегу реки, то теперь непременно был застроен и противоположный. Задолго до вокзалов города встречали поезд заводскими новостройками, и новостройки же еще долго провожали его.

...Уносились годы, снова и снова даря мне дорогу, знакомую и меняющуюся. Была Сибирь конца шестидесятых, потом — семидесятых, наконец, восьмидесятых годов. Сибирь, как бы придвинувшаяся к европейской части страны, стершая былые черты отдаленности и провинциализма.

Если выбрать южный путь, по которому тащился поезд, увозивший Ленина в ссылку, то здесь с голыми и глухими степями окончательно покончил плуг целинника.

Поезд некоторое время бежит вблизи границ Сибири и Казахстана, потом пересекает земли казахов. Петропавловск теперь центр Северо-Казахстанской области. Он на реке Ишим, а вдоль этой реки — Ишимская степь.

Степь запомнилась мне по давним поездкам. Низкорослые березовые колки, озера, полузаросшие камышом, уходящие куда-то линии покривившихся телеграфных столбов, солома на крышах, ветряные мельницы с потемневшими обломанными крыльями. Южнее озера исчезали, знойным летом солнце на корню сушило травы, и горячие ветры взвихривали пыльные смерчи вдоль редких дорог.

Петропавловск стал одним из тех мест, откуда началось движение народа на целину. Оно было трудным, героическим. А вот о чем иногда забывают: начало освоению пустовавших казахских степей было положено еще при жизни Ленина. С первых послеоктябрьских лет рабочие промышленных центров помогали народам заброшенных при царизме окраин. Петроградцы задумали распахать землю в краю кочевников, создать там первые земледельческие коммуны, выращивать хлеб. Владимир Ильич обратился к наркому земледелия: «Почин прекрасный, поддержите его всячески».

Трудности освоения целины в Казахстане и соседних районах Сибири первыми испытали на себе разведчики, ставившие палатки в степях, где рыскали волки и куда привозили издалека не только успевший зачерстветь хлеб, но зачастую даже воду. Она нагревалась в цистернах, и ее, теплой, солоноватой, не всегда хватало, чтобы напиться вволю.

Но и потом, когда на месте палаток построили поселки механизированных совхозов, когда с распаханной целины начали снимать урожай за урожаем, бывали горькие разочарования, тяжкие беды. Засушливый 1955 год, казалось, испепелил все живое. Поля целинной пшеницы шелестели пустыми, не успевшими налиться колосьями. Урожай погиб не на сотнях, а на сотнях тысяч гектаров. Тот год прозвали на целине «годом отчаяния».

Хлеборобам помогла наука. Ученые Казахстана и Сибири разработали для целинных районов, где часты засухи и пыльные бури, почвозащитную систему земледелия. Ее основа — безотвальная обработка почвы с сохранением стерни. А для такой обработки нужны особые орудия.

Земля требовала новых машин, зерно — новых хороших дорог, элеваторов, мельничных комбинатов. Земледелие и индустрия, необходимые друг другу, развивались во вчерашних глухих степях на равных. Сложился агропромышленный комплекс. Так было в Казахстане, в Сибири, в Поволжье, на Урале — всюду, где на поднятой целине колосились неоглядные поля пшеницы. Росли города, новоселы становились старожилами, открывались сельскохозяйственные институты, строились аэропорты, товарные станции. Вчерашняя целина дает больше трети всего хлеба, собираемого с полей пятнадцати союзных республик.

Сибири народный подвиг целинников прибавил столько же распаханной земли, сколько осилила она от Ермака до последних дней царизма.

Подъем главных массивов сибирской целины закончился к 1960 году.

Летом того же года в Западной Сибири ударил первый мощный нефтяной фонтан. В стране заговорили о нефтяной целине. Примерно на тех же меридианах, где трудились целинники, но гораздо севернее, начались новые гигантские работы.

Их опорой стала Тюмень.

Гул, который услышал весь мир

Сегодняшняя Тюмень, какой ее видишь с железной дороги, уже как бы предупреждает, что здесь начинается трудная земля. Под самым городом заболоченные березняки, где белоствольные живые дуги, потеряв устойчивость, гнутся вершинами к кочкам. Иные надломлены, свалены ветрами.

Тюмень прежде иронически называли «столицей деревень». Деревень вокруг тоже было не густо, сам город по окраинам напоминал сельщину. Кое-что осталось. Трехоконные, вросшие в землю старые домишки, словно чувствуя себя виноватыми, недостойными сегодняшней тюменской известности, прихорошились, ярко, броско окрасили ставни, обновили крышу.

На них свысока смотрят многоэтажки, образующие нынешний силуэт города. Вокзал внешне строговат на взгляд тех, кто привык к построенным в первые послевоенные десятилетия вокзалам-дворцам со всяческими декоративными украшениями, лепкой, роскошными люстрами. Это вокзал делового города: большая гостиница, в залах — полтысячи автоматических камер хранения, много касс. Здесь люди останавливаются ненадолго, их главная дорога — дальше на север. Тюмень лишь ближний тыл главной стройки.

Это чувствуется и по станционным путям. Их десятки, над ними перекинуты мосты. Составы, составы, составы... И чего только тут нет! На платформах трубы невиданного прежде диаметра: пригнувшись, можно ходить, как в тоннеле. Платформы с контейнерами, на которых названия наших городов и заводов, промышленных центров Западной Европы, всемирно известных фирм. Платформы с разборными домиками для поселков в тундре, с бетонными панелями зданий и конструкциями мостов, с автобусами цвета апельсиновой кожуры — хорошо, что выпускают такие солнечные машины, радующие глаз северянина в хмурую непогодь.

Я знаю Тюмень с семидесятых годов, когда нефть уже вошла в город новой деятельной хозяйкой. Перекроила часть кварталов центра, в строительном азарте не пожалев и некоторые старинные дома с резьбой и затейливым навесом над парадным крыльцом, начала торопливо застраивать окраины. Над подъездами зданий, в которых едва успела высохнуть краска, она развесила вывески, где «нефть» и «газ» сочетаются со словами «разведка», «геология», «добыча», «проект», «строительство», «трест», «управление» и даже «главк» — вот к каким столичным высотам поднялась Тюмень.

На тюменских улицах благоухают те же цветы, что и в Москве, сводка погоды не сулит июньских метелей, о вечной мерзлоте большинство тюменцев лишь наслышано. Но присмотритесь: двери подъездов пропускают озабоченных людей в резиновых сапогах, с раздутыми портфелями,— вероятно, только что из аэропорта. А уж если увидишь взмокшего человека в сдвинутой на затылок меховой шапке, можно поручиться: ему из Тюмени возвращаться туда, где у побережья океана еще теснятся ледяные поля и куда уже шагнули буровые вышки.

В Тюмени есть улица Геологоразведчиков и улица Авиации. Из этого города улетали на поиски отряд за отрядом. И многие возвращались ни с чем. Сибирская нефть, поманив, ускользала. Заставив в себя поверить, разочаровывала людей, уставших от бесплодных поисков.

Талантливый, проницательный Иван Михайлович Губкин, геолог, словно наделенный даром видеть и сквозь землю и сквозь грядущие годы, открыл сибирскую нефть теоретически.

В двадцатые годы он выполнял задания Ленина, восстанавливая добычу нефти на Кавказе, разведывая железные руды Курской магнитной аномалии. Позже немало сделал для открытия Второго Баку в Урало-Поволжье. Именно академик Губкин, опираясь и на работы сибирских ученых, еще в начале тридцатых годов утверждал, что перспективы и значение разработки нефти за Уралом огромны.

Нефть искали не только в Западной Сибири. В 1936 году я видел нефтепоисковую экспедицию в низовьях Енисея, упрямо бурившую скважины в вечной мерзлоте. Буровикам казалось, что вот-вот из скважины хлынет нефть, по их словам, были все основания ждать близкого открытия.

Поиски начинали тут и там, земля поглощала сотни миллионов рублей, ничего не давая взамен. Разведки свертывали, говорили о «мертвой нефти», о фантазере Губкине. Нашлись специалисты, доказывавшие, что, конечно, Сибирь — золотое дно, но нельзя же думать, будто на этом дне лежит все что душе угодно. Нефти во всяком случае там нет.

Тут-то как раз нефть и заговорила о себе сначала вполголоса, потом все громче, мощнее.

Когда счастливые разведчики по давнему обычаю мазали черной маслянистой жидкостью лицо, вряд ли в самых дерзких, помыслах они могли представить, что гул первых фонтанов пробуждает к новой жизни необозримые пространства и что отголоски этого гула услышит весь мир.

Над топкими болотами возле буровых вышек вились злые комариные тучи. Зимой столбики дыма охотничьих избушек стыли в неподвижном воздухе. Избушки стояли редко: от одной до другой не дойдешь и за полдня. Это было наглядным подтверждением статистики: 0,1 человека на квадратный километр.

Воображение еще не рисовало первооткрывателям ни огни городов, ни проложенные сквозь топи бетонки, ни шум поездов. Города в этих топях?! Для начала хотя бы поселочек с пекарней и банькой...

Пекарня, банька, но дальше-то что? Как подступиться к нефти? Поскольку строить дороги через трясины казалось решительно невозможным, появился проект: установить стальные эстакады с помостом. Другие предлагали соединить каналами бесчисленные реки и озера, чтобы все грузы доставлять по водным путям. А может, вообще затопить местность и вести добычу с воды? Ведь, по подсчетам географов, в Тюменской области четыреста пятьдесят тысяч озер, так что часть пространства вообще едва ли правильно называть сушей.

Повторяли рассказ о канадском бизнесмене, который во время полета над местом разведок час не отрывался от иллюминатора, а потом воскликнул в недоумении:

— Господа, но разве можно здесь что-либо сделать? Как здесь строить?

Бизнесмен не был новичком, впервые увидевшим заболоченную тундру. В Канаде его признавали крупным специалистом освоения арктических территорий.

Эстакады в «стране Тюмении» — так прозвали тюменский нефтеносный север — строить не стали, каналы тоже не рыли. Для начала использовали «пятый океан». Бурильщики скважин спускались на землю, что называется, прямо с неба: их привозили вертолеты. По воздуху доставляли буровые трубы, жилые вагончики — все, что нужно для жизни и работы.

Некоторые зарубежные газеты писали: русские увязнут в тюменских болотах, едва ли им удастся по-настоящему наладить добычу даже к концу века.

До конца века еще полтора десятилетия, а карта еще недавно пустынной «страны Тюмении» покрылась кружками городов, линиями железных и шоссейных дорог, условными обозначениями подземных магистралей, по которым идет драгоценное топливо и сырье. Сибирь обогнала все другие районы страны, где добываются нефть и газ.

Транссибирская магистраль пересекает лишь юг области. Главные нефтяные месторождения и города нефтяников в Среднем Приобье, на территории Ханты-Мансийского автономного округа.

Нижневартовск поднял на пьедестал фигуру рабочего парня с горящим факелом в руке. Парень стоит примерно в том месте, где его прототипы не так давно холостыми выстрелами и горящими головешками распугивали по ночам медведей, подбирающихся к наскоро сложенному из бревен продовольственному складу. Парни в таких же свитерах и ватниках, как тот, что высоко поднял факел, проникли к богатейшему месторождению в районе озера Самотлор, протянули от него нефтепроводы, возвели современный город, где уже свыше двухсот тысяч жителей и своя индустрия, помогающая полнее, лучше использовать нефтегазоносные недра. Те же рабочие руки построили в Нижневартовске железнодорожный вокзал и аэропорт, поставили мачты высоковольтки.

Сургут, в прошлом ничтожный приобский городок, стал обладателем мощнейшей тепловой электростанции и завода, перерабатывающего попутный газ. Построен завод для получения из газоконденсата моторного топлива и смазки, необходимых для работы разных машин.

Всего четверть века прошло с тех пор, как Сибирь услышала гул первых фонтанов нефти и газа. Колесо не могло сразу раскрутиться на полный ход.

Здесь пока — чем дальше, тем сложнее. В двенадцатой пятилетке строительно-монтажные работы по сибирскому нефтегазовому комплексу вырастут более чем в полтора раза. Надо быстрее искать и осваивать новые месторождения, совершенствовать технологию добычи, энергичнее строить жилье, дороги. Помочь сибирякам в общенародном деле решили многие республики и области. Их строительные организации станут возводить на сибирской земле жилые дома, клубы, столовые, прокладывать автомобильные трассы.

Главные месторождения сибирского газа природа спрятала возле Полярного круга, гораздо севернее нефтяных. Там и города газодобытчиков — Надым, Новый Уренгой.

Говорили, что впереводе с одного из языков местных жителей «надым» означает «счастье». Выходит, город счастья. Но жизнь в нем начиналась трудно, и журнал «Смена» напечатал ироническое стихотворение семиклассницы:

«О Надым — город счастья! Не забыть никогда! За жару и ненастье полюбили тебя. За снега и морозы, комарье и мошку и за то, что кастрюльки не найдешь на дому. Ложка есть — нету вилки, вилка есть — нет ножа. О Надым, город счастья, как здесь жизнь хороша».

И дальше в том же духе: «свет на час появился — на неделю погас». В общем, так оно и было. Причем не только в «городе счастья». Ведь для того чтобы свет не гас в том же Надыме, пришлось строить плавучую электростанцию и срочно гнать ее по дальним речным дорогам к причалам быстро растущего городка.

Среди нефтяных месторождений главенствует Самотлор, среди газовых — Уренгой. Месторождение Медвежье, ради которого построили Надым, казалось рекордным по первоначально разведанным запасам: полтора триллиона кубометров. А разведали Уренгойское — несколько триллионов!

Добыча сибирского газа должна нарастать год от года. Предстоит разведывать и осваивать новые месторождения. Среди них — Ямбургское. Оно на Тазовском полуострове, за Полярным кругом, значительно севернее Уренгоя. Здесь будет начало шести магистральных газопроводов, дополняющих те, по которым газ, добываемый в вечномерзлой тундре, идет в соседние районы Сибири, на Урал, в Поволжье, Центр, Москву...

В Уренгое начинаются несколько супергазопроводов. Один из них оказался в центре внимания мировой печати. Кажется, ни об одном газопроводе за последние годы не писали больше, чем об экспортной газовой магистрали из Сибири к границе Советского Союза. На всех языках повторялось: Уренгой — Помары — Ужгород.

Уренгой — понятно, Ужгород, в общем, тоже известен. Но что такое Помары? Где это?

Помары — марийское село в Поволжье. Рядом с ним построена одна из мощных компрессорных станций трассы, на которой созданные в Ленинграде турбины способствуют перекачке газа.

Шум вокруг газопровода поднялся потому, что его строительство не нравилось некоторым весьма влиятельным господам в Соединенных Штатах Америки. Как?! Без их благословения фирмы Западной Европы заключили «контракт века»? Они обязались поставлять Советскому Союзу трубы и оборудование для стройки с тем, чтобы потом получать газ? Из-за океана посыпались на ослушников всякие запреты, ограничения, прямые угрозы.

На кое-кого из наших западноевропейских партнеров это подействовало. Нам пришлось срочно налаживать выпуск некоторых видов оборудования. В Вашингтоне были уверены: не сможет, не успеет Советский Союз вовремя построить газопровод.

И действительно, наши строители не вполне точно уложились в график. Сдали газопровод Уренгой — Помары — Ужгород на полгода раньше срока.

А что такое новая газовая трансконтинентальная магистраль? 4 450 километров труб большого диаметра, проложенных через 800, говоря языком строителей, «водных преград», среди которых Обь, Кама, Волга, Дон, Днепр. Трасса пересекалась с сотнями шоссейных и железных дорог. Трубы клали там, где вечная мерзлота и пятидесятиградусные морозы, тянули через тысячу километров заболоченной тундры и тайги, поднимали к перевалам Урала и Карпат. Земли переместили вдвое больше, чем при постройке Братской ГЭС. Мощность Волжской гидростанции имени Ленина уступает мощности компрессорных станций, помогающих перекачке газа. Как же нам не гордиться трансконтинентальным гигантом?

Первые кубометры сибирского газа Франция приняла уже в самом начале 1984 года. Свою долю получают Австрия и ФРГ. Газу открыта дорога в Италию, в Швейцарию...

— Не истощит ли новый газопровод запасы Уренгоя? — спросили знатока Сибири, академика Абела Гезевича Аганбегяна.

— Наши поставки газа по экспортному газопроводу — лишь сотые доли процента от резервов Западной Сибири,— ответил он.

Когда строятся новые города, укладываются миллионы и миллионы тонн труб, одними воздушными дорогами никак не обойтись. Нужны автомобильные, а если грузов много, то и железные. Газоносный сибирский север получил теперь свою магистраль. Она связывает Новый Уренгой и окрестные газовые месторождения Ямала с нефтяными месторождениями Ханты-Мансийского автономного округа. Свыше семисот километров стального пути соединили один из самых молодых северных городов со старинным Сургутом, имеющим выход в железнодорожную сеть страны.

Колея протянулась через места нехоженые, где и обычную дорогу, самую немудрящую, не то, что железную, прокладывают с великим трудом. И не будь у нас БАМа, сколько песен сложили бы об этом Севсибе, о «Северном меридиане» — так называют новую трассу.

По сибирским меркам от Уренгоя не очень далеко до Енисея. А как нужна железная дорога енисейскому Заполярью! Ведь пока что гигантские заводы Норильска связаны с Транссибом только водными и воздушными путями. Верю: в помощь им пройдет по северным окраинам и новый стальной путь.

Но поистине великие перемены в прежде пустынных, глухих пространствах Сибири увели нас далеко в сторону от путеводной нити нашего рассказа. Вернемся же к маршруту поездов, несущихся на восток.

Из хроники «миллионера»

Павлик Лютиков уже школьник.

Он родился в конце 1975 года. Я заезжал тогда ненадолго в Омск и записал это имя. Павлик стал миллионным омичем, а его родной город — вторым сибирским «миллионером». Первым был Новосибирск.

По дороге к Омску поезд пересекает часть пояса сибирских степей. Линия железной дороги прочерчена, как по линейке. Земля удобна для распашки, и нетронутый степной ландшафт увидишь здесь редко. Возле станционных путей поднимаются элеваторы. Где нет полей пшеницы, там пастбища. Можно назвать здешние степи какими угодно, но никак уж не голыми и глухими!

Под самым Омском рощицы зажаты, затиснуты линиями электропередачи, насыпями железных дорог, то сходящимися, то разбегающимися. Омск как бы заранее предупреждает, что город он индустриальный, вон уже и сооружения грандиозного «Омскнефтеоргсинтеза».

Это объединение нескольких крупных заводов. Когда еще продолжались споры, найдут или не найдут в Сибири нефть, был построен нефтепровод из Второго Баку — из Башкирии до Иркутска. Нефть тогда гнали через Урал не с востока, а на восток. В Омске построили нефтеперерабатывающий завод, который выпускал для сибирских нужд бензин, мазут, дизельное топливо.

Так и получилось, что Омск волей обстоятельств оказался готовым к тем переменам, которые принесло «открытие века». К городу срочно протянули нефтепровод из Нижневартовска. Омск начал перерабатывать свою, сибирскую нефть. И уже не просто перерабатывать, но и развивать нефтехимию. Быстро расширившийся комплекс заводов производит из нефти продукцию сотни наименований.

Омск возник как крепость при впадении в Иртыш реки Омь. Позднее стал местом управления частью Западной Сибири, как тогда говорили, городом военно-канцелярским, потребителем чернил и бумаг.

В эпилоге «Преступления и наказания» вы прочтете: «Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог». В острог автор заключил ссыльно-каторжного второго разряда Родиона Раскольникова.

Одни из крепостных ворот сохранены и поныне: полукруглый свод, арки, железная решетка, верстовой столб, полосатая караульная будка.

Путь в омский острог знал сам Достоевский. Его жизнь могла оборваться на двадцать восьмом году. Отставной инженер-поручик, в ту пору уже известный писатель, по делу петрашевцев был приговорен к смертной казни. Суд нашел его «виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо на собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А посему военный суд приговорил...»

Приговор был настолько жестоким, что даже Николай I заменил расстрел каторгой. Но деспот был верен себе и распорядился «объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

Приговоренных вывели на Семеновский плац Петербурга, надели саваны смертников, троих привязали к столбам, солдаты взяли ружья на изготовку...

Потом была долгая дорога в Сибирь, тобольский острог и минуты светлой радости: Достоевского и других, увозимых на каторгу, навестили жены декабристов. Прасковья Анненкова и Наталья Фонвизина. Они же несколько дней спустя в тридцатиградусный мороз вышли на тракт, чтобы еще раз сказать узникам слова ободрения.

Достоевский переступил порог омского острога в январе 1850 года. В списках появилась запись: прислан на каторжную работу в крепости на 4 года, «чернорабочий, грамоту знает».

Писатель провел в остроге полный срок. В «Записках из мертвого дома» он рассказал впоследствии о ветхом помещении, где летом жара невыносимая, а зимой нестерпимый холод, где люди спали на голых нарах, одолеваемые блохами, вшами, тараканами. Достоевский видел город, когда вместе с другими арестантами в ножных кольчатых кандалах, «мелкозвонах», шагал на работу. Работали в стужу, в слякоть, выбиваясь из сил.

За четыре года писатель пригляделся к месту своего заключения:

«Омск гадкий городишко. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видел».

Но может, каторжанин-чернорабочий несправедлив к Омску?

Полвека спустя об Омске говорилось так: «Мостовых или шоссе в городе нет, и поэтому весной и осенью во время дождей образуется непролазная грязь... А летом даже от небольшого сравнительно ветерка поднимаются такие облака и тучи пыли, что образуют на некоторых площадях города ряды песчаных дюн...»

Да что там дореволюционное время! Наш современник, омский уроженец поэт Леонид Мартынов, деликатно писал: «Было бы неверным утверждать, что Омск конца тридцатых годов XX века мог называться благоустроенным городом». Наряду с красивыми новыми зданиями, он видел в родном городе «закоулки дикие и унылые», «целые копай-городки» — кварталы из землянок.

Город-«миллионер» стер родимые пятна прошлого. Проспекты широки, здания, если и не лучше, то уж во всяком случае не хуже, чем в любом нашем большом городе.

Индустрией он тоже знатен: нефтепереработка и нефтехимия, здесь один из самых больших в стране шинных заводов, судостроение не только для Иртыша и Оби, но и для морского плавания. Назовите-ка, впрочем, хотя бы один значительный город, где у нас нет заводов.

А вот нужно ли их всюду перечислять? Не будет ли это повторением всем известного? О нашей индустрии и ее размещении основательно рассказано в школьном курсе экономической географии. О пуске крупных новых заводов сообщают газеты, телевизионная программа «Время».

И еще. Машиностроение, станкостроение развито, например, почти во всех главных сибирских городах. В Новосибирске и Красноярске оно — ведущая отрасль. Читаем в справочниках: Иркутск — тяжелое машиностроение, Томск — машиностроение и металлообработка, Улан-Удэ — машиностроение и металлообработка, Чита — машиностроение. И так далее.

Постараемся рассказывать и о тех приметах, особенностях, которые отличают город от других.

Когда слышу «Омск», вспоминаю цветы.

«Деревьев почти нет... Природы я не видел...» Природа степей, окружающих город, небогата, климат резок: жара — мороз. Со времен Достоевского в этом смысле мало что переменилось.

Переменились люди, их отношение к своему городу. Степной, пыльный Омск, где выпадает слабые и не всегда ко времени осадки, мало способствующие пышному росту любой растительности, стал одним из самых зеленых городов не только Сибири, но и всей Советской России.

Такие перемены произошли у нас, конечно, не в одном Омске. Шахтерский Донецк называют городом миллиона роз и миллиона гвоздик. Но климат там не омский. Омск же высаживает на улицах, в садах несколько миллионов цветочных кустов. Некоторые сорта выведены местными селекционерами. Омская разновидность цветка «гербера» получила Золотую медаль на международной выставке в ГДР, в стране, где цветоводы Эрфурта и Лейпцига давно завоевали мировую известность. Предприимчивые южане не летят в Омск с гладиолусами: там свои забьют привозные. В городе есть и цветочный комбинат.

В Омске, где прежде был чахлый городской сад, теперь десяток садов, парков столько же, в том числе дендропарк с редкими породами деревьев, наконец, сотни скверов. А неподалеку от городского центра есть «Птичья гавань», где гнездятся дикие утки.

Зелень не росла в Омске сама собой прежде, не растет и сейчас. Здесь не говорят, как на благословенном юге: воткни палку — вырастет дерево. Каждый куст высаживают. Не только постоянно поливают, но и подсыпают землю для корней: своя, природная, изрядно засолена.

И вот — самый зеленый город Сибири! От площади у вокзала. От дороги-аллеи из аэропорта в центр, где за окнами гостиницы видишь верхние этажи и крыши домов, поднявшиеся над густыми кронами деревьев. Цветники на площадях, цветники перед корпусами нефтеперерабатывающего. Город — сад.

После Омска поезд несется по равнине, словно набирающий разбег реактивный самолет. То и дело гремят встречные. «Сибиряк» проскакивает сортировочные станции по коридору между составами, к которым уже прицеплены электровозы. Ощущение такое, что на этом участке, где пролегает самая грузонапряженная на земном шаре стальная колея, нужны не четыре, а по меньшей мере, восемь «ниток», восемь параллельных железнодорожных путей, чтобы пропускать те потоки грузов, которыми Сибирь обменивается с Уралом, с европейской частью страны.

Со свистом и грохотом проносятся мимо углярки, цистерны, платформы с лесом, с контейнерами, с железными конструкциями, белые вагоны-холодильники.

В этом стремительном потоке — пшеница хлебного Алтая и цветные металлы Алтая рудного, уголь шахт Кузбасса и чугун, сталь, прокат сибирских домен, мартенов, металлургических заводов, новосибирские станки, красноярские комбайны, канский текстиль, ангарский лес, иркутский алюминий...

Поезд проносится через Барабинскую низменность, или Барабинскую степь, которая для сибиряков — просто Бараба. Здесь кончается Омская область, начинается Новосибирская.

Бараба богата озерами, их около трех тысяч, в том числе — «степное море» — большое озеро Чаны. Есть где разводить рыбу, водоплавающую птицу: вода хорошо прогревается, изобилует кормом. По запасам биомассы здешние пресноводные озера занимают одно из первых мест в мире.

Но главное богатство Барабы — пастбища, сенокосы с сочными питательными травами. В старинном краю животноводства и маслоделия Продовольственная программа наметила большие мелиоративные работы: осушение переувлажненных земель и орошение недополучающих влагу.

Все та же равнина, только гуще березовые рощицы. «Сибиряк» отсчитывает последние километры перед Новосибирском.

А Новосибирску — всего девяносто

После встречи со школьными друзьями я зачастил в Новосибирск. И опять собирались вместе, делая вид, что не замечаем новых морщин. Ведь главное — мы все равно остаемся учениками Двенадцатой...

В последний приезд уже не искал я уголки старого «Сиб-Чикаго» и лишь снова ходил туда, где стоял наш дом. Все стало так, как обещал когда-то техник. Каменку упрятали в трубу. Искал вдоль бетонного откоса набережной хоть признаки речушки. В одном месте вода бурлила возле подводного отверстия. Неужто там веселая, теплая Каменка моих школьных лет?

И овраг замыли. Посадили в песок хилые елочки. От Каменки хоть труба осталась, от «нахаловки» — ничего, во всяком случае вблизи Оби.

Я пошел вдоль набережной, над которой недавно поднялась высотная гостиница. Там и новый речной вокзал, где можно полюбоваться панно во всю стену, иллюстрирующим алтайскую легенду о богатыре Сартакпае, стрела которого пробила в горах выход истокам Оби. Справился, не ходят ли речные трамваи или «ракеты» до обозначенного на туристской карте Обского моря — «места окончательного разгрома хана Кучума в 1598 году». Это ведь совсем недалеко от Новосибирска? И протянул в окошко карту.

— Не вы один интересуетесь,— ответило окошко справочного бюро.— Вообще-то катера ходят, только там ничего нет. В том смысле, что само место затоплено морем.

По бывшей долине Каменки вышел к перестраиваемому, расширяющемуся центру города. Там все новое, часть еще в работе. Меня поразило необычностью здание театра юного зрителя. Будто корабль с взметнувшимся парусом. «Парус» не просто для красоты, пояснили мне, в нем различные механизмы сцены. А сценический портал здесь больше, чем в театре оперы и балета. Слышал ли я, что сцена оперного, в свою очередь, не меньше, чем в Большом театре столицы?

Мне кажется иногда, что еще задолго до главных открытий своих природных богатств Сибирь как бы жила их предчувствием. Особенно было это заметно в Новосибирске, который хотя и утратил титул сибирской столицы, но сохранил размах, сохранил дерзость мечты.

Нынешний театр оперы и балета был задуман в тридцатых годах как здание, которое удивило бы не только театральный мир. Архитекторам и проектировщикам виделось грандиозное сооружение, где можно было бы ставить и «Лебединое озеро», и феерии с участием тысяч людей. Создатели проекта пытались угадать развитие искусства будущего.

По их мысли, новое здание должно было стать чем-то вроде храма науки и культуры — предусматривалось, что его технические устройства смогут создавать посредине зрительного зала либо арену, либо бассейн с водой, разделять помещения, превращать купол в экран. Подробностей проекта не помню, да к тому же его постепенно изменяли, отказываясь от одного, от другого.

Здание начали строить перед войной уже только для театра оперы и балета. Но его главные размеры сохранили. Достроенное вчерне, оно возвышалось над центром города.

Конечно, во время войны стройку приостановили? В том-то и дело, что нет! Надо было очень верить в Победу, чтобы в самые тяжелые дни Сталинградской битвы достраивать театр. Решение об этом приняло правительство.

В военные годы в недостроенном помещении театра разместили сокровища, которым поистине нет цены.

Эшелоны особого назначения доставили в Новосибирск из Москвы, которая подвергалась воздушным налетам, коллекции всемирно известных столичных музеев. Полотна Третьяковской галереи, Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Шедевры мировой и отечественной культуры. Часть экспозиций ленинградских музеев. Некоторые редчайшие экспонаты, относящиеся к истории музыки.

Места в театре было бы вполне достаточно — ведь зал рассчитывали на две тысячи зрителей, да был еще зал поменьше, да фойе, да подсобные помещения,— если бы под общим куполом не разместились уже многочисленные квартиранты: проектные институты, геологическое управление, радиокомитет...

Город к этому времени принял полсотни эвакуированных крупных заводов.

Население за несколько месяцев увеличилось едва не в полтора раза. Переселяли, уплотняли, переуплотняли людей, предприятия, школы. В большинстве школ ребята учились в три смены, в некоторых — в четыре, с семи утра до одиннадцати вечера.

Хранители музейных ценностей жили в подвалах театра. Главной их заботой были экспонаты.

Как поддерживать тепло в огромном помещении, как сохранять нужную влажность воздуха? Новосибирцы делали все, что могли. Но не всегда все, что было нужно. И для контроля сотрудники музеев с тревогой вскрывали ящики, проверяя сохранность полотен: не отсырели ли, не проник ли холод внутрь?

А может, зря затеяли перевозку Третьяковки, обошлось бы и так? Нет, не обошлось. Бомбы на здание галереи падали. И зажигательные, и фугасные. Были жертвы. Взрывы уничтожили дом во дворе Третьяковки, вспомогательные помещения и зал, где до эвакуации экспонировались полотна Боровиковского.

О тех, кто сберег сокровища, о работниках музея и сибиряках, помогавших им, стало известно лишь после войны.

Третьяковскую галерею вернули в Москву в 1944 году. Все экспонаты — а их было более 18 тысяч—оказались в полной сохранности.

Галерею торжественно открыли 17 мая 1945 года.

А пятью днями раньше поднял занавес Новосибирский театр оперы и балета. Его сумели достроить, набрали труппу к светлой весне Победы. На открытие театра съехались делегации из сибирских городов. Ведь это был первый в Сибири постоянный театр оперы и балета!

Открыли театр постановкой «Ивана Сусанина». Когда хор грянул «Славься!», победный этот гимн поднял в едином порыве весь зал.

Сибиряки кратко зовут театр Большим сибирским. Теперь он академический, как и его знаменитый столичный тезка. Большой сибирский объехал с гастролями десятки стран.

Серебристый купол театра царственно поднят над Красным проспектом. Рядом с ним, рядом со зданиями-башнями так скромен и не бросок перестроенный Дом Ленина. И тут же сквер Героев революции, где на братской могиле борцов за Советскую власть рабочая рука поднимает факел, как бы разорвав, расколов в могучем напоре бетонную прочнейшую глыбу.

Здесь белая плита на могиле сибирского Чапаева, партизанского вожака Петра Щетинкина, и надгробье Адриена Лежена, последнего ветерана Парижской коммуны, долго жившего в нашей стране и скончавшегося в Новосибирске. В 1971 году его прах был перевезен на родину к «Стене коммунаров» парижского кладбища Пер-Лашез.

Сквер — островок тишины в самом центре города, который со времен «Сиб-Чикаго» так и живет в несколько суматошной, деятельной спешке.

В следующий приезд не пойду я из этого сквера ни к автобусной, ни к троллейбусной остановке. Спущусь в подземный вестибюль станции метро «Площадь Ленина».

Ведь уже убирают с некоторых улиц ограждения с буквой «М», и буква эта рубиновым неоном станет приглашать к поездке под землей.

Вообще-то метро у нас дело обычное. Но не для Сибири. Новосибирское — первое к востоку от Урала. И строят его не совсем так, как в других местах. Например, станции подземки сооружают не под землей, а открытым способом. Геологические условия позволяют это делать. Так быстрее, дешевле, но сколько хлопот городу и горожанам! Пришлось закрыть сквозной проезд даже по Красному проспекту, и вообще в ожидании, когда перережут красную ленточку у входа на станции первой очереди, испытывать многие неудобства с транспортом. Однако народ не ропщет. Очень уж трудно без метро в городе, разметнувшемся на сорок с лишним километров вдоль и на двадцать пять — поперек, в городе, где скоро будет полтора миллиона жителей, а к концу века миллион восемьсот тысяч, если не больше.

Метромост — каких еще не строили нигде в мире. Обь широка, вместе с подходами к реке поезд должен пробегать около двух километров. А если на улице сорокаградусный мороз? При такой длине пробега вагоны долго не прослужат да и пассажирам будет ох как неуютно.

Поэтому в Новосибирске, где станции строятся открытым способом, мост, напротив, делается закрытым. Поезда пересекают реку в надводном тоннеле. Тоннель прямоугольный, с круглыми иллюминаторами. Зимой, когда тоннель отапливается, они закрыты.

Необычный мост и строят необычно. Я видел самое начало работ. Первые опоры стояли в русле у левого берега, и на них домкратами... надвигали тоннель. Так, наращиваемый секциями, почти километровый тоннель позднее, в 1985 году, достиг противоположного берега. Ну, а пристраивать к нему береговые секции уже не так сложно.

Прокладку сибирской подземки начинал отряд метростроевцев Ташкента. В свое время новосибирцы одними из первых отправили эшелон строителей в пострадавшую от землетрясений столицу Узбекистана.

Герб Новосибирска — в золотом квадрате факел, колос, шестерня: город отмечен в истории борьбы за Советскую власть, он — центр области с развитым сельским хозяйством, его индустрия выпускает больше машин и оборудования, чем вся дореволюционная Россия. На гербе и условное изображение орбит электронов в атоме, символизирующее особую роль города в развитии науки.

СОАН в «золотой долине»

Идея, что называется, носилась в воздухе.

Без науки нет движения вперед — кто станет спорить с этим? Причем без большой науки, которая, занимаясь разработкой глубоких теоретических проблем, таких, например, как атомная энергия и термоядерный синтез, космические исследования и электроника, молекулярная биология и генетика, одновременно помогала бы решать практические задачи развития народного хозяйства.

В Сибири действовали разобщенные научные центры. Но не существовало единого, способного помочь выработке общей стратегии, опирающейся на самые современные достижения мировой науки.

В 1957 году среди ученых, работавших на всем пространстве от Урала до Тихого океана, не было ни одного академика и лишь один имел звание члена-корреспондента Академии наук СССР. Крупные специалисты обычно приезжали в Сибирь на время в составе экспедиций. Сибири же нужны были и ученые, которые, занимаясь фундаментальным поиском в своей области, главным делом своей жизни, дышали бы сибирским воздухом, постоянно держали бы руку на пульсе огромного края, ощущая, что он ждет от науки сегодня и будет ждать завтра.

О создании общесибирского научного центра говорили и в Академии наук. Но для начала нужна была группа видных ученых, которые согласились бы покинуть свои привычные места и отправиться по следам землепроходцев «встречь солнцу». Конечно, дело это добровольное, и нечего скрывать, очень нелегкое. Кто-то должен начать, подобрать себе единомышленников.

Этим «кем-то» оказался академик Михаил Алексеевич Лаврентьев, ученый с мировым именем. Его первыми единомышленниками стали бывший беспризорник, человек большой жизненной закалки академик Сергей Алексеевич Христианович и Сергей Львович Соболев, талантливый математик, избранный академиком, когда ему исполнился всего 31 год.

Позднее академик Лаврентьев писал: «Мне напомнили даже такой факт: когда были приговорены к смертной казни пятеро декабристов, один из членов верховного суда, адмирал Мордвинов, этот приговор не подписал. Он предложил заменить смертную казнь ссылкой в Сибирь, где осужденные, люди образованные, основали бы Сибирскую академию наук...»

Конечно, совершенно нелепо даже сравнивать ту Сибирь с нынешней, но, как говорится, был повод для размышлений.

Ученые поразмышляли и... нашлось столько желающих ехать, что можно было выбрать авторитетнейших руководителей для всех будущих институтов нового научного центра.

Никто не понуждал ученых. Среди них не было неудачников — напротив, все весьма уважаемые, занимающие большие научные посты, отмеченные высокими наградами. А поехать решили потому, что Сибирь нуждалась в помощи науки. И еще потому, что этих, далеко не юных людей захватывала возможность проявить себя в полную силу на новом месте, на новом поприще.

Что же тогда говорить о молодых? Едва стало известно о создании центра сибирской науки, как десять тысяч добровольцев прислали заявления: хотим строить Академгородок!

Место для будущего городка выбрали недалеко от Новосибирска, в березняках и сосновом бору. Мечтали о своем яхт-клубе и о Морском проспекте: рядом должно было разлиться водохранилище Новосибирской ГЭС.

В первом деревянном доме будущего Академгородка поселился с семьей академик Лаврентьев. Он всегда с удовольствием вспоминал о той поре. О том, как валили сухостой и пилили дрова, топили печи, таскали ведрами воду. О том, как в «Золотой долине», прозванной так за осенний наряд березовых рощ, жили первое время в бараках, собирали семинары в столовой, а то и под открытым небом.

О том, как ноябрьские праздники встретили плакатом: «Мы здесь по своему желанию, и, несмотря ни на какие трудности, наших спин Новосибирск не увидит!» О том, как весело пели сочиненную молодежью песню: «Прощай, Москва, Сибирь кругом, живем семьей единою, наш новый дом теперь зовем мы «Золотой долиною».

Приезжали журналисты, наши и зарубежные, писали о городке науки в дремучей тайге, о высоком худощавом человеке в очках, похожем не на знаменитого ученого, почетного члена многих иностранных академий, а на живущего в бревенчатой хижине сельского учителя... Человек этот был скор на шутку, на едкое замечание, на журналистов не обижался: откуда 130

знать корреспондентам английской, бельгийской или итальянской газеты, что такое настоящая тайга? И в их воображении деревянный домик легко превращался в охотничье зимовье.

Между тем городок понемногу обживался. Подвели под крышу корпус института гидродинамики. Первые улицы застраивали удобными жилыми домами. Появилась табличка: «Морской проспект». А лет через пять-шесть после постройки «хижины академика Лаврентьева» французский писатель, побывавший в Новосибирске, писал уже о необыкновенном городке науки, под крышами которого живут двадцать тысяч исследователей и который можно назвать мозгом всего сибирского края.

Когда Лаврентьева спрашивали, как он представляет себе будущие города Сибири, академик отвечал:

— Не «город-сад», а скорее, «город-лес» — вот что станет отличительной чертой «сибирской архитектуры».

Академгородок — один из таких городов. Да, по территории, по числу жителей это теперь уже город, хотя он по-прежнему считается Советским районом Новосибирска.

С центром его связывают автобусные линии, обычные и экспрессные. Панораму Академгородка можно увидеть только с вертолета. С дороги, с проспектов открываются лишь микромирки: за лесом кое-где и зданий не видно.

Неподалеку от автобусной остановки ложбина с ручьем. Тропка выводит к белому высокому дому. Деревья льнут к нему. Не посаженные, сохраненные. Дом вырос как будто столь же естественно, как растет сосна или береза.

Строители-ветераны рассказывали мне: с самого начала решено было создавать маленький город со всеми плюсами большого, но без его минусов. Прежде всего заботились о лесе, о воздухе. Если при прокладке водопровода упирались в дерево, делали обход. Если строительный кран при полном развороте мог обломать ветви, переставляли кран. Тем, кто возмущался этими «фокусами», напоминали: Владимир Ильич распорядился посадить под арест заведующего санаторием за бессмысленно срубленную елку. И ведь это было в очень трудное время да и леса тогда казались необъятными, неистребимыми.

Котельную вынесли за несколько километров от городка: сосна плохо переносит дым. Улицы похожи на аллеи. Все живое взяли под охрану. Белки перепрыгивают с сосен на балконы — дерзкие, даже нахальные белки, ранними летними рассветами шурующие на кухнях. Универмаг не самое тихое место в городке, но зверьки носятся подле его главного входа. Они неприкосновенны, как в Индии коровы.

Тропинки в лесу не сразу заливали асфальтом. Ждали, пока люди «проголосуют ногами», протопчут удобное, приятное для себя направление. И как же славно на этих тропинках! Перекликаются птицы, совсем рядом с асфальтом цветы, которые хотя и не занесены в Красную книгу, но уже вывелись в окрестностях многих городов.

Шумит над городом-лесом ветер с Обского моря, разносит ароматы сосновой хвои, скошенных лугов...

Сибирское отделение Академии наук или, сокращенно, СОАН, ведущее отсчет времени с домика в «Золотой долине», отпраздновало в 1982 году свой первый юбилей — четверть века. Юбиляра наградили орденом Ленина. Сегодня Сибирское отделение — это шесть десятков научно-исследовательских институтов и проектно-конструкторских организаций. Филиалы СОАН в нескольких сибирских городах.

Я был в Академгородке, когда в 1980 году здесь созвали Всесоюзную конференцию по развитию производительных сил Сибири. На совет о том, как мощному краю шагать к рубежам XXI века, крупнейшие специалисты собрались в великолепном Доме ученых, где в зимнем садике цветут растения тропической Азии, а монументальные настенные панно воспроизводят сибирскую историю от наскальных рисунков пращуров до космических исследований.

Мы услышали на конференции, что в добыче топлива Сибирь догнала европейскую часть страны и Урал, вместе взятые, что нефти, газа, электроэнергии, угля, древесины и многого другого на сибиряка приходится больше, чем на жителя иных развитых капиталистических стран.

Когда я снова приезжал в Академгородок после юбилея, было уже немало сделано по программе «Сибирь», разработанной учеными на длительное время. Она состоит из более чем четырех десятков целевых программ, отражающих самые насущные потребности Сибири. Фундаментальные и прикладные исследования «работают», в конечном счете, для достижения общей цели.

Председатель СОАН, академик Валентин Афанасьевич Коптюг, на вопрос, в чем основные особенности программы «Сибирь», ответил так:

— Прежде всего в том, что она сочетает в себе жесткость плана и динамизм науки. Она словно живое существо, движущееся к цели и непрерывно корректирующее свое поведение по мере получения новых данных, новой информации. Это делает программу «Сибирь» совершенно особой, не имеющей аналогов в мировой практике.

Летом 1985 года Новосибирск вновь созвал Всесоюзную научную конференцию.

К концу века Сибирь должна давать примерно 70 процентов нефти и газа, свыше половины угля, не менее 18—20 процентов всей нужной стране энергии. Среди первоочередных проблем, решаемых сибирскими учеными,— топливно-энергетическая. Велика роль науки в использовании ресурсосберегающих технологий, высокопродуктивных технологий в сельском хозяйстве, в улучшении условий жизни и труда сибиряков.

Нужен, говорилось на конференции, новый подход к охране и использованию природных богатств Сибири. Здесь все еще преобладает экстенсивная система природопользования. Наука должна найти пути более рационального расходования природных ресурсов. И конечно, важнейшая задача сибирских ученых — сплав науки и производства.

Фымышатское братство

У Михаила Алексеевича Лаврентьева было особое отношение к личности и научным идеям Ломоносова. Может, ему казалось, что небывалое дело, затеянное в Сибири, нуждается в подкреплении мощными авторитетами прошлого.

Университет в Сибирском отделении Академии наук открыли почти одновременно с первыми крупными институтами. Но что говорил великий Ломоносов? «При Университете должна быть Гимназия, без которой Университет как пашня без семян».

«Гимназия» в наши дни? Нужна ли она вообще? Золотые медалисты, отличники обычных школ, идут в университеты и другие высшие учебные заведения. О чем же речь?

А Лаврентьев развивал такую мысль:

«Возможно, со временем у нас в стране появятся училища нового типа. Я бы назвал их «Ломоносовскими училищами». Это название, мне думается, отражает и дух нашего времени, для которого романтикой стала наука, и специфику таких школ, и даже, может быть, в какой-то степени биографию ребят, которые придут сюда учиться не только из больших городов, а отовсюду, из дальних мест, как в свое время пришел в науку крестьянский сын Михайло Ломоносов...»

И вот в 1963 году в Академгородке открылась, условно говоря, «Гимназия», необычная физико-математическая школа, притягательная «ФЭ-ЭМ-ША».

Ее устроители рассуждали так. Значительная часть студентов университета перейдет в институты Сибирского отделения Академии наук. Для них это будет шагом в науку. Но действительно ли у них есть способности к исследовательской работе? Смогут ли они двигать науку дальше, не займут ли чужое место?

Это отчасти выясняется во время обучения в университете. Но нельзя ли определить способности ребят еще раньше, до их поступления в высшую школу?

Мальчик Амадей Вольфганг Моцарт научился играть на клавесине почти тогда же, когда стал самостоятельно карабкаться на стул. Не без труда решая первые арифметические задачи, он легко сочинял сонаты, а в одиннадцать лет написал оперу. Было ясно, что едва ли он станет великим математиком. Он стал великим композитором.

Но разве выдающиеся математические способности не проявляются столь же рано? Важно только вовремя заметить и правильно оценить их.

Ученые Академгородка полагают, что вовремя — это на школьной скамье. Городские и сельские школы не только Сибири, но также Дальнего Востока и Средней Азии получают составленные учеными задачи по математике, физике, химии. Конечно, они труднее, чем в учебниках. Но дерзайте, ребята, пробуйте силы!

Просматривая присланные решения, ученые выбирают такие, в которых чувствуется самостоятельность мышления. А это качество мало зависит от того, где живет ученик — в большом городе или в таежном поселке.

Победителям первого тура олимпиады предлагают более сложные задачи. Опять отбор, и наиболее отличившихся приглашают в Академгородок, в летний лагерь. Побеседовать с ребятами, послушать их, прочитать им лекции приходят даже академики. Наконец, проявившие лучшие знания и способности зачисляются в ФМШ, в физико-математическую школу, о которой мечтают и на Таймыре, и в Барабинской степи, и на берегу Байкала.

А вот Владик, сын моего старого друга, новосибирского поэта, представьте, не поехал по вызову в Академгородок! Это было в один из первых наборов. Другие за тысячу километров едут, а ему и дороги-то всего сорок минут на автобусе. Нет, не поехал!

Однажды я зашел к другу, и Владик поздоровался со мной левой рукой: правая была слегка обожжена. Он, видите ли, синтезировал какое-то взрывоопасное вещество. Владик отделался легко, а его приятеля Вову увезла «скорая помощь».

Но почему же Владик не поехал в Академгородок?

У него возникли некоторые сомнения. Да, он одно время увлекался математикой и физикой. Успешно прошел олимпиады. Но теперь ему кажется, что его призвание — биология:

— Понимаете, расшифровка кода наследственности...

Потом ученый Владик отправился играть в футбол, а мы с его отцом, как пишут в романах, погрузились в глубокую задумчивость.

— Фэ-Эм-Ша,— передразнил поэт.— Нет, в наши дни романтики было больше.

И он с чувством процитировал:

Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Хотя ни его, ни меня в годы гражданской войны по младости лет не было и не могло быть ни в рядах атакующей конницы, ни в цепях, идущих по льду залива на штурм мятежного Кронштадта, поэт добавил с вызовом:

— А куда бросает этих, нынешних? Фэ-Эм-Ша!

Но по правде говоря, мы завидовали Владику: синтезирует желеобразное взрывоопасное вещество, мастерит магнитофонные приставки, а также электрогитары и, чего доброго, впрямь расшифрует что-либо важное... От нынешних всего можно ждать!

С тех пор немало воды утекло, и весной 1983 года ФМШ отпраздновала двадцатилетний юбилей. Я оказался у ее подъезда два месяца спустя после торжеств.

Здание школы мало отличается от корпусов соседних академических институтов. Четыре этажа, да впритык четырехэтажный же интернат и еще столовая: Все связано внутренними переходами — экономия времени, особенно зимой: не надо толпиться в раздевалке. И университет рядом Это удобно тем его преподавателям, которые работают и в школе.

ФМШ, как и прежде, открывала двери перед прошедшими олимпиады и летнюю школу девятиклассниками и десятиклассниками. Первые учатся два года, вторые — год.

Современные «Ломоносовы» не тащатся на попутных обозах с рыбой, а летают на самолетах аж за три-четыре тысячи километров.

В интернате — самообслуживание, комнаты убирают сами. Не всем это нравится: дома веником и пылесосом орудовали мама и бабушка.

Итак, год обучения или два. Не мало ли? Нет.

Ведь ребята отобраны по способностям, по влечению. Главная цель школы — подготовить их к поступлению в университет. А система преподавания в ФМШ отчасти уже вузовская.

Себя ученики школы называют «фымышатами». Гордое слово, а вовсе не пренебрежительная кличка! Похоже на «фабзайчат» из школ фабрично-заводского ученичества, готовивших молодых рабочих.

Заведующий учебной частью Владимир Георгиевич Харитонов на вопрос, чем его самого привлекает работа в школе, ответил просто:

— Я же бывший фымышонок.

Среди преподавателей тоже немало вчерашних фымышат.

Получилось ли, однако, из ФМШ нечто вроде той Гимназии, которая виделась Ломоносову? Много ли «семян» получил от нее университет?

Школу за двадцать лет окончили свыше четырех тысяч человек. Более двух третей успешно поступили в Новосибирский университет, немало — в другие высшие учебные заведения страны. А сколько же никуда не поступили? Просмотрел в канцелярии списки за пять лет. Каждый год школа выпускала от 302 до 324 человек. Из них не поступали в высшие заведения всего от 6 до 13 человек в год!

Хорошо, поступили, окончили университет. Что же дальше?

Среди вчерашних фымышат — больше трехсот кандидатов наук и несколько профессоров, докторов наук. В школе уверены: появится и член-корреспондент. Похоже, ждать недолго, есть такие сведения...

Ну, а ребята, которые учатся в ФМШ сегодня? Кто откуда?

Таня Тимофеева — коренная якутка, из небольшого села. Эвенк Алексей Овчинников — с Дальнего Востока. Ихтиер Умразанов — из узбекского колхоза. Наим Ибрагимов—таджик, его родной город Ленинабад.

О сибиряках не говорю. Примерно половина всех фымышат — из деревень, маленьких городков и поселков. Оттуда, где репетиторы не в моде. Где не расклеены объявления: «Готовлю в ВУЗ с гарантией». У этих ребят позади дорога одна: олимпиады, беседы в летней школе с учеными, выбирающими своих будущих помощников, свою смену. Ошибки бывают и при такой системе. Но куда меньше, чем при короткой встрече на вступительных экзаменах.

Ребята в один голос:

— У нас честная школа.

— А другие какие же? С обманом?

— Нет, но у нас без «липы», троечки никому зря не натягивают.

Оказывается, средние показатели успеваемости в ФМШ хуже, чем в окрестных школах.

Ребят учат думать, а незазубривать учебники. Сообразительность в куда большей цене, чем школярская прилежность. Готовит школа не просто физиков и математиков. Здесь серьезно изучают химию, биологию, литературу, историю, иностранные языки. И родной язык. Диктанты пишут даже десятиклассники. Будущий ученый, делающий орфографические ошибки,— на что бы это было похоже?

А вообще школа как школа, ребята как ребята. Смешливые, веселые, с юмором. Установили, например, новую, до сих пор науке не известную единицу сонливости: 1 вань. Определили ее эмпирически. Ваня с Сахалина не проснулся даже после того, как из-под него вынули подушку, матрац и оставили лежать на железных пружинах. Встал весь в клеточку от пружин.

Академиков из себя фымышата не корчат. Зазнаек меньше, чем в обычной школе. Там иного отличника учитель и спрашивать перестает, просто ставит пятерку. Юный «гений» задирает нос. А здесь кругом одни «гении», и самоуверенного выскочку известный ученый может осадить одним вопросом. Из ФМШ сбегают домой как раз забалованные, захваленные в школе и в семье. Лучше уж, мол, буду я молодец среди овец...

При отборе упрямца, трудного парня с хорошей головой, предпочитают хитроватому юному карьеристу, уверенно и расчетливо добивающемуся пятерок, знающему, как угодить учителю, какой ответ тому может понравиться.

Оценивается интерес к предмету, быстрота соображения, оригинальность мышления, общественная активность, поведение в ребячьем коллективе.

Я не бывал в приемной комиссии, но писательница Замира Ибрагимова, хорошо знающая ФМШ, рассказывала:

Решалась, помню, судьба мальчика, о котором в дополнительных замечаниях было отмечено: обидчив, грязнуля, не очень уживчив. (Семья, как выяснилось, была неблагополучная.)

Кто-то заметил:

— Растет благодаря атмосферным осадкам. Без нас ему не получить хорошего образования.

— Берем,— решили единодушно.

Другой случай: способен, но ленив, учиться не любит. Решение: принять, ему без нас в люди будет труднее выйти, а любить учиться научим.

«Нахаленок, но соображает». «Неорганизован, потерял одеяло, но очень хочет учиться в ФМШ». «Знает мало, понимает много». Характеристики как будто не блестящие. Но таких ребят все же берут. Особенно если из дальних мест, для них-то в первую очередь и создавалась «ломоносовская школа». Ведь в таежном поселке трудно всесторонне подготовить школьников на таком же уровне, как в «сильных» школах больших городов.

ФМШ не только выявляет наиболее способных, но создает им вполне благоприятные условия для развития способностей, открывает путь в науку. Решает не место, где ты родился и живешь, не семья, в которой ты вырос. Решает твоя одаренность, склонность к научной деятельности.

Физико-математическая школа носит теперь имя академика Лаврентьева. Михаил Алексеевич, в сущности, главный ее создатель, заботился о ней, вникая во все мелочи. Добивался скидки на билеты, особенно если ребята летят с Камчатки или с Сахалина — откуда родителям взять столько денег? Добивался, чтобы фымышат получше кормили. Ведь не жалуется же никто на питание в спортивных школах. Вспоминал:

— На этом вопросе я сильно испортил отношения с одним крупным руководителем... Стал доказывать, что не государственный подход—заботиться о будущих футболистах больше, чем о будущих ученых. Разговор вышел крайне острый, помню, меня оттаскивали за рукав от разгневанного собеседника...

Пятьсот подростков под одной крышей — это не просто. Нужна жесткая дисциплина.

Весьма серьезная провинность — «проведение опытов во внелабораторных условиях». Тут самодеятельность опасна. Были случаи взрывов. Я вспомнил ученого Владика...

В торжественной клятве ФМШ есть такие строки:

«Быть беспощадным к своим слабостям и недостаткам, научиться жить и работать в коллективе, всегда быть верным нашему фымышатскому братству!»

Клятву дают при посвящении в фымышата. Это бывает в главном зале Дома ученых. Кто сказал, будто физикам и математикам чужда романтика?

Колеблется свет свечей. Наступает время Хранительницы Клятвы. Облачается в торжественные одеяния Магистр. Он произносит слова клятвы, и весь зал повторяет их. А потом посвященные целуют край знамени и съедают щепотку соли из особой чаши. В роли Магистра при посвящении в фымышата выступают ученые и облачают их в самую настоящую почетную мантию доктора зарубежного университета, полученную одним из академиков и подаренную им ФМШ.

Владимир Георгиевич повел меня на выставку, подготовленную к юбилейным дням. К нему то и дело обращались ребята. Все решалось быстро, на ходу, только одному ученику он сказал:

— Ты все же загляни ко мне на минутку.

Мы прошли уже в спортивный зал, чтобы посмотреть таблицы рекордов последних лет, когда Харитонов вспомнил:

— А Володя Буриченко, между прочим, едет в Париж.

— Куда, куда? Какой Володя?

— В Париж. Ну, тот, которого я просил зайти.

Володя Буриченко приехал в ФМШ из Новокузнецка. С чего у Володи началось? Попался дома справочник по элементарной математике. «Оказалось, что-то понимаю». От «математички» узнал, что есть на свете ФМШ. Потом олимпиады, прошел все туры. Приняли.

Чем Володя увлекается? Много читает. Труды математиков?

— Нет, что вы! Беллетристика. Только что закончил «Триумфальную арку» Ремарка. Очень люблю научную фантастику.

На международные олимпиады от ФМШ едет не он первый. В составе юношеских команд Советского Союза здешние ребята летали в Америку. В Париж едет шесть человек плюс один запасной.

— Думаю, запасным не буду.

Может, чуть самонадеянно, но ведь надо же верить в свои силы и удачу.

Не зная, что это невозможно...

Возле Клуба юных техников — старый катер на сухопутье.

— У вас что же, по совместительству Клуб юных моряков?

— Думаем пристроить ребят и к этому делу,— утвердительно кивнул головой Вадим Юрьевич Шолохов, директор клуба.— Пока занимаемся восстановлением металлолома. Узнаем, что где-то собираются списывать суденышко. Предлагаем: пусть оно у нас немного поработает, потом запишем вам в сдачу вторсырья. Это маленький корабль, а за гаражом — шестнадцатиметровый. Будущий флагман.

На трех этажах клуба всяческие технические чудеса. Здесь тоже стараются как можно раньше выявить у ребят творческую, изобретательскую жилку. Принимают школьников с первого класса. Не рано ли? Судите сами: диплом юного изобретателя получил, например, второклассник Миша Забуга. Предложил шесть способов быстрой закачки бензина из бочки в канистры. Всякий ли взрослый знает хотя бы три способа?

В клубе целый парк моделей самолетов, как в авиационном конструкторском бюро. Модели смелые, я видел подобные только в журнале «Техника — молодежи» на рисунках к статьям, рассказывающим об авиации будущего. Есть и большой планер. Не модель — настоящий.

— Будем летать,— уверен Вадим Юрьевич.— Строим также экраноплан для взлета с воды. Стараемся заниматься тем, что может увлечь ребят. Когда ученик не идет в школу, его ведут туда родители. Не удается им — за дело берется общественность, всякие комиссии содействия. Если и тут сорвалось, вмешивается милиция, и все равно недоросля учат. А у нас же клуб, ребята идут добровольно. И мы не ставим двоек.

Иной вполне взрослый, солидный дядя готов за автомашину заложить душу дьяволу. Таков уж наш век. Ну, а что говорить о ребятах? Водить машину — это же мечта! Но разве построить автомобиль собственными руками не вдвойне интереснее? Сам построил, сам сел за баранку. Вон по телевизору показывают такие самоделки, что диву даешься. В клубе начинают с моделей, и каких только нет: пластмассовые, металлические, электрические, управляемые по радио. Но строят и настоящие машины, микроавтомобили с двигателями, на которых можно гонять по автодрому, он тут же, рядом с клубом. А в одной из лабораторий увидел я снимок: академик Лаврентьев втиснулся в построенный ребятами автомобиль, сидит за рулем, и на лице его улыбка счастливого человека.

В лаборатории малогабаритной техники глаза разбегаются от множества непривычных машин. Каждая оригинальна, свое решение, чужие модели ребята не копируют. Есть комбайн для корнеплодов, для картошки в частности. Рыхлит землю, сажает, обрабатывает междурядья, копает. Остается только научить его собирать урожай. Трактор, какого пока нет на полях. Делается по заказу института, предназначен для обработки небольших участков. Универсальная машина со штыревым плугом, не оборачивающим пласта.

Почти тысяча ребят с изобретательской жилкой и золотыми руками способны заполнить своими изделиями не какие-то три этажа, а целый небоскреб. И описаниями их работ можно занять полкниги. Я не запомнил названия всех лабораторий. Среди них оказалась даже лаборатория технической эстетики. Возможно, она развивает у ребят способности дизайнеров, конструкторов, художников, умеющих придать техническому изделию красоту, привлекательный вид. Здесь они с увлечением занимаются художественной обработкой металла. Любят чеканку. «Охоту на мамонта» выполнил Дима Хохлов, ему 14 лет.

— Браконьеры каменного века! — смеется Шолохов.

Мотивы чеканки — от Ермака до космоса. Вот острог, город-крепость землепроходцев, автор — четырнадцатилетняя Петухова Нина, руководитель Козлова Люда. Работы художницы и чеканщицы Максимовой Жанны среди других показывали на выставке в ФРГ.

Клуб участвовал в нескольких международных выставках. Роторный снегоочиститель, а также, автосамокат, сделанные ребятами, были особо отмечены в Венгрии, Италии, Мексике, Перу.

Вадим Юрьевич в клубе около двадцати лет. Изменились ли за эти годы увлечения ребят?

— У-у, естественно! Раньше были кружки токарей, слесарей, столяров. «Юный токарь», «Юный слесарь»... Теперь таких у нас практически почти нет.

Что он говорит? Страна нуждается как раз в токарях, слесарях, столярах!

— Возьмите, скажем, наш кружок экспериментальных моделей. Там обязательно есть и столярное, и слесарное дело, и сварка, и уж не знаю, что еще. Кружки из чисто технологических превратились в творческие. Чтобы сконструировать любую оригинальную модель, надо ее придумать, суметь обработать железки, спаять какие-то проводники, иногда подключить электронные элементы. Это уже творческая конструкторская задача...

— Которая, как я понимаю, предполагает...

— ... владение всеми столярными, токарными, слесарными навыками. У нас в клубе разные направления. Возьмем, к примеру, лабораторию физического эксперимента. Это уже «рядом с наукой». Ученый приходит, предлагает ребятам: попробуйте-ка сделать такую конструкцию. Объясняет какую. Те стараются, не зная, что сделать это невозможно, во всяком случае, пока еще никому не удавалось.

— Простите! Выходит, ребята будут зря стараться? Не очень-то педагогично!

— Академик Будкер, помню, рассуждал: мы, физики, понимаем, что такое-то явление физически невозможно. Но мы об этом не говорим инженерам. Собираем их: товарищи, надо сделать вот такую штуку. Те задумались, почесали бороды — и, глядишь, сделали. А потом мы, физики, ломаем головы, как же это объяснить?

Меня рассказ об академике Будкере не очень убеждает. Инженеры — другое дело, народ знающий, творчески мыслящий, ремесленники с наукой не срабатываются. Собеседник, похоже, угадывает мои сомнения.

— Плазменного двигателя, как такового, в мире пока нет. Но вы можете увидеть его у нас. Он работает. Реактивный плазменный двигатель.

Я знаю, что такой двигатель — дело далекое, ученые считают: может быть, где-то в девяностых годах... И вдруг — «можете увидеть».

— Без шуток: наш плазменный двигатель существует и работает. Мы не говорим о его практической экономичности, которой добиваются ученые. Важен принцип: наша микроракета начинает двигаться, приводимая в движение плазменным разрядом. Это факт. Хотите взглянуть?

Я побоялся выглядеть пещерным человеком, увидевшим велосипедиста. Качать головой с видом знатока? Поверю на слово. Но что же ученые?

— Понимают несовершенство нашего двигателя, но как им не оценить ребячью дерзость и башковитость?! А вообще-то разное бывает. Лет десять — двенадцать назад действовала у нас выставка «Сибирский прибор». Михаил Алексеевич Лаврентьев водил туда гостей, сам все объяснял. Но вот он обратил внимание на неказистый прибор. Спросил: что еще за зверь? Я говорю: электрофотометр. А Нестерихин, нынешний академик, перебивает: позвольте, у нас в стране электрофотометры выпускает единственная фирма. Нет, говорю, еще и фирма КЮТ. Проверили — работает наш электрофотометр.

Наслушавшись рассказов о чудесах, вспоминаю, что в КЮТе есть свои астрономы. Так не скромничайте, Вадим Юрьевич, не скрывайте, может, им уже удалось установить связь с внеземными цивилизациями?

— Пока нет. Но вопросы эти ребят интересуют. Приглашаем ученых, которые объясняют различные надземные, земные, подводные таинственные явления. Вообще-то наши астрономы занимаются полезными, нужными делами. Задания им дают разные астрономические объединения. Ребята опубликовали свыше сотни сообщений в журналах, в том числе в академических, например, о переменных звездах, о серебристых облаках.

— А Тунгусский метеорит? Слышал, вы и с этой проблемой связаны?

— Связаны? Не то слово. Мы бывали на Подкаменной Тунгуске, в Ванаваре, в тех местах, где в 1908 году произошла эта загадочная катастрофа, причины которой полностью не объяснены до сих пор. Тунгусским метеоритом занимаются немало ученых. Мы примыкаем к экспедициям как группа по атмосферным наблюдениям. Пытаемся оценить термолюминесценцию почвы на месте предполагаемого падения-взрыва. Набрали там мешки земли, привезли, смотрим, светится ли она? Для наблюдения сами создаем приборы, те же фотометры. Если засветится — можно делать выводы. Какие — я не берусь судить, вам лучше бы поговорить с ребятами. Впрочем, сейчас их в клубе нет, они собираются на Подкаменную Тунгуску. Это будет наша шестая экспедиция в «страну тунгусского дива».

— В какие же сферы КЮТ еще не проник? В соседние галактики?

Смеется... А когда Вадим Юрьевич смеется, глаза превращаются в узенькие щелочки, сквозь которые излучается умное лукавство. Кожаный пиджак ладно сидит на спортивной фигуре. Да вон и значок: «Мастер спорта СССР». Оказывается, водно-моторный спорт — гонки на воде. А это характер и смелость. И еще техника, знание мотора. По образованию Вадим Юрьевич конструктор, в КЮТе начинал с руководителя кружка.

— Если всерьез, одна из наших важных сфер — автоматика и кибернетика. Решение технических задач с помощью электронно-вычислительных машин. Простое программирование для нас уже пройденный этап. Сейчас мы как бы играем с ЭВМ. Она нам загадывает, мы ей. Иногда она задумывается, отвечает, что задача некорректно поставлена. Иногда даже грубит, отвечая латинскими буквами на хорошем русском языке.

Говорят, у нас в стране примерно две тысячи клубов юных техников. Не исключаю, что новосибирский КЮТ среди них — один из лучших, но ведь и в остальных творят, выдумывают, строят.

Пусть не все ребята станут конструкторами и изобретателями. Однако уж наверняка из них не вырастут болтающие о высоких материях неумехи, которые, забивая гвоздь, бьют молотком по пальцу и для замены перегоревшей пробки вызывают электромонтера. Во всяком случае, среди моих знакомых, людей почтенных, и, как говорят, «на возрасте», таковые встречаются. Не так редко.

Союз академий

Был домик академика Лаврентьева, сосны над крышей, кирпичная печная труба, окна со ставнями, лыжня прямо от крыльца.

Стали — Сибирские отделения трех академий. Кроме Академии наук СССР, отделения Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина и Академии медицинских наук. Все три под Новосибирском. Медики недалеко от Академгородка, сельскохозяйственная наука обосновалась подальше, на другом берегу Оби.

Три отделения действуют сообща, в союзе, дополняя друг друга. Если упростить все до крайности, то получится примерно так: развитие индустриальной Сибири, ее городов, ее территориально-производственных комплексов немыслимо без развитого сельского хозяйства, без заботы о том, чтобы сибиряки, старожилы и новоселы, были здоровы, бодры, работоспособны.

Медики создали свои научно-исследовательские учреждения не только в Новосибирске, но и в промышленном Кузнецке, в Красноярске, заполярном Норильске, в других местах. Не берусь рассказать обо всей их большой, важной работе. Возьму частность. Она относится к программе «Сибирь», к тому ее разделу, где стык трех академий особенно крепок. Этот раздел — целевая программа «Здоровье человека в Сибири».

Говорят: «сибирский характер», «сибирский образ жизни». Но что это такое с точки зрения медицины? Широта натуры, оптимизм формируются, кажется, самими вольными сибирскими просторами, которые, однако, далеко не всегда ласковы, добры к человеку и вырабатывают в нем спокойную неторопливость, вдумчивость, остерегающие от необдуманных шагов.

Сибиряки славятся здоровьем, выносливостью. Можно сказать, что сама Сибирь постоянно тренирует их. Тут не расслабишься! Тайга, тундра, морозы, физический труд на воздухе, неизбежный даже в бытовом обиходе,— все это воспитывало поколения людей с устойчивой закалкой, помогающей переносить большие нагрузки, в том числе и психо-физиологические.

Но в Сибири сейчас полно новоселов. Среди них жители средней полосы европейской части страны, обитатели южных широт, Черноморского побережья, Средней Азии. Медицина должна помочь им быстрее адаптироваться, приспособиться, привыкнуть к жизни и работе в новых условиях. Ученые-медики по обширной программе исследуют здоровье коренного населения и новоселов, определяют пределы нагрузок, не грозящих срывом, опасностью заболеваний, дают практические советы поведения в разных условиях.

Особенно это важно на Крайнем Севере с необычными для новоселов летней солнечной ночью и темной зимней порой. Врачи определяют, кто безусловно годен для работы в таких районах, а кому лучше подумать о юге Сибири, какой режим полезен северянину, какое питание для него наиболее рационально. Установлено, например: жителю Таймыра белковых веществ нужно на четверть больше, чем жителю средней полосы, а хлеба — на столько же меньше. Есть также разница потребности в жирах, в витаминах.

Медики учат управлять здоровьем, предупреждать заболевания. Разрабатывают наиболее успешные методы лечения. Разумеется, все это делается с помощью самого совершенного оборудования.

Так все-таки угрожает ли Сибирь здоровью новоселов? Привожу мнение академика АМН СССР Влаиля Петровича Казначеева:

— Природные условия сибирского региона постоянно мобилизуют нашу сопротивляемость болезням. По этой же причине, я думаю, рано или поздно сюда поедут люди отовсюду. За восстановлением жизненного тонуса организма путем тренировки его в преодолении трудностей.

Академик заметил, что масса людей из крупных городов западных районов страны уже проводит отпуска в сложнейших туристических маршрутах на Севере, Дальнем Востоке. Разве это только жажда новых впечатлений? Не следует ли искать объяснение и в неосознанной потребности организма в закаливании?

— Повторяю: пройдет немного времени, и в Сибирь поедут не только за интересной работой, но и за здоровьем.

Медики еще застраиваются, а сельскохозяйственная наука закончила первую очередь своего городка, сооружаемого на часть средств, заработанных трудящимися страны во время одного из субботников. Городок назвали Краснообском.

Он довольно далеко от гостиницы «Золотая долина», где я жил в Академгородке. Надо пересечь Обь по плотине и миновать новые жилые массивы разросшегося левобережного Новосибирска.

Краснообск стоит в чистом поле. Ему нельзя прятаться под лесную сень. Открытое место выбрано специально: здесь наука имеет дело с пашней, сенокосом, пастбищем. Именно эти угодья и окружают городок. Они — его главная лаборатория.

Уверяют, что с воздуха Краснообск напоминает гигантскую цифру «10». Весьма вероятно. «Единица» — простирающийся почти на километр корпус, где в мозаике на стене колосится пшеница и раскрыл солнечные лепестки подсолнух. Но это вовсе не вытянутый в линейку скучный фасад. От высотной части выдвинуты поперечные секции, их здесь называют бонами. Между собой они связаны застекленными галереями. Есть еще и подземные переходы.

В корпусе — все институты, лаборатории, конференц-зал, исследовательские отделы, столовая. Спланировано, рассчитано так, чтобы за несколько минут можно было бы зайти к своему ученому коллеге в любой институт или в Президиум Сибирского отделения Академии. А через улицу — необычная жилая часть городка. Именно она превращает «единицу» в «десятку». Жилая часть — круглая.

Я попал в Краснообск в непогожий день. Дул ветер, и еще какой! Но, перейдя улицу, оказался в затишке. Да нет, ветер-то ярился с прежней силой, но его порывы почти не чувствовались за стеной девятиэтажных зданий, образующих защитное кольцо.

Внутри кольца дома поменьше, школы, детские сады, торговый центр, клуб, на дверях которого — объявление: «В детской музыкальной школе — день открытых дверей».

Здесь же альпийская горка, где высажены цветы высокогорных лугов. Всюду молодые лиственницы и березки. Не видно автомашин, автобусов. Внутри кольца им нечего делать. Здесь расстояния для пешеходов. Чтобы попасть на работу, большинству жителей достаточно перейти улицу. Другим путь — на окружающие городок поля и фермы.

Ученые, работающие в Академгородке, в Краснообске, в других научных центрах, в опытно-производственных хозяйствах, немало сделали для развития агропромышленного комплекса Сибири.

Возьмем одно лишь полеводство.

Система земледелия не может, не должна быть одинаковой в Барабе, сухих южносибирских степях, таежном поясе, на склонах сопок. Для каждой зоны разрабатываются, проверяются, уточняются свои приемы, для каждой нужны свои сорта. Учеными выведена, например, яровая пшеница «Новосибирская—67», урожайная, с хорошим качеством зерна и, что очень важно для Сибири, устойчивая против полегания. Ею уже засеивают свыше трех миллионов гектаров. Радует земледельцев и пшеница «Омская—9». Она относится к сильным, твердым ценным сортам. Площадь посева даже больше, чем у «Новосибирской — 67», хотя сорт появился позднее.

Выведение нового сорта — адова работа. Современная наука облегчает ее. Вам расскажут, что селекционерам помогают фитотроны, где растения развиваются гораздо быстрее, чем в естественных условиях, дают несколько урожаев в год. За считанные годы селекционер может сделать то, на что прежде не всегда хватало жизни человека.

Селекция пшеницы учитывает множество признаков. Материал обрабатывают машины вычислительных центров. Теперь можно заранее предвидеть, какие нужные свойства приобретет пшеница в одном месте, какие — в другом.

Выведен высокопродуктивный гибрид кукурузы «Сибирская—4», сорта ржи с крупным зерном и хорошей зимостойкостью. Испытывается «Альбидиум—12». Это сорт озимой пшеницы. Такую пшеницу в Сибири до сих пор практически не выращивали. А ведь как заждались ее земледельцы! Она помогла бы разгрузить пики сельскохозяйственных работ. В Сибири всего за месяц-полтора надо убрать зерновые, заготовить корма, заложить силос. Напряженность во время уборки урожая, когда в лесостепях дождлив каждый восьмой день, а в степях — каждый третий, по крайней мере в полтора, а то и в два раза превосходит испытываемую на Кубани. Будь у сибиряков морозоустойчивая озимая пшеница, ее сеяли бы и убирали в разное время с яровой.

Пожалуй, на гербе Новосибирска не только электроны, но и пшеничные колосья могут символизировать труд ученых этого города.

Статистики подсчитывают, сколько на душу населения приходится чугуна, стали, молока, квадратных метров жилья. Если бы можно было подсчитать, сколько на ту же душу приходится науки, то не исключено, что Новосибирск мог бы занять одно из первых мест на земном шаре. Такие подсчеты, увы, невозможны. Но есть понятие: научно-технический потенциал. Так вот, на долю Новосибирска приходится треть этого потенциала всей Сибири.

* * *

Там, где на левобережье Оби подъездные пути мощного индустриального района стягиваются к станции Новосибирск-Западный, мемориальная доска:

«2(14) марта 1897 года по пути в сибирскую ссылку на станции Кривощеково останавливался В. И. Ленин».

Поезда, идущие с запада, грохочут затем по мосту через Обь и вскоре останавливаются перед вокзалом Новосибирск-Главный. Чугунная доска, на которой — факел и звезда, лавровый венок и орудия труда железнодорожных рабочих, свидетельствует:

«На этом месте находилась станция Обь, где в 1897 году, следуя в село Шушенское, останавливался В. И. Ленин».

Владимир Ильич был свидетелем младенческих шагов будущего гиганта.

Поселок возле моста рос, менял названия. Первыми его жителями были строители. Поселковым старостой они выбрали крестьянина Илью Титлянова, человека честного, энергичного, который управлял делами по совести. Однако губернские чиновники, найдя, что Титлянов избран самочинно, отстранили его. Когда староста пытался протестовать, непокорного сбросили с моста, и он едва не погиб.

А был Титлянов человеком незаурядным. Хлопоча о превращении поселка в город или посад, писал, что его первоначальное основание должно отразиться «на будущее воспоминание на страницах истории и летописи о процветании Сибири». Написано немного витиевато, но мысль-то верна.

К концу века в разросшемся поселке уже действовали подпольные социал-демократические кружки, и рабочий Егор Грознов, известный под кличкой «Грозный», распространял революционные брошюры.

В 1903 году поселок стал городом Новониколаевском. Он разделил позднее судьбу многих сибирских городов, пройдя через испытания революции 1905 года, гражданской войны и интервенции. После изгнания колчаковцев начался его особенно бурный рост. Из Омска сюда переехал Сибревком — Сибирский революционный комитет. Город стал столицей пробуждающегося края.

Нью-Йорк набрал первый миллион жителей за двести пятьдесят лет, Чикаго — за восемьдесят пять, Новосибирск, «Сиб-Чикаго» — за семь десятилетий. Теперь, как мы знаем, новосибирцев почти полтора миллиона. Город на Оби уступает в стране лишь семи древнейшим и старейшим ее городам: Москве, Ленинграду, Киеву, Баку, Ташкенту, Минску, Горькому. С последними двумя разрыв совсем невелик.

А в конце прошлого века была станция Обь, был небольшой поселок, и, пока не достроили мост, пассажиры переправлялись через реку на ямщицких подводах...

Годы ссылки

«Я провожу здесь время в двух занятиях...»

оезд медленно трогается со станции Обь.

Письмо, которое должно успокоить мать, отправлено. Владимир Ильич занимает место в купе, и доктор Крутовский рассказывает ему о сибирской тайге. Вот она, за вагонным окном. Степь уступает место лесу. Сосны и ели, тесня березу, стеной стоят у самого железнодорожного полотна. Кое-где из-под снега видны поваленные бурей стволы.

Тайга... Она, говорит доктор, тянется до самого Красноярска, и за Красноярск, до Иркутска, и еще дальше к Тихому океану. Первая большая остановка после станции Обь будет на станции Тайга. Уже само название напоминает пассажирам, что теперь они в самой настоящей Сибири.

Поезд шел как будто неуверенно, с удручающей медлительностью. Через некоторые речки еще не успели построить железные мосты, и состав осторожно передвигался по временным, деревянным, которые, казалось, оседали под его тяжестью.

Возле станции Боготол господ пассажиров покорнейше попросили, для их же собственной безопасности, покинуть вагоны. Мост через реку Чулым хотя и готов, но еще не принят комиссией: мало ли что может случиться...

На другом берегу реки пассажиры вернулись на свои места, и кондуктор заверил, что теперь до самого Красноярска им не будут причинять никакого беспокойства. А ведь еще год-два назад путники пробирались здесь на ямщицких лошадях, зимой в кошевках, летом в тарантасах: пыль, грязь, с вагоном никакого сравнения.

На станции Ачинск в тендер паровоза загружали дрова: местного каменного угля не было. Дрова горели жарко, но кочегарам приходилось то и дело бросать в топку поленья. Трубы у паровозов делали с очень широким и высоким раструбом, чтобы искры не разлетались по сторонам. А какой шлейф дыма стлался за поездом! Издали казалось, будто где-то разгорается пожар.

Вокзал на станции Ачинск, возле которого весной 1897 года останавливались поезда, могу описать по собственным впечатлениям. В тридцатых годах я часто бывал в Ачинске, и в ту пору вокзал оставался таким же, каким его построили. Деревянный, одноэтажный, он напоминал обычный городской особняк, и только какое-то подобие не то башенок, не то шатров над входом да начищенный медный колокол, в который дежурный по станции ударял перед отправлением поезда, придавали ему несколько служебный вид. Как и все другие пристанционные сооружения на железных дорогах, он был окрашен скучной грязновато-желтой краской. Еще и в тридцатые годы маленькому Ачинску вокзал не казался тесным. В ожидании поездов пассажиры дремали, вольготно лежа на скамейках, и никто их не тревожил.

Утром 4 марта — это были уже десятые сутки после выезда Владимира Ильича из Москвы — поезд подошел к перрону станции Красноярск.

К сожалению, сохранились далеко не все письма, которые Ленин писал родным из Сибири. Ведь в том же письме со станции Обь, выдержки из которого приводились, есть упоминание, что оно третье по счету, отправленное с дороги. Где же первые два?

Сестра Ленина, Мария Ильинична, предупреждала, что письма позволяют лишь до некоторой степени судить об образе жизни Владимира Ильича, его привычках, склонностях, его отношении к людям. Прежде всего далеко не все письма сохранились. «При частых переездах из города в город,— пишет Мария Ильинична,— при многочисленных обысках и арестах, которым подвергался то один, то другой член нашей семьи, многие из его писем либо попали в руки полиции и не были возвращены, либо утрачены иным путем». Наконец, переписка находилась под бдительным наблюдением, и о многом приходилось умалчивать либо пользоваться тайнописью на страницах присылаемых книг и журналов.

Мы не знаем точно, когда Владимир Ильич отправил первую весточку родным о приезде в Красноярск. Письмо, посланное на шестой день красноярской жизни, очевидно, сохранилось не полностью, а лишь та его часть, которая предназначалась для сестры, Марии Ильиничны. Письмо же в целом было адресовано матери.

Однако по воспоминаниям тех, кто встречался в Красноярске с Владимиром Ильичем, можно попытаться восстановить первые дни жизни политического ссыльного в сибирском городе. Крутовский предлагал остановиться у него — дом двухэтажный, места хватит,— но Владимир Ильич предпочел не стеснять своего спутника. Было в Красноярске место, хорошо известное подневольным сибирякам.

Извозчик прямо с вокзала повез пассажира на кривую Большекаченскую улицу. Подтаявшие сугробы громоздились вдоль деревянных домишек. Извозчик остановился возле двухэтажного бревенчатого особняка.

Это был дом добрейшей Клавдии Гавриловны Поповой, привечавшей ссыльных. В его чистых небольших комнатах перебывали народники, потом стали останавливаться и социал-демократы. Здесь, в горнице возле огромного самовара, встречались, знакомились, пили чай, делились новостями, спорили.

В письме из Красноярска от 10 марта, в той его сохранившейся части, которая была адресована Маняше (Марии Ильиничне), Владимир Ильич сообщает: «Вчера попал-таки в здешнюю знаменитую библиотеку Юдина, который радушно меня встретил и показывал свои книгохранилища. Он разрешил мне и заниматься в ней, и я думаю, что это мне удастся».

Владимир Ильич добавил, что еще не вполне ознакомился с библиотекой, «но это во всяком случае замечательное собрание книг».

Его история необычна и заслуживает особого рассказа.

Геннадий Васильевич Юдин был купцом, имел винокуренные заводы, золотые прииски. Вроде бы типичный «Тит Титыч» — и вдруг превосходное собрание книг, одно из лучших на всю Россию! Как же это получилось?

А дело в том, что Геннадий Юдин страстью к собиранию книг был одержим еще с детства, с гимназии. Сказалось влияние отца, тоже библиофила, а также домашнего воспитателя декабриста Ивана Киреева, после каторги попавшего на жительство в Енисейскую губернию. Трудовую жизнь Юдин начал конторщиком и в первый ее год писал родителям, что деньги тратит на выписку книг, пользу от которых считает «лучше денежной».

Да, разбогатев после выигрыша по лотерейным билетам, он пустился в предпринимательство, сулившее барыши. Но одновременно тратил огромные деньги на покупку книг и редких рукописей. Он занимался этим отнюдь не купеческим делом в провинциальном городе, где не было и тридцати тысяч жителей, где на триста лиц духовного звания приходилось всего около пятидесяти врачей и учителей. Занимался с толком, с выбором, следил за каталогами, за судьбами частных библиотек, вел обширную переписку, посылал людей на книжные распродажи. Много путешествовал, побывал на всемирных выставках, знакомился с древностями Египта, с достопримечательностями европейских столиц.

Опасаясь пожаров, этого страшного бедствия деревянных сибирских городов, Юдин для хранения своих книжных сокровищ построил большой дом на Афонтовой горе. Он выбрал место тихое, уединенное. Лишь по дороге, ведущей в пригородный монастырь, брели редкие богомольцы. Так было до тех пор, пока не началась прокладка Великого сибирского пути.

Весной 1897 года, когда Владимир Ильич впервые попал в библиотеку, даже сквозь двойные рамы юдинского дома был слышен грохот железа и крики возчиков. Прямо под Афонтовой горой строился железнодорожный мост через Енисей. По склонам и вдоль берега лепились бараки Таракановки, новой рабочей слободки. Они придвинулись уже к поляне, где летом устраивались учения солдат маленького красноярского гарнизона. И пахло возле загородного дома Юдина не весенней сосновой хвоей, не талой землей пригретых солнцем склонов, а нефтью: белая цистерна с надписью «Братья Нобель» стояла под горой возле железнодорожных путей.

Первые устои моста поднимались над серыми пятнами цементной пыли, покрывавшей лед. Работа шла круглые сутки. Ночами пылали светильники: инженер Кнорре, строивший мост по проекту профессора Проскурякова, торопился как можно выше поднять опоры, которым предстояло выдержать натиск грозного енисейского ледохода. Сотни подвод с обтесанными каменными глыбами, с коробами щебня, с мешками цемента кружились под горой на льду.

А пока мост не был готов, через Енисей в зимнюю пору прокладывали временный рельсовый путь. Лед был достаточно крепок, чтобы выдержать тяжесть паровозика и двух-трех вагонов. От станции Красноярск к переправе тянули особую ветку.

Я не поверил бы, что в зимние месяцы железнодорожное сообщение между пристанями «Левый Енисей» и «Правый Енисей» было сквозным, если бы мне не показали снимок стоявшего на льду паровоза «Компаунд» с отцепленным для облегчения тендером. Вдали виднелся недостроенный мост.

Строители, пришедшие его сооружать, оседали на новом месте. Уже закладывались первые камни железнодорожных мастерских, которым суждено будет собрать под свои закопченные своды борцов против царизма. В железнодорожном узле под Афонтовой горой рождался новый, рабочий Красноярск.

А в стороне от грязи и шума стройки, в стороне от хибарок и землянок, от гудков стрелочников и грохота клепальных молотов губернский город жил неторопливо и размеренно. В ту весну чиновники и обыватели обсуждали приезд генерал-губернатора Восточной Сибири Горемыкина, предстоящие бенефисы актеров гастролировавшей в Красноярске труппы и очередную выходку самодура Аники, разъезжавшего по главной улице в санках, в которые были запряжены пять дрессированных волков.

Владимир Ильич сообщил родным свой красноярский адрес: «Большекаченская улица, дом Клавдии Поповой». Воспользовавшись приездом генерал-губернатора, он подал прошение, которое позволило бы ему, по крайней мере до окончательного назначения места ссылки, оставаться в Красноярске. Да и куда можно двинуться из города, когда уже начинается распутица?

15 марта Владимир Ильич пишет матери: «Погода стоит отличная, совсем весенняя. Я провожу здесь время в двух занятиях: во-первых, в посещении библиотеки Юдина; во 2-х, в ознакомлении с городом Красноярском и его обитателями (большей частью невольными)».

В библиотеку он ходил ежедневно. Прогулка получалась изрядной: до юдинского дома от окраины города еще версты две, но дорога приятная, особенно если идти вдоль берега Енисея. Воздух чистейший, животворный, с запахами пробуждающегося леса.

Одно особенно тревожило, беспокоило Владимира Ильича: где его товарищи по общему делу? Пересыльные этапы на сибирском тракте сняты. Значит, ссыльных должны привезти в Красноярск по железной дороге. Но почему задержка? Почему нет телеграммы?

Красноярские знакомые указали Владимиру Ильичу на возможное место встречи с остальными ссыльными. Это было фотографическое заведение Кеппеля-Аксельрод, где, помимо обычных заказов, выполнялась и полицейская фотосъемка тюремных арестантов. Конвойные обычно не особенно мешали разговорам между ними и «вольными» посетителями.

В ту красноярскую весну Владимиру Ильичу исполнялось 27 лет, и ничто, свойственное возрасту, не было ему чуждо. Он пишет родным о чудесной весенней погоде, и странными, на первый взгляд, кажутся нам в его письмах с берегов Енисея строки: «...шляюсь в библиотеку за город, шляюсь просто по окрестностям для прогулки, шляюсь к знакомым...», «занимаюсь мало, а больше шляюсь».

Конечно, это отчасти и для того, чтобы приободрить мать и сестру. Быть может, и для бдительных полицейских цензоров. А помимо всего прочего, при его невероятной работоспособности «занимаюсь мало» означало бы для других «очень много». И какой же глубоко человеческий оттенок в этом «шляюсь», вернее — даю себе крохотную передышку после напряжения и вечных тревог жизни конспиратора, ускользания от шпиков через проходные петербургские дворы, после тюремной холодной одиночки, где он провел больше года, сносясь с волей тайнописью — и работая, работая, работая...

После всего этого можно было, отправляясь пешком за город, чтобы до вечера просидеть в библиотеке, всласть полюбоваться Енисеем. А «шляюсь к знакомым...» Ведь известно, что Владимир Ильич встречался в Красноярске с местными и ссыльными социал-демократами, с польскими революционерами, спорил с народниками.

Бывали острые стычки. Без этого не проживешь. Конечно, требовалась осторожность. Но и связи были нужны, впереди столько дела. Важно было знать, на кого можно рассчитывать, знать, с кем не по пути.

Наконец, приходит долгожданная телеграмма: едут! Четвертого апреля будут в Красноярске!

Встреча вышла короткой, суматошной. Ссыльных вывели из вагона, конвой окружил их, повел в тюрьму.

Но уже через недолгое время мать получает из Красноярска хорошие вести. Владимир Ильич узнает, правда, пока еще не официально, что местом ссылки для него, Глеба Кржижановского, Василия Старкова назначен Минусинский округ на юге Енисейской губернии. Затем приходит уточнение: Владимира Ильича — в село Шушенское, двух его товарищей — в село Тесинское.

«Лето я проведу, следовательно, в «Сибирской Италии», как зовут здесь юг Минусинского округа,— сообщает Ленин родным.— Судить о верности такой клички я пока не могу, но говорят, что в Красноярске местность хуже».

Сожалел ли Владимир Ильич о скором расставании с городом, где провел пятьдесят восемь дней? Прямых указаний на это нет. Мы не знаем также, поднимался ли он на вершину Караульной горы, откуда весь город как на ладони. Но товарищ Ленина по ссылке, нижегородец Анатолий Ванеев, писал родным: «Сверху город кажется очень маленьким. Даже не верится, что губернский город... Жизнь довольно скучновата».

Однако, сообщая родным о «Сибирской Италии», Владимир Ильич добавил: «Между тем и здесь окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии...». Для волжанина сравнение с Жигулями означает многое.

Утром 30 апреля 1897 года на пароходе «Св. Николай» Владимир Ильич вместе с Кржижановским и Старковым отправился к месту ссылки. Ванеев, провожавший их на пристани, написал в тот же день: «Веселыми и жизнерадостными уехали они...»

«Город-село»

В сохранившихся письмах Владимира Ильича о первом плавании на «Св. Николае» сказано мало. Вскользь упоминается, что путешествие до Минусинска «оказалось очень дорогим и очень неудобным...» В более поздних письмах говорится: «возможен всегда такой казус, чтопароход бросит на полдороге», поскольку навигация до самого Минусинска продолжается недолго и ее надо «изловить».

Однако воспоминания тех, кто ехал вместе с Владимиром Ильичем, позволяют восстановить кое-какие подробности путешествия вверх по Енисею.

Первые пароходы, открывавшие навигацию, Красноярск всегда провожал торжественно. Так было и на этот раз. На берегу собралась толпа, священник Воскресенского собора совершил напутственное богослужение.

Преодолевая сильное течение и дымя двумя трубами, «Св. Николай» с деревянной баржой медленно двигался вдоль скалистых берегов. Монастырь Скит, где обычно совершался молебен «во здравие всех плавающих и путешествующих», редкие деревеньки, возле которых пароходы надолго останавливались для погрузки дров, рыбацкие лодки, темные провалы пещер в отвесных скалах, вековая непотревоженная тайга... Красиво — и мертво. Места, ждущие своего часа.

В тот год весна на Енисее была на редкость маловодной. «Св. Николай» смог пройти лишь до пристани Новоселово. Здесь раздосадованные пассажиры покинули каюты: дальше им предстояло добираться до Минусинска на подводах.

Дорога была долгой и утомительной, об этом Владимир Ильич не раз упоминал в письмах родным, отговаривая их от поездки к нему.

6 мая путники добрались, наконец, до Минусинска и остановились на заезжей квартире политических ссыльных, в двухэтажном деревянном доме Брагиных.

Минусинск в ту пору частенько называли «городом-селом». Он и верно напоминал село пыльными, немощеными улицами, большими огородами, деревянными крестьянскими избами на окраинах. Но при всей неказистости своего вида был Минусинск известен даже за границами России.

Уже упоминавшийся публицист Джордж Кеннан не поленился зимой 1886 года проехать до Минусинска свыше четырехсот километров по льду Енисея в кошевке, которую тянула между сугробов запряженная гуськом четверка лошадей.

— Я не мог покинуть Сибирь, не повидав вашего музея и не встретившись с человеком, о котором столько слышал,— сказал американец минусинцам.

Этим человеком был Николай Михайлович Мартьянов.

Формально он не принадлежал к людям науки. Его специальностью было аптечное дело: фарфоровая ступка, точные весы, банки с притертыми пробками, приготовление лекарств.

Когда в 1874 году Мартьянов приехал в Минусинск, в городе было два каменных дома. Летом по праздникам минусинцы собирались к навесу для танцев, который назывался вокзалом — так в старину именовали место увеселений, и лишь потом это слово приобрело нынешнее свое значение. Зимой собираться было негде. В таких городах все друг друга знают и не прочь посплетничать о новом жителе. Что можно было сказать об аптекаре? Водки он не пил, в карты не играл, даже на именины не ходил. Но вообще-то, как решили минусинцы, приезжий, кажется, человек славный, умный, добрый.

Жизнь самого Мартьянова в Минусинске и история созданного им музея опровергают односторонние представления о сибирском провинциальном городе. Мартьянов поехал в Сибирь по доброй воле, чтобы узнать далекий край. К тому времени, когда он решил переселиться в Минусинск из Казани, у него была некоторая научная подготовка, полученная в обществе естествоиспытателей при Казанском университете.

Мартьянову говорили: куда вы едете, среда заест вас, сопьетесь там с круга, вы коллекционер, а в захолустном городишке можно собирать разве что мхи да старые грибы.

Все это оказалось вздором.

Общественный климат Минусинска был как раз вполне благоприятным для начинаний Мартьянова. Этим город был обязан прежде всего политическим ссыльным.

В жандармских донесениях о том, чем занимались в Минусинске сосланные сюда декабристы, перечисляется: перевод географических сочинений, разведение огородных семян и снабжение ими местных жителей, постройка моста, разведение гречихи, до той поры минусинцам не известной, открытие первой частной школы, наконец, снятие копий с надписей на древних камнях.

И декабристы, и другие политические ссыльные облагораживали сибирскую провинциальную среду, пробуждали в ней общественные интересы. Уже в первых письмах из Минусинска Мартьянов писал, что встретил здесь людей, которым не чужды интересы науки, что «многие вполне осознают великую задачу естествознания» и что они составили общество, которое «не будет делать официальных заседаний, не будет писать протоколов», но которое основано на содействии друг другу и руководствуется общими идеями.

Опираясь на это общество, Мартьянов и задумал создать в Минусинске музей.

Денег у него не было, свободного времени тоже: он с утра до вечера работал за аптекарской стойкой. Но минусинский доктор Малинин сказал Мартьянову:

— Вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Если вам нужно поехать куда-нибудь на экскурсию за растениями или минералами, я побуду вместо вас в аптеке.

Жена Мартьянова сдала экзамен на аптекарского помощника, чтобы муж имел больше времени для своего любимого дела.

Мартьянову помогали минусинские учителя, крестьяне приносили коллекции таежных растений. Аптекарь распаковывал посылки в холщовых мешочках с камнями, шкурами животных, старинными монетами, корнями и листьями растений. Раз к крыльцу аптеки притащили каменное изваяние. Мартьянов, не отрываясь от весов, пробирок, банок, благодарил посетите-леи, расспрашивал их, что они видели или слышали замечательного, не могут ли достать для музея то-то и то-то...

Наконец музей открылся, пусть в одной небольшой комнате, скромно и даже бедно обставленной. Было положено начало благородному, прекрасному делу.

Музей рос год от года, вел обширную переписку с русскими и зарубежными учеными. Его коллекции становились все богаче и полнее. Он получил почетный диплом на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде. Ему была присуждена также серебряная медаль на Всемирной выставке в Париже. В газетах писали: «Этому музею могла бы позавидовать не одна европейская столица».

Мартьянов жил своим любимым детищем. Он много разъезжал в поисках экспонатов, поднимался на горные перевалы, переправлялся через ледяные реки. Потом подсчитали: его маршруты превысили тринадцать тысяч верст. Тринадцать тысяч верст почти без дорог, без удобств, с ночевками на заезжих дворах, а то и под открытым небом.

Когда Мартьянов возвращался в Минусинск, его уже ждали сотни дел, важных и мелких. Он вставал в четыре часа утра. Иногда ранние посетители видели, как Николай Михайлович сам мел полы, вытирал пыль с витрин — уборщицы музею не полагалось.

В тихом городке, закрывавшем на ночь ставни с тяжелыми железными болтами, шла жизнь деятельная, не замыкавшаяся мещанскими затхлыми интересами. Местные интеллигенты, в большинстве невольные жители Минусинска, становились его патриотами. Идеи политических ссыльных исподволь распространялись среди горожан. Мартьянов не был революционером, но о нем говорили: случись революция — и он будет фотографировать баррикады, собирать осколки бомб и гранат, чтобы найти им достойное место в музее.

Естественно, что после обязательного посещения канцелярии полицейского исправника, где им разъяснили всяческие запреты и ограничения, нарушение которых строго каралось, ссыльные во главе с Владимиром Ильичем направились в музей.

Здесь можно было составить представление о природе Минусинского округа, его естественных богатствах, его далеком прошлом. И что оказалось особенно важным — музей располагал библиотекой. В полном порядке хранилось около двадцати тысяч книг и журналов. Это в маленьком-то «городе-селе»!

Разумеется, Владимир Ильич и его товарищи договорились о пользовании библиотекой во время первого краткого пребывания в Минусинске и в случае, если им удастся вырываться в город из своих сел.

Это не раз случалось впоследствии. Владимир Ильич усаживался за читальный стол в комнате с мраморными бюстами Шиллера, Шекспира, Жуковского и картинами в тяжелых позолоченных рамах. Имена Владимира Ильича, а позднее Надежды Константиновны были занесены в список читателей библиотеки. Мартьянов поставил против их имен букву «Б» — бесплатно. Право бесплатного пользования библиотекой представлялось людям, к которым Мартьянов был особенно расположен. Иногда книги Владимиру Ильичу выдавал сам Николай Михайлович, который, кстати сказать, помогал ссыльным получать и отправлять письма таким образом, чтобы они не проходили через руки жандармов. Обычно выдачей книг ведал бывший ссыльный Ермил Фомич Гущин, библиотекарь и экскурсовод.

Последний раз я встречался с Ермилом Фомичом за год до его смерти, он умер в 1957 году. Ермил Фомич рассказывал, что впервые увидел Ленина, когда однажды летом в музей пришла группа политических ссыльных. Он обратил внимание, что к одному, молодому, остальные относились с особым вниманием и уважением.

— С тех пор я видел Владимира Ильича у себя в библиотеке еще раза три. А может, четыре. Разговаривали мало, он сразу в книги углублялся. Если бы знать тогда, что это за человек... Эх, память, память...

До самой революции Гущин был под надзором полиции, сидел в царской тюрьме. В апреле 1917 года вступил в партию. Было тогда в Минусинске двадцать четыре коммуниста.

При Колчаке Гущин попал в тюрьму вместе с сыном. Сыну, другу Сергея Лазо, колчаковцы выкололи глаза, живому кромсали шашками тело.

Портрет сына в дубовой темной рамке висел над столом в комнате Ермила Фомича, где мы встретились последний раз.

— Я сам-то теперь выхожу редко, ноги не служат, а сюда ко мне пионеры шлют депутации: дедушка, расскажи, какой он, Ленин? Говорю: как все мы. Росту даже небольшого. Только видел далеко.

А когда мы прощались, Ермил Фомич заметил с горечью:

— Поздно вы все приходите. Что я вам сегодня могу рассказать, дряхлый, немощный? Боюсь за память, вдруг изменит она мне? А соврать не хочу, не смею. Вот и пионерам говорю: расспрашивайте сегодня тех, кто Гитлера бил, кто в войну по Сибири заводы строил. Записывайте, пока у них все в голове еще свежо, а не тогда, когда им по девяносто стукнет. Записывайте, люди потом поблагодарят вас!

«Жаднющими глазами вглядывался в жизнь...»

Гостей Шушенского редко интересует то, что не связано со ссылкой Владимира Ильича. Кто осудит их за это? Между тем и до того, как майским днем 1897 года на пыльной дороге показалась подвода с новым политическим ссыльным, в истории села было немало страниц, которые стоит перелистать.

Начать с названия. Владимир Ильич шутливо называл место своей ссылки «Шу-шу-шу». Но, оказывается, слово «шу» на языке таинственных динлинов, в давние времена населявших Минусинскую котловину, означало «вода». «Шу-шу» — две воды, две реки: Шушенское возникло у впадения в Енисей речки Шушь. Вполне возможно, что на этом месте было древнее селение, память о котором сохранилась в переиначенном русскими названии.

Историю собственно села начал топор землепроходца. В первые годы XVIII века русские вышли к Саянам. Отряд казаков Абаканского острога заложил еще одну ключ-крепость там, где Енисей вырывается из хребтов. Отсюда пришельцы стали расселяться по окрестным хлебородным местам. Кто-то облюбовал ровнушку возле устья Шуши. Следом за первой заимкой поставили другую, третью. Неподалеку стали разрабатывать медные руды. К середине века название селения Шушенского начинает все чаще встречаться в бумагах Красноярского воеводства.

Академик Паллас, проехавший по югу Сибири в конце того же XVIII столетия, уже застал в Шушенском три десятка дворов. Он видел и остатки четырехугольного укрепленного городища — ненужного, заброшенного, заросшего кустарником. И если смогли шушенцы уже в те годы поставить большую каменную церковь, значит, жили они в достатке, как говаривали тогда, на бога не роптали.

После образования Енисейской губернии Шушенское превратилось в волостной центр с волостным старшиной. Под надзор к нему Красноярск и погнал ссыльных.

Когда царское правительство стало расселять отбывших каторгу декабристов подальше друг от друга и от больших городов, в Шушенском появился подполковник Петр Фаленберг, а немного спустя — поручик Александр Фролов. Оба приехали без всяких средств к существованию. По статейному списку имущество Фролова — «сундук со столярным, слесарным и сапожным инструментом — 1, чайною посудою и книгами — 1". Оба ссыльных женились на сибирячках, обжились на берегах Енисея, сеяли хлеб, выращивали овощи.

Почти одновременно с ними в Шушенское были высланы участники польского восстания. Затем в село привезли Михаила Буташевича-Петрашевского, неукротимого духом революционера, на которого уже надевали однажды саван смертника. В последнюю минуту расстрел был заменен вечной каторгой. До конца дней своих он протестовал и боролся; внезапную его смерть народная молва упорно приписывала яду, подсыпанному в пищу.

В 1897 году Шушенское было весьма значительным по тем временам селом — свыше двухсот пятидесяти дворов, около тысячи четырехсот жителей, полицейский урядник, волостной старшина, базары по воскресеньям, питейные заведения, торговля хлебом, скотом и кожами, престольные праздники с крестным ходом, школа, правда, без постоянного места: сегодня учатся в одном доме, завтра в другом, благо дома просторные.

Шушенское я впервые увидел в весеннюю распутицу 1935 года. Если бы уже тогда возникла прекрасная мысль о мемориальной зоне, то многое не пришлось бы воссоздавать и восстанавливать: можно было бы просто сохранить от разрушения. Однако почему-то в те годы и позднее стремились придать месту ссылки «приличный вид», постараться, чтобы переменилось все, кроме двух деревянных домов-музеев.

И стало так. Едешь по асфальтированной дороге в туристском автобусе. С каждого пригорка — чудесный вид, по сторонам мелькают побеленные стволы яблонь. Въезжаешь в село Шушенское.

Но какое же это село? Всюду строительные краны, высокие каменные дома да еще с колоннами! Глядя на нарядные чистые улицы, с трудом представляешь себе, что именно сюда ссылали. Даже два домика-музея выглядели одно время новее, чем на давних фотографиях. Вокруг асфальт, металлические ограды, клумбы благоухающих цветов. Сделано это было из самых лучших побуждений, однако избы, ставшие музеями, в старые-то годы стояли отнюдь не среди садов и цветников, а на грязных унавоженных улицах!

Но и до создания мемориальной зоны прошлое, подлинное и волнующее, охватывало приезжего, едва он переступал порог первого дома, где жил невольный обитатель Шушенского. Спартанская простота, почти бедность: набитые соломой матрацы, деревенский, чуть не топором рубленный буфет с полосками сыромятной кожи вместо петель.

Потом читаешь собранные в музее протоколы жандармских допросов, секретные донесения охранки, воспоминания тех, кто видел, как на крестьянской подводе приехал в село новый политический ссыльный...

Его взял на квартиру зажиточный крестьянин Зырянов. У Зырянова часто бражничали заезжие ямщики, горланя песни осипшими от водки и ветра голосами. Небольшая комнатка, которую Владимир Ильич занимал в доме Зырянова, кажется даже просторной — так мало в ней вещей. Деревянная кровать, покрытая жестковатым на ощупь суконным одеялом. В простенке маленький стол. Четыре старых стула прочнейшей крестьянской работы. Конечно, полка с книгами. Книги и на столиках-угловичках.

С избы Зырянова, с обязательных отметок у волостного писаря дважды в день, утром и вечером,— тут ли, не сбежал ли? — началась для Владимира Ильича сибирская ссылка.

Бывшая хозяйка дома рассказала, как работал Владимир Ильич с первых дней жизни в Шушенском:

— Он был быстрый человек, спал совсем мало. Откроет окошко, и так всю ночь стоит окно открытое. Я, бывало, говорю: «Как это вы, Владимир Ильич, оставляете на всю ночь окно открытым, может, кто-нибудь что бросит?» А он говорит: «Вы встаете, а я только ложусь, так что никто ничего не бросит и ничего не случится».

Известно, что за годы ссылки Владимир Ильич написал свыше тридцати произведений — от начатого еще в Петербурге, в тюремной камере, и завершенного в Шушенском научного труда «Развитие капитализма в России» до статей, дающих ответы на самые насущные, самые злободневные, самые сложные вопросы революционного движения. Перечитывая их, понимаешь: каждодневно, ежечасно здесь, в Шушенском, Владимира Ильича прежде всего и больше всего волновало одно. От работы к работе он развивал и углублял мысль об организации революционеров, о единой марксистской партии, способной перевернуть Россию. В поле его зрения была и жизнь глухого сибирского села, и весь огромный фронт борьбы труда с капиталом.

Владимиру Ильичу как ссыльному полагалось скудное пособие — восемь рублей в месяц. Но он не жаловался. Его письма матери, сестрам, брату, друзьям дышат бодростью, крепким душевным здоровьем. Приглашая брата Дмитрия приехать, он в одном из первых сибирских писем шутливо замечает: «Если я через три с хвостиком недели таким сибиряком стал, что из «России» к себе зову, то что же через три года будет?»

И только в письме, отправленном уже в середине второго года жизни в Шушенском, Владимир Ильич признается: «Я в первое время своей ссылки решил даже не брать в руки карт Европейской России и Европы: такая, бывало, горечь возьмет, когда развернешь эти карты и начнешь рассматривать на них разные черные точки».

Как это искренне и как бесконечно далеко от нытья слабодушных, увядших в ссылке, от их однообразно-мрачного видения окружающей действительности!

В начале мая 1898 года в Шушенское приехала с матерью Елизаветой Васильевной Надежда Константиновна Крупская, получившая разрешение отбывать ссылку вместе с Владимиром Ильичем при условии «вступления в законный брак», то есть венчания. 10 июля 1898 года Надежда Константиновна и Владимир Ильич обменялись в шушенской церкви медными обручальными кольцами, изготовленными ссыльным Оскаром Энгбергом...

Более просторный дом крестьянки Петровой, куда переехали Ульяновы, не был похож на другие шушенские избы: навес над крыльцом поддерживают две массивные деревянные колонны, окна прорублены довольно высоко, по-городскому.

Быт Ульяновых едва ли особенно отличался от быта, скажем, семейного учителя сибирской деревни. В буфете посуда, какой пользовались в любой сибирской семье,— деревянные ложки, дешевые тарелки с синей каемкой, погнутые вилки, поварешка. Разве только вместо крашеной лавки возле обеденного стола — старый деревянный диван с решетчатой жесткой спинкой.

В соседней комнате — рабочий уголок Владимира Ильича.

По письмам к родным, по воспоминаниям узнаем и конторку, стоя за которой Владимир Ильич писал, и лампу, и стол, и полку с книгами.

Вот эта дверь приоткрывалась по утрам, и в комнату, улыбаясь, заглядывал сын шушенского ссыльного поселенца шестилетний ясноглазый Минька в большой шапке и материнской теплой кофте. С ним любил возиться Владимир Ильич...

В давние приезды в Шушенское мне посчастливилось говорить с теми, кто лично знал политического ссыльного Ульянова,— с людьми, молодость которых ушла с последними годами прошлого века.

Прасковья Семеновна Аликина, жившая в Шушенском по соседству с Ульяновыми, и Анна Семеновна Середкина, дочь их квартирной хозяйки, рассказывали о Владимире Ильиче:

— Писал много, это верно. А так не выделялся, даром что такой ученый человек. К мужику или к бабе подходил за всякое просто — и по хозяйству расспросит, и сколько скота, и как живете. Душевный, уважительный.

Старые шушенцы давно на сельском кладбище — проворная Паша, помогавшая Ульяновым по хозяйству, деревенский бедняк Сосипатыч, спутник Владимира Ильича в охотничьих прогулках, даривший ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек...

Уже в первые годы Советской власти рассказы старых шушенцев об Ильиче были подробно и точно записаны. Мать Миньки, Анна Егоровна, помнила все мелочи обстановки в квартире Ульяновых: и жестяную банку для сахара, стоявшую на окне, и эмалированный тазик, и лежавший в кухне коврик из разноцветных тряпочек, на котором спала собака Женька. Анне Егоровне запомнилось, как иногда в соседнем доме среди ночи загорался свет, и она видела Владимира Ильича, что-то быстро писавшего за столиком.

А потом, когда Ульяновы уехали «в Россию», пришла от Надежды Константиновны посылка с игрушками для Миньки и чайными металлическими ложечками.

Сосипатыч только в 1922 году узнал, кем был его спутник по охотничьим скитаниям, которого он запросто называл кумом. Сосипатыч рассказывал, что кум его отличался «большой легкостью ног и ходил проворно», но что хорошим охотником его назвать было нельзя: случалось, в лесу задумается, замолчит, уйдет в себя.

А вот отрывок из рассказа Паши — Прасковьи Алексеевны Ященко-Мезиной:

— По воскресеньям к Владимиру Ильичу собирались крестьяне. Приходили с жалобами. Если напрасно присудили или прошение написать, все обращались к Владимиру Ильичу. Владимир Ильич сам не писал, а только диктовал, а они писали сами. Кому нужно, Владимир Ильич давал советы. У кого какое горе, поделиться не с кем, посоветоваться не с кем, те все к Владимиру Ильичу приходили. Если сразу к нему боялись идти, то просили меня, а я ему передам, а он разрешит, и тогда они приходят.

Как политический ссыльный, Владимир Ильич не имел права писать юридические бумаги: за это могли прибавить срок ссылки. Но он нашел выход — диктовку. И через маленькую его комнату шла и шла со своими бедами деревня, прижатая, пригнутая к земле кулачьем.

Однако не было в ней рабской покорности. Не были шушенцы серой массой, все помыслы которой лишь о хлебе насущном.

Вот крестьянин Журавлев. По воспоминаниям Надежды Константиновны, Владимир Ильич его очень любил, «говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлев смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью».

Разбросанные в письмах, в воспоминаниях Надежды Константиновны характеристики других шушенцев, за редкими исключениями, проникнуты теплотой и глубокой симпатией; исключения же относятся к кулакам.

И к чести сибиряков: хотя власти всячески старались возбудить у них недоверие и даже враждебность к ссыльным, это редко удавалось. «Крестьяне относятся к нашему брату хорошо»,— писал Кржижановский. «Обыватели не выделяют политических в особую категорию и, главное, вовсе не сторонятся от них»,— отметил в письме Ванеев.

Ссылка есть ссылка. Но сильные духом преодолевают ее тяжесть. Сохранился отзыв Надежды Константиновны на рукопись одного автора, в которой рассказывалось о годах сибирской ссылки Ленина.

«По-моему,— пишет Надежда Константиновна,— глава «В Шуше, у подножья Саяна» — не вышла...

Вы пишете: «нудно» шла жизнь. Это у Ильича-то! Он жаднющими глазами вглядывался в жизнь, страстно любил он жизнь — с крестьянами толковал, дела их вел, деревню изучал.

И потом еще. Мы ведь молодожены были,— и скрашивало это ссылку. То, что я не пишу об этом в воспоминаниях, вовсе не значит, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти».

У Владимира Ильича не замечалось ничего похожего на отчужденность от сибирской природы, которая чувствовалась у некоторых ссыльных. Владимир Ильич быстро свыкся с ней.

Он любил долгие прогулки. В окрестностях Шушенского мог проходить в день до сорока километров по болотам и лесам.

Любимые его места — заповедны. Возле берега Шуши погожим днем Владимир Ильич, Надежда Константиновна и другие ссыльные праздновали Первое мая. Отсюда дорога вела к быстрой протоке, к маленькой пристани Хворостетской, куда в половодье изредка заходили пароходы. Старые ветлы и тальники росли вдоль невысокого берега, зеленели на островах, где Владимир Ильич охотился на зайцев.

Когда протока замерзала, Владимир Ильич и Надежда Константиновна далеко ходили по ней; каждый камешек, каждая рыбешка были видны подо льдом в волшебном подводном царстве. Позже речки промерзали до дна, вода выступала поверх льда протоки. Образовывалась наледь. По тонкому гладкому льду можно было очень далеко катить на коньках.

«Все это страшно любил Владимир Ильич»,— вспоминала Надежда

Константиновна. Она пишет из Шушенского, что может «с большим увлечением говорить об Енисее, островах, лесе и т. п.», и добавляет: «А за Енисеем чудо как хорошо!»

Просто, в спокойном тоне Владимир Ильич описал матери свирепую бурю:

«На этих днях здесь была сильнейшая «погода», как говорят сибиряки, называя «погодой» ветер, дующий из-за Енисея, с запада, холодный и сильный, как вихрь. Весной всегда бывают здесь вихри, ломающие заборы, крыши и пр. Я был на охоте и ходил в эти дни по бору,— так при мне вихрь ломал громаднейшие березы и сосны».

Владимир Ильич бывал на Песчаной горке. Горка невысока, она вся из легчайшего золотистого песка, передуваемого ветром. Ее вершина как будто лишь немного поднимается над соснами, но с нее видны и Саяны, и «ворота» из двух гор, между которыми прорывается Енисей, и протока, и окрестные села.

Саяны особенно хорошо разглядывать с Журавлиной горки, по крутым склонам которой между редких сосен цветут ромашки. Под горкой кочковатое болотце, где во время дальних перелетов ночуют журавли.

К полузаросшему озеру Перово Владимир Ильич обычно ходил на охоту вместе с Сосипатычем. На берегу озера шушенские старики по памяти сложили шалаш — такой, в каком Владимир Ильич укрывался в ненастье.

К концу трехлетнего срока ссылки Владимир Ильич, как вспоминала впоследствии Надежда Константиновна, «перестал спать, страшно исхудал. Бессонными ночами обдумывал он свой план во всех деталях... Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичем нетерпение, тем больше рвался он на работу».

29 января 1900 года кончилась ссылка Ленина. В тот же день Ульяновы покинули Шушенское.

— Я очень плакала, когда они уезжали... Когда я их проводила, я очень сильно скучала и даже потом приходила к этому дому,— посижу на крылечке, и мне как будто бы легче.

Можно ли лучше сказать о доброй памяти, которую оставил о себе Ленин в сибирском селе, чем сказала Паша Мезина.

Из Шушенского путь Ульяновых лежал на Минусинск. Ехали по льду Енисея. В Минусинске их ожидали попутчики — Василий Старков и Ольга Сильвина.

Конечно, провожать уезжающих «в Россию» собрались ссыльные, у которых еще не кончился срок, пришли добрые знакомые. Ульяновы забежали проститься с Мартьяновым.

Наконец, были поданы лошади. Торопливо уложили вещи. Погода стояла холодная, на отъезжающих были валенки и меховые дохи.

Последние объятия, последние напутствия — и под звон бубенцов две тройки рванулись с места. Выехали по направлению на Ачинско-Минусинский тракт, понеслись по степи, потом по перевалам, по хребтам, то приближаясь к Енисею, то удаляясь от него. Сокращали стоянки, сокращали ночевки, благо ночи были лунными, а ямщики отлично знали дорогу.

С водораздельного хребта можно было в последний раз оглянуться на долину Енисея. Потом было большое село Назарово. Оставался последний перегон.

Был третий час ночи, когда путники вошли в пустой зал станции Ачинск. Маленький городок давно спал. Тускло горели керосиновые фонари. До прихода поезда Иркутск — Петербург оставалось около четырех часов.

Триста пятьдесят верст, отделяющих Ачинск от Шушенского, удалось проехать всего за 42 часа.

Прощай, сибирское село! Не зря прошли три года. Сделано, наработано немало. Теперь— в самую гущу революционной борьбы!

Не надломила ссылка молодых, бодрых, верящих в будущее. Не показалось им Шушенское тюрьмой без стен.

Надежда Константиновна писала впоследствии о жизни в Сибири: «Так живо встает перед глазами то время первобытной цельности и радостности существования. Все какое-то первобытное — природа, щавель, грибы, охота, коньки... тесный круг товарищей-друзей, совместные прогулки, пение, совместное какое-то наивное веселье, дома — мама, домашнее первобытное хозяйство, полунатуральное, наша жизнь — совместная работа, одни и те же переживания...».

И вспомним: Владимир Ильич говорил о Сибири, как о чудесном крае с большим будущим.

У �финиша века

Сначала о тридцатых

расноярск, Минусинск, Ачинск. Где бы я ни услышал, где бы ни увидел эти названия, они заставляют встрепенуться, прислушаться, приглядеться. Встретив сибиряка далеко от Сибири, начинаю с вопроса, откуда он. Вдруг красноярец? Может, и ему милы берега Енисея?

Если два-три года не удается побывать в Сибири, ощущаю неполноту своего бытия. Сколько об этом написано и рассказано: тоска по родным местам. Мог бы, конечно, просто слетать в тот же Красноярск, побродить, повздыхать, потом на теплоход — и любуйся Енисеем. Нет, мне хочется вернуться хотя бы на время к той жизни, которая когда-то втянула в свой водоворот, увлекла, заворожила. И вот снова мотаюсь с места на место, расписывая дни по часам, боюсь пропустить что-то новое, интересное, будто я по-прежнему бродяга-изыскатель или молодой газетный репортер, которого кормят ноги да глаза...

Начав на изысканиях в Приамурье, перевелся я с Дальнего Востока в Красноярск. Местное отделение Географического общества создало геодезическую секцию для помощи новостройкам края. Их было тогда немного, еще не кончилась первая пятилетка, но все шло к тому, что скоро изыскателям дел будет по горло.

Мы занимали одну из башен здания, предназначенного для музея. Его построили в классических пропорциях древнего храма долины Нила.

Вот в нашу-то египетскую башню и вбежал однажды Вячеслав Петрович Косованов, председатель отделения. Он размахивал бланком телеграммы:

Завтра, завтра же! Профиль! Вот!

Телеграмма сообщала о решении правительства начать изыскания Красноярской гидростанции. Предлагалось срочно определить поперечный профиль Енисея возле скалы Собакин Бык. Новость была оглушающей.

— Я говорил, я говорил...— Вячеслав Петрович в волнении набивал свой потертый портфель всем, что лежало на столе.— Мы писали, просили. И вот! Да, да, да! Побегу в редакцию. Радость, радость! А профиль — завтра же! Непременно! Собирайтесь! Да, да!

Он схватил незастегнутый портфель и как-то боком, вприпрыжку выскочил из нашей башни.

Вячеслава Петровича знал весь город. Ему было присвоено профессорское звание, как геологу и минералогу. Но кто-то очень верно сказал: «Косованов-то? Профессор Красноярского края».

Это был один из тех людей, которые не дают другим закисать. Как и Мартьянов в Минусинске, он своей самозабвенной увлеченностью, полным бескорыстием вызывал насмешки самодовольных мещан. Пришла народная власть, но мещане остались. Помню разговоры о Косованове:

— Профессор, а пальтецо на рыбьем меху. И суетится, как мальчишка-комсомолец.

Лишь впоследствии я узнал, что Вячеслав Петрович еще до революции открыл немало залежей полезных ископаемых, в том числе Иршинское угольное месторождение, теперь там восточное крыло КАТЭКа. А мы-то, молодые индюки, думали, что он — кабинетный ученый, не чета нам, изыскателям!

Вместе с крупными инженерами Родевичем и Рудницким, знатоками Енисея, Косованов «пробивал» в правительстве проект решения о начале гидростроительства на сибирских реках. В газетах печатались его статьи о том, что Ангаро-Енисейский комплекс может стать энергетическим центром мирового значения.

И вот настал день величайшего торжества нашего Вячеслава Петровича.

У меня хранится любительский снимок первых изыскательских работ на месте нынешней гигантской гидростанции. Это было 23 апреля 1931 года. Мы только что закончили промеры первого профиля и сидим возле нивелира на небольшом островке.

На другой день газета «Красноярский рабочий» напечатала жирным шрифтом заметку о начале изысканий на Енисее. Над заметкой художник нарисовал фантастическую плотину.

Как же взволновался город!

Та далекая весна вспоминается мне бурной, стремительной, тревожной. С берегов Енисея и его притоков не успели вывезти часть заготовленного леса. Паводок мог унести его в океан. Была объявлена ударная пятидневка. Бывшие красные партизаны пошли в тайгу с лозунгом: «Осилили белые банды, осилим и лес!»

Хлесткие «шапки» призывали со страниц газет: «Не сдавать темпов!», «Не дадим классовому врагу проникнуть в нашу среду!», «Разгромим гнездо оппортунистов!», «Изгнать из рабочих клубов мещанскую халтуру романсов и танцулек, рабочему нужна симфония побеждающего социализма!»

Не все было разумно, но все бурлило, кипело, жажда действия обуревала молодых и старых. Когда город узнал о начале изысканий на Енисее, телефон у нас не умолкал ни на минуту: предлагали помощь, спрашивали, не нужны ли люди на любую работу, пусть самую тяжелую, и никто не поинтересовался, сколько будут платить на изысканиях.

Наша геодезическая секция объявила себя ударным коллективом, обязавшись за три месяца закончить рекогносцировочную съемку района будущей гидростанции. Всю весну и лето составляли планы берегов, вычерчивали профили дна, измеряли скорости течения, испытывали прочность береговых скал, на которые должна была опереться плотина.

Однако до стройки было далеко. На горизонт наплывали тучи: внушала сомнение геология. Срочно приехал из Ленинграда инженер Рудницкий, коренастый, быстрый, носился на катере от берега к берегу, фыркал, ругался. Особенно был недоволен вялостью геологов, вручную буривших скважины:

— Все равно что иголкой копать могилу! Безобразие!

Самое печальное: геологоразведчики не могли найти в крае крупных залежей бокситов, нужных для получения алюминия. Большой алюминиевый завод должен был стать главным потребителем энергии Енисея. Без него возводить гидроэлектростанцию пока не имело смысла.

Стройку под Красноярском отложили, но произвели рекогносцировку в Саянах — примерно там, где сегодня Саяно-Шушенская ГЭС — и ниже впадения в Енисей Ангары. Это место намечается теперь для строительства Средне-Енисейской гидростанции. Далеко же сумели заглянуть в будущее люди тридцатых годов, мечтатели и энтузиасты!

Мне посчастливилось поработать там и там. Возле устья Ангары бродил в снегах до новогодней стужи. Потом пять суток тащился в Красноярск по тракту с обозом и, чтобы согреться в легком полушубке, половину пути трусил, держась за оглоблю, рядом с заиндевелой лошадью.

Вернулся — дня отдохнуть не дали: немедленно обрабатывать результаты изысканий. Так и пошло-поехало: съемка поля для аэродрома, дорога на стеклозавод, разведка площадки для цементного завода. А Косованов носился возбужденный: приехала комиссия выбирать место для Красмаша, Красноярского машиностроительного завода.— Гигант, гигант! — восклицал он.— И бумажный комбинат будем строить. Готовьтесь, готовьтесь!

В Новосибирске летом 1932 года созвали выездную сессию Академии наук СССР. Обсуждалось будущее Сибири.

Академик Бардин говорил об Урало-Кузнецкой проблеме, Губкин — об ископаемых богатствах. Выступил академик Кржижановский:

— Когда мы с Лениным были в минусинской ссылке, крестьяне спрашивали меня, как инженера, когда сибирские реки будут поставлены на службу человека? Что я тогда мог им сказать?.. Сейчас крестьянам, которые помнят меня по ссылке, я могу заявить: недалек тот день, когда мощные сибирские реки станут источниками могучей электроэнергии, преобразующей лицо Сибири.

Строительная горячка, казалось, охватила всю Сибирь. Замах не всегда был хорошо рассчитан, не хватало сил, не хватало людей: о безработице быстро забыли, биржи труда закрывались.

Со страниц газет не сходило слово «Турксиб». Оно расшифровывалось как Туркестано-Сибирская железная дорога. Туркестаном прежде называли Среднюю Азию.

Об этой крупнейшей стройке, начатой в 1927 году, распевали песни, писали повести. Илья Ильф и Евгений Петров, остро чувствовавшие современность авторы популярного романа «Золотой теленок», отправили на Турксиб его героев.

Железнодорожная колея давно связывала Новосибирск с Алтаем, с Семипалатинском. Рельсы Турксиба укладывались дальше, между Семипалатинском и Алма-Атой.

В 1932 году по новой дороге открылось движение. Паровозные гудки раздавались там, где прежде пролегали лишь древние караванные тропы и пути кочевий.

Полторы тысячи километров Турксиба надежно связали давно нуждавшиеся во взаимном товарообмене Среднюю Азию и Сибирь, оживили дремотную окраину Казахстана.

Люди со всей страны ехали строить Магнитогорский и Кузнецкий комбинаты. Идея этой первой комплексной программы была простой и захватывающей. На Урале железная руда, в Сибири — коксующиеся угли. Их надо породнить! Построить на двух концах транспортного моста — а он существовал, это был железнодорожный путь — металлургические гиганты. На запад пойдет сибирский уголь, на восток — уральская руда, составы будут загружены в обоих направлениях.

История, народная память отдали предпочтение Магнитогорску, знаменитой Магнитке, которую ставят в ряд с Днепрогэсом. Но насколько справедливо оказался при этом несколько в тени Кузнецкий комбинат?

Оба гиганта рождались в муках. Люди тесно жили в бараках, недоедали, недосыпали, обмораживались в плохонькой одежонке. На площадке Кузнецкого комбината строили ночами при свете костров. Землю долбили ломами, копали лопатами, бетон иногда укутывали от морозов даже матрацами из общежитий.

О том, как возводили комбинат, Маяковский подробно узнал от своего знакомого, участника гражданской войны Иулиана Петровича Хренова. Взволнованный поэт написал стихи: «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка». Помните, в проливной дождь рабочие лежат под старой телегой и мечтают о том, что «через четыре года здесь будет город-сад».

В этих же стихах крылатые строки: «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть!»

Кузнецкий гигант построили меньше чем за два года. Первую плавку чугуна от первой кузнецкой стали отделили всего пять с половиной месяцев, сталь от проката — полтора. Кузнецкий комбинат начал действовать почти одновременно с Магнитогорским.

В Красноярске на пустынном правом берегу Енисея разрыли плотную гальку притоптанной, наезженной старой дороги, установили столб: «23 июня 1933 года здесь пересечен тракт — Великий сибирский каторжный путь». Я был тогда начальником изыскательской партии, занятой в этих местах съемкой площадки для Красмаша. В месте пересечения тракта заложили его первый корпус.

Два года спустя он встал над трактом. Памятную доску перенесли на его стену.

А на Енисее за Полярным кругом уже действовал город-порт Игарка. Начало освоению низовьев реки было положено еще при жизни Ленина Карскими экспедициями, за снаряжением и работой которых Владимир Ильич внимательно следил. Позднее, в 1929 году, пароход «Полярный» высадил на берег безвестной енисейской протоки первую партию строителей: начало как у Комсомольска-на-Амуре. Лесопильные заводы Игарки готовили сибирскую древесину для строек и на экспорт. По Енисею за ней поднимались из Карского моря иностранные корабли.

Слава об Игарке разнеслась по свету. Алексей Максимович Горький посоветовал ребятам заполярного города написать книгу «Мы из Игарки». Книга вышла в 1938 году, список ее авторов занял две страницы.

В эту пору я носился по краю уже с блокнотом журналиста. Летал в ледовые разведки с полярными летчиками. Участвовал в Пясинском походе, когда флотилия обыкновенных речных судов вышла во льды Карского моря, обогнула часть Таймыра и по реке Пясине поднялась к тем местам, где без грузов задыхался молодой Норильск. Ходил на «дикие» реки, Подкаменную и Нижнюю Тунгуски. Объехал юг края.

Но не о тех местах мой дальнейший рассказ. Шушенское, Минусинск, Красноярск, Ачинск... Маршрут Ленина, годы 1897—1900-й.

Что можно увидеть на этом маршруте сегодня, когда до начала XXI века лишь полтора десятка лет?

Нет места глуше...

Дорога в Шушенское — та самая, по которой ехал на подводе ссыльный Ульянов. Та самая в том смысле, что сохранили ее общее направление, скрыв глубокие колеи и ухабы под асфальтом современного шоссе.

На Думной горе, откуда видно далеко окрест, дорожный столб: «До Санкт-Петербурга 5924 версты». До города, откуда царские жандармы вырвали Ленина из самой гущи революционной борьбы. Какие чувства испытал Владимир Ильич при взгляде на этот верстовой столб во глубине Сибири?

Отсюда, от Думной горы, до Шушенского уже рукой подать.

Теперь у него облик хорошо распланированного небольшого города. Речной вокзал, гостиница, школа искусств, Дом торговли, кинотеатр, магазины, учреждения, большие удобные автобусы.

Затем идешь туда, где остановлено время. В мемориальной зоне Шушенского календари и в грядущих столетиях будут неизменно показывать конец прошлого века.

Три десятка усадеб старого сибирского села стоят вдоль улиц. Некоторые остались на своих местах с прошлого века. Другие с величайшей тщательностью собраны по бревнышку, по кирпичику, воссозданы по деталям, сохраненным не столько временем, сколько человеческой памятью, старой фотографией, случайной строкой письма. Над этим трудились этнографы, историки, плотники, резчики, шорники, краеведы, пионеры. Расспрашивали, искали, мастерили.

Нашлись подлинные предметы крестьянского быта прошлого века. Удалось обнаружить дома, амбары, сараи, простоявшие добрую сотню лет и почти не отличавшиесяот тех, мимо которых каждый день ходил ссыльный Владимир Ульянов.

Три десятка усадеб старого Шушенского, типичная сибирская деревня. Такая, какой она предстает по письмам Владимира Ильича, по воспоминаниям Надежды Константиновны. Такая, какой ее характеризуют переписка волостного правления, губернская статистика, податные ведомости, заметки старожилов, переписка ссыльных.

В этой деревне даже внешне виден водораздел, упрямо не замечаемый народниками, с которыми молодой Ульянов вел упорные идейные сражения.

Забудем учебник истории, просто присмотримся к старому Шушенскому.

Сибирское село? Нет, два села.

В одном — двухэтажный домина купца третьей гильдии, с флигелем, с надворными добротнейшими постройками; неподалеку усадьба сельского богатея, не приезжего, местного, «выбившегося в люди» на горбу своих же односельчан, хотя и не помещика, но числом батраков, количеством скота, хлеба куда превосходящего иных пензенских или калужских мелкопоместных дворян.

И на тех же улицах второе Шушенское: придавленные, осевшие в землю избенки деревенской «голытьбы», крестьян-бедняков, ремесленного люда, крестьян, промышлявших охотой или рыбной ловлей. Можно зайти в дома, потолкаться во дворах, заросших травой, посмотреть бороны и сохи, тарантасы с плетеным коробом. Можно присесть на толстое бревно — лавок на улицах не ставили, а на бревнах любили судачить, дымя самосадом.

Куда нельзя зайти из-за тесноты, можно все рассмотреть в окна. Увидеть, например, грязную люльку, над которой вместо игрушки качается надутый бычий пузырь.

Можно посетить заведение кабатчика. Вот патент на торговлю, прикрепленный к стене,— все по закону, вот несгораемый ящичек, куда складывались медь, серебро, ассигнации. На раскрашенной картинке боярышня в кокошнике предлагает гостю бутылку «Российской горькой водки товарищества Синюшина, Смородинова и К°».

У волостного правления — керосиновые фонари, а внутри кресла с высокими спинками, зеленое сукно на столе. Рядом кутузка и острог. Этот уголок — олицетворение власти, в первую очередь власти денег.

Два Шушенских. Ожившая иллюстрация к ленинскому «Развитию капитализма в России». Село, в котором действовали законы самой беспощадной эксплуатации и, по выражению Надежды Константиновны, «как каторжные работали сибирские батраки, отсыпаясь только по праздникам».

В этом селе — дома-музеи, где жил человек, жаднющими глазами вглядывавшийся в жизнь и неустанно думавший, как ее переустроить.

Человек, который создал партию, сумевшую в числе прочих великих дел сдвинуть с места колоссальную Сибирь, придать ускорение ее развитию, превратить в край, о котором узнал весь мир.

Прежде говаривали: «Нет места глуше Шуши, дальше Шуши — Саяны, дальше Саян — край света».

Дальше Шуши — Саяно-Шушенская ГЭС, за Саянами — Тувинская автономная республика. Шушенское и величайшая гидростанция мира связаны единым познавательным маршрутом, знакомым сотням тысяч людей.

Весной в Саянах буйно цветет багульник.

Еще дуют холодные ветры, не тронут снег по высотам белогорий, а скалы — в розовом цвету. Веточки багульника на окнах общежитий, в стеклянных вазочках по столам, где ребята в рабочей робе торопливо расправляются с обедом.

Весна на строящейся гидростанции — пора тревог. Ждут паводка, готовятся к неожиданностям. Решается сложное уравнение, где наращивание высоты плотины, необходимость создания запаса воды в водохранилище, монтаж очередных агрегатов и многое другое образует цепочку взаимосвязей.

Хотя гидростанция еще далеко не была достроена, воды паводков удавалось вполне благополучно пропускать через ее сооружения. Кроме паводка 1979 года.

Ему предшествовал праздник, который в истории каждой гидростанции бывает единожды. Незадолго до Нового года под шатер-кровлю машинного зала набились взволнованные люди. Из динамика раздался голос:

— Включить первый агрегат в Единую электроэнергетическую систему Советского Союза!

Дежурный инженер, женщина в светлой кофте с праздничным бантом, подошла к пульту, и белая крестовина, которой для наглядности оснастили гидроагрегат, дрогнула, сделала оборот, другой, третий... Люди обнимались, кричали «ура».

Первый агрегат, первые тысячи киловатт-часов энергии в счет будущих десятков миллиардов!

Пришла весна, на скалах вот так же цвел багульник. Паводок ожидался поздний, прогнозы не раз подтверждали это. Неожиданно — теплынь, дожди. Вода пошла на прибыль с устрашающей быстротой. Из зон повышенной опасности срочно вывели рабочих и машины. Наращивали преграды всюду, где было можно. Шли в дело массивные железобетонные балки. Люди работали, связавшись веревками: если вода свалит с ног одного, другие удержат.

С бетонной эстакады смыло самосвал. Закачавшись, рухнул в пучину кран.

Наконец опасность нависла и над котлованом. Туда прорвались первые струи. Вода появилась на полу машинного зала. Начали спешно спасать, демонтировать первый агрегат, пуск которого полгода назад так взволнованно, так радостно праздновали.

Я не был в те дни в Саянах. Дикое неистовство потока, над которым, как над Ниагарой, висело облако водяного «дыма», мельчайших брызг, видел позднее только на экране. Операторы не оплошали, сняли все в назидание потомкам. Сняли в подтверждение поговорки бывалых гидростроителей: «С водой, как с огнем».

В то тревожное лето на Саяно-Шушенской ГЭС работал мой сын Никита, начинающий журналист. Работал плотником-бетонщиком, чтобы по-настоящему почувствовать стройку прежде, чем писать о ней. Из его рассказов я знаю, как подавленность строителей — ведь паводок отбросил их далеко назад, погубил многое из того, над чем они трудились годы,— сменилась злым упорством.

И хотя ребята героически и самоотверженно действовали в то время, когда хлынул страшный вал, хотя не раз рисковали жизнью, самое трудное для них началось потом, когда паводок обуздали. Надо было все скрести, чистить, сушить, перебирать, перетирать. И уже не было ощущения душевного подъема, накала опасной борьбы, а были грязь и беспорядок, ежедневный будничный труд, тяжелый и неблагодарный.

Затопленный первый агрегат осенью, под листопад, пустили вновь. Затем — второй. Точно к сроку. Несмотря на паводок, вопреки паводку — в срок! Затем третий, четвертый, пятый, шестой...

Сколько раз я бывал в диком прекрасном каньоне Саян! В начале тридцатых годов, когда на месте нынешнего Саяногорска тянулось вдоль излучины сельцо Означенное. Тридцать лет спустя, когда плотина еще не поднималась над защитным валом котлована. Разумеется, и в волнующие дни осени 1975 года перед перекрытием Енисея, затем перед пуском первого агрегата.

Перекрытие... Стройка наполняла грохотом, гулом, шипением сжатого воздуха весь узкий каньон: акустика, как в зале консерватории. На высотах, еле различимых снизу, виднелась белая отметка, туда, за птичий полет, должна была подняться плотина. А по левобережным скалам крупными буквами, видимыми отовсюду,— «Мечте Ильича сбыться!»

Над каньоном взметнулись желтые сигнальные ракеты. Разлетелись концы алой ленты, открыв дорогу самосвалам к краю каменной перемычки, которой строители стиснули реку. Глыбы ухали в осеннюю воду. Перекрытие Енисея закончилось за 3 часа 30 минут.

Потом был пуск первого агрегата, тревожное лето, потекли будничные трудовые годы... И вот я снова здесь, в каньоне.

Честно говоря, дела тут в свое время подзатянулись. Братскую ГЭС, например, удалось построить гораздо быстрее.

Но теперь все ближе финишная прямая. Плотина поднялась почти на полную высоту. Есть места, где уже не «почти», где взята вся высота: 245 метров. Ленинградский Металлический завод досрочно изготовил рабочие колеса последних агрегатов. По морям и Енисею они доставлены сюда, к месту монтажа. Один за другим их вводят в строй.

Двенадцатую пятилетку энергетический исполин начнет выходом на заданную мощность —6 миллионов 400 тысяч киловатт.

У него есть спутница и помощница — Майнская ГЭС. Невысока ее плотина, сравнительно невелика мощность. Но без «малышки» гигант не мог бы по-настоящему расправить плечи.

Ведь в часы полной нагрузки Саяно-Шушенская пропускает через турбины столько воды, что ниже гидростанции ее уровень сразу поднимается, как при наводнении. Вот этот-то поток и перехватывает плотина Майнской ГЭС, сдерживает его в своем водохранилище, чтобы затем через гидроагрегаты равномерно, постепенно выпускать воду в русло реки. Так удается избегать резких колебаний уровня, весьма неблагоприятных для приречных селений, судоходства, для жизни зеленой поймы.

А гребень плотины «малышки» — мост шоссе, соединяющего Шушенское с промышленным левобережьем возле величайшей гидростанции.

Море Саяно-Шушенской ГЭС вошло в каньон выше плотины. Там бушевал злой енисейский душегуб — Большой порог, над ревущей стремниной которого поставили темный крест в память о трагедиях и жертвах. И сгинул, утонул, навек умолк Большой! По водной глади идут над ним суда к Шагонару, новому городу-порту Тувы: еще одна дорога в дополнение к высокогорным трактам республики.

Сталь и мрамор

Вокруг Саяно-Шушенской формируется Саянский территориальнопроизводственный комплекс. Это пространства по берегам Енисея — Хакасия, Минусинская котловина, а частично и те районы Тувы, куда дотянется море гидростанции и ее линии электропередачи.

В районе комплекса — удачный набор ископаемых: железо, руды цветных и редких металлов, уголь, сырье для химической индустрии, строительные материалы. Хорошо обжитый район, развитые транспортные связи, плодородные поля, древесина горной тайги, степные пастбища.

Полную силу комплекс наберет в начале XXI века: больше сотни гармонично взаимосвязанных предприятий, огромных даже по меркам завтрашнего дня. И конечно, города, автострады, новые водные пути, аэропорты, орошенные степи, мемориальные зоны, заповедники.

Один из узлов комплекса — в Абакане. Сразу чувствуешь, что ты в столице Хакасии. Монументальная чеканка на стенах как бы иллюстрирует сказания хакасского народа. Вот богатыри-алыпы на конях-птицах, словно стелющихся над степью. Певец и сказитель— хайджи, спокойный и мудрый, а рядом прекрасная девушка с косами, которые даже в чеканке кажутся мне черными. Такие видел я у вчерашних школьниц, лихорадочно листавших бумажки с экзаменационной премудростью на скамейках возле педагогического института.

Степные ветры не успевают выдувать из улиц выхлопные газы тяжелых грузовиков, несущихся друг за другом. Давно ли, кажется, поднимался я с фотоаппаратом на каменную пожарную каланчу, откуда виден был весь Абакан? Там круглые сутки дежурили дозорные. Чуть где дымок — тревога. Теперь обзор никудышный, в бинокль разглядишь разве что голубей на соседних крышах: каланчу обступило многоэтажье.

А новый театр Абакана! Розоватый камень, похожий на туф, свои, саянские, мрамор и гранит нарядно, празднично сочетаются в его отделке. У развилки улиц, по дороге в аэропорт, недавно двенадцатиэтажным трилистником раскрылась гостиница «Турист».

Самое значительное из предприятий комплекса, расположенных в столице Хакасии — «Абаканвагонмаш».

Пока добираешься к корпусам вагоностроительного объединения из центра города, Саянский комплекс то и дело напоминает о себе. Вот новая трикотажная фабрика. Ей нужна шерстяная пряжа. Комплекс включил строительство шерстопрядильной фабрики. Шерсть для нее моют на предприятии в соседнем Черногорске. Получается замкнутая цепочка. А прежде тонкорунную шерсть Хакасии возили на обработку за сотни километров и снова возвращали местным предприятиям. В Черногорске же — новый камвольно-суконный комбинат, второй крупный потребитель шерсти.

Вагоностроителям отвели место у абаканских окраин в неплодородной степи. Начали они с выпуска контейнеров и железнодорожных платформ для их перевозки. Грузоподъемность абаканского контейнера — 20 тонн. Больше, чем у старых довоенных вагонов. Скоро станут выпускать и тридцатитонные.

Прежде чем превратиться в готовый контейнер, сталь проходит три с лишним километра агрегатных линий. Для начала дробеструйная установка очищает ее от окалины. Металл режут на плоские листы. Их профилируют, чтобы сталь лучше «работала» на изгиб и сжатие: рассчитано, что, скажем, в трюме корабля контейнер должен выдерживать тяжесть девяти ярусов своих груженых «собратьев». Операция за операцией, и вот остается только окраска.

Никаких маляров, никаких кистей, никаких краскопультов! Малярничают автоматы. Самую трудную окраску внутри контейнера поручают роботам-манипуляторам.

Контейнеры выгодны и удобны при перевозках. Загрузил — и гони на любые расстояния хоть вокруг света, ничего не перекладывая, ничего не пересыпая. С океанского корабля на железнодорожную платформу, оттуда на автоприцеп — и пожалуйста, прямо к дверям получателя.

Абаканские контейнеры соответствуют международному классу и стандарту. Так что их кругосветное путешествие через разные страны на разных видах транспорта вполне возможно. Абаканские платформы-контейнеровозы выпускаются также и для зарубежных стран. Кстати, часть платформ первого выпуска была отправлена на Кубу, и кубинские железнодорожники очень хорошо отозвались о новинке.

Иду к корпусу, в ворота которого завозят массивные металлические балки. Из других ворот медленно выкатывается готовая, пахнущая свежей краской, платформа. Надпись белыми буквами: «Абаканвагон-завод, 60 тонн». Как раз для трех контейнеров.

Под Абаканом предстоит еще многое сделать. В новых корпусах «Абаканвагонмаша» будут выпускать открытые высокобортные вагоны грузоподъемностью 125 тонн, рассчитанные на БАМ, на завтрашний день наших магистралей.

Для них же — цистерны большой емкости. Наконец, стальное литье и для себя, и для соседей — вот что должен давать «Абаканвагонмаш». Но к началу двенадцатой пятилетки он оказался в долгу перед страной.

Недалеко от связанных в единый узел Саяно-Шушенской и Майнской гидростанций — город Саяногорск, его спутники, поселки Майна и Черемушки. Последний — там, где еще задолго до прихода строителей прыгал по камням Черемуховый ручей,

В центре Черемушек — площадь, по которой разрешается езда только на детских велосипедах. Между непотревоженных сосен понастроены из песка и камня разные горки и крепости для детворы. Тут же качели и лоток, до блеска отполированный ребятней. Очень домашняя, очень уютная площадь, похожая на большой двор.

Берег Енисея оставлен лесу, там поют птицы, не вытоптана трава. На прибрежные камни вытянуты лодки. Приглядываюсь: в зеленоватой прозрачной воде метнулась серебряная полоска, есть, значит, в Енисее рыба...

В Черемушках хороший кинотеатр «Русь» и отлично оборудованный книжный магазин «Былина». Таких школ, как в поселке, маловато и в Москве. А вот заводов нет. В поселке живут и отдыхают люди, которым предстоит долгие годы обслуживать работающую гидростанцию.

Черемушки, как и Майна,— в горной теснине. Под Саяногорском же Енисей вырывается в открытую степь. Каменистую, галечную: бывшее речное дно. Под заводские корпуса, под дороги отдали земли бесплодные, считавшиеся бросовыми.

Саяногорск предпочитают его спутникам те, кого манит распахнутый простор, кому непривычно в узкой долине, где солнышко не спешит подняться над горами и раньше уходит за сизые дымчатые вершины. И еще те, кому по душе жизнь большого промышленного города.

Главное его предприятие — Саянский алюминиевый завод. Он основной потребитель энергии Саяно-Шушенской ГЭС. Здесь самая передовая технология. Сначала часть оборудования предполагали закупить в США. Президент наложил запрет, американская фирма понесла большие убытки, а недостающее оборудование было изготовлено на советских заводах или куплено в других странах.

Весной 1985 года в Саянах выплавили первые тонны «крылатого» металла.

В Саяногорске же — комбинат сборно-разборных зданий, предназначенных для выпуска из алюминиевого листа каркасных блоков-контейнеров первопроходцам тайги и тундры. Блок-контейнер? А это вот что: легкая утепленная часть небольшого дома, скажем, стена с окном, причем уже «начиненная» всем, чем нужно, начиная от электропроводки. Такие блоки вертолет доставит куда угодно. Монтажники быстро сложат из них два, три, пять домов. Можно временных, где-нибудь возле буровой. Послужили, сколько надо, монтажники разберут их — и на новое место. Из стандартных панелей для поселков собирают также столовые, клубы, школы.

Одно из первых предприятий города — комбинат «Саянмрамор».

Галикарнасский мавзолей, одно из семи чудес древнего мира, был отделан мрамором. Парфенон в Афинах? Мрамор. Аполлон Бельведерский, Венера Милосская, Ника Самофракийская изваяны из мрамора.

Саянский мрамор показывали на всемирных выставках в Монреале и Осаке. Знатоки нашли: пожалуй, не хуже каррарского, с которым вышла на мировой рынок Италия. Другие добавили: похож на паросский, излюбленный камень ваятелей Древней Греции.

Не знаю, на какой мрамор похож саянский, но по обилию оттенков едва ли есть ему равный. Черный и «белая ночь», розовый и фиолетовый, голубой и багровый, зеленоватый и золотистый, дымчатый с перламутровым отливом... Мне подарили на комбинате маленькую «книгу»: все из мрамора — и корешок под светлую кожу, и черная обложка с выгравированным рисунком.

Массив «облицовочного материала» — высоченная гора у берега. И дно Енисея: мрамор уходит под воду. И светлые обрывы за рекой, где он выныривает.

От береговой дороги я легкомысленно потащился на мраморную гору пешком, хотя утренняя метеосводка посулила 28—30 градусов в тени. Только в пустыне у берегов Нила по дороге к пещерам-гробницам Города Солнца, где когда-то жила божественная Нефертити, испытал я нечно подобное. Не семь, а сто потов сошло с меня, когда, прикрыв голову носовым платком, карабкался по склонам. Глупость свою проклинал до тех пор, пока с таблеткой валидола под языком не оказался у вершины: 842 метра над уровнем моря — подходящая точка для обзора.

Горная страна простиралась вокруг. Лесистые вершины заканчивались угрюмыми гольцами. Горные потоки бежали к Енисею. И какой же он с высот узенький, затиснутый кряжами!

Мраморную гору срабатывают с самого верха, чтобы ничего не пропало зря. Режут камнерезными машинами, а также итальянским способом — стальными канатиками, пропущенными через систему блоков.

С мраморными глыбами, погруженными в кузов самосвала, качу по серпантину дороги на комбинат.

Там мрамор распиливают на пластины толщиной всего двадцать миллиметров. Сквозь них различишь световое пятно электрической лампочки.

Орешек покрепче — гранит. Его тоже обрабатывают на комбинате. И вот вам Саяны: гранит, причем отличный, схожий с известным в Европе дрезденским, природа уложила по соседству с мрамором, при долине того ручья, откуда я карабкался в гору. А ведь есть у нас крупные камнеобрабатывающие заводы, на которые сырье везут за сотни километров.

Кроме дивной облицовки для станций метро, театров, Дворцов культуры, машинных залов гидростанций, комбинат выпускает специальные глыбы для скульпторов, мозаичные плиты для полов, мраморную крошку для отделки, архитектурные детали и сувениры. У него четыре сотни заказчиков в стране и за рубежом.

А теперь — снова на правый берег Енисея, туда, где Минусинск выдвинул к главному въезду каменную заставу многоэтажек и щит. На нем крупные буквы «МЭК», строка Маяковского: «Я знаю — город будет...»

Почему же «будет»? Хоть и прозвали Минусинск городом-селом, но городское-то звание он носил еще во времена декабристов.

А «город будет» — это вовсе не о Минусинске. Это об Электрограде. О городе в городе, Минусинском электрокомплексе, создаваемом среди песчаных холмов, заросших сосновыми борами. На его двенадцати заводах будет работать больше людей, чем не так давно жило во всем Минусинске. Все двенадцать занимают общую площадку. Их связывает хозяйственная целесообразность. Каждый завод занят своим делом, у него своя продукция. Но что-то он получает от соседей, что-то дает им. А кроме того, у всей дюжины общие электрические и водопроводные сети, объединенный вычислительный центр, научно-исследовательский комплекс.

Минусинскому Электрограду работать на Сибирь и Дальний Восток, где день ото дня растет спрос на все, в чем нуждается современное электрофицированное хозяйство. Потребность в гидроэлектрогенераторах станет удовлетворять завод, сравнимый с ленинградским объединением «Электросила», которое сооружает энергоблоки для Саяно-Шушенской ГЭС. У сибиряков появятся и электроплиты, электрокамины, электроутюги марки «мэк».

Среди действующих предприятий Электрограда — завод выключателей. Не тех, что лежат в витринах электромагазинов и какие найдешь в любой квартире. Минусинские предназначены для высоковольтных линий, где короткое замыкание может привести к тяжелым последствиям. Одно дело включить или выключить настольную лампу, и совсем другое — роторный комплекс угольного разреза, потребляющий столько же энергии, сколько средний город.

Есть разные типы выключателей: масляные, электромагнитные, воздушные. Электроград выпускает вакуумные, особо надежные. Для их производства нужна высокая точность. Люди работают в белых халатах и белых перчатках. В дугогасительных камерах выключателя нужно добиться вакуума, близкого к космическому, и эта операция длительная и тончайшая.

Одна из новинок завода специального технологического оборудования — автоматизированные склады. Вместо кладовщиков там роботы. Они могут комплектовать детали по заданной программе. Электроград выпускает также машины для плазменной резки металла.

И все это — в Минусинске, о котором Большая советская энциклопедия в томе, вышедшем в середине семидесятых годов, сообщала: «Промышленность, главным образом, пищевая (мелькомбинат, макаронная фабрика, овощно-консервный завод)». Правда, в городе к тому времени пустили перчаточную фабрику, но это уже входил к минусинцам Саянский комплекс. Учитывался резкий приток населения. Мужчины — на стройки, в цеха электротехнических заводов, а женщинам должно найтись интересное дело в легкой индустрии.

...Саяно-Шушенская ГЭС — своеобразный памятник Владимиру Ильичу Ленину. Ему посвящается также скульптурный комплекс, который возведут возле бастиона энергетики.

Все, что вокруг гидростанции,— живое воплощение ленинских идей электрификации страны. В плане ГОЭЛРО было написано: «... в Сибири принимается во внимание только западная ее часть — те губернии и области, которые прилегают к Уралу». Владимир Ильич своей рукой вставил слово «пока». Получилось «пока принимается», до лучших времен.

Эти времена пришли.

«Во внимание принята» вся Сибирь.

С вершины Караульной горы

Через долгую жизнь пронес я нетускнеющее удивление красноярским горным заречьем. Ощутил его давным-давно, когда возвращался домой из первой отлучки. Крутые повороты дороги — весь поезд виден,— спуск на тормозах под уклон, кирпичные закопченные стены депо, башня водокачки, длинный одноэтажный вокзал и...

И над станционными путями, маслянисто чернеющими шпалами,— горные гряды с дерзко поднятым в небо Токмаком, зазубренным красновато-бурым утесом.

Так и теперь, вместо того чтобы торопиться к стоянке такси, встал на перроне, мешая другим, смотрел, смотрел...

Все изменилось, ушли на покой красавцы-паровозы, которые казались живыми существами, вроде рысаков, мускулистых и сильных, небо уже не прежнее, замутнили его заводские трубы, а горное заречье все так же утверждает вечную красоту природы.

Вышел на привокзальную площадь: паровоз!

Первый паровоз, построенный в Красноярске заводом «Красный проф-интерн», эвакуированным в 1941 году с Брянщины. Завод стал называться «Сибтяжмашем». Паровоз был выпущен в 1943 году, на тендере надпись: «Все для фронта, все для победы». Он славно поработал в военную пору и с недавнего времени — на вечной стоянке.

Каждый приезд в Красноярск сначала иду на старое кладбище к дорогим могилам, оттуда по гребню Караульной горы к часовне, затем на поклон к Енисею.

Часовню более сотни лет назад поставили на самой вершине. Там была когда-то деревянная караульная вышка, откуда казачий дозор следил, не крадутся ли к красноярскому острогу немирные соседи.

Нет лучшего места для обзора города. Ванеев увидел его «очень маленьким». Сегодня это третий по величине город Сибири. Зодчие, которым всегда нужно опережать время, уже примеривают ему костюм «миллионера», стараясь, чтобы не был он тесен, не жал, не расползался по швам.

С XVII века город тянулся вдоль левого берега. Перед войной шагнул на правый. Стал подниматься на окрестные горы. Часовню не тронул: обтек ее и ушагал дальше в степь.

С Караульной горы не видно теперь его конца и края. Разве только к вершинам заречного хребта, к былым медвежьим местам не подобрался еще: слишком круто, слишком высоко. Но склоны уже застроены.

Что же осталось от довоенного Красноярска? Высотные прямоугольники, светлые и длинные, плотной стеной заслонили последние остройки старого «Ветропыльска», над которым ветры, дующие из «трубы» енисеева ущелья, поднимали когда-то пыльные облака. Ну, разглядел купола подновленной Покровской церкви, темно-зеленый лоскут «саморослого» городского сада, который никто не сажал — оградили сохранившийся участок тайги. А больше ничего. Все, что видно,— новое либо обновленное.

Кажется, еще совсем недавно у подножия горы прихотливо и вольно вилась речка Кача, дробящая русло на протоки. Теперь дали ей спрямленные берега из красноватого камня, и стала она в тесном своем ложе чем-то вроде канала. А как шумит, сердится!

По Каче вышел я к Стрелке. Это самая древняя часть города. У впадения Качи в Енисей многое в пылу перестройки поторопились снести и взорвать. Потом город как бы осмотрелся, одумался, понял, что вовсе не зря наши предки облюбовали это место. И за короткое время произошли на Стрелке перемены удивительные.

Если бы не старое, вросшее в землю здание торговых рядов, которое не успели снести, а теперь, спохватившись, оберегают, как и окружающие его уцелевшие дома, не узнал бы я Стрелку.

Ее превратили в площадь Мира.

Здесь сооружается монументальное здание филиала Центрального музея В. И. Ленина. Оно как бы приподнято на пьедестал-подиум, ступени которого ведут к берегу Енисея. Зеленая полоса отделит здание от остальных, которыми уже застроена и продолжает застраиваться Стрелка.

Здесь концертный зал, вернее, два зала, большой и малый, под одной крышей: две с лишним тысячи мест. Мне показывал свое детище архитектор Арэг Демирханов. Зал доделывали, автор проекта дневал и ночевал в нем, ревниво оценивал работу, горячился, попрекал нерадивых. Мы присели было поговорить о традициях сибирской архитектуры, но тут подбежал парень, Демирханов ему:

— Женя, шурупы нашел? Ну и как? Получилось? Вот видишь! Ты у себя? Сейчас прибегу.

Я спросил, не числится ли заслуженный архитектор РСФСР по совместительству и прорабом?

— И горжусь этим,— серьезно ответил Демирханов.

Здание мы не обошли, а обежали. Думаю, в нем хорошо будут чувствовать себя и зрители, и артисты. Может быть, здесь удалось приблизиться к осуществлению некоторых смелых ранних идей строителей театра оперы и балета в Новосибирске: сложная система вертикальных и горизонтальных кулис, подъемники для большого хора и оркестра, возможность сопровождать любое зрелище кадрами из кинофильмов. Отделка... Но как описать колонны-«березки», декоративные панели из красноярской лиственницы, интересные композиции светильников?

А вот что отличает концертный зал от многих других. За широкими зеркальными стеклами фойе, где свет не очень ярок,— Енисей, острова, теплоходы, вечерние темные хребты: в окна высоко поднятого над рекой здания смотрит сама Сибирь.

В канун 1985 года Красноярский край, ранее награжденный двумя орденами Ленина, праздновал свое пятидесятилетие. В юбилейные дни к его знамени была прикреплена третья награда — орден Октябрьской Революции — и произошло это в только что распахнувшем двери большом зале.

Площадь Мира — архитектурный ансамбль. На ней и вокруг нее самая большая гостиница города, Дворец пионеров, здание научно-исследовательского и проектного институтов по проблемам развития Канско-Ачинского угольного бассейна.

Ему определено расти на тридцатиэтажную высоту.

В будущем площадь отдадут пешеходам. Здесь проходят две важные транспортные магистрали. Они на разных уровнях с людскими потоками. Пересечений, ожиданий у светофоров, торопливых перебежек перед готовыми рвануть с места машинами не будет.

От площади Мира переброшен через протоку мост на большой Татышев остров, в прекрасный естественный парк с рощами и лугами, куда прежде можно было добраться лишь на лодке.

Я спустился по откосу из каменных глыб, защищающих Стрелку от размыва, зачерпнул ладонью енисейской воды, плеснул на лицо. Вода холодная, чистая. После неторопливой Оби Енисей действительно неистовый богатырь, силу которого чувствуешь в круто заверченных водоворотах, в стремительных струях, в трудно ползущем против течения мощном теплоходе, вздымающем перед собой высокий пенный бурун.

Нет, не подавил, не принизил растущий город свой Енисей!

У меня и в прошлые приезды было ощущение, будто левобережье и правобережье, старый Красноярск и Красноярск молодой состязаются в умении показать свои приречные фасады. Их связывает мост. Впрочем, теперь уже два моста. Но началось с первого. Там, где к нему подъезды, в прошлом обоим берегам хвалиться было решительно нечем.

На левом, в старой части, был маленький тополиный бульварчик. Дальше тянулись донельзя неприглядные тылы прибрежной Кузнечной улицы: клетушки на сваях, куры, роющиеся в навозе, заборы, до того покосившиеся на оползнях, что, кажется, подуй ветер хорошенько — рухнут.

На правом желтел глинистый обрыв с гнездами-норками стрижей, горбились домишки огородников.

Левобережный Красноярск первым потянул от моста набережную, поднял речной вокзал с башней и шпилем. Белые теплоходы возле него сулили странствия на север, на Таймыр, к океану.

Тогда молодой правобережный Красноярск придвинул к мосту огромную ладью стадиона, как бы готовую поднять паруса на своих мачтах-светильниках, чтобы пуститься в плавание. Поблизости построил концертно-танцевальный зал. К стадиону добавил универсальный спортивный комплекс. На предмостье воздвиг высотную гостиницу.

Не забыл берег правый, что по нему проходила дорога скорби. Возле главной своей магистрали, десятикилометрового проспекта имени газеты «Красноярский рабочий», открыл мемориал «Кандальный путь». На двух высоких гранитных стенах — символические барельефы скованных цепями политических каторжан. Это могут быть и декабристы, и петрашевцы, и большевики.

В стороне от стен — одинокая фигура. Человек революционного действия и протеста, он как бы вышел из строя, призывно и гневно воздев руку со сжатым кулаком.

Такие люди, сосланные в сибирскую глушь, просвещали народ, прививали вольнолюбие и свободомыслие, привносили в самый быт сибиряков новое, полезное, здоровое. Их неукротимая революционная энергия уже в начале века поднимала на борьбу молодой рабочий класс Сибири. Политические ссыльные были в числе руководителей «Красноярской республики», где в 1905 году власть взял в свои руки Совет, один из первых в стране.

...Река и город редко в полном согласии.

Меня поразил Нью-Йорк. Его жители почти не видят ни Гудзона, ни Ист-Ривер. Разве что издали, из окон небоскребов. А Новый Орлеан? В центре города лишь одна отдушина, один выход к «американской Волге» — так назвал Миссисипи Маяковский.

С палубы прогулочного судна, скользящего по мутной, коричневой воде, я видел порт, занявший оба берега. Склады, причалы, нефтехранилища. Хотя бы кусочек набережной, где можно было бы посидеть, следя за игрой течения, наслаждаясь прохладой, ощущением покоя. И, как мне говорили, перемен не предвидится. Новый Орлеан отнюдь не бедный город, но откупить полоску приречной земли у компаний судовладельцев ему не по карману.

А вот вам Красноярск. В считанные годы развернул, открыл к реке сложившуюся за столетия старую левобережную часть города. Всю целиком. Порт перенес подальше от городских кварталов. На его месте — гранит и мрамор набережных. Лестницы спускаются к реке с площадей и улиц. Смотровые площадки открывают даль неоглядную. Душистой липе волжских бульваров на Енисее не прижиться, здесь воздух после дождей напоен тонким ароматом лиственницы.

Один парадный выход к набережной — от главной в городе площади Революции. Это площадь-цветник. Отсюда аллея мимо сосен старого парка выходит к смотровой площадке.

Можно по лестницам спуститься к самой воде, к усеянному галькой берегу. Взрослые вместе с ребятней увлеченно запускают камешки: кто дальше, у кого плоская плитка «съест» больше «блинов», чуть касаясь поверхности воды, отскакивая от нее и скользя дальше.

А еще один парадный выход к Енисею — левобережная предмостная площадь.

Это площадь на разных уровнях, с лестницами, переходами, легкими мостиками, фонтанами, газонами, куртинами берез и лиственниц. Она разместилась на всхолмленном приречье. Нет однообразных плоских фасадов. Здание административного центра слегка переламывается в плавных изгибах, по-разному развернутых к мосту. В глубине — большая гостиница «Красноярск», откуда прекрасный вид на заречье.

Ближе к реке — театр оперы и балета, как бы монолит полированного саянского мрамора, цветом напоминающий знаменитый Тадж-Махал в Индии. Завершает же ансамбль предмостья высотный — около двадцати этажей — дом управления енисейским флотом. Ему перекликаться через Енисей с белым столпом гостиницы на том берегу.

От беломраморного театрального подъезда широкая лестница ведет к причалу странного судна.

Это старый колесный пароход с двумя трубами. В конце прошлого века «Св. Николай» считался одним из лучших енисейских ходоков. Он в полном порядке, даже машина отремонтирована и смазана.

Над его кормой — трехцветный флаг, единственный во всей Сибири флаг Российской империи, которому дано спокойно развеваться в наши дни.

«Св. Николай» на вечном приколе. В одной из его восьмиместных кают второго класса отправился из Красноярска к месту ссылки в Шушенское человек, которому суждено было приблизить и ускорить крах империи. Каюта полутемная, койки в два яруса, спуск в нее неудобный, по очень крутому трапу. Поблизости небольшой салон, где блестит начищенный самовар.

Каким, наверное, жалким показался Владимиру Ильичу этот пароходик! Он-то знал волжские суда, равных которым не было тогда ни в Европе, ни за океаном.

Представим себе маловероятное, но все же возможное.

На «Св. Николае» поднимают пары. Шуруют кочегары, из двух труб валит дым, густой, черный. Капитан на мостике. Он командует в машину: «Тихий вперед!» Колеса начинают медленно вращаться, их лопасти-плицы с шумом бьют по воде. Новая команда с мостика: «Вперед до полного!»

Старый пароход выйдет на стрежень, начиная рейс вверх по реке. Справа на Афонтовой горе возникнет дом Юдинской библиотеки, а неподалеку — городок науки. В нем, в числе прочего, занимаются программой «Чистый Енисей», проблемами сохранения и использования тайги, а также разрабатывают с помощью комплекса «Биос-3» систему жизнеобеспечения человека во время дальних космических полетов и пребывания на других планетах.

Миновав город, «Св. Николай», преодолевая сильное течение, направится к Скиту. Но нет Скита. Есть Дивногорск, куда, обгоняя судно, бежит по берегу электричка. Есть город с набережной, с проспектами и бульварами, с заводами и символической бетонной палаткой в честь своих строителей. Впрочем, уголок старого Скита все же сохранен, теперь это мемориальная зона.

За Дивногорском путь «Св. Николаю» преградит стена бетона, высотой далеко превосходящая колокольню красноярского собора, когда-то звоном провожавшего судно в первый весенний рейс. Пароход направят к судоподъемнику, гигантскому лифту для кораблей. С башни управления ему дадут «добро». Осторожно шлепая колесами, он войдет в судовозную камеру.

За ним закроют затвор. Наполненная водой «ванна» вместе с пароходом начнет медленно подниматься на тележках по рельсам, цепляясь зубчатыми колесами за’ зубчатые же массивные наипрочнейшие рейки. Выше, выше. Вот уже и гребень плотины. С высот откроется панорама Красноярской гидростанции, за которой до выхода на полную мощность гиганта в Саянах сохранялся титул «королевы энергетики».

По другую сторону плотины — море. На поворотном кругу судовозную камеру развернут, и она, немного спустившись, откроет «Св. Николаю» дорогу, не знающую ни мелей, ни мелководья.

Полным ходом двинется по морю пароход из прошлого века, а его станут обгонять быстролетные «Ракеты». И они, и встречные суда будут торжественно салютовать ветерану. По вечерам, как и встарь, один берег уйдет в густую тень. Белые морские буи, выхваченные последним солнечным лучом на черной воде, покажут пароходу путь. Да, впрочем, путь ему везде, ведь под килем глубина в десятки метров. Одно может помешать ветерану — морская волна, поднятая налетевшим ветром. Тогда — в бухту-убежище.

Так и пойдет «Св. Николай» к верховьям реки. Вдали возникнет сверкающий огнями речной вокзал Шушенского. Торжественным гудком возвестит о своем приходе старое судно, и медный его голос долетит до деревянных домов, хранящих для будущих поколений память о скромном пассажире восьмиместной каюты второго класса, имени и делу которого жить в веках.

Завод не строят, а собирают

Красноярску предопределено было стать одним из мощнейших индустриальных городов Сибири. Главные страницы его истории писались рукой рабочего класса. Сегодня город не просто насыщен, но, кажется, перенасыщен индустрией. Легче назвать отрасли, которые здесь не представлены, чем перечислить существующие.

Красноярск строит морские суда и комбайны, снабжает соседей электросталью, отправляет мостовые краны «Атоммашу». Его алюминиевый комплекс — среди наиболее мощных предприятий этого рода.

Город производит для тайги лесопогрузчики и перерабатывает ее богатства. Целлюлозно-бумажный комбинат каждый день дает школьникам по 900 тысяч тетрадей, выпускает бумагу, на которой печатаются газеты и книги не только в Сибири, но и в Средней Азии. Часть древесины Красноярск превращает в детали домов и мебель. Пройдя через его лесохимические предприятия, ствол дерева дает синтетический каучук, лекарства, вискозную ткань, шины для легковых автомобилей и самосвалов.

«Красмаш» стал крупнейшим в стране изготовителем холодильников: выпустил их больше 10 миллионов. В его цехах множество автоматических линий, манипуляторов, роботов. У «Бирюсы», которую за рубежом называют «Сноукэп», «снежная шапка», безупречная репутация.

«Сибтяжмаш», чей паровоз на вечной стоянке встречает пассажиров у вокзала, трудно начинал свою сибирскую биографию. Составы выгрузились в пустынном заречье. Люди жили в палатках, станки монтировали под навесами, греясь у костров. Потом построили первые цеха-бараки. В один из них в 1942 году пришел четырнадцатилетний подросток, назвался Ваней и попросился к станку. «Да ты не дотянешься до станка-то!» — «Я, дяденька, ящик подставлю».

Расспрашиваю Героя Социалистического Труда Ивана Ивановича Шалькова, как все было.

— Верно, ящики подставлял,— подтверждает он.— Сначала ставил даже два друг на друга. Сколотил подлиннее, чтобы, оступившись, не свалиться вбок. Получилось вроде помоста. А что будешь делать? Я и теперь не богатырь, тогда же вовсе ходил в маломерках.

До войны успел Шальков окончить четыре класса. Просился на фронт — не взяли, конечно. И на завод попал не сразу.

— Потом поопустело вокруг, мужиков раз, два — и обчелся. Приняли меня учеником токаря. Мастер толком ничего показать не успел, как и его на фронт. Ну, мы втроем стали один станочек самоуком осваивать.

Начинал Шальков в бараке, жил в углу другого барака. Работали... да сколько надо, столько и работали. За всю войну на другой берег, «в город», удалось попасть, может, раза три, может, пять, не больше. А ведь дорога не длинна: только через Енисей переправиться.

— Не пытались после войны продолжать образование?

— Нет, почему же? У меня уже двое пацанов было, старший в первый класс пошел, когда я нацелился в вечернюю. Верите, несколько раз от порога домой возвращался. Робел. Мне тридцать три, а я — в пятый класс. Ну, пересилил себя. Одолел школьную премудрость, даже грамоту похвальную дали. Так, думаю, чего же останавливаться на полдороге? И пять лет посвятил машиностроительному техникуму.

Шальков давно уже техник-технолог. Стать мастером может в любую минуту. Предлагали посты и повыше. Не хочет. Не лежит душа. Остался бригадиром инструментальщиков.

— Диплом и для моего дела хорош: чертежи, расчеты.

У него большие партийные нагрузки, наставничество, он народный депутат, занят и по профсоюзной линии. Общественных дел много, да ведь если отдаваться им с душой, честно, не для карьеры, от них ощущение, что ты, Шальков, нужен людям. И еще напоминание, что живешь не зря,— завод, который начинался для тебя с барака без крыши. А теперь...

— Даем мостовые краны и другое оборудование для нашей промышленности ну и еще двум десяткам государств. Не серийное даем, не стандартное. У нас, можно сказать, завод для «индивидуального пошива». Нужен кран, чтобы поднимал тысячу двести тонн,— сделаем. Выпускаем шагающие отвалообразователи — вот это машина! За краны для завода в Катовице получили польский орден. Теперь новая забота: помочь экскаваторному.

Экскаваторный... Сначала его прозвали «Сибирским Уралмашем». Теперь это Красноярский завод тяжелого машиностроения.

Был лет пять назад на егоплощадке. Добирался туда по старому Енисейскому тракту. С десяток километров еще чувствовали город, тянулись его вынесенные к окраинам заводы. А потом пошли увалы с березовыми рощицами. На лугу пасся табун, резвились жеребята.

— Всю деревню — в один дом,— вздохнул шофер.

О чем он? Оказывается, за холмом деревенька, табун, должно быть, оттуда. Там как раз и будут строить поселок экскаваторного. Дома, конечно, стоквартирные. В деревеньке же и полсотни дворов не наскребешь. Значит, всю — в один дом.

На площадке будущего завода увидел я котлованы, дороги-времянки, сдирающие землю бульдозеры, несущиеся куда-то самосвалы — картина, смысл которой вам мигом расшифруют, придерживая на ветру успевшую поистереться схему. Но честно признаюсь, что мне тогда не столь уж важно было знать, где именно разместят корпус вспомогательных цехов.

Экскаваторный, теперь Крастяжмаш... На дороге к нему тесно. А в стороне от нее — Солнечный. Так назван поселок завода. Пока он как остров: на всхолмлении светлая стена высоченных домов, сдвинутых, чтобы создать заслон степным ветрам. Пожалуй, иной блок мог бы принять не одну, а две деревни. В затишье, в «ветровой тени», размещают детские сады и школы. Разрастаясь, Солнечный превратится в новый городской район, и планируется он не меньше чем на сто тысяч жителей.

Вот и экскаваторный. Не заводская площадка, а уж завод. Его не столько строят, сколько собирают.

Сборными были фундаменты из железобетона. Металлические конструкции каркаса привезли с заводов готовыми, электросварщикам оставалось только соединить их. И стены не выкладывали из кирпича. Кирпич, как и доски, стали как бы запретными материалами.

Стены сооружали из железобетонных панелей, подогнанных по высоте цеха или из так называемого «сандвича» — пластин, где между двумя слоями гофрированного металла проложен утеплитель. Это готовые куски стен, даже окрашенные. Кран поднимает их к каркасу. Если не мешает ветер, пятьдесят квадратных метров «сандвича» навешивают и крепят за полчаса. А сколько ушло бы времени на выкладку такой площади из кирпича?

Наконец, крыши тоже делают не на верхотуре, их собирают на земле. Как это происходит?

Надпись: «Конвейер сборки структурных блоков покрытий».

Из стандартных металлических труб свинчивают опорную решетку, учитывая размеры крыши. Она движется по рельсам, ее время от времени тянут лебедкой от одного участка, или, как здесь говорят, поста, к другому. Постепенно к ней что-то добавляется, не сразу и заметишь, что именно. Но в конце конвейера — его длина метров триста — получается готовый кусок крыши с вентиляционными устройствами и электрическим оборудованием.

— Красиво смотрится, верно? — спросил бригадир Гудков, когда мы прошагали вдоль всего конвейера.— Подъедет кран, возьмет, поднимет, поставит. Монтажникам останется только подсоединить, подогнать. А представляете, как собирать такую махину при здешних ветрах на верхушке каркаса?

Присели. Я попросил бригадира рассказать о себе. Сразу поскучнел.

— Работаем... Да чего там!

Пробую заход с другой стороны:

— Виталий Сергеевич, вы, я слышал, альпинист?

— Ну, занимался.

Пауза. Долгая. Может, бригадир из тех, чей кругозор ограничен рабочей площадкой?

— Где же начинали?

— Здесь, на Столбах. Мальчишкой попал сюда из Донбасса. Полез. И прирос. К Столбам, вообще к Сибири. Ну а потом альпинизм.

Тяну из него хотя бы названия гор, на которые он поднимался. И слышу перечисление знаменитых вершин. Кавказ, Алтай, Памир. Он, оказывается, мастер спорта. Был бронзовым и серебряным призером. Участвовал в международных соревнованиях. Поднимался на Монблан, бывал в Австрии, ФРГ, Болгарии, ГДР. К тому же еще и горнолыжник.

— Но теперь все. Получил травму.

— В горах?

— Нет, здесь. Летел девять восемьдесят.

— Что, что?

— Ну, почти десять метров. Панелью сбило. Может, горы помогли, собрался в полете, успел перевернуться, чтобы нормально упасть. Отделался легким испугом.

— То есть?

— Ну, что, пять переломов было, мелкие такие. В общем, понял главное: рожденный ползать, даже по горам, летать не может. Стоило по шестидесяти вершинам лазить...

Бригадир бывал в командировках на Саяно-Шушенской ГЭС. Интересуюсь его мнением об одном руководителе.

— Бегает туда-сюда в штормовочке, каске. Шустрый такой. Беспокоится по крайней мере. Это уже чего-то стоит. Ненавижу чересчур спокойных, равнодушных.

Словно подменили бригадира. Разговаривает непринужденно, свободно. Он считает, что беда многих молодых — недоразвитое чувство ответственности.

— Спрашиваю: «Почему делаешь тяп-ляп? Неужели не противно?» — «Нет. А чо? А вон Петька-то...» Говорю: «За это «а вон...» я бы палец отрубал, которым ты на лодыря показываешь. Делай, чтобы другие о тебе сказали: «Глядите, вон как надо-то». Думаю, кстати, юмор в воспитании неплох. В отсутствии чувства юмора вижу ограниченность человека. Даже порок. У нас шутка — в помощниках. Наша крановщица заболела, прислали другую. Теперь не хочет от нас уходить. Почему? «Нравится у вас. Легко у вас идет, весело». А дни выпали как раз тяжелые. Дождище хлещет, грязь, а мы идем в два звена на обгон, перекурить некогда: давай, давай! Когда фронт работ обеспечен, у всех подъем. Начальство же, которое не дает работать планомерно и ровно, растлевает людей. Я вот был на коллегии министерства...

— По какому-нибудь делу?

— Ну, вручали подарок, автомашину. В связи с защитой рабочей диссертации. По нашему конвейерному способу сборки. Хотите взглянуть на цех?

Корпус вспомогательных цехов. Висит его характеристика. Площадь почти 14 гектаров. Перечислено, из чего и как сделан. И на разные лады повторяется слово «сборный», «сборное», «сборная». Даже окна и световые фонари для крыши со слоем, препятствующим образованию морозных узоров, вставлены готовыми. Итоговая цифра: коэффициент сборности 0. 91.

Бригадир показывает на потолок:

— Наша работа.

Черт-те на какой высоте собранные его бригадой блоки! Теперь понятно, почему их прозвали «паутинкой»: снизу, с земли, стальные переплетения труб кажутся такими тонкими, слабыми.

Я прошел по нескольким корпусам-гигантам. В некоторых устанавливали станки. В других часть действовала. В корпусе стальных машиностроительных конструкций уже изготовляют эти самые конструкции.

— Вот такие, например.

Экскаваторные ковши устрашающей массивности. Эти в отделке, другие уже черпают уголек на разрезе.

Красноярск дал Сибири первые экскаваторы, построенные на сибирской земле. До сих пор их везли с Урала и из-за Урала. Крастяжмаш рассчитан на выпуск не только карьерных экскаваторов самого совершенного типа, но и шагающих суперэкскаваторов, а также роторных комплексов.

На скоростной стройке не все удалось сделать так, как было задумано. Пуск части цехов задержался. Но завод живет, работает.

...В последний свой красноярский день побывал я на теплоходе «Красноярский рабочий», на котором когда-то две навигации ходил по Енисею. Нашел каюту, свою койку.

Теплоход отдан Детскому пароходству. У пароходства свой дом с учебными классами. Кроме «Красноярского рабочего», который был когда-то гордостью Енисея, еще два шестисотсильных теплохода. Флот солидный.

В пароходстве — полтысячи ребят. Речному делу их учат всерьез. Занимаются теорией судовождения, судомеханическим делом, радиотехникой. Делают все, что и взрослые речники. Водят теплоходы по Енисею в дальние рейсы. Название романа Жюля Верна здесь реальность: пятнадцатилетний капитан несет вахту на мостике. Конечно, рядом с ним опытный взрослый судоводитель.

Однажды в пароходство приехал очень большой начальник. Спросил ребят, что им особенно нравится в пароходстве.

— Все! — дружно раздалось в ответ.

— А что не нравится?

— Работа!

У начальника полезли вверх брови. Как это так?!

А очень просто. Ребят учат не только стоять на мостике или вязать «вслепую» любые морские узлы. Они моют палубу, чистят картошку, орудуют на камбузе, драят металлические части, убирают помещения, протирают детали ветошью, пропитанной смазочным маслом. Зато те, кто прошел такую школу, знают все стороны жизни речника. Тут профориентация точная. За две недели дальнего рейса основательно узнают и романтику дела, и тяжелый труд на реке. После этого либо идут в речное училище, либо ищут для себя другое занятие. Среди сегодняшних известных енисейских капитанов немало вчерашних ребят, которым, по их словам, нравилось все, кроме работы...

А я на прощание еще раз медленно обошел старый теплоход, испытывая щемящую грусть по ушедшим дням, когда в походе по Карскому морю лазил на мачту высматривать разводья во льдах, когда проводил бесконечные осенние ночи в рубке, слушая речные были и небывальщину.

Энергетическая галактика

Ленин и его спутники, возвращавшиеся из Шушенского, ожидали в Ачинске поезд Иркутск — Петербург. Владимир Ильич, не терпящий бездействия, разыскал в маленьком городке сестру революционера Петра Красикова, чтобы договориться с ней о доставке нелегальной литературы.

Нет и следов того деревянного вокзальчика с тусклыми керосиновыми фонарями, где поезд Иркутск — Петербург принял пассажиров из Шушенского. Новый вокзал обещает встречу с большим городом. Я как-то приехал сюда вечером: море света сквозь почти сплошное стекло изящного здания. Поблизости погромыхивал трамвай. А мне вспомнилось вдруг щелканье пастушеского бича: прежде стадо гоняли по главной ачинской улице, где его поджидали хозяйки, болтавшие на завалинках деревянных домишек.

В Ачинске транссибирская магистраль ответвляет дорогу на юг, к Минусинску, к Саянскому комплексу, и на север, в лесные края, к устью Ангары.

Да, Ачинск большой город. Он возводит высотный Дом Советов, застраивает микрорайон за микрорайоном. Его промышленность в прошлом была представлена кирпичным, пивоваренным, кожевенным заводами да мельницей. Теперь в числе многих предприятий — мощный нефтеперерабатывающий завод, снабжающий край дизельным топливом, мазутом, высококачественным бензином.

Именно Ачинск построил первый в стране крупный глиноземный комбинат. Глинозем? Глина, земля? На самом деле это ценнейшее сырье для производства алюминия, и получают его ачинцы из нефелинов. Я рассказывал, как отложили стройку Красноярской ГЭС из-за того, что не нашли залежей бокситов. Так вот, их заменили нефелины, которых 6 Сибири достаточно. Ачинск шлет сырье Красноярскому алюминиевому заводу, получающему энергию Красноярской ГЭС.

Местная индустрия, кроме глинозема и соды, кроме цемента и поташа, поставляет стране металлоконструкции, домостроительные панели. Ачинск стал городом металлургов, энергетиков, нефтехимиков. Дальнейшие перемены в судьбе одного из прежних сибирских «городков Окуровых» связаны с Канско-Ачинским топливно-энергетическим комплексом.

Ачинск на западном крыле КАТЭКа. На восточном — Канск. Примерно посередине — Красноярск. И на всем этом протяжении залежи угля. Общая длина бассейна — 800 километров. Его запасы — более 600 миллиардов тонн, причем около четвертой части залегает мощными пластами на небольшой глубине, доступной для добычи открытым способом. Это фантастическое богатство!

Железные дороги связывают Ачинск с городом Назарово, с городом Черненко, в первых микрорайонах которого наиболее нетерпеливые видят черты будущей столицы угольного края.

Некоторые сибирские электростанции не один десяток лет работают на бурых углях бассейна. Но возить их на дальние расстояния не всегда выгодно. Они сильно увлажнены, на морозе смерзаются, а в летнюю жару могут самовозгораться. Поэтому генеральная линия развития КАТЭКа: использовать уголь на месте добычи. Часть сжигать на сверхмощных станциях и транспортировать получаемую при этом энергию, часть перерабатывать в облагороженное твердое и, что важно, бездымное топливо, удобное для перевозки, часть использовать для получения жидкого горючего.

Я видел, как в Назаровском разрезе КАТЭКа действует великан-экскаватор ЭШ 100/100. Его ковш зачерпывает сразу сто кубометров грунта или угля. Вторая «сотка» означает длину «руки» — стрелы этого великолепного шагающего землекопа, созданного для сибиряков «Уралмашем». Монтируются громадные роторные машины, добывающие более пяти тысяч тонн угля в час. КАТЭК получил также экскаваторы красноярского машиностроительного гиганта.

Дешевое топливо будут превращать в дешевую энергию электростанции, подобные сооружаемой Березовской ГРЭС № 1. Мощность— как у гидростанции в Саянах, выработка энергии больше, чем у Красноярской и Саяно-Шушенской вместе взятых. Впервые в стране уголь — а его потребуется десятки тысяч тонн за сутки — пойдет от разреза к электростанции не в вагонах и автомашинах, а по лентам конвейера.

Березовская ГРЭС расположена отнюдь не в бесплодной солончаковой или каменистой степи. Здесь приветливые березовые перелески, по горизонту — таежные сопки. Да и в других местах уголь лежит под лесами, голубыми озерами, веселыми речками, привольными лугами. Это хлебородные черноземные земли. Прежде чем рыть котлован электростанции, их слой сняли и уложили на хранение.

Как же примирить природу с недалеким будущим бассейна — с колоссальными угольными разрезами, горами снятой по дороге к углю земли, с дымом труб, отвалами золы и шлака, с неутолимой жаждой тепловых гигантских агрегатов?

Угля хватит для десятков ГРЭС. Но сколько их можно построить, чтобы рождение энергии не вызывало оскудения природы? Пока говорят осторожно: несколько. Энергетические галактики, подобные КАТЭКу, не создавались еще нигде в мире, и на чужой опыт рассчитывать не приходится. Исследования продолжаются, очень тщательные и обширные — просчитаться опасно. Сибирь у нас одна, Сибирь надо беречь.

Ближайшие годы угли КАТЭКа будут главным образом питать топки мощных электростанций. Но уже создаются первые опытно-промышленные установки для производства синтетического жидкого топлива. Переработка на месте будет означать превращение угля не только в энергию, но и в полукокс, в заменители мазута, моторного топлива, в так называемый синтез — газ, который в свою очередь позволяет получать ценные химические продукты.

По первоначальным замыслам предполагалось превращать в энергию весьма значительную часть угля КАТЭКа и направлять ее на Урал, в европейскую часть страны. Однако научно обоснованная Энергетическая программа СССР, разработанная на длительную перспективу, предусматривает ускоренное развитие ядерной энергетики центральных районов. Выяснилось также, что для глубокой переработки, для получения искусственного жидкого топлива, можно использовать на месте примерно половину канско-ачинских углей. Наконец, надо учитывать потребности новых энергоемких производств, размещаемых главным образом в восточных районах.

Таким образом энергетическая галактика как бы уточняет свое место и значение в жизни страны на исходе нынешнего века и в начале будущего.

А теперь вспомним: ее западное крыло — там, где в канун XX столетия поезд, идущий из Иркутска в столичный Петербург, останавливался на станциях, освещаемых тусклыми керосиновыми фонарями...

На земле ГЭСЭРА

рехлетняя русская девочка Валя осиротела. Из детского дома ее взяла на воспитание бурятская семья Гончика Романова. В военные годы семья жила трудно. Валя работала прицепщиком на тракторе, дояркой, потом стала чабаном. Полюбила эту не женскую, но очень уважаемую в Бурятии профессию. Валентину Романову удостоили звания Героя Социалистического Труда.

— Бурятия восьмидесятых годов — высокоразвитая аграрно-индустриальная республика, многие ведущие отрасли промышленности. Природа? Хребты с вечными снегами, альпийские луга, тайга, степи, полноводные реки... И Байкал, который буряты издревле считали великим священным морем. Его голубой серп охватывает республику с юга, востока и севера. Почти полтора века у нас, как поется в старой песне, «золото роют в горах». По разнообразию полезных ископаемых Бурятию сравнивают с Алтаем, с Уралом. И богатства не держим под спудом. Джидинский вольфрамо-молибденовый комбинат действует с тридцатых годов. Немало и других горнодобывающих предприятий. Опора Восточно-Бурятского территориально-производственного комплекса — горнорудный комбинат на базе свинцово-цинковых месторождений, добыча нефелиновых руд.

А камень Бурятии! Обилием декоративно-облицовочного материала республика едва ли уступит Армении. У нас найдены туфы, похожие на те, из которых сложены лучшие здания Еревана. Есть граниты, включая розовые, прославившие Карелию. Есть базальты, по мнению специалистов, схожие с теми, что украшают древние египетские храмы. О мраморе и говорить нечего: радуга в камне.

Прежде мы получали электроэнергию от соседей, теперь сами делимся с ними. С иркутянами, с читинцами. И с нашей доброй соседкой Монголией. Действует мощная Гусиноозерская ГРЭС. Это к югу от Улан-Удэ, возле Гусиного озера, описанного декабристом Николаем Бестужевым. Обязательно побывайте в тех местах!

Современную Бурятию просто невозможно представить без ее главной стройки. Это, конечно же, БАМ. Я собираюсь съездить на Бурятский участок магистрали, в зоне которой около 40 процентов северной части республики. Знаю, что второй Транссиб подключает к железнодорожной сети страны наиболее отдаленные, бездорожные, труднодоступные, но весьма богатые полезными ископаемыми районы.

Дорожа временем собеседника, спрашиваю лишь вот о чем: население пересекаемой БАМом территории Бурятии вырастет в несколько раз, и если, скажем, часть продуктов можно будет завозить по железной дороге, то молоко или свежие овощи...

Александр Алексеевич кивает головой: подумали и об этом. Да, климат там суров, но не так далеко от магистрали есть своеобразные «оазисы». Например, Баргузинская котловина, где оросительные системы помогут выращивать куда больше зерна и овощей, чем выращивается сейчас. Богата хорошими пастбищами Муйская долина. Хребет, доставивший ба-мовцам много неприятностей при проходке тоннеля, прикрывает ее от вторжений арктического воздуха. Наконец, есть места, вполне пригодные для оленеводства.

В Улан-Удэ мне все было ново и интересно: кажется, единственный крупный город, где за долголетние поездки по Сибири бывал лишь проездом. Не знал и старого Верхнеудинска — так он прежде назывался. Улан-Удэ в переводе— Красная Уда. Город возник при впадении Уды в Селенгу. Новое название родилось в гражданскую войну, когда при боях за город кровь героев окрасила речной лед.

В просветах скатывающихся и поднимающихся по увалам улиц — голубизна горных хребтов. Идешь по слегка наклонному тротуару, потом — лестница, ровная площадка, опять лестница. Приречные кварталы от разливов Селенги защитили дамбами. К реке не спускаешься, а шагаешь вверх по ступенькам. На набережной — как на гребне плотины.

Летом в Улан-Удэ горячее солнце и внезапные вихри. Вон облачко над ломаной линией горного кряжа. Единственное. Но через час оттуда могут потянуться сизые тучи с хорошим зарядом молний. В полдень жарко в безрукавке. Поздно вечером не будут лишними кофты и плащи: климат резко континентальный.

От столицы Бурятии до Байкала всего 75 километров, но его дыхание задерживается горным барьером. Утром слышишь сводку погоды: на Байкале облачно, возможны дожди, температура 18—20 градусов, при ветре волна высотой полтора-два метра. В Улан-Удэ ясно, температура 24—26 градусов.

Уличная толпа? По одежде не всегда различишь, кто старожил, кто приезжий, кто бурят, кто русский. У молодежи джинсы, курточки. Женские платья иногда украшены национальным орнаментом.

В одной старой книге о бурятах сказано: «Они среднего роста, широкоплечи, вид имеют увальней, пока не окажутся на коне — тогда они ловки и стройны. Глаза черные, раскосые, волосы жесткие, черные. Среди женщин встречаются красивые, с менее выраженным типом». Книгу написал европеец. У него сложились собственные непререкаемые представления о красоте. А по-моему, бурятки особенно миловидны как раз потому, что сохраняют свой тип. Парни высокие, стройные, увальней среди бурят, право, не больше, чем среди русских. И почему немного выдающиеся скулы, черные глаза, копна густых волос, челкой спускающихся на смуглый лоб, менее привлекательны, чем русые волосы рано лысеющих голубоглазых или сероглазых европейцев?

В облике столицы всюду национальный стиль. Это может быть силуэт кровли, фриз, сюжет мозаики, деталь фонтана. На циферблате часов над фронтоном гостиницы рядом с цифрами какие-то фигурки. Спрашиваю прохожих, слышу:

— Ну, видите, разные животные. Бык, заяц, лошадь.

— А там что за чудище?

— Это? Кто его знает, должно быть, дракон.

Стоп, стоп! Ведь недавно читал в «Литературной газете» изящные стихи бурятского поэта Николая Дамдинова. Там и про зайца, и про дракона, и про других зверей.

При случае заглянул к автору. Разговариваем о литературных делах, о его новой пьесе. Кстати, не с фигурками ли на часах связаны стихи поэта? Лукаво улыбается, читает на память:

— «Двенадцать годов за собою ведет, все тропы разведав, Мышиный год. За ним, подминая крутые снега, шагает уверенно год Быка. А там уже третий неслышно крадется — он исстари годом Тигровым зовется».

И так далее. В общем, это о лунном календаре. Народы Центральной Азии пользовались им еще в глубокой древности. В календаре чередовались двенадцатилетия. Годы же различались по названиям животных: мышь (или крыса), бык, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, курица, собака, свинья.

Говорили: такой-то родился в год свиньи, такой-то — в год дракона. 1985-й — год быка. Буряты по лунному календарю определяли, когда начинать охоту, стричь овец, катать войлок. Знаки на циферблате не каждый объяснит, теперь живут по общепринятому календарю.

Николай Дамдинов, народный поэт Бурятии,— сын колхозника. Учился в Литературном институте имени Горького. Недавно в Москве издано два тома произведений Дамдинова. Он владеет бурятским и русским, печатается на двух языках. А как у русских с бурятским? Среди тех, кто родился и живет в республике, обиходная разговорная речь понятна многим. Ведь браки между бурятами и русскими и прежде не были редкостью, теперь — тем более.

Бурятский театр драмы был на гастролях, но мне показали зрительный зал и фойе. Много дерева — резьба, маски. Буряты, искусные в ювелирном деле, издавна изготовляли серебряные серьги-подвески, украшенные кораллами. Театральные люстры похожи на их изделия, увеличенные в сотни раз: блеск серебра, красноватый цвет коралла.

А занавес! Единственный в стране, возможно, даже в мире: целиком сплетен из конского волоса. Прежде кочевники плели из него циновки, плащи, прочную обувь. Для занавеса подбирали разные оттенки. Никакими красками не пользовались.

На занавес понадобилась тонна волоса.

Бурятия — не из тех мест, где кони скачут разве что в сказаниях о богатырях. Здесь конь в почете и в работе. Как обойтись без него чабану? Чабанов же в республике свыше десяти тысяч, а четыре пятых ее территории — горы и высокие плоскогорья. Вот и гарцуют вокруг отар наездники, умеющие не хуже любого ковбоя укрощать полудиких скакунов из большого табуна.

Во всю стену театра — панно. Там Гэсэр, мифологический герой нескольких народов, в том числе бурят, тибетцев, монголов. Улигеры — стихотворные сказания о его подвигах, доблести, справедливости передавались от дедов к внукам. Панно рассказывает о «Земле Гэсэра». То, что было мне непонятным в этой сложной композиции, растолковали рабочие сцены. Для них это был знакомый, близкий мир.

Художники использовали мотивы улигеров. А что означают изображения слона, лани, льва?

— Видите, они вместе, не обижают друг друга, на этом мир держится.

Тут же «белый старец», седобородый персонаж представлений, исполнявшихся на празднествах. Первые встречи бурят с русскими. Сказитель, аккомпанирующий себе на хуре,— смычковом старинном инструменте. Разные бытовые сценки. Вот буряты расселись вокруг стола, а на нем редиска, лук, еще какие-то овощи.

— Знаете, как у нас говорили раньше? «Бурят траву не ест». Питались мясом, из молока готовили тридцать разных кушаний. Им подбеливали чай, клали туда же масло, вместо сахара — соль. Хлеб пекли не везде. Овощей не признавали. Русские крестьяне научили бурят разводить огороды. Вот это и отражено в художественной форме.

Театр носит имя Хоца Намсараева, основоположника советской литературы бурят, самого крупного из коренных народов Сибири. Намсараев говорил: «В молодости тянись к старшим, в старости дружи с молодыми». В отличие от некоторых, он не только так говорил, но так и поступал.

Пешком по эпохам

Я был подростком, когда в доме, где жила наша семья, поселился работник музея Михаил Иванович Пальмин. Был он одинок, его мучила астма и внезапные приступы кашля сделали его нелюдимым. Не знаю, что он нашел во мне. Может быть, внимательного слушателя. Разговаривал со мной, как со взрослым, обращался только на «вы».

— Заходите, заходите,— приглашал он, приоткрывая дверь своей комнаты.

Он рассказывал о музейных делах так, будто я вместе с ним днями просиживаю в холодном каменном здании бывших торговых рядов. Довольно потирая руки, сообщал, какую замечательную рукопись прислали ему из города Енисейска. Наконец-то выяснилось, кто из енисейских служилых людей снарядил первый отряд на реку Кас. Увлекшись, рисовал картину сборов в поход: на чем плыли, что с собой брали для промысла и торговли. Прошлое оживало, история связывалась с родным краем, со знакомыми местами.

Мне посчастливилось побывать во всесветно известных музеях мира — в Британском, в нью-йоркском Метрополитене, сокровищницах Парижа, Берлина, Каира, Вены, Дрездена и, конечно, в наиболее знаменитых музеях родной страны, ради посещения которых люди разных континентов готовы лететь тысячи километров.

Но дороги мне и скромные особнячки в маленьких провинциальных городках, где найдешь что-то свое, порой трогательное, наивное, где встретишь людей, беззаветно и преданно любящих свой родной уголок и свое дело.

Если бы меня спросили, как начинать знакомство с городом, где никогда не доводилось бывать прежде, я ответил бы без колебаний: побродите по улицам, стараясь понять, в чем его особенность, а потом узнайте, как пройти в музей. Он станет вашим первым собеседником, посоветует, куда непременно надо сходить, что посмотреть. А уж вы сами выбирайте наиболее интересное.

Я не изменил этому своему правилу и в Бурятии, тем более что здесь есть музеи замечательные, каких мало в стране. Один из них довольно далеко от Улан-Удэ.

От автобусной остановки на шоссе зашагал по дорожке меж сосен. Впереди топали школяры, по-сибирски в полный голос «оравшие» песни из репертуара эстрадных певцов, где преобладало «ля-ля-ля». По сравнению с ними давняя пионерская «Картошка» («Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал, тот не знает наслажденья, кто картошки не едал») поражала глубиной мысли и насыщенностью содержания.

Но вот и ограда с билетной кассой для входа в каменный век. У создателей Этнографического комплекса народов Забайкалья под открытым небом мысль была такая: пусть посетитель как бы совершит путешествие по эпохам, узнает, как жили, чем занимались, что ели-пили люди на территории нынешней Бурятии от появления гомо сапиенс, человека разумного, до исхода прошлого столетия. Для этой цели у подножия хребта Улан-Бургасы место отвели так, чтобы для степной деревни нашелся уголок степи, а для жилья охотника-эвенка родной ему уголок тайги.

На поляне — группа туристов. Слышу голос экскурсовода:

— Теперь, товарищи, мы в эпохе бронзы. Взгляните на это.

«Это» — плиты розоватого гранита, торчком стоящие среди разнотравья, оно в здешних местах обильное, густое. Плиты образуют прямоугольник не очень правильной формы. Он зарос травой, которую вполне можно назвать травой забвенья: плиточной могиле не меньше четырех тысяч лет. Камни обработаны, обколоты грубо. Кто лежал под ними?

Привезли эти камни с берегов реки Шубугуй. Там нашли около сорока подобных захоронений далеких предков бурят.

Кем же были эти предки? Восточную Сибирь населяли некогда племена, имена которых давно забыты. Позднее образовалось кочевое государство хунну, за ним на историческую арену поднялись племена курыкан, или фури. Их считают отдаленными предками якутов и бурят. Однако заросшие травой камни относятся к более ранним временам.

А что за плоская глыба как бы сторожит подход к могиле? И другая поодаль.

— Хун-чоло. В переводе «человек-камень». Присмотритесь.

Знаю, что, скорее всего, увижу щербатый камень, и ничего больше. Очки не помогут. Нужен настрелянный глаз археолога.

— Ну вот видите — олень.

Не вижу оленя. Ноги — да, вот они, пожалуй. Четыре едва заметно выбитые линии. Но почему у оленя голова с клювом?

— На этот вопрос художник не оставил ясного ответа,— лукаво улыбается экскурсовод.

— Ладно, допустим творческие искания. А на соседнем камне что полагается видеть?

— Вот. Тамга.

Тут сомнений нет: на хун-чоло выбиты линии, образующие приметный знак. Я видел тамгу на оленях в тундре Таймыра. Хозяин оставлял раскаленным железом никакими дождями не смываемый автограф на животных своего стада. Быть может, на камне — тамга древнего рода?

Предки бурят и якутов были скотоводами, занимались и земледелием, даже орошали небольшие поля. Вообще они уже многое умели: знали гончарное дело, плавили железо, кузнецы изготовляли из него серпы, наконечники стрел. Курыканы оставили потомству картинные галереи на скалах возле своих городищ и поселений. Изображали, например, облавную охоту. Это уже целый сюжет, где и скачущие всадники, и убегающие от них животные. С удивлением видишь конных знаменосцев, возможно, вождей.

Сложно переплетались исторические судьбы народов! Монголоязычные племена, появившиеся в Забайкалье к началу XI века, несомненно повлияли на формирование бурятской народности. Монгольские хроники упоминают предков древних бурят в числе покоренных Чингисханом племен. А к началу XVII века в Прибайкалье уже распространился бурятский язык, основу которого составили местные говоры, главным образом монгольские.

Комплекс у хребта Улан-Бургасы не столько археологический, исторический, сколько этнографический. Этнография — производное от греческих слов, означающих «племя» и «описание, изучение». Этнография изучает быт и культурные особенности народов, их происхождение, расселение, взаимоотношения.

Луг, где стоит видимая издалека церковь, как бы отделяет древний мир от того, который еще держится в памяти сегодняшних стариков. Вовсе не просто было собирать отовсюду то, чем интересна сегодня долина. Спросите-ка этнографа Семена Романовича Хомосова хотя бы о том, как перевозили вот эту единственную на все Забайкалье старообрядческую церковь.

Стояла она в селе Никольском. Рубленная хорошими мастерами, сохранилась отлично. Но когда пришло время разбирать сруб, размечать бревна для переноса, случилось непредвиденное: в одну ночь исчезла половина икон.

Кто взял? Зачем? А старики растащили по домам! Оказывается, пошел слушок: храм божий хотят пустить на дрова, дерево-то сухое, выстоявшееся.

Посоветовались этнографы и решили пока никаких мер не принимать, никому не жаловаться.

Церковь собрали по бревнышку. И вот тогда отправили в Никольское — а это не ближний свет — автобусы. Пригласили всех желающих посмотреть, как храм выглядит на новом месте.

— Ну, решилось человек сорок,— вспоминает Семен Романович.— Бородачи в длинных рубахах и старухи. Угрюмые такие. Расселись, молчат. Да. Приехали к нам. Смотрят — храм, вот он, целехонек. Зашли внутрь. А в иконостасе тут да там дыры вместо икон. Замечаю, переглядываются мои старики. Но ничего не говорят. А потом стали мы получать иконы. Сейчас всего семи штук не досчитываемся. Нам говорили, у кого они. У древних стариков. Завещаны семейскими нашему храму.

Семейские? Странное слово, верно? Не семейные, а именно семейские. Так стали называть старообрядцев, приверженцев старой веры, сосланных с семьями по распоряжению Екатерины II в Забайкалье. С одной стороны, очищали святую Русь от раскольников, а с другой — государственные интересы требовали, чтобы сибирская земля давала больше хлеба, кормила бы служилых людей. Староверы же недаром слыли мужиками хозяйственными, работящими.

Помните у Некрасова в стихотворении «Дедушка» рассказ вернувшегося из Сибири декабриста?

Сослали горсточку русских людей «в страшную глушь за раскол». Начальство забыло о них, не мешало жить, как они хотят. Чиновники, появившиеся через год, увидели процветающую деревню с сараями, кузницей, амбарами, собравшую хлеб с прежде бесплодной земли.

Так постепенно в полвека

Вырос огромный посад —

Воля и труд человека

Дивные дивы творят!

«Где ж та деревня?» — «Далеко,

Имя ей «Тарбагатай»,

Страшная глушь, за Байкалом...

Что же, посмотрим село семейских, перенесенное к хребту Улан-Бургасы. Пройдем по улице. Видно, что жили здесь «справно». Однако идиллическая картина, нарисованная поэтом, не совсем точна. Дома и дворы разные, есть богатые, есть победнее.

У всех семейских был общий бытовой уклад. Я нигде не видел таких расписных ставен. По всей Сибири да и в России — резные наличники. А здесь на распахнутых ставнях нарисованы яркие диковинные цветы, ствол дерева — уж не древа ли жизни? И внутри — роспись. Громадная русская печь не только побелена, но снизу, над полом, изукрашена все теми же броскими неведомыми цветами, или, как принято говорить, растительным орнаментом. И над окнами внутри дома та же роспись.

Мне приходилось бывать в знаменитом Скансене, музее под открытым небом в Стокгольме. Там в домах минувших столетий чувствуешь атмосферу быта, видишь, какой посудой люди пользовались, как ткали, как пекли хлеб. И в селе семейских под Улан-Удэ все так, будто хозяева отлучились куда-то ненадолго, захватив с собой и малых детей. («Дома одни лишь ребята, да здоровенные псы...» — писал Некрасов.) Почти все вещи подлинные. Почему зеркало тусклое? Присмотришься: в нем вместо стекла слюда. Сколько, наверное, искали такое по деревням.

Отдельная комната предназначалась для всяческих праздников и для приема родни женихов и невест. В этой горнице и посуда особая, гостевая. Ту, которой пользовались хозяева, никто не должен был осквернить своим прикосновением, «испоганить».

Этот обычай я узнал еще в старообрядческих селах на Дальнем Востоке, где даже колодезную воду разрешали зачерпнуть особым ковшом, к какому не притрагивались сами.

Семейские очень заботились о чистоте жилища. Все покрашено, выскоблено. В еде были умерены. Не курили, не употребляли чай. Не пили водку — может, это тоже помогало жить в достатке?

Почему я столько написал о семейских? Да хотя бы потому, что они особенно хорошо относились к сосланным на поселение декабристам. Декабристы же, как и Некрасов, видели главную причину процветания их сел в том, что «жители управляются сами собой, сами открыли сбыт своим произведениям и будут блаженствовать, пока люди бестолковые не станут вмешиваться в их дела...»

И еще хотелось мне напомнить, что судьбы русских сибиряков складывались по-разному. При формировании сибирского характера сталкивались сложные, нередко противоречивые черты.

У забайкальских казаков своя история. Та же Екатерина II, напуганная Пугачевым, сослала в Сибирь сочувствовавшую ему вольницу. Часть попала на каторгу, часть основала станицы. Со временем казаков простили и приспособили к государственной службе.

Казачья станица — за улицей старообрядческого села. На видном месте — усадьба атамана. Такие дома найдешь и сегодня в стороне от главных улиц Улан-Удэ. А поодаль — строение, известное только по рисункам: этапная тюрьма. Похожа на сарай. Окон в помещении для каторжан, которых гнали по тракту, нет.

Сопровождать и охранять ссыльных поручалось казакам.

Два дома перевезены из старого Верхнеудинска. Один принадлежал почтмейстеру. В домах — история города со времен острога. Гравюры, старинные фотографии. И герб с пояснением: «На золотом поле Меркуриев жезл и рог изобилия в знак того, что в сем городе производится знатный торг...»

За городской поляной в тени сосен — конические чумы, накрытые корой и шкурами: становище эвенков. Мне здесь все знакомо, все понятно. Сколько раз бывал в тридцатых годах в Эвенкийском округе на Нижней Тунгуске! Своеобразная таежная культура эвенков примерно одинакова в местах, отдаленных друг от друга тысячами километров. Лабаз на высоких столбах, недоступный для зверя, куда поднимаешься по бревну с засечками, опорой для ног. Охотничье снаряжение, торбаса для вьючных оленей, разные хитроумные ловушки, легкая, выдолбленная из ствола лодочка, которую можно далеко нести на плече. А вот, говорят мне, приходили сюда ребята из современного эвенкийского поселка, тыкали пальцами в одно, другое, третье: «Это что? Это для чего?»

Теперь предстоит прогулка по коренной Бурятии. Кроме Бурятской автономной республики есть еще Агинский бурятский округ в Читинской области и Усть-Ордынский в Иркутской. Быт бурят, живущих западнее Байкала, имеет некоторые особенности.

Юрта, в каких жили прежде западные буряты, похожа на избу, только в ней не четыре угла, а шесть или восемь. В потолке отверстие для дыма, идущего от очага, над которым на трехногом железном тагане подвешивался котел для варки мяса.

Забайкальские буряты, прирожденные скотоводы, предпочитали войлочные юрты. Такая юрта вовсе не балаган или шалаш. Это достаточно удобное и просторное жилище. Разобрать его можно за пятнадцать минут, собрать — за сорок. Иной неопытный турист с палаткой немногим меньше возится. Войлок юрты хранит тепло, не пропускает воду. А утварь! Седла — настоящие произведения искусства! ^!

— В Париж возили,— говорит Хомосов.— Пятьсот предметов было на выставке. Старинное серебро, золото. Прежде богача не спрашивали, сколько у него скота. Смотрели, какие украшения у жены. Если ожерелье из золотых монет — значит, за тысячу голов.

В хорошем деле всегда найдешь добровольных помощников. Юрты западных бурят, навесы, амбары привезены из Иркутской области. Перевозка копейки не стоила. Помогли бамовцы. Они по тракту грузы возят, иногда машины идут порожняком. Раз, говорят, полезное дело затеяно, как не помочь. Ну и привезли.

Мальчишки и девчонки, которых не очень интересуют ведра из бересты, долбленые блюда или прадедовские футляры для хранения домашних божков, устремляются в живой уголок. Где еще увидишь занесенного в Красную книгу кота-манула, самого маленького, но весьма задиристого представителя семейства диких кошек, возглавляемого тигром, барсом, рысью? Животное весьма редкое.

За изгородью — монгольские яки с длиннющей, до земли, шерстью, заменяющей подстилку спящему на снегу животному. О том, что в живом уголке прижились медведи, северные олени, степные и горные хищныептицы, уже не говорю.

За пять или шесть часов я как бы прошел по некоторым тропам Бурятии, прикоснулся и к ее прошлому. Возвращаясь в город, думал о хороших людях, бережно хранящих для потомков память о предках.

Судьбы ученых

Поздними вечерами, после утомительной дневной жары, я хотя бы ненадолго выходил на площадь Советов. Затихает уличный шум, главная площадь столицы строга и торжественна. Небольшая покатость в сторону Селенги делает ее как бы террасной, ступенчатой. К ней развернуты фасады правительственных зданий. Здесь же театр оперы и балета, над фронтоном которого в ночном небе мчатся всадники с развернутым знаменем.

Густые, крепкие ели как бы встали на караул возле памятника Ленину. Отсчет новой истории Бурятии — от тех дней в 1920 году, когда еще до окончания войны в Сибири Владимир Ильич говорил о первоочередном проведении в жизнь автономии для не имеющих ее восточных национальностей, в том числе для бурят.

Перед одним из старейших высших учебных заведений Улан-Удэ, педагогическим институтом, памятник первому бурятскому ученому Доржи Банзарову. Его отец, скотовод, был приписан к казачьему сословию. Мальчика, у которого обнаружились блестящие способности, отправили в Казань. Там он окончил гимназию, затем университет. В его судьбе принимал деятельное участие русский ученый Ковалевский. Великий математик Лобачевский хлопотал о том, чтобы Банзарова, талантливого востоковеда, освободили от 25-летней военной службы, которую ему предстояло отбыть, как принадлежавшему к казачьему сословию. Последовало распоряжение: нечего молодому ученому заниматься наукой, не хочет стать военным, пусть идет чиновником к иркутскому генерал-губернатору...

До Октября две России постоянно сталкивались, противоборствовали в определении судьбы талантливых представителей нерусских народов Сибири: казенная, бездушная, великодержавная; и другая — вольномыслящая, прогрессивная, демократическая. Так было и с Галсаном Гомбоевым, который при поддержке передовых русских ученых стал виднейшим монголоведом, поднявшимся на кафедру Петербургского университета.

Взаимное уважение, взаимопомощь народов — основа их доброго согласия. После Октября это стало законом жизни. Полтысячный отряд с Турксиба способствовал созданию флагмана республиканской индустрии. На заводе — он теперь называется локомотивно-вагоноремонтным — сегодня можно целиком обновить доставленный прямо со станции железнодорожный состав вместе с локомотивом да еще прицепить к нему вагоны с изготовляемыми заводом запасными частями, жаротрубными котлами и различными полезными изделиями широкого потребления. После завершения реконструкции предприятие станет главной ремонтной базой и для подвижного состава БАМа.

Район, где живут рабочие, на взгорье, а заводской Дворец культуры подняли к самому гребню. У подножия — площадь Славы, на красном камне памятных стен — имена павших в Великой Отечественной. Почти четыреста имен.

С вершины, от дворца, куда ведет парадная лестница, открывается долина Селенги, речные извивы, острова, дробящие русло на протоки. Куда ни глянь — горы, горы. У горизонта уж вовсе расплывчатые вершины, не поймешь, где кончаются хребты и набирают силу грозовые облака.

А поближе — заводские корпуса и трубы. Улан-Удэ шлет стальные фермы для бесчисленных мостов Байкало-Амурской магистрали. Впрочем, не только БАМу. Даже не только Сибири, хотя среди его главных «клиентов» — Енисей, Обь, Ангара, Тобол. Мостовые фермы из Улан-Удэ получают Архангельск и Рига.

Продукция другого завода в воздухе над всей страной: это пассажирские самолеты. Еще один завод строит суда для Байкала и таежных быстрых рек в районе БАМа. В Улан-Удэ выпускают автокраны. Выходит, что город обслуживает основные виды транспорта: железнодорожный, воздушный, водный, автомобильный. А в двадцатых годах во всей Бурятии было всего несколько сот рабочих, да и то занятых главным образом на мелких полукустарных заводиках.

Летом 1922 года в селе Додо-Анинском возник Буручком. Так сокращенно называли Бурятский ученый комитет. Ему поручили неотложное дело: создать учебники и словари на бурятском языке.

В 1924 году газета «Бурят-Монгольская правда» писала: «День 7 ноября ознаменован событием огромной важности в жизни Бурятии...»

О каком же важнейшем событии шла речь? Открылся первый в республике педагогический техникум...

Таковы вот начальные шаги советской науки и просвещения Бурятии.

Член-корреспондент Академии наук СССР Маркс Васильевич Мохосо-ев никакими личными воспоминаниями о тех временах поделиться со мной не мог. Он на двадцать лет моложе Буручкома. Родился в бурятской деревне. Выпускник Томского политехнического института. В сорок лет — профессор, в пятьдесят — председатель Президиума Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук.

Он химик, занимается синтезом новых неорганических соединений для квантовой электроники, а также научным обоснованием комплексной переработки руд Забайкалья. Но подробно расспросить об этом профессора мне не удалось. В Бурятии как раз гостила делегация ученых Индии. Поговорили мы с Марксом Васильевичем минут десять, появился секретарь и многозначительно прошептал: «Приехали». Мохосоев должен был сопровождать гостей в Гусиноозерск.

У бурятских ученых обширные международные связи. Особенно тесные — с соседней Монголией. В Улан-Удэ приезжают в научные командировки не только коллеги из социалистических стран, но и французские, западногерманские, швейцарские, американские ученые.

Наконец, мы с Марксом Васильевичем выбрали время в вечерний поздний час. Вернулись к Буручкому, к пути, пройденному от собравшейся в селе кучки энтузиастов до значительного научного центра Восточной Сибири.

С первых шагов молодая организация чувствовала поддержку Академии наук СССР. Начались исследования Байкала, растительного и животного мира, природных богатств Бурятии. В экспедициях центральных научных организаций проходили хорошую школу местные работники.

В современной Бурятии почти полтора десятка научно-исследовательских учреждений, четыре вуза и два академических центра. Второй — Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. Это свыше двух тысяч научных работников.

Бурятский филиал Сибирского отделения Академии наук СССР занимается естественными науками, биологией, геологией, экономическими исследованиями. В Сибири три академических института общественных наук, и старейший из них — в Улан-Удэ.

...С главными направлениями работ этого института я успел ознакомиться раньше. Ученых интересует, например, как влияет на социальное и культурное развитие республики все, что связано со строительством БАМа. Они исследуют, как обогащается бурятский язык в условиях сближения социалистических наций. Занимаются историей происхождения бурят — тут еще немало спорного,— историей бурятского фольклора, литературы и искусства во взаимодействии с культурой других народов СССР и Центральной Азии.

Приезжающих в Улан-Удэ ученых из Вьетнама, Индии, Бирмы, Таиланда, Непала, Шри-Ланки, Кампучии особенно интересуют собранные в бурятском научном центре редчайшие письменные памятники буддийской культуры и культуры народов Востока вообще.

В прошлом буряты были среди немногих в стране приверженцев буддизма, одной из трех мировых религий. Наши западные недруги утверждают: буддийские святыни, в том числе и рукописи, в СССР полностью уничтожены. И вот приезжие могут убедиться, что в нашей стране они сохранены и тщательно изучаются.

Работа над древними текстами очень сложна. Сотрудники института владеют санскритом, тибетским, монгольским, китайским языками и могут прочесть текст на аккадском или ассиро-вавилонском языке, клинопись времен Шумера... Тибетский язык для монголов в свое время значил то же, что латинский для ученых Западной Европы и России. Он, разумеется, отличается от современного. За каждым подготовленным к печати или уже изданным на русском языке литературным памятником тибетской историографии — многолетний труд увлеченных специалистов.

В институте почти двадцать тысяч древних письменных источников на восточных языках, в том числе тибетские медицинские трактаты V — VII веков. Бывший чабан, выпускник военно-медицинского факультета Эльберт Базарон, показывал мне основной медицинский трактат «Дэсрид Санчжей Чжамцо», состоящий из 156 глав и 76 иллюстраций-картин. Возможно, в Бурятии находится единственный в мире полностью сохранившийся экземпляр этого поразительного атласа тибетской медицины.

Я спросил председателя Президиума Бурятского филиала об участии ученых республики в осуществлении суперпрограммы «Сибирь».

— Прежде всего — помощь в комплексном освоении Озернинского полиметаллического месторождения,— ответил Маркс Васильевич.— Тут и особенно близкая мне задача: найти способы извлечения из попутно получаемого пиритного концентрата серы и ряда металлов. А сернокислотное производство позволяет получать из апатитовых руд столь нужные сибирскому полю удобрения.

Наши ученые занимаются теми подразделами программы «Сибирь», которые относятся к лесам, к поискам и добыче золота, цветных металлов и, разумеется, к охране и использованию природных ресурсов бассейна Байкала. Да, вот еще интересная тема: сынныриты. Эту новую горную породу открыли на севере Бурятии в хребте Сынныр четверть века назад. Она найдет широкое применение в зоне БАМа. Сынныриты — удивительное сырье для получения алюминия, калийных удобрений, кремния, цемента, огнеупоров. Практически используется почти целиком, без отходов. Мы рассказывали о нем на международном симпозиуме, где собрались ученые пятнадцати стран. Их заинтересовала разработанная в Бурятии схема переработки сынныритов. Сейчас ее испытывают на практике. Вообще же в зоне БАМа на территории республики уже выявлено более пятидесяти месторождений полезных ископаемых. Есть над чем поработать!

Могилы у Селенги

Еду в Кяхту!

Проскочили мост через Селенгу, катим от Улан-Удэ на юг, к границе с Монголией. У отличной дороги — опытные поля Бурятского филиала Академии сельскохозяйственных наук, тут же выставка экспериментальных домов для села. Модели, можно сказать, в натуральную величину, на любой вкус, на разные семьи — от довольно прихотливых коттеджей до простых, удобных жилищ. Можно заказать, купить. Стоят недешево, но народ в здешних местах на заработки не жалуется.

От шоссе — развилки к новостройкам, к разработкам апатитового сырья, к угольным разрезам. Далеко на горизонте в чистейшем воздухе — легкая замутненность: там Гусиноозерская ГРЭС. Пересекаем железную дорогу, торопясь проскочить перед видимым вдалеке составом. Это главная магистраль, связывающая страны-соседки и их столицы, тут проходит поезд Москва — Улан-Батор.

Придорожные села нарядны и веселы. Лиственница, вечное дерево, не дает покривиться, обветшать домам, срубленным еще прадедами. Палисадники под окнами обычны для сибирских сел. Но здесь они большие, аккуратные, штакетник побелен. Наличники, ставни — все покрашено. И какая яркая синяя краска! С белыми палисадниками очень славно!

На табуретах перед воротами большие глиняные крынки. Оказывается, молоко. Выставлено на продажу, славится жирностью и вкусом. Проезжие берут на простоквашу. Говорят, от ложки выемка остается, вот до чего густая!

Поднимаемся на перевал. В дымке котловины спокойной голубизной разлито Гусиное озеро, к нему полого сбегают склоны холмов. Гусиноозерск, город горняков и металлургов, светел, современен, но таких по Сибири много, и долго мы здесь не задерживаемся.

Вот и нужный нам поворот в сторону от главной дороги.

Пустынное место на берегу Селенги. Лощина, полуокруженная или, может, защищенная невысокими сопками с вялой травой и обнажениями камней. Тишина. Только трещат кузнечики, да где-то далеко на реке стучит мотор.

Черные надгробия.

«Здесь похоронен Николай Александрович Бестужев».

«Здесь погребен Константин Петрович Торсон».

Оба умерли в Селенгинске. Торсон в 1851 году, Бестужев в 1855-м.

Два имени славнейших...

Я бывал у многих мест последнего упокоения декабристов. Но именно здесь испытал какую-то пронзительную, щемящую грусть. Пустынность ли самого места, одиночество могил были тому причиной?

Прежде рядом была незначительная бурятская деревня. Торсон первым поселился здесь. После каторги он временами впадал в мрачное оцепенение, кроме того, его сильно мучил ревматизм. Братья Бестужевы двумя годами позднее перебрались сюда же, в Нижнюю деревню, в эту вот Посадскую долину, чтобы быть ближе к другу, ободрять, поддерживать его.

Селение с годами исчезло. Люди тянулись отсюда в Селенгинск, который был перенесен из-за наводнений на другое место и стал Новоселенгинском.

Но если побродить вокруг, выйти к берегу Селенги, пройти к сопкам, то всюду наткнешься на битый кирпич, оставшийся от разломанных, разбросанных печей. Там, где стояло жилье, долгие годы гуще растет крапива — это давняя примета.

Краеведы занимались здесь поисками и раскопками. Обнаружили черепки блюда хорошей работы, остатки кожи, самодельные гвозди, чугунную посуду, еще кое-какую мелочь. Бестужевы затевали на кустарной шерстобитне обработку шерсти, и в обрыве у Селенги потом удавалось находить ее свалявшиеся куски. Пошел туда и я, искал, но не был удачлив.

Николай и Михаил Бестужевы для Сибири, для Бурятии сделали так много, что благодарная память о них не только не угасает, не тускнеет, но, напротив, усиливается от поколения к поколению.

А Константин Петрович Торсон?

Не с Сенатской площади началась его известность.

Это был талантливый моряк. Можно быть моряком отважным, опытным, умелым. Все эти качества были у Константина Торсона, а кроме того, постоянно владели им мысли о переустройстве, усовершенствовании русского флота. Даже косные чиновники морского ведомства признавали их ценность. По распоряжению Александра I молодому офицеру дали для испытания новшеств только что построенный корабль.

Он был храбрецом, Константин Торсон. В войну с Наполеоном, под Либавой, раненный в ногу, вывел попавший в засаду катер, заменив сраженного пулей рулевого. За этот подвиг получил орден, первую боевую награду среди моряков Балтики в Отечественную войну 1812 года.

А потом была знаменитая экспедиция кораблей «Восток» и «Мирный» в поисках таинственного Южного материка. Пять раз пересекла экспедиция Южный полярный круг.

...И вот в кают-компании изрядно потрепанного волнами и льдами «Востока» собрались молодые, полные сил, полные надежд, чтобы встретить Новый, 1821 год.

Что ждет их?

Всего через несколько дней — великое открытие: они первыми увидят берега Антарктиды, шестого материка земного шара.

Дальше их судьбы разойдутся. Командиры «Востока» и «Мирного», Фаддей Беллинсгаузен и Михаил Лазарев, станут адмиралами. Еще двое лейтенантов, участвовавших в экспедиции, удостоятся той же чести. Астроном экспедиции Иван Симонов станет членом Российской Академии наук. Слава, почести, награды ждут тех, кто встречает Новый год в кают-компании «Востока».

Но тот, кого товарищи знали как человека идеальной честности, о ком говорили как о рыцаре без страха и упрека, тот, кто немало способствовал успеху экспедиции, узнает кандальное железо. В его бумагах жандармы найдут заметки о будущей конституции, о выборной палате, которая, «не изменяясь по воле богачей наемными голосами, не вместит и не потерпит в сонме своем невежд и тогда только будет твердым оплотом против деспотизма и своевольства». Приговор будет гласить: бывшему морскому офицеру Торсону положить голову на плаху, а потом сослать на каторжные работы.

На каторге, в тюрьме, он, таясь от надзирателей, продолжал разрабатывать проекты усовершенствования флота. Не спал ночами, сделался раздражительным, подозрительным, сторонился даже товарищей. Лишь с младшим из Бестужевых, Николаем, поддерживал дружбу, зародившуюся еще в морском корпусе, где они обитали в одной комнате, а потом служили на одном фрегате.

...По склону сопки скатываются серые комочки овец. Должно быть, на водопой к Селенге. Река здесь ласковая, зеленые острова делят русло на протоки. Далеко за рекой одинокая церковь, где когда-то начинался Селенгинск.

Солнце в зените. Острые, жесткие листья ирисов, напоминающих мексиканские агавы, шуршат на ветру. Суслики перебегают в траве. Бледнолиловые сибирские ромашки и желтые полевые маки растут по влажным лощинкам. Сорвать, положить к надгробьям? Нет, рука не поднимается. Пусть цветут, скрашивая это печальное место.

Шоссе приводит на главную улицу Новоселенгинска. Небольшой городок, гостиница, разумеется, туристы. Новоселенгинск, хоть и с опозданием, собрал все, что дорого нашей памяти, в двухэтажный особняк с четырьмя колоннами, с балюстрадой балконов. Вид у него необычный, есть в нем что-то от санктпетербургского дворцового стиля.

Он построен по проекту Николая Бестужева.

Среди декабристов было немало людей ярких, одаренных. Но в Николае Бестужеве Россия, может быть, потеряла человека гениального. Кажется, он умел все.

Написаны исследования о Николае Бестужеве — художнике. Вот что говорится в книге Ильи Зильберштейна, многие годы посвятившего поискам работ декабриста: «Среди поистине необычайных дел, осуществленных Бестужевым на каторге, было одно, подобное которому вряд ли предпринималось в подобной обстановке. Мы говорим о портретной галерее участников декабрьского восстания, которую Бестужев задумал в тюрьме».

Художник начал осуществлять свой замысел в «каторжной норе», где за каждым шагом «государственных преступников» следили бдительные стражи. Наброски первых портретов делали руки, натруженные непосильной работой. За двенадцать лет каторги Николай Бестужев запечатлел для будущих поколений своих товарищей и жен декабристов, последовавших за мужьями «во глубину сибирских руд».

Он оставил после себя также зарисовки сибиряков, тюремных камер, Петровского Завода, декабристов за работой, улиц и окрестностей города Читы, бурятских деревень... Можно сказать, что в работах Николая Бестужева представлены типы, характеры важного периода жизни Сибири.

Из пяти братьев Бестужевых литературный талант признавали прежде всего у Александра, писавшего под псевдонимом «Марлинский». Однако Николай Бестужев также был известен как автор не только романтических повестей, но и путевых очерков, в частности «Записок о Голландии 1815 года», наконец, работ, посвященных русскому флоту, службу на котором он начал в юности. Сестра вспоминала, что перед сочинением «Записок» Бестужев почти всю Голландию «для удовлетворения своего любопытства исходил пешком».

В Сибири он написал статью «Гусиное озеро». Без подписи автора «Вестник естественных наук» напечатал ее в 1854 году.

«Я предпринял сделать обход пешком вокруг озера,— сообщает автор,— потому что с южной его стороны я выходил везде, а по северную сторону не только я, но и никто, кроме живущих там бурят, не бывал».

Пешком по Голландии, пешком по бурятским холмам и долинам... Пешком, чтобы лучше увидеть, больше понять. Ведь в статье — не только о берегах озера и колебаниях его уровня. Там описание жизни и быта бурят, их одежды, хозяйства, верований, развлечений. Переведены с бурятского языка сказки и песни. Острым взглядом распознаны причины нищеты, отсталости бурят, умственные способности которых «идут наравне со всеми лучшими племенами человеческого рода». Эти причины — притеснения со стороны бурятских же старшин, жадность, своекорыстие буддийских монахов и священнослужителей — лам. «Ламское сословие есть язва бурятского племени» — вот вывод декабриста.

Итак, художник, исследователь. А еще — агроном, физик, механик...

Николай Бестужев создал простейший прибор для отметки подземных толчков, столь частых в Забайкалье. Это тяжелый маятник с иглой, которая при землетрясениях прочерчивала след на слое тончайшего разровненного песка. Сохранилась часть сработанных им часов, механизма все же сложного, тонкого, требующего особенной тщательности отделки. Он изобретал дешевые, простые хронометры для моряков и надежные ружейные курки.

Ремеслами больше занимался Михаил Бестужев. К братьям приезжали и посуду лудить, и токарному делу учиться, и овечью шерсть обрабатывать. Дворянин, морской офицер, пусть разжалованный, Николай Бестужев, да и вся семья Бестужевых были лишены чванливого высокомерия. Николай Александрович с похвалой отзывался о своих помощниках — бурятах, об их добросовестности, сметливости, трудолюбии. «Бурят и плотник, и кузнец, и работник у нас, и пахарь, и косец. Без них было бы здесь плохо»,— пишет он.

О Николае Бестужеве говорят как об одном из первых исследователей Бурятии. Но исследования — специальная цель, экспедиции, планомерное изучение. А Бестужев просто жил среди бурят. У него было прозвище Улан-Наран. В переводе с бурятского, в котором много образных сравнений,— Красное Солнце.

Михаил Бестужев пережил своих близких. «Нас было пять братьев, и все пятеро погибли в водовороте 14 декабря»,— писал он. Двое умерли после ссылки на Кавказ, Александр Бестужев-Марлинский погиб в бою под Адлером. Николай схватил смертельную простуду при переправе через Байкал, когда в зимнюю стужу уступил место в повозке семье бедного чиновника, а сам примостился рядом с ямщиком. Михаил после сорока лет Сибири вернулся в Москву. Он скончался в 1871 году. Последний из большого рода Бестужевых. К тому времени не осталось в живых ни его детей, ни братьев, ни сестер.

В «доме Бестужевых»

Двухэтажный дом в Новоселенгинске, который называют теперь «домом Бестужевых», принадлежал Дмитрию Дмитриевичу Старцеву, знавшему декабристов еще со времен их пребывания в Петровском Заводе. В этом доме Бестужевы были своими людьми.

Симпатичная Людмила Георгиевна, недавняя студентка, переселившаяся «к декабристам» из Иркутска, повела меня к модели молотильной машины, придуманной в Селенгинске Торсоном. Машина, как вспоминал сам изобретатель, сломалась из-за неумелого использования.

— Но знаете что? — Людмила Георгиевна внимательно смотрит на меня сквозь сильные стекла очков.— У нас тут были гости из министерства сельского хозяйства. Заинтересовались машиной, что и как, все им покажи и расскажи, спрашивают, нет ли чертежей. Чертежи есть, их, правда, нашли в архиве только недавно. Посмотрели. Говорят: если бы все это стало известно вскоре после изобретения, комбайны появились бы десятилетием-двумя раньше. В машине декабриста детали, конечно, примитивные. Но принцип-то комбайна, вот что. Товарищи из министерства люди серьезные, за свои слова отвечают.

Торсон, как и Бестужевы, в хозяйственных начинаниях опередил свое время. Молотилка работала хорошо, но кому она нужна была в краю, где земледелие лишь развивалось, а рабочих рук, притом дешевых, было сколько угодно?

Да, к Бестужевым тянулись, как к людям добрым и простым в обращении, шли к ним за советами по мелким житейским делам, но главных их начинаний попросту не понимали.

В «доме Бестужевых» собрано немало подлинных вещей декабристов. Среди них мебельный гарнитур простой работы.

— Сами Бестужевы делали. Скорее всего, Николай, руки у него были быстрые. Эту мебель наши пионеры разыскали, они очень интересуются декабристами. И сундук, посмотрите, бестужевский, в нем, говорят, сестры везли свои вещи, когда ехали к Бестужевым в Сибирь. А вот это снимок сына Бестужева.

Я смотрю на фотографию, на Людмилу Георгиевну: что, разыгрывает меня? Ведь в старых изданиях цитируется запись о смерти Михаила Бестужева в 1871 году: «С его кончиной род Бестужевых прекратился».

— Ну да, сын. Только он не Бестужев, а Старцев. Алексей Старцев, по отчеству Дмитриевич. Мать его была красавица-бурятка. Подробностей мы не знаем. В церкви венчания не было, ведь бурятов считали чуть не язычниками. Когда родился Алексей и его сестра Катюша, оба считались не детьми «государственного преступника», а воспитанниками купца Дмитрия Дмитриевича Старцева.

Позднее мне говорили о том же в Кяхте. В переписке Николай Александрович упоминает о семейном счастье, а однажды называет в письме болезнь дочери причиной, мешающей ему отлучиться из Селенгинска. Но нет достоверных сведений о той, с кем связал судьбу декабрист. Известно лишь, что уже на склоне лет Николай Бестужев испытал горечь одиночества.

Сын декабриста — и семья купца? Хорошо, сделаем поправку: семья просвещенного коммерсанта, каких, мы знаем, в Сибири оказалось немало. Я услышал, что был молодой Старцев человеком способным в делах, которые вел в Китае, потом будто бы купил целый остров Путятин, и там у него «было порядка пяти заводов в основном на местном сырье». Принимал он участие и в поисках сахалинской нефти.

— А что же сестра?

— Екатерина Старцева? Катюша, любимица отца? Она вышла замуж за Гомбоева — не помню его имени — и долго жила в Китае. А ее сын, Николай Гомбоев, сражался в здешних краях в красных войсках и погиб, где бы вы думали? Под Новоселенгинском!

Все, что я теперь узнал, вероятно, достаточно известно специалистам, но оказалось неожиданным для меня, да, наверное, и для большинства читателей.

— Мы каждый год пятнадцатого мая отмечаем память Николая Бестужева,— добавила Людмила Георгиевна.— И вот недавно побывал у нас его правнук, Александр Александрович Старцев. Он научный работник, живет на Дальнем Востоке. Ну, мы, конечно, вывесили объявление, что ждем дорогого гостя. Встретиться решили в одной из комнат этого дома. Думали: соберутся — нет люди? Поехали встречать, возвращаемся, здесь нар-о-о-ду! Не то что комната — весь дом не вместит. Собрались на улице, у памятника Николаю Александровичу. И так все выступали душевно, от сердца. А на другой день, слышу, в магазине два бурята, старики дряхлые, переговариваются: «Ты вчера у памятника был, видел?» — «Не был. А что?» — «Так ведь сам приезжал...» Бестужев для них живой, вроде как у ребят Чапаев.

Вернувшись в Москву, стал я рыться в книгах, где упоминалось о семье Старцевых. «Записки» Михаила Бестужева, свидетельства современников, исследования историков сходились на том, что семья Старцевых, в свое время радушно принявшая ссыльных декабристов в свой дом, и в дальнейшем оставалась тесно связанной с ними. Николай Александрович Бестужев по церковному обряду был крестным отцом детей Дмитрия Дмитриевича Старцева, что означало уже некоторую степень родства. Михаил Бестужев вспоминал, что «со Старцевыми мы жили как одно семейство».

Оказалось, что первые упоминания об Алексее Старцеве, как сыне декабриста, появились еще в 1906 — 1908 годах. В наши дни исследования продолжают, в частности, иркутский историк Елена Даревская и литератор Владимир Бараев. Документально подтвердилось, что Алексей Старцев был не только крупным предпринимателем, но и обладал дипломатическими способностями. Он свободно владел несколькими языками, в том числе французским, который знал с детства. Старцев был награжден орденом Почетного легиона, высшей наградой Франции, за посредничество во франко-китайских переговорах.

Всю жизнь сын декабриста носил кольцо из кандалов отца. Через его руки из Лондона в сибирские города попадали герценовские «Колокол» и «Полярная звезда».

Почему о том, что Алексей и Екатерина Старцевы были детьми декабриста, стало известно с таким опозданием? Не потому ли, что брак, не «освященный» церковью, не считался законным, а тут еще отцом был «государственный преступник»? И близкие молчали о нем. Мы не знаем пока ни точного имени матери, ни ее дальнейшей судьбы — только предположения. Исследователи продолжают поиск, и, может, мы еще услышим, почему снова опустел дом Николая Бестужева...

Со странным названием: Кяхта

Нет, не здесь кончается Сибирь. Как ни дели ее — по-старому до Тихого океана, по-новому до стыка с Дальним Востоком,— все равно не здесь.

Но именно скромному этому городку судьба определила особое место в сибирской жизни. Сюда стягивались дальние государственные дороги России — дипломатические, торговые, страноведческие, здесь были ворота из Сибири в Центральную Азию. Загадочный мир простирался за ними, и его познание вплело в историю городок со странным названием: Кяхта.

Жаркий день. Синее небо — здесь оно уже общее: не только сибирское, но и монгольское. Больше в нем, пожалуй, от густой синевы неба пустынь, запечатленной в дневниках путешественников по Монголии.

Белая Воскресенская церковь, памятник архитектуры. До вспаханной и разровненной пограничной полосы, через которую никто не перебежит, не переползет без следа, от нее пять минут неторопливого хода. Полоса теряется за фасадами домов, уходит за лесок, чтобы тянуться дальше и дальше по степям, по сопкам. Тут же и старая таможня со шпилем. И уж совсем на границе, у самого контрольно-пропускного пункта, давний провиантский склад.

Я стараюсь впитать в себя, унести в памяти этот уголок сибирской земли. Сколько читал о нем, как давно сюда собирался!

Отсюда, мимо вот этой таможни, уходил навстречу неведомому Николай Михайлович Пржевальский. Однажды в его экспедиции появился молодой офицер Козлов, которого Пржевальский отечески называл «Ки-зо». Когда у берегов озера Иссык-Куль изваянный горный орел простер крылья над могилой великого путешественника, Петр Кузьмич Козлов сам повел экспедиции по караванным путям Центральной Азии.

Через пограничный городок пролегло немало маршрутов, оставивших след в истории отечественной науки. Первую книгу об исследователях Центральной Азии я написал в конце сороковых годов, потом снова и снова возвращался к вечной теме о странствиях и открытиях. И как часто в дневниках путешественников встречалось упоминание о Кяхте!

Что же у меня получается? «Вошел» в Сибирь через Тобольск, теперь оказался у ее далекой восточной окраины, у других ее ворот. И местное книгохранилище неожиданно снова всколыхнуло память о Тобольске: здесь среди редчайших изданий хранится ремезовская «Чертежная книга Сибири»!

С Кяхтой меня знакомит местный краевед Александр Леонидович. Увидим облупившийся фасад, ворота, где остались одни петли,— он конфузится, извиняется: не доходят, мол, у городских властей до всего руки, вы посмотрите-ка лучше новые кяхтинские кварталы! Но с какой затаенной гордостью он говорит:

— Вот это и есть дом купца Лушникова. Ну, что о нем? Здесь устраивались литературные вечера. Николай Бестужев прочел тут однажды в лицах всего «Ревизора». В доме останавливались Пржевальский, Козлов ну и другие путешественники. Возле дома прежде был небольшой лесок, что-то вроде парка, так что было где расположиться, проверить снаряжение. Что еще? В этом же здании родился знаменитый ученый, основоположник агрохимии, Дмитрий Николаевич Прянишников.

Читаю надпись на мемориальной доске: «Памятник истории, бывший дом купца-мецената А. М. Лушникова, издателя газет «Кяхтинский листок» и «Байкал», 1862 — 1900 гг. С 1855 года сюда стали поступать заграничные издания Герцена «Полярная звезда» и «Колокол». Охраняется государством».

И все. А что же декабристы, а Пржевальский, Прянишников?

— У нас на мемориальных досках текст маленько укорачивают. Была еще другая, самодельная, на листе железа, там все перечислялось. Да ту, должно быть, ветер сорвал.

Богат же город историческими событиями, ежели можно так сокращать мемориальные надписи!

И верно, богат.

Еще не кончилось время землепроходцев, как тронулись на восток торговые люди, а вместе с ними и дипломаты. Кяхте повезло: ее делами занялся Савва Рагузинский, серб на русской службе с внешностью гасконца. Его ценил Петр Первый, поручавший Рагузинскому сложные дела. Екатерина Первая направила дипломата на восточные границы империи.

Рагузинский побывал в Тобольске, добрался оттуда до Иркутска, вышел по Ангаре к Байкалу, затем оказался на Селенге. Он оценил бурят, преданностью в охране границ не уступающих «природным россиянам», и включил их в гарнизон Селенгинска. Рагузинский положил начало Троицкой крепости, которая вскоре стала именоваться Троицкосавской: не было забыто имя основателя.

Возле нее возвели торговую слободу Кяхту. Похоже, что это искаженное слово «хяагта», что значит «пырейное место». Побывав здесь, веришь такому толкованию: пырей на кяхтинских песках растет вольно.

От десятилетия к десятилетию городок Троицкосавск, а точнее, его слобода Кяхта, набирал силу. Здесь встречались русские и китайские купцы. Были в Сибири города, возвышением обязанные пушнине, и прежде всего соболю.

Кяхта «поднялась на чае». Напиток этот завоевывал Россию, его пили во дворцах, в помещичьих усадьбах. Самовар вытеснял жбан с квасом. А главный чайный путь лежал через Кяхту. Купцы богатели, торговые обороты городка достигли астрономической для середины прошлого века цифры: 30 миллионов рублей в год.

Кяхтинские купцы, задумав возвести собор, просили архитектора один купол построить наподобие земного шара. А что? Кяхта вела дела более чем с полусотней крупных зарубежных фирм. Лондон, Париж, Стокгольм... Даже в Америке знали Кяхту!

Чай сюда везли из южных провинций Китая. Здесь его сортировали, затем занимались «шировкой» — зашивали драгоценный товар в прочные кожаные мешки. Отсюда начинался путь через Сибирь.

Многотомная «Живописная Россия», издававшаяся на рубеже прошлого и нынешнего веков, сообщала: «Давным-давно уже Кяхта пользуется обширной известностью в России. Кто не слышал о Кяхте!» Дальше описывались новые постройки, пятиглавый собор, удивлявший приезжих искусством и богатством. «Были в Кяхте свои музыканты, певчие, клуб, сады. Торжественные обеды, вечера, балы, загородные прогулки — все это было делом самым обыкновенным».

Удар этой самодовольной Кяхте нанес... Фердинанд Лессепс. Пока в Каире публика ожидала премьеру специально написанной великим Верди в честь открытия Суэцкого канала оперы «Аида», а Лессепса, строителя кратчайшего водного пути в Европу, чествовали чуть не наравне с коронованными особами, наиболее проницательные кяхтинские купцы прикидывали возможные убытки.

И действительно, значительная часть чая пошла в корабельные трюмы. Торговые обороты Кяхты упали, оставался расчет на местных потребителей, но много ли дорогого напитка могла купить Сибирь? И все упорнее говорили о том, что скоро начнется строительство железной дороги от Урала к Тихому океану, и Кяхта останется далеко в стороне от нее.

Опустели гостиные дворы и склады. Как некогда из Тобольска, ушло из Кяхты недолгое время процветания и мировой известности.

Но если пески стали заносить торговые пути, то тем заметнее становилась Кяхта, как перекресток маршрутов знаменитых путешественников.

И в путь уходят караваны

Могучая фигура Пржевальского, его военная осанка, мундир с эполетами особенно нравились кяхтинцам. Путешественника знали все от мала до велика. В Кяхте он окончательно формировал, а по возвращении распускал свои большие экспедиционные отряды. Слава его была так велика, что перед ним заискивали даже всемогущие сибирские генерал-губернаторы.

И вот осенью 1886 года в Кяхте появились возвращающиеся из своего путешествия в нагорья Тибета в Центральную Монголию Григорий Николаевич и Александра Викторовна Потанины. Кяхтинцы не сразу обратили внимание на приезжих. Остановились в меблированных комнатах, отряд — несколько человек, снаряжение самое скромное. Трудно было поверить, что маленький караван Потаниных проходил по таким же трудным местам, что и отлично снаряженные экспедиции Пржевальского.

Шесть лет спустя Потанины снова появились в Кяхте. Отсюда они выступили в свое четвертое путешествие, трагически окончившееся для Александры Викторовны.

Могила Потаниной на небольшом придорожном холме. Он теперь уже в самом городе, прежний Троицкосавск и Кяхта слились, хотя местные жители по старинке называют кяхтинскую часть слободой.

Одна из выдающихся русских путешественниц, первой проникнувшая в глубь Центральной Азии... И на постаменте — женщина с мужественным, волевым лицом, глаза ее устремлены вдаль, во всем облике — уверенность, решительность. Наверное, скульптор создал этот портрет, представив себе нечеловеческие трудности, преодоленные путешественницей.

А на самом деле была Александра Викторовна, скорее, болезненной и хрупкой, чем крепкой и закаленной. Она вспоминала, что в детстве часто плакала, сама не зная, почему. Ей мешала врожденная робость, застенчивость, она жестоко страдала от невзгод, но всегда это скрывала. Когда ее, высокую, худощавую, с какой-то страдальческой чертой в лице, с тонким, певучим голосом, встречали незнакомые люди, им и в голову не приходило, что эта женщина может днями не слезать с седла, карабкаться по горным склонам, пересекать пустыню по караванной дороге мимо выбеленных солнцем скелетов лошадей и верблюдов.

Потанины были в числе первых исследователей Тувы. Они пробирались по скользким тропам хребтов в верховьях Енисея. А то и вовсе без троп, по каменистым осыпям. Осень — в Туве она жесткая, быстрая — застала экспедицию в безлюдных местах. Соскальзывали в пропасти вьючные верблюды. Кончались запасы сухарей. Григорий Николаевич утешал жену, вспоминая, как однажды им пришлось питаться зернами и кореньями, добытыми из нор кротов и полевых мышей...

Среди прочих обязанностей на Александру Викторовну было возложено ведение дневников. Ее запись в начале тувинской зимы: «Палатки с нами не было, ночевали мы прямо на снегу». Морозы усиливались, суп во время вечернего привала замерзал в ложке раньше, чем ее поднесешь ко рту. Жалуется на это Александра Викторовна? Строка в дневнике: «Было что-то необычайно приятное в этих ночлегах под звездным небом, среди пустыни...»

Потаниной было около пятидесяти лет, когда возник план злополучного четвертого путешествия. К жестокому ревматизму прибавились боли в сердце. Все это она утаила от Григория Николаевича. И осенью 1892 года Потанины остановились в Кяхте, чтобы отправиться отсюда к восточным окраинам Тибета.

С утра до вечера в доме, где они жили, толпились люди. Григорий Николаевич записывал песни и легенды, Александра Викторовна потчевала гостей. Кяхтинцы заметили, что она больна, и уговаривали ее остаться. Но Александра Викторовна об этом и слышать не хотела: как можно отпускать одного Григория Николаевича, он стал ужасно рассеянным, последний раз пришел читать доклад о путешествии, а галстук забыл надеть, хорошо, что председатель заметил и одолжил у кого-то из слушателей...

Потанины пересекали Гоби на двуколке монгольских почтарей, одном из самых тряских и неудобных экипажей в мире. Когда достигли Пекина, врач русского посольства настойчиво советовал Александре Викторовне не ехать дальше. Она возразила: ей просто нужно немного отлежаться, и дальше все будет хорошо.

Накануне отъезда из Пекина сотрудники посольства сфотографировались на память вместе с Потаниными. Фотографировал участник экспедиции молодой геолог Владимир Обручев.

Путешествие было необычайно тяжелым. Вставали в три-четыре часа утра, запивали чаем пресные лепешки — и в путь. Поздним вечером останавливались на ночевку, грея озябшие руки над жаровней с углями. Переправлялись через реки в ледостав. Преодолевали перевалы высотой в три тысячи метров, где Александре Викторовне остро не хватало воздуха.

Так Потанины достигли границ Тибета. Несчастье случилось в маленьком городке. Вероятно, это было кровоизлияние в мозг. Больную сотни километров несли на носилках. Она забывалась коротким сном на шумных постоялых дворах, где носильщики, бранясь и споря, играли в карты.

Смерть настигла Александру Викторовну в пути. Она знаками подозвала Григория Николаевича, молча поцеловала его в голову и ушла из жизни мужественно и спокойно.

Гроб доставили в Кяхту. Туда же присылали венки из разных городов Сибири. Были венки от бурят, о жизни которых Потанина написала большой очерк. В день похорон Кяхта закрыла лавки, конторы, школы. Китайские купцы, увидев похоронную процессию, спрашивали, какой важный русский генерал умер.

Если человек, внешне не наделенный всем, что обычно соответствует ходячему представлению об идеале путешественника и исследователя, совершает выдающиеся экспедиции,— разве его подвиг менее значителен?

На памятнике в Томске Потанин похож на деревенского мужичка со всклокоченной бороденкой — он и был таким, как говорится, неказистым на вид. Не приукрасили его, не придали ему орлиного взора. Спасибо за верность правде жизни!

Кяхтинское отделение Русского Географического общества было хорошо известно ученому миру России. Почти каждый исследователь Центральной Азии, начиная с Никиты Бичурина и кончая Алексеем Окладниковым, оставлял Кяхте что-либо из своих находок, коллекций, дарил отчеты об экспедициях. Немало кяхтинцев были постоянными спутниками путешественников.

Обычно считают, что Козлов узнал о существовании мертвого города Хара-Хото от Потанина, который записал в пустыне рассказ кочевника. Но было еще, оказывается, письмо местного жителя, бурята Бадманджапова, которое тот послал в Петербург, где также говорилось о городе, занесенном песками пустыни.

— Но точно ли это? — спрашиваю Александра Леонидовича.

— Мы посылали запрос в Географическое общество и получили копию письма,— отвечает краевед с достоинством и обидой в голосе.— Если что лишь по слухам или преданиям, я оговорю особо.

Кяхта хранит документальные свидетельства выдающейся роли русских исследователей в изучении Центральной Азии. Не так много карт, схем, рисунков, больше подлинных вещей. Если книги путешественников, то обычно с дарственной надписью.

Простоудивительно, сколько ученых побывало в этом чайном городке! Бичурин, Паллас, Шиллинг... Имя Павла Львовича Шиллинга известно немногим. А ведь он был крупным русским востоковедом, встречался с Гумбольдтом.

Когда Шиллинг готовил экспедицию, с которой должен был отправиться и Никита Яковлевич Бичурин, владевший языками народов Востока, шеф жандармов Бенкендорф получил письмо Пушкина. Поэт просил разрешения участвовать в экспедиции. Ему отказали. Быть может, опасались крайне нежелательных правительству встреч поэта с теми, кому было адресовано его «Послание в Сибирь»?

Бичурин посетил Кяхту еще раз. К нему пришло всеобщее признание. Бывший монах Иакинф, которого церковь за еретические занятия наукой одно время заточила в келье уединенного монастыря, стал членом-корреспондентом Академии наук, а Азиатское общество в Париже известило господина Бичурина об избрании его своим почетным членом.

В Кяхте есть портрет ученого. Как и еще несколько акварелей, портрет прикрыт занавеской, которую, чтобы не выцветала краска, отдергивают на короткое время.

— Писан с натуры Николаем Александровичем Бестужевым,— замечает мой спутник.— Братья Бестужевы испытывали немалые затруднения с денежными средствами. А Кяхта была тогда «забалуй-городом», где люди швырялись шальными деньгами. Знаете, нечто вроде «золотой лихорадки». Ну, прослышали, что приехал настоящий художник. Один попросил написать свой портрет, другой. Михаил Бестужев вспоминал потом, что брат за короткое время заработал довольно много денег. Но конечно, с Бичурина не взял ничего. Они были в дружеских отношениях.

А кроме нескольких портретов в кяхтинских экспозициях — подлинная бестужевская «сидейка», легкая, изящная двуколка, годная для узкой лесной тропы. Трогать экспонаты не разрешается, но на этот раз Александр Леонидович нарушает правило: нажимает сидение, и деревянные рессоры мягко пружинят. Бестужевскую конструкцию переняли в те годы далеко окрест.

Жившие в Кяхте постоянные участники экспедиций Пржевальского, буряты и русские казаки, передали городу подарки, полученные в свое время от путешественника. Тут же вьючный деревянный ящик сильно поцарапанный, красная приметная краска облезла. Этот ящик тысячи километров качался на спине верблюда в экспедициях Пржевальского, затем Козлова, побывал в разных передрягах, поднимался к заоблачным хребтам, его окатывали волны при переправах через горные потоки. Чеховский герой обращается к «многоуважаемому шкафу». Ах, как хотелось бы послушать рассказ многоуважаемого и столько видевшего старого деревянного ящика!

Вещи, служившие Потаниным. Большая подзорная труба, с какими на старинных гравюрах изображают адмиралов, компас, рулетка. Снимок во дворе русской миссии в Пекине. Александра Викторовна с белой собачкой на руках. Это 1892 год. Мы знаем: один из последних снимков путешественницы, и сделал его Владимир Обручев.

Ему суждено было принять эстафету. На куске красной материи величиной с половину носового платка — китайские иероглифы: визитная карточка молодого Обручева. Его дорожные вещи, книги, походные шахматы. Я помню Владимира Афанасьевича уже девяностолетним, с Золотой Звездой на лацкане пиджака, когда он, выбравший дорогу исследователя еще в прошлом веке, напутствовал тех, кому жить в третьем тысячелетии: «Не отрекайтесь от мечты! Не отрекайтесь от юношеских мечтаний об открытиях, о творчестве. Дерзайте!.. Большие открытия не всякому по плечу, но кто не решается пробовать, наверняка ничего не откроет».

Думаю, что у нас недооценен научный подвиг Гомбожаба Цыбикова. Сколько написано о лингвисте Арминии Вамбери, побывавшем в Хивинском и Бухарском ханствах под прикрытием лохмотьев дервиша, странствующего мусульманского монаха! А Цыбиков как буддист-паломник проник в святая святых буддийского мира, в ревниво оберегаемый от постороннего взгляда тибетский город Лхасу, резиденцию далай-ламы. И не только описал все увиденное, но даже сделал фотографии — вот они, на стенах музея. А ведь тогда не существовало удобных пленочных камер, фотоаппараты были громоздкими, часто деревянными, устанавливались на треногах, и негатив получался на стекле.

— Ну, а если бы узнали, что Цыбиков проник в Тибет по заданию Географического общества, что тогда?

— Думаю, он не вернулся бы из Тибета...

Меня особенно интересуют экспедиции Петра Кузьмича Козлова. К сожалению, в Кяхте нет вещей, собранных при раскопках мертвого города Хара-Хото, открытие которого особенно прославило имя путешественника.

Его экспедиция покинула Кяхту в канун наступавшего 1908 года, а три месяца спустя, ранней весной, Козлов увидел в пустыне город своей мечты. Он был полузасыпан песками. За стенами различались развалины дворцов или храмов. Тут и там над песчаными наносами поднимались субурганы, глинобитные башенки, воздвигаемые буддистами в честь знаменательных событий и на могилах праведников.

Настоящие раскопки Хара-Хото Козлову удалось сделать лишь весной следующего года. И вот тогда-то, к концу месяца, проведенного в тяжелом труде, в пыли и грязи среди развалин, после того как было сделано много ценных находок, мертвый город открыл главную свою тайну. В су-бургане, названном «Знаменитым», была найдена целая библиотека древних книг, гобелены, керамика, фарфор. Чтобы заставить говорить непонятные, загадочные письмена, оставленные исчезнувшим народом, советскому ученому Николаю Александровичу Невскому понадобилось много лет, и труд его в 1962 году был отмечен Ленинской премией.

Все, найденное в Хара-Хото во время первой экспедиции, было отправлено в Петербург. Но Кяхту, ее музей Козлов не забывал. Он привез сюда кирпич с Великой китайской стены. Здесь его дорожная ручка, которой он вел записи в дневнике, чехол для ружья, чашечки, конечно, книги с дарственными надписями, фотографии. Козлов снят в гостях у своих друзей-кяхтинцев. Он побывал здесь во время последней своей экспедиции в 1923—1926 годах, когда его снова неудержимо потянуло на старую караванную тропу к своему Хара-Хото, к ночным бивакам под звездным черным небом пустыни.

А вот Иван Антонович Ефремов, палеонтолог и писатель-фантаст, занимавшийся в Монголии раскопками «кладбищ» динозавров.

Алексей Павлович Окладников, совсем еще молодой, в начале своей научной карьеры. Монголия и Забайкалье привлекали его всю жизнь.

— Не было, пожалуй, сезона, чтобы не заглядывал в наши края. Иногда пролетал прямо в Монголию. А последний раз был в восьмидесятом году, на открытии вот этой выставки. Последний раз...

Александр Леонидович умолкает.

Мы уже распрощались, когда он неожиданно догнал меня на улице.

— Да, забыл, извините. Я ведь об истории самого музея вам почти ничего не сказал. Уже, знаете, собрали ценные экспонаты, а разместить их негде. И вдруг музей получает в подарок большой дом от купца первой гильдии, коммерции советника. Дарит его Алексей Дмитриевич Старцев. Сын Николая Бестужева.

• 
  

  
  

  Голубое диво

  
  

оезд шел на восток. Мартовское солнце развесило первые сосульки по крышам станционных зданий, оттаивало намерзший за ночь лед на перронах. Нам предстояло добираться до Хабаровска почти две недели: поезда в начале тридцатых годов ходили медленно.

Тоннели были довольно длинные и вовсе короткие, минутное чередование света и тьмы. Ни одно ущелье не повторяло другое. Непривычно звучали названия маленьких станций: Маритуй, Култук, Утулик, Танхой.

Спросили кондуктора, протискивавшегося по узкому вагонному проходу с керосиновым красным фонарем, сколько же здесь тоннелей?

— Тридцать девять. Сюда, ребята, летом надо приезжать, а на лед чего глядеть, он везде лед.

Год спустя я с берегов Амура возвращался в Сибирь. Поезд вдоль Байкала шел ночью. Гулко стучали колеса в тоннелях, мелькали красные огоньки, выйдя в тамбур, я слышал глухой шум волн, но Байкала не видел.

Я начал работать в Красноярске, и тут мне неожиданно повезло. У нас в Географическом обществе было плохо с геодезическими инструментами. Списались с Иркутском, с Восточно-Сибирским отделением общества: не одолжите ли на сезон хотя бы три-четыре теодолита и нивелира, срывается важное задание по изысканию площадки для строительства бумажного комбината. Пришел ответ: присылайте человека, что-нибудь выделим.

Командировали меня. Инструменты оказались старыми, дореволюционной варшавской фирмы Герлях. Требовалась починка. В Красноярске подходящих мастеров не было. В Иркутске нашелся механик, посмотрел: недели за две, может, сделаю. Шлю телеграмму, ответ — без инструментов не возвращайтесь. Но чем заняться в Иркутске?

— А вы давайте на Байкал,— посоветовали в Географическом обществе.— Сначала загляните в нашу библиотеку, у нас подобрано кое-что.

В маленький читальный зал книги приносили откуда-то снизу, по крутой лестнице. Там находились редкие издания. Пожилая хранительница сокровищ выдавала их незнакомому человеку с некоторой опаской: вдруг вырву какой-нибудь рисунок?

Мне сообщили адрес наблюдателей-метеорологов, живших в небольшом поселке возле разъезда Кругобайкальской дороги. Ученый секретарь Географического общества написал бумагу с просьбой оказать «подателю сего всяческое содействие».

— В каком же содействии вы нуждаетесь, молодой человек? — Старший наблюдатель, узколицый, со злыми глазами, показался мне удивительно неприятным типом.— Видите ли, у нас своя работа. А какова, собственно, ваша миссия?

Миссия? Сказать, что просто хочу посмотреть Байкал? Тогда зачем было совать бумажку? И я, запинаясь, стал говорить о красноярской ихтиологической станции, изучающей рыб Енисея, о моем знакомом, ее сотруднике, который... Я не врал, знакомый ихтиолог у меня был...

— Тогда вы не по адресу,— холодно заметил противный тип.— Вам надо в Маритуй, к Верещагину Глебу Юрьевичу, на Лимнологическую станцию. Странно, вам должны были посоветовать это еще в Иркутске.

Он смотрел на меня с недоверием. У него были для этого основания. Именно туда мне и предлагали отправиться. Но я решил, что слушать лекцию о планктоне смогу и в другом месте. Мне хотелось побродить с охотниками, выйти на лов с рыбаками. Ведь я же изыскатель, таежник.

— Меня, собственно, интересует рыбацкий промысел,— сказал я.— И вообще Байкал. Жемчужина природы.

— Жемчужина? Так. Пойдите-ка по этой улочке, спросите дом Сурановых. Здешние рыбаки. И старик там занятный, он вам наговорит о жемчужине с три короба.

— Благодарю за совет, коллега,— с достоинством поклонился я от двери. Хотя бы чаем напоил!

У Сурановых меня приняли со спокойным радушием. Спросили, откуда, чем занимаюсь.

— Выходит, сымальщик, земномер? — одобрительно сказал старик.— А сюда по делу? Любопытства для? Надолго? Ну, давай, устраивайся в горнице. Харчиться как, у нас будешь?

Старика звали Иннокентием Трофимовичем. Крепок, кряжист, чуть прихрамывает. Сына дома не было, ушел в горы. Жена Иннокентия Трофимовича, Васса, выражалась странно:

— Ох, тошно мне-ка! Тажно уж и не знаю!

В горнице меня устроили на деревянном диване. В первый же вечер я узнал историю старика. Он из забайкальских казаков, был тяжело ранен на русско-японской войне. Службу пришлось бросить, поселился на Байкале, охотничает, помаленьку «рыбалит» вместе с сыном. Сын холост, моих, примерно, лет.

Следующий день был хмурым, море катило накатную тяжелую волну, дробившуюся о каменные глыбы. Поселок тянулся по узкой прибрежной полосе, его прижимали к Байкалу горы.

Сказать вам честно? Теперь я видел море в летнюю пору, не из вагонного окна, не мельком, и все же не испытывал того восторга, который как бы заранее накапливал в себе. Конечно, грандиозно — водная ширь, скалы, суровость. Но мне все это не казалось необычным, поражающим. В Байкале было что-то от Енисея. Да, тут все фортиссимо, как сказал бы музыкант. Шире, выше, мощнее. Однако это была лишь более совершенная симфония со знакомым лейтмотивом. Долго бродил я по берегу, поднялся немного по горной тропе, чтобы увидеть все сверху.

У Сурановых меня накормили «щербой» — ухой из омуля. Не спросили, куда ходил, что видел, как понравилось море. Здесь это не принято. Вечером к Иннокентию Трофимовичу зашли трое мужиков, интересовались, когда вернется сын, говорили о неводах, лодке, погоде, балагане, каких-то «столбах», «спусках», «лопотине». Последнее слово я знал, так в сибирской деревне называют одежду или вообще вещи. Судя по всему, речь шла о выходе на лов. Наконец один из гостей сказал хозяину: «Ты башлык, тебе и решать», после чего все разошлись.

Мне показалось неудобным появляться из горницы при гостях, я слышал лишь обрывки разговора. Хозяин окликнул меня, позвал «чаевать». Было самое время поспрашивать его о Байкале. Откуда, например, в нем взялась нерпа? Зверь морской, живет в соленых водах. А здесь до океана тысячи верст.

— Чего не знаю, того не знаю,— ответил Иннокентий Трофимович.— Старики сказывали, есть в нашем море прорва, ну, вроде подземный ход. Возле него, бывает, сети в водную воронку втягивает, закручивает. Может, через прорву и пришел зверь. А может, по рекам. На море чудес всяких хватает. Я за тридцать лет нагляделся.

— А нерпу промышлять приходилось?

— А ты как думал! Все испытал, жадный я был на дело, рисковый.

— Так ведь нерпа — зверь мирный, какой тут риск? Медведь — другое дело.

— И на медведя хаживал. А гибель едва не принял как раз через нерпу.

Вот что я услышал дальше.

На нерпу охотятся весной, когда немного подрастают нерпята: рождаются они в метельную февральскую пору, а то и в марте. Идут на промысел, когда солнце уже пригревает. Это время опасное. Не приведи господь попасть на пропарину — сгинешь, поминай как звали.

Пропарина — это что-то вроде ловушки. Лед на море ложится поздно, иной раз его и после Нового года ветрами гоняет. Зато как морозом схватит, намерзает толсто, бывает, больше метра. Перед японской войной на льду рельсы клали, он вагоны держал. Верно, вместо паровоза тянули лошадьми, паровоз бы, может, провалился.

К весне получаются во льду эти самые пропарины. Здешний лед бывает как стекло, приезжий человек нашего ступить боится, думает, воду только-только морозом схватило, не сдержит. А он уже и под конем не треснет. Но весна тончит шубу Байкала не сверху — снизу. Говорят, восходят из глубин какие-то теплые газы, теплые воды. Газы — это точно, бывают во льду пузыри, пробьешь, спичкой чиркнешь — оттуда пламя. Они и тянут теплые воды, пропаривают лед. Сверху же остается корочка. Так вот, ездили как-то по нерпу, да в пропарину и ухнули вместе с конем. Ладно еще, что сани не сразу под лед ушли, люди соскочить успели, до берега добрались.

Меня удивило, зачем нужен конь? Разве он не распугивает цокотом копыт всю нерпу, по льду ведь далеко слышно? Иннокентий Трофимович сказал, что промышлять ездят к Ушканьим островам, а с собой берут жерди для балагана, чтобы было где спать, крепкие сети из конского волоса, санки, парус, белые балахоны. Сеть нужна, чтобы брать зверя у продушины: он ведь под водой долго держаться не может, должен воздуха вдохнуть. Нерпа не дает продушине замерзнуть, все время пробивает лед, пока тот тонок. А балахоны и санки с белым парусом помогают незаметно к тому зверю подобраться, который вылез на солнышке понежиться. Парус его не пугает, торос и торос, а за парусом — охотник с ружьишком.

Вообще-то весной на байкальском льду не зевай. Подует ветер, начнет взламывать лед. Гул, треск, иногда так бабахнет, будто батарея бьет. Бывает, уносит людей на льдине.

Иные пропадали без вести.

А ветры? Верно, что их по именам называют?

Хозяин кивнул и принялся загибать пальцы: баргузин (сразу вспомнилась строка из песни: «Эй, баргузин, пошевеливай вал»), култук, верховик, шелоник, бережник, хиус... Самый же опасный — сарма. Налетает и при ясном небе. Если видишь, что малые тучки начинают сползать с гор к воде — сил не жалей, греби к бухте. Да не всегда успеешь. А не успел — беда. Выбросит на берег, побьет о камни, может и перевернуть. Ему, Иннокентию Трофимовичу, вскоре после того, как он перебрался на Байкал, показывали место, где сарма года за три до того погубила человек двести, разбив в щепки о скалы баржи с людьми, которые тянул пароход. Пароход был сильный, но с сармой не совладал, ветер порвал буксиры.

Сколько же всего на Байкале ветров? Кто их знает. Может, тридцать, может, больше.

Разошлись мы, когда хозяйка видела, наверное, десятый сон, а в лампе выгорел весь керосин.

— Да, что такое башлык? — вспомнил я напоследок.

— Давай спи,— уклонился старик от ответа.

Дня через два все выяснилось. Башлык — это главный в рыбацкой артели. Вернулся сын хозяина, и артель, около десятка рыбаков, собралась в море за омулем. Я попросил взять и меня. Иннокентий Трофимович подождал, пока собрались все.

— Грести умеешь? — спросил он.

— Я ж на Енисее вырос!

— Ну как, ребята, возьмем земномера?

— Как знаешь, дядя Кеша. Можно и взять.

— Ладно, собирайся. Лешка,— обратился старик к сыну,— дай земномеру лопотину, а то он в спиджаке, в штиблетах, по-городскому.

Я не знал, что омуля ловят ночью. И сеть нужна из тонкой светлой нити: в прозрачной байкальской воде темную омуль заметит. Сеть составная, каждый принес свой отрезок. Это и есть «спуск».

Лодка была большой, тяжелой, такие на Енисее называют карбасами. В нее уложили сеть. Оказалась она штукой сложной, с какими-то кунгурами, поводками и деревянными чурками, поддерживающими ее на поверхности. Мы гребли довольно долго, я быстро выдохся: весла были тяжелыми. Однако надо мной не смеялись, «земномер» профессия в деревнях исстари уважаемая.

Думаю, мы ушли в море километров на пятнадцать. Стало темнеть, потянуло холодком. Время от времени башлык измерял глубину, спуская на веревке тяжелую железяку. Наконец выбрали место. Сеть спускали сноровисто, быстро. Часы были у меня одного, управились к десяти вечера. Конец сети прикрепили к корме, другой пометили деревянной крестовиной с пучком веток, видным издали.

Ветер едва чувствовался, но как только лодка остановилась, качка стала заметной. И что за бестолковая волна! Скорее толчея волн.

Спрашиваю: какой же это ветер дует? А никакой. Просто зыбь. Когда подует, лодка сразу запляшет.

Поставив сеть, все завалились спать. Я рассчитывал послушать всяческие истории — слышал же только храп. Спросил о чем-то соседа, тот сердито буркнул: «Спи себе».

Легко сказать! Я не был избалован, спал в тайге у костра, на сене в землянках, ночевал у пристани на холодных мешках с солью, но там не качало. А лодку подбрасывало, да и волна пошла крупнее. Приподнялся, осмотрелся: не сарма ли начинается? Чернильная ночь, ни огонька. И куда нас несет вместе с сетью? Меня обычно не укачивало, но вдруг почувствовал приступ тошноты. Хорошо, что все спали, опозорился бы страшно.

Дремал я час, может, два, накрывшись поверх ватника парусом. Разбудили голоса. Началась выборка сети. Выбирали осторожно: омуль рыба нежная. Мне представлялось, что сеть будет полным-полна. Куда там! Блеснет запутавшаяся в ячейках рыбешка, другая, третья, и опять пусто. Иногда несколько штук сразу. И если бы крупные рыбины! Хорошо, когда потянет на килограмм, а большинство значительно мельче. Сколько же всего? Сотни не наберется.

— Скудеет море,— мрачно заметил Иннокентий Трофимович.

— Отчего же?

— На Селенге, куда омуль идет икру метать, хищники орудуют. Отчаянный народ. Охрану с ружьями поставили — не боятся. Да и воду грязнят верхнеудинские, вся городская пакость в реку идет, оттуда в Байкал. А омуль к воде чувствителен. Лет через двадцать будем вовсе с пустыми сетями.

Утро выдалось чудесное. Солнце поднялось над хребтами, вода дивно отливала чистой синью. Разложили небольшой костер на кирпичах посередине лодки, вскипятили чай. Поджарили над огнем на рожне — длинном пруте — кусочки омуля. Царская рыба, ничего не скажешь.

Пока чаевничали, лодка спокойно качалась на месте. Я бросил в воду серебряную монетку: хочу, мол, вернуться к тебе, море. Монетка, покачиваясь, будто живая, медленно и долго уходила в глубь прозрачнейшей воды, посверкивая рыбкой.

Порт на востоке

Одна из центральных газет в сентябре 1945 года, почти сразу после разгрома нашими войсками главных японских сухопутных сил — Квантунской армии — и безоговорочной капитуляции Японии, напечатала статью «Порт на Востоке». Приведу из нее несколько отрывков.

«Было уже совсем темно, когда поезд вбежал на небольшую станцию, потонувшую в дождливой мгле. Где-то, совсем рядом, плескалась вода; по другую сторону станционных путей угадывались тяжелые громады гор. Спотыкаясь о какие-то железные прутья, ящики, доски, мы добрались к избушке у подножия скалы. Всю ночь под самыми окнами грохотали поезда, мчащиеся на восток.

Утром дождь утихомирился, но тяжелые облака шли низко, цеплялись за вершины гор, кое-где уже припудренные ранним снегом. Станция и порт приютились на узкой полоске, отвоеванной человеком у каменной твердыни и неспокойной воды.

На этой полоске... Но прежде чем рассказать, что мы там увидели, надо вернуться немного назад. В подготовке сокрушительного удара, который Красная Армия готовилась нанести японским самураям, транспорту, прежде всего железнодорожному, отводилась важная роль. Но при развертывании боевых операций могло понадобиться, чтобы могучий поток людей, машин, пушек, танков двинулся вдруг не обычным путем, а водой. Значит, нужно было строить специальный флот и порты огромной, еще не слыханной на наших реках суточной пропускной способности. И самое главное, сделать все это требовалось в срок, исчисляемый отнюдь не годами.

...Итак, на узкой полоске между водой и камнем, в страшной тесноте, среди ящиков с деталями больших машин, витков проволоки, штабелей леса, движется множество людей, сооружавших один из портов новой восточной трассы. Тут и землекопы, и грузчики, и монтажники, и подрывники, и строители. Водолазы-эпроновцы, народ бывалый, опытный, тоже приехали на стройку. Вот они неуклюже поднимаются из синей, студеной воды на ряж — и тотчас же где-то на дне ухает взрыв, вздымающий брызги и осколки. У ряжа дымят пароходы непривычных глазу речника очертаний, стоит крупный железный лихтер.

— Сегодня к нам прибыло два лихтера,— говорит начальник порта.

— Где же второй?

— А вот он,— и начальник показывает в сторону станции. Там стоит состав. На платформах — листы металла. Это и есть лихтер. Здесь его соберут и спустят на воду.

Гордость порта — краны. На фоне скал высится один из них — этакая громадина! Монтажники шутят, что как-нибудь в темную ночь они незаметно выхватят вагон из остановившегося на станции поезда и вместе с людьми перенесут его в трюм лихтера.

...В здешних местах плавали и раньше, возили грузы, строили флот. Но рейсовый пароход приходил два раза в неделю. За год на маленькой верфи ремонтировалось несколько судов. И вот, точно по волшебству, все переменилось. Проектные цифры, которые сначала просто ужасали местных работников своей грандиозностью, начали воплощаться в суда, краны, стапели, причалы. За несколько недель на клочке восточной земли создано новое транспортное хозяйство, которое сыграет свою роль в мирном развитии богатого края».

Под статьей была подпись автора этой книги.

Я вылетел тогда на восток по срочному заданию и провел у «водной преграды» немало дней. Читатель догадался, конечно, что это была за преграда...

В те времена западная часть Кругобайкальской дороги проходила через горный участок с его тоннелями. Там и прежде случались серьезные обвалы. Нельзя было также исключить возможность диверсий. А между тем на восток из поверженной Германии двигалась лавина воинских эшелонов. Они шли друг за другом, и, в нарушение обычных правил, движение местами регулировали стоявшие вдоль железнодорожного полотна солдаты с флажками. Не успевал скрыться из глаз хвост одного состава, как показывался паровоз следующего. Представляете, что произошло бы, если вдруг вышел из строя хотя бы один тоннель? Рельсы в обход не положишь...

Строили военные и гражданские. Я встретил здесь знакомых, своего старого друга, начальника Енисейского пароходства Ивана Михайловича Назарова и военного инженера Хмеля. Хмель носил вместо кителя непривычный для него пиджак. Со стороны можно было подумать, что речники занимаются на берегу каким-то будничным своим делом.

Работали круглые сутки. В Иркутск удалось съездить один раз на площадке товарного поезда. Как выглядел тогда город — помню плохо. И Байкал воспринимался, так сказать, всего в двух измерениях: разбушевался, мешает делу — шлем ему проклятья; катит малую волну — спасибо тебе, старик.

А вот омуля было, как теперь говорят, навалом. Должно быть, сняли запрет на лов, и в голодноватое время, когда все выдавалось строго по карточкам, был омуль в порту на Востоке какой душе угодно: вареный, соленый, копченый.

После капитуляции Японии работы в порту свернули, строители стали разъезжаться. Настроение у всех было — сами понимаете! Не понадобилась переправа, в которую вложили столько сил — ну и хорошо, что не понадобилась, зато конец войне, окончательно конец! А то, что сделано, сгодится и в мирные годы.

Я впервые пересек тогда по воздуху большую часть Сибири. Улетал из желтых, начинавших обнажаться лесов, по хребтам уже белел ранний снег. Желтый цвет почти исчез под крылом на подлете к Уралу. За Уралом тянулись еще совсем зеленые леса, а в Москве держалось бабье лето.

...В недавний приезд на Байкал навестил «порт на Востоке». Ряжи нашего старого причала изрядно обветшали. Я спросил у немолодого водника, когда их строили и для чего?

— Известно для чего. Чтобы было где судам причаливать. А строили, говорят, давно, еще при царе. Ну, подновляли, конечно. Вам куда? Если на рейсовый, так вон туда, подальше кранов.

На станции было тихо. Между путей росла трава. Один рабочий поезд два раза в сутки. Магистраль давно увели отсюда в сторону, в обход скалистого побережья.

Но о старом участке Кругобайкальской дороги не забыли. А что, если превратить его в туристский комплекс? Байкал рядом, ближе некуда, сооружения — ведь это же замечательный памятник русского железнодорожного строительства! Сохранились некоторые станционные здания, есть места для постройки туристских баз. Один энтузиаст предложил даже разыскать старые вагоны, отремонтировать их, прицепить к ним паровоз — хорошо бы дореволюционной постройки, да где такой найдешь! — и пусть туристы катаются по берегу моря в поезде времен постройки Кругобайкальской дороги.

Строили ее в начале нашего века. Уже был готов почти весь Великий Сибирский путь, а Байкал все еще оставался едва преодолимой преградой. Нашли временный выход: построили в Англии под наблюдением русских инженеров ледокол-паром «Байкал» и ледокол «Ангару».

Собирали корабли по частям. И ведь какую громадину собрали! Длина «Байкала» достигала сотни метров. На трех железнодорожных колеях главной палубы судна одновременно перевозили 27 груженых вагонов и паровоз — по тем временам полный состав. Кроме того, «Байкал» принимал на борт до трехсот пассажиров.

Фритьоф Нансен назвал «Байкал», преодолевавший метровый лед, «одним из величайших ледоколов в мире». Носом и кормой «Байкал» напомнил полярному путешественнику «Фрам», на котором он совершил свое знаменитое плавание в Полярном бассейне.

Норвежец огибал Байкал по уже готовому рельсовому пути. Четырехтрубный красавец-ледокол он видел стоящим в гавани. Там же обычно находился и ледокол «Ангара», не столь внушительный, как «Байкал», но все же достаточно мощный.

«Байкал» в годы гражданской войны был сожжен колчаковцами. «Ангара» уцелела, и хотя время наполовину превратило судно в металлический лом, оно, видимо, будет восстановлено.

Строительство дороги вдоль Байкала представлялось почти невозможным. Такое заключение давали крупные иностранные специалисты, строившие тоннели в разных горных районах земного шара. В 1898 году комитет, руководивший постройкой транссибирской дороги, распорядился на неопределенное время прекратить все изыскания. Однако вскоре стало ясно, что Байкал слишком своенравен для того, чтобы паромная переправа действовала постоянно и надежно.

И в 1901 году дорогу все же начали строить. Берег в этих местах необычайно извилист, далеко выступающие в море мысы чередуются с глубокими бухтами. Строители врубались в скалы выемками и тоннелями, сооружали мосты, укладывали рельсы на поворотах с предельной кривизной. Быть может, где-нибудь и есть путь, проложенный в еще более сложных условиях, но лишь на небольших местных дорогах, а не на трансконтинентальной двухпутной магистрали мирового значения.

Защищая дорогу от байкальских волн, возводили каменные подпорные стены, сооружали бетонные массивные галереи, предохраняющие путь от горных обвалов и падающих камней. А камни срывались почти с четырехсотметровой высоты.

На стройку собрался народ из разных мест. Для отделки тоннельных порталов выписали итальянских и албанских каменотесов. На самые тяжелые работы пригнали каторжан и ссыльных, а после событий на Лене, после ленского расстрела,— рабочих с золотых приисков. Машин почти не было, люди проламывали скалы чуть не голыми руками. Калечились при взрывах, падали с откосов. Не раз поднимался рабочий люд на забастовки, да немногого добился.

Западный участок Кругобайкальской дороги, с честью отслужив свое время, был закрыт для сквозного движения в середине пятидесятых годов. Разлив Иркутского моря затопил часть полотна, проходившего по берегу Ангары. От Иркутска проложили спрямленную магистраль прямо на Култук, где кончался участок.

Сохранившаяся почти в прежнем виде одна из красивейших в мире железных дорог вьется по байкальскому берегу. Я думал, что пришла она в запустение, обветшала. Так нет же! Пусть безлюдье, тишина, но тем приятнее неторопливо созерцать подпорные стенки, порталы тоннелей, выложенные каменотесами так, будто это не технические сооружения, а произведения искусства. Одна стенка напомнила мне очертаниями римский акведук, только тут он прижат к скале. Какая соразмерность, гармония! И как славно проехать на рабочей дрезине под гулкими сводами тоннелей, вслушиваясь в их давние названия: «Хабартуй», «Каторжанский», «Толстый», «Бакланий», «Двойная губа», «Киркирей», «Большая крутая губа», «Шарыжалгай»...

Вижу дно байкала!

Лет пятнадцать назад в детской книжке читателю предлагалось совершить воображаемое путешествие в глубины Байкала.

«Гидростат «Байкал-1», аппарат для подводных исследований, как раз готов к спуску. Бояться нечего — у него очень толстые стальные стенки. Садись поближе к окошку-иллюминатору. Входной люк плотно завинчивают гайками, чтобы не попала вода. Поехали!

Медленно разматывается на корабле стальной трос, к которому прицеплен наш гидростат. Красное днище корабля уже довольно высоко над нами.

За иллюминатором стайка серебристых рыб. Вдруг они метнулись в сторону. Какая-то тень скользнула вдогонку. Эта нерпа, байкальский тюлень. А рыбы — байкальские омули.

Байкальский тюлень, байкальский омуль... Разве это какой-то особенный тюлень и особенный омуль, непохожие на остальных? В том-то и дело! Среди обитателей Байкала множество видов разных живых существ, которые встречаются только в этом озере и больше нигде в мире.

Глубина — сто пятьдесят, двести метров... Стало темно. Давай включим наружный прожектор. Яркий луч осветил воду. Но ни рыбок, ни водорослей: пустая, мертвая вода. Даже жутко!

Спускаемся еще ниже, глубже.

— Гидронавты, как себя чувствуете?—Это по телефону беспокоится капитан корабля.

— Спасибо, у нас все в порядке.

Уже триста метров. За иллюминатором — только луч света от прожектора, а дальше сплошная чернота, темнее, чем в осеннюю ночь. Чтобы тебе не было тоскливо, послушай легенду.

Жил-был старик Байкал, у него много сыновей и одна-единственная дочь. Сыновья стараются, собирают для отца воду, а дочка забирает ее себе и уносит прочь.

Сыновья — это триста тридцать шесть рек, впадающих в Байкал. А дочь — Ангара, единственная река, которая убежала от Байкала к Енисею.

Триста пятьдесят метров, четыреста... Но легенда уже устарела, правда? Зачем обижать Ангару, называть ее мотовкой, растратчицей? Ведь вода, которую она уносит, работает теперь в турбинах гидростанций.

Смотри скорей! Розоватая рыбка, совсем без чешуи. Просвечивает насквозь, видны внутренности, кости. Это голомянка, она живет только в холодных глубинах Байкала.

Шестьсот метров. До дна еще далеко, целый километр, но нам пока достаточно.

— Капитан, поднимайте нас!

Скорее к свету, к солнцу, к голубой лазури!»

Я хорошо знаю автора, написавшего книжку, отрывок из которой вы прочли. Но почему он не опустил свой придуманный «Байкал-1» до самого дна?

Примерно в те же годы вышла «взрослая» книга «130 меридианов». И там было написано:

«До сих пор есть моря и даже озера, которые все еще остаются загадкой для науки. Такой «затерянный мир» имеется и в Сибири. Это озеро Байкал. Да, да, не удивляйтесь. О нем мы знаем намного меньше, чем, скажем, о поверхности Луны. Если на Луне уже побывал космический корабль, то о Байкале, например, о поверхности дна его мы можем строить догадки. Пока это «белое пятно». И таких пятен немало».

Так что опустить «Байкал-1» на дно, о котором почти ничего не было известно, автор не рискнул.

Сегодня вы можете прочитать книгу «Вижу дно Байкала». Написал ее Александр Подражанский, ученый, немало лет отдавший подводным исследованиям.

Дно самого глубоководного озера планеты он увидел в августе 1977 года. Вот как это произошло.

Водолазам и аквалангистам удавалось проникать в байкальские воды примерно до 60 — 70 метров. На такой глубине их действия уже очень затруднены. Об изучении дна Байкала с помощью водолазов нечего было и думать.

А исследования предстояли серьезные. Они касались не только озера, но и нашей планеты в целом. По современным воззрениям, верхний сейсмический активный слой Земли разделен на гигантские литосферные плиты. Пограничные области плит принято называть рифтовыми зонами. Это могут быть донные хребты в глубинах океанов. Есть рифты молодые и старые, растущие и застывшие. Так вот, не относится ли Байкал, если рассматривать его как рифтовую зону, к самой начальной стадии ее развития?

Известный советский ученый-океанолог Андрей Сергеевич Монин высказался так:

— Если мы действительно (на что есть большая надежда) обнаружим на байкальском дне признаки океанической рифтовой зоны, сходство с ней, то тем самым не только сумеем достоверно установить историю образования озера, но и сделаем крупный вклад в развитие современной теории строения Земли.

К Байкалу на грузовом самолете «Антей» были доставлены два созданных в Канаде научно-исследовательских глубоководных аппарата «Пай-сис-7» и «Пайсис-11». До этого их испытали на Черном море.

«Пайсисы», в отличие от воображаемого «Байкала-1», не требовалось спускать на тросе. Это были как бы небольшие подводные лодки. Они рассчитывались на погружение до двух километров. На каждом «Пайсисе» мог разместиться экипаж из трех человек.

Зачем понадобилось сразу два аппарата?

Никто никогда не спускался в байкальские глубины. Если что-либо случится с маленьким подводным кораблем — кто сможет ему помочь? Правда, на каждом «Пайсисе» имеется буй, который при аварии отделяется от аппарата и, всплывая, тянет за собой двухкилометровый трос. С его помощью судовая лебедка могла бы поднять суденышко. Но если трос запутается, оборвется? Да и мало ли что может случиться. Вот почему нужен был второй, страхующий «Пайсис».

Начались пробные спуски. Сложностей было немало. Берега Байкала круто обрываются в бездну. Далеко не в любом месте можно сделать мягкую посадку на относительно небольших глубинах. Кроме того, «Пайсисы» предназначались для плотной соленой морской воды, а не для идеально чистой байкальской. В ней аппараты сразу как бы утяжелились. Пришлось снять немало нужного оборудования.

Перед решающими испытаниями произвели несколько пробных поисков одним «Пайсисом» другого, севшего на грунт. Это не так просто. Были случаи в Атлантике, когда поиски аппаратов продолжались долго и не везде оканчивались успешно.

Летом 1977 года «Пайсисы» свыше сорока раз погружались в байкальские глубины. Менялись задания. Не обошлось без тревог: однажды на значительной глубине в аппарате появилась течь.

Кроме членов экипажа, на борту аппаратов сменялись наблюдатели, среди которых были научные работники и журналисты. При одном погружении место наблюдателя заняла доктор биологических наук, профессор Ольга Михайловна Кожова — первая и единственная женщина, спустившаяся в байкальский гидрокосмос.

Наибольшая глубина Байкала — 1620 метров. Но вспомогательное судно не имело права выхода в открытый ветрам простор против острова Ольхон, где расположена эта впадина. Пришлось выбрать самое глубокое место в южной части Байкала, у мыса Березовского. Там и осуществили спуск.

В книге Александра Подражанского «Вижу дно Байкала» — полтораста страниц, а описание рекордного погружения занимает всего две.

Я хочу здесь из записей впечатлений разных наблюдателей во время разных спусков попытаться сложить единую картину, которая давала бы более полное представление о работах подводного экипажа. Итак...

— Экипаж к спуску готов!

Катер «Шельф», вспомогательное судно, или, как его называют, судно обеспечения, должен поддерживать связь с «Пайсисом» по гидроакустическому телефону.

Внутри аппарата тесно. Командир стоит на коленях перед центральным иллюминатором, ему видны все приборы сигнализации и управления. Поза неудобная, но под коленями и локтями у командира мягкие подушки. Второй пилот и наблюдатель лежат у своих иллюминаторов на диванах.

— «Шельф», я «Одиннадцатый», как меня слышите, прием.

— Слышу вас хорошо, счастливого погружения.

Глубина сорок, пятьдесят метров. Как ни прозрачна байкальская вода, тьма за стенками «Пайсиса» постепенно сгущается. Вспыхивают наружные светильники. Кажется, что из глубин всплывает кверху снег. Это планктон, крохотные живые организмы.

Сто метров, двести. Гидронавты как бы внутри гигантского аквариума. Они могут увидеть то, что до этого момента было предметом споров и догадок.

Триста метров. Появляются голомянки. Они не плавают, как большинство рыб. Нет, они парят вертикально, вверх или вниз головой. Тут же бокоплавы шевелят длиннющими усами-антеннами.

— «Шельф», я «Одиннадцатый», глубина пятьсот метров, все работает нормально, скорость погружения семнадцать метров в минуту.

Внутри «Пайсиса» прохладно: он «обогревается»дыханием гидронавтов. За иллюминаторами по-прежнему зависают прозрачно-серебристые голомянки.

Виден уступ подводного каньона. На нем байкальские губки, только они не ярко-зеленого цвета, как на малых глубинах, а серовато-белые. С помощью манипуляторов, выдвигающихся из «Пайсиса», гидронавты ловят розовую планарию — крупного подводного червя. Манипуляторы позволяют брать пробы грунта и воды.

— «Шельф», я «Одиннадцатый», глубина девятьсот метров, до дна пятьсот.

Теперь — точные обстоятельства самого глубокого байкальского погружения, при котором экипаж «Пайсиса» состоял из командира корабля Александра Подражанского, второго пилота Анатолия Сагаловича и наблюдателя Николая Резинкова.

Глубина 1100 метров. На экране гидролокатора отчетливая метка— до грунта 300 метров. Потом 100. Гидронавты уменьшают скорость погружения.

— «Шельф», до грунта пятьдесят метров.

За иллюминатором — чернота. Откуда-то подплыл и сел на раму бокоплав-гаммарус.

— Вижу грунт! — восклицает Сагалович.

Внизу — тени на серой поверхности. «Пайсис» осторожно встает своими лыжами на илистый грунт. Гидронавты нетерпеливо припадают к иллюминаторам.

«Перед нами равнина, вся изрытая холмиками и ямками — следами деятельности голомянок, бычков и бокоплавов. Метрах в двух от нас лежит бычок, не подающий никаких признаков жизни. Из полумрака к аппарату медленно двигаются на длинных тонких ногах бокоплавы, привлеченные, видимо, светом. Голомянки, не обращая на нас внимания, пикируют, врезаются в грунт и снова взмывают вверх, перепахивая верхний слой ила. Такое активное поведение этих чисто байкальских рыбок до погружения «Пайсиса» было неизвестно. Фотографируем все не один раз, поворачивая камеру во всех направлениях».

Затем последовало в микрофон короткое сообщение наверх, «Шельфу»:

— Я «Пайсис-одиннадцать», 10 августа 1977 года, 15 часов 15 минут, глубина 1420 метров, на грунте. Мы видим дно Байкала.

На прощание гидронавты взяли пробу воды. Часть разлили по стаканам. Растворенные в ней газы оседали на стекле. С удовольствием выпили байкальскую «газировку».

За время работы «Пайсисов» был накоплен огромный научный материал. Геологи, биологи, геофизики, ихтиологи сделали для себя немало открытий. Недаром профессор Кожова, покинув «Пайсис», сказала обступившим ее коллегам всего одну фразу:

— Некоторые положения биологической науки о Байкале придется пересмотреть!

А что же с Байкальским рифтом? Если бы ответы на загадки природы можно было получать быстро и просто! Научный материал, говорят специалисты, позволяет по-новому взглянуть на природу рифта. Байкал в известной мере можно считать моделью океана: Ученые заметно приблизились к пониманию процессов, приводящих к формированию Байкальской рифтовой впадины. Приблизились — и это уже не так мало.

На Байкале говорят, что «Пайсисы», с тех пор успешно поработавшие в морских и океанских глубинах, обязательно снова вернутся к «славному морю».

В рубке «Кометы»

В последнюю сибирскую поездку я дважды прошел по Байкалу с юга на север, с севера на юг. Около шестисот километров туда, столько же обратно.

В один рейс не видел почти ничего, кроме дождевого марева да туманов. Другой раз было ясно, солнечно. Дул верховик, причем не в полную силу, а это ветер устойчивый, без резких порывов, волну гонит широкую, ровную. Для «Кометы» она не страшна, судно на подводных крыльях как бы скользит по гребням.

«Ракетам» и «Метеорам» выход в байкальские воды запрещен. Байкал — только для судов морского типа, особо прочных, с надежными навигационными приборами. «Кометы» же летают по Черному морю, по Балтике, им Байкал не страшен.

Мне нашлось место в капитанской рубке. Вахту несут двое. Если туман — один у локатора. В рубке долгие разговоры не приняты. Люди на посту, отвлекать их от дела нельзя. И вообще вход посторонним в рубку запрещен, для меня — исключение, как для почетного водника.

Мы вышли из порта Байкал. Это у истока Ангары, примерно напротив Листвянки, где находится Лимнологический институт Сибирского отделения Академии наук, служивший базой для «Пайсисов». Курс «Кометы» — ближе к западному берегу. Я уже успел побывать кое-где на побережье. Например, в знаменитой бухте Песчаной. Там дивный пляж, «шагающие» сосны и лиственницы. Они, конечно, никуда не шагают, просто выросли на песке, а байкальские ветры выдувают его из-под корней. Давно повалились бы деревья, если бы, оставляя часть корней обнаженными, не тянули свою корневую систему все глубже в землю. Вот и стоят, как на ходулях.

Капитан эти знаменитые сосны не видел. Не бывал в Песчаной. «Комета» идет без остановок, а уж если искать на Байкале интересные места, замечает он, то не там, где полно туристов.

Волны с белыми пенными гребнями, изловчившись, временами гулко бьют «Комету». А вообще не столько качает, сколько трясет. Буквы у меня прыгают, налезают друг на друга. Так бывает, когда записываешь в машине, бегущей по ухабистой дороге.

У берега — настоящий морской прибой, водяные столбы взлетают, рассыпаются, взметываются снова. Шарю биноклем: изредка туристские палатки, но на воде ни единого суденышка.

Восточный берег едва виден. Морская ширь, затем ослепительно белая полоска туманов, над ней чуть прорисовывает вершины хребет Хамар-Дабан. А западный... Понятно, почему унесенных на льдине или терпящих аварию иногда неприкаянно носит по морю два-три дня. К берегу они, может, и прибьются, но выберутся на него едва ли. Волна дробится об отвесные скалы. И это не в одном месте, утесы неприступны на десятках километров. Поищи-ка в этой стене бухточки или ущелье горной речки!

Моториста Савина года три-четыре назад носило ветрами по морю двенадцать дней. Мотор на его боте заглох, ветер выбросил суденышко на камни. Сделал Савин плотик. А дело было осенью, похолодало, повалил снег. Вертолеты не могли подняться в воздух. Савина, в обледеневшем изодранном полушубке, голодного, изможденного, подобрал катер Лимнологического института. Повезли к родному поселку, а там на волнах качаются венки из пихты с бумажными цветами: вдова устроила поминки по безвременно погибшему в море мужу.

Белую кайму прибрежья каждый видит по-своему. Поэт Николай Дамдинов, потомок бурятских степных кочевников, написал: «Издалека медлительные волны бегут к скалистым этим берегам, чтоб взбитой пены белый, пышный войлок без устали бросать к твоим ногам».

Белым войлоком покрывали юрты.

Все, что над каймой прибоя, фантазерка-природа нагромоздила поразительно прихотливо. Вот каменные столбы, какими прославлены берега Лены. Крепчайшие останцы, устоявшие против выветривания и размывания, стоят поодиночке, либо сходятся потолковать о своих делах. Целая семейка спускается гуськом к обрыву, хочет, видно, полюбоваться морем. В одном месте, как в норвежских фиордах,— несколько домиков у воды под нависающей скалой. Площадка, застроенная ими, мала, понадобится поставить еще хижину — негде.

Я развернул карту Байкала. По западному берегу на всех шести сотнях километров — десяток кружков, обозначающих поселки. На таком же пространстве Черноморского побережья их было бы несколько сотен!

— Видите бухту? Называется Ая,— показывает капитан.— Вот, значит, тут мы и прошли.

Кто «мы»? Оказывается, «Комета». Строили судно на Черном море. Шли по каналам и Волге, затем был Северный морской путь, от устья Лены поднялись вверх по реке до Качуга. А дальше — по сухопутью, Северным трактом. Установили на трейлеры, впрягли тягачи и поехали. От Качуга хороший тракт до самого Иркутска, но из Иркутска по Ангаре ходу «Комете» нет: в ангарском устье для нее мелко. Поэтому с середины тракта повернули на боковую, щебенистую и тряскую дорогу, проложенную по хребтам к Байкалу. Добрались до этой вот бухты, по настилу осторожненько спустили «Комету» на воду.

Представил я себе этот путь. Сколько же головоломных задачек задает Сибирь!

На далеком восточном берегу — Подлеморье. Поэтическое название, верно? Похоже на лукоморье.

В южной части берега — хребет Хамар-Дабан. Смягчающее влияние байкальских вод творит там чудеса, о которых один натуралист написал так:

«Трудно поверить, что в краях иркутских есть свои холодные тропики, где растут увитые лианами деревья таких размеров, что в упавшем стволе может укрыться целая компания путешественников, где рядом с жарком-купальницей встретите настоящий южный виноград, а зимой в земле — незамерзающую картошку...»

На склонах хребта находят в древних пластах пыльцу и отпечатки листьев гигантских папоротников тропических лесов. Вероятно, некогда климат здесь был настолько теплым, что в джунглях бродили динозавры, топча на болотах цветы лотоса. А потом — похолодание, снегопады: репетиция современности.

В Подлеморье — дельта Селенги, главной «поилицы» Байкала. Там знаменитый «Провал», напоминание, что среди множества землетрясений, ежегодно отмечаемых приборами в рифтовой зоне Байкала, бывают и серьезные. В 1862 году под воду ушел вместе с деревнями участок степи и на его месте образовался мелководный залив.

Через Подлеморье проложена дорога к курорту Гремячинску, к целебным источникам, к приморским поселкам. Там полуостров Святой Нос (название, должно быть, занесли выходцы с европейского севера: поморы «носами» называют мысы). На полуострове, сообщает путеводитель, «туристов привлекают горячие источники, богатый растительный и животный мир, Лебяжье озеро, а также «поющие пески», которые ветер перекатывает с шумом и скрипом». Там же старейший Баргузинский заповедник, созданный для здешнего соболя: на международных пушных аукционах у него нет конкурентов.

Но с курса «Кометы» Подлеморье — синеватая полоса на горизонте. Каменистый же западный берег все щедрее подсказывает сюжеты для легенд. Вот «он» догоняет «ее», бегущую к воде; неведомая сила околдовала обоих, они навечно застыли на крутом склоне. Стая каменных птиц приготовилась было взлететь, встревоженная «Кометой», но раздумала. В одном месте — уголок Кавказа: сторожевые башни Сванетии.

Склоны Приморского хребта, обращенные к Байкалу, почти безлесны. Деревьям не за что уцепиться. Если и упадет на крутизну семечко, сдует, смоет его раньше, чем оно пустит робкие корни.

Верховик между тем дует и дует, поднимая высоту волны. Нас мотает уже довольно основательно. Решено идти Малым морем.

На Байкале около трех десятков островов. Самый большой — Ольхон: семьдесят километров длины. Он поднимается над морем, как оторвавшийся кусок скалистого берега. Южная его оконечность отделена узким проливом Ольхонские ворота, ведущим в Малое море, которое, в сущности, тоже пролив, но широкий. И, насколько я знаю, коварный. Разве не в Малом море случались самые страшные аварии с человеческими жертвами? Ведь именно здесь впадает речка Сарма, давшая название губительному байкальскому ветру.

Да, это так, подтверждает капитан. Но разве опасно только Малое море? Слышал ли я о ЧП, чрезвычайном происшествии, которое произошло недавно? Не слышал? Так вот...

Прогноз погоды не обещал больших неприятностей, однако туристы были предупреждены по радио: выходить в море нельзя. Что касается транспортных судов, исследовательской флотилии Лимнологического института и судов Гидрометеослужбы, то они занимались своими обычными делами.

К середине дня направление ветра стало меняться. Началась сшибка, пляска волн. Это не были штормовые волны, которые на Байкале могут достигать шестиметровой высоты.

Неожиданно ветер рванул с утроенной силой. Он дул в открытое море с западного берега, и туристы, расположившиеся там лагерем, не заметили особенных перемен. Однако в бинокль они видели, как начало подбрасывать небольшое судно, которое до этого скользило с волны на волну и, похоже, не спешило укрыться в бухте.

Что произошло дальше, объяснить трудно. По словам туристов, судно вдруг вздыбилось на столкнувшихся волнах, образовавших подобие водяного столба. Через минуту там, где его только что видели, плясали волны...

— Может, команда неопытная?

— Какое там! Капитан двадцать пять лет по Байкалу ходил. И судно надежное, специально для наблюдателей Гидрометеослужбы строили.

Ольхонские ворота не широки, хорошо видны оба берега. В Малом море на этот раз куда спокойнее, чем в большом.

Ольхон — один из немногих по-настоящему обитаемых островов Байкала. В приморском поселке Хужир есть завод, перерабатывающий рыбу.

Но где же знаменитая Кобылья Голова? Оказывается, уже у выхода из Малого моря. Смотрел я на нее с подхода, смотрел, когда поравнялись, смотрел вслед — не нашел у этого мыса ничего, что оправдывало бы название. Воображения у меня маловато, что ли?

Капитан смеется:

— Говорят, точку надо знать, откуда смотреть. Я вот тоже голову не улавливаю, а уж сколько здесь хожу.

Мы вышли из Малого моря. Карта обещала немало интересного. Святой Нос далеко справа, а по курсу Ушканьи острова и соблазнительная надпись черным по сини карты: «Лежбище нерпы».

Итак, Ушканьи острова.

На Байкале познакомился я с Алексеем Васильевичем Тиваненко. Он археолог, историк, натуралист, литератор, действительный член Географического общества. Отец его был машинистом водокачки на прибайкальской станции Култук. С детства — Байкал и Байкал, и не хочешь любоваться, а любуешься. В Иркутском университете специализировался на археолога. Копал во многих местах, не раз обошел Байкал пешком, ходил летом и зимой, знает каждый уголок побережья.

Крупный, грузноватый, он подвижен и скор. Его можно без натяжки назвать «ходячей энциклопедией» по байкальским делам. Написал немало увлекательных статей, издал книги, где личные наблюдения дополняются множеством интересных сведений из трудов ученых, путешественников, краеведов, рассказами байкальских старожилов. Это делает их ценными вдвойне. Алексея Васильевича можно слушать часами.

Ушканьи острова? Излазил их, искал там поселения новокаменного века, оставленные охотниками, копировал наскальные рисунки. Почему Ушканьи острова? На Европейском Севере нерпу издавна называли морским зайцем. У Семена Ремезова — Заячьи острова. В Сибири же обыкновенного зайца часто кличут ушканом. Такая вот цепочка...

Сам архипелаг Тиваненко обрисовал так: свирепые ветры и сравнительно мягкий морской климат. На Байкале множество эндемичных, то есть свойственных только ему, форм животных и растений, а в маленьком архипелаге — свои эндемики среди общебайкальских. Обособленный, неповторимый мирок. Здесь растет ушканья береза, ушканья лиственница, ушканья осина. Их отличительная особенность — темные, почти черные тона. К березе определение «белоствольная», кажется, приклеилось навечно. Но не на Ушканьих островах! Здесь у берез на той стороне ствола, о которую бьют наиболее злобные ветры, нарастает очень толстый слой черной коры.

Современные суда, особенно скоростные, отъединяют человека от воды. Вспоминаю ночь на рыбацкой лодке, плеск волны, ощущение бездонности глубин под тонким деревянным днищем. А «Комета»? Она — сама по себе, подводный мир отделен от нее металлом, мотором, скоростью.

Хотелось увидеть нерпу. Но сколько ни смотрел в бинокль, ни одной не заметил. А чтобы посетить упомянутое картой лежбище, надо приезжать сюда к концу зимы, что и делают ученые. В это время самки в снежных логовах рожают серебристых нерпят-бельков. Промысел нерпы теперь строго ограничен и поручен охотничьему хозяйству. Добывают в основном годовалых зверей, мех которых особенно хорош. Сейчас на Байкале 60 — 70 тысяч нерп.

Одно время нерпу объявили виновницей уменьшения уловов омуля: она, мол, охотится за этим байкальским богатством. Но зверя зря оклеветали. Он питается бычками-подкаменщиками и голомянкой, которых человек не употребляет в пищу.

Эта знаменитая голомянка, единственная байкальская рыба, не мечущая икру, а рождающая живых мальков...

В стеклянных музейных сосудах она теряет прозрачность. Розоватого цвета, невзрачная рыбка. Различают голомянку большую и голомянку малую. А вообще-то обе невелики. 25 сантиметров — предел для большой, малая — примерно вдвое меньше. И обе, по крайней мере на треть, состоят из жира. Когда мертвых рыбок выбрасывает волной, они тают от солнечных лучей, оставляя на камнях масляное пятно.

Если собрать всех голомянок, то их общий вес превзошел бы вес остальных байкальских рыб, вместе взятых. Если собрать... Но в том-то и дело, что голомянка не образует стай, косяков. Она не ищет общества и рассеяна по всему Байкалу. Ловить маленькую рыбку поодиночке ради получения жира, который можно использовать в медицине? Дорогое удовольствие! Да и обитает голомянка там, куда не закинешь удочку или спиннинг: наблюдатели «Пайсисов» лишний раз убедились в этом. И еще в том, что хрупкая на вид рыбка пикирует в ил, глубоко зарываясь в него на дне, где он находится под таким чудовищным давлением, что снаряд при выстреле не смог бы преодолеть его и вылететь из ствола пушки.

Но вот на байкальском берегу, слева от нашего пути, мыс Покойники, от которого до истока Лены ближе, чем от одного конца Иркутска до другого. Надо только перевалить хребет. На картах ничтожность этого расстояния путает тех, кто не силен в географии. Им кажется, что Лена вытекает из Байкала. А может, так оно и было во времена незапамятные? Тогда нерпа могла проникнуть из Полярного бассейна в озеро по этой могучей реке и другим рекам.

Ведь до сих пор о ее появлении в Байкале продолжаются споры. Существует и такая точка зрения: нерпа — родовая ветвь тюленей третичного периода.

Скоро конец пути, а сколько судов попалось нам навстречу? Старый пароход «Комсомолец», тесно набитый туристами, да три буксирных теплохода, тянувшие «сигары» — особым образом плотно скрепленные пакеты бревен. Не густо! Но я слышал, что для Байкала будут строить специальные пассажирские лайнеры морского типа.

Между тем на дальних хребтах появились белые мазки. Где мазнули у вершины, где краска стекла по лощине. Это снег. Чем дальше на север, тем его больше. Причем не на подоблачных высотах. Выпал свежий, августовский? Нет, еще не растаял зимний.

В бинокль можно различить большое село Байкальское. Отсюда уже недалеко до Северобайкальска, до Нижнеангарска, где «Комета» заканчивает рейс.

Перевал Даван

Спор решило море

троители БАМа согласны в том, что самый трудный участок магистрали — Бурятский. Здесь километр пути обходится вдвое дороже, чем в среднем по трассе. На Бурятском участке к капризам мерзлоты добавляется непроходимость болот и неприступность хребтов. Засушливым летом реки лениво струятся среди валунов, а паводок катит эти многотонные валуны по руслу. На таких реках строители и возвели 14 больших мостов, около ста средних и сотни малых. Главное же — на Бурятском участке семь из восьми тоннелей магистрали.

Лет двадцать назад о северных прибайкальских районах Бурятии мало кто слышал. Знали, что есть там поселок Нижнеангарск, куда летом добираются туристы, которым хочется увидеть «весь Байкал», до крайней северной точки.

БАМ все перевернул. Неподалеку от Нижнеангарска возник Северобайкальск. Малыш, на некоторых картах еще не обозначенный, с бамовской быстротой превратился в город, далеко обогнавший старушку Кяхту.

В Северобайкальск можно попасть на «Комсомольце», он приходит туда на третьи сутки; можно на «Комете» — меньше полусуток; можно по воздуху — тут как повезет: возле Байкала погода иногда меняется несколько раз на дню.

Я пытался заранее условиться о встрече в Северобайкальске с Ходаковским. Звоню туда в трест с длинным названием «Нижнеангарсктрансстрой», где он — начальник. Ответ один: «Товарищ Ходаковский на трассе». Звоню домой часов в десять вечера, потом в половине одиннадцатого. «Еще не приходил». Позвонил в семь утра: «Уехал на вертолетную площадку, сегодня уже не будет».

Тут подошел конец недели. Двину-ка к неуловимому без звонка. В субботу люди отдыхают, нынешнее воскресенье — тем более: День железнодорожника, наверняка Ходаковский будет в Северобайкальске.

В пятницу звоню уже из северобайкальской гостиницы. «Завтра в восемь будет в тресте».— «В тресте? Так ведь суббота?» — «Ну и что?»

Без десяти восемь. В тресте только дежурные.

— Товарищ Ходаковский не приходил?

— Давно здесь. На втором этаже.

Неделя у него была тяжелая. Болтался с приезжим начальством в воздухе от Витима до Байкальского тоннеля. Решали важные дела, связанные с открытием сквозного движения поездов. Приехал бы я неделей раньше, мог бы присоединиться. А что теперь?

— Значит, так,— Ходаковский привычно пододвигает к себе блокнот.— С городом вы немного познакомились? Сегодня прилетает ректор Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта Красковский. У нас его студенты на всех участках. Примыкайте к нам. Будем смотреть кое-что в городе. Не возражаете?

Еще бы возражать!

— Второе. Завтра наш праздник. Съезжаются представители всех студенческих отрядов, можно поговорить с ребятами. И третье. С Евгением Яковлевичем Красковским собираемся пролететь до Кодарского тоннеля. Обратно — почти со всеми главными остановками. Конечно, Северомуйск, тоннель. Представляет интерес?

— Лучшего варианта быть не может.

— Зато может быть худший. Погода. Иногда прижимает нас к земле на неделю, ни один вертолет не идет в воздух. В этом случае — только ближние сооружения. Договорились?

...Поначалу Северобайкальск показался мне городом преимущественно деревянным и одноэтажным, но сработанным не на скорую руку. Я спрашивал, не холодно ли за стенами из сосны и лиственницы. Меня поднимали на смех: дерево держит тепло лучше кирпича и бетона. Прежде почти вся Сибирь была деревянной, разве мне это не известно? Известно, но тогда мастера какие были, башни острогов до наших дней выстояли целехонькими. Мастера, возражали мне, в Прибайкалье и теперь не вывелись. До БАМа в здешних местах только из дерева и строили. Много ли сюда кирпича завезешь по морю за короткую навигацию, да еще в штормовую погоду...

Как приезжему не заглянуть в столовую, магазин, не подойти к ларьку? В ларьках продавали беляши и чебуреки. Столовая предлагала четырнадцать блюд. Не было, правда, среди них байкальского омуля. При столовой хорошо оборудованный диетический зал. Откуда в городе столько больных, которым нужна диета? Ведь народ молодой! Так ведь диетические блюда подают днем. А вечером в зале празднуют свадьбы. Свадеб много. Ходаковскому приписывают фразу: «Город начинается с первой свадьбы, с первых молодоженов».

В булочной все, что душе угодно. Подрумяненные калачи, батоны разных размеров, булочки, сдоба. Что касается промтоварных магазинов, то выбор лучше, чем в больших сибирских городах.

Зачем я пишу обо всем этом?

Лицо города — не только проспекты и парки. Северобайкальцы народ рабочий. Свободного времени у них мало. Большинство трудится не в самом городе, а на трассе: портал ближайшего тоннеля виден с пристани. Разве в моей семье не ходят за хлебом, не думают о покупке к празднику, не ругаются, если приходится долго стоять в очереди? Потому-то всюду примериваю, как бы здесь жил я, присматриваюсь, как живут другие, что хорошо и удобно, а что мешает, портит настроение.

Мне говорили, будто своя автомашина — чуть не у каждой четвертой северобайкальской семьи. Думаю, тут больше местного патриотизма, чем точности. Однако видел сам: к приходу «Кометы» у пристани собралось десятка три «Жигулей» и «Москвичей». Через несколько минут берег опустел. Поджидать городской автобус осталось человек семь-восемь. Остальные укатили на машинах.

Кроме деревянного Северобайкальска, есть каменный. Основательный, рассчитанный на долгую жизнь. Шефствуют над ним ленинградские архитекторы и градостроители. Ленинградцы вообще немало делают для северян. Я встречал архитекторов с берегов Невы в тайге нефтяного Васюганья, в молодом городе Стрежевом. Свой стиль ленинградцы привнесли в облик Надыма, Сургута, Нового Уренгоя, Нефтеюганска. И конечно, на БАМ.

Каменный Северобайкальск ближе к морю и вокзалу. Он занял часть пологого приморского склона. Замысел такой: город должен свободно, вольно раскрыться к водной шири. Но раскрыться лишь зрительно! От знаменитых байкальских ветров, проносящихся над ней, он как раз защищается, умело используя рельеф и не подставляя развернутые фасады под свирепые удары холодных шквалов.

Главная магистраль—Ленинградский проспект. Шириной, пожалуй, немногим уступает Невскому, да и своему столичному тезке тоже. Правда, пока короток: от вагона, колеса которого закрыты фундаментом,— это временный вокзал — до леса, где проспект кончается, нет и километра. Но рядом с вагоном без колес поднимаются бетонные сваи строящегося капитального вокзала. По котлованам новых зданий видно: к лесу проспект дотянется быстро. В стороне от него тоже настроено изрядно. Дома ставятся не по линейке, создают затишек для прохожих. По фасадам декоративная отделка теплых красновато-коричневых оттенков или цвета байкальской волны.

Ах, краски, краски, обманщицы и волшебницы! Как нужны они северным городам, где часто хмурится небо и зимняя полутьма крадет часть утра, а затем приходит вскоре после полудня! Я немало ездил по северу Норвегии. Там дома красят ярко, броско, иные даже в цвет яичного желтка. Фасады словно бы излучают свет. У нас же в окраске, похоже, одна палитра для Сочи и поселка на мысе Челюскин. Не смотрится серый бетон под тусклым небом! Вот Северобайкальск и ищет свою цветовую гамму.

Здешние здания построены так, чтобы выдерживать землетрясения. Некоторые внешние особенности домов не сразу и уловишь. Что-то непривычное, но что именно? Да вот: срезанные углы! Это сделало с учетом аэродинамики, а проще — господствующих ветров. И еще — разные оконные проемы: не для всех помещений нужны большие, широкие окна.

Планировкой квартир люди, в общем, довольны. Есть причудливые комнаты, например пятиугольные.

— Неудобно?

— Почему неудобно? Надоели узенькие пеналы.

А вот кухни все же маловаты. Недостает и подсобных помещений. На севере человек куда больше времени под крышей, чем на улице, это надо бы получше учитывать, давать ему место, простор. И почему мало домов с лоджиями? Ведь северобайкальцам в магазин «Дары природы» ходить часто не требуется. Вышел за город — тут тебе и дары: грибы, ягоды. Заготавливают сколько влезет! Но вот куда влезет? Где хранить варенье и соленья? Очень бы для этого пригодилась лоджия, особенно такая, какую на зиму можно немного утеплить, временно вставив стеклянные рамы.

Если кто из вас выберет в будущем специальность архитектора, пожалуйста, поживите подольше в тех местах, для которых будете проектировать дома, присмотритесь, как живут люди, познакомьтесь с ними, узнайте, чем они недовольны, о каком жилье мечтают.

В деревянном Северобайкальске куда ни глянь — зелень ботвы, пленка, прикрывающая теплички. В каменном — надежда лишь на загородные садовые участки. Но с другой стороны, тут, у Ленинградского проспекта, все городские удобства. Новый школьный комплекс, над котлованом растет торговый центр, подальше отведено место Дому быта.

Ходаковский между тем встретил гостя. Интересно, что станет показывать в первую очередь?

— Начнем с моего хозяйства.

«Хозяйство Ходаковского»? Наверное, насыпи, рельсы, станции, в общем — дорога. Так принято на стройках. Если, скажем, угольный разрез — хозяйство такого-то. Проще, чем называть трест или управление.

Но Феликс Викентьевич ведет нас к огороду и садику возле дома. Здесь его «личное подсобное хозяйство». Картошки посажено на большую семью и разных овощей соответственно. Зачем ему, начальнику, все это, ведь без капусты и морковки его не оставят?

Мог бы, наверное, ответить так, чтобы дать почувствовать: пусть, мол, все видят, что и у него корни в здешней земле, надо же пример показывать. Но ничего подобного Ходаковский не произносит.

— Люблю копаться,— говорит он и наклоняется к грядке.

Да когда же ему копаться? А копается. И не один, всей семьей. На участке смородина посажена, малина. Даже пять стелющихся яблонь, о которых говорит с нежностью. Только бы не вымерзли.

Потом мы наведались в пионерский лагерь на берегу Байкала. Пахучие лиственницы, привольные луга, четыре основательных дома финского стиля. Не финских домика, речь именно о стиле, который родился у людей, умеющих дружить с камнем, лесом, северными водами. В Финляндии меня поражало единство пейзажа и строений, будь то всемирно известный столичный дворец, где созывалось Хельсинкское совещание, или одинокий дом у придорожного шоссе.

Вот и на байкальском каменистом берегу крутые скаты кровель над входами в здания образуют поднятую ввысь арку, отлично гармонирующую с пирамидами елей.

В больших теплицах, затянутых той же пленкой, дозревали крупные красные помидоры, тянулись огуречные плети. Рядом буйная зелень хорошо ухоженного огорода. Это тоже немаловажная часть «хозяйства Ходаковского», теперь уже в распространенном на стройках смысле. Таких теплиц и огородов на Бурятском участке все больше. Не с этого ли, любовно, со вкусом построенного пионерского лагеря начинается у бамовских новоселов ощущение домовитости?

Феликс Викентьевич повлек нас «снимать пробу». Потчевали овощным супом, вкусным, душистым. Что в нем из привозных продуктов?

— Все свое,— даже обиделся повар.— Кроме перца.

Овощи помогают выращивать ребята. В столовой они помогают готовить, подают на стол, моют посуду.

— Под Ленинградом я знаю много хороших пионерских лагерей,— сказал ректор.— Но вашему завидую.

От лагеря в Северобайкальске недалеко до Нижнеангарска. Тут и там свои, бамовцы. Дорога бойкая, рабочая: в северной излучине, у берегов бухты Малая Курла, строят четыре тоннеля.

Будь это не Байкал, обошлись бы без них. «Дырявить» предстояло не хребты, а четыре мыса, картинно выдвинувшихся в море. Так не проще ли было обогнуть эти выступы каменной насыпью и положить на нее рельсы?

Такой проект и отстаивали некоторые инженеры. Против него были все, кто считает недопустимым как-либо разрушать красоту берегов Байкала и покушаться на чистоту его вод. При сооружении насыпи неизбежны взрывы. Да и кто поручится, что после прохода составов нефтеналивных цистерн возле самой воды на поверхности Байкала не расплывутся радужные пятна? Наконец, возможно ли вообще построить обход, способный устоять против штормовой байкальской волны?

Для проверки опустили недалеко от мыса восьмитонный монолит из бетона. Шторм не заставил себя долго ждать. Он как бы прицелился к тяжести, потом тронул ее с места, принялся двигать туда-сюда. Наконец, вышвырнул на берег. Байкал сам решил спор.

Строит мысовые тоннели отряд, на счету которого был первый из полностью готовых тоннелей магистрали — Нагорный. Это далеко отсюда, на Малом БАМе. Длина всей четверки немногим более пяти километров, но мысовые сразу рассчитаны для двухпутного движения. Какими же маленькими кажутся привычные тоннели, куда убегают поезда московского метро, в сравнении с прорубленными в скале и уже облицованными дырами-громадинами!

Будь это в другом месте, проходка каждого такого тоннеля была бы событием. Но не на БАМе. К западу от них — Байкальский, длиннее всех четырех, к востоку — Северомуйский, превышающий их по длине почти втрое, а по трудности... кто скажет точно, во сколько раз?

Кораблик с Адмиралтейского шпиля

Студенты из строительных отрядов начали появляться в Северобайкальске вечером накануне праздника. Съезжались со всей трассы. Поутру праздник созвал студенческое братство в уютную прибайкальскую котловину.

Сколько же нашивок на зеленых штормовках! Студенческий строительный отряд «Байкал» создали еще в 1975 году, когда Северобайкальска, в сущности, не было. Ребята, первыми приезжавшие сюда, успели получить диплом, и некоторые теперь работают на БАМе инженерами.

В нынешнем составе есть свои ветераны. Их первые нашивки изрядно выцвели. «Байкал», конечно, у всех: в сводном отряде свыше семисот студентов. На других нашивках — география разных строек и вузовских городов. Много с «Медным всадником» и парусным корабликом, венчающим шпиль Адмиралтейства: символы Ленинграда. «Тоннельщик» сформирован из новосибирцев. Немало студентов из Иркутска и Улан-Удэ.

Перехожу от группы к группе. Веселые, ладные ребята. Позавидуешь им! В мои студенческие годы не было романтических нашивок, полетов на далекие стройки. Городское бюро Пролетстуда (пролетарского студенчества) изредка посылало случайно набранные небольшие бригады на разгрузку из вагонов леса или кирпича, давая возможность приработка к скудной стипендии.

Котловина наполняется, тянут шнуры микрофона, устанавливают стенды. Есть и сатирические. Вы думаете, попасть в строительный отряд просто? Что вы! Желающих куда больше, чем требуется. Вот поглядите-ка! На рисунке — толпа возле списка отобранных кандидатов, напирают друг на друга, ищут свои фамилии. Далее — растерянный студент перед четырьмя грозными мужами: экзамен по технике безопасности. Потом медпункт. Но разве там врач? У него вид палача, готовящегося к экзекуции. Теперь, кажется, все: ребята что-то строят. Нет, это они пока лишь зарабатывают себе на форму...

Праздник начинается, студенты построились. Но почему флажки Лаоса, Монголии, Кубы, Польши, ГДР? Оказывается, в «Байкале» — интернациональные отряды. Вместе учатся, вместе работают на БАМе. Записываю некоторые имена. Сомпховат Вантхонг, если я правильно понял, родился в Долине Кувшинов, где лаосские патриоты не раз защищали свою независимость. Смуглого кубинца в широкополой шляпе, с роскошной черной бородой, зовут Идель Гарсиа О’Коста. Лооройн Эйнхболт мечтает строить железные дороги в родной Монголии.

Команда «смирно!». На мачту поднимается флаг.

Речи не совсем обычны. Может, сама здешняя природа помогает говорить просто, коротко. Перелистываю записи. Ректор Красковский: «Это наш праздник, а мы, железнодорожники великой страны, взвалили на свои плечи больше половины грузооборота всех стальных путей планеты».

Ходаковский: «Вы на стройке не гости. Могу, конечно, назвать, сколько миллионов рублей освоено. Но лучше скажу, что сделано. Байкальский тоннель заканчиваем, на трех мысовых завершена проходка. На Северомуйском — сложнее. Но сквозное движение мы с вами откроем к сроку, это точно»,

После митинга началось веселье. Перетягивали канат. Ректор вспомнил студенческие годы и ободрял своих:

— Теперь рывком, рывком! Ну, еще разок!

Он окликал студентов по именам, здоровался дружески, перебрасывался шутками. Но в делах, говорят, строг, требователен. Здесь, на БАМе, не первый раз, а ведь мог бы перед началом учебного года отдохнуть где-нибудь в южном санатории.

Во время концерта, сев в сторонке на бревно, разговорился я с местным старожилом Рахимом Исхаковым. Отец погиб на фронте, у матери осталось пятеро. Рахиму с братом достались одни сапоги на двоих. Брат ходил в школу, Рахим в это время оставался без обуви. Можно было босиком выбежать на гладкий байкальский лед, проехаться по нему, как на коньках,— и скорее в избу, отогреваться.

Трудовую биографию почти вся семья Исхаковых начинала на БАМе. Трое и сейчас работают: две сестры, сын, вернувшийся после службы в армии.

Что говорить, поначалу было трудно. Кто в вагончиках на верхних нарах — тому ничего, кто на нижних — борода в сосульках.

— А теперь в Северобайкальске пять спортивных залов,— неожиданно закончил Рахим Исхаков.— И кое-кто из тех, кто сгоряча уехал, возвращается назад.

Я разыскал Ходаковского. Он угощал шашлыком студента с четырьмя нашивками «Байкал».

— Мой сын Виталий. Приехал из Уояна. Тоже железнодорожник. Скоро заканчивает институт.

Я много слышал о Феликсе Викентьевиче в Москве, в Улан-Удэ. Еще раньше — на стройке Абакан — Тайшет, где он работал мастером-бригадиром. Ходаковский быстро выдвинулся, как большинство дельных работников на сибирских стройках. Когда ему в числе пяти наиболее отличившихся строителей присвоили звание Героя Социалистического Труда, в Указе говорилось уже о прорабе строительно-монтажного поезда «Ангар-строя». Вскоре он стал заместителем начальника этого управления. Теперь — глава треста, которому поручен Бурятский участок магистрали. Окончил вечерний институт, опыт у него огромный.

Есть два Ходаковских. Один предельно деловит, собран, привычно, как на ответственных совещаниях, говорит о том, что хотя в целом с планом неплохо, некоторые технико-экономические показатели еще не на должной высоте. На сегодняшний день имеется некоторое отставание по земляному полотну и укладке, но с другой стороны, жилье и соцкультбыт — в графике. И так далее, и тому подобное.

Этот Ходаковский запечатлен на страницах популярного журнала. Очень суровый мужчина лет сорока, брови сведены к переносице, глаза сердитые: либо распекает кого-то, либо дает указания. По снимку я бы не узнал его. Когда напряжение работы спадает — симпатичное лицо скорее мягкого, нежели сурового, и к удивлению моему, даже скрыто застенчивого человека.

Мы разговаривали несколько раз, но не обстоятельно, а урывками. Рассказал, например, как его атаковали французские телевизионщики.

— Предлагают так. Зададут мне три вопроса. Очень коротких. На ответ — не больше минуты, от силы — полторы. Вопросы — во время съемки, чтобы не готовился заранее. Разговор будет только о БАМе. Ждут: соглашусь или попытаюсь уклониться? «Хорошо, говорю, давайте». Они установили аппаратуру, подвели свет. «Можно начинать?» — «Пожалуйста». Первый вопрос: «БАМ строите по графику?» — «В основном по графику, но участок Лена — Кунерма ввели с опережением».— «Будут ли еще такие стройки, как БАМ? Где?» — «Уверен, что будут».— «Но где именно?» — «Почти наверняка в Сибири и на Дальнем Востоке. Это мое мнение».— «Когда построят БАМ, что будете делать?» — «Строить железные дороги. Может быть, те, о которых вы спрашиваете». Такое вот интервью.

О тех, с кем трудится, Ходаковский рассказывает не как о подчиненных, а как о своих товарищах. О Саше Бондаре, например, об Александре Васильевиче. Вот уж действительно человек нашего времени! Умен, образован, уживчив, напорист. Его бригада монтеров пути умеет, кажется, все. Об основном деле говорить нечего, укладку ведут безупречно. Но ведь и на рубке просек не сплоховали, дома сами себе построили, да еще детский сад в придачу.

А посмотрите этих ребят на сцене. Скоро десять лет, как народный театр «Молодая гвардия», созданный в бригаде, радует бамовцев. И ведь не маленькие сценки самодеятельно разыгрывают, нет! В репертуаре Чехов и Островский, ну и конечно, сибиряки: Вампилов, Шукшин. Может, строгие театральные критики и придерутся к тому, другому, но Северобайкальск, который у себя принимал крупных артистов ленинградских театров, очень хорошо оценил постановки «Молодой гвардии».

Ходаковский не знает, как долго Северобайкальск будет держать его. Но глупо жить и действовать так, будто ты — перекати-поле, будто тот же Северобайкальск для тебя короткая остановка на полустанке. Бывает, что человек приезжает куда-то на полгода, а живет на этом месте сорок лет. Между прочим и потому, что преодолел в себе психологию случайного гостя, устроился, огляделся: а ведь здесь ты нужен, и, в общем, здесь совсем неплохо.

Строители железных дорог — кочевое племя. Спросите, однако, бамовцев. У тех, кому за сорок, кому под пятьдесят, в биографии чаще три-четыре стройки, не больше. Строительство усложнилось, колея — только опора, или, скажем, главная артерия. От нее — ответвления. Когда строили Абакан — Тайшет, кое-кто остался на новой дороге. Нужно было «доводить» ее. Рельсы магистрали положены, но ведь там развивается Саянский комплекс, с заводами, с подъездными путями.

А здесь, в Северобайкальске? От магистрали начнется освоение всего севера Бурятии. С умом, с расчетом, теперь можно уверенно идти к месторождениям будущего Северобайкальского территориально-производственного комплекса. Геологи нашли превосходный асбест. Он залегает сравнительно далеко от Северобайкальска, но всего в 25 километрах от магистрали. Здешний асбест относят к лучшим в мире. У него длинные волокна, удобные для изготовления текстильных изделий, которые не горят и не плавятся при температуре в тысячу градусов. Асбест отличный изолятор тепла и электричества. Промышленность использует его при создании трех тысяч различных материалов, нужных воздушному и железнодорожному транспорту, тракторным заводам, строителям.

А Холоднинское месторождение полиметаллов? А железо? Черный треугольник, каким на картах часто обозначают месторождения железных руд, изображен совсем рядом с кружком Северобайкальска. Ко всему этому — лес, строительные материалы. Есть на чем «завязать» комплекс.

Но что тут можно было бы сделать без БАМа? Я разглядывал карту — оторопь берет. Хребет на хребте, чуть не все буквы алфавита: Акитна, Байкальский, Баргузинский, Бабанты,Верхнеангарский, Делюн-Уранский, Икитский... Сынныр, Северо-Муйский, Южно-Муйский, Витимское плоскогорье...

Некогда Олекмо-Витимское нагорье пересек путешественник и ученый Петр Кропоткин. Он нашел, что здешняя лесная чаща местами совершенно непроходима, в ней не водятся даже животные и птицы. «Путник чувствует, как его поглощает неодушевленная природа — мир безмолвных, диких и однообразных скал. Не только голос случайно залетевшей сюда птицы, но даже слабый звук выстрела звучит чем-то чужим среди этого безмолвного царства каменных масс. Сама буря не в силах поднять здесь шум, и безмолвный ветер давит, теснит своим напором, беззвучно леденит кровь в жилах случайно забредшего сюда человека...»

Маршрут Кропоткина проходил не так далеко от мест, где строится Се-веромуйский тоннель.

А землю трясет...

Еще до нынешней поездки на БАМ захотелось мне прояснить для себя один вопрос. Говоря о стройке магистрали, часто повторяют: хребты, вечная мерзлота, резко континентальный климат, высокий уровень сейсмичности.

Хребты — понятно, о континентальном климате первые сведения ребята получают в начальных классах, о «ледяном сфинксе» вечной или многолетней мерзлоты известно также достаточно. Но что такое высокий уровень сейсмичности?

Сейсмос — слово греческое, означает оно колебание, землетрясение. А тут не просто сейсмичность, то есть подверженность землетрясениям, но даже ее высокий уровень. Значит ли это, что будущей дороге угрожает серьезная опасность?

В Сибирском отделении Академии наук есть Институт земной коры. Изучение сейсмичности — одна из его важных задач.

Институт находится в таком месте, где земная кора, можно сказать, требует особого присмотра. Прочел в одной из книг, что возле Байкала каждый год бывает... две-три тысячи землетрясений! Уж не опечатка ли? Почему, если землю там все время лихорадит, мы так мало слышим о разрушениях и катастрофах?

Спросил об этом заместителя директора института по научной работе Олега Викторовича Павлова.

— Потому что большую часть землетрясений мы вообще почти никак не ощущаем,— ответил он.— Не трескаются стены, не раскачиваются люстры. Только приборы отмечают все происходящее в земной коре. Но бывают у нас и сильные землетрясения. Например, в пятьдесят седьмом году Муйское. Девятибалльное и десятибалльное на Олекме, они чувствовались даже в Иркутске. Затем восьмибалльное примерно в сорока километрах от нынешнего Северомуйского тоннеля.

На стенах кабинета большая геологическая карта полосы, где строят магистраль, и сильно увеличенные фотографии. Сняты хребты, как будто ничем не примечательные. Но Олег Викторович показал мне не сразу бросающиеся в глаза следы землетрясений, показал места разломов и сдвигов горных пород.

Ученые предупреждали о них строителей, настаивали на самых тщательных исследованиях. Особую тревогу вызывал район строительства Северомуйского тоннеля.

Олег Викторович достал книгу «Геологические и сейсмические условия района БАМ». Раскрыл там, где вклеена карта эпицентров землетрясений. Трассу БАМа они облепляли угрожающе густо. Так густо, что местами из-за большой плотности получалось почти сплошное черное пятно. Некоторые участки пришлось изобразить отдельно, в крупном масштабе.

Я читал пояснения: «Наиболее многочисленным в 1968 году был рой землетрясений в средней части Верхне-Муйской впадины — 83 толчка... Сопоставимым с вышеописанным по своему составу был рой землетрясений в районе Верхне-Муйской впадины в 1959 году (74 толчка)».

Рой землетрясений!

— На магистрали в разгар исследований находились до трехсот пятидесяти наших работников. В районе Северомуйского тоннеля быстро развернули шесть сейсмических станций. Предупредили об Ангараканском разломе, о возможности обильных водопритоков, но, конечно, не могли в то время дать точные прогнозы.

Этот злополучный Ангараканский разлом... Начиная Северомуйский пятнадцатикилометровый тоннель, знали, что предстоит сверхсложная проходка. Когда строители углубились в гору у Восточного портала тоннеля, хлынули потоки подземных термальных, то есть горячих, вод.

Западный оказался еще коварнее. Он пропустил проходчиков сравнительно далеко, а затем...

Вырезки из «Правды», «Смены», других газет и журналов. В них сообщения о том драматическом дне, когда в штольню за считанные секунды обрушилась под огромным давлением смесь воды, песка, камней.

Подземный тайфун отбросил многотонную буровую раму. «Погас свет. Сквозь брызги и поднявшийся от термальных источников густой туман слабо мерцали лишь шахтерские лампочки на касках проходчиков. А грохочущая горячая масса стремительно ринулась по тоннелю, сметая все на своем пути».

В забое работали проходчики бригады Кожемякина. Они без паники отошли с места аварии. «Геройски действовал сам бригадир. Свой забой, как капитан потерпевшего бедствие корабля, он покидал последним. И, выручая товарищей, погиб...»

Виновник бед, Ангараканский разлом, выбросил в забой свыше двенадцати тысяч кубометров массы, находившейся под давлением скрытого в хребте столба воды высотой сто сорок метров. Выше, чем за плотиной Красноярской гидростанции.

Работы у Западного портала немедленно приостановили, приняли строжайшие меры безопасности. Надо было понизить уровень вод, угрожавших проходчикам. Со склонов хребта бурили скважины, устанавливали в них мощные насосы. Ускорили проходку дренажных, осушительных штолен.

Устранение последствий аварии временами требовало нечеловеческих усилий. «Из разлома хлестала горячая вода, лучи мощных переносных фонарей увязали в густом тумане. Все способы понизить температуру в забое не давали эффекта: она не опускалась ниже 38 градусов. В штольню, заполненную водой, проложили трубопровод для холодного душа. Проходчики были в одних трусах, минут пятнадцать — двадцать работы — и под холодный душ».

Шли в забой только добровольцы.

Проходка тоннеля с запада задержалась на два года. Из древнего русла реки Ангаракан, забитого валунно-песчаной смесью, из разлома-размыва выкачали двадцать с лишним миллионов кубометров воды!

Бригада, которой присвоили имя погибшего бригадира Кожемякина, возобновила работы на Западном портале в октябре 1981 года.

Северо-Муйский хребет сопротивлялся всюду — где можно было этого ожидать и где никаких осложнений не предвидели. Длинные тоннели проходят не только с двух сторон. От поверхности горы пробивают вертикальные шахтные стволы. От каждого ствола бригады проходчиков идут в обе стороны навстречу соседям. На Северомуйском намечалось три таких глубинных колодца. Опытные шахтеры из Караганды сразу же натолкнулись, однако, на все те же разломы. Перестраивались на ходу: не цементировали стволы, а искусственно замораживали грунт вокруг них.

Случалось ли в мировой практике тоннелестроения что-либо подобное? Редко, но случалось. В Японии при сооружении тоннеля Накаяма выброс воды с вулканическим пеплом растянул сооружение участка длиной всего семьсот метров на семь лет. При этом, отступая перед стихией, дважды меняли направление трассы. Тоннель был закончен только через одиннадцать лет. А строить японцы умеют, и техника у них первоклассная.

Со временем работы в Северомуйском тоннеле набрали темп. Однако и наземные исследования, и космическая разведка подтвердили, что Ангараканский разлом — не последний в хребте. Тоннель должны закончить к концу 1986 года, а пока рабочие поезда пропускают по сложному временному обходному пути.

Конечно, не везде так трудно, как на Северомуйском тоннеле. Но совсем легко на БАМе не было, кажется, нигде...

— Магистраль проходит по Байкальской рифтовой зоне, одной из крупнейших на планете,— заметил Олег Викторович.— Эти зоны отличаются подвижностью земной коры, повышенным тепловым притоком из глубин планеты, высокой сейсмичностью, в ряде случаев вулканизмом. У нас вечная мерзлота соседствует с термальными водами.

— А карта землетрясений? Эпицентр на эпицентре!

— Не так страшен черт...— Олег Викторович улыбнулся.— На карте обозначены и подземные бури далекого прошлого. Точное совпадение эпицентров новых землетрясений с магистралью практически весьма маловероятно.

Мой собеседник — один из ведущих сейсмологов Сибири. В зоне магистрали строятся города, заводские поселки, крупные предприятия территориально-производственных комплексов. Сейсмологам приходится давать прогнозы даже для отдельных больших зданий.

Мало землетрясений, так оказывается, в какой-нибудь сотне километров от магистрали есть район вулканов. Они «спят», но некоторые потухли не в очень отдаленные времена, правда исчисляемые миллионами лет. Возле них почти нет вечной мерзлоты, которая в этом районе вообще-то достигает большой мощности. Специалисты считают здешние вулканы оригинальными, эффектными, редкими по красоте. Вот только разделяют ли их мнение строители?

В очень дождливое для Забайкалья лето исследователь из Читы Федор Ступак обнаружил в вулканическом районе действующий гейзер. Возможно, его воскресило необычное обилие воды в минеральных источниках. Гейзер невелик, но стоит напомнить, что до сего времени на всем земном шаре было известно лишь четыре поля гейзеров: в Исландии, в США, в Новой Зеландии и у нас на Камчатке...

— Кто-нибудь из ваших сотрудников работает сейчас на Северомуйском? — в заключение спросил я Олега Викторовича.

— А как же! Одна группа изучает влияние землетрясений на подземные выработки. Кстати, под землей толчки ощущаются гораздо слабее, чем на поверхности. Ну и конечно, действуют наши постоянные сейсмические станции. Работа там, право, не легче, чем у строителей. Живут на отшибе. В мороз один наблюдатель сбился с тропы. Замерз. На переднем крае без жертв не обходится...

Круговерть

Неожиданная встреча: Василий Степанович Бондарев, начальник «Ангарстроя». Я и не знал, что он здесь, в Северобайкальске. Оказывается, был в отпуске, рыбачил на море. И вот возвращается домой.

— Когда?

— Минут через десять.

Вещи уже в микроавтобусе. Проводить гостя пришел Ходаковский, еще несколько человек: многие в здешних краях начинали с Бондаревым.

— А если так? — обращается ко мне Ходаковский.— Одно место в автобусе есть, ехать далеко, вот в дороге и побеседуете с Василием Степановичем. На обратном пути завернете к Байкальскому тоннелю.

О чем размышлять? Блокнот у меня в кармане, и через несколько минут мы катим уже к выезду из города. Мне объясняют: едем вдоль готового участка магистрали до станции Кунерма, откуда регулярное сообщение с Братском, Тайшетом, Красноярском, Москвой. Василий Степанович сядет в поезд. К тоннелю на обратном пути подъехать можно. Однако чтобы пройти далеко внутрь, не хватит времени, да и главные работы там закончены.

Проскочив три бетонные опоры, поддерживающие крупные буквы названия города, с песнями понеслись по горной долине: в отдаленных углах Сибири магнитофон от пения не отучил. Насыпь и автомобильная дорога с плотно укатанной галькой, которая ее сопровождает,— среди сплошных розовато-лиловых полей иван-чая, спускающихся к речке Гоуджекит. Речка побелела в яростной схватке с камнем, которым завалено ее русло. Это не пена, это барашки волн. И вот по таким почти водопадам, где скользя у дна, где прыгая, поднимается на нерест хариус, сибирский родственник лососей.

Я слышу, что Гоуджекит означает «долина смерти». Но столько называли мне в разных местах «смертельных» наименований в переводах с неизвестных языков, что не удерживаюсь: может, придумали люди, набивая себе цену?

Нет, поясняют мне, ничего тут не придумано. Прозвали долину эвенки, ходившие сюда за зверем. В Сибири как? Раз мороз — значит, безветрие. А по долине ветер с воем носится и в стужу. Оплошал охотник, ногу подвернул, либо зверь его ранил — конец, замерзнет, примет белую смерть.

Но в теплую пору долина как долина. Что в ней БАМ? Ниточка. Насыпь большей частью невысокая, движение, до полного ввода магистрали в строй, слабоватое. Даже переезды без шлагбаумов, только предупредительные красно-белые крестовины на столбиках: поглядывай все же, шофер!

Вокруг этой ниточки — горное Прибайкалье в его дикой и даже страшноватой красе. Хребты свысока поглядывают на дно долины. Они здесь не сплошной цепью. Вот горища, полуголая, серая, будто при ее творении не жалели бетона. Узкая промоина, спускающаяся от вершины, забита прошлогодним снегом. От одного снежного пятна к другому — ручьи. Они спускаются из-за облаков к Гоуджекиту, который несет запоздалую снеговую воду в Байкал.

А сколько в ложбинах сорвавшихся, перемешанных, перебитых обломков скал! И ведь неизвестно, когда эти каменные потоки грохотали, сметая деревья, оббивая горные выступы. Может, при подземных толчках? А лавины? Они тут грозные, придавить могут запросто.

В Северобайкальске снега маловато, лето прохладнее, зима теплее. А чем дальше по ущелью вдоль Гоуджекита, тем кривая осадков все смелее, круче загибается вверх. В здешних поселках зимой прорывают траншеи даже к окнам. Обо все этом спутники рассказывают с гордостью: вот в каких местах живем и работаем.

Гоуджекит выскочил из узкого коридора в галечную долину, нагромоздив лесные завалы по каменистым косам. Многие стволы переломаны, измочалены.

— А что? — говорит Бондарев.— А как на Абакан — Тайшете? Забыли?

Мы знакомы с той поры. Теперь этот грузноватый человек — прославленный ветеран железнодорожных строек Востока. Кажется, еще в Саянах он говаривал: «Генеральный заказчик у нас один — пятилетка». Тогда это была шестая пятилетка, и вот уже на подходе двенадцатая. Строил трассу Хребтовая — Усть-Илим, начинал Западный участок БАМа.

Он, конечно, не помнит всех представителей пишущей братии, коих на знаменитой трассе Абакан — Тайшет бывало порой назойливо много. Но воспоминания все же у нас одни, «стыкуются», так сказать, на главных страницах летописи трассы и гремевших именах. Нас и посадили в автобус рядом,— пусть вспоминают, не мешая другим петь и рассказывать байки.

В долине — мост за мостом, где красные стальные фермы, где бетонные монолиты. К мостам привыкаешь, ведь на БАМе их... Сколько же?

— Ну, с малыми счет на тысячи.— Василий Степанович недоволен вопросом.— Но мост мосту рознь. Каждый требует своего решения. Не всегда его найдешь сразу. Бывало так: здесь путь готов, там путь готов, между двумя участками речушка, а моста через нее нет. У нас с Ходаковским на Усть-Илиме вышел случай. Он тогда был начальником строительно-монтажного поезда. Так вот, один мост «доваривал» перед самым открытием движения, можно сказать — под колесами локомотива. Теперь новая стратегия. Где можно, не роем котлованы, ставим пролеты на пучки бетонных столбчатых опор. Суть объяснять долго, а результат — пожалуйста: бывает, рельсы еще не сомкнуты, мосты же стоят готовенькими. Ставим с опережением.

Мы тем временем приближаемся к перевалу Даван, под которым пробит Байкальский тоннель, второй по длине на магистрали. Все здесь так или иначе связано с подземной стройкой.

Поселок Гоуджекит на новейших картах — маленький кружок. Но при дороге название начинает мелькать. Станция Гоуджекит. Стела, опять-таки три бетонных столба, у основания гранитная глыбища. Надпись: «Тоннельный отряд №12». Для истории.

В Гоуджеките жили проходчики тоннеля. Некоторые тут и сейчас, однако «закоперщики» перебрались к Северомуйску. Там главные работы, в Байкальском — доводка, доделка.

С водораздельного хребта, на котором перевал Даван, часть рек бежит к Лене, часть — к Байкалу. Он же и граница между Иркутской областью и Бурятией, между двумя участками магистрали.

В конце октября 1978 года, в непогодь, когда, как говорят, хороший хозяин из дома собаку не выгонит, к Давану собрались сотни людей. Добирались кто как смог: в кузовах оранжевых «Магирусов», в собственных автомашинах, на мотоциклах, кое-кто — на тракторах. Еще бы! Предстояла торжественная встреча первого поезда с запада. Он пришел на разъезд Даван. А этот разъезд уже в Бурятии.

Годом позже другой поезд под звуки оркестра остановился у вагона, временно исполняющего обязанности вокзала станции Северобайкальск. БАМ достиг Байкала! Тут встреча прошла, что называется, по первому классу. Прибывшим поднесли хлеб-соль. В церемонии участвовали седой старец Байкал в голубом одеянии, и его свита — охотник, рыбак, строитель, геолог, оленевод. Старец с поклоном вручил символический ключ уже знакомому нам Александру Бондарю.

Позвольте, но ведь даже в 1984 году Байкальский тоннель еще обживался, доделывался? Как мог пройти через него поезд пятью годами раньше?

А его там и не пропускали. Поезд прошел не под Даваном. Он поднялся на Даванский перевал и оттуда спустился к Байкалу.

Зачем же тогда вообще нужен тоннель?!

Часто повторяют: тоннели — ключи от БАМа. Ходаковский, например, сказал мне, что не считает такое определение удачным. В ходе стройки «ключи» меняются. Это может быть участок пути, либо мост, или даже станция. Тут все взаимосвязано. Согласившись с Феликсом Викентьевичем, я сказал бы так: тоннели — это все трудности БАМа на трех с лишним тысячах километров, как бы превращенные в концентрат, в жуткую мешанину сдвигов и разломов скал, зыбких песков-плывунов, подземной вечномерзлой тверди и подземного же кипятка.

Проходка под Даваном отчасти была репетицией работ у Северомуйска. Ее начал в 1976 году двенадцатый тоннельный отряд, в котором работали, в числе других, ветераны Метростроя, мастера высокого класса. И дела сначала шли хорошо. Навстречу пробивал скалу девятнадцатый тоннельный. Там ребята тоже не плошали.

И вдруг... Да, и здесь было злосчастное «вдруг», хотя рядом с главным тоннелем пробивали опережающую, разведочную штольню, остерегавшую от внезапных сюрпризов. Но район БАМа на них неистощимо щедр! В штольне было сухо, рядом в тоннель хлынул поток.

И все же при проходке Байкальского тоннеля не было драматических случаев, как в Северомуйском. В феврале 1981 года глубоко под Даваном проходчики, пробивавшиеся навстречу друг другу, сломали последнюю разделяющую их каменную стенку. Произошла долгожданная сбойка тоннеля.

Летом 1983 года в нем легло «серебряное звено», рельсы соединили вход и выход. Но поезда пошли под перевалом значительно позднее. А до этого...

Мы как раз приближаемся к тем местам, где у Давана, как и под Северомуйском, один «ключ» сумели временно заменить другим.

Через перевал построили обходной путь. Чрезвычайный. Не по строгим правилам. Ведь если можно было бы обойти Даван без большого удлинения магистрали, проектировщики сразу отказались бы от тоннеля, сулившего неприятности и каверзы с первых метров. Но взгляните-ка на карту северных берегов Байкала: густая коричневая краска, только горные долины чуть светлее.

Бондарев вел стройку БАМа на участке от станции Лена до Давана. Теперь его «Ангарстрой» укладывает вторые пути между Тайшетом и Леной. Здесь, на Даване, ему все знакомо.

Сооружать обходной путь предлагали еще в 1975 году. Опыт подсказывал Бондареву и другим опытным строителям: Иркутский участок будет готов к пропуску поездов самое позднее в 1978 году. Готовность же тоннеля к этому сроку никакими планами не предусматривалась. Значит, колея надолго бы уперлась в Даван.

Между тем по другую сторону перевала строились Северобайкальск, мысовые тоннели, путь на восток, к Северомуйску. Всюду остро нуждались в подвозе всего, что нужно для работ подобного размаха. И страна могла дать многое через связанный со всей железнодорожной сетью Тайшет и готовый Иркутский участок БАМа.

Василий Степанович огляделся по сторонам.

— Скоро увидим, что и как. На любой железной дороге есть уклоны и подъемы, это всякий знает. Теперь: какие? Нормально девять тысячных. Девять метров на километр. Бывает восемнадцать тысячных. Это уже крутовато, на подъеме может понадобиться усиленная тяга. А на здешнем обходном пути спуск или подъем — сорок метров на километр. Сорок! Представляете?

Я не представлял. Это, наверное, и для шоссейной дороги не подарок. А тут железная.

Хребты по-прежнему стискивали долину. Над дальними снежными пиками клубились облака. Навстречу пронеслись два мотоциклиста, у каждого железный ящик за спиной.

— Что это у них?

— Горбовик по-здешнему,— поясняет одна из спутниц.— Носят или возят на спине, на горбу. Для ягод. Очень удобно, если помнутся, сок не вытечет. В такой ящик два-три ведра входит. Бруснику берут, чернику. Здесь этого добра хватает.

Тяну шею: где-то стрекочет вертолет. Да, похоже, садится на вершину над пропастью. Обрыв почти отвесный, годился бы для съемок фильма «Затерянный мир» по роману Артура Конан Дойла. Наверху — таинственное плато, чернобородый сумасброд профессор Челленджер, человекообезьяны, динозавры, птеродактили, сухо шелестящие аспидными крыльями...

— Геологи. Вдоль всего БАМа действуют. Это к ним вертолет.

Долина как бы заперта Даваном. Станция, здание вокзала, окрашенное в бледно-зеленый цвет, зал ожидания, будничная надпись: «Табельная 3-го околотка». Это уже признаки рабочих будней. Звонкое слово «БАМ» в непривычном сочетании: «Станция Даван БАМ ж. д.»

Опять розовато-лиловое море иван-чая.

— Красиво, а в букете сразу вянет, сникает,— сокрушается спутница.— Отчего бы это? А вообще у нас цветы не сходят. Сначала багульник. Будто розовая дымка. Только в Крыму видела такое. Там, правда, не багульник, миндаль и еще какие-то южные деревья. После иван-чая пойдут ромашки. Они у нас сиреневые, не белые.

Пониже дороги мелькнула красная буква «М». Проходчики тоннелей не расстаются со знакомым всему миру ярким символом, который так буднично обычен в Москве, Ленинграде, Киеве и других городах и который так греет душу вдали от столиц, трамваев, эскалаторов... «М» — это Восточный портал Байкальского тоннеля.

Я позднее спускался к нему. У входа — памятная глыба, которую отвалили, «распечатывая» Даван. Тоннелей насмотрелся в свое время на трассе Абакан — Тайшет, как-то неделю прожил в поселке проходчиков. Здесь все величественнее, крупнее. Но там был самый накал работ, лихорадочный подъем перед сбойкой. В Байкальском же тихо, людей почти не видно: доводка...

А пока мне предстояло решать зрительную головоломку.

Железнодорожная колея вроде бы шла от портала. Да, так и есть. Нормальная бамовская колея. Другая, «ненормальная», цеплялась по крутоярам, и пока наша машина бежала по дороге, она оказывалась то выше, то ниже нас.

Наконец, нагоняем состав. Он полз в гору. Сзади, в хвосте,— два локомотива-тепловоза. Я читал, будто спаренные тепловозы сначала могли тянуть на этой круговерти лишь три-четыре вагона. Нет, тут целый состав порожняка, очевидно, освоили путь.

Считаю вагоны, платформы. Ого, двадцать девять! Но впереди еще два спаренных тепловоза. На такой сверхмощный «тяни-толкай» всего три десятка вагонов. И как медленно, тяжело ползет состав. Прямо-таки физически чувствуешь напряжение.

При прокладке обходной дороги путеукладчик помог лишь кое-где. Эта машина не приспособлена к горовосхождению и скалолазанию. Часть пути укладывали вручную, почти как восемь с лишним десятилетий назад при постройке Великого Сибирского пути. А что делать? Разве можно было терпеть, чтобы 262 готовых километра Западного участка надолго «застоялись» перед совсем близким Байкалом?

Спуск с перевала крут. Продолжается та же круговерть. Обходная дорога то уходит далеко в сторону, то неожиданно появляется снова. Мелькнула насыпь высоко над нами, другой ее участок виден далеко внизу.

На трассе Абакан — Тайшет есть похожее местечко. Поезд из тоннеля выскакивает на обрыв, и внизу, в глубокой котловине, замечаешь тоненький шнурок железной дороги. Состав вылетает на виадук, и мгновение кажется, что вагоны летят над пропастью. Опять тоннель. Длинный. Выемка тоже длинная. А когда минуешь ее, виадук виден уже вверху.

Василию Степановичу, конечно, знакомо это место.

— Как же, за станцией Щетинкино. А знаете, кто действовал здесь на обходной? Виктор Лакомов. Наш, с Абакан — Тайшета. Ходаковский Героя получил за Абакан — Тайшет, Лакомов — попозже, за линию Хребтовая — Усть-Илимск. Оба, как узнали, что БАМ начинается, за двумя подписями письмо в центральную печать: хотим на БАМ. С тех пор оба здесь. Лакомов тянул рельсы по всему Западному участку до Давана, ну и, конечно, помогал строить эту вот, с позволения сказать, альпинистскую дорожку. Кто, как не он? Мастер. Потом молоток, которым забивал серебряные костыли, передал ребятам с Бурятского участка — давайте, мол, дальше,— а сам повернул на запад. Нет, не за Урал! Не тот Человек. Строит у нас вторые пути от Тайшета до станции Лена.

«Вот тут он железный»

Виктор Лакомов...

Я узнал его несколько лет назад, когда вместе с режиссером Владленом Трошкиным, кинолетописцем БАМа, мы работали над фильмом «Рожденные Октябрем». Там было пять главных героев, и среди них — Лакомов. Самый трудный для режиссера и операторов.

Ведь снимать надо так, будто нет никакой кинокамеры, а просто зритель видит Виктора Ивановича Лакомова и его бригаду. Вот бригадир укладывает рельсы, едет на работу, куда-то бежит — злой, раздраженный,— с кем-то спорит, вот поднимает бокал шампанского на свадьбе парня из своей бригады. Чтобы снять все это, не всегда подкараулишь удачный момент. То света для съемки мало, то кто-то из ребят уставился прямо в объектив кинокамеры, погубив естественность кадра. Бывает, что в самом интересном месте кончается пленка и надо перезаряжать камеру. В общем, и в документальном кино режиссеру приходится изрядно поработать с тем, кого он снимает.

Так вот, Лакомов упрямо не хотел «играть». «Снимайте, как есть». А это означало: не мешайте работать, не буду ради вас отвлекаться на пустяки, дел у меня по горло.

Он не ломался. Он действительно с таким упоением, так самозабвенно уходил в работу, что на все остальное не хватало у него сил и желаний. Работу же выбирал не ту, что полегче, и это у него с детства.

Родился возле Ельца: климат мягкий, земля в садах, жизнь спокойная. Мечтал стать железнодорожником. С этим просто: Елец — значительный узел, есть у кого учиться, где работать.

А он, выучившись, махнул через полстраны на Абакан — Тайшет. Оттуда — в армию. Потом опять в тайгу, только уже не в саянскую — в северную. Восемь лет укладывал рельсы от станции Хребтовой к Усть-Илимску, к месту стройки третьей гидростанции Ангары.

Стал Героем, достиг вершины трудовой славы. Его выбрали делегатом XVII Всесоюзного съезда комсомола. Лакомов даже Москву как следует не посмотрел: после заседаний съезда с ударным строительным отрядом сел в поезд, уходящий на восток. А за бригадиром на БАМ перебралась и его бригада.

Лакомов не похож на плакатного богатыря-строителя. Среднего роста, худощавый, неулыбчивый, голос глуховатый — надорвал на ветрах и морозах. С малознакомыми на все вопросы — «да», «нет». И выражение лица такое, будто он вообще не понимает, как можно тратить время на «болтовню».

Узнать побольше о нем у него самого? Безнадежное дело. Расспрашивали товарищей по стройке.

Рабочий из его бригады:

— Вкалывает, как все, только много лучше. А когда уж совсем трудно, когда у ребят опускаются руки — вот тут он железный. И, глядя на него, другие подтягиваются.

Работница-маляр:

— Мы для него комнату отделывали, очень старались. Встречаю, спрашиваю: ну как, Виктор, доволен нашей работой? А он говорит: «Спасибо, но я там не живу, уступил одному парню, у него жена и ребенок».

Спутник по поездке в Чили (Лакомов ездил туда незадолго до фашистского переворота, помогал чилийским железнодорожникам):

— Мы дорогу — правда, небольшую — вместе с чилийцами за тридцать восемь дней построили. Уставали так, что землетрясение проспали. А Виктор еще успевал учить испанский. Все спят, он сидит над словарем, раскачивается, шепчет...

На БАМе Лакомов начинал с Западного участка. Тогда в ходу была шутка: «Внимание, до отхода первого поезда осталось восемь лет». Путеукладчик поднимал двадцатипятиметровые звенья — рельсы, скрепленные со шпалами,— и опускал на готовую насыпь. Положено звено, кладется следующее. Каждое — шажок великой магистрали.

Конечно, бригада Лакомова лишь продолжила труд множества людей, начинавших с рубки просек, с разбивки трассы, с земляных работ, с постройки мостов. Уложенный ею путь тоже еще не магистраль. Нужны станции, депо, связь и сигнализация, нужны постоянные благоустроенные поселки железнодорожников и мало ли что еще, чего мы не всегда замечаем на действующих дорогах. Но все же именно по уложенным рельсам ведут отсчет сделанного. Лежат рельсы — можно открывать рабочее движение.

Так и шла бригада Виктора Лакомова от станции к станции. Их возводили строители, среди которых, кроме сибиряков, были люди из разных республик. На 62-м километре, если считать от начала участка,— станция Таюра, поселок Звездный. Двухэтажный вокзал сложен из розового туфа, схожего с тем, что украшает улицы и площади Еревана. На трубе котельной выложено: «Тепло Армении — Сибири». Станцию Нию — это 102-й километр — называют «Грузией на БАМе». Там улица Шота Руставели, вокзал украшали грузинские художники, камнерезы, чеканщики. Уль-кан помогали строить азербайджанцы, Кунерму — строители из Дагестана.

Станция Кунерма уже скоро. Гоуджекит ярился в беге на восток, резвая речка Кунерма неистовствует в каменном ложе, торопясь с водораздела на запад. По горам шагают мачты высоковольтки, это Усть-Илимская ГЭС шлет энергию БАМу. Поставлены бетонные опоры вдоль пути: тепловозы сдадут вахту электровозам.

— Кунерма! Приехали!

Крупный станционный поселок. А вокзал — картинка. На красноватом фронтоне белая каменная резьба. Серебристая композиция, изображающая встречу девушки-горянки со строителем-таежником. Крупные буквы: «Дагестан — БАМу». Часы выкованы искусными кузнецами. Уж не мастера ли из знаменитого дагестанского аула Кубани, со средних веков прославленные искусством в резьбе и художественными изделиями из металла, приложили руки к украшению станции?

У бетонных плит перрона — длинный состав. Поезд Кунерма — Красноярск. Один из четырех пассажирских поездов, обозначенных в расписании. Уходит в 9.50. Время московское.

До свидания, Василий Степанович! До новых встреч!

Ждем в Кунерме трех человек, которые поедут с нами в Северобай-кальск. Брожу по поселку. Афиши о концерте певца, заслуженного артиста республики, лауреата международных конкурсов. В здании вокзала — автоматические камеры хранения, касса, залы ожидания. Как всюду. Предупреждение: «Ходить по путям воспрещается». Не вяжется с романтическим БАМом. Непривычно. Будто тут не настоящий БАМ.

Да нет, самый настоящий! Костры погаснут, последние времянки разберут, поезда помчатся через тоннели. Один за другим. И запрещение беспечного перехода путей не в «обозначенном месте» станет совершенно необходимым.

Возле похожего на ангар дома культуры «Горизонт» разговорился с мостостроителем. Родом он из Винницы, на БАМе девятый год. Сейчас строит тридцать седьмой за свою рабочую жизнь мост, надо бы округлить до сорока. Если удастся, то и до пятидесяти. Квартира есть, машина есть. Сын учится в Иркутске, в политехническом институте.

— Чего же уезжать? Живем нормально.

На обратном пути мы останавливались не только у портала тоннеля, но и возле моста, где наша дорога сблизилась с даванской обходной. Прошелся по шпалам: крутизна ощутима даже пешеходу.

А затем нас встретил дождичек. Через полчаса уже хлестал ливень. «Дворники» бегали по стеклу, из-под колес разлетались каскады. У меня теплилась надежда: вот выскочим из долины Гоуджекита, а над Северобайкальском — ясное небо. Но нас встретили все те же хмурые дождевые тучи. Как же с завтрашним полетом?

Ночь я спал плохо. Просыпался, смотрел в окно. По стеклу бежали струйки. К рассвету навалился туман.

Дождь шел весь день, туман не рассеивался. О полете к Кодарскому тоннелю нечего было и думать. И еще день минул. Ходаковский уехал по срочным делам. Аэропорт был закрыт.

Я не мог больше ждать. В семь утра из Северобайкальска уходила «Комета». В шесть отдал дежурному по тресту записку для Ходаковского и вскоре был уже на пристани.

Да, с полетом мне не повезло. Но повидался все же с хорошими людьми, а главное — застал возле Кунермы единственный в жизни каждого участка магистрали переход от стройки к действующей дороге. Так происходит и будет происходить по всей трассе.

29 сентября 1984 года на разъезде Балбухта трехтысячекилометровый рельсовый путь магистрали сомкнулся. На год раньше срока! С запада пришла к месту стыковки бригада Александра Бондаря, с востока — Ивана Варшавского. Торжественная укладка «золотого звена» состоялась затем на соседней станции Куанда, где собрались ветераны стройки и почетные гости.

А меньше чем через месяц навстречу друг другу вышли два поезда.

Один — из Усть-Кута, второй — из Комсомольска-на-Амуре. Эти поезда, где пассажирами были строители великой дороги, одновременно подошли с двух сторон к перрону Тынды, столицы БАМа. То был первый сквозной рейс по магистрали века.

БАМ начал действовать, стройка БАМа продолжается и будет продолжаться еще не год и не два. Укладываются рельсы на станционных путях, готовятся к сбойке неоконченные тоннели, идут изыскания ответвлений к будущим комплексам и городам, поднимаются стены депо, распахиваются двери квартир для новоселов, составляются графики движения. Работы хватает! Ведь предстоит ввести 32-ю железную дорогу страны в постоянную эксплуатацию, превратить ее в могучую артерию экономической и социальной жизни, способствующую индустриальному освоению территории в полтора миллиона квадратных километров.

Нет, в этих трудных, но щедро одаренных природными богатствами краях сигнал локомотива не затеряется в гуле космического века! И хотя ум человеческий обращается уже к расчетам межпланетных трасс, магистраль через континент останется в ряду выдающихся побед, одержанных народом-творцом в XX веке.

Я сохранил с детства ощущение волшебства стальной колеи, ее удивительных животворных свойств. Многое всколыхнуло во мне известие: БАМ начал действовать! Выплывали в памяти размышления инженера Кольцова о железной дороге, превращающей Сибирь в реальное достояние русской земли; рассказы деда о всяческих мытарствах, о том, что хоть и всего натерпелись, а дело сделали; моя первая поездка из Красноярска к Новосибирску, когда тянулись за вагонным окном темные ельники и придорожные топи, а у меня мелькала мысль: может, как раз в этом вот месте положила рельсы дедова артель...

Телевидение передавало праздник в Тынде, мне же виделся состав с грохочущим, звенящим грузом отодранных с полотна шпал и рельсов БАМа, несущийся через страну под Сталинград. Виделся зал Центрального музея Революции СССР, где рядом с реликвиями Сталинградской битвы — найденные в тайге счетная линейка со следами ржавчины, барометр-высотомер и страничка дневника, который вел Александр Кошурников, один из трех изыскателей, посланных на разведку будущей трассы между Абаканом и Тайшетом. Дневник оборван записью, сделанной в ледяном ноябре того же 1942 года: «Иду ползком... Вероятно, сегодня замерзну». Изыскатель погиб, погибли и его товарищи.

Теперь поезда бегут по дороге Абакан — Тайшет мимо станций, названных их именами: Кошурниково, Журавлево, Стофато. Вчерашние ее строители из хребтов Саян ушли на штурм семи хребтов трассы новой магистрали. Тут преемственность нагляднейшая, живая, те же Бондарев, Ходаковский, Лакомов да и многие другие.

Преемственность поколений...

Идя к «золотому звену», бригады несли корчагинские вахты.

Павел Корчагин был среди героев, в невероятно тяжелых условиях сооружавших узкоколейку от станции Боярка к лесоразработкам, к топливу, без которого город не перенес бы лютую зиму. Начинали стройку четыреста, работали полураздетые, голодные, под бандитскими пулями. Срок наметили жесткий: полтора месяца. Говорили: «Если не передохнем, то выполним».

Кощунственно даже сравнивать обстановку, запечатленную Николаем Островским на страницах в значительной мере автобиографического романа, с той, в которой несли корчагинские вахты наши современники. И все же они — корчагинцы. По духу, по характеру, по трудовому порыву, по чувству ответственности перед народом, по верности слову и делу.

Четыреста человек должны были за полтора месяца построить немногим больше шести километров узкоколейки.

Бригада Ивана Варшавского однажды уложила четыре километра шестьсот метров магистрального пути всего за сутки. Затем парни Александра Бондаря довели суточную укладку до пяти километров четырехсот метров. Из множества подобных подвигов сложился выгаданный строителями год. Обещали — сделали!

Иные времена, другая техника. А люди — все той же стальной закалки.

...БАМ продолжается. Герой Социалистического Труда Иван Варшавский передал свой рабочий молоток строителям дороги, соединяющей магистраль с Якутском. Бригада Героя Социалистического Труда Александра Бондаря проложила подъездную железнодорожную ветку, чтобы помочь строителям заложенного на берегу реки Витим будущего города. Города Корчагина.

Эта своенравная красавица Ангара...

колько легенд связано с ним!

В поселке Листвянка — трехэтажное зеленое здание института, повыше отель «Интуриста». Здесь конец маршрутов, начинающихся в Париже, Лондоне, Токио да и в местах более отдаленных. Летят тысячи миль, чтобы увидеть «сибирское море». Иду вдоль берега к гостинице.

Бог ты мой, какой-то француз лезет в воду! Отовсюду сбегаются с фотоаппаратами, кинокамерами: смотрите, вот это смельчак! Прибежали японцы, остановившие ради этого сенсационного зрелища свой автобус. Герой осторожно, зябко пробует воду, поднимая то одну ногу, то другую. И рад бы отступить, да ведь позор!

Бултыхается, выскакивает с вытаращенными глазами и раскрытым ртом. Одиннадцать градусов, хотя август, самое жаркое по здешним местам время. Смельчаку аплодируют, растирают его мохнатыми полотенцами, суют плоскую бутылочку виски. Здесь не то, что в прогреваемых бухтах или на открытом месте, если море несколько дней спокойно, а погода солнечная. В глубинах температура почти не зависит от погоды, от смены времен: около четырех градусов. Надо бы французу это знать, и гид «Интуриста» что-то укоризненно выговаривает ему. Что-нибудь вроде: «Ах, месье, вас же особо предупреждали... Месье, это не очень осторожно с вашей стороны...» Впрочем, может быть, милая девушка порицает не француза, а местный климат? В «Интуристе» народ вежливый, воспитанный.

Однако что такое Листвянка и почему Листвянка?

В туристской схеме, кроме института с музеем байкаловедения, упомянут памятник на могиле исследователя озера Г. Ю. Верещагина и говорится, что в окрестных пещерах «обнаружены следы стоянки первобытных обитателей побережья Байкала».

Стоянок первобытных людей по берегам Байкала множество. Их оставляют дикари. Не уверен в надобности кавычек. Говорят, что свои ничтожные фамильишки эти дикари бесстрашно начертали даже на Шаманском камне. Именно стоянки современных варваров вносят поправки в диссертации ученых, изучающих рекреационные пределыберегов Байкала. То есть те нормы туристской нагрузки, которую эти берега смогут перенести без серьезного для себя ущерба.

Да разве дикари наследили только на берегах и скалах? Во время одного из пробных погружений «Пайсиса» наблюдатель записал: «Первое, что я увидел на дне Байкала, была пустая бутылка. Потом мы увидели банки из-под консервов и красок, мешок с цементом, целые залежи щепы, затонувшие бревна... Байкал бережет лицо, он прячет вглубь свои обиды».

Но почему Листвянка, если склон, не круто спускающийся здесь к воде, порос не лиственницей, а сосняком? Лиственница же — в потемневших прочнейших срубах домов, вытянувшихся в одну улицу между горой и водой, да кое-где в палисадниках. А еще под окнами — сирень с не увядшими пышными лиловыми соцветиями. Цветущую в августе сирень я видел только в горах Норвегии, над долиной Гудбрансдален.

Нынче дождливое лето, мало тепла. Однако на крохотном рынке — один тесовый стол — четыре женщины, не навязывающие свой товар, никого не зазывающие, а переговаривающиеся между собой («У Федотовых телку машиной сбило, туристы ехали, язви их в душу»), выставили на продажу кедровые шишки и очень мелкую клубнику.

— Здешняя, сами вырастили? — спрашиваю.

— А то ты помогал? — Это серьезно, строго: дескать, хоть и покупатель, не задавай глупых вопросов.

Что за воздух в Листвянке! В нем и морская свежесть, и запахи соснового бора. И вообще атмосфера над Байкалом чистейшая. Кроме уголка южного побережья, занятого целлюлозно-бумажным комбинатом: над ним мутные облака.

Листвянка отчасти втянулась в боковые распадки. В дальнем конце долины старая церковь. Может быть, вы видели ее, если смотрели фильм «Звезда пленительного счастья», в котором есть эпизод венчания Анненкова и Полины Гебль. Судьбу их вы знаете. Венчание было в Чите, но здешняя церковка лучше передавала стиль и суровость эпохи, ее и выбрали для съемок.

Листвянку не назовешь селом. Тут верфь и порт. Вон плакат: «Дорогой юноша! Если Вы любите флот и мечтаете работать на просторах Байкала и Ангары, наше училище может подготовить из Вас моториста-рулевого».

У Лимнологического института своя флотилия. На борту флагмана буквы: «Г. Ю. Верещагин», в честь ученого, который первым ввел систематическое изучение Байкала. Тралы, лебедки, вообще насыщенность всякими приборами и специальным оборудованием, какого не увидишь на обычных озерных судах. Тут солидный «Меркурий», поменьше «Зюйд», «Вест», «Парус», «Компас», «Самородок»... «Шельфа» не вижу — должно быть, ушел в рейс, ведь разгар экспедиционной поры.

Лимнологический институт сумел представить весь Байкал в одном зале. Конечно, «все о Байкале» едва ли могут вместить даже тысячи книг и столько же экспозиций. Послушайте научных работников: такой-то вопрос требует дальнейшего изучения, в такой-то проблеме еще много неясного, Байкал еще таит в себе столько загадок...

Но в зале вы можете увидеть то, что видит далеко не каждый житель Прибайкалья. Например, всех главных байкальских рыб, включая огромного осетра, которого не осилил бы и Собакевич (помните, как он управился с «произведеньем природы»?).

Семейка байкальской нерпы — что за симпатичные животные, особенно малыши! И какой мех! Не тот, желтоватый, пятнистый, что у морских тюленей, а темно-серого в синеву оттенка.

Никакой музей не способен дать представление о двух с половиной тысячах видов живых организмов Байкала. Даже хотя бы о всех эндемиках. Да как их вместить, когда таких... 84 процента от общего числа — значит, за две тысячи!

Я был в институте с группой японских туристов. Гид переводил слова научного сотрудника. Слышались то восторженные, то недоверчивые возгласы.

Останавливаются возле чучел соболя и кабарги. Соболя рассматривают внимательно, наклоняются, чтобы увидеть поближе. Еще бы, этот, баргузинский, на вес золота.

Вдруг слышат: соболь изредка нападает на кабаргу. Как так? Кабарга — вот она, таежное парнокопытное, пожалуй, по величине не уступает овчарке. А соболь — немногим больше кошки.

Сотрудник института поясняет: соболь — хищник, быстрый, ловкий, дерзкий. Бросается на кабаргу сверху, с дерева, перекусывает горло.

Кивают головой, но сомнение вроде остается.

— Климат в Прибайкалье некогда был совсем другим. Здесь, например, водились носороги.

— О-о! Сибирь — Африка?!

Объем Байкала, говорит экскурсовод, 23 600 кубических километров: пятая часть мировых запасов поверхностных вод планеты. Байкальская вода поразительно чиста. Этому способствует, в частности, рачок эпишура, самый многочисленный обитатель водной толщи озера. Он отфильтровывает взвешенные частицы и бактерии.

Всем хочется взглянуть на рачка-чудотворца. Пожалуйста, он в этом сосуде. А там — вода, в воде что-то похожее на манную крупу: рачок-то крохотный. Японцы разочарованы. Но на всякий случай фотографируют сосуд.

Для получения из морской воды такого количества пресной, какое содержит Байкал, пришлось бы затратить несколько триллионов долларов, во много раз больше стоимости всего добытого человечеством золота.

— О-о-о! — вздох не то удивления, не то восхищения. Несколько триллионов долларов!

Уходят довольные, оживленно переговариваясь. А за дверью слышна немецкая речь: новая группа «путешествующих вопросительных знаков».

В суперпрограмме «Сибирь» озеру посвящен особый раздел.

Директор института член-корреспондент Академии наук Григорий Иванович Галазий — страстный болельщик Байкала. Да, говорит он, сделано много и для изучения, и для сохранения чудесного водоема. Но если решение некоторых научных проблем не носит особенно срочного характера, то сохранение Байкала — дело неотложное.

— Абсолютно неотложное! Мы добиваемся и должны добиться, чтобы в Байкал не попадало ни капли стока промышленных предприятий, даже если они прошли очистку! Экологическая система озера необыкновенно ранима. Мы доказали, что очищенная вода, даже разведенная в пятьдесят — сто раз, вызывает изменения у байкальских организмов. По численности стадо знаменитого омуля значительно выросло, этому помогли и запреты лова, и искусственное рыборазведение. Но омуль-то, как говорится, не тот! Менее жизнестоек, менее упитан.

Григорий Иванович говорит горячо, убежденно. Надо беречь озеро, надо беречь леса, его окружающие. Академик Жуков в свое время сформулировал кратко: «Будет лес— будет Байкал». Рубка леса в бассейне озера запрещена. Правительство приняло и другие меры для защиты Байкала.

— Я — оптимист,— заключает ученый.— Девиз нашего института: изучать — значит охранять.

Перед тем как перебраться из Листвянки в Иркутск, поднимаюсь на гору Черского. Но что за странный кустарник в самом начале подъема? Красные, синие, белые цветы. Да это и не цветы вовсе, а привязанные к веткам тряпочки. Навстречу спускаются какие-то иностранцы. На ходу спрашиваю гида.

— По здешнему поверью, надо принести жертву духу, покровителю горы. Причем обязательно что-то из своего туалета.

— И как же ваши туристы?

— Рвали носовые платки, один оторвал клочок от рубашки.

Гора названа именем Яна Черского, навечно сосланного в Сибирь после польского восстания 1863 года. Пройдя службу в штрафной роте, он попал в Иркутск, где ссыльные Александр Чекановский и Бенедикт Дыбовский занимались исследованиями Прибайкалья. Черский получил работу в Географическом обществе.

Он «заболел» Байкалом. Вскоре его уже называли Иваном Дементьевичем. Ему помогала жена, сибирячка Машенька.

На простой лодке они вдвоем предприняли обход побережья Байкала. На скалах ученый оставлял засечки-борозды, выдолбленные долотом в скале. По ним можно следить за изменением уровня Байкала.

Немало лет отдал Черский исследованию озера и составлению геологической карты побережья. В его отчете есть строка: «Всех притоков Байкала я насчитал 336». Эта цифра перешла в легенды о сыновьях старика Байкала и в учебники.

На самом деле число рек непостоянно. Одни пересыхают, другие изменяют русло. И что считать рекой, а что — ручьем, если иные годы ручей бурлит речкой? По данным недавней космической съемки, в Байкал стекают 133 реки и 411 постоянных ручьев. Если принять в расчет и пересыхающие, у озера окажется 1123 притока. А через год, два, пять съемка может отразить значительные изменения, вызванные засухой или, напротив, обильными осадками.

В институте называют прежнюю цифру: 336. Столько, сколько насчитал Черский. Байкал был важным этапом в его исследовательской работе. И счастливым, несмотря на всяческие житейские невзгоды: он узнал здесь радость крупных научных открытий.

Я надеялся увидеть с горы Черского байкальские дали. Однако на полпути к вершине туман скрыл море, а вскоре хлынул дождь. Скользя по камням, я пожалел, что не умилостивил горного духа...

От Байкала до Иркутска час езды по шоссе вдоль Ангары.

Не забывай, потомок...

От каждого города непременно остаются какие-то «зацепки». Начинаешь вспоминать — бегут разрозненные картинки. Иногда, казалось бы, сущие пустяки: фасад дома, сработанный под княжеский терем, удивившие тебя декоративные расписной чайник для великана и чашка, в которой можно утопить человека — их поставили среди клумб перед чаеразвесочной фабрикой. Но случайное отсеивается, возникает что-то общее, которое у разных людей, наверное, вовсе несхоже.

Для меня Иркутск — праздничный город, хотя те две недели, которые я бродил по его улицам, дождь часто барабанил по крышам, а ветер рвал зонтики из рук прохожих. Но уж если солнышко...

Есть что посмотреть в Иркутске!

Современных зданий предостаточно, среди них немало красивых и оригинальных, новые микрорайоны хороши, индустрия мощнейшая, свой университет, свой Академгородок. Но теперь это в любом крупном сибирском городе. А Иркутск — среди крупнейших: шестьсот тысяч жителей.

Выбрав время, пошел в Знаменское предместье. На мосту через речку Ушаковку и за ним движение как под Москвой на Минском шоссе. Долго выжидал, чтобы перебежать к ограде Знаменской церкви.

Там надгробья декабристам и памятник Григорию Шелихову.

Я бывал на его родине. Это городок Рыльск в Курской области, далекий от морей и океанов. А на памятнике, где в овале лаврового венка барельеф человека в парике екатерининских времен:

«Колумб здесь Росский погребен,

преплыл моря, открыл страны безвестны,

и зря, что все на свете тлен,

направил парус свой во Океан небесный..

Гаврила Державин»

На другой стороне:

«Не забывай, потомок, что Росс, твой предок — и на востоке громок».

Это сочинил в честь Шелихова поэт Иван Дмитриев, современник Пушкина.

Григорий Шелихов основал первые поселения в «Русской Америке» — так назывались принадлежавшие России Аляска, часть Калифорнии, Алеутские острова, позднее проданные царским правительством Соединенным Штатам Америки. На памятнике упоминается, что на островах и «матерой земле Америки» Шелихов завел «домостроительство, кораблестроение и хлебопашество», что был он человеком, «деяниям бесценным, по промыслу гражданином, по замыслам мужем почтенным, разума обширного и твердого».

Именем уроженца маленького Рыльска назван залив в Охотском море и промышленный город в Иркутской области. Не забыт потомками русский Колумб!

И показалось мне, что в строке о наших предках, и на востоке «громких», возможно, ключ к пониманию особой роли Иркутска в сибирской истории. Пять тысяч верст от Москвы, от Петербурга еще дальше — и почти столько же до восточных окраин, слабо обжитых, непознанных.

Иркутск был как бы глубоким тылом «Русской Америки». Ее история разительно не схожа с судьбой земель на далеких континентах, куда эпоха великих географических открытий показала дорогу европейским колонизаторам. Русские оставили о себе добрую память среди коренного населения американского побережья.

В Иркутске Российско-Американская компания, создание которой подготовили люди, подобные Шелихову, припасала для отправки на Аляску хлеб, корабельные снасти, орудия для землепашества. Иркутск в своей навигационной школе готовил штурманов для тихоокеанских плаваний. Местные купцы открывали лавки на Алеутских островах. Торговцы редко забывают о выгоде, но во владениях Российско-Американской компании алчность не перерастала в жестокость. Коренных жителей обучали разным ремеслам. К уходу русских каждый шестой алеут знал грамоту — ничем подобным не могли похвалиться центральные губернии России.

В начале XVIII века в Иркутске было свое адмиралтейство. Оно ведало переправами через Байкал казенных судов, сопровождаемых военными командами. Суда доставляли Забайкалью продовольствие и соль. Адмиралтейство существовало свыше ста лет.

Необычен старинный герб Иркутска. Странное крупное животное держит в зубах соболя. Спрашиваете, что за зверь? Отвечают — бабр. Некоторые думают, что ослышались, наверное, бобр. Нет, все-таки бабр. Это полузабытое название тигра. На тигра зверь на гербе не очень похож, и хвост у него палкой кверху. Да и откуда в Иркутске этот грозный хищник? Но говорят, будто амурские тигры добирались в Забайкалье.

Иркутск был обращен лицом к востоку. Ему суждено было стать опорой освоения Забайкалья и Приамурья. Дороги связывали город с Монголией и Китаем. В одном из городских училищ обучали не только монгольскому, но и японскому языку. Особая школа выпускала геодезистов и картографов, людей, очень нужных в экспедициях по неизученным местам.

В Иркутске жили или останавливались на время выдающиеся ученые, посвятившие себя изучению Сибири. Сибирский отдел Географического общества, весьма деятельный, был создан в городе еще в 1851 году. Как и другие научные учреждения, оно привлекло к делу ссыльных, жаждущих приносить пользу народу.

Об Иркутске 70-х годов прошлого века один путешественник писал, что город поражает своей общественной жизнью: «то вы в ученом обществе, то в заседании, решающем экономические вопросы, то в благотворительном комитете, то на литературном вечере...»

Чехов нашел, что «из всех сибирских городов самый лучший Иркутск». В другом месте читаем: «Иркутск превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, музей, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы. Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей...»

Томск сберег главным образом памятники деревянного зодчества. Иркутск — и дерево и камень. Сохранена почти целиком главная улица — в прошлом Большая, теперь улица Карла Маркса. Не видно на ней зданий никчемных, взывающих к сносу. Они не похожи на привычные стекляннобетонные прямоугольники, отделка иных домов кажется вычурной, излишне усложненной, но в этом особенность времени, когда их строили.

Иркутск отнесен к городам историческим и признан важным центром туризма. Едва ли в каком другом сибирском городе встретишь столько иностранцев, сколько здесь. Бродят по музеям, гуляют по набережной Ангары. Не чувствуется нервозной спешки, которая так знакома любой туристской группе: «Направо парк, слева вы видите собор семнадцатого века, но, господа, до обеда нам остается полчаса, не будем терять времени».

Иностранных туристов в Сибирь манит Байкал. Не его ли простор отучает на какое-то время от суетности? Или характер сибирского города, в котором чувствуется основательность, жизненная прочность, уверенность?

Одна из улиц центра названа в честь японского города-побратима Канадзавы. На церемонию приезжала делегация во главе с мэром. Уличные таблички написаны на двух языках.

В краеведческом музее мне показали запись экскурсионных групп за один, еще не закончившийся день: Западный Берлин, Румыния, Ленинград, Одесса, ФРГ, Япония, Черемхово, Япония, Нидерланды, Англия, Омск, третий раз Япония, Челябинск, Франция...

Есть что посмотреть в Иркутске — и Ангара в числе его достопримечательностей.

За Домом Советов на набережной — романтический мостик, выдвинутый над рекой. Там постоянно толпятся люди. Сколько осталось рек во всей Евразии, где вода была бы так хрустально прозрачна? Да еще в центре большого города? Ведь это же теперь величайшая редкость!

На другой берег Ангары я ходил только пешком. Мост высоко поднят над старой прибрежной застройкой — и сколько домов напрашиваются здесь в памятники архитектуры! Чуть не в каждом чувствуешь выдумку безвестного плотника-архитектора в резьбе, в форме балкончиков, башенок.

История моста в чем-то перекликается с историей Дома Ленина в Новосибирске. После смерти Владимира Ильича Иркутск собрал деньги на памятник вождю. Но газета «Власть труда» напомнила слова Надежды Константиновны Крупской: «Большая у меня просьба, не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности... Хотите почтить имя Владимира Ильича, устраивайте ясли, сады, дома, школы, библиотеки, амбулатории, больницы, дома инвалидов».

Самым полезным, нужным делом для всех трудящихся Иркутска было сооружение моста. Решили: пусть памятником Ленину станет мост. И собранные деньги стали первым взносом на его постройку.

Со средины моста смотришь и не насмотришься на лазоревое чудо. Кажется, улавливаешь мелькание темных рыбьих спин в глубинах. Или это от водоворотов, от вскипания белопенных бурунов? Островок, на нем какое-то здание. Художник, пристроившись у мостового парапета, трудится над этюдом. Наверное, можно назвать его: «Над вечным движением».

После яростной сшибки с мостовыми каменными опорами вода беснуется, будто только что вырвалась из турбин. У речного вокзала — белый лайнер «Сибирь».

От моста хорошо пройтись по набережной, обсаженной елями и лиственницами. В траве под ними ребята собирали шампиньоны. Из окон гостиницы «Интурист», построенной над Ангарой, видно зеленое Заречье, где по великой транссибирской магистрали бегут и бегут поезда, на короткое время задерживаясь возле длинного вокзала. Его построили давно, он вполне годился бы для главной улицы — парадные башенки, узкие окна. Как и большинство зданий старого Иркутска, сооружен надежно, с запасом на рост города. В Сибири почти не осталось прежних вокзалов: снесли, заменили. Иркутский собираются лишь реконструировать.

И вот главная точка набережной: к ней выходит улица Карла Маркса. На ее оси — монумент, названный в путеводителях памятником первооткрывателям Сибири. Три барельефа в нишах мощного пьедестала из красного гранита: Ермак, генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьев-Амурский и граф Сперанский. Ермак пояснений не требует, энергичный Муравьев получил приставку «Амурский» за экспедиции по Приамурью и подписание договора с Китаем о границе по Амуру. Граф Сперанский Сибирь не открывал, лишь изрядно очистил ее от сановных казнокрадов и провел полезные реформы.

Монумент был поставлен в 1908 году в честь окончания постройки Сибирской железной дороги. Орел, распростерший крылья, держит в когтях торжественный рескрипт, связанный с сооружением великого пути к Тихому океану. Тут же старинные гербы всей Сибири и трех городов ее восточной части: Иркутска, Красноярска, Якутска.

А рядом — знаменитый Белый дом. Я видел тот, в Вашингтоне, ходил по нему с экскурсией. Нам показывали, что переделал по своему вкусу президент Кеннеди, что — Никсон и что — Форд; о Рейгане тогда мало кто слышал. Белый дом на ангарском берегу сооружали по наброскам Джакомо Кваренги, строителя Смольного в Петербурге. Первые владельцы, купцы Сибиряковы, всю отделку и мебель заказывали лучшим мастерам. Со временем Дом стал резиденцией генерал-губернатора Восточной Сибири. Теперь в нем научная библиотека Иркутского университета.

Напомню попутно, что в прошлом веке известный русский революционный демократ, публицист Николай Шелгунов писал: «Как Англия создала Лондон, а Франция Париж, так Сибирь создала Иркутск». Думаю, что для своего времени эти слова были недалеки от истины.

Едва ли какой-либо город может сравниться с Иркутском в том, что здесь сделано для выражения всесибирской благодарности декабристам, для того, чтобы полнее показать их просветительское, нравственное, революционизирующее влияние на жизнь далекой окраины.

Лишь сосланные царским режимом большевики оставили в Сибири след более мощный и глубокий. Но они не были одиночками, они ощущали себя бойцами крепнущей партии, они чувствовали опору в нарождавшемся рабочем классе, у них была ясность цели и вера в то, что цель эта достижима, что победа революции близка.

Декабристы... Листаешь книги историков, воспоминания сибиряков, в том числе и тех, кому, казалось бы, были далеки и даже враждебны идеалы декабристов. «Еще декабристы...», «Никто до декабристов», «Только декабристы...» — и далее упоминание о делах практических, нужных, полезных для Сибири. Перечислить их невозможно, да они и общеизвестны.

Царь отправил на каторгу и в ссылку 121 декабриста. Семьи появились не сразу, не у всех. Значит, небольшая горстка, причем после каторжных работ рассеянная, разбросанная царской мстительной волей по всей Сибири.

И по всей Сибири чувствуешь заботу о дорогих могилах. Совсем недавно, например, комсомольцы Норильска, снарядив экспедицию, воздвигли бетонный монолит на пустынном заполярном берегу Енисея, где при загадочных обстоятельствах погиб декабрист Николай Лисовский. Иркутяне же еще в 1952 году, перед пуском первой гидростанции Ангары, разыскали на старом кладбище, оказавшемся в зоне затопления, могилы Артамона Муравьева и Алексея Юшневского и перенесли прах декабристов в город.

В некоторых городах есть музеи декабристов. Иркутяне же создали не просто музей, но целый комплекс их памяти. Сохранены и восстановлены в первоначальном виде дома, в которых жили семьи Трубецкого и Волконского. Объявлены заповедными прилегающие к ним усадьбы со старинными амбарами и другими надворными постройками. Это Иркутск времен декабристов.

В доме Трубецких собраны подлинные вещи. Музыкальная шкатулка, огромная курительная трубка, книги из библиотеки Рылеева, акварели, наброски, вышивки, автографы, секретная переписка о Лунине, сундучок, портреты, первый план Читы, составленный Фаленбергом, рояль Волконской... Очень многое прислано сюда в дар из разных городов страны.

Иркутские историки и писатели немало потрудились для того, чтобы сибиряки лучше знали, чем их край обязан декабристам. В Доме-музее при свете старинных канделябров устраиваются декабристские чтения. «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно...»

Пушкинскую строку Иркутск мог бы начертать на своем гербе — и не потому ли, помимо прочего, оставляет он у своих гостей ощущение праздника?

Страна АЕ

Страна АЕ?

Странное это название придумано журналистами. А и Е — Ангара и Енисей. Еще в тридцатые годы обдумывался, выверялся смелый замысел использования энергии двух сибирских рек для подъема народного хозяйства огромных пространств.

Этот замысел, хотя и подкрепленный прочным каркасом расчетов, казался для своего времени едва не сюжетом научно-фантастического романа. Журналисты живописали плотины будущих гидростанций, прорубленные в тайге дороги, каменные города с широкими праздничными площадями. В неторопливый быт плотогонов и охотников, живущих по деревенькам, куда даже керосин и соль завозили с перебоями, должен был ворваться электрический XX век.

С годами Страна АЕ была создана, но название это забылось. Она поделена сегодня на «великие княжества» территориально-производственных комплексов. В ней энергетические супергиганты мирового класса. Ее молодые промышленные узлы поражают мощью. Вокруг башни старинного острога или деревянной церквушки — города, каких не знала Сибирь.

Огромна Страна АЕ. Однако еще и сегодня есть там уголки, о которых сравнительно мало знают и пишут. Впрочем, по порядку.

Ангара для энергетиков — жемчужина. Но спросите о ней речников. Пожимают плечами: что это за река, если по ней нет сквозного хода? Прежде мешали пороги, теперь плотины.

«Наутро кинули меня в лодку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большому, к Падуну — река о том месте шириною с версту, три залавка через всю реку зело круты, не воротами што поплывет, ино в щепы изломает...»

Это протопоп Аввакум о печально знаменитом Падунском пороге, круто падающем в ангарском русле. Его преодолевали только с лоцманом, знающим узкий проход— «ворота».

А ведь очень соблазнительным казалось нашим прадедам наладить добрый путь по ангарским водам! Исстари русский человек жил с реками «душа в душу» и ни одной стихии не говорил столько ласковых слов, сколько реке, готовой летней и зимней дороге, да к тому же еще и кормилице. Волга для него была матушкой, Дон — батюшкой, позднее стал батюшкой и Амур.

Но с Ангарой поладить по-хорошему не удавалось. В конце XVIII века торговцы чаем попытались отправлять свой товар к Енисею. Кяхтинский купец Сосипатов снарядил два баркаса. Игнат Думсков, купеческий приказчик, набрал команду из сорвиголов, беглых каторжников. Дело было в половодье, и сначала все шло отлично. Думсков отмечал большие и малые ангарские пороги. Насчитал их сто шестьдесят шесть.

Страшную трепку задал баркасам Падун. Трое гребцов погибли в водоворотах, и Думсков писал в донесении хозяину: «Нам почудилось, что мы попали в преисподнюю. Стоял адский гром, казалось, что разверзлось само небо и оттуда хлынули потоки воды, тут и там торчали каменные глыбы, вода крутилась и кипела как в котле».

В конце прошлого века стали было пороги взрывать. Начинатель многих полезных дел Александр Сибиряков попытался тянуть баржи через расчищенные быстротоки за туерами, особыми пароходами, передвигавшимися вдоль уложенной по дну железной цепи. Ее с грохотом и скрежетом наматывали на огромный барабан. Но тут пошли первые поезда по Великому Сибирскому пути, и дорогостоящие туера встали на прикол.

В тридцатых годах я еще застал на ангарских плесах илимки, большие лодки, будто сошедшие со старинных гравюр. Острый нос задран необыкновенно высоко. На мачте вырезанный из жести флюгер. Подует ветер — и как же легко, ходко бежит илимка под парусом! Входит в порог — нос разбивает волну, не дает воде заплескиваться внутрь суденышка. Дно у илимки плоское, сидит она неглубоко, мели ей не страшны. В общем, ан-гарцы создали судно, приспособленное к странностям своей реки, порожистой, труднопроходимой даже в низовьях. Но и позднее, когда появились быстроходные мощные суда, сквозной путь по Ангаре так и не наладили. В истоке ходили от Иркутска до Братска. Дальше — порог за порогом. В низовьях поднимались против течения до Богучан, до Кежмы. И только для плотов ангарские плесы ниже главных порогов стали постоянной дорогой к Енисею.

Чем Ангара пленила энергетиков?

У рек в весенние паводки воды больше, чем надо, потом наступает летняя межень, когда приходится экономно расходовать запасы, накопленные в водохранилищах. У Ангары же главное водохранилище неистощимо: Байкал. Сток равномерный. И река круто падает, развивая энергию: Байкал выше Енисея чуть не на четыреста метров. Наконец, ангарские берега сложены из крепчайших горных пород, надежной опоры для плотин.

Первую гидростанцию построили возле Иркутска. Теперь она уже внутри города. Плотина заменила мост. Когда едешь из центра в Академгородок или Студенческий городок, не сразу замечаешь, что улица кончилась и автобус бежит по плотине.

Первую плотину на Ангаре строил Андрей Ефимович Бочкин, знаменитый «Дед». Впрочем, «Дедом» он стал позднее, на строительстве Красноярской ГЭС.

Следом за относительно маломощной Иркутской пришла очередь гигантской по тем временам Братской. На снимках появилась скала Пурсей. Место было пустынное, диковатое. Начальник строительства Иван Иванович Наймушин, которого американцы позднее окрестили «гидромедведем», добирался туда по зимнику. Ему и его спутникам дал приют барак изыскателей в небольшом селе Братск. Нары приезжие смастерили сами. Хлеб им везли издалека, он превращался на морозе в камень, едва разрубаемый топором.

Братск был одним из острогов, заложенных землепроходцами. Название кажется современным. Происходит же оно от «брацких людей» — мы помним, что так русские когда-то называли бурят.

Подготовительные работы под Братском начались в 1955 году. Шесть лет спустя был пущен первый агрегат. Еще через два года дал ток шестнадцатый.

Один из репортажей тех дней начинался словами: «Я стою у подножия одного из самых титанических сооружений мира». Поэт Евгений Евтушенко написал поэму «Братская ГЭС». Сколько было сочинено об ангарской стройке песен, сосчитать не берусь. После посещения Братска делегация американского сената признала, что в строительстве гидростанций Советский Союз перегнал Америку. «Под Братском села за парту вся мировая энергетика»,— сказал президент Международной ассоциации по большим плотинам Клаудио Марчелло.

Братская ГЭС после пуска окупилась почти десятикратно. Она питает энергией алюминиевый завод и лесопромышленный комплекс, несколько других крупных предприятий. В городе Братске уже свыше двухсот тысяч жителей. Это порт на Братском море. Плотина стала мостом Байкало-Амурской магистрали.

Братская ГЭС передала эстафету Усть-Илимской. К Толстому мысу, где намечалась стройка, люди шли без дорог, врубаясь в тайгу. Первую улицу будущего поселка назвали Братской. Оба энергетических исполина должны были впрячься в упряжку единого Братско-Усть-Илимского территориально-производственного комплекса.

Приангарье интересовало не только энергетиков, но и геологов. Берега и прибрежье Ангары хранят запасы железа, свинца, цинка, сурьмы, бокситов, угля, каменной соли, фосфоритов.

Ангару в створе Усть-Илимской ГЭС перекрыли в 1969 году. Когда же дошло до монтажа агрегатов, река напомнила о своих порогах и шиверах. Теплоходы, тянувшие к стройке баржи с рабочими колесами, ломали винты, получали пробоины. Однако в конце концов все доставили на место и в 1977 году третья станция ангарского каскада досрочно вышла на проектную мощность.

Тем временем ангарская тайга услышала болгарскую речь. Болгары были первыми среди строителей из стран Совета Экономической Взаимопомощи, приехавших сооружать Усть-Илимский целлюлозный завод. Появились бригады из Венгрии, из ГДР. На Ангару везли оборудование с марками польских и румынских заводов. Это была общая стройка нескольких стран — и каждая ежегодно получает теперь свою долю сваренной на чистейшей ангарской воде усть-илимской целлюлозы. В среднем эта доля, если пересчитать, например, на книги — триста миллионов экземпляров, отпечатанных на высокосортной бумаге.

Целлюлозный завод не знает отходов. Все идет в дело, включая пни и опилки. Но он лишь часть сложной цепочки предприятий Братско-Усть-Илимского комплекса, превращающих древесину ангарской тайги в доски, брусья, картон, древесно-волокнистые плиты, фанеру, упаковочную бумагу, канифоль, кормовые дрожжи и многие другие полезные вещи.

В орбите комплекса, кроме Братска, города Усть-Илимск, занявший уже оба берега Ангары, Железногорск-Илимский с Коршуновским комбинатом, использующим месторождение железных руд, город Вихо-ревка и несколько крупных рабочих поселков, несомненных кандидатов в города. Свыше полумиллиона человек живут и работают там, где от деревеньки к деревеньке надо было добираться полдня, а то и день.

Линии электропередачи теперь для здешних мест столь же привычны, как прежде охотничьи лабазы. Мощность Братской ГЭС — 4 миллиона 100 тысяч киловатт, Усть-Илимской — 4 миллиона 300 тысяч, но по выработке энергии каждая превосходит Красноярскую, хотя мощность той — 6 миллионов киловатт. Вот что значит равномерность ангарского стока!

Сейчас строится последняя гидростанция ангарского каскада, Богучанская. Название осталось от первоначального варианта створа. Потом его перенесли к Кодинской заимке — это от Богучан километров полтораста,— но переименовывать ГЭС не стали. Заимка — не село, жило там четыре семьи.

Строители наращивают высоту плотины, возводят город Кодинск. Рассчитан он на десятки тысяч жителец, пока застроены первые кварталы. Гидростанция в конце восьмидесятых годов даст энергию предприятиям лесной, целлюлозной, деревообрабатывающей индустрии, гидролизному заводу.

Энергетики, влюбленные в Ангару, подняли ангарские воды плотинами и утопили в глубинах искусственных морей камни, набросанные Байкалом вдогонку убежавшей дочери. Стремительность беглянки деловито пересчитали в киловатты и киловатт-часы. То, что при этом разрушалась поэтичность легенды,— не беда. Хуже, что у Приангарья отняли немало таежных угодий. Затапливали с размахом, однако не всегда с разумным расчетом: сияние электрического солнца порой слепило глаза.

Но ничто не должно заслонять главное. Ангарский каскад для подъема Сибири — дело поистине великое. Он стал опорой индустриального развития широкого пояса Восточной Сибири, позволил использовать его природные ресурсы. А кроме всего прочего, гидростанция в малообжитых местах — это крутой поворот в жизни местных жителей. Их отцы и деды коротали век по медвежьим углам, промышляя охотой да рыболовством. Дети, внуки становятся индустриальными рабочими, строителями, которых у нас всюду нехватка. Они живут в домах с горячей водой и электричеством, но все же вспоминают сибирскую баньку, раскаленные камни, превращающие ковшик выплеснутой колодезной воды в острый пар...

Ангара прибегает к Енисею не просто полноводной рекой, но еще и рождающей самую дешевую в мире электрическую энергию.

Распахнутая в северный ледовитый

У стрелки

нисей принимает Ангару возле селения Стрелка.

Для ангарцев нет вопроса, какая из рек главнее. Конечно, Ангара. В справочниках приводятся две длины Енисея. Вторая — если считать за исток Селенгу с Ангарой. Длина реки сразу увеличивается, Енисей становится на почетное шестое место в таблице величайших рек планеты.

А сомневающимся ангарцы советуют побывать там, где сходятся реки. И верно, Енисей возле Стрелки неширок, он вообще притворяется тихоней. Ангара же размахнула в устье берега вдвое шире енисеева русла. Она несет светлые воды неторопливо, но мощно, и их напором сбивает Енисей с прямого пути к северу.

Сижу бездумно на бревне возле косы, места слияния енисейских струй и чистейших ангарских. За Енисеем различимы люди у лодок. Ангарский же берег — лиловатые скалы, все подробности утаивает даль.

Я летал в здешних местах. С воздуха как будто особенно заметно, что Ангара «главнее». Однако на последних километрах ее бега к Енисею замечаешь какую-то странную рябь. Это Стрелковский порог, последний из ангарских. Его гряда пересекает большую часть русла в самом устье. Вот тебе и ширь! Был бы порог единственным — куда ни шло, взорвали бы его, расчистили. Так нет, в низовьях, помимо порогов, еще и десятки мелководных перекатов. Белые лайнеры бегут по Енисею мимо Ангары, им туда ходу нет.

Ангара, ворвавшись справа в енисеево русло, хлынула к левобережью. Хлынула со всем, что несут ее воды. А несут они бесконечные плоты, иные длиннее километра. Левый берег принимает щедрый дар, пуская его в дело на своих комбинатах, лесопилках, лесозаводах. Это как бы выдвинутый на Енисей край грандиозной ангарской лесосеки.

Здесь и возник Лесосибирск.

Может быть, название Лесоангарск было бы точнее. Город, конечно же, именуют «лесной столицей». И еще «сибирским Архангельском»; похоже, что в переработке и отгрузке леса молодой город скоро будет тягаться со старинным северным портом.

— Живем мечтой принимать у себя морские суда,— говорят лесосибирцы.— Сейчас «моряки» проходят за лесом от устья до Игарки. Ну, а после того, как построят новые гидростанции в нижних плесах Енисея...

Сквозь кряжистые сосны, которые город сохранил вдоль берега, виден холодный стальной Енисей. Он несет дальше те плоты, которые ждет Игарка. Маленькие силачи-буксиры подталкивают другие к здешнему берегу.

Комбинаты принимают бревна на блестящие мокрые цепи бревнотасок, на тележки, куда краны укладывают темно-коричневые стволы. Пахнет как в сосновом бору после хорошего дождя.

Бревна идут в распил на доски и брусья. Потом из цеха в цех, операция за операцией — и вот все размечено, рассортировано, упаковано в стянутые стальной лентой пакеты, притом с прокладкой из особой водонепроницаемой бумаги. А как же! Экспортный товар. У ангарской сосны мировая слава. На лесных биржах Лондона ее знают и ценят с прошлого века. Погрузочные краны склоняют жирафьи шеи над прижавшимися к портовому причалу теплоходами.

Лесосибирск молод, а его сосед Енисейск — как островок былых времен. Он хранит прошлое, давнее и сравнительно недавнее, однако исчезнувшее почти бесследно во многих городах нашей земли.

Смотрят на Енисей дома удачливых, хвастливых золотопромышленников, к месту и не к месту лепивших по фасадам массивные колонны. Деревянные же особнячки, как и в Томске, как в Иркутске — в чудесных деревянных кружевах: наличники, карнизы. Енисейских мастеровых людей зазывали в другие города украшать дома и церковные иконостасы.

Енисейск, тихий городок... Но сколько повидал он! Землепроходцы, снаряженные в Енисейске, заложили Красноярский, Илимский и Братский остроги. Бывали в городке Семен Дежнев, Василий Поярков, Ерофей Хабаров. И не просто бывали: здесь рождались их замыслы идти «встречь солнцу», отсюда начинались неслыханно трудные походы на восток.

Не миновали Енисейск участники Великой Северной экспедиции братья Лаптевы, Овцын, Минин, Челюскин. Приезжему показывают и место в устье речки Мельничной, где строил барки Витус Беринг. Дух давних героических времен витает в дремотных улочках.

Да, потом была «золотая лихорадка», разгульное купеческое свинство. У некоторых енисейских тузов по книжным шкафам стояли бутылки с разными наливками и настойками, на каждой — буква алфавита. Развлекались «чтением». Гость уходил в другую комнату, ему наливали в поставленные рядком рюмки из разных бутылок винного «алфавита», чтобы получилось связное слово. Испытуемый должен был по вкусу определить, какие «буквы» пьет. Говорят, находились «грамотеи», способные «прочесть» единым духом «Наполеон» и даже «Навуходоносор»...

Но в том же Енисейске золотопромышленник Кытманов, сибирский крестьянин, наткнувшийся на золотую жилу, построил для города гимназию, один его сын основал городской музей, существующий до сих пор, другой разведывал путь с Енисея в Европу.

Город отнесен к памятникам национальной культуры. Я застал в Енисейске москвичей, опытных реставраторов, которым доводилось восстанавливать жемчужины зодчества Ярославля. В Енисейске они начинают со Спасского монастыря. Это первая половина XVIII века.

Енисейские старожилы потчевали меня наваристой янтарной ухой, рыжиками свежего засола: один к одному. Здесь еще собирают грибы ведрами, а варенье варят в старинных медных тазах.

В просторных комнатах пахло сухими травами. Во всем чувствовалась домовитость, размеренность быта. Для избалованного нынешнего горожанина он вовсе не легок, этот быт. Попробуй-ка, например, в зимнюю стужу наколоть, натаскать дров, протопить печи, чтобы не выстудить хоромы.

А рядом — Лесосибирск, где все современное, привычное, удобное. Створ будущей Средне-Енисейской ГЭС — под самым Лесосибирском. От Южного микрорайона можно дойти пешком, вдыхая запахи тайги.

Изыскатели гидростанции разбили лагерь неподалеку от скалы Бурмакинский бык. Надпись на листе фанеры сообщала, что здесь расположилась комплексная инженерно-геологическая экспедиция института Гидропроект.

Было время обеда, к лагерю подтягивались изыскатели. Чужие люди их не удивили — интерес к стройке большой, вот народ и тянется на огонек...

— Ну что вам сказать? — начал парень с рыжей бородой.— Места тут — это вам, конечно, не Крым. Комары, будь они прокляты, совсем заели. Но ничего, обживаемся. Для начала бурение и геодезическая съемка.

— Скажите,— говорю я внезапно охрипшим голосом,— скажите, пожалуйста, а вас не смущает понижение в горной гряде на правом берегу возле дороги из Костыльниковой в Рудиковку? Ведь при отметке сто двадцать семь...

Воцаряется молчание. Каким образом я могу знать что-то о рельефе на дальнем берегу, где они сами только начинают детальную съемку?

— Вы что же, из Гидропроекта? — со скрытой неприязнью спрашивает рыжебородый: зачем же, мол, было придуриваться, сказал бы сразу.

— Нет,— отвечаю.— Просто занимался в этих местах съемкой. Как и вы, для Средне-Енисейской ГЭС.

— Это когда же?

— Осенью тридцать первого.

Нет, меня явно не ждут лавры ветерана. Мне попросту не верят. Какой-то подозрительный человек... В тридцать первом?! Ну и ну!

И тогда я рассказываю, как давным-давно поздней осенью, под ледостав, люди небольшого изыскательского отряда бродили в этих самых местах.

— Раз такое дело, пройдите на створ, поглядите,— смягчился рыжебородый.— Проводить или сами найдете? Впрочем, там указатель.

Возле тракта стоял большой щит: «Створ Средне-Енисейской ГЭС».

В далеком тридцать первоммы не рисковали ставить подобные щиты ни здесь, ни под Красноярском, ни в Саянах. И вот Красноярская ГЭС давно в строю. Саяно-Шушенская на финише. Энергетические гиганты Братска и Усть-Илима заставили говорить об Ангаре весь мир. Громадные, мощные энерго-промышленные комплексы преобразили всю Восточную Сибирь, и зарубежные корреспонденты пишут о ее молодых городах с широкими праздничными площадями...

Тропка от щита у тракта спускалась в густых папоротниках к памятному мне Бурмакинскому быку. На скалистом выступе темнело кострище. Его огонь ночами, должно быть, видят пассажиры теплоходов: «Смотрите, как раз там плотина и примкнет к берегу».

Я поднял валявшийся у костра розоватый осколок камня, чтобы дома присоединить его к кусочкам саянского мрамора, талнахской руды, курского железняка, к обломку необожженного древнего кирпича с развалин Вавилона, фигуркам из черного дерева, купленным в Нубийской пустыне, значку в честь пуска первого агрегата Саяно-Шушенской ГЭС, к множеству вещиц, напоминающих об увиденном и пережитом.

Брат океана

После того как море Саяно-Шушенской ГЭС утопило Большой порог, главным на реке остается Казачинский. Он — по дороге к ангарскому устью.

Здесь судам трудно разминуться на быстротоке среди подводных камней, и движение подчинено приказам семафора. Караванам, поднимающимся к Красноярску против течения, помогает постоянно дежурящее мощное судно. Оно выполняет примерно такую же работу, как локомотив-толкач на крутых подъемах железнодорожного полотна.

От устья Ангары, от Лесосибирска и Енисейска, начинается Нижний Енисей, где богатырь раздвинул берега, замедлил бег, будто ему уже тяжело нести к океану колоссальную массу вод, своих и ангарских. А ведь впереди еще притоки, среди которых Нижняя Тунгуска, длиной и мощью далеко превосходящая Днепр.

В низовьях Енисей, прозванный братом океана, пересекает край негаснущего летнего солнца, который в разгаре зимы не видит даже проблеска солнечного луча. Здесь сокрушительные ледоходы, разливы, когда с палубы судна, идущего фарватером, одного берега не видно вовсе, а другой едва очерчивается.

Это край, не легкий для жизни, но именно поэтому влекущий сильных, волевых людей, пусть даже с жилкой некоторого авантюризма — разумеется, в первоначальном смысле этого понятия, происходящего от французского корня, означающего приключение, похождение. Сюда напрашиваются в экспедиции геологи и геодезисты.

По пути к Полярному кругу Енисей течет вблизи границ Эвенкийского автономного округа. Эвенки — коренные из коренных сибиряков. Археологи находят черепа людей, по типу близких к эвенкам, при раскопках стоянок позднего палеолита. Предки эвенков обитали в сибирской тайге пятнадцать тысяч лет назад.

Относительно небольшой народ расселился почти на трех четвертях территории Сибири, создав самобытную таежную цивилизацию с древними традициями оленеводства. Индейцы северных окраин Америки не смогли прочно освоить гораздо менее суровые места до тех пор, пока на Аляску не завезли сибирских одомашненных оленей.

Эвенкии, краю таежных следопытов, быть может, суждено начать сагу о нефтеносной Восточной Сибири. Крупный знаток сибирских нефтяных месторождений, академик Трофимук говорит убежденно: «Ни для кого не секрет, что именно с Восточной Сибирью связаны перспективы будущего развития нефтегазодобывающей промышленности Советского Союза». Так вот, первые нефтеносные скважины в бассейне Енисея — как раз на территории Эвенкии.

Энергетической программой предусматривается строительство крупных ГЭС на востоке страны. Гидростроителей давно привлекает Нижний Енисей. Они работают над проектами, предусматривающими минимальное затопление земель и сохранение экологического равновесия в бассейне великой реки. Это очень не просто, но у гидростанций немало преимуществ, оправдывающих их научно обоснованное строительство.

Гидростанции не загрязняют среду обитания, служат много десятилетий, углубляют водный путь, уменьшают опасность наводнений. Плотины часто заменяют мосты. Наконец, самое важное: энергия рек возобновляется самой природой, тогда как некоторые, ныне главенствующие источники энергии, постепенно истощаются. Гидростанции помогают сбережению нефти и газа, ценнейшего и невосполнимого сырья, которое понадобится будущим поколениям.

Разрабатываются проекты Осиновской, Подкаменно-Тунгусской, Ту-руханской гидростанций. Место для первой, мощностью превосходящей Саяно-Шушенскую, выбрано на самом Енисее в одном из немногих мест нижнего плеса, где река все же втиснута в сравнительно узкое ущелье. Вторую, по мощности сравнимую с крупнейшими волжскими гидростанциями, намечается строить на Подкаменной Тунгуске. Третью, еще небывалой мощности — до 20 миллионов киловатт,— на Нижней Тунгуске.

По современным взглядам, эта «Угрюм-река» наиболее подходящая для возведения плотины. Она течет меж высоких хребтов, пересекая слабо населенную местность. Водохранилище будет узким и глубоким.

Мне приходилось подниматься далеко вверх по Нижней Тунгуске, и я не знаю реки более удивительной и своенравной. Возле устья — знаменитая «Корчага», водоворот, всасывающий вырванные половодьем деревья и выталкивающий совершенно «обглоданные» стволы. Весенние паводки здесь чудовищны: вода иногда поднимается на тридцать пять метров! Если поставить у берега реки Большой театр, вода затопила бы его почти целиком, и бронзовым коням колесницы Аполлона, украшающей фасад, впору было бы пускаться вплавь.

Вероятно, плотины новых гидростанций станут сооружать ближе к концу века, тщательно взвесив все «за» и «против» с учетом перспектив использования новых источников энергии, например термоядерной.

За свою жизнь я прошел Нижний Енисей тринадцать раз. Или четырнадцать. Ко многому привык, пригляделся. Но однажды увидел реку глазами близкого человека, который попал сюда впервые. Было это уже достаточно давно.

Сын гордо, даже несколько надменно протянул мне свой новехонький паспорт. Печать удостоверяла, что еще один москвич окончательно расстался с детством. Шестнадцать лет — серьезный рубеж для мужчины. Заранее было решено, что мы отмечаем его поездкой в Сибирь. Будем путешествовать вдвоем по моим родным местам, вместе поклонимся земле наших предков.

Когда мы «разменяли» первую тысячу километров от Красноярска, вечерняя и утренняя заря сошлись в ночном небе. Ветер, подувший с Северного Ледовитого океана, принес первые желтые листья. Радио сообщало о жаре в Москве.

Недреманной белой ночью судно подошло к поселку Бор. Пристани не было: еще не успели расчистить от подводных камней подходы к берегу.

Загремела якорная цепь. Матросы в спасательных жилетах попрыгали в шлюпку — волна тут крутая, с ней не шути. Приняли чемоданы, ящик с телевизором. Потом спустились пассажиры. Последним — рыбак с пятью ездовыми псами. Без собак и сегодня трудно: больного зимой к самолету — на собаках, дров привезти — на собаках, на охоту — с собаками...

Когда мы были уже возле Полярного круга, Никита ворвался в каюту:

— Отец, давай скорей! Там такое... Да скорей же! Капитан зовет! Я поднялся на мостик.

Скрытое тучами ночное солнце вдруг выбросило вверх, в их плотную синь, купол золотого, совсем не закатного пламени. В рубке было человек шесть, насмотревшихся на речные закаты и восходы, но никто прежде не видел ничего подобного. Будто там, у горизонта, произошла неведомая космическая катастрофа. Стали вспоминать, что неподалеку от этих мест когда-то упал знаменитый Тунгусский метеорит.

Да, было для Никитки на енисейском севере немало нового, необычного. В заполярном порту Игарке мы шагали по бетонным плитам, положенным на улицах в топь тундры; надев гостевые полушубки и шапки, спускались в подземелье научно-исследовательской станции, где в мерзлоте устроен «музей вечности» для пернатых и млекопитающих обитателей Таймыра; наблюдали погрузку иностранных морских кораблей, пришедших за сибирским лесом, угадывая по флагам, откуда пожаловал гость.

В Дудинке искали дом полярного следопыта Никифора Бегичева, ели свежую оленину, провожали на вертолетной площадке геологов, улетавших в тундру на разведку газовых месторождений.

А потом пошли на вокзал самой северной в мире железной дороги. Она коротка, около сотни километров, проложенных в тундре между Дудинкой и Норильском. Электровоз быстро набрал разгон. Сын прильнул к окну: очень хотелось увидеть стадо диких оленей. Не успели оглянуться, уже Норильск... И кончился для Никитки Таймыр, кончился Север!

— Как в Москве, только все меньше,— твердил разочарованный сын.

Я говорил, что это как раз и замечательно — ведь вон куда забрались, а попали в большой, благоустроенный, красивый город. Верно: и здесь высотные дома, как в Москве, но ведь стоят-то они на сваях, забитых в толщу вечной мерзлоты. Никитка кивал головой, однако добавлял:

— А в Игарке интереснее. Какой же здесь Таймыр? Видишь, плавательный бассейн, как у нас на Ленинградском проспекте. И гладиолусами везде торгуют.

Я злился на сына. Мне хотелось, чтобы он понял, как это здорово: необыкновенный Норильск кажется самым обыкновенным городом.

Ну вот, смотри, какой пышный газон. А почему он пышный? От щедрот природы? Черта с два! Под ним трубы, несущие тепло, которым бедна здешняя земля. Теперь: где балконы? Те, к которым мы так привыкли в той же Москве. Здесь они — редкость: нет смысла строить, не тот климат.

Взгляни на водопроводную колонку. Уж чего обыкновеннее! Так нет же! Не замерзает она, представь, при морозе даже в полсотни градусов. Вода к ней идет по трубам, спрятанным в вечную мерзлоту. И трубы такие, что мерзлота вокруг них не тает, а внутри труб вода не превращается в лед.

Тебе, может быть, хотелось бы видеть на улицах картинных «землепроходцев», обвешанных биноклями и полевыми сумками? Не увидишь. Нечего им тут делать, не перед кем красоваться, народ тут бывалый, тертый, засмеют пижона.

Люди купаются в озере Долгом? На шестьдесят девятой параллели? Да, купаются, и ты тоже можешь показать, что не зря тебя учили кролю. Не бойся, вода подходящая, только не солнышко тому причиной. Ее, воду в Долгом, подогревают: разбавляют горячей водой теплоцентрали.

Так-то, мой сын... И вы, мои читатели. Пожалуйста, прошу вас, не разучитесь удивляться, попристальней приглядывайтесь, почаще задумывайтесь. Может, излишняя восторженность порой наивна, даже смешна. Но напускное равнодушие того хуже. Человек, которому «все до лампочки», по-моему ужасно обедняет свою жизнь...

Вспомнив о поездке с сыном, я открутил назад со счетчика времени полтора десятка лет. И вот снова возвращаюсь на Нижний Енисей кануна двенадцатой пятилетки.

Какие же черты определяют его сегодня? Право, получается очень пестрая мозаика: таежный охотник верхом на северном олене и алый флаг на мачте морского ледокола, ломающего зимний покров реки; вертолет, перевозящий собачью упряжку в глубь тайги, и состав электровоза, нагруженный рудой; заповедное стадо привезенных с другого континента овцебыков и лунный кратер огромного рудника; станция, принимающая информацию со спутника «Метеор», и пляска «ихарье», родившаяся у прапредков кочевников тундры.

Игарка отпраздновала свои полвека. Долго была она самым деревянным городом во всей Сибири: даже мостовые из дерева. На улицах отводились специальные места для курильщиков. Теперь это город как город, дома каменные. И в протоке, где морские лесовозы грузят лес, уже не увидишь иноземных флагов: только красные, хотя пути части кораблей, как и прежде, в дальние страны. У великой морской державы есть флот любых типов.

Да, Игарка, как и при своем рождении, готовит на экспорт ангарскую сосну. Тут ее специальность не изменилась. Но, кажется, приобретает она и кое-какие дополнительные. Об этом позаботились геологи, ведущие разведки на медные руды, нефть и газ.

За Игаркой Енисей вступает в пределы Таймырского автономного округа. Здесь живут северные народы: ненцы, селькупы, долгане, нганасаны, эвенки, энцы... По площади округ — Франция плюс Италия. На этой территории даже в первые годы Советской власти работали всего пять учителей, не было ни одного города, ни одного промышленного предприятия, если не считать пекарен и кустарных мастерских для выделки звериных шкур.

Теперь на Таймыре — гигантские заводы, шахты, рудники, железная дорога, авиалинии, богатые колхозы, звероводческие фермы, стада в десятки тысяч оленей, морские и речные порты.

Центр округа — Дудинка. Издали город напоминает мне норвежский полярный порт Хаммерфест: морские корабли на рейде, по холмам светлые прямоугольники многоэтажек. Однако вблизи Дудинка далеко не так «причесана», как «макушка Европы» с ее туристскими соблазнами и чучелами белых медведей у магазинов сувениров.

Город воюет с Енисеем, когда во время ледохода вода поднимается до двенадцати метров, заливая портовые причалы и выталкивая на них ледяные поля. Это для Дудинки самое беспокойное время. К ледоходу готовятся заранее. Строят отбойные дамбы, стараясь смягчить его первый напор. Ледоколы кромсают смерзшиеся торосы, чтобы Енисей гнал на штурм не тысячетонные ледяные монолиты, а раздробленные глыбы. Убирают на возвышенное место все портовые краны — их очень много, сразу и не сосчитаешь, стоят тесно. Снимают рельсы с подъездных путей, на шпалах намораживают «подушки» — тогда льдины скользят по ним, не выдирая из насыпи.

А потом, едва начинает спадать вода, портовики идут следом за ней в холодную липкую грязь, чтобы как можно быстрее все восстановить, наладить. Город лихорадит. Иногда портовикам помогают служащие учреждений. Ведь за портовыми причалами — Норильск. Да что Норильск, весь огромный Таймыр, для которого Дудинка — речные и морские ворота, связывающие его со всей страной.

Здесь кончается главная грузовая дорога Енисея. Здесь начинается арктическая линия Дудинка — Северный Ледовитый океан — Мурманск. От того, как быстро город подготовит порт к нормальной работе, зависит движение множества судов, среди которых атомные ледоколы и речные баржи.

Через Дудинку Норильск получает все, что нужно для разворота его гигантской стройки. Через Дудинку же отправляет стране медь, никель, кобальт, а цветной металлургии Кольского полуострова — обогащенную руду. Через порт Дудинку идут школьные учебники и минские самосвалы, рояли и бетонные мостовые конструкции, апельсины и изготовленные ленинградцами огромные рабочие колеса агрегатов для Саяно-Шушенской ГЭС. Ну и продовольствие, а также разные потребительские товары. Их завозят ежегодно примерно по тонне на каждого северянина. Не знаю точно, сколько именно северян снабжает Дудинка, но счет, во всяком случае, идет на сотни тысяч.

Я видел, с чего начинался Норильск. Это было поздней осенью 1936 года, когда теплоход «Красноярский рабочий» и флотилия других речных судов вышла из устья Енисея в Карское море и, обогнув часть Таймыра, поднялась по реке Пясине в Пясинское озеро. Пристань Валек принимала грузы Норильска. Я записал тогда: «Норильск никакой не город, а просто барачный поселок. Есть, правда, два приличных коттеджа. Грязь, хмурое небо, мрачные горы». С тех пор бывал в Норильске довольно часто и об одной встрече с городом только что вам рассказал.

«С городом»... А сегодня Норильск уже обзавелся двумя городами-спутниками, Кайерканом и Талнахом, причем действительно городами: мы иногда торопимся присваивать этот титул рабочим поселкам. Числом жителей Талнах обогнал Дудинку, существующую более трехсот лет. Здесь глубокие рудники, добывающие сырье для комбината.

И опять: что такое Норильский комбинат наших дней? Сколько в нем комбинатов шестидесятых годов — а ведь он и тогда считался индустриальным гигантом?

Ему добавили «Надежду», Надеждинский металлургический завод. Не знаю, с чем его можно сравнить. В плавильном цехе ощущение такое, словно под одной крышей возвели несколько доменных печей. Сходство не в форме, а в размерах.

«Надежда» работает на талнахских рудах. Это необычные руды. Для них потребовалось разрабатывать особую технологию, какой не имеет ни одно металлургическое предприятие в мире. Разработать и превратить в обогатительные фабрики, конвейеры и пульповоды для подачи руды, гидрометаллургические и плавильные цеха... И все это — за Полярным кругом, на 69-й параллели, на вечной мерзлоте, в местах, откуда до ближайшей железнодорожной станции, если не считать свою дорогу-коротышку, две тысячи километров.

Комбинат становится опорой будущего Северо-Енисейского территориально-производственного комплекса. Его владения — от городка Туру-ханска на Енисее до мыса Челюскин и Северной Земли на севере, от питающего Норильск Мессояхского газового месторождения на западе до расположенного недалеко от границ с Якутией Хатангского залива на востоке. Почти миллион квадратных километров.

Комплекс будет самым крупным промышленным районом Крайнего Севера планеты. Его развитию очень помогли бы энергия Туруханской ГЭС и подключение Таймыра к железнодорожной сети страны. Это, как мы знаем, вполне возможно. Когда спросили жившего в Ленинграде первооткрывателя норильских руд Николая Николаевича Урванцева о его заветной мечте, он ответил:

— Приехать из Ленинграда в Норильск по железной дороге.

Я не смогу рассказать здесь, как выглядит город сегодня. Не видел его три года, а для Норильска это все равно, что для иных городов десятилетие. Но мои друзья-норильчане говорили мне о своем городе, который в 1985 году отмечает полувековой юбилей.

— Думаем, что к этой дате у нас не останется старых двухэтажных домов,— сказал давно живущий в Норильске писатель Анатолий Львов.— Ну, может, сохраним на Севастопольской улице, застроенной первыми в городе каменными зданиями,‘нечто вроде мемориальной зоны. А так всюду девятиэтажки, двенадцатиэтажки. Выбрано место для еще одного района, по старым меркам — для еще одного Норильска. Возможно, что со временем это будет новый город-спутник Оганер.

В древнем мире знали семь чудес света. «Норильск — восьмое чудо света». Это сказал гость города, канадский премьер-министр Пьер Трюдо. Север Канады напоминает Таймыр; казалось бы, жителей этой страны трудно удивить чем-либо в высоких широтах.

В схватках со стихией

Адмирал Макаров, строитель первого русского ледокола, говорил, что своим главным фасадом Россия выходит на Северный Ледовитый океан.

Об использовании водных путей этого океана великий Менделеев писал:

«Победа над его льдами составляет один из экономических вопросов будущности северо-востока Европейской России и почти всей Сибири...»

В архивах Менделеева нашли расчеты и схемы мощного ледокола, а также наброски маршрутов арктических плаваний.

Освоение советской Арктики — а занимает она, если считать и арктические воды, 40 процентов территории страны — издавна связывалось с использованием Северного Ледовитого океана и сибирских рек.

История полярных исследований полна возвышающих душу подвигов и трагических неудач. Невольно получалось так, что в людской памяти оставалось прежде всего то, что связано с достижением Северного полюса.

К полюсу пытались пройти на судах, ходили на собачьих упряжках, на моторных санях, на лыжах. На льдины возле него садились воздушные корабли. Туда проникали подводные лодки. Наконец, атомный ледокол «Арктика» стал в 1977 году первым надводным кораблем, пробившимся сквозь льды к заветной точке.

Но как бы ни были прославлены смельчаки-исследователи, после них — лишь первые одиночные тропы. А Север надо обживать. Обживать, про -двигаясь шаг за шагом, с терпеливым упорством, вгрызаясь в мерзлую землю рудниками и карьерами, строя поселки на месте летучих стойбищ кочевников. Будничное это дело и есть настоящее освоение окраин нашей страны, развернутых в сторону полюса.

Многотрудными путями пионеров были океан да реки, несущие ему воды из глубин сибирской земли. И от давних отписок служилых людей, ходивших к Мангазее, до современных оперативных сводок штаба арктического мореходства через столетия повторяются жалобы на слишком короткое полярное лето. Реки в низовьях поздно очищаются ото льда и рано покрываются его броней. В морях Северного Ледовитого океана, за исключением Баренцева — его утепляет Гольфстрим — навигация короче воробьиного носа.

Изменить климат полярных окраин пока не в наших силах. Стали менять стратегию и тактику полярных плаваний, используя новейшие достижения техники. Вступали в строй все более мощные ледоколы. Их вел в атаку на льды мирный атом, а разведка пути поручалась не только полярной авиации, но и спутникам, проносящимся над Арктикой в космосе.

Главные события произошли за последние годы, когда продление навигации на национальной нашей магистрали — Северном морском пути — было определено партией как важная государственная задача. В первую очередь — на западном ее участке, от Мурманска до Енисея. Именно здесь к полярной трассе тяготеет нефтяная и газовая Тюмень с выдвинутым далеко на север полуостровом Ямал и облюбованным нефтеразведчиками мысом Харасавэй, а также металлургический комплекс Норильска.

Норильску и его водным воротам Дудинке понадобились навигации небывалые, круглогодичные, с одним лишь неизбежным перерывом: когда во время паводка порт оказывается под водой и не может ни принимать, ни отправлять грузы.

Впервые существенно продлить навигацию удалось на рубеже шестидесятых и семидесятых годов. Начали с доставки грузов на мыс Харасавэй, затем в 1970 году теплоход «Гижига» пришел в Дудинку последним рейсом не в октябре, как обычно, а ноябрьской ночью. Еще через год «Индигирка» появилась на дудинском рейде в канун новогодних праздников.

Атомные гиганты распределили между собой наиболее трудные участки магистрали. Но Енисейский залив и низовья реки были для них недоступны. Только подключение относительно неглубоко сидящих ледоколов «Капитан Николаев» и «Капитан Сорокин», а позднее и специального речного ледокола «Капитан Чечкин» замкнуло цепочку.

«Капитан Сорокин» блестяще провел через океан два дизель-электрохода в самый «мертвый сезон». Сдав в Дудинке предназначенный Норильску груз, суда приняли на борт металл и без особых происшествий вернулись с ним в Мурманск.

А потом была навигация 1979 года.

В ту зиму держались «космические морозы», температура падала до минус 57—60 градусов, и дерево трескалось, раскалывалось, а металл крошился. На кораблях сберегали тепло, покидали внутренние помещения через единственный тамбур, оборудованный как сени в северных сибирских избах, укрывали лица мигом обледеневающими масками.

На трассе Мурманск — Дудинка некоторые суда неделями, а то и месяцами были скованы тяжелыми льдами, непробиваемыми даже для «Арктики», побывавшей у полюса. Какие уж там караваны: кое-где возле Ямала «Арктика» и атомоход «Сибирь» с трудом могли вести по одному судну.

Круглогодичная навигация на западном участке Северного морского пути сегодня уже реальность. Но Арктика всегда знала особенно трудные в ледовом отношении годы. Таким был, например, 1912-й, когда жертвами океана стали суда «Геркулес» и «Св. Анна». Эти годы повторяются, и они чувствительны даже для атомных суперледоколов. То, что в один год удается относительно легко и просто, в другой требует сильнейшего перенапряжения и огромных затрат без гарантии полного успеха.

До сих пор мы говорили преимущественно о западном районе Арктики. Чтобы сделать надежной магистралью всю трассу Северного морского пути, 'предстоит подготовить к круглосуточной навигации и ее восточный район. А он для мореплавания гораздо сложнее западного.

Льды на реках обычно «спят» от ледостава до ледохода. На пространствах океана они движутся, дрейфуют по воле ветров и течений. Притом не просто спокойно перемещаются ровными полями, но змеятся трещинами, подминают друг друга, сталкиваются, вздымаются торосами, громоздятся ледяными валами. Это грозные явления титанической силы, и не счесть кораблей, погубленных льдами за долгую историю арктического мореходства.

Так в чем же тут разница между западным и восточным районами?

В западной части океана довольно много островов, образующих заслон, препятствие для движения многолетних арктических льдов. Восточный же район почти не прикрыт островами, и колоссальные массы льдов иной год начинают с неистовой силой передвигаться без помех чуть ли не от самого полюса к побережью, вдоль которого и пролегают главные пути кораблей ледового плавания.

Впрочем, и на восточном участке Северного морского пути за последние годы удалось сделать немало.

В 1978 году атомоход «Сибирь» впервые за всю историю полярного мореплавания провел транспортное судно, дизель-электроход «Капитан Мышевский», там, где это казалось невозможным: между Северной Землей и полюсом, оставив южнее своего пути все арктические острова.

Рейс был сверхранним: в этих местах еще не пахло весной. Выйдя из Мурманска, ледокол и его спутник через пять морей самым коротким путем прошли всю полярную трассу, достигнув Берингова пролива, откуда прямой путь к портам Дальнего Востока. Туда и направился «Капитан Мышевский», а «Сибирь», на обратном пути доставив грузы дрейфующей станции «Северный полюс-24», вернулась в Мурманск.

Журналист, находившийся на атомоходе во время рейса, написал в одном из репортажей, что «топливо», которое понадобилось судну при преодолении считавшихся непроходимыми льдов, могло бы уместиться в вещевом мешке.

Конечно, рейс «Сибири», сочетавший отменное мастерство с редкостной удачей, был многообещающим. Продление навигации в Восточно-Сибирском и Чукотском морях с проходом судов через Берингов пролив помогло бы регулярному завозу грузов из Владивостока и других дальневосточных портов в гавани Чукотки и Якутии. Оно укрепило бы транспортные связи через Арктику со всем протянувшимся на 18 тысяч километров дальневосточным побережьем страны.

Но опытные полярные капитаны помнили раздавленный льдами у берегов Чукотки пароход «Челюскин» да и более поздние жертвы Чукотского моря. Они знавали годы, когда льды закрывали все трассы и даже ледоколы оказывались в ловушках.

Первые тревожные известия из восточного сектора Арктики в 1983 году начали поступать уже в конце лета. Стойко, почти непрерывно дувшие неблагоприятные ветры придвинули из приполюсных районов к побережью массу нетающих многолетних льдов. Уже к концу сентября в тяжелое положение попали свыше семидесяти судов — кстати, эта цифра показывала размах операций в северо-восточных арктических водах.

Наступление льдов застало корабли в разных местах трассы. Часть — в Восточно-Сибирском море, у побережья Якутии. Часть — в Чукотском, особенно трудном для плавания. Примерно там же, где в 1934 году ушел в холодную пучину «Челюскин», почти полвека спустя его участь разделил теплоход «Нина Сагайдак». В последние минуты моряки успели спасти из судового музея альбом с довоенными фотографиями шестнадцатилетней героини, расстрелянной фашистами в украинском городе Щорсе.

Теплоход «Нина Сагайдак» погиб на глазах команд ледоколов «Ленинград» и «Капитан Сорокин». Эти мощные суда не могли пробиться на помощь. Высоко подняв над вздыбившимися торосами помятую корму с изуродованным, обломанным винтом, судно ушло на дно. Все находившиеся на нем моряки, в том числе семь женщин, были спасены вертолетчиками ледоколов.

Да, навигация 1983 года, когда, кроме страшного натиска льдов, в восточную часть Арктики небывало ранней непрошеной гостьей пожаловала крепкая зима, оказалась драматической. Тридцать судов были повреждены, причем теплоход «Коля Мякотин» получил такую пробоину, что с него на какое-то время снимали часть команды.

Все могло бы быть гораздо хуже, если бы не три богатыря — атомный ледокол «Ленин», атомоходы «Сибирь» и «Леонид Брежнев» (так переименовали «Арктику»). Но и они пострадали: у двух лидеров были повреждены прочнейшие пятитонные лопасти винтов, и на их место водолазы поставили запасные.

В небывало тяжелых условиях флоту все же удалось к концу декабря закончить операции и доставить жителям Крайнего Северо-Востока страны практически все грузы. Победа далась дорогой ценой, но наши арктические мореплаватели, осваивающие восточный сектор Арктики, не падают духом. Быть может, в такие особо трудные годы, каким был 1983-й, потребуются комбинированные перевозки. На тихоокеанском побережье Чукотки есть бухты, круглый год доступные для современного флота ледового плавания. От них можно проложить автодорогу через горнорудные районы Чукотки до ее полярного фасада.

Тем временем к трем атомным богатырям прибавляется четвертый — «Россия». Его спустили со стапелей Ленинграда, когда в Чукотском море еще продолжалась выводка судов. И сразу же заложили пятый.

Распахнутая в Северный Ледовитый океан страна стремится как-то поладить с его водами и льдами, лучше узнать их, приспособиться к капризам полярных стихий, а где это необходимо — поспорить с ними во всеоружии могучей техники.

Кстати, урок 1983 года был учтен, и следующая навигация в восточном районе Арктики закончилась вполне благополучно.

За Полярным кругом лежит десятая часть суши Советского Союза, и это преимущественно Сибирь, причем далеко не самая бедная ее часть. Здесь уже используются такие природные сокровища, о которых наши прадеды даже не подозревали. Ученые утверждают, что Советская Арктика — богатейшая геологическая провинция страны, способная удивить мир новыми открытиями. Эти ученые видят, как к концу нынешнего века и в начале XXI столетия отдельные очаги индустрии начнут превращаться здесь в огромные территориально-производственные комплексы.

Для их развития нужен надежный транспорт. У нас уже действуют свыше двух с половиной десятков ледоколов. Возможно, для проводок в самых тяжелых льдах понадобится гигант, вдвое мощнее сегодняшних атомоходов. Разрабатываются проекты машин, платформ, судов на воздушной подушке, дирижаблей большой грузоподъемности, вертостатов, соединивших достоинства вертолета и дирижабля.

Морские перевозки в Заполярье пока еще очень дороги. Но вот подсчеты: если бы Таймыр был подключен к сети железных дорог, то доставка, скажем, норильской руды в Мурманск едва ли обходилась бы намного дешевле, чем по трудной полярной трассе. Стало быть, стоит приложить все силы, чтобы превратить Северный морской путь в надежно действующую кратчайшую транзитную магистраль, соединяющую порты Тихого и Атлантического океанов, Дальний Восток и Европу.

Могучие сибирские реки, оснащенные малыми ледоколами и флотом типа «река—море»,— ее подъездные пути, ведущие в глубь Сибири. Здесь помогут и лихтеровозы, спускающие в устьях рек и снова поднимающие на борт речные лихтера, способные проходить по мелководью. Первый в мире лихтеровоз с атомным двигателем, пригодный для арктических рейсов, у нас уже создается. Он может разместить на борту и доставить в любое место побережья свыше семи десятков лихтеров, каждый из которых берет 450 тонн груза.

Сибирское отделение Академии наук недавно снарядило в Арктику экспедицию ученых, главным образом экономистов. Они, в частности, сравнивали Северный морской путь и Байкало-Амурскую магистраль. Жителей на территории, тяготеющей к Северному морскому пути, больше, чем в зоне «стройки века». И городами, причем достаточно крупными, Арктика пока богаче. В ней действуют также более сотни полярных станций, маленьких очагов науки. Все это плюс технический прогресс флота полярного плавания позволили экспедиции предположить, что на рубеже XXI века Северный морской путь может по объему перевозок грузов обогнать БАМ. Две широтные транспортные трассы, водная и железнодорожная, станут дополнять друг друга, ускоряя развитие Сибири и Дальнего Востока.

Разглядывая карты высоких широт, вижу совсем рядом с Беринговым проливом порты Аляски. А разве пунктир оживленных торговых путей не мог бы протянуться по сини океана к портам тихоокеанского побережья Канады, США, к островам Японии?

Верю, что наступят более благоприятные времена, гонка вооружений, подхлестываемая Белым домом, сменится поисками разумного решения мировых проблем, и широкая взаимовыгодная торговля станет служить на пользу народам.

Мы с вами вышли к северному фасаду Отечества по Енисею, брату океана.

Здесь летом незаходящее солнце радует туристов, нежащихся на палубах енисейского лайнера «Антон Чехов». Он совершает рейсы к острову Диксон. При пересечении Полярного круга на палубе появляется северный Нептун со свитой, вручающий пассажирам диплом с изображением моржа, сидящего на троне рядом с одетыми в боярские шубы белым медведем и северным оленем. Красная сургучная печать удостоверяет, что землепроходец такой-то, воображаемую линию, учеными мудрецами Северным полярным кругом именуемую, пересек, в Арктику вступил и часть своей крови тунгусским комарам послушно отдал.

Но в памяти моей не этот судовой праздник, а зимняя Дудинка. Здесь полутьма даже в полдень, и призрачные краски северного сияния возникают в той стороне, где стынет полюс. У обмерзших, заледеневших причалов — корабли ледового плавания. При свете прожекторов они курятся паром, сосульки переливаются хрусталем. Идет работа. Над трюмами плавают стрелы кранов, и резкие тени мечутся по палубам. Мороз — сорок. Идет работа.

Работает Сибирь.

Она очень разная. И она не знает праздности. Сибирь — для деятельных, энергичных. Французский журналист нашел, что она восхищает, завлекает, пугает и поражает. Профессор из Канады назвал ее «страной для настоящих мужчин».

Нет, это страна настоящих людей!

С давних лет собираю все, что писали и пишут о будущем родной моей Сибири. Немало в этой коллекции разных мрачных прорицаний, неверия в какие-либо перемены к лучшему, наконец, просто глупостей. Николай I полагал, что надо бы выжечь всю сибирскую тайгу и часть земли распахать. Царским чиновникам Сибирь виделась вечной полуколонией, откуда можно черпать сокровища, ничего не давая взамен.

Передовые люди России верили в великое будущее чудесного края за Уралом. Большевики не только верили — они работали, приближая это будущее, закладывали дороги, строили города, поднимали заводы. Порой воображение мечтателей, влюблённых в Сибирь, рисовало им грандиозные картины планетарного масштаба. Плотина перегораживала Берингов пролив, и насосы гнали теплые воды Тихого океана в Арктический бассейн; прозрачные гигантские купола накрывали северные города, защищая их от превратностей климата; предлагались способы оттаивания вечной мерзлоты; сквозной водный путь пересекал всю Сибирь, с запада на восток, соединяя каналами ее полноводные реки...

Фантасты, мечтатели порой стараются поторапливать время, не соразмеряя человеческие силы и возможности, не взвешивая, действительно ли сегодня нужны стране внешне увлекательные, но далеко не первоочередные проекты. Сибирь, как и вся страна, развивается на основе выверенных научных предвидений. Будущее края за Уралом определено Основными направлениями экономического и социального развития, разработанными партией до 1990 года и на перспективу до 2000 года — до конца нашего века, до начала третьего тысячелетия...

Мне Сибирь видится не под стеклянными колпаками. Пусть остается Сибирью, сохраненной во всей ее великолепной мужественной суровости, но куда лучше, чем сегодня, устроенной, приспособленной для жизни, труда, отдыха человека. Мне по душе слова патриота сибирской земли, академика Михаила Алексеевича Лаврентьева:

— Я верю, что Сибирь будет краем гармонии природы и цивилизации, синонимом процветания и индустриальной мощи.