Москва – Багдад [Любовь Борисовна Овсянникова] (fb2) читать онлайн

ЭХО ВЕЧНОСТИ

Книга 1. Москва–Багдад

Любовь Овсянникова

2019

Знаки Зодиака

Отчизны мед и молоко

любую горечь пересилят.

И сладостно — любить Россию,

хотя любить и нелегко.

Римма Казакова

Пролог: След Махно Опасная гостья

Страшнее великого и страшного — так на Украине называли 1919 год.

И причины для этого были. Екатеринославский журналист З. Ю. Арбатов сообщил нам о происходившем в губернии в те дни такое: «Развил деятельность Махно; собрав свыше трех тысяч крестьян, он останавливал и грабил поезда; расстреливал всех носивших офицерские погоны; у нижних чинов забирал оружие и обмундирование; пассажиров сортировал и грабил по внешнему виду, и вся дорога от Александровска{1} до Екатеринослава была фактически в руках Махно… При всемерной поддержке крестьян Махно всегда и везде мог твердо рассчитывать на укрывательство, на провиант, на лошадей и даже на помощь боеспособными людьми».

Ну, отметим по ходу повествования, что помощь бандитам Махно со стороны крестьян была вынужденной, ибо те оказывали ее из страха смерти.

Дальше тот же журналист продолжает: «А губернатор екатеринославщины Сергей Сергеевич Щетинин объявил войну и открыл в своей губернии фронт военных действий против Махно, имея две-три пушки и около сотни конных стражников».

Таковы были обстановка и расклад сил в том регионе, где довелось в это время родиться Борису Павловичу, нашему герою.

Напуганные последними страшными событиями славгородцы боялись ночей. В пору разгула махновщины жизнь человеческая ничего не стоила и ни от кого не было ей защиты. Чуть ли не каждое утро приходили известия о грабежах. Налетая черной тучей, бандиты врывались в дома и забирали у людей все до последней нитки. А то и хуже случалось — ни за что убивали зажиточных мужиков. Конечно, не нарочно, просто те погибали при допросах с пристрастиями, где от них пытались выведать правду о «спрятанных сокровищах». Какие сокровища? Все давно уже было и найдено и отобрано. Но сдуревшим от алчности махновцам этого не докажешь!

Еще помнился славгородцам пожар на усадьбе Миргородского, безбожно сожженного в августе прошлого года, в день его рождения, самим бесноватым Нестором, которого не зря недавно объявили вне закона. Думалось нормальным людям, что лиходей после этого хоть на время присмиреет. А там, даст Бог, что-то на фронте переменится: укрепятся белые в своих позициях или красные придут и введут твердую власть. Какая разница, кто будет править? Власть — это погода, ни больше ни меньше. Лишь бы она установилась наконец да была надежной. А люди при любой погоде приспособятся жить. А вот без власти никак нельзя — без власти тут же нечисть заводится, “батьки” разные бесчинные появляются, самозванцы возникают — алчба пасть зубастую разевает. И все не на жизнь это. Так как же без власти?

Опасные это дорожки, если божественную данность ставить под сомнение. Чего только теперь ни говорят пустобрехи, каких глупостей от них ни наслушаешься! И речь не о митингах, на которых глотку дерут те, кому это велено за страх или за монету звонкую. Речь об обывателях. Далеко ходить не надо, размышляла Александра Сергеевна, работая иглой, взять Цетку баламутную, ее заказчицу и постоянную клиентку, а заодно и шлендру этого проклятого выродка — не дура, казалось бы... Так она считает, будто власть плодит паразитов, а потому ее надо истребить. Говорит, ее Махно надоумил, который с самим Троцким якшается — не шутка. Так вот, по мнению Нестора, ни белые и ни красные не имеют права существовать, потому что они за власть как таковую. Значит, опять же — за паразитов.

А он будто не за власть, со своими ружьями да бомбами, он вроде свои делишки мирно решает — смешно...

Недавно, по слухам, распинался на каком-то сборище в Большом Токмаке, агитировал мужиков вливаться в его отряды и среди населения сеял все ту же разрушительную смуту да анархию. Ну ясно, он стремится руки себе развязать, чтобы никто не удивлялся его выходкам, а не понимает того, что скоро люди догадаются о том, что тогда уж заодно и его власть надо послать коту под хвост.

Потом еще в Софиевке на крестьянском съезде воду мутил...

К сожалению, народец любит ухарей да забияк, полагая, что те к нему, с таким лопарским простодушием слушающему их, не доберутся, что других будут утеснять, а его — нет. Эхе-хе...

А сам-то он кто, этот Махно? Ведь он постоянно то к белым бежит, то к красным примыкает: то за сильных воюет, то против слабых сражается. Значит, чужой властью пользуется и свою пользу выколачивает. Известно, на уме у него одно — ободрать тот самый народ, который ему внимает с разинутым ртом, хапнуть побольше нажитого им добра-злата да вовремя слинять отсюда. Хоть бы его Господь скорее унес в нелегкие края!

Славгородцы давно знают не с лучшей стороны этого Нестора — смутьяна и самого никудышного человека. Но пусть они пристрастны, пусть... И пусть Нестор, сиживая в кандалах, поумнел ни с чего... но кто он есть перед остальным миром? Кто его просил о защите, кто передал ему такие права — Бог, царь или люди? Да никто его о том не просил и никто ему того не поручал!

Приперся домой, сдуру освобожденный революцией, ошалевшим от нечаянной радости, и начал бесчинствовать, вроде как свои порядки наводить. Ну чья корова мычала бы?! Бахвалится, что именно он защитит крестьян от деникинцев и не даст помещикам издеваться над ними, а о том помалкивает, как именно он это устроит. Разве не власть применит? Не силу?! Конечно, власть — только преступную, незаконную, насильственную, своевольную.

Интересно, кого он пытается обвести вокруг пальца и оставить с носом? Неужели люди не видят, что как раз он и есть — самый настоящий паразит и вредный элемент?

Диву даешься, некоторые активисты мечтают жить в безопасности и при этом не хотят власть над собой иметь. Чудеса! А кто же им обеспечит эту безопасность? И как — если без власти? Если толпу оставить без присмотра, то сразу появляются такие, как Махно — и не власть, но и не защитник, а грабитель и убийца, диктующий свою волю дурной силой. Ешьте его с маслом. Нет уж, власть нужна для порядка и мира.

Но куда там, кому что сейчас докажешь... А между тем в округе снова пошли беспредельные преступления.

Александра Сергеевна сокрушенно покачала головой от своих сбивчивых невеселых мыслей и насторожилась, что-то учуяв чутким ухом. Затем встала и направилась в залу, чтобы посмотреть в окно. Оттуда открывался вид на улицу, а ей послышалось, что к их воротам подъехал тарантас. Она отложила шитье, воткнула иголку в отворот блузки, обмотала вокруг нее нитку, чтобы закрепить и не потерять, и торопливо задвигалась. Действительно, за воротами стояла легкая на помин Цетка Володченчиха. Володченки — это было семейное прозвище ее родителей, образованное от имени ее отца — Владимир (по-украински Володимир). Одной рукой она вальяжно закрепляла на коновязи вожжи своей двуколки, а другой прижимала к груди объемистый пакет, видимо, с отрезами на наряды. Два норовистых коня нетерпеливо дергали головами, будто досадовали, что на короткой дистанции им не дали размяться, поиграть мускулами. Ну ничего, вот у Цетки случится хорошее настроение — побегают тогда они по селу, пыль поднимая. Это она любит... Еще гармониста с собой прихватит для вящего звона...

Поспешая от окна на свое место, Александра Сергеевна не удержалась и остановилась у зеркала, недавно подаренного мужем. Из дальних странствий привез, дорогое — в серебряной оправе. Она перевела взгляд с оправы на гладь зеркала, посмотрела на себя — ах, хороша! Хоть и четвертый десяток разменяла, второго ребенка только что родила, а не потеряла ни стройности, ни свежести.

Правда, очертаниями лица она больше азиатка, чем европейка... Но зато как бела кожей! Как чертами пригожа! Сколько резной тонкости и безупречности в форме носа, сколько сдержанности в мимике, изысканности во всем облике! А как подкупающе доверчиво открыт взгляд ее ореховых глаз под высокими бровями! Ничего, что покаты плечи, бедра тяжеловаты, ступня широкая... Кто это видит, если в целом она так благолепна — первая красавица на всю губернию!

— Кто там? — послышался голос Агриппины Фотиевны, которая, свешивая голову с печи, ждала ее возвращения в раскройную. — Не Павлуша ли? Ему обедать пора, Саша. Ты не забыла?

— Нет, мама, не забыла, — ответила Александра Сергеевна. — Скоро будем обедать. А Павлуша как приехал, так с тех пор в огороде и возится. И что он там делает? Рабочих позвать не хочет... Роет и роет...

— Кого же ты в окно увидела?

— А-а... Да это Цетка прибыла, — махнула рукой Александра Сергеевна, — баламутка.

— Опять новые наряды понадобились, — буркнула недомогавшая и привычно закашлялась. — Господи, доживу ли я до светлых дней? — запричитала она. — Что за время пришло, что за время...

Александра Сергеевна вышла из залы, пересекла коридор и заглянула в мастерскую, где работали модистки.

— Девчата! — крикнула, подойдя к двери и останавливаясь у порога. — Настя, ну-ка быстро встретить клиентку и провести в примерочную! Фекла, приготовь чаю из свежего привоза! Угощать будем. А ты, Уля, чего в доме сидишь? Бери детей и иди в сад, на воздух.

— Жарко там, — запричитала Ульяна, — будто здесь не воздух...

— В беседку иди, там сквознячки гуляют, — строго продолжала хозяйка. — И быстро мне!

Когда, выдержав приличное положению время, Александра Сергеевна зашла в примерочную, где принимала посетителей, Цетка уже была там и нервно вышагивала по комнате, держа в руках какие-то шуршащие бумаги. Время от времени она в них заглядывала, что-то прочитывала и капризно фыркала.

Цетка тоже была красивой, но что-то мешало назвать ее красавицей. Причем сразу и не поймешь, чего именно ей не хватает, подумала Александра Сергеевна, глядя на подругу своей юности и, видимо, непроизвольно сравнивая ту с собой. Цетка обладала одной редкой и неожиданной особенностью для людей незнатного происхождения — она была грациозна. На нее хотелось смотреть. Среднего роста, тонкая в кости, с правильными и приятными чертами лица, с гордо посаженной головой, она казалась высокой, спесиво глядящей на мир, копошащийся у ее ног. В остальном облик Цетки отличался мягкостью и светлостью, какой-то неизъяснимой тихостью, отчего человеку с грубым вкусом мог показаться сероватым, как у мышки.

Но только облик, ибо далеко не таков был нрав у этой «тихой мышки»! Закрутила голову Нестору, обирает его не хуже жены. С песнями и размахиваниями руками разъезжает по округе на тарантасах, аж пыль клубится следом. Гарцует по селу на лучших лошадях, дурачится, устраивает показательные купания в молоке, куда сбегаются мужики и ребятня со всей округи, а женщины разгоняют их лозинами, плюясь и понося беспутницу.

Но как ее заметил Нестор? Впрочем... понятно как — Александра Сергеевна все помнит.

Нестор в Славгороде

Все трое, Александра, Светлана и Нестор, были ровесниками, 1888 года рождения. И могли бы не встретиться, так как жили в разных концах села, но их свело одно общее дело: посещение усадьбы Миргородского. Саша приходила туда к матери Агриппине Фотиевне — учиться шитью и помогать ей, работавшей у барина портнихой по договору. Красивенькая Света, дочь одной из поварих, сызмалу приглашалась барином обслуживать столы во время балов и приема гостей, фактически она, как фея, украшала собой праздничный зал. А Нестор иногда забегал на барскую конюшню, чтобы поиграть с лошадьми. Ему нравилось купать их и водить в ночное. Так подростки и познакомились, то в одном, то в другом углу встречаясь.

Саша тогда даже мысли не допускала, что Нестор приезжий. Но оказалось, что он гостит тут у двоюродного деда, а сам — из Гуляйполя. Мальчишка еще в младенчестве остался без отца, родных дедов тоже рано лишился. А старшие братья что? Они не в счет — сами еще дети. Поэтому и тянуло его к деду Передерию — единственному в роду взрослому мужчине, материному дядьке. Нестор считал дом деда своим, потому что фактически вырос в нем — такую помощь дед Передерий оказал своей вдовой племяннице, поднимающей непосильными трудами ораву пацанов.

Особенно Нестору нравились дедовы рассказы о казаках, об их вольнице в Запорожской Сечи, о походах на всяких врагов поганых. Неизвестно, был ли рассказчик казацкого роду или нет, но мнить себя потомком этих забияк ему нравилось. Каждому человеку хочется быть наследником сильных людей, богатых традиций, широких просторов — это крепче держит его на земле. И в этом смысле дед Онуфрий, конечно, был прав, даже если сочинял для внука свои героические небылицы. Он утверждал, что его фамилия пошла оттуда, мол, его предок-казак был такой сильный, что со всеми передрался и всех победил.

Ненормально головастый подросток, отчего его тщедушная внешность казалась совсем худосочной и хилой, всем существом замирал, от стариковских побасенок, слышанных в изобилии, когда дед Онуфрий брал его с собой на мужские посиделки к Григорию Ивановичу Самусенко. Ему казалось, что, наслушавшись их, он сам становится сильнее и ловчее, непримиримее к врагам, неуязвимее. Но не так уж ему это и казалось! В определенном смысле так оно и было. Если телом от дедовых слов он и не укреплялся, то нрав в себе воспитывал неукротимый, вспыльчивый, злопамятный и жестокий. Не умел покоряться ни людям ни обстоятельствам, не хотел терпеть чужого превосходства. И сколько мать ни пыталась пристроить его на работу к купцам, служить в магазинах, из этого ничего не получалось. Нестора отовсюду выгоняли за непокорность, неумение приносить пользу людям, за ненависть к обучению и к учителям.

— Покорный теленок двух маток сосет, — однажды сказала ему мать с укором, когда Нестор остался без работы. — Надо уметь ладить с людьми.

— Я без покорности у маток молоко заберу! — выкрикнул ее неуживчивый сын и метнул на мать такой злобный взгляд, что той страшно стало, будто не человека она родила и растит, а дьявола ненавистного.

Вот и отправляла его к родственникам иногда, чтобы хоть там на него повлияли в лучшую сторону.

Старик Передерий, или просто — дед Онуфрий, местный шорник, жил на западной околице села. Со своим закадычным собеседником Григорием Ивановичем Самусенко, главным барским конюхом, человеком невиданной физической силы, был дружен с детства. Видя любовь Нестора к лошадям, он попросил друга позволить мальцу бывать на барской конюшне. Григорий Иванович согласился, так как был любимцем хозяина и иногда по пустякам своевольничал.

Героизм конюха

Дело было так. Однажды под вечер Валериан Семенович Миргородский вывел Вихря, своего любимого коня, во двор, чтобы размять перед прогулкой. Сам-то барин был слегка простужен, а тут ему показалось, что и конь не в порядке — нервничает и капризничает. Но мало-помалу Вихрь, вроде, разгулялся и повеселел. Впечатление это оказалось, однако, обманчивым: едва Валериан Семенович попытался оседлать Вихря, как тот словно взбесился — взбрыкнул, сбросил седока с себя и накинулся на него, поверженного, с поднятыми копытами. Выглядел Вихрь при этом страшно: глаза выпучены и налиты кровью, зубы ощерены, движения резкие и агрессивные. А как угрожающе он ржал — не передать! Он обязательно убил бы хозяина, кабы тут не случился Григорий Иванович. Конюх перехватил и натянул поводья, а потом так сильно оттолкнул коня в сторону, что тот упал на колени и как-то сразу захрипел и очнулся.

— Это героизм... героизм... — поднимаясь, шептал изумленный невиданной силой конюха Валериан Семенович. Напуганный конем до смерти, почти расставшийся в мыслях с жизнью, он, конечно, радовался спасению. Но в несказанно большей степени был впечатлен, потрясен, сражен богатырством человека, который так сильно от него зависел, которого он привык считать большим ребенком. А он, оказывается, вот какой — одним щелканом усмирил бы его гонор барский, если бы задумал подобное. — Героизм... Ты спас меня, Григорий. Ты настоящий герой.

— Не подходите к нему, барин! — закричал Григорий Иванович, прижимая голову коня к земле и не реагируя на похвалы. — Уходите!

Он отпустил коня только тогда, когда барин ушел далеко с территории конюшенного двора.

Все думали, что после этого от Вихря избавятся, и уже заранее оплакивали его, такого умного и чуткого коня, такого красавца. Но Валериан Семенович не спешил суд вершить. Он пригласил Колодного Назара Герасимовича, ветеринара, известного в селе и в округе своей ученостью и опытностью, и попросил дать заключение — что случилось с конем. Тот провел изучение вопроса: обследовал коня и его хозяина, выведывал все детали того злополучного периода, разузнал, что было в нем необычного и нового... Трое суток потратил на эту работу, на беседы и опросы. И оказалось, что Валериан Семенович в тот день употребил новый парфюм, который не понравился коню.

Конечно, парфюм пришлось выбросить, Вихря сначала лечить от стресса и определить на двухмесячный отдых на природе, а затем передать в пользование Григория Ивановича, к которому после происшествия конь начал относиться удивительно тепло. Как будто именно его считал своим спасителем от неминуемой расправы за посягательство на жизнь хозяина. А Григорий Иванович воспринял жест хозяина как подарок.

Конфликт с Миргородским

Вот по его-то, Григория Ивановича, попустительству и допускали неказистого и вредного отрока Нестора к лошадям, дабы подсластить сиротскую долю. Хотелось мужикам сообща сделать из мальца хорошего человека, ведь говорят же, что общение с животными делает человека мягче и благороднее.

Кстати, делая отступление, заметим, что тут же Нестор познакомился и с Назаром Герасимовичем, когда тот производил сезонные осмотры лошадей. Неулыбчивый, рассыпающийся шутками-прибаутками, острый на словцо ветеринар, которого как волшебника слушались кони и от острот которого по-конски ржали люди, хватаясь за животы, бесповоротно покорил парня. И эта симпатия со стороны Махно была одной из немногих в его жизни, отличающихся стойкостью и искренностью. А это значит, что Махно не требовал взаимности и не обязывал понравившегося ему человека принадлежать и служить ему одному. Назар Герасимович всегда оставался для Махно свободным человеком, вне понятий «преданность» и «измена». Диктатура под видом анархии — так жила «вольница» Махно. Но даже во времена самой жестокой его тирании Назара Герасимовича не преследовали за службу то белым, то красным. Других за это расстреливали, а Колодному все сходило с рук. Но это все было чуть позже...

И вот однажды Нестора увидел на конюшне Валериан Семенович, сам барин. Пожалуй, он бы не обратил на него внимания, мало ли тут ребятни крутится, и все — чьи-то дети. Но он ненароком услышал слова этого подростка, от которых буквально остолбенел — вычесывая щеткой коня, тот вроде в шутку крайне неуважительно отзывался о власти царя и о его божественной персоне, называл помещиков кровопийцами и врагами крестьян, обещал, что станет казаком и всех паразитов порубит саблей. Короче, вел разговоры хоть и детские, но опасные и попахивающие революцией. А вокруг разглагольствующего наглеца уже собирались любопытные слушатели, развешивали уши да обступали его вокруг, одобряюще подсмеивались.

— Чей это ребенок? — спросил Миргородский у одного из ездовых, увидев, что, отходя от компании, тот покровительственно потрепал нахаленка по вихрастой голове. Видно, что знал и опекал.

— Так я что? — начал оправдываться ездовой, словно пойманный на предосудительном поступке. — Это тот... его Самусенко привел, ваш герой, — продолжал с дерзостью в голосе.

— Как привел? Он кто ему такой?

— Этот? — переспросил ездовой, кивая в сторону Махно. — Ну... он ему Нестор, внук Передерия.

— Что ты мелешь? — возмутился Валериан Семенович. — Позови-ка мне обоих. И немедленно!

— Мелешь, мелешь... — бубнил ездовой, отдаляясь. — Может, конечно, и не внук...

Представшие перед Миргородским Самусенко и Нестор выглядели одинаково недоуменными, будто один был тут хозяином, а другой — невинной овцой.

— Так, — решительно сказал барин, — разбираться с вами я не буду. Недосуг. Но чтобы с сего дня на конюшне чужих людей не было. Обоим понятно?

Григорий Иванович наклонил голову:

— Простите, барин.

— Ничего, Григорий, иди. А ты, — обратился барин к мальцу, — впредь схлопочешь порку, если язык не прикусишь.

— А что такое... — начал ерепениться непокорный малец.

— Вон! Я сказал, — крикнул Миргородский, багровея.

Эту обиду, нанесенную при свидетелях, Нестор запомнит на всю жизнь, и не простит ее Миргородскому. Как только появится удобный случай, он его ограбит и сожжет вместе с женой, детьми и домом.

Цетка устраняет Тину

Все это уже случилось, и все это хорошо помнила Александра Сергеевна. Теперь Цетка продолжает вовсю вертеть Нестором, а в политику и его дела не лезет. А он злится от этого, потому что ему каждый человек дорог. Но, как он ни пытается, не может приструнить ее и приспособить к пользе. Творит Цетка сумасбродства безвредные, словно специально насмехается над подарками Нестора, над его шутовской властью, кривляньями, игрой в политику и атаманство, над всем его комичным видом, над всей вольностью, которую она себе позволяет, а народ смеется над ней и все ей прощает. И даже то, что у Цетки всегда рот мокрый и при разговоре она здорово плюется слюной, к том же сильно картавит, никого не смущает, как будто так и надо.

А что ей остается? Легко ли в глазах серьезных и порядочных людей быть полюбовницей бандита? Но она же не знала, что он станет бандитом! Она честно и добросовестно в полные двадцать лет вышла замуж, почти десять лет жила замужней жизнью... Наконец муж взбунтовался, что детей у них нет, обвинил во всем Светлану и бросил, пристал к другой — детной и старой тетке.

Зато Нестор, с детства и ранней юности положивший на нее глаз, забывать свою Цетку не собирался. Как только освободила его Февральская революция из тюрьмы, так он сразу в марте и прилетел к ней. И нашел всю брошенную, обиженную и в слезах. Конечно, пригрел, хотя и сам нуждался в тепле и ласке, которых ему негде было взять.

К тому времени дед Онуфрий умер, а старая бабка, дедова жена, не искала себе хомут на шею. Приняла отсидевшего в тюрьме за душегубство «внука» с таким видом, что свежее молоко в доме прокисло. Старуха не столько стыдилась или боялась его, сколько по-христиански презирала. А это мало греет, как ни крути. Цетка же была его первой любовью, первой женщиной... волнующим символом его счастливых времен. Тут, как говорится, ни добавить, ни убавить...

Без предупреждения оставшись свободной и по-прежнему привлекательной, горюющая Светлана загуляла с Нестором — и теперь тому уж пошел не один год. Все он обещает жениться на ней. Но ему некогда, а Светке не очень-то теперь и надо! Во-первых, как оказалось, при такой его кривой дорожке... Во-вторых, говорят, у него в каждом селе жена есть. Каков малыш?! Там еще какая-то революционерка очкастая в самом Гуляйполе сидит, обжелалась вся без мужского внимания и уздечку на него набросить примеряется, зараза конская. Цетка все знает!

Пришлось Цетке самой лететь на тарантасе в эту паршивую Великомихайловку и разбираться с Валькой Андрющенко — Тиной. Насмешила: Тина... Ха! — с ее-то рожей неумытой. Телефонисточка кривомозгая...

Да не стала бы Цетка об нее глаз свой мозолить, но ей передали люди верные, что Тина понесла от Нестора. Ой-ой! Дети — это уже серьезно.

Цетка приехала в Великомихайловку в самое неподходящее для посещений время, когда все нормальные люди заняты работой. Зашла в помещение, где работала Андрющенко, культурно попросила ту выйти на минутку на улицу. Тина выбежала за угол здания раздетая, с накинутым на плечи клетчатым платком, прижалась к холодной стене — стоит, ждет. А у самой — ни кожи ни рожи, только и того, что дура набитая, которая пособничает бандитам да наводит их на богатых мужиков.

— Это правда, что ты тяжелая от Нестора? — огорошила благообразная Цетка свою соперницу резко изменившимся тоном и грубо схватила за волосы. — Говори, а то сейчас коленом в пузо садану!

Тина молча закивала, облизывая враз пересохшие губы. Глаза ее расширились, руки потянулись прикрыть живот.

— Значит так, — еще резче отчеканила Цетка. — Сегодня же идешь к бабке и прекращаешь с беременностью. Немедленно! Поняла? — Тина что-то замычала и замотала головой, выражая несогласие.

Как по заказу у нее тут же выступили слезы. Она жалобно жалась к стене, уклоняясь от пронизывающего зимнего ветерка, и даже не пыталась сопротивляться.

— Не поняла? Объясняю: от ребенка ты должна избавиться. Рожать не время! А увижу с пузом — убью без предупреждения. Теперь поняла?

Ответа не ждала, для пущей убедительности тут же развернулась и зашагала прочь. Когда Цетка, отдалившись на десяток метров, оглянулась и, вперив в Тину указательный палец, сказала: «Я не шучу», — та все еще не двигалась, как замороженная.

Может, Тина и пожаловалась бы Нестору на Цетку, может, он и защитил бы ее в этой ситуации, но ему в те дни было не до жен. Соединенными действиями частей Красной армии и махновцев только что был взят Екатеринослав, и ему пришлось решать там неотложные дела, задержавшись надолго. А тем временем перепуганная и покинутая любовником Тина так сильно перенервничала, так перетряслась, так перепеклась душой, что к вечеру вторых суток у нее начались боли внизу живота, затем рези. А в ходе открывшегося кровотечения вывалился из нее какой-то мешочек величиной с яйцо.

Она кинулась за помощью к местной повитухе. Та развела руками:

— Ушел из тебя ребеночек, — сказала, выслушав Тинку. — Не удержался. Попьешь отвар из трав, которые я дам, чтобы очиститься. И все пройдет. Да берегись теперь, не подпускай к себе мужиков... Эх... беда от них какая...

Приехавший через пару недель Нестор не встретил больше в Тинке понимания и с гадливостью бросил ее, никогда не вернувшись к их отношениям даже на словах, в разговорах. Ее для него больше не существовало.

Так что Цетка не унывала, хоть и не жена она этому клоуну, но зато женщина его — самая первая и самая любимая.

Нежданная беременность

— Смотри, Саша, — повернулась Цетка к вошедшей в комнату Александре Сергеевне, — что о моем Петрушке пишут.

— Он уже в книги попал?

— Нет, в листовки. Гляди, это беляки, — Светлана начала читать: — «Кто такие махновцы и чего они добиваются? ...Им нужно одно — погреть руки возле чужого добра, ведь это самый легкий промысел для тех, кто забыл Бога, забыл Родину, забыл честь, совесть и думает только о наживе. А добиваются они того, чтобы не было у нас никакого порядка, чтобы перевернуть решительно все вверх дном: ведь среди беспорядков и анархии им будет легче ловить рыбу в мутной воде и делать свои темные дела. Ведь ничего другого, кроме звериных призывов бить одних, бить других, бить третьих, мы от них не слышали и не услышим»{2}.

— Ты думаешь это неправда? — мягко улыбнулась Александра Сергеевна, дослушав до конца. — Или правда?

— Конечно, правда! — с возмущением сказала Цетка. — В том-то и дело. Вот что мне делать?

— Не знаю, Света, — Александра Сергеевна подошла к столу и показала на рядом стоящее кресло, приглашая подругу присаживаться и заодно выкладывать на стол свои отрезы. — Прежде всего, прекрати его Петрушкой называть. А то дойдет до него, так он тебе голову вместе с языком оторвет. Что касается остального... Думаю, он тебя не отпустит от себя. Так что ты выбрала правильное поведение. Фекла! — позвала громко, шагнув из комнаты. — Чай готов?

«Несу-у!» — донеслось откуда-то из глубины дома.

— А вот что о нем пишут красные, — Светлана с вожделением посмотрела на принесенный чай и потянула носом — она разбиралась в хороших напитках, избалована была. Не зря выросла в барских покоях. А теперь с этим так плохо! Затем снова взялась за листовки: — «Конец кулакам. Черное предательство изменников рабоче-крестьянского дела — Григорьева, Махно, Зеленого, Мазуренко и других предводителей кулацких шаек — сделало свое дело. Крестьянство должно само бороться с этими негодяями, потерявшими совесть и готовыми за гривенник продать не только крестьянина, но и своего родного отца. Крестьяне должны беспощадно уничтожать этих пособников офицерской банды и тайных друзей панов помещиков. На все их змеиные провокаторские речи крестьяне должны ответить: “Вон негодяи! Трудовое крестьянство знает, что за вашей спиной прячется морда жандарма и палача”»{3}. И что — это опять правда?

— Так ведь тебе-то виднее! А сам он что говорит?

Светлана хмыкнула и засунула листовки в сумку. Взяла чашку в руки ...

— Ты думаешь, у нас с ним есть время на разговоры? — засмеялась она, отпивая чай небольшими глотками. — Ой, как вкусно! Будешь опять мерки снимать? — спросила, заметив, что Александра Сергеевна потянулась к катушке ниток. — Мне раздеваться?

У Александры Сергеевны была своя система снятия мерок, перешедшая к ней от матери, — она снимала мерки на нитку, при каждом замере завязывая узелок в определенном месте. И ничего при этом не помечала на бумаге. Никто не мог прочитать эти ее узелковые записи!

— Обязательно раздеваться. Та-ак... — приступила к своему делу Александра Сергеевна, сразу посерьезнев.

— Откуда такой чай? — болтала Светлана. — Муж привез?

— Муж, конечно.

— Я сразу отметила, что у вас в доме появились новые запахи, едва вошла. Мне кажется, и корицей пахнет, и кориандром. Да?

Александра Сергеевна не ответила, только сильнее сдвинула брови и начала заново измерять окружности груди и талии.

— Света... — вдруг озадачено сказала она. — Ты беременна.

— Что-о? — Светлана застыла с разинутым ртом.

— Смотри, окружность шеи и бедер не изменились, а в груди и в талии ты стала шире. У тебя грудь наливается и талия растет. Понимаешь?

— Не может быть! — выдохнула Светлана и засияла глазами. — Вот так фокус! Вот так новость! Вот так спасибо тебе!

Не зря ее донимали всякие запахи, особенно острые или непривычные...

***

В начале октября между махновцами и деникинцами шли повсеместные бои за Александровск. Но все же Нестор успевал прилетать к Цетке — в сложное время, при нервном напряжении ему необходимо было покрасоваться перед ней, строя из себя героя и рисуясь, как на сцене. Это его как-то облегчало. Или настраивало на нужный лад. При этом его левый глаз, прищуренный от природы, еще больше сужался и перекашивал все лицо. А тонкий голос становился совсем похожим на женский, ну... или на петушиный. Цетка с трудом выносила подобные сцены и старалась переключиться разговорами на что-то другое, что не так занимало Нестора.

А вот в этот день ей не надо было долго искать предмет разговора, хотя сама она нервничала и не знала с чего начать. Поэтому, едва ее возлюбленный появился, заливаясь песнями, она сразу брякнула, что была у портнихи.

— Что у них нового? — спросил Махно.

— Павел вернулся из поездки и привез всякого-превсякого добра, такого что наполнило дом приятными заморскими ароматами.

— Что именно он привез?

— Ну пряности разные, чай, сахар, кажется.

Упоминание о Диляковых не должно было носить характер новостного сообщения, оно всего лишь облегчало Цетке переход к разговору о беременности и детях. Дело в том, что Павел Емельянович уехал за новым товаром, когда беременная Александра Сергеевна сообщила ему, что ребенок начал подавать признаки жизни, — забился. А приехав, нашел в доме сына, уже обретшего имя Борис и счастливо дрыгавшего ножками на своем втором месяце жизни.

— Вот ты тоже уезжаешь, уезжаешь... А однажды вернешься и найдешь меня с сыном, — наконец выпалила она самое главное.

— С чьим? — обнимая ее за плечи, беспечно спросил Нестор. — Тебя разве взяли крестной матерью?

— О, это ты кстати подсказал! — воскликнула Цетка. — Нет, меня не взяли, но я обязательно возьму Сашу крестной для нашего мальчика. Она мудрая...

Когда Нестор понял, о чем говорит Цетка, он не удивился, не обрадовался, не сник, а сказал нечто странное:

— Это хорошо, моя ласточка, что у нас будет сын. Обязательно назовем его Телесиком. И возьмем Павла. Он богатый.

— Да, — лепетала счастливая Цетка, имея в виду крестное родительство. — Он перед венчанием с Сашей выкрестился, так что можно и его взять.

Уродец от Махно

Здесь мы надолго расстаемся с Цеткой. Поэтому есть смысл сказать, что в начале лета 1920 года родила она Нестору сына Ивана, оставив ему от завещанного отцом имени сказочного персонажа — Ивасик-Телесик — только первую часть. Но Нестору, чувствовавшему, что Гражданская война близится к завершению и что приходит конец его вольнице, было не до сына. Как раз в это время он всеми силами цеплялся за возможность продлить свое легальное существование, причем — в силе и власти. Для этой цели где-то в Харьковской губернии в жалких потугах устроил очередной цирк: собрал общее собрание повстанцев-махновцев. Оно должно было подтвердить факт восстановления потрепанной и раздробленной на отдельные неуправляемые банды Революционной повстанческой армии Украины, для чего избрало Совет революционных повстанцев, ее высший военно-политический орган, во главе с Нестором Махно. Однако эти декларации и символы уже не работали, ибо время мутных потоков уходило в историю.

Это была далеко не та судьба, которую желала для себя Цетка. Она погрузилась в заботы о долгожданном ребенке и просто была счастлива, что Нестор о нем знал и несколько раз держал на руках, целуя в животик. Ведь прикосновение к ребенку отцовских рук — это касания Творца! Это высшее благословение на жизнь.

К несчастью, у вроде бы нормального малыша довольно скоро начал обозначаться порок развития — горб. У Цетки от горя разрывалось сердце и это принудило ее уклоняться от дальнейших встреч с Махно, прятать от него ребенка, которым она еще недавно так гордилась. Неизвестно на что она надеялась, но ей до невыразимой жути было стыдно выглядеть в глазах Махно матерью уродца. Бесспорно, это потрясло бы и Нестора. А в таком состоянии он способен был на любой взрыв с маханием саблями и с пальбой из наганов, потому что только оружием и преданием смерти тех, кто делал его несчастным, он решал проблемы и облегчал свою душу.

Чтобы батька Махно, гроза всея Украины, прослыл отцом горбатого сына, врожденного калеки, убогого дитяти? Да никогда бы он этого не допустил! Понимать это Цетке было страшно! В замешательстве и в слезах, мотивируя свои поступки необходимостью лечиться у знахарок после тяжелых родов, уезжала она из Славгорода в забитые хутора, пряталась от знакомых, от махновцев, от всех, кто мог бы увидеть ребенка и сказать Нестору правду о нем. И там искала костоправов и знахарей для Ивана, истово веря, что нежные и податливые детские кости можно исправить. Она меняла места пребывания и путала следы, чтобы ее не нашли посыльные Нестора.

Но так вечно продолжаться не могло. И отчаявшаяся Цетка придумала выход...

Ради спасения всех, кто стал заложником этой ситуации, она готовилась отдать Ивана в чужие руки, записать на чужое имя, а Нестору объявить, что ребенок умер от младенческого. Внутренне она легко настроилась на это, оставалось найти людей, согласных пойти на сделку. Конечно, умная и расчетливая Цетка была крепко обеспечена Нестором и могла долгие-долгие годы безбедно жить и тайно содержать несчастного Ивана.

Но долго ей прятаться от своего невенчанного мужа не пришлось. Едва их сыну исполнился годик, как Нестор, поджавши хвост, бежал из страны, чтобы умереть на чужбине в грязи и бесславии от своих преступлений — никогда не прощаемых пострадавшими и их потомками.

Отдавать Ивана в чужие руки надобность отпала. При крещении сына и регистрации к церковной книге она даже его отчество написала по истинному отцу — Нестерович.

Вырос Иван, как все горбуны, очень добрым, тихим и печальным. Цетка истово заботилась о нем, вырастила, дала среднее образование, побеспокоилась о профессии, выстроила ему дом рядом со своим.

Сама же после бегства Махно за рубеж присмирела и несколько лет по нему тосковала. А потом вышла замуж за некоего Тищенко, тоже махрового махновца, ибо таков был круг ее знакомых. О детях, конечно, уже не думала, но в 1937 году неожиданно родила дочь Эмилию, Милу. И все повторилось сначала, словно рок висел над ней: как только появился ребенок, так сразу она осталась одна — мужа в конце того же года арестовали и больше она его не видела. О том, что его через несколько дней после ареста расстреляли, она совершенно без удивления и с великим пониманием узнала десятилетия спустя. Однако это не мешало ей пользоваться не только сокровищами от Махно, но и тем, что награбил второй бандит, отец ее дочери.

Мила была красивой девушкой. Окончила школу без больших успехов. Но разве это имело значение, если на ее жизнь и жизнь ее детей было вдоволь припасено добра? Надо было только уйти с глаз тех людей, которые понимали, за счет чего она живет. Поэтому Эмилия сразу же уехала в город и там хорошо устроилась. Первое время, пока жива была Цетка, она приезжала в Славгород, пышная и благополучная, а после смерти матери ее приезды стали редкими и короткими. С Иваном она практически не поддерживала родственных отношений. Была ли у нее семья, неизвестно...

Не скоро горбатый Иван женился, зато — по страстной любви, на молоденькой и приятной внешне женщине. Жили они в ладу друг с другом. Иван жалел жену, на работу не посылал, а сам работал рабочим на местном металлообрабатывающем заводе, особенно не надрываясь. Году, наверное, в 1950-м жена родила ему сына. И тут...

Тут надо сказать, что память о Несторе, — оторванная от его кровавой сущности и чистыми душами очищенная от преступлений, — всегда трепетно хранилась в этой семье. Наверное, даже такой, проклятый всеми земляками и к тому времени уже давно умерший, он был нужен несчастному его отпрыску. В доказательство преданности и признательности отцу за обеспеченную и беспроблемную жизнь Иван назвал сына Телесием. Это было счастливое время.

Но, как говорят, жизнь идет полосами — пришла и к Ивану черная полоса, если не считать, что вся его жизнь была такой полосой, — от оторвавшегося после родов тромба умерла любимая жена, и Телесия взялась поднимать на ноги Цетка, дабы оградить от неласковых забот возможной мачехи.

Внук Махно не блистал талантами, в школе учился посредственно, но был тихим и послушным мальчиком, к тому же физически здоровым. И это привлекало к нему симпатии. Потом Телесия призвали в армию. А после демобилизации он в Славгород не вернулся, остался где-то среди чужих людей, унеся с собой правду о прошлом своих предков и о своем происхождении.

Спустя несколько лет после тяжелой потери жены совсем постаревший Иван Несторович женился вторично и опять взял в жены молодую женщину, без детей и предыстории. Звали ее Марией. Мария родила ему дочь, которая, скорее всего, там же и проживает. Известно только, что Иван не увидел ее взрослой — умер в 1965 году. Цетка надолго пережила сына и упокоилась только в 1980 году, когда Телесий Иванович, сын Ивана, в дальних краях давным-давно устроился в жизни и взял в свои руки владение бабушкиными богатствами.

История о первом сыне

Вообще-то, это не вся история отношений Цетки и Нестора, а только та ее часть, которую Цетка не то, что не смогла скрыть от людей, а просто сама признавала и озвучивала. Но есть и тайная часть их отношений, о которой тоже все знают, но как-то с самого начала негласно постановили не говорить о ней, потому что так хотела Цетка, так ей было... ну, удобнее, что ли. И люди ей подыгрывали. Хотя ничего сверхъестественного в ней нет, даже наоборот.

Суть в чем? Суть в том, что освободившийся в результате Февральской революции Нестор недели через две примчался к Цетке — первая любовь все-таки. Встреча была жаркой и Цетка сразу же забеременела. Дело житейское. Казалось бы, в ее положении надо было радоваться. Но нет, тогда для молодой женщины это явилось ударом.

Ну, во-первых, потому что она еще не освоилась с ролью ветреницы, непутевой гулены. И тем более не была готова к роли женщины, рожающей незаконнорожденных детей от залетного ухажера, да еще с сомнительной биографией. Для нее это казалось непереносимым позором! И она сразу же решила скрыть свой позор от посторонних. Открылась только родителям.

Конечно, мать ее поддержала!

— Доченька, — сказала мудрая женщина. — Мужья — дело временное, а дети останутся с тобой навсегда. Как же без них? Я уж испереживалась за тебя...

— Стыдно мне, — кривила губы и плакала Цетка. — Люди осудят, клеймо на мне поставят...

— Скроем! — пообещала старая Кристина. — Не мы первые...

И второе, что испугало Цетку и заставило утаивать свое положение, — опасение потерять Нестора. Она обладала умной природой и понимала, что Нестор совсем не настроен на размеренную жизнь обыкновенного сельского мужика. Исходя из этого она рассудила так: ее возлюбленный — человек не тутошнего мира, он рвется к другой жизни, где все кипит и меняется, все непостоянно и зыбко. Он не откажется от своих устремлений ни за что, если уж терпел из-за них каторгу. Значит, дети станут ему обузой. Само знание о них будет сковывать его. И он начнет уклоняться от встреч с Цеткой, даже если ничего откровенно не скажет ей. А она этого не хотела!

Все в этих рассуждениях учтено или нет, все ли в полноте изложено или что-то осталось упущенным — не важно. Важно то, что случилось дальше. А именно об этом и речь.

А дальше было так... Через девять месяцев Цетка решила рожать не у себя дома и не у матери, а в доме Ефросиньи Алексеевны Сотник, местной повивальной бабки. Так иногда поступали по селам, когдапредполагались тяжелые роды. Но у немолодой как для первородки Цетки роды прошли благополучно, и на свет появился крепенький веселый мальчик, названный Семеном. В первые дни он оставался в доме повитухи, жившей, кстати, на соседней улице от роженицы. Затем Ефросинья Алексеевна объявила батюшке, что в одну из ночей к ее порогу был подброшен ребенок мужского пола. И она, как законная и опытная повивальная бабка, в соответствии с долгом, подобрала его и тут же провела работу по поиску для мальчика приемных родителей. Таковые нашлись. Ими стали престарелые супруги Владимир и Кристина Григорьевы — ее знакомые с соседней улицы, отчаявшиеся иметь внуков от дочери своей Светланы Владимировны. За этих людей она ручается, зная их многие годы. В своем устном обращении к батюшке Ефросинья Алексеевна просила зарегистрировать рождение мальчика с именем Семен по всем церковным канонам. Отчество записали материно, то есть по имени деда со стороны матери — Владимир. Тогда так всегда делали в отношении подкидышей и байстрюков.

Такой была традиция по приданию законного статуса детям. И внебрачным в том числе, если их правильно вписать в схему ритуала. И после этого можно было сколько угодно говорить о своих подозрениях, обсуждать и предполагать, кто настоящие родители ребенка, кто подкинул его повитухе, но это все было прахом и суетой. Ребенок обретал жизнь как чистокровный гражданин, и плевать на всех хотел.

Кстати, немного о чистокровности, чтобы не путали это понятие с генетикой, этнической чистотой или династичностью. Понятие о чистокровности сложилось еще в средние века, и было аналогично тому, что наши деды называли благонадежностью, а мы называем законопослушностью. Чтобы считаться чистокровным (или благонадежным, законопослушным) гражданином, надо было соответствовать всего трем требованиям: родиться в законном браке (не быть байстрюком); не иметь преследования со стороны властей (не иметь судимости); вглубь до седьмого колена не иметь родственников, поменявших вероисповедание (быть крепким в убеждениях).

Батюшка уже готов был внести имя новорожденного Семена в свои книги учета, как тут во всеуслышание подняла голос Цетка! Она заявила, что в деле воспитания приемного ребенка не доверяет своим родителям из-за их преклонного возраста. И что, мол, коль так получилось с подкидышем, то уж лучше она запишет его на себя, и пусть тогда ее родители возятся с ним, сколько хотят, как со своим внуком. Так был разыгран спектакль, в результате которого Семен принял на себя девичью фамилию матери на правах ее законного сына. А уж кто был записан отцом, догадаться не трудно — тут Цетка нарушать сложившиеся каноны не стала.

Приличия были соблюдены. А Нестор что же? А ничего. Откуда ему было знать, что пишется где-то в церковных книгах? Время было неспокойное, жизнь — бурная, времени на пустяки не хватало. Тем более, что мальчик, действительно, жил у стариков Григорьевых и на глаза ему никогда не попадался.

Почему нам все это известно? Потому что сельская повивальная бабка Ефросинья Алексеевна Сотник — это бабушка Прасковьи Яковлевны, жены Бориса Павловича, по матери. Вот так. Прожила она долго и рассказала своим потомкам многие местные тайны, которые любила вспоминать на досуге, потому что время вышло и все тайны стали уже не тайнами, а ценными подробностями местной истории.

— Негоже уносить в могилу правду, в которой кто-то будет нуждаться в будущем, — любила повторять бабушка Ефросинья. — Надо ее оставлять людям, как только появится возможность.

Но не только поэтому нам все это известно. А еще и потому, что позже Прасковья Яковлевна породнилась этим Семеном Владимировичем, сыном Махно. Какой мерой? А вот какой.

Муж этой самой повитухи Ефросиньи Алексеевны Сотник был женат на ней вторым браком. От первого брака у него осталось много детей, которых Ефросинья Алексеевна воспитала как своих родных. Они приходились Прасковье Яковлевне родными дядьями и тетками. Была среди них Мария, впоследствии ставшая женой Никифора Сиромахи.

В семье Марии и Никифора родилась дочь Оксана. Повзрослев и проявив свой характер, она получила от односельчан прозвище Майорша. Вот эта-то Оксана (далее идут слова Прасковьи Яковлевны») «...вышла замуж за Семена — первого сына бабы Цетки от Махно, старшего брата горбатого Ивана — и родила двойню: мальчика и девочку. Опять же их моя бабушка Фрося на свет принимала. Дети были слабенькие, поэтому девочка вскоре умерла, а сын Александр выжил. Это известный в Славгороде Сашка Заяц. Позже Оксана родила Майю, девушку слегка странную... сельскую простушку... С детским умом она была. Несчастная наследственность от Махно на Семене сказаться не успела, он погиб на войне в 23 года. А дети его... сама знаешь».

Получается, если Мария была Прасковье Яковлевне родной теткой, то Оксана — двоюродной сестрой. Значит, дети Оксаны приходились ей двоюродными племянниками. Да, иногда в их отношениях чувствовалось родство.

Александр Семенович, за которым закрепилось прозвище Заяц, всю жизнь страдал больной печенью, женатым не был, впрочем, как не был и бабником, детей не оставил. Был он замечательно привлекательным внешне, высоким, стройным, гибким и очень умным, начитанным. А еще он был очень юморным — рядом с ним все покатывались от хохота. Добродушный его характер, незлобивость привлекали к нему симпатии, земляки его любили.

Будучи в выпускном классе, младшая дочь Прасковьи Яковлевны перенесла тяжелую болезнь печени, после чего обязана была раз в полгода являться в больницу для обязательного диспансерного осмотра. Однажды она встретились там с Александром Семеновичем, и он очень участливо отнесся к своей троюродной сестричке, долго делился опытом болезни, учил, как с этой нею жить, как соблюдать диету. Говорил мягко, убедительно, подбадривающе.

Характерно, что Александр Семенович по причине слабого здоровья всю жизнь работал весьма умеренно, щадяще, словно для вида, а жил безбедно и припеваючи: постоянно лечится на водных курортах, хорошо одевался, ездил по театрам, разборчиво питался, что тоже стоило денег, вообще многое позволял себе. Например, он не стригся у местного парикмахера, а ездил для этого в город, к особенным мастерам, и те из его прекрасных вьющихся волос делали просто загляденье, а не прическу. Он работал на заводе, как и Борис Павлович — вот откуда нам известны эти детали. Борис Павлович рассказывал дома, что в трудовом коллективе образ жизни «этого чудака Зайца» вызывал разговоры. И объяснял их тем, что «хоть и негоже считать чужие деньги, но очень небезынтересно всем знать, где они у Зайца берутся».

Конечно, люди, и Борис Павлович в том числе, знали, кем являются и Александр Семенович, и горбатый Иван, и догадывались об источнике их доходов... Но Александр Семенович за всю жизнь не купил себе даже велосипеда. Он доживал с матерью в старой хате — иными словами, был в такой большой степени скромен и симпатичен, настолько аккуратно жил, так неукоснительно соблюдал во всем меру, так продуманно говорил и поступал, что ему все прощали и ничего не ставили в укор. А горбатого Ивана недолюбливали, хоть тот вообще молчал.

Борис Павлович с большой охотой рассказывал о Сашке Зайце, как неизменно его в Славгороде называли, передавал его прибаутки, анекдоты, розыгрыши, побасенки, потому что тот ежедневно придумывал что-то новое, просто искрился заражающим жизнелюбием, доброй шуткой, незлобивой подначкой. Александр Семенович был заядлым читателем прессы, особенно интересовался политикой, всегда знал основные новости в стране и за рубежом и обязательно комментировал их в коллективе, причем делал это со вкусом, в меру остро и очень смешно. Борис Павлович говорил о нем с теплом и снисходительностью, что было не характерно для него, далеко не простодушного человека.

Умер Александр Семенович лет пятидесяти от роду.

Помнят в Славгороде и Майю — красивую простушку-хохотушку. Пока она взрослела, брат Александр очень опекал ее, оберегал от обидчиков. Потом она уехала жить в Запорожье. К кому поехала и что там делала, не известно. Изредка на выходные она приезжала в домой, а с годами стали поговаривать люди, что на самом деле Майю сдали в дом инвалидов, из которого она имела право выходить в город и навещать родных. Затем ей стало хуже, и она попала в психиатрическую лечебницу, из которой не вышла ... Так и пропала где-то... Это случилось еще при жизни ее брата.

Так что Цетка очень лукавила перед Александрой Сергеевной, когда изображала невинность при обнаружившейся беременности будущим Иваном. И обе они прекрасно знали об этом. Ну... это у них были такие женские игры — в порядочность...

Жизнь после Махно

Конечно, власти Цетку дергали, несколько раз вызывали в КГБ на беседы — в Синельниково и даже в Днепропетровск. Не все вопросы она помнила, потому что сидела там растерянная и напуганная. О каких-то, возможно, не хотела рассказывать спустя годы подругам. Но отвечала искренне, без утайки.

Сначала спрашивали, знала ли она Нестора вообще. Этого факта отрицать она не могла.

— Вы знали, чем этот человек занимается? — вкрадчиво намекал хозяин областного кабинета, где Цетку допрашивали, на ее причастность к бесчинствам бандита.

— Знала, — отвечала она, — он любил купать лошадей помещика Миргородского и водить их в ночное.

— А позже?

— Позже мы стали подростками и полюбили друг друга.

— Что вас связывало с гражданином Махно в зрелом возрасте?

— Больше ничего, — призналась Цетка. — Только любовь.

— А на эксы вы с ним ходили?

— Куда? — испугалась Цетка незнакомого слова.

— На экспроприации, — пояснил хозяин кабинета.

— Может, и ходили. Я не знаю... — Цетка от волнения сдвинула с головы косынку и вытерла ею помокревшие губы. — А что это такое?

— Это налеты на усадьбы граждан. Грабежи и убийства. В таких акциях вы участвовали?

Цетка истово перекрестилась.

— Какие страшные вещи вы говорите... Нет, в таком я не участвовала!

А тот, что допрашивал Цетку в Синельниково, все интересовался, звал ли ее Нестор с собой за границу и почему она с ним не уехала.

— Звать-то он звал, но кто меня там ждал с сыном-инвалидом? Да и не сделала я ничего такого, чтобы бежать.

— А он сделал?

— Он что заработал, то и получил, — Цетка опять перекрестилась, неразборчиво зашептала молитву.

— Не жалко было его другой отдавать? — допекал следователь. — Муж все-таки...

— Нет, — простодушно призналась Цетка. — Он терял силы, болел. Ему не жена нужна была, а кормилица и нянька. Вот поехала с ним эта дылда, которой он до подмышек доставал, — и ладно. Я знаю, что в молодости он любил одну меня.

Даже Бараненко Александру Федоровну, соседку Цеткину, вызывали и допрашивали на предмет того, была ли Светлана Владимировна Тищенко (в девичестве Григорьева) причастна к махновской деятельности. Наверное, не у нее одной этим интересовались. Но предъявить Цетке таких обвинений никто не мог. Ну гуляла она с Махно, так, может, не по своей воле. И уж точно не по политическим мотивам! Не только она искала судьбы в мужиках, запутавшихся в политике, — жизнь-то одна. Чья вина, что пришлось им жить в такое расхристанное время?

Единственные люди, которых Цетка по своей глупости по-настоящему предала, на то время жили за границей. Это была семья Диляковых, семья ее подруги детства. Но по возвращении на Родину Александра Сергеевна быстро сменила фамилию, и сама остерегалась высовываться, не то что других обвинять. Так что насчет этого случая Цетка была спокойна — он не всплывет на допросах.

Цетку в КГБ выпотрошили так, что она уже и не помнила, было ли что такое, чего бы она им не рассказала. С тем ее отпустили, предупредив, чтобы не болтала, не зажиралась на глазах у людей и вообще жила тихо и незаметно.

— Так я всегда тихо... — попыталась сказать Цетка, но ее перебили с всезнающей ухмылочкой.

— Наслышаны, наслышаны, как вы «всегда тихо». И про ваши молочные ванны, и про тачанки с музыкой и про сынов нагулянных...

— Да теперь уж не то... — Цетка с непритворным смирением наклонила голову.

Сразу после окончания Гражданской войны во всех населенных пунктах, зараженных махновщиной, постоянно работали уполномоченные КГБ. В Славгороде тоже были такие сотрудники. Фамилию последнего люди помнят — Тарасенко. На их недремлющем оке и находилось те лица, кого не привлекали к ответственности, но кто оставался под наблюдением.

Так вот этот Тарасенко вроде беззлобный, никого зря не трогал, а тут как-то в 1954 году решил произвести у Цетки обыск, потрясти ее на предмет выявления махновских сокровищ. Но... репрессии репрессиями, а свои люди у махновцев везде оставались, причем сидели на всех уровнях. И Цетка знала, к кому обратиться. Поэтому молчать не стала! После этого сам Тарасенко, так ничего с Цетки не вытрясши, исчез из Славгорода, а на его место приехал другой. Но вскорости должность эту упразднили, всех преступников выпустили на свободу и Цетка вздохнула свободнее.

Симпатичная и любимая славгородцами Бараненко Александра Федоровна, жена родного дяди Прасковьи Яковлевны, хорошо знавшая героев этого повествования и детали их жизни, начиная от Цетки и Махно и кончая детьми горбатого Ивана Владимировича, и много-много с большим мастерством рассказывавшая о них, в 1972 году уехала из Славгорода к дочери. И получать дальнейшие достоверные сведения стало не от кого.

Светлану Владимировну Тищенко (в девичестве Григорьеву), по-уличному Володчинчиху от украинского Володимир, до конца ее дней называли Цеткой, а потом уж молодежь забыла обо всех ее прозвищах. Хоть и жила Цетка, ни от кого не скрываясь, на виду у людей, а тайны ее по ней прочесть никто не мог. Только подругам своим, Александре Сергеевне и Александре Федоровне, которых, кстати, пережила, поверяла Светлана Владимировна все без утайки — в старости, после долгих десятилетий молчания, очень нуждалась в том, чтобы излить душу.

Была она хорошо сложенной, очень аккуратной, чистенькой, довольно приятной старушкой, с мелкими правильными чертами лица. Белая, слишком нежная кожа ее в старости истончилась, взялась морщинами и покрылась чуть заметными пятнами коричневого цвета, как будто на нее падала тень лиственных крон. Фигурой она казалась мельче коренастой Александры Сергеевны и ниже высокой и статной Александры Федоровны. Со временем, возможно, потому, что жила с повинно склоненной головой, Цетка слегка сутулилась, ходила с палочкой, хотя походка была ровной и собранной. Голос имела приятный, тихий. Говорила совершенно бесстрастно и, действительно, сильно грассировала и плевалась при этом. Впрочем, зная эту свою особенность, вытирала рот неизменно имеющимся у нее платочком.

Не помнится, чтобы кто-то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал старое... Конечно, люди ее и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Можно было наблюдать заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что-то еще непонятное стояло за этим...

Сказанное не относилось к Александре Сергеевне — так и не простившей подруге детства предательства, перевернувшего и искривившего линию ее жизни. Александра Сергеевна обвиняла Цетку в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка винилась перед старой подругой, целовалась с ней при этом, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.

Иногда Цетка приходила к Александре Сергеевне на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с горбатым сыном. Опять та вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая грудку в руке и ударяя по ней тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить душу Александры Сергеевны. Она твердо знала, что по вине этой женщины стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом... И не смогла обеспечить своим детям достойного будущего. А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж Тищенко, тоже награбивший немало. Александре Сергеевне пришлось до глубокой старости не выпускать иглы из пальцев, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.

Все это было правдой. Не оставь Махно свой след в судьбе Александры Сергеевны, Борис Павлович мог бы выучиться и прожить более интересную и складную жизнь, чем прожил. А значит, и его дети стартовали бы в свои профессии с более выгодных позиций и могли бы достичь большего, чем теперь, ибо решение задач определяют начальные и граничные условия — этот закон математики еще никто не отменил.

Это всеобъемлющий закон... Он работает в любой причинно-следственной связи. Кто знает, не оттого ли стал горбатым Иван, что на него перешло проклятие отца, — кривляющегося урода и бандита, — в чистом младенчестве к нему прикасавшегося? И не потому ли не смогла Цетка исправить порок своего сына, что предала ту добрую душу, которая первой известила о его приходе в жизнь?

Выходит, права была Александра Сергеевна.

Так вот, не меньше, а то и больше остальных могла рассказать о Цетке и Махно она, Александра Сергеевна. Но живописать и вообще распространяться про это она не любила по очень простой причине: от нее, жестоко от них пострадавшей, любая правда могла бы восприниматься слушателями как навет и поношение, или как злорадство. А Александра Сергеевна не хотела быть неправильно понятой. Жившая с необыкновенным достоинством, она была далека от того и другого, ей чужды были бесчестные поступки и по-бабски пустая или безответственная болтовня. Да, она оставила внукам свое жизнеописание, но изложила его в строгих и взвешенных фразах — исключительно для истории. А не в виде забавных бывальщин для беспечного времяпрепровождения.

А в чем было дело — об этом речь дальше.

Бандитский наскок

После ухода Цетки, узнавшей о своей беременности, у Александры Сергеевны появились тревожные предчувствия. Рассказать мужу или матери о них она не могла, потому что сама не понимала, в чем они состоят. Конечно, прежде всего подумалось о Несторе Махно. Ведь понятно же, что он — бандит и убийца и что очень опасно находиться в его поле зрения, но к себе исходящую от него опасность Александра Сергеевна не относила. Ведь они были знакомы и очень дружили ровно с тех лет, с каких себя помнили. Неужели он мог бы с этим не посчитаться?

Правда, с тех безгрешных пор он очень изменился, обагрил руки человеческой кровью, долго сидел в тюрьме, озлобился... Он и до этого-то был взрывного, какого-то дикого нрава, как будто мстил всему свету за свое сиротство, бедную жизнь в многодетной семье, необходимость трудиться и подчиняться тому, кто платит за труд. Но ведь все так живут. Кто же внушил ему мысли об исключительности и о другом порядке вещей? И зачем? Зачем этот «кто-то» отравил несчастному, нелепому человеку жизнь, изломал его, сделал душу его страшно уродливой?

Александре Сергеевне стало жалко Нестора.

Несколько дней спустя, возможно неделю, к ним в темный вечер пришел Григорий Никифорович Пиваков. Странно пришел — не с улицы, а с огорода, выходящего в балку с обрывистыми глинистыми склонами. Чтобы никто его не увидел, значит. Заходить в дом не стал, вызвал хозяина во двор.

— Только что узнал, браток, извини, если опоздал, — горячим шепотом сообщил он Павлу Емельяновичу.

— А что случилось?

— В эту ночь к тебе явятся махновцы — грабить. Бегите, а? Убьют ведь...

— Куда-а бега-аль... — растерялся от неожиданности Павел Емельянович. — Это есть поздно.

— Тогда возьми это, — Григорий протянул Павлу Емельяновичу наган и патроны. — Понимаю, этого мало. Но сейчас, если ты не против и ничего мне не помешает, принесу что-нибудь посерьезнее.

— Моя не против! Давай неси!

Пока Григорий Никифорович Пиваков ходил за оружием, Павел Емельянович времени не терял — мобилизовал всех женщин, включая жениных учениц и прислугу, выносить из погреба мешки с сахаром, недавно привезенные для продажи, и ими закладывать изнутри окна, двери, укреплять стены, баррикадировать возможные входы с улицы на чердак, задраивать все уязвимые места... Оставил только щели в окнах для обзора и отстреливания.

Григорий Никифорович не обманул, прибыл с охапкой винтовок и боеприпасов. Даже несколько гранат принес.

— Я не брошу вас, — сказал он, — останусь.

— Оставайся, как тебе можно, — согласился Диляков. — А потом уйдешь. Моя есть выход в карьер глины. Я дам тебе науку...

— Ну ты успел... — удивился Григорий. — Выход прорыл?

— Такая времья, — с ошибками и сильным акцентом от волнения сказал чужестранный муж Александры Сергеевны. — Моя готовилась...

После этого они забаррикадировали входную дверь и разошлись по намеченным местам: Агриппина Фотиевна осталась на печи. Туда же взобралась Александра Сергеевна и разместила рядом спящих детей: четырехлетнюю дочь Людмилу и двухмесячного сына Бориса. Ее ученицы и прислуга остались внизу, чтобы посматривать в окна и докладывать мужчинам о виденном.

— Ты стрелять умеешь? — перешел Григорий Никифорович к делу, когда они заняли оборонительные позиции.

— Так, мало-мало могу убит.

— Лучше, конечно, не убивать. Но если они начнут, тогда уж не жалей пуль.

— Карашье, — пообещал Павел Емельянович. — А тебе мы надо? Ты же сам махновца. Помстят они тебья.

— Разберемся, — неопределенно ответил Григорий Никифорович. — Главное, что жечь они сразу не станут, им же твой товар нужен. Это Цетка, сучка, Нестору проболталась, что ты недавно приехал с деньгами, а также чай привез, специи...

— Цетка? А-а... эта. Была она у нас, да.

— Сейчас Нестор злой и голодный, — продолжал Григорий Никифорович, — недавно из окружения вырвался. Ему деньги нужны, продовольствие, а тут ты под руку попался со своим сахаром, с пряностями...

— Моя не виноват, меня товар был для заказ, — смиренно объяснял ситуацию Павел Емельянович. — Махно воюет, а люди живут, кушают, работают. И что ваш Махно, он тоже тут придет?

— Ну, к тебе он вряд ли прибудет, но он тут, да, — у Цетки. И этот налет организовал наверняка он.

— Может, не он, а местные махновцы шалят?

— Не-е... в Славгороде, как и в Гуляйполе, они не посмели бы. Это батьковы огороды.

Шайка махновцев состояла из четырех-пяти человек, при ограниченной видимости посчитать их было трудно. Появились около полуночи. Спешились во дворе, встав кучным образом. Потолкались боками, затем не спеша, по-хозяйски отвели лошадей далеко в сад, затаптывая вскопанные под зиму грядки и ломая на куртинах алеющие астры и багровеющие георгины. Размялись, походили, осваиваясь и изучая место. Некоторые приникли к деревьям, пометили их мочой, другие закурили, словно хотели пропитать здешний воздух дымом и своими миазмами.

Оказывается, они поджидали телегу! Когда та приехала, прогромыхав пустой коробкой, и остановилась у ворот, махновцы приободрились и рассредоточились, изучили обстановку на улице, тенями рассыпались вокруг дома — их ведь вместе с ездовым и его спутниками стало больше. И тут те, кто был у входной двери, приступили к делу — попытались взять хозяев на испуг криками.

— Выходи, халдейское отродье, не отсидишься! — заорали они.

— Не видишь, кто к тебе пожаловал?!

— Сдавай товар бесплатно, тогда живым останешься!

Залегшие в доме люди чутко прислушивались к крикам, стараясь по их интонации определить настроение и намерения бандитов.

— Зачем халдейское{4}? — шепотом возмутился Павел Емельянович, обращаясь к Григорию Никифоровичу. — Моя ассириец. Притом русский корень. Моя уже не халдей, я же крестился! Я православный!

— У нас этих тонкостей не понимают, — пояснил Григорий Никифорович. — Да плюнь на них!

Поскольку на крики никто не отвечал, махновцы озадачились. Такого у них еще не бывало. Обычно люди просыпались и начинали если не выходить во двор, то пускаться в переговоры, беспокоиться. А тут тишина какая-то глухая... И вроде даже зловещая.

Посовещавшись, открыли стрельбу. Стреляли по окнам, шумно радуясь звону разбитых стекол, по дверям, по стенам, по крыше. От дома летели щепки, отваливались куски кирпичей, звенела и трещала черепичная крыша. Палили с час. Наконец убедились, что это не приведет к цели, потому что дом укреплен изнутри и пули в него не проникают, и остыли. Собравшись с духом, попытались взобраться на крышу. Оборонявшиеся какое-то время отпугивали их от стен выстрелами. Все же полностью контролировать то, что делалось вокруг дома, они не могли. Некоторые махновцы изловчились и попали наверх, затеяли там возню, начали бить по кровле, видимо, пытались разобрать ее. В итоге поняли, что и оттуда проникнуть внутрь не удастся.

— Черт, сидят, как под панцирем!

— Может, их там нет? — в звонкой ночной прохладе отчетливо слышались переговоры махновцев.

— Кто же тогда отстреливается?

— А... Ну да.

— Эй, купчишка, выходи! Пока мы добрые! — закричали махновцы в два голоса.

На печи закашлялась Агриппина Фотиевна, попытавшись что-то произнести. Она прикрывала рот рукой, била себя в грудь, чтобы прекратить приступ и не разбудить внуков. При этом выговаривала отдельные слоги и опять кашляла, так что понять ничего нельзя было. Павел Емельянович быстро метнулся и подал ей воды.

— Попейте, мама!

Женщина посмотрела на зятя светлым ласковым взглядом.

— Спасибо! — прошептала.

— Что вы хотеля сказаль?

— Да то, что никого не узнаю по голосам, — отдышавшись, сказала она. — Хорошо ли вы с Гришей разглядели этих бандитов? Это наши люди или чужие?

За Дилякова ответил Григорий Никифорович.

— Нет, не наши, — сказал он. — Махновцы теперь умные стали, боятся, что когда-то с них спросится за все. Вот и подставляют чужаков.

— Это хорошо...

— Это очень опасно, тетя Груня, — возразил Григорий Никифорович. — Если раньше они ограбленных не трогали, то теперь стремятся не оставлять свидетелей — убивают.

Тем временем во дворе наступило затишье. Озадаченный этим, Павел Емельянович побежал к окну, на свой пост. Он увидел застывших махновцев, как будто к чему-то прислушивающихся, а один из них стоял посреди двора с широко расставленными руками, как дирижер, призывающий держать паузу.

— Вот интересно, — вдруг сказал этот «дирижер». — От кого они закрылись?

Послышалось дружное ржание, бодрые прибаутки:

— Наверное, от трясцы болотной!

— Ага, от кикимор нечесаных.

— Заразиться чумой боятся!

— Ага, от лешего они закрылись, но не от нас, не-е... — и бандиты взорвались хохотом. — Мы хорошие!

— Да я не о том, мерины вы малохольные! Только ржать и умеете, — сказал, тот, который заинтересовался ситуацией. — Ведь это же неспроста они так спрятались. Или они каждую ночь строят баррикады и из бойниц по воронам стреляют?!

Бандиты, наконец, уразумели сказанное и поежились, словно холодный ветерок у них по спинам прошел.

— Ты хочешь сказать... они знали, что мы придем?

— Ну наконец! Дошло до тебя с третьего раза.

— Предатель, что ли, есть среди нас?

— А чего гадать? Вот выкурим их оттуда и обо всем поспрашиваем!

— Да как бы не получилось так, что они откуда-то подмогу ждут. Видишь, затаились...

— Эй, пархатые, сейчас мы вас гранатами забросаем! — заорал очередной махновец и грязно выругался.

— Лучше по-доброму выходите!

— Басурман заморский, сейчас мы твоих детей и жену-портисточку на куски порубим!

Ответом им опять было молчание.

— Ничего они не сделают, — между тем продолжал комментировать Пиваков, морально поддерживая своих подопечных. — Может под утро, когда поймут, что вашего сахара им не видать, и подожгут... Но не сейчас.

— А что он сказал про жену? — спросил Диляков. — Какое слово?

— Шутят так, — ответил Григорий Никифорович. — Соединили два слова «портная» и «модисточка», им кажется это забавным.

— Это не ругание?

— Не-ет... Это зависть, браток.

Потом опять была пальба, от которой даже деревья вздрагивали. Все это длилось не минутами, а часами. Уже из-за восточной части горизонта выткнулся Орион и приподнялся над землей, уже проехал он по ней своими нижними звездочками и присел на западе, а тут попытки захватить дом продолжались.

Вдруг возник ветерок, следом появилось приглушенное, вялое шелестение пожелтевшей листы. Незаметно небо начало терять черноту. Откуда-то из глубин безбрежной пропасти на него упала тонкая полоса прозрачности, мягким крылом охватывая восток, — наступал рассвет. Словно ему салютуя, возникли посланники света, давшие о себе знать дальними выстрелами, глухими еще, но приближающимися.

— Это стреляют скачущие всадники, — со знанием дела сказал Пиваков. — К нам кто-то приближается. На помощь, что ли, спешит?

— Значит, что? Мы пан или пропал?

— Скорее мы пан, — преодолевая сомнения, сказал Пиваков. — Так себя ведут атакующие. Значит, это белые, деникинцы.

— Откуда здесь?

— Не знаю, вчера была стычка на нашей станции, кто-то туда прорывался со стороны Синельниково. Может, это было наступление, и деникинцы закрепились там. А может, это их разведчики прочесывают территорию.

На самом деле в отряде, спешащем господину Дилякову на выручку, были не только деникинцы, но и члены резерва екатеринославской стражи. Вот что писал о них все тот же З. Ю. Арбатов — знаток текущего момента: «Екатеринославский губернатор С. С. Щетинин додумался до простого и верного средства... Он создал в тылу Добровольческой армии особые части под названием "резерв екатеринославской стражи"»... По причине своей малочисленности этот резерв часто привлекал для караулов бойцов регулярных войск.

Григорий Никифорович, опытный участник боев, не ошибся — сюда спешили конники. Махновцы тоже насторожились и вскоре побежали в сад к лошадям, откуда размазанной черной нечистью мелькнули вон и исчезли.

— Теперь и ты уходи, Григорий, — сказал Диляков, непрестанно стреляя в воздух, чтобы приближающиеся всадники понимали, куда ехать. — Тебе пора. Ты спас нас — спасибо!

— Может, я...

— Нет-нет! Уходи! Вот сюда, — Павел Емельянович отбросил несколько мешков и открыл вход в подполье. — Лезь и ищи влево очень узкий щель. Это специально — для обмана. Надо по щель сильно протиснуться. А потом иди-иди. Выйдешь в глина. Тоже опять узкий щель. Дальше — свобода.

— В глинище выйду, к речке?

— Да. Спеши, браток! — произнес непривычное слово Диляков, и мужчины обнялись, прощаясь навеки.

— Спаси вас Бог! — перекрестил Григорий Никифорович тех, кого спас и оставлял на милость творца.

Григорий Никифорович Пиваков

О дальнейшей судьбе Григория Никифоровича Пивакова младшая дочь Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича не раз писала в воспоминаниях, в частности в книгах «Славгород в истории Отечества» (глава «Нестор Махно в Славгороде») и «С историей на плечах» (глава «Оттепель ли?»). Там приведен рассказ Анны Сергеевны Ермак (Сидоренко) о своей жизни, где есть такие слова: «Григорий Никифорович Пиваков отсидел полученный срок и вернулся домой. Перед многими людьми он повинился, многих благодарил, что не пошли против совести, не побоялись в суде свидетельствовать на его пользу. Жил он тихо и скромно до конца своих дней, а в начале 60-х годов отошел от мира. Его сын Александр Григорьевич Пиваков стал учителем истории в местной школе, и никто никогда не упрекнул его за непутевого отца».

А также А. Г. Пиваков стал основным автором очерка о Славгороде в энциклопедии «История городов и сел Украинской ССР, Днепропетровская область».

Так вот попутно хочется сказать несколько слов о таком явлении, как продолжение махновства в Славгороде, характерным примером которого как раз и являлся Александр Григорьевич.

Эх... было-было за что Григорию Никифоровичу Пивакову сидеть в тюрьме! Отсидел безропотно, а правдами-неправдами нажитое добро, видимо, не отдал, сумел сохранить.

Семью Бориса Павловича многое связывает с Александром Григорьевичем: он был классным руководителем Любови Борисовны в 5-8-х классах, а ныне возле него спит вечным сном сама Прасковья Яковлевна, жена нашего героя. Поэтому в этой семье часто о нем думают, вспоминают, возрождают в мыслях его внешний облик, повадки. Был он у своего отца единственным сыном и очень походил на него внешне: чуть ниже среднего роста, худенький и стройный, за счет чего в зрительном восприятии со стороны казался высоконьким. Отличался довольно проворной походкой, узнаваемой издалека. Волосы имел прямые, негустые, светло-русые; глаза — серые и очень холодные, неулыбчивые, с проницательным остро-сверлящим взглядом; кожу лица — светлую; руки холеные, не знавшие тяжелого труда. Жил он очень характерной для махновских детей жизнью — тихо-тихо, незаметненько, но зато в шикарном по нашим меркам кирпичном доме и в неброском, скрываемом богатстве.

Интересно махновцы строили свои жилища — в палисад, отделяющий их от улицы, выходил торец дома с тремя-четырьмя окнами, а остальная громадина строения шла вглубь усадьбы и скрывалась в саду, за высоченными деревьями и всяческими хозяйственными пристройками, верандами-мансардами да сараями. Что за ними было — ни с какой стороны разглядеть не удавалось. Конечно, не многоэтажные хоромы, но и не тесноты скудных халуп. В воображении рисовались почти замки с весьма запутанными ходами и таинственными уголками. Были там, скорее всего, и потайные комнаты. Потому что подземелья у всех были, это правда: погреба, склады, кладовые и даже укрытия для людей — все пряталось там. Такой дом был не только у Пиваковых, но и у Карасей, а также у других славгородцев, фамилии которых современному человеку ни о чем не скажут.

Махновские потомки жили тихой семейной жизнью, в крепких отношениях, с малым количеством детей, которых по достижению совершеннолетия обязательно выталкивали в города, где можно было пользоваться достатком не таясь. Так и у Александра Григорьевича была одна дочь, незаметно поднявшаяся и навсегда уехавшая из Славгорода. Многие его ученики о ней только слышали, а то и вовсе не знали. Жена его была из местных, ее родителей хорошо знала Прасковья Яковлевна, и даже много рассказывала о них Любови Борисовне... Но в памяти Любови Борисовны осталось только облако, окутывающее мамины рассказы, ощущение чужой стойкой благополучности, опять же — скрываемой от любопытных глаз ... Жена Александра Григорьевича никогда не работала, имела несельский вид — ходила с непокрытой головой и носила высокие прически на светлых жидковатых, как и у мужа, волосах. Правда, она шила на дому. Шила не всем и брала за свою работу недешево, но это не определяло их материальную основу. Обшивала она, в частности и Прасковью Яковлевну с Любовью Борисовной.

Спасители от Бога

Так вот семью Диляковых, подвергшуюся ранней осенью 1919 года нападению махновцев, действительно вынул из-под обстрела разведывательный отряд деникинских частей. Но подняли их все же люди из резерва екатеринославской стражи. Услышав в гулкой осенней ночи пальбу и поняв, что происходит, караульные стражники поспешили к белогвардейцам, а затем совместно с ними отправились на выручку к несчастным, несмотря на то что для этого требовалось углубиться в тыл противника почти на пять километров и действовать там на свой страх и риск.

— Живы? — спросил деникинский офицер, когда к нему вышел улыбающийся Павел Емельянович.

— Спасибо, — ответил тот и низко поклонился. — Спасибо!

— Едем с нами, быстро! — распорядился офицер и, повернувшись к своим бойцам, крикнул: — Не спешиваться! Не терять бдительности!

— Девушки, вас махновцы не тронут, оставайтесь, — собираясь в дорогу, тем временем отдавала последние распоряжения Александра Сергеевна. — Утром идите к Порфирию Сергеевичу, скажите, чтобы возвращался жить в родительский дом, к матери.

В сопровождении этого отряда, решительного и быстрого, крылатого и легкого, какими кажутся любые посланники добра, молодая семья Диляковых отбыла из Славгорода и отправилась в долгий путь, в далекий край, за горы и долы, за моря-окияны, где жили родители Павла Емельяновича, в Багдад, только что избавленный от турок и перешедший под протекторат Великобритании.

При таких обстоятельствах Диляков Борис Павлович, родившийся на Илью — 2 августа (20 июля по ст. ст.) 1919 года, еще младенцем покинул Родину.

Ну, и два слова о странном создателе резерва екатеринославской стражи, старания которого помогли уцелеть главному герою данной книги.

Сергей Сергеевич Щетинин сегодня мало кому известен, но в действительности сыграл немаловажную роль в Гражданской войне. Ведь это именно он помог генералу Михаилу Васильевичу Алексееву перебраться на Дон и организовать там белогвардейское сопротивление новому строю, превратившееся в Белое движение на юге России. Естественно, без помощи екатеринославского губернатора Белое движение могло и не состояться в том виде, в каком осталось в памяти людей.

До революции Сергей Сергеевич был далек от политики, да и вообще от наших краев. Он занимался авиаспортом, был совладельцем небольшой авиационной мастерской в Новой Деревне под Петербургом и мечтал о создании авиационного завода.

А еще в июле 1909 года вместе с инженером Я. М. Гаккелем и при поддержке купца М. А. Щербакова он создал «Первое российское товарищество воздухоплавания».

Ничего странного в его резких превращениях нет, он вообще отличался инициативностью и любовью к новизне.

Так что, если бы не революция и не гражданская война, то мы бы вспоминали Сергея Сергеевича Щетинина как храброго летчика и одного из основоположников русской авиационной промышленности.

И еще немало будет пройдено,

Коль зовут в грядущее пути.

Но светлей и чище чувства Родины

Людям никогда не обрести.

Владимир Фирсов

Часть 1. Аромат судьбы

1. Бегство от печали

Начало пути

Дарий Глебович Диляков и его сын Гордей сидели в удобной открытой повозке, катящейся на юг усилиями впряженных в нее волов дивного пепельного цвета с роскошными не очень закрученными, вернее, почти прямыми рогами. Говорят, эти волы — потомки южноамериканских бизонов, только в результате многих скрещиваний рога у них стали массивнее и выше; шерсть тоже претерпела изменения — по всему телу выровнялась по длине. Редкий их окрас эти подробности, однако, не объясняли. Ну и ладно. Главное, что смотреть на них, величаво и торжественно идущих впереди, не надоедало.

Идут волы истово, монотонно, безостановочно, трудно, с шумным дыханием. Так что иногда совестно становится сидеть на повозке, хочется встать и идти рядом, чтобы облегчить жизнь этим милым старательным животным. Да иногда господа Диляковы так и делают, разминаясь! И тогда Гордей смотрит себе под ноги и изучает следы, оставляемые волами и повозками на мягком после зимы теле дороги.

И обнаруживает, что идут волы неровно, качаются из стороны в сторону, как карбас на неспокойных волнах, отчего след их копыт похож не на прямую, а на зигзаг. Слышал Гордей от своей мамы выражение «как вол по дороге» — так она говорила, когда бывала недовольна его неровными строками в тетради по каллиграфии. Мама у него была необыкновенной, начитанной и интересной, проникнутой народными мотивами, сказками и сказаниями, каким-то волшебным русским духом, который нравился ей строгостью, богатством и простотой, хотя не всегда понимался теми, кто знал сии предметы хуже, чем она. А теперь вот он вспомнил эти мамины слова и все понял! Как часто он будет ее вспоминать и убеждаться, что была она с выдающейся душой, умной и много-много спешила передать знаний своему единственному ребенку.

Но теперь они опять едут. Медленная колышущаяся езда действует на них благотворно, успокаивает, навевает приятную меланхолию. И мысли их одолевают спокойные, умиротворенные, обнадеживающие, идущие не столько от них к миру, сколько от мира к ним. Кажется, что не они сетуют и жалуются в каждом своем взгляде и вздохе на постигшее их несчастье, потерю жены и матери, а внешний мир говорит с ними о ней. А в голосах того мира слышатся и ее отзвуки, ее тепло и ласка. И то им любо, они купаются в этих ощущениях, омываются, обновляются, избавляются от всяких ненужных движений души, как будто это она, их утрата, прикасается к ним очистительными касаниями.

Слышится скрип колес, такой же монотонный и даже заунывный, как и езда. У каждого колеса — свой голос, своя мелодия, а у каждой телеги — своя партия, желанная сердцу того, кто ее слышит. В ней приятно растворяться, тонуть, ибо эти звуки — почти единственные реальные свидетельства существования окружающего мира. Остальных нет, они растворились то в кружевной тонкости строгих черно-белых далей, то выцвели до полной прозрачности и стали невидимыми на ясном солнце. Скрипы отдельных телег сливаются в общую песню, сложную и богатую скромными ненавязчивыми фиоритурами. Прислушавшись, можно слышать хор друг за другом тянущихся телег, безостановочно исполняемый ими гимн пути, восхваление труда своего — движения вперед и вперед — как основы жизни.

«Шум обоза несравним ни с чем. Однообразный повторяющийся звук езды, отличается, например, от рокота моря не только тем, что определенные нотки в него вплетает дорога: то более ровная, то ухабистая, — думал Дарий Глебович. Хотя и там и тут в основе одно и то же явление — перемещение: то воды относительно, например, берега, куда так упорно бегут ее веселые или гневливыеволны и где погибают бесследно; то грузов относительно дороги, над которой они плывут стараниями волов... Шум обоза несравним ни с гоготом огня, ни с шумом леса.

Люди любят слушать музыку стихий, когда стихии те кажутся им прирученными, подконтрольными. Это приятно, спокойно и даже как-то защищает от одиночества. А скрип колес изначально не несет в себе опасности, тем не менее слушать его — сердцу тревожнее и больнее, а одиночество кажется лишь пронзительнее — до сиротства. Почему? Возможно, потому что в стихиях нет места живому теплу, а тут все начинается с усердия этих доверчивых животных, что трудятся упорнее людей. Так болит сердце обо всем живом!»

Дарий Глебович глубоко вздохнул, посмотрел в горизонт и постарался думать о другом. Тонкая воздушная линия ровной формы, на которой кончается твердь земная и начинается небо, вдруг удивила его. Что бы там ни таилось, на ее черте, она всегда ровная и математически безупречна. Господи, это же лик мироздания! Силы, лежащие где-то в глубинах космоса, неистовые, невероятно могучие, что этого и представить себе невозможно, своим влиянием способствовали приданию земле такой правильной формы, которую мы легко и привычно наблюдаем в плоскости взгляда, будто это что-то простое и даже совсем не удивительное. Да, зачерствел в городе человек, где у него отняли горизонты, и отвыкает думать о вечном.

Смотрят оба путешественника по сторонам зачарованно и радуются, что вот они здесь, среди этих степей, в кругу этих горизонтов — заботливо кружащих, кружащих и никогда не покидающих путника.

Вокруг — начинался май, пел и бурлил!

Еще обнаженные рощицы со скелетиками крон были, тем не менее, многозначительно укутаны зеленым туманом, исходящим из разбухших и потрескавшихся почек. Туман распространял беспрепятственно миазмы весны и свежести. Почва на любом пятачке покрывалась молоденькой растительностью, совершенно по-детски нежной и светлой, тянущейся к солнцу в непреодолимой жажде жизни, и тоже пахла призывно и головокружительно. Вовсю пели птицы, а когда не пели, то деловито носились в воздухе и хором кричали, как на перекличке.

Такую красоту описать нельзя, ибо она не фиксируется памятью. Ведь тут главное не в видах и даже не в звуках и ароматах, а в солнечном просторе, пронизанном их сочетанием. А как запомнить простор, ширь широкую от края и до края? Она нематериальна, она просто становится состоянием человеческой души, летучим, как облака, и ускользающим, как свободная мысль.

Погружаясь в такое состояние, человек начинает жить полнокровным содержанием, и тогда ему до всего есть дело. Тогда он понимает, как трудно птице свить гнездо, вывести в нем детенышей и поставить на крыло — под открытым небом, без никакой защиты! И сочувствует растениям, привязанным к одному месту и обреченным на доверие к миру, который зачастую того не стоит. Окружающая благостность открывается другой стороной, откуда видно, что она не так уж умильна. Скорее, она опасна и жестока. Ее тяжело терпеть. И только понимая это, человек начинает ценить свое превосходство, состоящее в умении мыслить и жить в коллективе. А заодно научается беречь остальной живой мир, как свой дом — хрупкий и беззащитный.

Спешить путникам было некуда, их основная цель состояла в самом путешествии. Поэтому и выбран был такой тихоходный вид транспорта, как волы. Им они рассчитывали доехать до Воронежа, потому что этот участок пути наиболее страдал в непогоду, оставляющую на нем колдобины, глубокие колеи и кочки, труднопреодолимые на быстром ходу. Намечая маршрут, решили так: если имеется хоть малая возможность, не мешает поберечь свои бока. Воловий ход как раз такую возможность и предоставлял.

При всей мудрости такого решения все же из дому они выехали в конной коляске и догнали обоз только под Тулой, где кончались хорошие дороги. Прощание с родным городом было трогательным, как никогда, что объяснялось не длительностью разлуки, а тревожащей дальностью поездки. Остановившись у околицы, они вышли из коляски и долго смотрели на нагромождение зданий, на многажды виденные картины, на группы построек, на отдельные дома, окутанные теперь дымкой майского утра, и им казалось, что над Москвой был простелен охранный полог. Они испытывали невольную дрожь оттого, что сами-то из-под этого полога выехали, оставшись без его защиты.

Они словно посылали Москве благословение и наказ крепко стоять в днях и веках, чтобы уверенно встретить их возвращение. И вместе с тем брали с собой частицу ее невидимых материй, как залог их неразрывности и как опору свою на земле.

Это походило на укол ностальгии, на крик отрываемой от корня души, привыкшей к месту, на щекочущий страх перемен. Так играло с ними воображение, и игра эта была характерной для любого, кто вознамерился уехать от дома далеко-далеко.

Зато настроения они испытывали разные. Дарий Глебович изо всех сил подбадривал себя, хвалил за решимость, за оригинальность выдумки, за отвагу, что придумал это странствие, дабы избавиться от угнетающей тоски по жене. И вот как раз пуще всего жила в нем надежда на выздоровление, на воскрешение его души, на возрождение в нем увлеченности жизнью. А Гордей был исполнен энергии, горел любознательностью и жаждой познания, как малый щенок на прогулке по незнакомым местам.

— Как велика Россия, отец! И как разнообразна! — восклицал он, восторженно вертя головой по сторонам. — Как трудно привыкать к громадным расстояниям, к открытым просторам!

— Именно так и есть, — поддакивал отец. — Нам надлежит гордиться своей страной, дружок, и государями нашими, что собрали ее воедино.

— И как прекрасно, что я ее увижу. Хотя и не всю. А мы поедем после этого в Сибирь?

От Сибири Дарий Глебович отговаривался, объясняя, что этот суровый край для праздных поездок не приспособлен. Сибирь не зря манила Гордея: по семейному преданию, оттуда шли корни материнского рода. Доказательством служила фамилия ее родителя — Паратов{5}, которая, если переложить ее на русский манер, звучала бы как Быстров или Дюжев.

Знакомство с Пушкиным

Отец и сын Диляковы, проникшись всеобщим оживлением в природе, всю дорогу заинтересованно беседовали. Одно время вспоминали о Пушкине, которым до крайности был увлечен Гордей, а потом Дарий Глебович незаметно перевел празднословие на себя, как, собственно, и бывает, в пути. Путешественники ехали на юг, так что их единственным развлечением, кроме разглядывания и обсуждения разворачивающихся вдоль дороги окрестностей и событий, оставались беседы.

— Впервые я познакомился с Александром Сергеевичем, твоим, мой друг, кумиром, в ранней молодости, когда только начинал практиковать в медицине и ехал на Кавказские минеральные воды в поисках жизненного и профессионального опыта. Я тогда недавно окончил Московский университет, получил хорошую практику у профессора Эриха Липпса, проработав у него два года в качестве ассистента, и имел основание верить в собственные силы и надеяться на счастье. Мне шел двадцать седьмой год, и я хотел обзавестись интересными, перспективными и полезными знакомыми, с которых бы в будущем мог сформироваться круг моих московских пациентов. Жизнь казалась бесконечной и прекрасной. И все это было у меня впереди, — рассказчик замолчал и опустил голову, выдернул из подстилки сухую ароматную соломинку, начал мять ее в пальцах.

Соломинка будто этого и ждала — задышала сильнее запахами прошлого лета, долгой спячки в копне и нынешнего пробуждения в новой весне, на новых ветрах. Вот как, оказывается, пахнет прошлое! Так странны эти переплетения времен, так удивительно они выходят друг из друга, так нерасторжимы, что ни одно «сегодня» не бывает без «вчера». И ни одно «завтра» не становится каким-то независимо отдельным, непредсказуемым и неожиданным, ибо выплывет из «сегодня», из того, что мы сейчас делаем, что видим, ощущаем, о чем думаем. Выходит, мы сами формируем завтрашний день и сами же идем по его тропе, то обходя препятствия, то натыкаясь на них — и все-все тут зависит от меры мудрости, заложенной в нас. А мы об этом и не подозреваем.

Тревожила растроганные сердца еще молодая растертая в пальцах солома, тихой щемящей болью отдавалась в крови, недавним прошлым, к которому, казалось, можно прикоснуться, если бы удалось дотянуться. Неправда, обман этой иллюзии прогнал ноющую волну по мышцам людей, вдохнувших аромат прошлогодней соломы. Затем этот аромат взмахнул крылом и улетучился прочь в поисках своих собратьев, и легкое от него наваждение рассеялось, избавляя людей от внезапных натисков страдания.

Прошло всего два месяца со дня неожиданной смерти его жены Елизаветы, душа еще кричала и болела. Но сильно горюющий Дарий Глебович был просто необыкновенным молодцом, что с помощью ума сопротивлялся горю и нашел возможность путешествовать, причем — не по-барски, в праздности и с удобствами, а в полезных трудах и будничных тяготах, как путешествуют исследователи земель и нравов, этнологи и географы, археологи и первопроходцы. Эта неординарная поездка даст ему новые острые переживания, и они сотрут из его памяти тяжелые картины прошлой осени и зимы. Поистине, горе забывается не столько со временем, сколько в тяготах и в новых впечатлениях — и тут он их получит сполна.

Нетерпеливый Гордей, раздосадованный затянувшейся паузой, в ожидании продолжения рассказа невольно оглядывал новый костюм отца, специально приобретенный для этого путешествия, невольно вздыхал и молчал — боялся спугнуть в отце то редкое состояние, при котором раскрывается и поверяет себя душа. Исповедь отца сама по себе интересна, — думал он, — и стоит того, чтобы и говорить и слушать ее без спешки. Кроме того, она как очищающая процедура избавит его от страданий, вызванных смертью мамы, для чего, собственно, мы и едем в Багдад. Именно восстановлению души подчинено все в этой поездке, вот и надо этому следовать.

Тракт, ведущий из Москвы в город Ростов-на-Дону, основанный повелением императрицы Елизаветы Петровны в конце 1749 года, менее столетие назад, еще не был обустроен. Только недавно он окончательно освободился от снега и был еще влажным, но при этом довольно утрамбованным. Удачная пора, им с этим повезло. Ранняя майская поездка имела множество преимуществ: равное отсутствие жары и холода, а вместе с тем солнечную погоду, беспрерывное пение птиц, запах свежей травы, успевшей укрыть землю по долинам и холмам, и эту весьма приятную дорогу, когда из-под колес не вырываются облака пыли и не гонятся за телегой, оседая на ней. Лучшего желать нельзя. Парень тихо радовался, что уговорил отца взять его с собой, поэтому старался не надоедать, во всем слушаться, помогать и вообще все впечатления запоминать.

А впечатлений было море, начиная от тех московских, которые предшествовали поездке и тем самым невольной логикой событий были связаны с ней. В мыслях крутились строки из поэмы «Полтава», которую они слушали в исполнении автора перед своим отъездом, и ему трудно было удерживаться от того, чтобы не произносить их вслух. Конечно, ни время года, ни их теперешние настроения, ни текущие заботы, ни события поездки не были созвучны тем строкам, но они с отцом ехали на юг, скоро должны были попасть на исконные казачьи земли. Все это словно оживляло в воображении исторический фон поэмы. И вдохновляло Гордея вспоминать встречу с Пушкиным, наполняло его ощущением большой значимости той давней истории этого края, о которой Александр Сергеевич писал в своих стихах. В памяти Гордея не прекращал звучать тихий, немного хриплый голос гениального поэта, выразительные декламации, перед глазами возникала его хрупкая фигура, порывистые движения, характерные жесты, поза с отставленной назад ногой, вдохновенное лицо с горящим взглядом...

Дарию Глебовичу были понятны отроческие увлечения сына, потому что такова была его мать — интересующаяся не только корсетами и шляпками, но также умными и прекрасными проявлениями человеческого воображения. Особыми талантами создатель ее не наделил: не умела она выдающимся образом музицировать, не пела, не владела кистью, не лучше всех танцевала — но зато как ценила таланты в других! Как понимала она искусство, как проникала в душу творящего человека!

Да он и сам уважал литературу — основу всех искусств. Он охотно вспоминал свою молодость, где потерялась его неожиданная встреча с Пушкиным. Пушкин? Да он его тогда и не знал! Конечно, поэт вырос в Петербурге, а Дарий Глебович был москвичом. Ох, он с удовольствием разделил бы сейчас Гордеевы настроения, но пережитое недавно горе, такое неизбывное, не оставляло душу, угнетало и омрачало его мир, убивало в нем радость и легкость жизни. Никак ему не удавалось сбросить с себя тяжесть утраты, расправить плечи, вздохнуть с облегчением...

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы напрягая,

Мужала с гением Петра.

Гордей не заметил, как произнес эти строки вслух. Дарий Глебович даже качнулся от неожиданности, опамятовался от задумчивости и посмотрел на сына. В его сердце вспыхнул огонек нежности и гордости — вот какого умницу родила ему Елизавета. Тут же на глаза набежали слезы, но Дарий Глебович успел их вытереть еще до того, как в его сторону повернулся Гордей и продолжил читать стихи с беспечным видом:

Суровый был в науке славы

Ей дан учитель: не один

Урок нежданный и кровавый

Задал ей шведский паладин.

Но в искушеньях долгой кары,

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат.

— Ну как, папа, хорошо я читаю из «Полтавы»? — Гордей деликатно отгонял от отца угрюмость, зная, что его игра в поддавки тоске может затянуться надолго и не только повредит здоровью, но и оторвет от Гордея время приятного общения с отцом. — Выучил! Но ты начал говорить о своей поездке на Кавказ, — напомнил парень Дарию Глебовичу. — Расскажешь дальше?

Дарий Глебович отошел от задумчивости

— Так вот я и говорю, что Александр Сергеевич тогда еще был бойким и озорным мальчишкой, — продолжил он. — Правда, только по настроениям, на самом деле он всего на пять лет моложе меня. Но в юности пять-шесть лет много значат.

— О, конечно, — с пониманием поддакнул сын. — Так где вы конкретно встретились?

— В Екатеринославе. Я там остановился на отдых, потому что торопиться меня ничто не вынуждало. Тогда, как и сейчас, бушевал май, был в самом разгаре. Но погода стояла влажная и прохладная. Еще и ветреная. А на тех ветрах сразу высохли продавленные в грязи колеи, комья превратилось в камень, что сделало дороги почти непроходимыми, по крайней мере очень тряскими. Кони падали от усталости, люди мяли бока в поездках, у них затекали ноги от долгого напряженного сиденья. Да. Значит, Пушкин, оказывается, тоже был в этом городе. В южной столице России он ждал конный поезд генерала Раевского, чтобы вместе с ним путешествовать на Кавказ. А тем временем развлекался местными невидалями и успел искупаться в Днепре. Конечно, заработал простуду.

— Чего он туда ехал, разве он был военным?

— Куда? — не понял Дарий Глебович, ибо мысль его летела стремительнее слова и уже успела опередить вспоминаемые события.

— На Кавказ.

— А-а... Нет, конечной целью Пушкина была Бессарабия, куда после посещения Северного Кавказа должен был отправиться и Раевский. Вот Пушкин и ехал с приятной оказией кружным путем, во-первых, ему было интереснее коротать время в дороге со своими хорошими знакомыми. Ведь он дружил с Николаем, младшим сыном генерала, и симпатизировал его красавице-дочке. А во-вторых, так было и надежнее и безопаснее.

— А в Бессарабии что ему надо было? Неужели ехал за материалом для своих произведений?

— И за материалом, конечно, но официально это выглядело как перемещение по делам службы. Хотя после событий с декабристами я лично понял, что это была самая настоящая ссылка.

— Но ведь ссылают в Сибирь! Так, кажется?

— Не только, как видишь, друг мой, в Сибирь, — Дарий Глебович засопел от недовольства тем, что нетерпеливый мальчишка все время его перебивает. А ему хотелось рассказать все по порядку, не спеша, чтобы еще раз восстановить в памяти стертые уже впечатления. Ведь это была его молодость, радостная пора — легкая и короткая, как аромат прошлогоднего сена, и сейчас надо было потрудиться, чтобы заглянуть в нее.

— Папа, прости, я тебя перебил, — Гордей словно услышал мысли отца. — Что было дальше?

— Сначала я ничего этого не знал — ни нового города, ни южной весны, ни путешествующих где-то рядом со мной людей. Просто меня вызвали ночью к больному. Делать нечего — пошел. Больной оказался совсем юным. Небритый, бледный и худой, он сидел на дощатой скамье в еврейской лачуге, весь в жару.

«Вы заболели? — спросил я. — Как давно?»

«Вчера. Видите ли, я опрометчиво искупался в Днепре», — ответил молодой человек, и тут я заметил, что перед ним на столе лежит лист бумаги, на котором что-то недавно писалось. Виднелся изрядный кусок текста, блестели еще не высохшие чернила.

Согласись, любое писание — занятие странное для больного человека. Обычно больные не сидят за столом, а лежат. Ну, еще читают...

«Чем вы здесь занимаетесь?»

«Пишу стихи».

«Нашел время и место», — подумал я, но вслух этого не сказал. Затем прописал ему на ночь теплое питье и пошел домой. Скажу тебе по секрету, полыхание его щек в большей степени объяснялось теми стихами, чем простудой. Это я понял тотчас же.

— Это все? — снова не выдержал Гордей. — Или позже ты еще его видел?

— Позже я тоже присоединился к поезду генерала Раевского и имел возможность всю дорогу, до самого Горячеводска, наслаждаться общением со своим необычным пациентом. Им оказался Александр Сергеевич Пушкин, молодой поэт из Петербурга, но уже известный при дворе. В дороге он продолжал болеть, потому что не любил лечиться. Пил микстуры как ребенок — с капризами. И конечно, шалил, не слушался рекомендаций. На остановках носился по степи раздетым, разогревался и снова простужался на молодых ветрах. Мы познакомились поближе, он мне читал стихи, рассказывал о своих лицейских проделках, о друзьях, много шутил.

— Даже не верится... — с грустью заметил мальчик. — Теперь он показался мне подавленным, раздражительным.

— Так это теперь... Побила его жизнь, конечно. А тогда он постоянно проказничал. Вот, например, приехали мы в Горячеводск. Там обязательно надо было зарегистрироваться в книге коменданта, как делали все посетители вод. За это взялся Александр Сергеевич, сказал, что всех запишет. Я видел, как он сидел во дворе на куче дров и с хохотом что-то писал. Но я ничего предосудительного заподозрить не мог. Оказывается, он записал в книге, что прибыли лейб-медик Диляков и недоросль Пушкин. Я едва убедил коменданта, что я не лейб-медик, а просто врач, и Пушкин не недоросль, а титулярный советник, что он вышел с этим чином из Царскосельского лицея.

— И что ты после этого сказал Александру Сергеевичу?

— Сказал, что исправил сделанную им запись.

— А он тебе?

— Ничего не сказал, немного подулся, не одобряя моей чрезмерной серьезности, и все. Но скоро мы расстались. Я погрузился в новую работу, а он спустя некоторое время поехал дальше. Однако эта встреча еще долго бередила мое воображение. Вскоре я достал «Руслана и Людмилу», перечитал и убедился, что имел честь познакомиться с гением и больше на него не обижался за опасные шутки.

Покачивание их легко нагруженной повозки, ласковое весеннее солнышко, усердно непрерывное гудение шмелей и всяких проснувшихся насекомых, готовящихся обслуживать цветение растений, сделали свое дело — путешественников склонило в сон. Дарий Глебович не сопротивлялся ему, закрыл глаза и вскоре сладко засопел.

А Гордей продолжил вспоминать «Полтаву», звучание неповторимого голоса поэта и мечтать о новой встрече с Пушкиным. Он хотел не просто присутствовать при авторском чтении стихов, не просто удостоиться вежливой беседы гения с поклонником, а персонально познакомиться с Александром Сергеевичем, высказать, как он восхищается его сочинениями, как любит его мир, героев, его летящие строки. К следующей их встрече он придумает такие слова, которые убедят Александра Сергеевича в необходимости гнать от себя лишние хлопоты, бытовые дела, различные придворные распри — ради новых свершений в творчестве. Все остальное — мелочь, не стоящий внимания мусор, пена жизни. Обо всем-всем остальном, что ныне, возможно, сильно задевает поэта, через десяток лет не только забудут, а даже знать не будут, что оно на свете существовало. А его творчество — вечно, его имя — бессмертно, его влияние на благородные души никогда не прекратится, сколько будет существовать род человеческий.

Украйна глухо волновалась.

Давно в ней искра разгоралась.

Друзья кровавой старины

Народной чаяли войны,

Роптали, требуя кичливо,

Чтоб гетман узы их расторг,

И Карла ждал нетерпеливо

Их легкомысленный восторг.

Гордея от неопределенного воодушевления пробирал озноб, словно он имел ко всему этому причастность. Он посмотрел на отца, и вдруг острое сожаление резануло сердце — он заметил у отца и седину, и морщины под глазами, и серый цвет кожи — черты, отпечатавшиеся на его внешности от пережитого недавно горя. Мальчишка тоже тосковал по маме, скорбел, что она рано покинула их. Но разве весна, солнце, новые впечатления и мечты об этом путешествии не способны были вытеснить из отроческого сердца любую грусть или хотя бы заглушить ее? Способны! И не потому ли способны в наибольшей мере, что этого добивалась оптимистическая и жизнелюбивая природа, что он не оставлял воспоминаний о встрече с Пушкиным, все время оставался в плену своего восхищения им? Да еще и мамочка этого бы хотела.

Поиск утешения

Так же и Дарий Глебович изначально после потери жены искал себе утешения в новых впечатлениях, встречах, в новой работе. Случайно он узнал, что Соломон Нестерович Конт, известный владелец модных московских магазинов, купец и богач, снаряжает поездку своих людей в Багдад за новым товаром, «за тканями да шелками — заморскими чудесами», как он говорил, и ищет врача для сопровождения обоза.

— В начале мая на юг пойдет большой обоз с товарами, поставляемыми из России на Кавказ и в Персию. Ну... в основном мы торгуем ситцем, миткалем, шерстяными и шелковыми изделиями и бархатом — это так называемый «красный товар». Правда, я знаю только то, чем загружаю свои телеги. Об остальных могу сказать, что их товары не обязательно относятся к «красному» перечню, а принадлежат к главным категориям, таким как хлопчатобумажные ткани, соль, сахар, чай, нефть и нефтепродукты. А также перец, каучук, швейные машины... Да, кстати, там наши швейные машины идут нарасхват!

— Внушительный список, — огорошено прокомментировал Диляков, подрядившийся ехать вместе с обозом. Путешественники часто прибегали к таким вариантам, чтобы попасть в нужное им место. Другое дело, что самих путешественников брали не всех, поэтому их присутствие в обозе воспринималось как исключение.

— Да, — усмехнулся Соломон Нестерович. — Но я говорю, что там будет груз еще нескольких купцов, поэтому и возов будет много, — рассказывал он дальше о своем предприятии. — Но не волнуйтесь, это почти приятный вояж. Смею заверить, что дорога окажется легкой и наши люди не отяготят вас своими болезнями. Просто, посылая их в долгий путь, мы обязаны позаботиться об оказании им лекарских услуг. Об этом нашим сообществом поручено позаботиться мне. Следите за режимом передвижения, за питанием наших подопечных, извините, за их стулом, ибо они, аки дети... знаете ли... Да и за погодой поглядывайте, дабы путешественники учитывали эти факторы в дороге и оставались живыми-здоровыми. Впрочем, об этом также будут заботиться обозные, это их парафия.

— Только бы погода была хорошей, Соломон Нестерович. Уповаю... — сказал Дарий Глебович.

— Голубчик, холода точно не будет — лето ведь, юг... А если дождь да непогодь какая, так шатры натяните, у вас для этого будут накидки. И на скотинку тоже. А как же — мы ее бережем. Волы на трассе используются умные, проверенные, знающие дорогу, хотя они и сменные. Ну остановитесь в укромном месте, конечно, постоите. Но ведь раскисшая дорога при первом же ветерке и солнце опять наладится. Так же и в случае сильного палящего солнца — у вас будут условия обеспечить себе и скотинке тень.

Диляков кивал головой, представляя себя уже в пути и прикидывая, что он такие тяготы в состоянии будет вынести. Ему бы сейчас только дома не оставаться, не видеть привычных вещей, прежней обстановки... Бежать, бежать и бежать!

— Сколько же продлится поездка? — поинтересовался он, плохо, тем не менее, представляя столь грандиозное мероприятие. — Немаловажно знать.

— Извольте, друг мой, — Соломон Нестерович отодвинул занавеску и открыл висящую на стене карту дорог Российской империи, где ярким цветом выделены были те маршруты, куда он снаряжал свои экспедиции. — Пути вам предстоит 3 200 верст. Добираться будете воловьей упряжью, а это медленнее, нежели конной, — в среднем пять-семь верст в час. Правда, хорошо, что по тракту из Москвы на Кавказ есть ямы, где налажена смена тягла. Но не будем брать лучшее значение скорости, допустим, она будет шесть верст в час.

— Ну-ну, — заинтересованно следил Дарий Глебович за подсчетами Соломона Нестеровича, по студенческой привычке теребя левое ухо.

— Тогда чистого хода в одну сторону у вас будет 534 часа. Все учтено, голубчик, — Соломон Нестерович улыбнулся и поднял вверх указательный палец, призывая не ослаблять внимания. — Далее. Хоть сейчас день нарастает и долгота дня составляет свыше 17-ти часов, но всему живому нужны отдых и сон. Так что будут у вас остановки. Давайте думать, что идти вы будете не больше 14-ти часов в сутки. Так?

— Да, давайте.

— Тогда вам потребуется около сорока суток. Если честно, то я беру два месяца. Мало ли что?!

— Да, запас времени нужен, — согласился Дарий Глебович. — А безопасность гарантирована? Ведь туда мы повезем не только товар, но и деньги или драгоценности, да и оттуда — то же самое. Так ведь?

— Конечно! — удивленно округлил глаза Соломон Нестерович. — Видите ли, раз в два года я пополняю свои запасы изысканными и экзотическими товарами с востока. Редко, согласен, надо бы чаще. Но это дорогие вояжи и долговременные. В Европу мы наведываемся чаще. Так вот, до Кавказа мы едем со своими караулами, а дальше дополнительно нанимаем казаков, которые лучше знают местные условия, язык, текущую обстановку. Они сопровождают обозы до Багдада. Дорога домой в обратном порядке: до Кавказа охрану ведут казаки, а затем остаются только наши стражники. Еще что-то интересует?

— А если придется путешествовать не только сушей, но и морем? Кто должен позаботиться о грузчиках? — с сомнением, правильные ли он задает вопросы, произнес Дарий Глебович. — И потом, как быть с толмачами?

— Ну, на море мы не рассчитываем... Разве что случится что-то неожиданное, изменяющее маршрут... А при нормальном ходе, если потребуется, грузовые работы будут выполнять наши стражники. А как вы думали? — отреагировал Конт на удивленный взгляд слушателя. — Работа есть работа. А если сами не смогут, то возьмут на месте дополнительную силу. Да вы не волнуйтесь, голубчик, у нас все давно налажено, — похлопал Соломон Нестерович по плечу своего собеседника. — Это же не ваши вопросы! И с толмачами все в порядке. Нас уже ждут и на Кавказе, и в Багдаде. Каждому хочется свой гешефт иметь.

С этим Дарий Глебович спорить не мог. Втайне он тоже затевал кое-что, чтобы из поездки в Багдад извлечь свою профессиональную пользу, — планировал привезти оттуда новые лекарства, чудодейственные восточные снадобья, редкие целебные коренья и травы. Для этого тоже брал в дорогу драгоценности, из-за чего беспокоился и заботился о безопасности поездки. Долго он искал по Москве человека, способного вывести его на нужных людей в Багдаде, у которых можно произвести задуманные им закупки.

Поиски были кропотливыми, потому что усложнялись осторожностью. Ведь он не хотел оглашать о своих намерениях случайных людей, чтобы лихой человек не понял, что он поедет туда не с пустыми руками. Наконец, хвала Богу, некий аптекарь с Мясницкой, Петр Алексеевич Моссаль, дал ему нужный адрес, даже записочку написал, говоря, что уважаемый Раман Бар-Азиз, знает его почерк и поверит этой рекомендации. Он также от руки нарисовал схему городского квартала, где располагалась аптека Бар-Азиза. Это было в самом-самом центре этого восточного мегаполиса, на берегу Тигра.

Несмотря на невероятную молодость Петра Алексеевича, коему едва исполнилось восемнадцать лет, он уже не единожды бывал в Багдаде, знал там все закоулки. Правда, прежние поездки совершил со своим дядей — престарелым бездетным родственником, желающим воспитать себе помощника и наследника. А последний раз уже сам ездил. Но с осторожностью, при минимальных деньгах — только чтобы, что называется, пробить маршрут, утвердиться в своих силах и самостоятельно произвести все торговые операции, повторяя своего учителя.

Такая пора в человеке, когда он еще ребенок повадками, но уже находится при серьезном занятии, чрезвычайно привлекательна. Люди рядом со взрослым ребенком натурально расцветают душой, набираются сил и молодеют, сбрасывая с себя усталость и груз лет. А если еще прибавить внешнюю пригожесть и энергичную шутливость, чем Бог щедро одарил Петра Алексеевича, то и вовсе не останется сомнений, что в него влюблялись все, кто его знал.

— Достопочтенный Раман тоже молод, — описывал он Дарию Глебовичу того, кого рекомендовал для багдадского сотрудничества. — Пожалуй, он даже моложе вас. Но солнце там старит людей, запекает им лица, прорезает на них морщины...

— С чего же вы заключили, что он моложе меня?

— Так он сам говорил, что рано женился, а дочка у него едва ли такая как ваш Гордей, — тут Петр Алексеевич покровительственно погладил Гордея по голове, — нет, она младше лет на несколько. Или старше? Ах, чего гадать? Главное, что она хороша собой, смугленькая, реснички длинные, глазки жгучие. Чистый тебе сказочный Восток! Короче, — рассказчик прыснул смехом, — Раман зовет меня стать его зятем, так сильно я ему понравился. Представляете?

— Уже присматривает жениха?

— У них это обычное дело — сызмалу детей определить, чтобы баловства не допускать.

— Так вас можно поздравить с обретением невесты?

— Девочка хороша, — еще раз крякнул Петр Алексеевич, — ничего не скажу. Красавица! Но нет, для меня там слишком жарко.

Конечно, там, на месте, надо будет решить вопрос с доставкой закупок в Россию, между тем размышлял Дарий Глебович, но это будет несложно, потому что его груз не займет много места.

— На окраинах там беспокойно, я бы не рекомендовал туда забираться. А в центре сравнительно тихо, — продолжал делиться опытом Петр Алексеевич. — Но все же не забывайте, что это Багдад, кипящий котел. Будьте везде бдительны и осторожны.

Так что речи Конта о наличии своего гешефта у каждого, причастного к поездке, Дария Глебовича убедили в безопасности его затеи. Оставалось выяснить чисто технические детали. На вопрос о продолжительности поездки купец в заключении сказал, что ждет их домой самое позднее в конце сентября.

— Вернетесь вместе с первыми прохладами и ранними сумерками, по летней еще дороге, — а я рассчитываю на будущий осенний сезон иметь обновленный ассортимент товара.

Договорились о взаиморасчетах, о других вопросах более-менее деликатного характера.

На следующий день Дарий Глебович дал объявление в газете, что временно прекращает частную практику и продолжит ее в октябре. Он собирался вызвать в Москву бывшую няню Гордея, которая, отойдя от дел, проживала в Муроме, у его младшего брата. Обычно летом она все же присматривала за сыном, когда тот отдыхал в родовом имении. Ну а сейчас надо будет договориться с нею о приезде в Москву, когда мальчику наступит время продолжать обучение в гимназии.

Отвлекающий маневр

Но Гордей заупрямился:

— Возьми меня с собой, не оставляй одного, — просил отца. — Я тоже хочу путешествовать, увидеть южную Россию, восточные страны.

— Это трудная и опасная поездка, — отбивался от мальчишки отец, но это его только подзадоривало.

— Тем более. Как же ты будешь один, без меня? Вдвоем мы — сила!

И никакие уговоры на упрямца не действовали. Тогда Дарий Глебович решил пойти на хитрость — увлечь сына чем-нибудь таким, что заставило бы его остаться дома. Выбор был невелик. Отец попытался воспользоваться тем, что сын увлекается стихами, книгами, причем в свои четырнадцать лет уже и разбирается, где массовые издания — неинтересные, наивные, — а где для образованных людей. Он и в руки не возьмет что-то вроде «Ивана Ивановича Вижигина» или «Димитрия Самозванца»{6}, его притягивали не косность и застой авторов для народа, которые писали примитивно-поучительные выдумки, а книги проблемные, содержательные, которые были написаны на языке новом, понятном, притягательном. Гордей даже «Московский телеграф» иногда читал.

Решение это пришло спонтанно. Как-то Дарий Глебович мысленно готовился к путешествию и попутно вспоминал свои прежние странствия на Кавказ в молодые годы, вспомнил о тогдашних знакомствах и приключениях и наткнулся в памяти на встречу с Пушкиным. Да, как-то все у него тогда нескладно получилось...

Конечно, сразу после встречи Дарий Глебович следил за молодым дарованием, отмечал сияние звезды Пушкина, наблюдал за ее восхождением, чувствуя какую-то призрачную причастность к нему. Даже в 1826 году, когда Пушкин приезжал в Москву, где Дарий Глебович уже давно, возвратившись с кавказских минеральных вод, развернул частную практику, он постарался попасть в число приглашенных в одно партикулярное собрание, организованное в честь знаменитого гостя. Там они при встрече поздоровались, а поговорить им не удалось.

А потом Дария Глебовича незаметно поглотила собственная работа, семья, сын, и он понял, что не успевает за этим гением. Александр Сергеевич так стремительно летел в будущее, так напряженно спешил навстречу грядущим поколениям, так безвозвратно удалялся от современников, снисходительно поглядывая на них с невероятной высоты чистого духа, что успеть за ним было невозможно.

И вот недавно, что сейчас показалось ему судьбоносно своевременным и справедливым, Дарий Глебович прочитал «Бориса Годунова», последние главы «Евгения Онегина», поэму «Братья разбойники» и понял, что Александр Сергеевич на глазах у своих современников погружается в вечность, тем более что в его произведениях появились мотивы «вожделенной смерти». Это было страшно, этого не хотелось допустить. Но как помочь тому, кто уже давно распрощался с человечеством, ушел от него вперед, кому оно надоело как сборище безрассудных детей, которые только раздражают, а не вызывают умиление? Раздражают полностью и навсегда.

Как бы там ни было, а это был последний шанс оставить Гордея дома, привязать к книгам, к местным интересам!

Ради такого дела Дарий Глебович решился даже на поездку в Петербург. И то сказать — давно уж пора была познакомить сына со столицей. С новой столицей! А там он подгадал события так, чтобы попасть с ним в общество, посещаемое Пушкиным, где удалось бы послушать, как он читает свои произведения. Пусть парень посмотрит на настоящий придворный блеск, на известных людей, получит и пользу, и сильные впечатления, и вдохновение заниматься науками, лишь бы не просился в поездку в Багдад.

Говорят, что любой бродяга может попасть на беседу, например, к губернатору в семь шагов. Надо только найти подходящих знакомых, которые могут быть как высокими чиновниками, так и челядью, прислугой или холопами. Загоревшись идеей встретиться с Пушкиным, Дарий Глебович задействовал свои возможности, и благодаря давнему знакомому и коллеге доктору Сатлеру ему хватило не семи, а только трех шагов, чтобы добраться до цели.

Петербург и Пушкин

И вот — Петербург, встреча с Пушкиным! Это был замечательный вечер! Александр Сергеевич после нескольких слов, сказанных Дарием Глебовичем, узнал его и, раскинув руки, подошел поближе с обязательной шуткой:

— Любезный друг, как вы себя чувствуете? Помощь поэта врачу не нужна?

— А ведь не помешает, — признался Дарий Глебович. — Вот, — при этих словах он кивнул, чтобы Гордей подошел ближе, — мой сын, Гордей. Ваш поклонник. Горит стремлением послушать ваши стихи.

Гордей быстро, насколько позволял этикет, приблизился, поздоровался, посмотрел в глаза поэту и, вытянувшись почти по-военному, низко склонил перед ним голову.

— Приветствую в вашем лице младое племя, юноша, — Александр Сергеевич повел взгляд вниз, отвечая тем на поклон почитателя. — Какие имеете планы на будущее? — спросил вежливо.

— Закончить обучение в гимназии и поступить в университет, — ответил Гордей. — Пойду по стопам отца, хочу быть врачом.

Александр Сергеевич начал отговаривать мальчишку от поступления в университет, уверяя, что от отца он научится всем премудростям, а университет ему ничего не даст.

— Я не только хочу получить знания, но и познать людей, — скромно отвечал Гордей.

Пушкин рассмеялся.

— В университете людей не познаешь, их вряд ли можно изучить в течение всей жизни. Все, что можно приобрести в университете, это привыкнуть к жизни среди людей, и это много. Если вы так смотрите на вещи, то поступайте, но вряд ли вы после этого не раскаетесь.

В нервозности, какой сопровождались эти слова, звучало разочарование, и было видно, что великий человек говорит это не для своих собеседников, а для себя. Что он в себе пересматривал, что переценивал?

— Но позвольте, как же в медицине без образования...

— Молодец! Человек стойких убеждений! — перебил говорящего Александр Сергеевич и широким жестом указал на него. — Вот что важно, молодой человек, — продолжал поэт, — читайте Святое Писание, читайте Ветхий и Новый Завет. Там есть все, поверьте мне. Это и успокоит, и добавит мудрости, и поможет смиренно перенести потери, — Александр Сергеевич улыбкой и пожатием руки благословил Гордея на путь свершений и отошел от них.

Но если бы он знал, как вовремя сказал свои прекрасные слова! С какой благодарностью откликнулось на них сердце самого Дария Глебовича! Он бы понял, что без всяких шуток оказал своему врачу исцеляющую помощь.

Скоро Пушкина попросили читать. И он выбрал поэму «Полтава», хотя она уже почти год большими кусками читалась в обществе. Может, кто-то из присутствующих ее заказал заранее, хотел еще раз услышать, а может, у самого Пушкина была такая потребность. Кто знает.

При первых звуках пушкинского голоса, декламирующего свое великое произведение, Гордей замер. Ему хотелось прикрыть глаза, чтобы лучше представлять картины, разворачивающиеся в стихах, но и на Пушкина хотелось смотреть. Весь облик этого необычного с виду гения, его голос и смысл читаемого создавали одно невероятное явление, нечто мировое, что следовало видеть, впитывать всеми центрами восприятий, чтобы запомнить на всю жизнь. Он обязательно воспроизведет этот миг своим детям и внукам! Надо все-все запомнить, все складки пушкинского костюма... А главное — его горение, интонации, логические ударения. И эти молнии в глазах — для них надо найти слова, чтобы описать предельно точно и в этих фразах пронести через века.

Улавливая в поэме переливы народных песен, сказочных мотивов, известных еще от мамы, Гордей интуитивно, пребывая сознанием где-то в стороне, замечал, что Пушкин использовал тут молдавские предания, народные украинские песни и думы. Сущность молодого слушателя составлял восторг: вот к чему был причастен отец, в молодую пору видевший Пушкина! Вот что носил в себе выдающийся поэт, когда болел и говорил о купании в Днепре при встрече с лекарем Дарием Глебовичем. Вот что зрело в нем, когда он носился по цветущим лугам и проказничал, когда запредельно шутил и простужался на свежих ветрах! Это чудо какое-то, чудо вселенское — и он, маленький Гордей, его вдыхает и им проникается всем умом, всей разросшейся до гигантских размеров душой.

Потом Александр Сергеевич читал новые куски «Евгения Онегина», которым не заслушаться было нельзя. Но все же впечатление от этого произведения было скорее умильным, чем очень сильным. Похождениям Онегина, его физическому пресыщению, а позже прозрениям ума сочувствовать не хотелось — просто это была не та тема для подростка. С гораздо большим вниманием он слушал стихотворение «Пророк», особенно потрясало окончание, слова Бога, сказанные поэту:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей."

Завороженно Гордей повторил про себя последнюю строку, и мороз прошел от нее по всей коже. Он посмотрел на свою руку и отметил, что кожа на ней изменилась, взялась бугорками, словно его сковал настоящий мороз. Сколько страсти Пушкин вложил в эти сроки, являющиеся ответом на неожиданно суровые события, последовавшие за восстанием декабристов, многие из которых были его друзьями. Так много времени прошло с тех пор, а он все еще кипит и переосмысливает тот свой опыт, тот отрезок жизни — думал Гордей. И тут его проняло настоящее сочувствие к Александру Сергеевичу, потому что жить все время на пике таких волнений было невозможно. А он жил!

Гордей сказал об этом отцу, незаметно прошептав на ухо, потому что терпеть наплыв эмоций не мог.

— Тебе кажется, что четыре года — это большой срок, — ответил отец. — Это свойство отрочества. На самом деле... для взрослого человека прошли мгновения.

— Но разве можно было не отреагировать на другие события. Они ведь были после восстания?

— Были,конечно. Таков поэт! Нам, дружок, не понять.

Далее Пушкин читал отрывки из романа «Арап Петра Великого», и это произвело неизгладимое впечатление на притихших слушателей. Это была какая-то новая проза, великолепная, умная, строгая. Неизвестно было, что преодолел в себе великий поэт, какой переворот совершил с русским языком, но заговорил он тут не замшелым, салонным и манерным слогом. Его язык в романе был просветителем и бойцом, ведущим тех, кто им владеет, в новое время, к новым берегам, в жизнь с новыми идеалами. Время, казалось, остановилось, и всем хотелось, чтобы замечательный момент, который они переживали, продолжался долго-долго.

Но пора пришла дать покой душе великого творца. И общество обратилось к танцам.

Все он правильно сделал, — думал Дарий Глебович, итожа поездку в Петербург, попав после этих событий домой, — действительно, Гордей увлекся творчеством Пушкина, начал изучать его, да и он сам как бы заново открыл для себя великого поэта, в чем, конечно, сказалось их личное знакомство. Но от мысли о поездке с отцом парень не отказался. Даже наоборот!

Хорошо взвесив риск, поговорив о предыдущих поездках с теми, кто в них участвовал, Дарий Глебович решил взять сына с собой, на самом деле он ведь не ребенок уже, а вдумчивый отрок, почти юноша. Вон Петр Алексеевич Моссаль тоже, поди, первый раз отроком ездил с дядей. И ничего! В конце концов, целью поездки является то, чтобы развеяться, а не дела; дела он себе придумал. А зато их с сыном на свете только двое родных людей, так что не стоит расставаться хотя бы на неделю, не то, что на семь месяцев. А если, даст Бог, они успеют возвратиться раньше, то и в гимназии все прекрасно устроится.

Верный гувернер

С тем и поехали, в последнюю минуту догадавшись взять с собой в качестве помощника некоего Василия Григорьевича Зубова, молодого человека всего лет восемнадцати от роду — Гордеевого гувернера, шустренького и любознательного, готового к любым подвигам.

Им Дарий Глебович теперь, после потери жены, особенно дорожил, потому что тот был ее находкой и протеже. Незабвенная Елизавета Кирилловна любила молодежь и помогала ей в добрых делах, а потому достойных ее представителей пыталась вытащить наверх, сколько могла по своим силам. Познакомилась она с Зубовым без рекомендаций — просто открыла его, как открывают новые планеты, где-то в университетских аудиториях, куда хаживала иногда на диспуты и просветительские лекции, пользуясь той благоприятной традицией отечественного образования, в силу которой его внутренняя доминанта крепко привязывалась к общественной жизни России. А к последней проблематике Елизавета Кирилловна имела особенный интерес, чем и славилась в обществе как великолепная чудачка.

Чем-то юноша Зубов, выходец из малороссийских разночинных кругов, сиротливо чувствующий себя в туманных пределах столицы, ей приметился и понравился — значит, стоил того, ибо талантливая Елизавета Кирилловна на людей чутье имела верное. Возможно, определяющим стало то, что он был начинен теми ценностями, знаниями и стремлениями, которые разделяла и она сама и которые стремилась привить своему чаду.

Со своей стороны, юноша стремился учиться, стать студентом, показать себя в науках. И ему совсем не помешала бы преподавательская практика, как и знакомства в высших московских кругах, где не на последнем месте пребывала семья известного потомственного лекаря Дария Глебовича Дилякова, унаследовавшего науку свою от отца и деда и в личном плане зарекомендовавшего себя почти волшебником.

2. Россия — это Бог

Сочетание места и времени

Ландшафты перетекали из одного в другой столь плавно и исподволь, столь незаметно, что человеческим глазом уловить перемены было невозможно. Все вокруг постепенно переиначивалось, развивалось, утверждалось в праве господствовать и властвовать тут. И это происходило не только с каждым днем, но с каждым метром продвижения на юг, словно кто-то специально разворачивал перед нашими героями ускоренные картины лета или то невероятное и непостижимое сочетание места и времени, которое мы никогда не воспринимаем вкупе, все пытаясь разделить их и понять по отдельности. Те превращения начинающейся весны в молодое лето, а затем и старение самого лета, что они наблюдали бы дома в течение нескольких недель, обсуждая капризы или покладистость погоды, сезона и северных широт, в дороге происходило гораздо быстрее и ровнее, без разящих неожиданностей.

Только в какой-то из дней путешествующие отец и сын Диляковы вдруг отметили в разговорах между собой, что недавно появившаяся растительность успела, однако, из робкой, нежно-зеленой, мягкой стать уверенно всевластной, и по цвету из изумрудной превратиться в нефритовую, да еще загрубеть плотью.

А чуть позже с удивлением пришлось им отметить, что из очень буйной, сочной, гонкой — она стала скупее и суше, приземистее. И легендарная полынь появилась — примета и символ степи.

— Гляди! — вскрикнул Гордей, показывая отцу на ее скромный сизый кустик у обочины. — Это же полынь!

— Когда-то в Великой Степи за добрый знак почитали посылать далекому родственнику не письмо, не подарок, а пучок сухой полыни — сигнал к встрече или к возвращению, — пустился в рассказ об этом растении Дарий Глебович. — Так что это добрая трава.

— А еще я слышал о молочае... — сказал Гордей. — Это какая трава? Тоже добрая?

— Сообщу тебе, друг мой, как специалист, что молочай степной — чудное растение. Он наделен слабительным, спазмолитическим, антигельминтным воздействием на организм человека. Настой, приготовленный на основе травы этого растения, используется в качестве мочегонного средства, а отвар применяется наружно для лечения экземы. Водный экстракт его при наружном употреблении способен выводить бородавки и лечить злокачественные опухоли. А свежий сок при правильном наружном применении выводит мозоли. Но! — воскликнул Дарий Глебович и поморщился. — Внимание! Предупреждаю о том, что это ядовитое растение, дурман. Хотя и очень эффективное, как видишь, в деле целительства. Поэтому к нему должны прикасаться исключительно руки знающего человека. Важно тебе запомнить, милый, что при употреблении больших доз препаратов на основе этого растения могут возникать тяжелые осложнения.

Гордей поднял руки, как бы прося пощады.

— Все, все, все, — воскликнул он. — Ты убедил меня, отец, чтобы я к нему даже не приближался.

— Хорошо, — улыбнулся Дарий Глебович, успокаиваясь.

От ярких и поражающих впечатлений у Гордея разбегались глаза. Он не успевал их все отследить и обсудить. А ведь их еще требовалось записать! Иначе не было смысла даже в оглядке замечать что-либо, так как без записей запомнить ничего не удалось бы. Гордей неукоснительно вел свой дневник.

Откровение о слове

Гордею давно уже был ведом обман, что всё сейчас режущее глаза, тревожащее душу, интересующее ум и щекочущее воображение непременно будет помниться и день, и два, и дольше. Иллюзии восприятия, досадные особенности мозга таковы, что все перемены в днях и ночах, происходящие, по меркам человеческой жизни, тихо и медленно, не поражая ничем особенным, кроме факта узнавания нового, тут же забываются, буквально на следующий день. Будь ты хоть сколько угодно приметливым, но, если не запишешь увиденное, если не свяжешь его с другой информацией, не проведешь от него ниточку из старого дня в новый и из одного события в следующее — ничего запомнить не удастся.

Когда мама полушепотом, словно поверяя некую великую тайну, сказала ему об этом еще пять лет назад, в его девятилетнем возрасте, он рассмеялся и ей не поверил. Как это он завтра не будет помнить этого, допустим, их разговора, что сейчас происходит? Да не может такого быть! Елизавета Кирилловна только улыбнулась и промолчала. А когда через день-два напомнила ему этот разговор, он растерялся — потому что уже не помнил его деталей. Елизавета Кирилловна для закрепления эффекта еще пару раз продемонстрировала сыну, как легко забываются рядовые события будней и таким образом убедила в необходимости вести дневник.

— Жизнь легко пропустить, просто не заметить, как она пройдет, — бывало говорила Елизавета Кирилловна, — именно в силу того, что она состоит из неприметных мелочей. Но ведь пропустить жизнь — это обидно! Уж лучше, действительно, ежедневно потратить полчаса или час на производство записей.

Как говорится, зерно упало в плодородную почву, потому что Гордей любил писать, просто писать — ему нравилось выводить буквы, связывать их в слова, из слов собирать фразы. Пусть сначала они не несли глубокого смысла, пусть были только любовью к сотворению графики текстов, но со временем, когда будет освоена форма письма, оно потребует и смысла.

Так думала Елизавета Кирилловна, и не ошиблась.

Когда она заболела, опечалив родных, то отец и сын не отходили от нее, словно пытались своим присутствием, дыханием и упорством придать ей сил для победы над болезнью. Все понимали, что она умирает, и она в том числе. И все пытались насмотреться друг на друга впрок. Но насколько бы им этого хватило?

— Сынок, — в один из дней сказала Гордею мать, — что же ты сидишь тут?

— А что? — встрепенулся Гордей.

— А кто будет писать хронику моего выздоровления? — она специально сказала о выздоровлении, чтобы не произносить противных фатальных фраз, и без того разъедающих ее мозг, ведь она так и не смогла докопаться до причин, почему это случилось именно с ней и как это произошло, когда началось.

— Да, мама, — кивнул мальчик, сосредоточенно нахмурившись. — Ты права.

И он пошел в свою комнату. Дверь, через которую лежащая на диване, под окнами, мать и он, сидящий за письменным столом, видели друг друга, оставил открытой. Вот так и прошло время их последнего свидания на земле. Издали они иногда перебрасывались фразами, но редко — умирающая не только слабела, но и проявляла нелюбовь к суете, к пустословию. Приблизительно она знала, о чем пишет сын, наблюдая его согнутую над столом фигуру.

Вот тогда-то записки Гордея и начали по-настоящему наполняться конкретностью и глубинным смыслом. Он не только описывал мать, ее состояние, переживания отца, приходы докторов и другие события в доме, но писал о своих переживаниях и мыслях. Он извлекал из памяти прошлое, вплетал его в эти дни, пытался что-то проследить и сделать выводы. Только о будущем писать не смел — знал, что мамы там не будет, а значит, то время торопить и призывать нельзя. Фиксируя минуту за минутой, не пропуская мелочей, которые через месяц или год будут иметь громадное значение, он просто связывал три их судьбы в один печальный монолог.

— Извините, — неожиданно прозвучал возле него женский голос, — вас зовет Елизавета Кирилловна.

Подняв голову, Гордей увидел мамину сиделку и понял, что мама окончательно ослабела, коли не смогла позвать его сама. Значит, счет пошел на дни... Он молча встал из-за стола, неслышно прошел в комнату больной.

— Мама, — тихо позвал.

Елизавета Кирилловна лежала с закрытыми глазами. Но, почувствовав его присутствие, улыбнулась и показала рукой на стул.

Гордей сел, а мать начала говорить, как будто продолжала недавно прерванный разговор. И ее слова так странно и тесно переплетались с тем, о чем писал и думал Гордей, что он даже не удивился, а лишь отметил и их неразрывную мыслительную связь, и мамину прозорливость.

— Сынок, мелочей не бывает, — назидательно сказала она. — Помни это.

— Хорошо, — поспешил ответить Гордей, но мать движением руки попросила его молчать.

— Можно сколько угодно подготавливать завтрашний день, тщательно все предусматривая, однако он все равно может найти щель в твоих стараниях и пойти своим порядком. Тут ожидаемое тобой и предусмотренное Богом выступает в равных долях, или, как в народе говорят, — тут бабушка надвое сказала, — Елизавета Кирилловна опять прибегла к спасительному фольклору. — Никогда не знаешь, из какой незаметной фразы, встречи, события — из какого пустяка — проистечет то, что завтра-послезавтра станет для тебя главным и определяющим вопреки, казалось бы, здравому смыслу. Поэтому не упускай из поля зрения ничего. Береги с вниманием свое время, свою жизнь. В ней нет незначительного, в ней все — истоки твоих новых событий и деяний. Все записывай и иногда перечитывай.

— Я записываю, — прошептал Гордей.

Он видел, что мать устала и понимал, что это назидание — вовсе не назидание, а ответ на мучившие ее вопросы. Скорее всего, она нашла причину своей смертельной болезни. И видимо, себя одну винила в ней, поэтому конкретно говорить не хотела и облекла предупреждение для сына в общие фразы.

Гордей вернулся к столу и тут же все записал, добавив и свой вывод: «Раз мать упрекает себя, говорит о проигнорированных пустяках, значит, считает, что могла бы вовремя выявить болезнь и помочь себе, если бы была внимательной».

А в один из последних дней, когда Елизавета Кирилловна еще не впала в беспамятство, из которого так и не вышла, она опять призвала Гордея к себе и повела совсем неожиданный разговор.

— Ты пишешь? — спросила коротко.

— Да, мама, — ответил Гордей.

— Некоторые церковники считают, что человека отличает от животного творческое начало. Но это не совсем так.

— Не так? — удивился мальчик.

— Много я думала... — между тем продолжала Елизавета Кирилловна. — Вот ведь и грач умеет изобретать — как ловко он поднимается ввысь с орехом и бросает его на камни, чтобы расколоть. А еще я тут наблюдала из окна, как ворона, обосновавшись на соседней крыше, принесла туда два кусочка хлеба и все примерялась, как бы ей за один раз взять их и унести в гнездо к птенцам. И так и сяк пробовала добиться своего, брала один кусок, потом второй, и лапой помогала себе засунуть их глубже в клюв, но ничего не получалось. И вдруг она быстро и резко сложила эти кусочки один на другой, спокойно зажала в клюве и улетела. Вот как!

— Правда? — воскликнул Гордей, не понимая, то ли мать бредит, то ли перед смертью просто отвлекает его от горьких мыслей. Но ведь это вряд ли...

— Такое поведение можно наблюдать и у собак, и у других животных, умеющих подражать человеку. Так что животные тоже способны к творчеству.

— Интересно...

— Я это к чему?

— Да, мама, — навострил внимание Гордей.

— Человек научился выходить за пределы своей жизни, он покорил вечность, — Елизавета Кирилловна тяжело дышала, говорила с долгими паузами: — но не творчеством как таковым, а конкретно умением закреплять знания, накапливать их и передавать новым поколениям. И началось это с изобретения письма — вот что лежит в основе бессмертия. Человек создал единый духовный космос, для которого больше не имеет значения продолжительность жизни отдельной личности. Помнишь: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»?

— Помню, конечно, — с готовностью сказал Гордей. — Это «Евангелие от Иоанна», стих 1.1.

— Выше Бога ничего нет. Это тебе мое откровение о написанном слове, — с тем Елизавета Кирилловна отвернулась к стене и затихла, словно заснула. Но это был не сон, это было забытье. А утром она перестала дышать.

До сих пор думает Гордей над тем, что сказала ему мать. А главное — зачем? И видимо, думать над этим ему придется еще много и долго — парато.

Не верится, что это минуло и кануло, и больше не верится, что это вообще было. Сейчас, среди этой шири и красоты, при ярком сиянии дня и щебете птиц, прошлое вспоминается не как свой опыт, а как абстрактные знания о жизни, как прочитанное в книге — о ком-то. Может, это и хорошо? Пусть старые эмоции скорее забываются. Ведь они не настоящие! Настоящее — это то, что настает, что сбывается в новом времени, это текущая жизнь.

Да и то ощущение важно, и должно учитываться, будто они с отцом всегда тут были, парили над этими степями, над их равнинами и оврагами, над холмами, над рощами и травами, в лучах солнца! Иначе почему же им так легко и привычно в этом раю, словно они вернулись домой, в свою обитель, к себе? Есть же в их ощущениях какая-то истина? Должна же быть...

В недрах России

Теперь уже было далеко до Москвы, далеко — во всех смыслах. Там все-все тяжелое осталось во времени, но и в пространстве — гораздо севернее и западнее от места, в котором находились они. Едут они по центральной полосе европейской части России, словно по застывшим волнам, ибо рельеф их маршрута какой-то полого-равнинный. Наверное, балансируют они по разделительному гребню между могучей возвышенностью и такой же обширной равниной, попадая поочередно то вниз, то вверх, то туда, то сюда.

И у них новая жизнь — без больших городов, почти пустынная. Ближайшие города и крупные поселения — Липецк, Воронеж, Ростов-на-Дону — далеко отстоят. Вот, например, до Воронежа еще доехать надо, тем более до Ростова-на-Дону, который гораздо южнее лежит — за степями и долами, за взгорьями и низинами, за травами и перелесками, остальные вообще в стороне остаются.

Сопровождают их в пути леса и рощи с каштанами, дубами, ясенями, клёнами-яворами, липами, лиственницами, елями да соснами, плакучими ивами, вонзающимися в небо пирамидальными тополями, рябинами, черноталом вокруг водоемов. Есть также туя, пихта, можжевельник и катальпа — юг все-таки, что ни говори.

И птиц да зверья всякого много, причем непуганого. Тут наблюдаются следы куницы, норки, лесных котов, кабанов, сонь всяческих, хорьков, сусликов. Ну естественно, в водоемах показываются бобры, повсеместно бегают белки. Даже тарпана удавалось увидеть, лесного дикого коня. Красивый какой, гривастый! И зубры есть — степные великаны, краса и гордость вольных широт. Но с ними лучше не встречаться, да они и сами сторонятся мест, где появляется человек.

— Я сам его только издали видел, когда он убегал от нас, — важно говорит погонщик, встревая в беседу по просьбе едущих с ними господ.

— А лося видели?

— Этого часто можно видеть! Как и кабана. Даже в кой час возникает желание полакомиться ими — шибко уж скусные они. Да нельзя.

— Запрещено? — спрашивает Гордей. — Но вот ведь вы охотились недавно...

— Может, и не запрещено, но когда возиться с тем убоем и куда такую прорву мяса деть? Это же не шутка, зверь — просто гора. А мы, барин, не завидущие и не любим зря переводить дары господни.

— Понятно. Более мелкого зверя берете?

— Так ведь надо же что-то есть в дороге. Тут поблизости жилья-то нет, надеяться не на кого. Отведаем еще не раз и сайгачатины, и мяса косули, и зайчатинки, и дичи всякой.

Иногда в зарослях вдоль дороги Гордей примечал высиживающую птенцов дрофу. Сидит себе, головкой крутит да глазом косит, словно прикидывает, насколько опасен ей этот гул и скрип, что по дороге ползет. Но сама самочка, серенькая и в темных пятнышках, не очень броская внешне; ее можно и не заметить в траве. А вот петух, с красной головкой, белым воротничком, с шейкой принаряженной, длинным хвостом, с белыми да зелеными пятнами по бокам — красив. И намного крупнее своей подруги. А токует как — то вроде кукует, по кричит хрипло, то издает протяжные скрипучие звуки. В общем, узнаваемо.

Вскорости после этого разговора с погонщиком случилась тревожная встреча — им перекрыло дорогу семейство вепрей, правда, шедшее по своим делам с весьма мирными намерениями. Молодая и резвая веприха, почти черная, остромордая, с бугристой спиной, похрюкивая, изучала дорогу. Она сосредоточенно обоняла тропу и поспешала вперед, ведя за собой шестерых поросят. А те крошечные крупноголовые создания, коричневатые, с темными полосками вдоль тела, быстро бежали за ней, семеня на высоких ножках. При этом успевали отвлечься на сторону и что-то ковырнуть носом. Шествие замыкал гривастый и клыкастый кабан, чуть светлее мастью, с буроватым отливом, с более длинной щетиной, ровный своей тучной массой. Он шел в арьергарде, оглядывался по сторонам, обнюхивался и определенными звуками сообщал, что поблизости нет опасности.

— Они достаточно красивы, — шептал Гордей отцу, для чего-то залегая в телеге на сене, как в засаде. — Смотри, какие чистые. А говорят, что свиньи грязнули.

— Они, мой друг, видимо, идут с водопоя, где выкупались, — предположил отец. — А россказни об их нечистоплотности вызваны тем, что, купаясь в иле, кабаны избавляются от своих паразитов. Это для них лечебные процедуры. И в линьку они так делают, когда их кожа зудит от выпадения подшерстка. Иногда они смывают этот ил и тогда их поверхностный покров проветривается и получает обильный приток кислорода к порам кожи, оздоравливается значит. А иногда специально оставляют на себе тонкую корку засохшего ила. Это как-то связано с их самочувствием. Возможно, так они спасаются от укусов кровососов. Ничего в природе, голубчик, не делается зря да попусту, неоправданно.

— Это я уже понимаю, отец.

Пришлось остановиться и пропустить вепрей, что погонщики сделали с величайшим почтением и бережностью. Казалось, зверь и человек, почуяв друг друга, послали взаимные знаки уважения и заверения в доброй воле, дали понять о незлобивости, об уступчивости, и разошлись с полным пониманием друг друга. Трогательно было наблюдать эту сцену.

***

Вставало солнце, поднималось над землей, плыло по небу, неимоверно вращаясь в ореоле своих лучей, и снова погружалось в горизонт, словно срывалось откуда-то с прочного места и падало в бездну. И тогда наступал вечер, затем ночь, ибо со светилом уходило то, что дороже всего ценилось людьми, — свет и тепло. Наступала то утренняя, то вечерняя заря, по своей продолжительности строго отмеренная временем преодоления линии горизонта солнечным диском. И ни разу ни утру, ни вечеру не удалось изменить этот порядок.

Рождение утр и вечеров всегда сопровождалось усилением ветра. Уж таков закон природы. Так, будто сам пробуждался он от сна, этот вечно молодой страж порядка, добрый наблюдатель. А после пробуждения будто пробегал он по земным просторам для их контроля и принятия решения: можно ли уже открывать зарю — можно ли выпускать бешенный, пылающий, брызжущий расплавленной материей диск из клетки, на дневной променад, чтобы еще больше устал он и угомонился, или можно ли его загонять в клетку на покой. Солнце — это тот же зверь, страшный и необузданный, добрый к нам лишь условно, поскольку он равнодушен, в нем убит любой инстинкт — и страх, и привязанность. А значит, мы знаем, чего от него можно ждать. И это уже является нашей победой — маленькой и временной, хотя человеческой жизни не хватает, чтобы ею насладиться, ибо живет каждый из нас еще короче той победы.

Ночи на юге красивы, вопреки тому, что темны до черноты, таинственны, непредсказуемы и дышат мистикой и колдовством. Они красивы своей бархатистостью, осязаемостью, вечерним теплом и утренними прохладцами, своей говорливостью, ибо нет в них той глухой тишины, которая так пугает живую душу в горах, в хвойных лесах, на равнинах тундры или на безбрежье спокойного океана. Нет, степные ночи неумолчны: тут и шорох трав, и стрекотание кузнечиков, и бесконечный шепот лиственных деревьев, особенно тополей — грустных ночных говорунов.

И небом своим красивы — огненным и теплым, с полосой Млечного Пути на нем, с четно выделяющимися созвездиями, с Лебедем, Большой Медведицей и Полярной звездой, по которой легче найти скрывающуюся от глаза Малую Медведицу, с Большим Летним Треугольником.

— А уже в сентябре, если Бог даст дожить, — размечтался Василий Григорьевич Зубов, гувернер Гордея, который путешествовал вместе с ними, — мы увидим самое красивое созвездие ночного неба в нашем полушарии — Орион. И самую красивую звезду, его сопровождающую, — Сириус.

— Как это «сопровождающую»? Она ему не принадлежит, что ли? — тут же уточнил Гордей.

— Именно так, дитя, — Василий Григорьевич потер лоб, припоминая, — она принадлежит созвездию Большого Пса. А еще я покажу тебе созвездие Малого Пса, идущее выше и восточнее и Ориона, и Большого Пса. В нем есть яркая звезда — Процион. Так вот этот Процион, Сириус и Бетельгейзе Ориона — это его верхняя слева звезда — составляют на небе так называемый Большой Зимний Треугольник.

— А разве может одна и та же звезда входить в разные созвездия?

— Это не созвездие, милый, — вмешался Дарий Глебович, быстрее понявший суть сказанного, — это просто фигура на небе, составленная из ярких звезд.

— Зачем?

Дарий Глебович замялся и посмотрел на гувернера, мол, продолжай.

— Затем, видишь ли, дорогой, — ласково сказал Василий Григорьевич, — что по ней легче найти плохо видимые созвездия, того же Большого Пса или Малого Пса, созвездие Лиры тоже, в которых есть только по одной большой звезде, а остальные плохо видны.

Гордей качнул головой и тут боковым зрением заметил какое-то движение у дороги.

— Что это промелькнуло? — испуганно спросил он, обернувшись к вознице, который стоял на обочине, где отдыхали распряженные волы.

— Косуля, наверное, барин, — отозвался тот, продолжая ухаживать за волами перед тем, как дать им поспать. — Не бойтесь.

— Почему же она ночью не спит?

— Косули никогда не спят, такая у них судьба. Волки, барин, кругом.

— Совсем-совсем никогда?

— Говорят опытные люди, что иногда днем она может на несколько мгновений заснуть, стоя на ногах. Вот и весь сон. А то — все время начеку. Я сам иногда думаю — не дай бог косулей родиться.

Наконец, тягло немного почистили от пыли и напоили, на всю ночь задали ему сена. Довольные животные вальяжно улеглись и сладко засопели в дреме, иногда прядя ушами, если к ним доносились запахи диких хищников. Но волы давно уже работали на этой трассе и знали, что они защищены охраной, поэтому ни от чего даже не вздрагивали, а мирно отдыхали до утра.

Угомонились и остальные люди, едущие с грузом, хорошо подкрепившиеся кулешом с салом, запеченными в костре сазанами, выловленными в недалеком отсюда озерке, да печенной картошкой. Все это заедалось ржаным высохшим хлебом, размоченным, конечно, вкуснее которого на этом свежем воздухе ничего не было. Его и так ели, без ничего, размачивая в чае и запивая им.

Глядя на Млечный Путь и размышляя о мириадах светил, неразличимых глазом, но слившихся в единое сияние молочной белизны, постепенно заснул и Гордей.

***

Утром мимо них все еще продолжали пробегать косули.

— Тут их много, — провожая взглядом очередную из них, сказал возница. И, вспомнив ужин из сазанов, добавил: — Ничего, рыбой тоже пользительно подкрепляться.

Гордей только улыбнулся, сообразив, что сейчас погонщик с их телеги не отказался бы от куска зажаренного на костре мяса.

Тут и там замечались пробегающие зайцы, стаи куропаток. Приветствуя солнце, на кустах сидели горлицы и гулили совсем не так, как делают это домашние. Они, словно подражая кукушке, выговаривали «ку-кууу-ку», правда, три раза, причем во втором слоге тянули гласную долго и печально. В небе, как развевающиеся паруса, с задорным щебетом носились черные стаи скворцов.

А как нравились Гордею сидящие на верхушках деревьев хищные птицы — пустельги, совы, канюки! Правда, он видел их в серизне поздней зари, когда они против ночи только-только вылетали на охоту. Но их очертания, выделяющиеся на осветленном из-за горизонта небе, были прекрасны. Жаль, что нельзя было остановиться и понаблюдать за ними, чтобы увидеть их охоту.

Зато охоту темнокрылого, с белой грудкой ястребка на голубя видел! Жалко голубя, но коль так устроена природа... Однако ястребок был стремителен, ловок и удачлив, и не залюбоваться им было нельзя.

Или коричневого окраса коршуны с серыми горлышками и животиками? Как красиво они взлетают, как грациозны в полете, как умеют по-человечьи выставлять лапы вперед, зависая в воздухе, как своеобразно приземляются — наблюдать за ними можно часами. Теперь Гордей понимал орнитологов, которые раньше казались ему просто чудаками.

А самые свирепые и удачливые хищники в мире птиц — после ястребов — наверное, коршуны, — прикидывал Гордей. Они отличаются высокой скоростью полета и, падая на жертву камнем с высоты, наносят ей смертельные раны мощными когтями. Их легко различать по серому или пятнистому оперению, по крупности и особенному клюву. А как прекрасны и величавы орлы, сидящие просто на кочках у дороги?! Это настоящие хозяева здешних мест.

Видел Гордей и серых журавлей — редких по красоте, крупных птиц с черными опереньями на крыльях. Да они Гордею почти по грудь будут, если не выше! А перед взлетом разгоняются как — чудеса да загляденье! Но главное, что они мелких грызунов уничтожают. Этих противных тварей Гордей не любил.

Аисты, белые птицы с черными хвостами, свивающие гнезда на самых верхушках деревьев и кричащие оттуда странными скрипящими звуками, словно это распевали свои песни старые расшатанные ставни, совсем не боялись людей.

— Их на юге черногузами называют, — тихо сказал стоящий сбоку человек, видя, что Гордей на них засмотрелся.

— И можно понять почему!

— Обед готов! — закричали от костра, и Гордей обернулся к Василию Григорьевичу, приглашая взглядом вместе идти за своими порциями еды.

Дарий Глебович в кругу спутников по путешествию не ел, питался в сторонке — вот Гордею с гувернером и приходилось поддерживать его.

Своей дружбой, сплоченностью, равноправием, какой-то теплой человеческой солидарностью эти обеды, устраиваемые совокупно всеми, кто, как и они, сопровождал обоз, увлекали Гордея. Он тогда чувствовал себя частью какой-то спокойной могучей силы, и это было здорово. По дороге они успевали добыть птицу или мелкое животное. Затем останавливались, разводили костер и запекали мясо в костре. Туда же бросали и овощи, например, свеклу или модный картофель, а то и вилки капусты, если случалась. Отдельно в котле варили жидкую кашу с салом — кулеш. О, какое это вкусное блюдо! Ели кулеш ложками, и он служил им вместо супа.

Затем все приготовленное разламывали и разливали по порциям и ели сообща, как первопроходцы. Это был настоящий дух путешествия по необжитым местам! После такой трапезы еда, которую можно было купить в трактирах, казалась помоями.

— Наедайтесь, господа, — бывало, приговаривал кто-нибудь из трапезничающих. — А то ведь в калмыцких местах такой гадостью кормят, что не приведи Бог.

Скифы и миражи

Приключений было много. То дожди их трепали, то ветры. От дождей расплывалась дорога. И тогда обозные принимали решение стоять у обочины и ждать ее высыхания. Трудить тягло в вязкой грязи они не хотели, все-таки живые существа — дети наши, не умеющие говорить. Благо, что весенняя непогода недолгая. Нет, в непогоду, в топь и грязь они не ехали. По всем соображениям выгоднее было переждать немилость богов, вздыхая да сетуя... Впрочем, это-то и было у них всего раз за всю дорогу, так что и жаловаться не пристало.

— Эх, был бы это «фашинник», мы бы не стояли, — вздохнул тогда Дарий Глебович. — Все же «фашинник» гораздо удобнее и надежнее обычной грунтовки.

И почти вслед за ним звоночком отозвался Гордей:

— Что и как ты сказал? «Фашинник»?

— Ну да! Как Столичный тракт. Ты же помнишь поездку в Санкт-Петербург? Как тогда хорошо кони шли, как ровно катилась повозка!

— Помню, — горел нетерпением мальчишка. — Так что это за тракт такой?

— Это? Это, значит, дорога такая, специально сделанная. Столичный тракт строили так называемым фашинным способом. Сначала по всей трассе рыли котлован глубиной метр-два и в него укладывали фашины, связки прутьев, пересыпая слои фашин землей. Когда эти слои достигали уровня поверхности земли, на них поперек дороги укладывался помост из бревен, на который насыпался неглубокий слой песка.

— Как просто... Кто же до этого додумался, отец?

— Скифы, мой друг.

— Скажешь тоже... — засмеялся Гордей и, сдвинув на затылок шапочку, закрывающую голову от солнца, откинулся на спину, опираясь на выставленные назад локти. — Где те скифы и где дороги...

Солнце, пробивающееся сквозь ушедшие дождевые тучи, сеяло на его лицо мягкие лучи, согревая и золотя кожу. Гордей сощурил глаза и поморщился, пытаясь разглядеть картину неба.

— Я не шучу, голубчик, это действительно так, — между тем продолжал Дарий Глебович. — Конечно, дороги скифы не строили. Тут ты прав. Но именно таким способом скифы возводили свои курганы. Только они вместо фашин использовали дерн. Но идея-то — та же. Вот эту идею заприметили русские люди и сообразили, что ее надобно использовать для строительства дорог.

А затем наступала очередь солнышка. Уж оно-то не ленилось — палило на славу, так что даже ветер засыпал и повисал между небом и землей без движения. Тогда еще и духота наступала. Впервые Гордей увидел марево, бегущее к небесам.

— Что это? — спросил у отца. — То, что струится вверх прозрачно-блестящими волнами?

— Далеко ли? — спросил отец. — Не вижу что-то.

— Да вот, почти рядом! — нервничал мальчишка, показывая рукой. — Как-то стеклянно блестит. Столбы такие, движущиеся.

— Беги попробуй. Это не опасно.

Гордей вскочил с воза и побежал, гонялся за «движущимися столбами», нырял в них и только руками разводил, оборачиваясь к отцу. И не понимал, почему тот смеется.

— Это марево, — объяснил отец, когда запыхавшийся Гордей вернулся на телегу. — Природа сего явления кроется в зное. Без ветра разогретые нижние слои воздуха не могут переместиться в прохладное место, поэтому волнами устремляются вверх, к холоду небес.

— Мираж, призрачное видение?

— Ну... по сути, да. Только видения больше пустыням свойственны, а наше марево не в состоянии так уж сильно шалить. Правда, степное марево тоже бывает весьма морочливо. Тогда нижние слои воздуха, на глаз вроде бы такие чистые и прозрачные, отражают и искажают мелкие предметы (кустики, бугорки) в самых разнообразных образах: то являют подобие обширных вод, позади которых видится заселенный берег, то превращают бурьян в лес, обманывая всякого неопытного путешественника. Иногда оно скрывает только верхнюю половину предмета, и тогда называется верхорез, верхосьем. Однако вблизи марево исчезает, уходит от путника все далее вперед, как ты убедился.

Наносившись под лучами солнца, Гордей не пропускал оказии искупаться в водоеме, если встречались на пути реки или озера. А уж если и сами обозные не прочь были окунуться в прохладу водной стихии, тогда все останавливались и по очереди предавались наслаждению. Мешало одно — ил. Явление чрезмерного раскисания речного дна характерно только для черноземных областей. И вот тут Гордей столкнулся с ним, ранее незнакомым. Но он быстро нашел выход из положения: перед погружением в воду приносил на берег булыжник или охапку травы, чтобы на выходе из водоема встать на эту подстилку и вымыть ноги. Конечно, тут в бидоны набирали свежей воды, коей окропляли себя в пути и поили животных.

Просто удивительно — такие простые вещи, о которых в Москве были умозрительные представления, которые как будто бы и встречались раньше, как марево или ил в реке, тут, на природе, становились чистым открытием! Возможно, так было потому, что Дарий Глебович смотрел на мир Гордеевыми глазами?

Господи, как хорошо, что они едут вдвоем. Страшно представить, в какую скуку превратилась бы его попытка избавиться от тоски, будь он один.

Неправда древнего мифа

Наконец, они въехали в кипчаковскую степь, где дорога стала ровнее и проще. Животные почувствовали себя веселее и повозки, словно живые, задребезжали-загалдели на кочках.

— Тут, говорят, еще и теперь пошаливают «половцы» всякие поганые — недобитки ордынские, грабители, — обратился Дарий Глебович к обозникам. — Правда ли это?

Те уклонились от прямого ответа, дабы не пугать своих пассажиров.

— Правда в другом, — сказал один из них, — что мы едем по территории, хорошо освоенной, охраняемой пограничными казаками. Но все же, да, иногда путников пробирает страх, особенно в тишине дневного безлюдья, да и ночью.

— Степь, — попутно рассуждал Дарий Глебович, — это извечная головная боль для русских людей.

— Почему? — удивился Гордей. — Здесь же столько много простора. А ароматы какие! Все время хочется вдыхать глубоко, чтобы заглотнуть больше ее раздолья.

— Согласен, дышится привольно. Да только степь издавна привлекала к себе всякую нечисть бездомную, бродячий люд, кочевников. А это же были не сеятели и не жнецы, а жестокие паразиты, обдирающие природу. К тому же людоловы презренные, воры и разорители. Тяжело было оседлому трудящемуся люду бороться с ними, вот и не шли в степь селиться — боялись.

— Неужели кочевники сами ничего для себя не производили?

— Тебе трудно это представить?

— Ну, да... — неопределенно хмыкнул Гордей. — А какой тогда смысл вообще жить?

— В самую точку смотришь, сын, — с довольным видом потянулся к нему Дарий Глебович, чтобы одобрить прикосновением. — Условно говоря, русские, как оседлый народ, были земледельцами, хлебопашцами, кормильцами от трудов своих, а кочевники — начинающими скотоводами. Было у них свое хозяйство необременительное, подвижное, как и они сами, — кочевое. Это стада лошадей, отчасти баранов. Мясо они любили, молоко у лошадей брали. Но ведь им и хлебца хотелось, и всякого другого скарба, произведенного человеком. А еще пастбища для животных свежие нужны были. Вот и разбойничали.

— А-а... вот откуда возник миф о Каине и Авеле! Получается, это не просто выдумка, это из жизни взято! — воскликнул Гордей.

— Конечно, милый, из жизни. Писание придумать нельзя было, потому что жизнь богаче выдумки.

— А точно, что жизнь богаче, отец? — задумался мальчик. — Я вот вспоминаю Александра Сергеевича... и думаю, что гениальнее: он, создатель, или его творения... Безусловно, их странно сравнивать, но ведь можно так ставить вопрос?

— Да ты у меня растешь философом, — вместо ответа отец рассмеялся и все-таки потрепал мальчика по вихрам. — Прямо мудрец врожденный!

— Так вот и получается, отец, что древние иудеи все переврали, — невозмутимо продолжал Гордей, уклоняясь от отцовой ласки. — Потому что сами были кочевниками, бесполезным, паразитирующим народом! Обелить себя старались, отвести от себя подозрения, уйти от возмездия — вот и очернили Каина-земледельца, который олицетворял оседлые народы. Оболгали Каина, сказав, что он убил Авеля-скотовода, символизирующего паразитов-кочевников. А ведь на самом деле все было наоборот — это бродяга и бездельник Авель убил труженика Каина, первого хлебопашца и кормильца, чтобы завладеть его хлебом и землями. И мы подобное наблюдаем на протяжении всей истории, нам об этом говорит практика человечества. А! Как же так? Почему люди не видят неправды в этом мифе?

Дарий Глебович даже дар речи потерял от этих слов сына, так они его поразили. Особенно же тем, что были сказаны столь юным созданием. Он постарался скрыть изумление.

— Порадовались бы мама на тебя, Гордей, какой ты умный растешь! — вместо ответа заметил Дарий Глебович. — Вот ведь приметил что... Так оно и есть, дружок. А что же ты хочешь? Конечно, все дело в том, что создатели Библии сами были кочевниками. Тут как говорится, кто первым проснулся, тот и обулся. Или еще говорят — ворон ворону глаз не выклюет.

— Во-от оно что-о, — протяжно проговорил мальчишка. — Точно! Оболгали они нас, подлые... Такую вину в веках на невиновного возвели и бесстыже поддерживают ее... Совести у них нет!

— Ну, — поднял ладони вверх Дарий Глебович, — ты не очень впечатляйся. Об этом говорить вслух не принято. Знай себе, и помалкивай. Такой несправедливости ты в жизни еще много повстречаешь, очень много. А что касается иудеев, то запомни: все, ими сказанное, нельзя понимать однозначно и буквально. Опять же насчет бесполезности... Тут можно спорить, ведь Библию-то они создали...

То и дело окружающий пейзаж менялся и своими видами отвлекал мысли мальчика и его отца от беседы. Открывшиеся в этой части пути картины, возможно, и радовали бы Гордея, как и прежние, если бы тут не обозначалось повсеместное присутствие калмыков — чужой неприятной силы. Ни калмыцкие кибитки из хвороста и войлока, ни вонь их стряпни, ни они сами Гордея не заинтересовали, тем более не умиляли. Чувствовалось в них что-то лживо присмиревшее, что-то не обузданное до конца, упрямо-дикое, враждебное. И казалось, что при малейшей возможности они сбросят с себя маску и опять пойдут по людям с огнем и ором.

Он хотел сказать об этом вслух, но тут из-под орешника выскочил заяц и, прижав ушки к спине, понесся по взгорку прямо на виду у путников, удаляясь от дороги. Бывалые их спутники, ехавшие на других повозках, оживились, но не больше. А Гордей вскочил и замахал руками от неожиданности, словно бурно радовался неожиданно встреченному родному существу.

Военно-грузинская дорога

Скоро после этого закончился Большой Почтовый Тракт, называемый Черкасским. Была оставлена позади равнинная часть пути, составившая приблизительно его треть. Дальше пошли полудикие кавказские предгорья. Путники в очередной раз сменили деревянные оси и колеса телег, обновили их смазку и повернули на Военно-грузинскую дорогу.

Движение тут было сколь оживленным, столь же и опасным. Чтобы поспевать за основным потоком повозок, им пришлось пересесть на лошадей, нанимая и меняя их в ямах по дороге. Эти крепкие горные лошади, некрупные по сравнению со степными скакунами, запряженные четверками, с легкостью брали самые крутые горные подъемы. Они делали это усердно и старательно, вместе с тем грациозно, даже с какой-то лихостью, так что от наблюдения за ними дух заливало благодарностью и восхищением. Возникало невольное стремление их жалеть и им помогать, чтобы продвигаться вперед единым порывом, сообща.

Кстати, в конце тракта произошло еще одно изменение — тут стояли более мелкие обозы, желающие присоединиться к ним и тем самым усилить свою безопасность. Так что в общем перед отправкой в горы собрался товарный караван из без малого сотниповозок. Дабы сэкономить деньги на отдельной для себя охране, караван подождал государевы почтовые кареты и дальше поехал в их хвосте. Теперь за ними следовал настоящий конвой из казаков и пехотных солдат с боевым вооружением, как и говорил в свое время Соломон Нестерович Конт, кажущийся теперь нереальным, когда-то обозначившимся персонажем снов. По сути конвой должен был ехать непосредственно за почтой, но интересы примкнувших путников тоже учитывались. Ну... поелику присоединившаяся часть охраняемого объекта оказалась больше государевой почты, к тому же платежеспособной, то интерес конвоя, конечно, тоже был взаимно учтен...

Пока путешественники ехали Кавказским предгорьем, Гордей все поглядывал на стада волов, бегающие вдоль дороги, и вздыхал — что ни говори, а езда на воловьей тяге была более мягкой, чем на конской. И он никак не мог понять, почему им пришлось отказаться от волов. Но что делать — за пределами Черкасского тракта не было организованного их использования. А без смены тягла до места не доедешь, вот и пришлось от волов отказаться.

Если не учитывать всякие нагайские новизны, сопровождавшие караван, дорога в этой части пути характеризовалась своей однообразностью — та же равнина, только по сторонам холмы чуть выше прежних, окоем ближе и выше — создавалось впечатление, будто это не горы вокруг них поднимались, а они медленно въезжали в подземные чащобы из камня. Это был Кавказ, громоздившийся на дальнем горизонте и с каждым днем все больше заглатывающий их в себя.

Гордей, скорее подавленный, чем восхищенный Кавказом, все допытывался, было ли в этих местах так и раньше, ведь его отец бывал уже тут, да?

— Тут бывал, — терпеливо отвечал Дарий Глебович и на протяжении всего пути, практически от Железноводска до Нальчика, комментировал все виденное. Он опять вспоминал свою молодость, знакомство с Пушкиным. — Только тогда тут меньше было того, что служит удобством при перемещениях, все было проще и примитивнее, как в природе. Или мне это кажется...

В один из дней вдали показались более крутые вершины со снежными шапками, серебрящимися на солнце, — они давно миновали станицу Невинномысскую, Пятигорск, Нальчик, Владикавказ и въехали в настоящие кондовые горы.

Пребывание здесь оказалось несравненно труднее всех рассказов о горных условиях. Донимал не только подъем вверх, но и солнце, и пыль, и жар, идущий от раскаленных камней — и все это при отсутствии ветра. Только и радости было, что обилие воды, текущей с гор быстрыми ручьями, в которых можно было как-то охладиться, да то, что в вечерние часы от снежных вершин струились свежесть и прохлада.

Военно-грузинская дорога вела их через Главный Кавказский хребет, соединяющий Владикавказ и Тифлис. Сначала она поднималась по долине Терека, затем, идя по Дарьяльскому ущелью, пересекала Скалистый хребет и выходила в долину еще одной реки, откуда начинался подъем к более высокому перевалу — Крестовому. Это была высшая точка Военно-грузинской дороги, возносящаяся над уровнем моря более чем на две тысячи метров.

На этой дороге в последнее время было произведено много устроительных работ, это было видно даже не специалисту.

— С тех пор, как дорога перешла под надзор Управления путей сообщения России, — рассказывали нашим героям более опытные путешественники по этим местам, когда Дарий Глебович сказал им о своих наблюдениях, — был проведен колоссальный объем работ. Например — видите? — сняты откосы, созданы карнизы, сделаны выемки, проведена отсыпка, возведены плотины и дамбы, для предотвращения обвалов, выстроены подпорные стены и крытые траншеи и многое другое.

— И мосты возведены, — добавил Дарий Глебович. — Да, эта дорога — удивительное инженерное сооружение. И весьма чувствуется, что она эксплуатируется еще не так давно. Ты заметил это, дружок, — обратился он к сыну, на что тот только кивнул. — Кажется, движение экипажей открыто с 1814 года? — повернулся Дарий Глебович к своему собеседнику из каравана.

— Да, — ответил тот. — А с 1827 года устроена экспресс-почта.

На дороге имелись станции, где были помещения для бесплатного ночлега, и, начиная от Владикавказа, Гордей начал их считать, запоминая и записывая названия.

— Как удобно, когда есть ямы... — говорил он отцу, и при этом записывал новые впечатления в свой дорожный дневник, коротая время отдыха.

Тряска на горной дороге мешала писать на ходу. А на равнинной части пути Гордей писал так много, что исписал уже две толстые тетради.

— Вот, отец, будет что рассказать мне своим товарищам по возвращении! Ведь без записей я всего не запомню.

Отец его хвалил за прилежание и рассказывал, как это хорошо, когда человек ведет дневник. Такой человек не только выработает хороший стиль речи, не только многое запомнит, но обязательно на склоне лет напишет воспоминания и оставит потомкам живые свидетельства о минувшей эпохе.

— Так уж и обязательно... — засмеялся Гордей, все это не раз слышавший.

— Напрасно ты смеешься. Тебя душа позовет это сделать. Заметил, что старики любят рассказывать о своей жизни?

— Заметил.

— Это, мой друг, свойство преклонного возраста, веление природы, если хочешь знать. А представь, каким настоятельным станет это веление, если в твоих руках будет богатый дневниковый материал.

— Возможно.

— Да. Ты, мой милый, теперь обязательно еще больше всего о маме вспомни и напиши в дневнике, пока время не ушло. А то ведь скоро забудешь. И обо мне пиши — пригодится. Я тоже не вечный.

Но вот и Крестовый перевал был перейден. Они начали спуск в долину реки Белая Арагви, чтобы затем пойти по правобережью Куры до Тифлиса.

Иногда, продвигаясь по Военно-грузинской дороге, людям приходилось пересаживаться на верховых лошадей или идти пешком — так опасна и узка была годная для передвижения полоска земли между обрывами и скалами. Маршрут, давно освоенный путешественниками, все же пролегал по местности, мало похожей на дорогу в нашем понимании, не в пример милым сердцу равнинным большакам. Кроме того, тут как ни укатывай проезжую часть, а камни и валуны то и дело появлялись под ногами: то они вылезали из-под грунта, то насыпались с горных вершин. Говоря об этой части пути, нельзя умолчать о том страхе, который иногда завладевал нашими неопытными путниками вплотную. Дарий Глебович не являлся исключением. Как и Гордей, он тоже зажмуривал глаза, отворачивался от пропастей и мужественно сжимал зубы при каждом очередном шаге. Василий Григорьевич страдал так, что прощался с жизнью и собирался навсегда остаться в Багдаде, лишь бы не переживать эти адовы муки еще раз, при возвращении. При этом он всерьез просил прощения и умолял не расценивать его решение как предательство.

— Это только дань малодушию, которое сильнее меня, господа, — повторял он после произнесения очередной клятвы не идти больше этими местами.

Но такое высокое напряжение нервов они не перенесли бы, и, пожалуй, бросились бы прочь с криками: «Пусть тут умирают другие!» — если бы оно не отпускало их на более безопасных участках, где не было обрывов и где камни не падали им на голову. В таких местах они даже останавливались на отдых и совершали прогулки в горы. Там они лежали без счета времени в высокой траве, любуясь цветами, коих тут было много. Цветы росли по горным склонам красными, голубыми и желтыми пятнами, то высоко поднимающимися над травами, то стелющимися вдоль поверхности земли, и просто приковывали к себе взоры. А еще Дарий Глебович, Гордей и господин Зубов дружно следили за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы посмотреть на свои гнезда, и комментировали то, как эти птицы мудры и бесстрашны.

Тифлис. Страшное известие

Наконец, въехали в Тифлис. Это была победа! Первый переход они выдержали и только окрепли в нем, набрались опыта и воодушевления преодолевать свой путь до конца. Значит, и до Еревана доберутся благополучно.

Громада Казбека, покрытого снегом и уходящего вершиной в голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, ведущими к базарной площади и всегда наполненными шумной толпой. Армянские продавцы фруктов, сумрачные татары верхом на мулах; желтолицые бухарцы, сидящие на своих тяжело нагруженных верблюдах и перекрикивающиеся оттуда невесть о чем; беспечные персы, закутанные в пестрые ткани; грузины, броско выделяющиеся на фоне остальных людей черными лицами и одеждами; и наши солдаты в простой форме — все эти персонажи смешались тут в один непрестанно движущийся поток. А сверху он беспощадно подогревался солнцем, доводя градус жары до невыносимого, а зной — до адского. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шум и гам этого клокочущего и орущего города, только прохлада великой реки кое-как помогала людям выживать.

Хотелось поскорее убраться отсюда, однако, внешние обстоятельства, связанные с частичной разгрузкой и погрузкой повозок да с производством расчетов за доставку товаров, принуждали задерживаться. Человек, которому предназначался тифлисский товар, опаздывал с оплатой ровно на одни сутки. «Так получилось! Так Бог послал!» — кричал он, носясь вокруг вожделенной телеги, где лежал предназначенный для него груз, и просил не уезжать, подождать, заверяя, что старший сын, его законный наследник, вот-вот подвезет оплату. В виде гарантии того, что он сдержит свое слово, что сделка остается в силе, купец предложил себя. Он ни минуты не отдыхал, суетился, не отходил от обоза, как будто боялся, что его груз уплывет в другие руки, и всячески старался угодить ответственному за доставку человеку.

Телеги уже давно стояли на сборном пункте, занимая там место и вызывая недовольные крики других путешественников, которые из-за них задерживались. С этого места все проезжающие отправлялись дальше. Собственно говоря, задержка на сутки была только на руку обозным — они ждали, что к ним присоединятся новые попутчики и вместе будет безопаснее продвигаться дальше и меньше придется платить казакам, подрядившимся сопровождать их.

Отец и сын Диляковы, наблюдая картину с суетящимся тифлисцем, молча переглядывались и посмеивались. Помещения для бесплатного отдыха путников не могли вместить всех желающих, поэтому они, как и некоторые другие, во время простоя валялись на телегах, нежась на свежем сене.

— Слушай, такое случилось, да! — вдруг сказал тифлисец, обращаясь неизвестно к кому, словно он говорил сам с собой, страшно выпучивая глаза. — Ты не слышал? Что в столице говорят?

— О чем? — мрачно отозвался Корней Карлович, доверенный человек господина Конта, который как раз и решал все дело, и которому этот-то тифлисец и надоедал.

Он лениво отмахнулся от вездесущих мух, летающих вокруг поедаемой им дыни, и изобразил полную невозмутимость.

— Как о чем?! Как о чем?! Это же уму непостижимо! В Персии убили русского посланника. А он говорит, о чем... Это пахнет войной, слушай!

— Погоди, — медленно начал переваривать сказанное Корней Карлович, отвлекаясь от дыни. — Если ты говоришь про посла, так это же наш Грибоедов? Так? Известный поэт...

— Был ваш, а стал наш — ведь не зря его везут хоронить к нам, а не к вам, — резонно заметил тифлисец. — Все базары об этом шумят, везде только и разговоров, что о несчастной судьбе Грибоедова, об ожидаемом на днях прибытии его праха. А он спокойно ест дыню, гоняет мух и ничего не знает!

— Неужели погиб Грибоедов... написавший такое великое произведение, как «Горе ума»? Я читал его в списках...

Из возникшей между ними перепалки отец и сын Диляковы узнали страшную новость, что в Тегеране, пребывая на посту председателя русского посольства, погиб великий поэт современности, гений и слава России — Александр Сергеевич Грибоедов. Погиб страшной, жестокой смертью. И сейчас его тело везут на Родину. Он возвращается домой той же дорогой, по которой навстречу ему едут они!

Невероятно! Какая трагедия, какое совпадение...

Живя в Москве, они, тем не менее, прекрасно знали Грибоедова, от слова до слова читали поэму «Горе ума», приобретшую широкую популярность и хождение в народе. Еще не опубликованная, известная публике из рукописных копий, подозреваемая в непочтении к свету или даже в издевательской крамоле, она буквально взрывала умы своим совершенством, отточенностью фраз и новизной мыслей, своим совершенным слогом, новым, необыкновенно свежим взглядом на московскую жизнь. Это был взгляд со стороны. Но почему остальные этого не видели, ведь все эти образы и характеристики теперь так легко угадывались людьми?! Поэма в Москве тут же разошлась по фразам, тут же определила, кто есть кто в ее замшелом московском обществе. «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей»... — это было грандиозно!

Господа Диляковы даже слышали отрывок из нее, читаемый Пушкиным в тот единственный раз, когда встречались с ним в столице. Правда, слышали со стороны, как бы подслушали, потому что он продекламировал монолог Чацкого не с импровизированной сцены, где выступал для всех, а как бы неофициально, в кулуарах, в окружении поклонников, так сказать — к слову пришедший на ум. Но впечатление от стихов Грибоедова и от декламации Пушкина у них осталось что называется головокружительным.

Сейчас услышанная новость их потрясла до холодного озноба, до помутнения рассудка, до нежелания кого-либо видеть и слышать, до полной разбитости. С этих пор от них отошли мысли о дороге, о ее разнообразии, прекрасности и тяготах. Они снова вернулись в то время, когда видели Александра Сергеевича Пушкина, прикасались к нему, впитывали в себя его дыхание и голос, его дорогой облик, его стихи. Их мысли были наполнены только им, ибо они понимали, какой это удар для Пушкина — такая огромная потеря, невосполнимая в веках. Как же перенесет эту потерю его утонченная натура, как справится с потрясением его чувствительная душа? Кто сейчас находится рядом с ним? Кто убережет его от отчаяния?

О, горе невыносимое!

Эта трагедия, которая, безусловно, всколыхнула и потрясла бы их до основания в любом случае, сейчас наслоилась на не утихшую личную боль и стократно усилилась. Дарий Глебович задыхался от постоянных вздохов, от невозможности вытолкнуть из себя удушающий комок и освободиться от напряжения, опасного для жизни.

— Это убивает меня, — повторял он, растирая грудь, и обмахивал себя опахалами, и пил сердечные снадобья, распространяющие вокруг запахи аптеки и страдания.

Гордей просто плакал, что ему как отроку прощалось, плакал почти беспрерывно. И вдруг, словно подхватив от него переходящую болезнь, разрыдался и Дарий Глебович, затряс плечами, зачастил всхлипами, скрывая их за кашлем. Он прижимал к глазам платок, страдальчески охал и снова рыдал навзрыд. Это продолжалось с четверть часа. Удивленный мальчик, сначала испугался, затем обрадовался — наконец, отец избавится от внутреннего напряжения, сводящего его в могилу.

— Хорошо, папа, молодец, — приговаривал он. — Плачь сильнее, не стесняйся. Сейчас тебе полегчает, — и гладил его по спине, держа наготове стакан воды.

Когда плачь начал ослабевать, Дарий Глебович потянулся за водой.

— Пей маленькими глотками, — предупредил Гордей. — Помни все предписания, как выходить из приступа.

— Да, милый, спасибо, — Дарий Глебович старательно прихлебывал воду, чередуя глотки с паузами, чтобы сердца ритм и все внутренние спазмы спокойно и постепенно выровнялись, и расслабились.

Но они не знали еще одного совпадения, почти мистического — одновременно с ними, причем в том же самом направлении, из Москвы на Калугу, Белев и Орел выехал обожаемый ими Пушкин. Он, возмущенный запретом властей ехать за границу, направлялся в Арзрум. Не последним соображением был сбор материала для новых произведений.

А тут такое!

Так же, как и они, Александр Сергеевич в дороге узнал о трагедии с Грибоедовым. Сказать, что он был потрясен — это ничего не сказать. И сейчас Александр Сергеевич находился недалеко от них, где-то здесь, в этих местах — их разделяло что-то незначительное. Это его могучий дух, титанически рыдающий, наполнял эти пространства, эти ущелья, витал над вершинами гор, падал в бурные реки, возмущал стихии, кричал и плакал. И они безошибочно улавливали его и поэтому уже пушкинским масштабом понимали и оценивали случившееся, пушкинским сердцем переживали его, пушкинским умом анализировали.

Нет, прочь отсюда! Южные города, наполненные неугомонным восточным людом, главной обязанностью которого было, казалось бы, издавать громкие звуки, не понравились Гордею. Он все время воскрешал в воображении картины прошлого для сравнения с настоящим, оглядывался на свой московский жизненный опыт, невольно закрепляя его в памяти, что было ничем иным, как велением судьбы приуготовить себя к ждущей его неожиданной будущности.

Завершив движение по Военно-грузинской дороге, наши путники снова перевели телеги на воловью тягу, обрадовавшись, что на казачьих постах ее все так же можно было менять на свежую, а сами остались на лошадях. Им подвернулись все те же низкорослые волы с длинными прямыми рогами, очень острыми. Правда, той удивительно светло-серой, какой-то молочной масти «потомков бизонов», что были вначале, уже не встречалось.

Ереван

Из Тифлиса караван вышел в прежнем составе, конечно, если не считать тех, кто в этом городе закончил свой путь или кто присоединился к ним. Дошли до околиц, затем отошли далеко от них, и тут почти четверть каравана отделилась и, повернув налево, пошла на Рустави и дальше на Баку. Остальные, ориентируясь на правый отрог дороги, продолжили путь на Ереван.

На этапе подготовки к поездке, Дарий Глебович и Гордей, конечно, познакомились с маршрутом и поинтересовались описанием и характеристиками главных его пунктов у тех людей, кто по нему путешествовал. Искали таких среди знакомых и дальних знакомых тех знакомых. И все равно их оказалось огорчительно мало, да и те не умели толком рассказать об увиденном и о своих впечатлениях. Поэтому, как люди ученые, большей частью наши герои нужные сведения брали из литературы и журнальных публикаций.

Что касается Еревана, то тут им просто повезло — в Россию недавно приехал некий француз, принявший имя Иван Иванович Шопен, историк и этнограф, отлично знающий Кавказ, в частности Армению. Свои знания он предложил России, чтобы зарекомендовать себя и сделать с их помощью столичную карьеру ученого и чиновника. Для этого одну за другой этот француз публиковал свои работы, делаясь в глазах передовой общественности популярным человеком и знатоком востока. Вот из этих публикаций господин Диляков и его спутники и составили свое предварительное представление о Ереване.

И надо сказать, что оно оказалось почти безошибочным. Действительно, в столице столь древнего государства, как Армения, не видно было сооружений и зданий, свидетельствующих о развитой промышленности, о стремлении населения обновляться, шагать в ногу с остальным передовым миром. Ереван вообще имел какой-то пыльный средневековый облик, как будто время тут остановилось. Ничто не указывало на то, что это была столица. Неизменные узкие и кривые улочки удручали, а не умиляли, как в Европе. Невозможно было понять, в чем тут дело. Не чувствовалось в них какой-то величавости духа, какой-то его живой глубины, какого-то скрытого содержания. Это были просто отвратительные щели в каменном нагромождении. Теснотой своей и видом эти улочки походили на коридоры, ограниченные с двух сторон стенами низких старых жилищ. Едешь — и боишься зацепить эти кладки из необожженного кирпича, дикого камня, какой-то черной осыпающейся глины. Кажется, что они рухнут и жители тебя тут же разорвут на части.

Нехватка ровного места, пригодного для застройки, вынуждала людей обходиться без палисадников и заборов, которые так славно закрывали европейские дома от уличного шума. Но в настоящий ужас путников повергло то, что тут по главным улицам, где было чуть-чуть просторнее, бежали зловонные потоки, из которых жители брали воду для своих садов. И непонятно было — то ли это вода с гор, то ли бытовые стоки, то ли все вместе...

Они втайне подозревали, что теперешнее восприятие мира омрачено у них той трагедией, знание о которой затаилось внутри. Однако это ничего не меняло вокруг — это не избавляло их от горя и не делало виденное ими более гармоничным или хотя бы сносным. Они просто старались не говорить об этом. Единственное, что оба вдруг обнаружили, было связано с их личной утратой. Спустя день-два они обнаружили, что боль от нее ушла, незаметно, исподволь — как будто была снята какой-то мистической рукой. И чувствовалось, что ушла навсегда. Образ покинувшей их Елизаветы Кирилловны перестал тревожить так остро, как раньше.

Облегчение, ровное и расслабленное, спокойное и безмятежное, как море в штиль, завладело ими, и в нем не чувствовалось ни предательства, ни коварства ума, ни черствости души, ни эгоистичного стремления отречься от ушедшего любимого человека. Елизавета Кирилловна спокойно удалилась от них в беспредельную синеву, не оставив по себе даже облачка.

«В самом деле, — думал Гордей, — клин клином вышибают. Эта трагедия с Грибоедовым спасет отца, который, правда, сначала чуть не умер. Но этот опасный момент позади. Сейчас отец много думает, и в итоге поймет, что мама ушла после болезни, в силу того, что окончился ее срок пребывания на земле, а не потому что кто-то совершил над нею акт насилия. Поймет и перестанет кручиниться. Он будет радоваться, что именно так случилось, а не иначе, что мы до последнего вздоха были с мамой. Мы не оставили ее, не обидели, всецело помогали ей преодолевать свои тяготы».

Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, свою душу, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!

— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, говорил Дарий Глебович, показывая на текущие по улице ручьи. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой — не обилие воды, а большая скорость ее течения.

— Ну и масса воды тоже имеет значение? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.

— Конечно, и масса, — согласился отец.

— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?

— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом, едва исчезает солнечный свет, возникает прохлада.

— Это да... — согласился мальчишка.

Разговоры кое-как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакого эмоционального отзыва не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как-нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.

Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше...

И путники с облегчением вздохнули, когда Ереван остался позади.

Пушкин на валуне

Как странно, что совершенно новые виды, неизвестные и впервые увиденные края, экзотические места не так сильно интересовали и умиляли их, как картины России. Спокойно взирали они на более красочные пейзажи, где пестрел рыжий цвет песков и песчаников, где больше было цветов и буйной зелени, как будто видели все это на случайной картинке.

— Почему так? — спросил у отца поскучневший Гордей. — Ведь по сути должно бы быть наоборот?

— Ты знаешь, — после долгой паузы ответил отец, — я замечал нечто подобное при чтении книг. Читаю про беды, допустим, во Франции, про эпидемии и горе людей, и почти не переживаю. А прочитаю подобное о России — и сердце заходится от горя. Думал я, думал над этой странностью и понял, что все дело в причастности. К чему ты причастен душой, к чему пристрастен да привязан, что ты воспринимаешь как свое кровное, то тебя беспокоит. А иное — это что-то далекое, тебя не касающееся, на что ты повлиять и от чего пострадать не можешь.

Только что Гордей попытался что-то ответить отцу, как вдруг засмотрелся вдаль и весь вытянулся.

— Отец! — сумасшедшим голосом закричал через мгновение. — Отец! Это же Пушкин! Вон он, спешился и присел на валун! — указывал куда-то влево от дороги Гордей, которого сразу же начала бить нервная дрожь.

Просто счастье, что отец Гордея был именно лекарем. Поэтому он не поддался на то, что показалось ему то ли шуткой со стороны сына... то ли провокацией, вызванной причудами чужого климата. Дарий Глебович даже не посмотрел туда, куда указывал Гордей, и не поднял крик следом, а внимательнее присмотрелся к сыну. Спокойным жестом взял его за руку, нащупал пульс... Потом губами прикоснулся к челу. Нет, сердцебиения не было, жара не было — мальчишка был здоров. А меж тем он с тем же возбуждением продолжал кричать:

— Дайте лошадь! Отец, прочь с телеги! Помчали к нему!

Не ожидая дополнительных распоряжений, озадаченный и растерянный, а более всего ничего не понимающий Василий Григорьевич, взявший на себя некоторые дорожные тяготы, подвел к своим господам двух лошадей, которые сейчас шли свободными, отдыхая от седоков. Но в данной ситуации делать было нечего, пришлось им опять потрудиться.

Уже вскакивая на коня, Дарий Глебович невольно глянул налево и, к удивлению, смешанному с интересом, действительно, увидел сидящего на валуне человека. Характерная посадка головы, разворот плеч, застывшая линия рук и профиль однозначно указывали на Пушкина. Да, это Александр Сергеевич, собственной персоной и в полной яви, — подумал Дарий Глебович. Пушкин был в накидке, предохраняющей от переменчивой горной погоды, и в кепке с козырьком, тень от которого надежно закрывала глаза от солнечного блеска. Расстояние между ними было с треть версты, но ошибка исключалась. Конь его, видимо, зашедший за валун и пощипывающий траву чуть ниже по склону, был скрыт от глаз, если смотреть со стороны дороги. Но не мог же Пушкин оказаться здесь без коня!

Дарий Глебович крикнул Зубову, чтобы тот остановил обоз, и вслед за сыном помчался вперед. Дорога шла под легкий уклон, лошади бежали споро.

Подскочив ближе, Гордей буквально скатился с коня на землю, но тут же и остановился, не решаясь приблизиться к своему божеству, не зная, какие слова подобрать для своего внезапного появления пред его взором.

— А, очарованный отрок! И вы здесь? — узнав его, Александр Сергеевич грустно улыбнулся и продолжил сидеть на камне, только махнул рукой, словно прогоняя наваждение. — И вы, конечно! — поднял он взгляд на подскочившего следом Дария Глебовича.

Тут Пушкин встал, поняв, что эти люди ему не мерещатся.

Дарий Глебович тоже убедился, что оптических иллюзий тут нет, и это придало ему решительности. Но и обеспокоенности. Не замедляя шага, он приблизился к Пушкину и как ребенка обнял за плечи:

— Почему вы здесь? С кем вы, дорогой Александр Сергеевич?

Только теперь Дарий Глебович и Гордей заметили, что поэт находится не в меланхолии, как можно было подумать при первом взгляде на обстоятельства, а в горькой печали. Лицо Пушкина было мокрым от слез, ибо он плакал. Однако при виде людей, внезапно подъехавших к нему в этом горном уединении, попытался совладать со слезами, скрыть свое состояние.

— Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал, — по-детски объяснял он, указывая рукой куда-то за их спины. — Я поджидаю его.

Отставший слуга, сопровождающий Пушкина и везущий его поклажу, скоро появился и невольные свидетели пушкинской растроганности или растерянности — чем были вызваны его слезы, ведь не тем, что слуга отстал? — немного успокоились. По-прежнему немало встревоженный Дарий Глебович прижал поэта к груди успокаивающим жестом, пытаясь между тем понять, почему этот сугубо столичный человек мог оказаться в этом богом забытом краю.

— Ну-ну, друг мой, вы же величайший поэт во веки веков, гордость и слава России... Что это вы, право?

— Грибоедов... — произнес Пушкин и снова навзрыд заплакал.

Он вынул откуда-то платок и начал вытирать глаза, больше не пытаясь остановить слезы. «Так надо, — думал при этом Гордей. — Пусть поплачет. Со мной было то же самое».

Сбивчиво, с паузами и всхлипами рассказал Пушкин о только что встреченной арбе, везущей на родину тело Грибоедова.

— Обыкновенная арба, устеленная белой тканью, а на ней обитый черным плисом гроб погибшего, — с нотками обреченности в голосе рассказывал он. — Волы шагали тяжело, устало. Их вел в поводу один грузин, а за телегой следовали еще двое. Шли они, знаете... с полным равнодушием. И все. Ужас какой! Представляете?

— Позвольте узнать, где они шли? Откуда? — спросил Диляков, как лекарь, хорошо знающий, что только расспросами можно было остановить нервный приступ любого человека, отвлечь его от слез и переживаний.

— Оттуда, — показал Александр Сергеевич рукой в сторону от дороги, на которой они оставили свой обоз, из чего следовало, что арба, везущая тело Грибоедова, хотя и шла во встречном им направлении, но по какой-то другой дороге, пролегающей неподалеку.

Вот, оказывается, почему они эту арбу не встретили...

А с другой стороны, если бы какая-либо арба появилась пусть даже чуть в стороне, но в их поле зрения, то они бы ее заметили. Может, не придали бы значения, не заинтересовались, но запомнили бы. Но ничего такого не имело места. Это вызывало недоумение. Пришлось Гордею влезть на коня, встать на его спину и осмотреть окрестности, ища хотя бы след еще одной дороги или тропы. Но ничего подобного не находилось, о чем он и сказал.

— Возможно, я перепутал стороны света, и арба ехала по вашей дороге... Не знаю, — Александр Сергеевич, как всякий послушный пациент, постарался овладеть собой, глаза его высохли, и он даже начал улыбаться. — Ах, без вас я бы еще долго сидел здесь и горевал. Так тяжело было у меня на душе, господа, если бы кто-то знал... Как чудно, что я вас встретил в таком месте! Зачем вы здесь? Каким ветром?

Дарий Глебович в двух словах рассказал о своей жизни последних лет, о своих делах, закончив тем, что сам только в Тифлисе узнал о трагедии с Грибоедовым и до сих пор удрученность давит на его сердце весом всех Кавказских гор.

— Возможно, вам в это будет трудно поверить, но мы с Гордеем, несказанно опечалившись, однако, сразу подумали о вас. И очень беспокоились, чтобы это известие не надорвало ваши силы, дорогой Александр Сергеевич.

— Мы как будто чувствовали, что вы где-то близко, — позволил Гордей и себе сказать слово. — Мы ощущали вас рядом с собой...

— Насчет арбы... я мог перепутать, — выслушав их, великий поэт продолжил свой рассказ. При этом он оглянулся, словно впервые присматриваясь к месту, где очутился, и махнул рукой: — Знаете, сразу после встречи с Грибоедовым я от беспомощности дернул коня и закружил на месте, а потом послал коня... куда-то вперед. И вот от потрясения перестал понимать, где нахожусь, — Александр Сергеевич испытывал очевидную неловкость за свою неточность.

— А вы в какую сторону ехали?

— Ну, навстречу Грибоедову, — ответил поэт. — Именно так.

— То есть вы обогнали нас? Но...

— Нет. Я ехал не по вашей дороге, а пересек горную реку... Места эти мне хорошо известны, поэтому кое-где я еду напрямик.

— Реку... — задумчиво произнес Дарий Глебович, оглядываясь и закусывая губу, как он обычно делал в задумчивости и в особо затруднительных ситуациях. — Но вы не находите, что тут что-то не сходится? Ведь мы никакой арбы не встречали. И реки, о которой вы говорите, поблизости нет...

Пушкин сдвинул плечом и позвал своего коня. Когда тот подбежал, молча начал ладить его для езды.

— Я выехал из Москвы первого мая, — вдруг совсем меняя тему, сказал он с плохо скрываемым разочарованием в собеседниках, таких непроницательных, не понимающих его. — Устал от гор. Ну их! Пора мне домой, брат...

Слышались в этих словах и признание в чем-то почти мистическом, и укор этому известному лекарю за его дотошные расспросы, была и усталость от одиночества, от полного разлада с окружающими, живущими слишком приземленными заботами, была и обида на всю разом прозу жизни, захлестнувшую мир. Уж ее-то, эту душевную муку, нетрудно было распознавать.

— Простите, если я чего-то не понял, — поклонившись поэту, сказал Дарий Глебович. — И желаю вам... счастья. Вот и Гордей тоже, — он взял сына за плечи и пододвинул к поэту.

— Экий вы, право, Дарий Глебович, — наконец сказал Пушкин примиряюще. — Какой-то очень обыкновенный. Не верите мне... А ситуация ведь простая... Смерть Грибоедова была мгновенна и прекрасна. Да разве бы я плакал, кабы не встретил его? Но время прощаться нам. Вас ждут, да и мне задерживаться не с руки.

— Берегите себя, — успел шепнуть Гордей. — Очень просим! Заклинаем!

Но Пушкин уже ничего не услышал. После своих слов он сердечно прижал к груди сначала отца, потом сына, пожелал им счастья. Вскочив на коня, умело послал его вперед и скоро растворился в жаркой дымке.

Только его платок, выроненный из рук, упал на порыжевшую траву и завис на ее острых вершинках, не доставая до земли. Гордей бережно поднял его.

— Отец...

— Это тебе Бог послал привет от гения, — улыбнулся Дарий Глебович. — Береги его, сынок. Это доказательство нашей странной встречи.

— Тут вот метка вышита, вензель... — у Гордея дрожали губы.

Он прижался к платку, затем быстро сложил его и поглубже засунул в карман куртки, для надежности застегнув его булавкой.

Дарий Глебович и Гордей возвращались к обозу в недоумении, не в силах скрывать подавленность. Подумать, что Пушкин им пригрезился, они не могла — ведь их было двое, а галлюцинации не носят массового характера. Да и платок — вещь реальная. И о Пушкине сказать, что он был не в себе, они не могли, найдя его абсолютно адекватным. Оставалось только что-то выдумывать на ходу.

— В чем дело? — не рассерженно за задержку, а сочувственно спросил у них Корней Карлович, нашедший в них интересных собеседников после тифлисского разговора о Грибоедове. — Кто были эти люди?

Дав знак Гордею молчать, Дарий Глебович ответил искренне, как мог:

— Это был Александр Сергеевич Пушкин, путешествующий по Кавказу. Представьте, он выехал в безлюдье, чтобы оплакать Грибоедова. Прямо, как дитя...

— Грандиозно! Пушкин? Он тоже только что узнал?

— Вестимо, голубчик.

***

Убежденность в том, что Пушкин их с Гордеем мистифицировал, говоря, что встретил гроб с Грибоедовым, не оставляла Дария Глебовича до конца пути. Не могли наши власти допустить, чтобы прах государственного человека, погибшего на посту, везли домой без специального сопровождения. Это было бы неуважение к России. Следовательно, никак не могли! Доверить такую ответственную миссию трем грузинам... Что за бессмыслица?! И почему именно грузинам?

Закрадывалось подозрение, что Пушкин, известный насмешник, их просто разыграл. Но разве на такие темы шутят? Пушкин не мог опуститься до цинизма и безбожия. Нет, это грязные предположения! Дарий Глебович ругал себя: как он может такое думать о великом человеке? Он просто чего-то не понял во всей этой истории... Понять гения не всегда ведь легко...

Возможно, рассказ Александра Сергеевича о встрече с Грибоедовым не более чем развернутый поэтический образ, придуманный, чтобы описать его восприятие случившегося: и отношение России к смерти Грибоедова, и лично его переживания по этому поводу?

Не успевали они найти ответы на одни вопросы, как тут же возникали новые. Они уже и в Багдад приехали, уже и нужный адрес нашли, а все продолжали обсуждать эту тайну.

Не знали тогда Дарий Глебович и Гордей, что без малого два столетия спустя их потомки будут вспоминать этот вояж, разбирать по деталям, обсуждать их встречи и впечатления и будут задаваться теми же самыми вопросами, все еще остающимися без ответов.

Правда... если во всем этом была мистика, то ее надо исткать в подсказках провидения, которые нашими героями не были вовремя распознаны. А значит, не были вовремя подкорректированы и собственные судьбы.

Трагедия с Дарием Глебовичем

Раман Бар-Азиз со своей женой и с дочерью-подростком встретили гостей из России весьма радушно, расположили в своих гостевых покоях и заверили, что обязательно обеспечат такого ученого лекаря, который «приехал из легендарной Москвы», лучшими восточными целительными снадобьями. Все-все достанут и ему доставят, и пусть он работает успешно и еще много раз приезжает к ним. И пусть знает, что всегда будет желанным гостем в их доме. Потому что они любят Россию, страну дивных сказок и могучих синеглазых богатырей, и хотят торговать с нею. Им это выгодно. И мальчик Гордей, такой прекрасный и умный, что по глазам видно, — это не ребенок, это сама Россия.

На следующий день русские гости, отоспавшись и отлежавшись после поездки, еще немало заряженные ею, ее энергией и действием, переждали непривычную для них дневную жару и под вечер поспешили в город, чтобы осмотреться и прогуляться. Правда, не в полном составе — гувернер младшего господина остался в отведенных им комнатах. Он, измученный ездой, недомогал, даже от еды отказался и пил только чай, потому что никак не мог оправиться от страха, пережитого в дороге, когда им пришлось ехать по горам, вдоль пропастей, да еще на телегах, подпрыгивающих на камнях и булыжниках. А сверху, со скал, падали камни и на путников сыпался увлекаемый камнями песок.

— От такой езды быстро стирались и разламывались колеса, — на сносном английском рассказывал гувернер хозяевам, помогая себе жестами, — с треском летели оси, и приходилось останавливаться. Мое сердце холодело от жути! Я натурально ползком отодвигался в сторону, прижимался к скалам и молил Бога только о том, чтобы выбраться живым из этого ада. А бедные-бедные возницы на месте, где твердь шевелилась под ногами и развернуться было негде, где сверху сыпались разрушенные породы и что-то с грохотом проваливалось в бездну, меняли поломанные части телег на запасные.

— О, как далека эта светлая и холодная Россия, за высокими горами, каменными и снежными... — патетически вздыхал радушный хозяин дома, по-восточному вздымая руки к небу и радуясь, что знает европейский язык. Вот бы еще русский выучить... Ведь ассирийцы — это народ-полиглот. Знание множества языков — его главная особенность и отличительная черта. Для них же — это первая приятность и польза. — Говорят, у вас там ночей не бывает. Это правда?

— Это только на Севере, в столице нашей и на поморье, — и Василий Григорьевич пускался в рассказ о белых петербургских ночах, заодно уж и о северных сияниях, поражая слушателя диковинами своей страны и заодно своей образованностью. Он говорил о реках и озерах, о морях и о Северном Ледовитом океане, где полно рыбы самых разных видов, очень-очень вкусной.

Раман потирал руки — ах, не зря он тут ублажал Моссаля, свет Петра Алексеевича, единственного попавшего в его стены русского аптекаря, рассыпался перед ним бисером. Но тот чудак все твердил: «Москва, Москва...» — а оказывается в России есть не только Москва, но и другие города. Даже есть внутри нее такие громадные страны, где один день и одна ночь составляют год. О, дивные чудеса какие!

Между тем Дарий Глебович и Гордей увлеклись прогулкой по Багдаду и не заметили, как задержались до темноты. Вдруг почувствовав тревогу, они резко повернули назад и заспешили домой.

— Она как-то внезапно настала, — едва поспевая за отцом, жаловался Гордей. — Словно с неба упала. Да еще такая непроглядная, что и фонари не помогают.

— Такова особенность южных широт, мой милый. Тут ночь наступает резко, —успокаивал сына Дарий Глебович: — Ничего, нам осталось пройти всего два квартала.

Но не успели они дойти до защищенного места, ибо поздно почувствовали опасность, уже давно следовавшую за ними.

Обиднее всего было, что багдадские налетчики напали на них буквально за углом дома Бар-Азиза, где до полной безопасности путешественникам оставалось рукой подать. Видимо, негодяи давно заприметили иностранцев и наблюдали за ними, прикидывая шансы на то, чтобы успешно поживиться. Поняв, что эти люди приехали из Европы, преследователи предположили, что при них окажутся большие ценности. Известно ведь, что иначе, как носить с собой, им тут деть их некуда. Но реальность обманула подлые надежды преступников, ибо свои сокровища Дарий Глебович оставил там, где остановился, — просто среди вещей, в поклажах, которые остался охранять верный Василий Григорьевич, заодно с тем выздоравливающий от дорожных потрясений.

Обнаружив просчет, не найдя у путешественников никаких денег и драгоценностей, налетчики просто взбесились — целый вечер у них даром пропал, а они так надеялись на удачу. От ярости грабители безжалостно избили несчастных, нанесли им увечья и ножевые ранения, после чего скрылись.

На разбитой, грубо уложенной брусчатке с неровной поверхностью, среди рассыпанного по ней дневного мусора, камней, бумаг и осколков стекла, остались лежать два распластанных беспомощных человека.

Истекающий кровью Дарий Глебович, как ему показалось, только теперь понял, что означали все случившиеся с ними в последнее время странности.

— Были... знаки судьбы, — относительно внятно сказал он слабеющим голосом, поднимая голову и ища глазами сына.

— Что, отец? — придвинулся к нему тот, прикрывая ладонями кровоточащие раны и травмы.

— Умираю, — вместо ответа прошептал Дарий Глебович. — Побудь. И... к Раману.

— Я не брошу тебя, отец.

— Новость о Грибоедове — подсказка, — тихо шептал Дарий Глебович. — Словно обо мне говорилось... Видишь, со мной то же повторилось... Следовало нам вернуться...

— Как можно было понять, что это подсказка?

— Аромат судьбы. Мы не услышали его... И еще одна...

— Пушкин? — наконец догадался Гордей.

— Плачущий... привиделся...

— Нет, — озадаченно сказал мальчик, — ведь у насостался платок, — но отец уже не услышал его.

Вокруг них начали собираться прохожие, наклонялись, легко касались их пальцами и что-то спрашивали на своем языке. Переговариваясь между собой, видимо, высказывая различные предположения о случившемся, они создавали тихий гул, который как-то подбадривал растерянного Гордея. Мальчик, посматривая по сторонам, повторял: «He's not breathing. I have to go to the pharmacy{7}» — в надежде, что хоть кто-то поймет его и поможет. Для доходчивости он слабо указывал рукой то на отца, то на дом, где находилась аптека.

Наконец, один юноша закивал головой, что, мол, понял сказанное, и начал поднимать Гордея с земли.

— And what to do with the corpse{8}? — между тем спрашивал он, кивая в сторону Дария Глебовича.

— Its my father{9}.

— Carry the corpse for us{10}!

К этому юноше присоединились другие и они понесли пострадавших к дверям аптеки. Гордей почти терял сознание от боли и потери крови, когда сопровождавшая его толпа постучала в дверь к Раману.

Долго совместно с Зубовым аптекарю пришлось отбивать мальчика у смерти, приняв в свою семью в качестве нового члена. Но и после лечения Гордей остался с подорванным здоровьем. Была надежда, что, как подросток, он еще окрепнет и все порушенное в его организме восстановится.

Но не это огорчало самого Гордея больше всего, а то, что не смог он быть на погребении отца, не смог записать течение своей болезни. Конечно, что-то записал Василий Григорьевич, но... но...

— Теперь ты оставишь меня, Василий Григорьевич? — спросил Гордей у гувернера, который был старше своего воспитанника всего на пять годков.

— Да что вы, Гордей Дарьевич! — вскричал тот. — Ни за что я не смогу еще раз проехать по той страшной дороге над пропастью, какой мы добирались сюда. Вот ведь язык мой проклятый... Кабы не молол им глупое, может, жив был бы ваш батюшка...

— Оставь, право, что ты говоришь пустое...

Гордей слабо улыбнулся — каждый из пострадавших придумывает какую-то мистику в объяснение случившегося. Отец говорил о якобы не почувствованном аромате судьбы, а Василий Григорьевич винит себя, что зарекался ехать назад в Россию, вот и случилось так, что он невольно застрял тут... Но только все это вздоры. Их с отцом подвела внезапно наступающая южная темнота — были бы тут сумерки как сумерки, так они бы раньше повернули назад и засветло воротились домой... «Странно, странно, сколько в случившемся есть нашей вины, — размышлял он, — а сколько зависело от обстоятельств?»

— Дорогу можно другую избрать, — снова заговорил Гордей. — Через Турцию и Европу.

— Нет уж, покорно благодарю, — ответил Зубов. — Не оставлю я вас тут одного, сироту, на съедение чужестранцам. Даже не гоните меня от себя.

— Я рад такому решению. Как же можно гнать...

***

Пришло время, и Гордей поднялся с постели, чуток окреп, упорно старался больше ходить. Усидеть на месте, оставаясь в полном бездействии, русскому человеку трудно, и Гордей по мере сил и умения начал помогать Раману в его делах. Наконец подрос и женился на его дочери.

Это было естественно, ведь ко всем юным людям приходит пора любви, и они выбирают себе пару в ближайшем окружении. У Гордея же и окружения как такового не было, только эта темнокожая девочка навещала его, появлялась перед глазами, сверкая белками любопытных глаз. Темные ее волосы, длинные и блестящие каким-то маслянистым блеском, были заплетены в две болтающиеся за спиной косы с яркими лентами на концах. Девочка эта не ходила, а неслышно бегала, словно грациозная лань. Как оказалось позже, она, хитрая, знала да предвидела, что Гордей станет ее мужем, и заранее радовалась, что останется жить в доме отца, а не у чужих людей, ведь тут обычно жены уходят жить к своим мужьям.

Сам же Раман Бар-Азиз одобрял благосклонность Гордея к его дочери. Эту благосклонность он давно замечал и радовался ей еще больше дочери, потому что не мог даже помыслить, что его единственное дитя покинет их и уйдет к родственникам мужа. Уж лучше ей не быть замужем вовсе, хотя это невозможно... чем служить не тем, кто ее вырастил. Поистине, Бог милостив и поэтому послал в их семью этого ясноликого русского мальчика, такого тонкого и хрупкого, такого необычного для их глаза, словно он был ожившей картинкой из волшебных сказок. Да пусть он ничего не делает, только будет мужем его дочери и отцом его внуков — разве такими изваянными руками можно что-то делать? Такие люди, как этот Гордей, созданы для любования ими, для утоления радости видеть въяве живых принцев из заморских стран, наполненных синими туманами и ласковым, не жгучим солнцем.

Гордей никогда не чувствовал себя вполне здоровым, страдал от полученных травм, но все же успел увидеть своего сына Глеба, родившегося в год гибели Пушкина. Был ли это еще один знак? Кто знает... Гордей так и не научился чувствовать аромат судьбы... Он не дожил до времени, когда его сын Глеб возмужает, — ушел, когда тот был еще подростком. Правда, оставил сыну завет — вернуться на Родину, добраться до их великой России. Об этом же и Зубова просил.

— Россия — это Бог, — были прощальные слова Гордея, сказанные на родном языке, но понятые и сыном, и другом.

Но туманны судьбы завещаний. Они не исполняются по одному желанию завещателя или наследника, к ним надо прикладывать настойчивую волю души, порой не одного поколения потомков{11}, чтобы они осуществились.

Часть 2. Багдадская предыстория

1. Гордей

Значение Гордея

Гордей... Фигура этого предка Бориса Павловича поднимается над остальными как Гималаи над гладью мирового океана. Его мужеству и былинной неуязвимости можно удивляться, но достойно иное — поклоняться и следовать примеру! Быть потомком такого во всем могучего человека — это обязывает к прилежанию, ежечасному плодотворному труду, постижению бытия и защите своего наследия.

Еще в раннем отрочестве, на заре жизни, имея всего тринадцать-четырнадцать лет пройденного пути, будучи хрупким созданием, только-только начавшим цветение, он потерял все, что может потерять человек на земле. Ему довелось осиротеть без матери; обрести друга в величайшем гении всех времен, пропитаться его духом, а потом расстаться с ним при странных обстоятельствах; увидеть воочию неожиданную и страшную смерть отца и тут же безвозвратно утратить здоровье свое, а следом и Родину. Искалеченный, обездоленный, оторванный от корней, словно измятый комок плоти, был брошен он в мир жестокости, бессердечия и незнакомых нравов, где звучала чужая речь, где даже солнце не грело, а сжигало человеческие тела, где каждый шаг доставался с боем.

И при этом он не только уцелел, но пронес факел жизни по времени. Биениями мысли и пульса он подготавливал будущее и сохранял для него самое ценное, чем располагал, — любовь к России, к русскому слову. Он завещал их потомкам, а значит, и детям Бориса Павловича — как высшее достояние, как духовный клад, как смысл и цель божественной благодати.

Такие испытания не то чтобы старят человека, но значительно прибавляют опыта тому, на кого выпали, а следом и мудрости — осознания этого опыта во всей его полноте. Не удивительно, что скоро Гордей стал известен в восточном мире как маленькое чудо, как Богом отмеченный отрок, дитя могучих северных волхвов, врачующий людей не только снадобьями, а рассудительным и добрым словом.

Свет Пушкина

Выжив после чудовищного нападения багдадского ворья, Гордей полностью в здоровье не восстановился. Камнями, которыми изверги забрасывали их с отцом, ему повредило колено и коленный сустав потерял работоспособность. А на второй ноге была раздроблена ступня, и местные костоправы считали чудом, что ее вообще удалось собрать и спасти. Они предостерегали подростка от чрезмерных нагрузок на ноги, как будто нижние конечности теперь должны были служить не по прямому назначению, а чисто декоративным целям. Да так оно и было. Гордей сильно хромал, ходил с палочкой, как маленький старичок. Больше с виду ничего не пострадало, и мальчик, подрастая и вытягиваясь, превращался в красивого стройного юношу.

Но были скрытые травмы, то и дело дающие о себе знать. Так, часто сказывались последствия забоев внутренних органов: почек, селезенки, легких, сердца... От этого у Гордея часто ныла спина, случались перебои с пищеварением, при физических нагрузках появлялись одышка и боли в позвоночнике. Был бы жив отец, замечательный врач, он бы расшифровал эти симптомы и добрался бы до сути. А затем и вылечил бы своего сыночка. Но теперь что же... Приходилось полагаться на доброту тех людей, что хоть как-то помогали ему.

Неизвестно, что умилило Рамана Бар-Азиза в светловолосом и белокожем славянском мальчике. Может, синева глубоких, как озера, больших глаз, может, пронзительная доверчивость взгляда или открытость широкой улыбки. Или покорил его необыкновенный ум Гордея, взрослость в рассуждениях, недюжинность доводов... Или, в этом ассирийце заговорила тоска по сыну, о котором мечталось, но который пока что не родился... А возможно, оказался Раман гораздо талантливее Дария Глебовича на то, чтобы почувствовать аромат судьбы. Скорее, все разом завязало ассирийское сердце узлом милосердия и позвало заботиться о Гордее.

Мог Раман усыпить бдительность Зубова, оставленного сторожить поклажу своего господина, и все-таки забрать из нее драгоценности его пострадавших гостей, фактически уничтоженных и беспомощных, зная, что поступок этот останется безнаказанным? Вполне мог, конечно. Но не сделал этого. И Гордей, поправившись, в целости и сохранности нашел сокровища, вывезенные отцом из России для закупки в Багдаде целебных трав и снадобий. И большая ему от этой находки была опора и подмога. Казалось, это отец с небес послал ему свое благословение на жизнь.

***

Едва придя в себя и встав на ноги, Гордей начал пытаться помогать Раману. Сообразительному мальчишке хватило пары дней, чтобы он осмотрелся и понял, что здание, где происходит деятельность его спасителя, является, если исходить из нашего понимания, всем сразу — и магазином, и аптекой, и складом. Торговля тут велась активная, потому что место было исстари известное, ведь именно в Багдаде были открыты первые аптеки и больницы мусульманского мира.

Видимо, эта аптека, устроенная в старинном обособленном здании и бережно передающаяся из рук в руки, была исторически одной из самых древних и прославленных. Ее уникальность состояла еще и в том, что она единственная из всех не была привязана к больнице, а существовала сама по себе, независимо от других заведений. Тут же, в другом крыле здания, располагалось жилище Рамана, и за счет этого он мог посвящать работе все свободное время суток — кто был его постоянным покупателем, тот при возникшей надобности без стеснения стучал прямо в окно его опочивальни.

Средоточием самой аптеки была небольшая комната, уставленная специальными шкафами, где за стеклом или на открытых полках стояли баночки и коробочки с аптечным сырьем и готовыми лекарствами, как экспонаты в музее. Посуда была самой причудливой формы, как будто хозяин именно этим зазывал покупателей и развлекал себя в работе. В остальном главный зал имел вид сдержанный и скромный, был оформлен с умеренной восточной пышностью и без излишеств.

Травы, лечебные плоды и коренья хранились в коробах, ларцах и сундуках, сиропы — в специальных жбанах. Водные настои, уксус и вино — в каменных или глиняных емкостях и в бочках, часть которых была из керамики. Керамические сосуды были небольших размеров и по форме тоже походили на бочки. Для предохранения от случайных ударов, способных их разбить их держали на полках шкафов, где они выделялись из остальной посуды торчащими из них пробками.

Более обильные запасы товара хранились в подвальном помещении, похожем на винный погреб. С той разницей, что бочки, опять же, стояли в одном крыле, а именно — под аптекой, а прикрепленные к стенам шкафы и полки, рассчитанные под большие по размеру коробки с сухим материалом, — под жилищем Рамана.

— Для хранения лечебных вин и настоев из дорогих и редких растений я использую вот такие фарфоровые и фаянсовые карафы, — рассказывал Раман Гордею, водя по своим помещениям и знакомя с обстановкой.

Раман, как и все ассирийцы, был полиглотом и сносно владел английским языком, что позволяло им кое-как понимать друг друга.

— Графины, — сказал Гордей.

— Да, — обрадовался Раман, что мальчик внимательно его слушает, а не ходит следом из вежливости. — Карафы — это, по-вашему, есть графины. А вот особо ценные лекарства хранятся отдельно — в этой серебряной посуде, — показал он. — Они очень дорогие! Дорогие лекарства требуют дорогой посуды, да?

— А это что? — мальчик повел рукой на полки с мешками, а затем на противоположную стену, где виднелись вмонтированные в нее стекла.

— Это высушенные травы, сухие, — милостиво пояснил Раман. — Они любят сидеть в мешках. А там, — он показал на стену с прозрачными квадратами, — свежее сырье, законсервированное в бочках с ромом. Эти стекла — дверцы. За ними находятся утопленные в стену полки и вмонтированные в камень шкафы.

Увидев кивок мальчика, Раман с довольным видом потер ладони, как делают русские перед тем, как взяться за что-то приятное. Маленький страдалец улыбнулся и подумал, что все же в этом мире бродячих скотников, среди полудиких черных бедуинов с их страшными верованиями, есть и настоящие люди, несущие в себе древнюю культуру, не отстающие от времени. Эта мысль уменьшила отчаяние в его душе.

Появление Гордея в семье аптекаря уже через неделю после его выздоровления позволило Бар-Азизу уволить дорого стоящего ему помощника, хозяйничающего в аптеке во время его отъездов. Конечно, помощник в аптеке оставался не один — за чужим человеком всегда нужен глаз, поэтому с ним за стойкой стояла также жена аптекаря, но все равно это не гарантировало от нарушений. Но теперь у Рамана появился надежный человек, этот маленький лучик России, такой манящей, такой тихой и мягкой синей страны...

Раман улыбался, думая об этом, потому что был он из православных ассирийцев и очень любил Россию, как край бескорыстных богатырей, как страну правды и справедливости, обитель воскресшего Христа и Его воплощенных заветов.

Для работы и отдыха маленького хозяина в аптеке, как стали тут называть Гордея, Раман заказал искусным краснодеревщикам удобную мебель: мягкое кресло на колесиках, в котором тот мог бы и сидеть и перемещаться по залу; и в пару к нему — двухэтажный столик для занятий с книгами и приборами. Столик поставили справа от входа, напротив стойки и шкафов за нею, что было очень удобно, даже если хозяин был на месте. Гордей имел возможность наблюдать, что делается у аптечной стойки.

В спальню Гордея, устроенную из комнаты, где единственную счастливую ночь в Багдаде провел Дарий Глебович, поставили новую кровать европейского типа, шкаф с зеркалами, еще один рабочий стол, уголок для умывальных приборов, чайный возок.

***

Однажды, когда Гордей уже не первый год полноценно работал в аптеке Рамана, прибыли закупщики из России. Как забилось сердце юноши, когда еще с улицы он услышал оживленную русскую речь, долетающую через раскрытые окна! Первым его порывом было бежать туда, перехватить этих людей, узнать, кто они, и попытаться установить с ними более тесный контакт. Дальнейшего он не представлял.

Но пока он вставал из-за стола и разминал ноги, эти люди сами с шумом появились в дверях аптеки.

— Marhabaan, marhabaan! — закричал еще оттуда веселый русский юноша по-арабски. — Kayf 'asdaqayiy? Hal tahtaj almudafiein{12}? — и с распростертыми объятиями пошел к стойке.

— О, — оживился Раман и просиял лицом, — кого я вижу! — сказал он на очень плохом русском языке, но все же понять его слова можно было. — Мы сами обидим любого, да?!

— Петр Алексеевич! — закричал Гордей, мимо которого посетитель прошел, не взглянув направо и не заметив его. — Это вы?!

— Собственной персоной! — резко обернулся Моссаль к заговорившему. — Кто это тут из русских притаился? Выходи обниматься!

И Гордей кинулся ему на грудь с громкими рыданиями.

— Помните ли вы нас с папенькой? Как нам не повезло, как не повезло...

Когда первые страсти улеглись и все слезы были выплаканы, Раман пригласил гостей, Гордея и Василия Григорьевича на обед, устроенный для них в саду. И там Гордей обстоятельно рассказал Петру Алексеевичу обо всех своих горестях. Тот вздыхал и охал, всплескивал руками и все повторял: «Зачем же там сидел Пушкин? Боже мой!». И еще: «Так не бывает, это что-то невероятное!». А что он мог еще сказать?

— Это аромат судьбы, так папенька сказал, умирая. А мы его не учуяли... И теперь я тут застрял. Но я сильно хочу домой, Петр Алексеевич. Заберете меня с собой?

— Заберу! А у вас в Москве осталась родня?

— В Муроме у меня есть родной дядя. Там и наша дача находится, а при ней живет моя бывшая няня.

Как ни плохо Раман Бар-Азиз понимал русский язык, но смысл разговора уловил и изменился в лице:

— Не пущу! — закричал он зычно, страшно выпучив огнеметные глаза. — Выгоню всю гостю и покупателю, закрою аптеку, а эта мальчика от себя не пущу. Куда везти, в мороз, да?! Вот этим рука, — он протянул перед собой руки и покрутил ими, от волнения совсем путаясь в русских словах: — я собирал его снова и ходил по здоровья. Я его вторая мама и отца! Он — мой ребенка.

— Ну собирал и выхаживал, — засмеялся Моссаль. — Эка невидаль для доброго человека! Но неужели вы, уважаемый Раман, пойдете против меня, своего будущего зятя? Гордей ведь на родину просится. А родина для русского человека — превыше всего, вы должны это понимать и помнить.

И тут хитрый Раман изменил тактику.

— Я сама отвезу его родина, да! Не веришь? Отвезу, только пусть наша солнца лечит его, поправит костях, исцеляет ноги. Он там будет замерзат, болет и совсем помират... Я дам ему многа знать, денег дам, трав и корней, чтобы он купила аптека и всех на Москва лечиль. Даже своя умная дочка отдам! Она поможет. Но позже! Он еще слишка слаб. Не пущу на смерть! Скажи, Василь Григорий?!

Зубов растерялся, словно он, присутствуя тут, забыл сам о себе. Он не ожидал, что ему придется решать столь серьезные вопросы. Но мнение свое у него, конечно было. После долгих колебаний, вызванных тем, что ему самому очень хотелось уехать в Россию, он все же решился его высказать.

— То, что Гордей еще слаб и не вынесет долгой и тряской дороги, — это правда. Боюсь, что у него могут открыться все залеченные раны. И потом, простите, Гордей, — он наклонился к своему воспитаннику, по-отечески обнял за плечи: — не забывайте, что ваша мама умерла от скоротечной чахотки. Это не шутка. В московском климате, будучи ослабленным, подхватить ее ничего не стоит. Нет, пока что вам лучше оставаться здесь. Хотя... я понимаю желание попасть домой. Сам этого хочу, знаете как!

Гордей сидел с пылающими щеками и в его счастливых глазах постепенно угасали искры надежды. Всем было неимоверно стыдно перед ним за отказ в поддержке, но все понимали, что на данный момент Зубов прав.

— Оставайся, а? Здесь многа полезна фрукта, воздуха, тепла. Здесь тебя все любят, сынок, а? — И вдруг на совершенно чистом русском языке Раман добавил то, что часто слышал от Дария Глебовича: — Милый мой, друг мой...

И снова Гордей плакал, и отбивался от тех, кто ласковыми прикосновениями хотел его успокоить.

— Ты предатель, Зубов. И вы, — посмотрел в глаза Моссаля. — Если бы с вами такое... Не дай Бог, конечно.

— Гордей, мальчик дорогой, — тихо заговорил Василий Григорьевич, — мне не меньше вашего... Мне безумно хочется домой, но я ведь не рвусь туда, не спешу вас оставить здесь одного. И не предполагаю за счет вашего здоровья исполнить свои желания. Понимаете? Я ради вас останусь тут хоть на всю жизнь. Ну ей-богу, ангелок мой, не довезем мы вас до Москвы. А если и довезем чуть живым, то там вы не подниметесь.

— По сути дела я тоже имею право на голос, как несправедливо оклеветанный, — резко поднялся Петр Алексеевич. — Тут же рай, Гордей! Ты вспомни Адама и Еву! Они именно здесь зародились и целое человечество расплодили — так полезно тут жить. А ты рвешься в холод и в голод. Куда же тебе на больные внутренности вкушать наши разносолы или свинину всякую? Это же смертельный яд для больного организма, говорю тебе как знающий фармацевт. И не плачь. Во-первых, возле тебя есть частица России в лице гувернера Зубова. Во-вторых, я тоже буду сюда чаще наезжать, привозить интересные новости.

— И про Пушкина? — по-детски всхлипнул Гордей. — Мне так не хватает тут настоящей России, друг дорогой Петр Алексеевич...

— Да конечно! Вот сразу по приезде стану следить за свет-Александром Сергеевичем и все записывать для тебя в отдельный отчет! Ей-богу! И третье, как только ты поправишься окончательно, уверенно, с запасом сил — так сразу и заберу я тебя в Москву. Пройдя отличную школу возле господина Рамана, ты станешь незаменимым аптекарем, так что будешь со мной работать. Вот я найду твоих родных, передам им привет от тебя, расскажу все... Мы с ними поплачем о солнце нашем, Дарии Глебовиче, порадуемся за тебя, что ты в настоящем раю излечиваешься. Это тебе, брат, не какие-то тухлые воды, куда ездят наши баре нервы поправлять. Это первородный рай, из которого тебя ни за что не изгонят! Вот так.

Бодрое выступление Моссаля развеселило всех и успокоило Гордея. Беседа оказалась необыкновенно полезной для мальчишки, потому что он вылил из себя все горести, высказал все пожелания и на все свои сомнения и чаяния получил искренние ответы его чистых душой друзей. Как будто где-то внутри Гордея собиралась нездоровая жидкость, а теперь совместными стараниями она постепенно вытекла, и ранка на теле его зарубцевалась.

Действительно, еще не раз приезжал сюда Петр Алексеевич и привозил Гордею московские новости и новости о его родне. Даже письма от дяди были, который, вникнув в Гордеевы обстоятельства, добавил свой голос к общему хору, что с ослабленным здоровьем лучше жить в раю.

«Запомни, сынок, — писал дядя, — мы всегда готовы тебя встретить и приютить у себя или устроить тебя на самостоятельную жизнь. Но сначала надо окрепнуть. Может, даст Бог, ты перерастешь, на что мы истово с сего дня надеемся...»

Приезжал Петр Алексеевич в Багдад и в 1837 году, когда Гордей уже давно был женат и у него родился Глеб. Но это было в начале лета, когда Пушкин еще был жив. И только через пять лет после этого Гордей узнал всю-всю трагическую историю своего кумира, отстоянную, очищенную временем, более-менее правдивую.

— Эх, были бы мы с отцом возле него, так никогда бы этого не случилось. Я это сердцем чувствую, — горько говорил он тогда Моссалю. — Не знаю почему, но была у нас с ним какая-то тесная сердечная связь, странная и необъяснимая, но неразрывная. Может, именно поэтому с нами и расправились черные силы, убили отца и меня тут привязали, чтобы устранить от него... И он сидел на валуне и плакал. Вот интересно, кого он тогда оплакивал: Грибоедова, нас или себя?

И хотя острота первых восторженных впечатлений от знакомства с Пушкиным, от его обнаружения на земле и от встреч с ним прошла, все равно Пушкин, свет его поэзии, свет его личности служили для Гордея сильным притягательным обстоятельством. Возможно, этот гений сильнее всего звал его в Россию. А теперь его нет... и это обстоятельство перестало существовать... И в душе Гордея что-то выстыло. Что теперь ему там делать, в России, оставшейся без Пушкина? На кого молиться?

Вдруг он почувствовал, что не сможет уехать, не решится бросить тут, в чужой земле, могилу отца. И это примирило его с судьбой.

Расцвет мудрости

Слух о событиях, в которые невольно была вовлечена семья Рамана, скоро разнесся по всей православной общине Багдада и в аптеку, на помощь пострадавшему мальчику, потянулись люди — историки, желающие помочь ему быстрее адаптироваться в новую среду, учителя ассирийского языка из ближайшего монастыря, учителя английского из светских школ. Свои уроки продолжал и Раман — рассказывал Гордею об особенностях дорожных аптечек, которые тут пользовались особенным спросом путешественников; о том, как изготавливаются и хранятся пилюли; чем отличаются настойки от отваров, и о прочих премудростях фармацевтики.

Но самое главное, что им удалось познакомиться с Адад Бар-Озаром — хозяином местной лекарской школы, который был одновременно прекрасным врачом, получившим образование в Европе. Он согласился обучать Гордея в своем заведении по индивидуальной программе, с углубленными курсами необходимых предметов. Это было как раз то, что тоненькой ниточкой связывало Гордея с прошлым, с памятью об отце, со всем дорогим и неповторимым, что болью и тоской отдавалось в его душе. И он с энтузиазмом потянулся к Ададу.

Учебниками в школе ему служили травники и лечебники, коих было полно в доме Рамана, а также инструкции к лекарствам, истории болезней, записанные самим Ададом в пору активной врачебной деятельности, длившейся много лет. Гордей изучал анатомию, фармацию, латынь, костоправство, диагностику и собственно лечение болезней. Как правило, преподавание происходило у постели больного — редко-редко Адад растолковывал Гордею что-то предварительно, чтобы он быстрее воспринимал то, что будет говориться на месте лечения.

После окончания курса лекарской школы Гордей что называется стал дипломированным специалистом, отлично знал лечебные травы, умел собирать и хранить их, приобрел навыки оказания медицинской помощи в полевых условиях. Возможно, теперь бы он спас отца! — думалось ему. Хотя и понимал, что если бы спасение было возможно, то отец сам бы подсказал, что надо делать. Но он так скоропостижно умер, что никто бы не успел оказать ему помощь.

В лекарской школе много внимания уделялось смежным дисциплинам, в частности этическим вопросам, философии медицины и ее истории, что особенно интересовало Гордея — все же он был русским человеком, а все русские особенно чувствительны к вопросам совести да меры вещей. Кроме того, на медицинском поприще Гордей был больше теоретиком, чем практиком. Школа эта ему нужна была только для того, чтобы получить образование и на полных основаниях заниматься аптекой, потому что другим путем тут узаконить себя в профессии было трудно. Так вот от будущих лекарей требовалось «никому зла не чинить, не пить и не бражничать и никаким воровством не воровать». Эта этика вошла в кровь Гордея и передавалась всем его потомкам — никто из них не курил, не пил и не злоупотреблял пищей. Хотя, к сожалению, проникли и к ним пороки да беды, от которых не смогли удержаться потомки Гордея. Но об этом будет сказано в свое время.

Стопами Гордея шли все его потомки, потому что они сохраняли и расширяли древнее родовое дело. Со временем аптекарская профессия развивалась и усложнялась, ее престиж рос, и вскоре фармацевтам желательно было иметь университетское образование. А для управляющего аптекой оно стало обязательным. Но... окончить университет никому из Диляковых не удалось. Видимо, поэтому постепенно уклон в их торговле начал делаться не на углублении фармацевтики, а на расширении ассортимента и прибавлении к лекарствам то одного, то другого сопутствующего товара.

Невольно юный Гордей вынужден был вникать в сложные вопросы, кои в России студенты изучают лет после двадцати. Но ум его, перенесший много потрясений и страданий, рано познал многие истины, рано стал взрослым, и все эти предметы были ему вполне по силам.

Однажды этот русский мальчик удивил нескольких заносчивых восточных мудрецов, которые преподавали ему историю ассирийской культуры. Как раз они заговорили о религии и высказали гордость тем, что в среде ассирийского христианства есть много конфессий, что, дескать, указывает на их национальную широту взглядов. Вот и Сиро-яковитская церковь у них есть, и Ассирийская церковь Востока, и Халдейская католическая церковь, и просто сиро-католическая... Жаль, что настоящих православных христиан мало, но они мечтают обрести покровительство Русской Православной церкви, и это обязательно когда-нибудь случится. Тогда они будут по-настоящему сильными.

— Наличие множества конфессий не о широте ваших взглядов говорит, — заметил Гордей тихим голосом, — а о вашей раздробленности и слабости. Если это у вас национальная черта, то не удивительно, что великая Ассирия распалась под ударами варваров, — мудрецы опешили и замолчали, только головы склонили почтительно, что у них означало безусловное согласие. А Гордей примирительно продолжал: — Мы, русские, в своей истории тоже переживали период раздробленности. Но у нас нашлись сильные личности, в частности Александр Невский, которые провели народ сквозь страшные испытания. Это были нападения со стороны просвещенных европейских крестоносцев и нашествия со стороны золотоордынских кочевников, таких же варваров, как и поглотившие вас арабы. Но русские, сильные своей верой, победили всех злодеев и выстояли как страна! А затем создали настоящее неуязвимое государство под мудрым управлением Ивана III и особенно Ивана Грозного — мудрецов и достойных преемников защитника своего, Александра Невского.

Присутствующие молчали и сидели все в той же позе согласия со словами их ученика, выражая тем самым просьбу продолжать речь, ибо они хотели ее слушать.

— Учитывать отдельные особенности людей или групп людей, развивать и укреплять их надо только тогда, когда есть сильный объединяющий фактор, коему они привержены. И сильный лидер, обязательно. Это как в хоре, где люди поют разными голосами и немного разные партии, а вместе создают прекрасную песню. Но если среди певцов возобладает гордыня, если каждый хорист станет считать себя главным, так что часть людей будет петь, другая часть пританцовывать, а третья — просто махать руками, не обращая внимания на дирижера, то песни не получится. Никто не захочет слушать такой балаган. Равно никто не будет бояться раздробленного государства. А пока что фактор силы и страха в отношениях между странами, увы, коренной. Мы в России мечтаем о мире, где править будет ум и совесть, а не сила — о человеческом мире... Но сам он не настанет, его сделать надо.

Долго тогда рассуждал Гордей вслух, пока не излил все свои мысли по этому поводу. И тогда он сказал:

— Простите меня, уважаемые мудрецы, что я так долго говорил, и спасибо, что вы мне это позволили. Этот ваш урок помог мне разобраться с тем, что меня беспокоило.

В тот день впервые от Гордея уходили седые старцы, пятясь задом, — от возникшего сильного почтения они не смели повернуться к нему спиной. Гордей это понимал.

Но самого его это не радовало, ибо он понимал и другое — какую ответственную ношу взвалил на себя. Отныне он не имеет права сказать пустое слово, совершить необдуманный поступок, засмеяться неуместно или просто попроказничать и пошутить, как это любит делать молодежь в России. Он проявил себя столь глубоким мужем, что ему могут простить только возвышение в духе, совершенствование в качествах, а не мирскую беззаботность и развлечения.

Потрясение собирателя трав

Жизнь по христианским канонам стала для Гордея нормой, но при этом он выглядел не религиозным фанатиком, а постигающим древние письмена мыслителем, их толкователем, тем, кто странные речи священников перекладывал на обиходный человеческий язык. Ведь люди многого не понимали, причем самого простого, а священники, скованные прокрустовым ложем своей фразеологии, не могли им это доходчиво объяснить. А возможно, и сами того же не понимали.

Как-то беседовал Гордей с одним собирателем трав. Тот пришел в аптеку, чтобы сдать свой урожай, и вдруг доверительно сказал Гордею:

— Бог так велик, а я так мал, что мы не понимаем друг друга.

— В чем именно?

— Зачем Бог требует от меня думать о других — то не возжелай, то не укради... Почему Сам о них не заботится?

И тут Гордей рассмеялся.

— Дружок, так ведь Бог тем самым требует, чтобы ты заботился не о других, а о себе самом! — сказал он. — Перво-наперво запомни, что такое грех...

— Я знаю, что это. Это то, чего в угоду Богу делать нельзя.

— Оно-то так, но ты эти слова понимаешь неправильно!

— Как же «неправильно»?

— Грех, мой друг, — это, во-первых, деяние, совершенное человеком по своей воле, а во-вторых, направленное во вред себе самому, а не в угоду Богу. Вот теперь и подумай, почему Бог оставил нам именно те заветы, что написаны в каноне, а не другие.

Собиратель трав растерялся. Он никак не мог постичь, что запрет греха направлен не на угоду Богу, а на то, чтобы защитить его от самого себя, от собственных бездумных поступков или от непредусмотрительности. Он привык думать, что этот запрет направлен на его ущемление, на ограничение его прав, его свободы — просто на унижение его перед Богом, которому все можно.

— Бог живет исключительно духовной жизнью, поэтому мирские дела его не касаются, вот тебе и кажется, что ему все можно. А Богу все это просто без надобности! — пояснил ему Гордей.

Долго еще Гордей помнил то потрясение, какое испытал собиратель трав, выслушав его. Этот человек все бормотал какие-то обрывки фраз, которые можно было собрать приблизительно в такую мысль: «Теперь понимаю: не укради, ибо тогда и у тебя украдут, да еще мстить начнут, что есть большая для вора опасность...», «Да-да-да! Все аукнется...» Так он и ушел с этими своими открытиями и восклицаниями на устах.

Каково же было удивление Гордея, когда этот собиратель трав в одно из ранних утр появился опять, приведя за собой целую группу друзей и родственников. Он оставил их на улице, а сам вошел в аптеку. Гордей, как всегда, сидел в кресле за своим столиком, справа от входа, и что-то писал.

Вошедший не поздоровался — боясь помешать занятию Гордея, а покорно ждал, когда тот почувствует его присутствие. Наконец Гордей поднял голову:

— Ты опять с травами? — удивился он. — Что-то слишком быстро.

— Нет, я с друзьями и родственниками.

— Зачем?

— Расскажи им про грех, а то у меня плохо получается. А ведь они тоже должны правильно это знать, верно?

— Верно, — согласился Гордей, раздумывая, где ему удобнее поговорить с пришедшими. Но лучше собственного сада, разбитого во дворе дома, ничего придумать не смог. — Если это ненадолго, то пройдите в наш сад. Там тень и тишина, правда, сесть не на что...

— Мы и на дорожках посидим, — собиратель трав махнул головой, вроде показывая на те дорожки, — подстилки у нас всегда при себе, — и он показал пустой мешок, что висел у него за поясом.

Беседа затянулась на многие часы, и Гордеевы слушатели ушли от него только перед наступлением жары.

Подобные беседы, видимо, возникали часто и в них находил Гордей отраду. Они знакомили его с народом, в толщу которого он попал, позволяли изучать и совершенствовать языки, давали пищу уму, потому что задаваемые слушателями вопросы порой расширяли круг его собственных размышлений. Сад стал местом их постоянных встреч. Вскоре его живописный вид дополнили небольшими валунами, на которых можно было сидеть, так что теперь около полусотни слушателей легко могли разместиться в тени кустарников и видеть и слышать говорящего с ними человека. Гордей выезжал к своим посетителям в кресле и оставался в нем до конца беседы. Лишь в редких случаях, когда сам был взволнован, мог встать и, опираясь на палочку, пройтись по свободной аллее между рядами сидящих людей.

Неизъяснимой благодатью, несуетным покоем и величавостью веяло на людей от него. И люди замирали — только глазами провожали высокую статную фигуру да чутким обонянием ловили прохладные ароматы трав и кореньев, окутывающие ее. Редко-редко какая-нибудь из женщин тянулась к Гордею рукой, чтобы прикоснуться хотя бы к его одеждам и через это прикосновение причаститься к чарам той великой земли, которая родила этого человека, к ее силе и красоте, к ее высокому духу.

Гордей понимал свою миссию — для месопотамских ассирийцев, давно-давно в историческом прошлом потерявших свою славную родину и теперь живущих дрожащей от неуверенности кучкой среди врагов, принесших им потери, разорение и это страшное одиночество на земле, — он олицетворял ту силу, которая способна была защитить их. Он был посланником той таинственной, малопонятной силы, лучиком того далекого солнца, по велению Бога протянутым к ним, пришедшим с простым и понятным словом. Он должен был приготовить их — по сердечному расположение и по настроениям ума — к восприятию России, куда они стремились своими надеждами. И приготовить так, чтобы через православие эти люди, если судьба их так качнется, влились в русский народ с любовью, легко и без принуждения.

Мир Гордея

Гордей зажил в Багдаде двойственной или даже тройственной жизнью: то ли странно-сумбурной, то ли, наоборот, многообразной, пестрой в своих формах — потому что исконно славянское в ней смешалось с сугубо восточным, хотя он всегда соблюдал различия между ними, желая оставаться русским. Кроме того, на практически христианскую жизнь ассирийцев, роднившую Гордея с ними, довольно ощутимо влияли арабские бытовые традиции. Арабы, много веков назад заполонившее эту страну, одолеваемые своим мусульманством, пронизали ее своеобразными миазмами, которые не оставались незамеченными. Просто большая масса находящихся рядом чужих по крови и по духу людей, иначе пахнущих и по-другому думающих, вне связи с их намерениями, злокозненностью или праведностью, воспринималась как постоянный раздражитель, как плохая погода, как нечто вредящее здоровью. К этому нельзя было привыкнуть, но это приходилось терпеть, где-то в чем-то уступая ему.

Несколько иными были вокруг Гордея и сословные различия — сглаженными, не очень зависящими от богатства, больше учитывающими ум и навыки человека, его внутреннюю состоятельность. Например, тут ценились ремесленники всех видов, в том числе и посредники — как люди, умеющие решать вопросы, сражаться с проблемами, помогать в борьбе с бытом и неудобствами. Так что Гордей, воспитанный матерью, духовно близкой к народу и сострадающей ему, хорошо чувствовал себя среди простолюдинов, мастеровых людей, знающих и любящих свое дело.

Бывало, он серьезно изматывался на работе, уставал от контактов с людьми, от насыщенных бесед, от размышлений над сложными вопросами бытия, и нуждался в отдыхе, в отвлечении на что-то другое. Но на что? Русские, не в обиду им будь сказано, вообще не любящие угнетать свой дух чрезмерным напряжением ума, в подобных случаях выручали себя прогулками. Но ведь и на прогулках мозг не отключался! Мозг продолжал работать и усиливать состояние, от которого Гордею хотелось избавиться.

И тут однажды он вспомнил столяра из своего детства, меняющего в их московском доме оконные рамы и деревянные лестницы. Столяр был именитым, известным по своей части человеком, и выставил условие — от начала до конца работать на территории заказчика, а не в своей мастерской.

— Для обработки большого количества древесины, — объяснял он, — требуется место, коего в моей мастерской нет. Равно и транспорт требуется для перевозки готовых изделий к вашему дому. Опять же — затраты. Нет, господа хорошие, и вам дешевле, и мне удобнее расположиться у вас, как хотите. Да и быстрее оно будет.

С этими доводами родители Гордея согласились. Для нужд столяра была освобождена часть сарая и прилегающая часть двора. И работа закипела. Продолжалась она один летний сезон, но маленькому Гордею казалось, что это чудо длилось полжизни. Как же ему нравился запах древесины, ее покрученные тонкие стружки, теплые и чистые. Нравилось смотреть, как легко и ловко работал столяр. Он был похож на волшебника, который только прикасается к вещам, а те сами становятся такими, как надо. Зачарованный наблюдениями, Гордей мог часами гулять возле столяра, задавая ему довольно неглупые вопросы.

Барчук столяру нравился. Своей необыкновенной простотой, органично соединенной с достоинством, толковостью, умением сосредотачиваться, пониманием чужого труда — этим Гордей просто поражал столяра.

— Эх, барин, — садясь в тени грабов на перекур, говорил он, — из вас вышли бы люди. Да, редкий дар я в вас наблюдаю. Так и скажите родителям, что дед Матвей с большим удовольствием взял бы вас в подмастерья.

Вечером Гордей рассказывал об этом родителям, и они гладили его по голове и утверждали, что столяром быть хорошо, но доктором, лечащим людей от страшных болезней, — лучше. А главное благороднее. Последнее обстоятельство покоряло Гордея, рассматривающего благородство как призвание к высоким деяниям, и он соглашался с родителями.

— Что ж, — вздыхал по-взрослому, — буду расти доктором.

Известно, что воспоминания просто так не приходят, их вызывает здоровая природа человека, ища в них спасение для себя. Понявший вдруг это Гордей, прижившийся теперь на Востоке, поблагодарил Бога за подсказку и попробовал столярничать. И у него все получалось! Работая, в воображении он видел руки деда Матвея, держащие инструмент, его позу у станка, расставленные для устойчивости ноги, расправленные плечи. И это необыкновенно помогало! Это служило почти что наглядными уроками, как будто старик специально наведывался сюда, в жаркий чужеродный Багдад, чтобы показать да подсказать Гордею что и как делать, чтобы помочь своему маленькому другу выжить. Эх, знал бы дед Матвей, где теперь хваленный им барчук оказался. Наверное, тот дед жив еще...

После недолгих попыток Гордей понял, что надо браться за большую и ответственную работу, чтобы не игрушки это были, не пустая трата времени, а полезная деятельность, остающаяся на десятилетия. В итоге задумал построить речное судно для прогулок, чтобы для всейсемьи там места хватало. Обидно ведь — его сад выходит прямо на берег Тигра. Как же не воспользоваться этим? Он верил — обладая определенными навыками в работе с деревом, настоящий мужчина может самостоятельно построить судно, проявив трудолюбие и настойчивость.

Строил, конечно, не сам — работал под наблюдением и с помощью знатоков. Но руки прикладывал — свои. Принципиально. И эта работа очень его успокаивала и отвлекала, давала возможность его уму спускаться на землю, обременяться зримыми задачами, проживать жизнь простого человека.

К моменту, когда родился сын Глеб, Гордей уже знал ассирийский язык, как родной. Как же его было не знать? Ведь это был священный арамейский язык, на котором говорил наш Бог Иисус Христос! И на нем продолжали говорить все ассирийцы, наверное, только ассирийцы — самые преданные Христовы наследники и последователи на всем востоке.

Знал и халдейский, один из диалектов арамейского, что был на него очень похож, а также иракский и вырождающийся курдский. Хотя, казалось бы, последний, утрачивающий категории рода и падежа, был просто интересной экзотикой, но это не так — многие курды являлись поставщиками сырья для аптечных складов и с ними приходилось иметь дело, а значит, приходилось понимать их. Эти языки выучились буквально поневоле, так как вне семьи приходилось каждодневно и подолгу общаться с многоязычным местным окружением. Впрочем, по этой же причине знал Гордей и турецкий — как ни странно, у него по работе были контакты и с турками.

Близким к арамейскому был также идиш, язык вездесущих иудеев, так что он буквально висел в воздухе и выучился сам собой из-за частых повседневных контактов на нем. Более того, Гордей знал даже язык персов — персидский, или фарси, — который был очень труден для произношения, но тем не менее он бытовал в багдадском окружения и его лучше было знать, чем не знать.

А если прибавить к этому списку русский язык и английский, незаметно выученный практически в совершенстве для контактов с европейцами, то всего в багаже Гордея оказалось девять языков, различающихся между собой то кардинально (например, русский и фарси), то в меньшей степени, как ассирийский и халдейский или как иракский и курдский.

Бывало, что для укрепления знаний в языках Гордей приглашал к себе кого-то из тех, кто ими владел, и подолгу с ним беседовал в саду, угощая фруктами, распивая чаи и развлекая своими рассказами о далекой синеокой России. При этом он подчеркивал, что заботится о том, чтобы люди на его новой родине знали о России, хранительнице Православия, много и правильно. Эти знания в будущем им обязательно помогут. В этом обещании не было преувеличения. Гости страшно гордились, что были приглашены на индивидуальную беседу, удостоены отдельного внимания, да еще по такой сокровенной теме, и совершенно не подозревали, что в данном случае роли их менялись: теперь знаменитый учитель Гордей был учеником, а они учителями.

Восток любит знания, а особенно ассирийцы, которые всегда помнили, что являются не только невольными осколками некогда великого народа, но родоначальниками других великих культур и лоном, в котором стало возможным появление Бога человеческого. Этим качеством ассирийцы отличались от других народов, менее искренних и более завистливых. Ассирийцы берегли и приумножали свои знания и умели ценить их в других. И чем более обширные знания демонстрировал человек, тем почтительнее они к нему относились. А настоящие учителя вызывали в них благоговейное отношение.

— Он ликом подобен Иисусу, — уходя от Гордея, говорили они друг другу.

— И мне так показалось, — отвечали на это. — Тот же рост, стройность, худощавость, благие черты лица... — добавляли в подтверждение сказанного.

— Та же мягкость взгляда и строгость рассуждений... Как нам повезло слушать этого человека, о котором будут помнить и после смерти.

— Не говори о таких вещах, наш учитель еще очень молод.

— Это праведная жизнь делает их похожими.

Знание множества языков можно было целиком отнести к восточной традиции в Гордеевом образе жизни. Собственно, как и внешнее обустройство этого образа — дом Гордея был разбит на две территории, на мужскую и женскую, и правила входа на них или запрета входа соблюдались обитателями дома неукоснительно.

Ну а дальше шли различия. Гордей не согласился оставлять сына на женской половине до его отрочества, а забрал к себе после достижения одного года.

— Представь себе, — с возмущением говорил он Зубову, — что личность человека формируется в возрасте от рождения до трех лет. И что, я при этом оставлю своего сына там, где нет веского мужского слова, нет русской речи и где властвует чуждый дух? Да никогда! Ты будешь заниматься с ним!

— Как скажете, Гордей Дарьевич, — ответствовал кроткий Зубов. — Я же для того и остался с вами, чтобы служить.

— Да, — успокаивался Гордей. — А днем мы будем Глеба выводить в сад, к нянькам. Пусть они с ним гуляют, кормят обедом, моют, переодевают и укладывают на дневной сон. А потом опять — к нам. Завтрак и ужин он должен проводить с нами, равно как и прогулки по утрам и вечерам.

— Разумно!

— В нашей половине не должно звучать ни одного чужестранного слова. Только русский. Безупречный русский! С образностью, мой друг, с полезными ссылками.

— Непременно!

— Мальчик должен быть с нами в трудах и в досуге. Правильно Василий Григорьевич?

— Конечно, правильно, — соглашался Зубов. — Ведь он — ваше продолжение.

***

Но каков был у Гордея досуг? О его увлечении воспитанием сына, изучением языков, любомудрием, Святым Писанием, о встречах и беседах с людьми уже достаточно сказано. Эти заботы занимали почти все время, свободное от дел, а после них оставался только сон. Затем все повторялось: возникали новые рассветы, текли дни, приближались закаты... Однообразие жизни не утомляло Гордея, ибо он умел радоваться новому свету, новым встречам с миром, с солнцем. И каждый миг берег, как драгоценность. Слишком рано ему дано было ценить жизнь.

В ту пору люди не так много путешествовали, как сейчас, да и не рассматривали путешествия как вид досуга, как отдых. Их поездки не были связаны с изучением мест, с пустым ротозейством или с развлечением, а имели другие цели, вызывались практическими нуждами — получением образования, лечением, свиданиями с родственниками, частью труда, который кормил... Самое большее, что они могли позволить себе, разнообразя быт, это сезонные миграции: летние выезды на дачи, да осенние — на воды. Но это в России. А в Багдаде, — Богом данном месте, — в городе постоянного лета, какие могли быть дачи, если в самом центре стоит твой дом и тихий сад за ним, и речка рядом, дышащая свежестью?

Видимо, там поездки носили только деловой характер, вынужденный. Но вряд ли болезненный Гордей часто и надолго в них пускался. А если и ездил куда-то, то уж конечно недалеко. Да и вряд ли у него возникала для этого нужда — его заведение было вполне известным и посещаемым как поставщиками, так и покупателями. Вот об этом он беспокоился, это держал на контроле. Конечно, если бы он был здоров, то мог бы с помощью вояжей расширять свое дело и богатеть, но ведь он понимал свои возможности. Поэтому и интересы его были сосредоточены не только на работе, торговле и богатстве, но и на вопросах высшего порядка.

Мы не знаем, выезжал ли он в город вообще или продолжал бояться багдадских улиц, как было в первые годы, пока в его воображении живы были картины нападения грабителей и смерти отца. Надобности в поездках по городу у него не было. Все нужное ему приносили. Вокруг него всегда были толпы людей — разных и с разными интересами, которые готовы были сделать все, что он скажет. Этого, наверное, хватало для пополнения внешних впечатлений.

Но достоверно известно, что он совершил поездки по местам, исхоженным Иисусом Христом и его далекими предками.

На Святой Земле

Святая Земля и сама по себе, и в религиозном плане — как места, освященные и возвеличенные воплощением, земною жизнью и смертью и небесным Воскресением Спасителя нашего Иисуса Христа — всегда интересовала Россию и русских, весь христианский мир. Величайшим деянием человека, доказательством жизненного успеха, мерилом содержательности духа считалось — да и сейчас считается — посетить ее. Туда совершались паломничества, невзирая на долгое время существовавший «восточный вопрос» об их принадлежности, ибо по части владения Палестина входила в состав Османской империи, мусульманского государства, и фактически была отрезана от христианского мира. Это накладывало на ее посещения свои многочисленные опасности.

Гордей не стал исключением. Возможно, ради этой поездки судьба и привела его к жизни в Багдаде, откуда до Святой Земли было рукой подать, не то, что ехать из Москвы. Из Москвы он, скорее всего, в Палестину не поехал бы...

Времена для человека всегда туманны и непредсказуемы, ибо неизведанные. Но те времена, о которых тут речь, были особенно смутные и даже опасные, совсем не благоприятные познавательным путешествиям, поэтому с рассуждениями или настроениями христиан мало кто собирался считаться... Только Храм Рождества в Вифлееме, гробница Девы Марии в Гефсимании и Храм Гроба Господня находились во владении греческой православной церкви и были наиболее доступны для посещений. Осмотр остальных святых мест зависел от местной погоды — капризов варваров-охранников: вам могли позволить пройти к ним или войти в них, а могли и не позволить. С этого и начал планировать свою поездку Гордей, с посещения этих трех мест. Он посчитал, что для праведного человека этого будет достаточно.

Хотя кого останавливали мусульманские запреты, запреты тех фактических безбожников, которых можно было купить монетой? Эти места принадлежали вечному времени, всему человечеству, их нельзя было считать чьей-то собственностью — так по сути христиане понимали и воспринимали положение вещей. И ехали, шли, спешили надышаться, зреть и понять мир своего Бога, где только и можно было по-настоящему прикоснуться к тому, что с Ним связывалось на земле. Никакие расходы их не смущали и тяготы не утомляли.

Всякие тонкости иного порядка не озадачивали и не останавливали мирян.

Путешествие, задуманное Гордеем, к которому он долго готовился, состоялось в 1847 году. Выполнялось оно небольшой группой, куда входил он сам, десятилетний Глеб, Василий Григорьевич, видимо, были еще носильщики и няньки, какая-то охрана.

Выехали тремя повозками на лошадиной тяге с расчетом на то, что на всем тысячекилометровом пути они будут обеспечиваться только взятыми из дому припасами, потому что им предстояло пересекать малоцивилизованные территории других стран. А взяли они самое необходимое: кой-какую утварь для приготовления каш и чая, кресло Гордея на колесах, без которого он не мог обойтись; из продуктов — сухие фрукты, цукаты, орехи, вывяленные до прозрачности и пересыпанные солью с пряностями тонкие ломтики птичьей мякоти, сухари. И запас воды, конечно.

На улице стояло нежаркое весеннее время, как раз сподручное тому, чтобы посвятить его дальней прогулке и попутному ознакомлению со странами и народами. Первые впечатления радовали — дорога была хорошо известна, по состоянию — ровная и достаточно укатанная, часто используемая. Причем такая, что непогода ее не портила — любые осадки в любом количестве тут же впитывались пересохшей твердью и верхняя каменная россыпь, из коей она состояла, оставалась почти сухой.

Свежая погода с легкими ветерками способствовала поездке, делала ее приятной, несмотря на то, что не было вдоль дороги такой роскошной зелени, такого обилия зверья, как в России. Глаз не радовали успокаивающие цвета, но утомляла пестрота камней и скудное однообразие местной флоры и фауны.

Территория от Багдада до Эль-Фаллуджа, очень древнего города, целиком лежащая в долине Евфрата, была относительно цивилизованной. А от Эль-Фаллуджа до района озер уже казалась глухой, хоть и изобиловала довольно плодородными почвами, на которых буйно красовалась растительность. Вдоль этого участка дороги часто встречались мрачные поселения, уставленные черными палатками бедуинов, выглядевшими среди роскоши природы болезненными коростами, оскорбляющими глаз и дело рук Творца.

— Странно, что кочевники, по сути остающиеся таковыми, сгрудились вдруг тут тесным образом, — заметил Глеб. — Словно они стали оседлыми.

— Очень своевременное наблюдение, — похвалил его Гордей. — Видишь ли, мой друг, османы стремятся контролировать пустынных бродяг в рамках программы усмирения их бедуинских побуждений. Для этого предоставляют им наследственные земли в надежде, что это крепче привяжет кочевые племена к одному месту. Вот они и сгрудились.

— Надолго ли... — буркнул Василий Григорьевич, очень не любящий кочевников, — старик женится.

Чем дальше они отъезжали от Евфрата, тем настойчивее на них налегала пустыня, пока они не поняли, что давно уже проникли в нее и обрекли себя на незавидную жизнь не на один-два дня.

— Вот вам, любезный Василий Григорьевич, и богатства, доставшиеся блуждающим арабам от Творца, — с усмешкой сказал Гордей, явно сочувствуя жителям пустыни.

— А кто их просил несметно плодиться? Я, что ли?! Вышли бы потихоньку из этого ада, поселились возле нормальных людей и вели бы себя смирно. А там бы про их происхождение и забыли бы, стали бы считать их благородными людьми. Так они же нет — настаивают на своих мерзостях, вот что возмутительно!

Доехав до Сирийской пустыни, представляющей собой своеобразную степь, путешественники сменили лошадей на верблюдов и пошли караваном, потому что в дальнейшем большая часть пути пролегала через каменистые, слегка занесенные песками пространства. Такова была эта местность.

Пока старшие вели перепалку, Глеб все еще жадно рассматривал пустыню, не понимая, что началась длинная часть путешествия, скучная и однообразная, что она еще надоест ему. Погода с продвижением на запад становилась все более жаркой. Несмотря на время года, палящий ветер обжигал лица, навстречу путникам широким фронтом летели белые бабочки, совершавшие массовое переселение из высыхающей пустыни к далеким участкам, где еще была растительность и цветы. Насекомые страдали не только от голода, но и от жажды, поэтому тут же облепляли потные лица наших героев, погибая под ударами их ладоней.

Пустыня не располагала сплошным растительным покровом. А то, что произрастало на ней, пробившись между камнями, было кустарниками и травой, да и те оживали только в зимний период дождей.

Животный мир пустыни тоже был беден, преимущественно состоял из насекомых. Хотя иногда вдалеке можно было видеть пробегающие стада страусов. А так хотелось увидеть хоть одно живое существо!

— Говорят, когда-то здесь водились львы, — заметил Василий Григорьевич. — Не хотелось бы встретиться.

— Теперь их нет, — ответил Гордей, — охотники извели. А оставшиеся счастливцы ушли отсюда из-за недостатка пищи.

Как-то они устроились на ночлег около небольшого ручейка, вокруг которого не преминул образоваться оазис. Его пересекала невысокая каменная гряда, возможно, древние развалины. Там была расщелина, где раньше зимовали кочевники со своим скотом, изрядно наследив после себя. Теперь они отсюда ушли, оставив неистребимую вонь и основательно изуродованную землю. Вокруг зеленело и цвело только то, что было недоступно животным, — барбарис и карагана, колючки. Местность казалась угрюмой, хоть тут была водичка, а вокруг расстилались светло-желтые краски дробящихся от времени камней и песков, имеющие мало общего с угрюмостью.

Конечно, Глеб не удержался от того, чтобы не обследовать ущелье. Глубоко он заходить не стал, но и недалеко от входа нашел много интересного. В частности, валун с древними надписями. Он возрадовался своему открытию, понимая, что впереди его ждут более удивительные находки.

Ночь была душной и жаркой.

Рано утром, едва только зардела зорька, путники, наспех позавтракав, пустились дальше, покинув оазис и углубившись в пустыню. Вокруг царило безлюдье, не существовало никаких признаков человека. Лишь кое-какие приметы дороги напоминали о том, что тут ходят караваны. Редко-редко можно было их встретить. А однажды им случилось увидеть стадо верблюдов — больших, с непривычными формами, с длинными клочьями линяющей шерсти. За ними на коне ехал черный старик.

Находя то тут, то там подходящее место, путешественники останавливались на отдых, поглощая при этом горячий чай, который тут же через поры выходил наружу. И снова перед ними расстилался путь по каменистой пустыне, мимо иногда попадающихся голых валунов. Вокруг — не успевшая подняться и уже выгоревшая растительность, сухость и жара.

Проехав почти всю Месопотамию с востока на запад, они пересекли границу с Сирией и углубились в чужую страну, предварительно получив на то разрешение ее властей. Почти столько же, как по Месопотамии, ехали по этой пустынной территории, палимые солнцем, иссекаемые ветрами с песком. Медленно переставляли ноги величавые верблюды, вальяжно двигались, мягко покачивая седоков. Однообразие пейзажа удручало — путникам начинало казаться, что они стоят на месте или, если идут, то никогда не выйдут из этой безводной западни, что они стали пленниками недоброго царства, живущего по другим законам, нежели остальной мир на земле.

— Вы помните, Гордей Дарьевич, как впервые марево увидели? — спросил Василий Григорьевич на одном из привалов, чтобы хоть разговором придать новых сил своему воспитаннику.

— Помню, конечно, — вяло отозвался тот.

— А последовавший затем рассказ вашего батюшки о миражах в пустыне?

— Как же не помнить, друг мой, — опять ответствовал Гордей, — я папенькины слова до единого помню, как молитвы.

— Вот бы сейчас Глебу показать хоть одно, хоть другое, так ведь, как назло, нет ничего: ни марева, ни миража! Пусть бы он тоже за маревом побегал, искупался в нем. Не по пескам же ему тут круги нарезать! Эх-х... судьба-то какая неожиданная вам выпала.

Гордей, видя, как скачут мысли своего воспитателя, на это промолчал. Видимо, он тоже вспоминал ту давнюю поездку по России, и представлялась она ему гораздо обильнее всякими событиями, дороже их значениями, болезненнее в воспоминаниях, чем кому-то другому. Ну вот кабы знать, что не надо было им ехать в Багдад! Вот знать бы!

Господи, что же это за беда такая, что за напасть — помнить одни потери и несчастья, а радостных мгновений среди них будто и не было, все наперечет! Да и те кажутся обманом, ибо кто бы радовался на их месте, знай о страшном будущем...

Гордей исподтишка заплакал. Выехав из Багдада, он вроде помолодел немного, сбросил с себя тот вид серьезный, который волею обстоятельств вынужден был поддерживать там, раскрепостился, вышел из роли любомудра и учителя, которую ему фактически навязало его окружение. Вот бы освободиться от всего этого! Ведь устал он...

Но не получится, так как все соединено множеством крепчайших нитей, все потребности и возможности завязаны единым узлом. Вот лишил его Бог умения ходить, много и свободно перемещаться, порхать по дорогам, по дням погожим и знакомствам, и дал взамен то, благодаря чему теперь, словно гора к Магомету, мир, в коем он имеет потребность, приходит к нему сам. Что забирается у человека, то возмещается другим образом.

А чем возместить родителей, забранных у него в отрочестве? Неужели одним Раманом Бар-Азизом, почерневшим и исхудавшим ворчливым стариком, крепким и стойким, как кипарис? Повезло с ним Гордею, нет спору, но не слишком ли завышена его стоимость против Елизаветы Кирилловны и Дария Глебовича, взятых вместе?

А потерю России, Родины любимой, чем возместить? Ну не несчастной же Месопотамией, давно растоптанной, завоеванной нечестивыми дикими бродягами, изгадившими ее. Древние кости ученых мужей и воинов содрогаются под землей, оттого что над ними, по их любимой земле, ползает эта мрачная орда. Разве того они хотели своей гордой стране, защищая ее, развивая науки и ремесла? Разве о таком будущем мечтали для потомков, гонимых теперь ветрами случайностей, как высохший комок травы?

Гордей содрогнулся от огорчения и вдруг вспомнил свою мамочку, часто повторявшую, что в природе нет мелочей и случайных явлений, и подумал, что все равно ведь не зря деялось случившееся. Значит, он еще не понял всего, что на него возложено? Может, ему надо было всей кожей понять известную истину, что нет счастья человеку без его свободной родины? Так для себя он знал ее всегда, кажется родился с нею. Но сейчас, оказавшись далеко от своей России и видя чужую гордую родину растоптанной и испоганенной варварами, особо остро это понимает и чувствует. И что? Как ему передать силу своих прозрений всей России, всему ее народу, и как зажечь исконных жителей Месопотамии на то, чтобы отвоевать свою землю у нечисти, очистить от этой пришлой равнодушной массы, наносной как мусор в половодье? Это невозможно, это совсем невозможно...

Каждый шаг неуклонно приближал их к Святому Граду, что чувствовалось по всем приметам — по количеству встречных и попутных караванов, по окрестным пейзажам, то ли знакомым из книг и мифов, то ли просто отмеченным некими понимаемыми тайно знаками, то ли просто по вкусу воздуха, его окружавшего, по сиянию и внутреннему его свечению.

Они продвигались по пересеченной местности. Все так же качаясь на верблюдах, спускались с гор и холмов, с древних разрушенных куртин и тут же, пройдя недолго по низине, поднимались куда-то опять. Но вот с одной горы, как будто более высокой, чем остальные, увидели они его — хранителя высочайших святынь. И души их наполнились несказанной радостью, невыразимым восторгом.

Василий Григорьевич в неожиданном порыве вскочил на землю, пал на колени, а за ним повторили то и другие, если не считать Гордея, просто склонившего голову. И молились все, благодаря Творца, что помог осилить этот долгий и трудный путь и дойти до цели и теперь позволил видеть Иерусалим, неописуемый в величии своем словами человеческими.

Спустившись с той годы, откуда старый город казался находящимся почти рядом, ехали еще долго. Нетерпением волновались сердца, а они разумом успокаивали их, чтобы не перегореть раньше времени, чтобы хватило сил вынести предстоящий долгий восторг с крепкими думами и прозрениями.

Но не так-то просто все было. Посреди их упоений и благоговения, как комок нечистот, брошенный со стороны, тут снова напомнили о себе чужаки, проклятые захватчики — перед границами Иерусалима на их пути встала турецкая крепость. Гордей только крепче сжал зубы, так что заскрипели они у него от негодования и лютой ненависти, и то услышал чуткий Василий Григорьевич, решивший взять переговоры с мерзавцами на себя.

— Кто такие и куда едете? — преградили им путь вооруженные вымогатели.

— Это мы, — по-домашнему отозвался Зубов на вполне понятном турецком языке и как старичок сполз с верблюда, смешно оттопыривая зад и упираясь руками в поясницу.

Просто артист! Умел, хитрец, притвориться комичным, когда надо было. Стражники заулыбались, приняли от него заготовленные заранее разрешительные бумаги и без дальнейших расспросов пропустили ехать дальше.

Впоследствии Гордей запишет в своем дневнике: «Иерусалим порабощен черной силой — находится под властью дамасского паши. По этой причине по всем дорогам окружен небольшими мусульманскими крепостями со сторожевыми постами. Оттуда, где нас остановили и проверяли наши разрешительные письма, Иерусалим хорошо виден в обрамлении каменной зубчатой стены средней высоты, выстроенной из крупных камней белого цвета. Издали он кажется совсем игрушечным, хотя почти что и не кажется, а такой и есть, так как имеет в окружности всего семь верст».

Попав сюда, Гордей впервые в своей жизни познал, что такое враг вообще, понял, как он воспринимается умом и сердцем, ощутил врага как такового — завоевателя и поработителя, под пятой которого стонали и земля и люди. Таковыми в Иерусалиме были турки. Ненависть к ним пропитала иерусалимский воздух настолько, что ею заражался всякий честный человек, всякий христианин, вынужденный принимать это положение вещей с покорностью. Неизвестно, как ею не отравились и не погибли без следа те, кто был ее причиной?! Гордея лично задевало чувство хозяина, демонстрируемое мусульманами, будто это они создали здешнюю историю и эти святыни и владеют ими по праву наследников. Будто они не были просто разбойниками, вторгшимися сюда с воровскими целями — все загрести и всем этим добром торговать, набивать карманы, богатеть, чтобы в конце концов сдохнуть от жора. Да, все захватчики это прежде всего прожорливые твари, и роднит их с людьми только то, что сдыхают они, обуреваемые вполне человеческим пороком — алчностью.

Та же атмосфера существовала и в Багдаде в отношении арабов, хотя Гордей ее там ощущал меньше, — исконные жители Месопотамии, представители множества растоптанных государств, и ассирийцы в их числе, чувствовали себя оскорбленными, что пали жертвами крайне презренной толпы диких бедуинов. Это было невыносимее, унизительнее и обиднее, чем само рабство. Каждый день видеть и слышать тех, кого отвергает твое сердце, делить во веки веков свою территорию с теми, кого ты никогда не хотел бы знать, — на это требовалось мужество.

Более того, из бесед с арабами Гордей знал, что некоторые из них с неимоверной силой осуждали и проклинали своих предков за страшное наследие — что те обрекли их на ненависть со стороны покоренных народов. Нет хуже доли, чем быть объектом неусыпной, неумолкающей, неутолимой злобы!

— Нет ничего страшнее ненависти, — любят повторять просвещенные арабы. — Она с годами не забывается, а только усиливается от поколения к поколению. Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно. Наши предки поступили с нами как убийцы.

— Чадолюбивый человек не захватывает чужие территории, не истребляет народы, не оставляет своим потомкам в наследство проклятия и пожелания гибели со стороны покоренных, — многие багдадские мусульмане искренне так считают и откровенно об этом говорят.

— Покорять надо силой рассуждений, правильным поступком, лучшим примером, чтобы тебе желали уподобиться, а не мечом, — добавляли другие.

Наверное, только эта тень осуждения и стыда за узурпаторские преступления предков, тень раскаяния за их грязное дикарство кое-как примиряла арабов с остальными, кто чувствовал ее и принимал от них.

«Никогда турки не будут исконными жителями Палестины, — думал Гордей, задумчиво посматривая на окрестности, но не видя их, — пусть хоть тысячелетия пройдут. Они навсегда останутся тут презренным ворьем, бандитами, алчными варварами — потому что не добавляют славы святым местам, а бесчестят их. И арабы в Месопотамии навсегда останутся чужаками, хоть и в сотом поколении народятся там, — вина их предков за погубленную великую цивилизацию никогда не будет смыта с них. Вот вам, господа, и первородный грех, передающийся их детям от рождения.

Как мудро сказал тот змеелов, что поставляет нам целебный яд, — “Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно”. Великая мысль. Вот что значит прочувствованное прозрение!».

О первородном грехе и смежных вопросах

Немного нарушая последовательность этого повествования, надо сказать, что позже Гордей вернулся к обдумыванию ненависти, полученной в наследство от предков за их посягательства на чужое, и развил дальше некоторые другие мысли. Он еще раз перечитал стихи Книги Бытия 3:1-23 и окончательно открыл для себя, в чем состоял первородный грех.

Если отойти от религиозной риторики и изъясняться языком современных обывателей, то первые люди, Адам и Ева, жили в мире, где все принадлежало им, кроме дерева запретного. И они принадлежали всему. Они были слиты с этим миром, неразделимы с ним, были его естественной частью.

Но вот повеяло соблазном, неважно, от кого он исходил, и у первых людей возникло искушение поесть чужих плодов и тем самым пойти против мира, нарушить единение с ним — отделиться, стать в стороне от него. А значит, больше ему не принадлежать — отделить свои интересы от интересов мира. Все сразу же раздвоилось в Эдеме и появились отношения: мира к людям и людей к миру.

Отныне ситуация изменилась и стала такой: мир продолжал существовать, по-прежнему принадлежа первым людям. Но первые люди для мира, вернее ради мира, существовать перестали, ибо нарушили равновесие и в дальнейшем стали считаться только с собой, со своими желаниями. Внешне они оставались частью мира, но внутренними побуждениями уже жили для себя, ибо их желания подавили то, что диктовалось извне (теперь уже извне, когда они отделились от мира): и веру мира в них, и свое молчаливое согласие следовать его заветам, или законам.

И по своей воле впали они из намерений в деяния, в объятия алчности. Они совершили посягательство на то, что им не принадлежало, чего они не должны были касаться. Неважно, как названо в Библии то, что они присвоили. Пусть это будут плоды дерева познания добра и зла — это всего лишь символ, красивый символ украденного, придуманный составителями Святого Писания из снисходительности, чтобы облагородить их низкий порыв к владению чужим, запретным. Дескать... стремление к познанию все же не столь омерзительно, как вожделение к материальному обладанию.

Причем поступок первых людей был не просто воровством, они не просто украли плоды с дерева, это было бы еще полбеды. Можно украсть яблоко, но понимать, что дерево не принадлежит тебе. Нет, с первыми людьми случилось более страшное. Они стали считать и дерево и землю, на которой оно росло, — тоже своими, как и остальное, что было в Раю.

Откуда это следует? Из того что они не раскаялись в содеянном! Они больше не считали, что украли, а полагали, что взяли свое. И начали скрываться и менять свой облик. В самом же мире Рая, если не считать отделения первых людей от него, ничего не изменилось. Но это мир так считал, до поры до времени не ведающий о том, что творилось с первыми людьми.

А первые люди уже так не считали. С их точки зрения, в мире изменилось многое: во-первых, он потерял их, начавших смотреть на него со стороны; во-вторых, изменился и в оставшейся без них части.

И тут надо уточнить, в чем изменился мир. А вот в чем. До их воровства в мире все-все принадлежало им, первым людям, все было предназначено для их пользования и употребления, кроме запретного дерева, имеющего особый статус. Но после того как они нарушили этот особый статус и присвоили себе плоды запретного дерева, оно для них потеряло отличие от остального мира, как бы стало наравне с ним, одного с ним свойства, и на этой основе, по факту произошедшего, стало тоже собственностью первых людей. Для них тут больше не существовало запретов. Они отринули всякое табу!

А это уже было узурпаторством, посягательством на постоянное владение. Вот что совершили первые люди и за что мир лишил их во всех поколениях своей благосклонности, одобрения и поддержки, причем чем дальше по времени, тем сильнее это проявлялось.

И то сказать, наследники узурпаторов — не безупречны, а крепко грешны! Из поколения в поколение они только накапливают первородный грех, ведь никто из них не сказал: «Заберите назад украденное у вас и простите нас за разрушения, кои восстановить уже нельзя!». Нет, они продолжают делать вид, что владеют наследством своих преступных и презренных предков на законных основаниях. Разве это не предосудительно? Разве это не повод для вражды? Почему побежденные народы, у которых разорили и отобрали родину, исконные места обитания, должны удушаться своими обидами?

Вполне логично и естественно, что с годами отвращение к потомкам поработителей, захватчиков, разорителей только усиливается, что они приходят в мир — уже порочными и ненавидимыми.

Вот почему мир исторг первых людей из себя. Другими словами, поступил взаимным образом: по примеру самих же узурпаторов отстранился от них, отдалился, стал сам по себе, в своем существовании перестал учитывать их присутствие. Это была защитная акция, чтобы не начали первые люди идти дальше и присваивать другие плоды — теперь уже «от дерева жизни». Ведь захватчик, испытавший однажды вкус своего преступления, уже не остановится. Он будет разорять и грабить порабощенный народ до тех пор, пока не уничтожит его — пока не вкусит от дерева его жизни. Проще говоря, пока не истребит его прямо или косвенно. Такова природа носителей зла — не создателей, а потребителей.

Змей, насмехающийся над слабостями первых людей, не обманул их — поев плодов от запретного дерева, они действительно расширили свои знания. Если до этого им ведомо было только повсеместное и всеобъемлющее добро, то теперь познали они, что добро может быть направлено на них и от них, то есть производиться миром для их блага или производиться ими для блага мира. Ко второму они, охваченные алчностью, уже не стремились... Да они уже и способны не были на творение добра для мира, они потеряли в себе это райское качество.

И познали зло в виде отсутствия добра. Зло исходило от них. Скроенное по образцу добра, оно тоже было двояконаправленным. Но тут Гордею увиделось несколько странных особенностей, конечно, подсмотренных им в жизни, да из истории Эдема они следовали.

Первое: добро было естественным состоянием мира, поэтому никаких усилий для его делания прикладывать не требовалось — достаточно было не нарушать того, что есть, что создано Творцом. Любое подобное нарушение, содеянное по воле людей, а не самого мира, — это зло. Вот почему добро как будто не видится людьми, не ощущается, а зло, как только появляется, сразу же приносит страдания. Зло противоестественно и совершается исключительно по воле людей.

Второе: содеянное зло обязательно вызывает ответное зло — в виде стихийного отпора, законного возмездия или откровенной мести. А вот добро... в лучшем случае не вызывает ничего, принимается как должное. Иногда это разочаровывает людей, стремящихся к взаимности. На самом же деле добро делать не надо, а надо искоренять зло — тогда добро само восстановится, например, как кожа пальца после царапины. Бороться со злом — это естественный долг каждого человека, и никакого поощрения к этому не требуется, как никем не поощряется рачительный хозяин, вовремя ремонтирующий кровлю своего дома.

Третье: зло паразитирует на добре, маскируется под естественные наклонности человека. Яркий пример тому любознательность. Она необходима человеку для изучения обстановки, заложена в нем природой, так как человек призван познавать мир, он создан для этого. Но любознательность в то же время является ловушкой, в которую попадают слабые особи. Взять питие, курение, азартные игры, пристрастие к пошлости — все виды пороков укореняются в людях после первой попытки познать их, познакомиться с ними. Но кто ослаблен природой и с первого раза не в состоянии понять, что имеет дело со смертельным риском, и продолжает свои попытки, тот становится жертвой.

Итак, после узурпаторства, содеянного первыми людьми в отношении запретного дерева, и самовольного отделения их от эдемского мира — появилось то, что позже назвали отношениями сторон. Отношения неизбежно зарождались там, где возникали стороны — то есть, где происходил раскол, разлом, раздвоение. А вместе с отношениями возникала их систематизация, закрепленная в правилах, — нравственность. Ну а дальше шли надстройки — контролеры и хранители нравственности, ибо все равно же мир, пусть и расколотый, стремился к своему изначальному состоянию, к тотальному добру, которое теперь, с появлением зла, нуждалось в охране и защите.

Все это было плохо, ибо разрушало Эдем, но вернуться в прежнее состояние он уже не мог — невозможно войти в одну и ту же реку дважды.

Это были неожиданные и ошеломляющие открытия, позволяющие по-новому смотреть на привычный мир, на суету людей и глубже понимать их, видя уже не с возвышенности своего опыта, а с горы всечеловеческого знания. Попутно с этим подумал Гордей и о детях, об отношении к ним. С удивлением для себя он понял: детей нельзя рожать просто так, только потому что они являются следствием соития с женщиной, ибо это скотство. Детей надо производить на свет обдуманно, по-человечески, с расчетом на их будущее.

Если человек любит свое дитя, то должен обеспечить ему поддержку в мире — и материальным благом и наличием единокровного друга. Значит, родить еще одного ребенка, максимум двух — чтобы в зрелом возрасте гарантировать защиту от одиночества. Иметь больше детей нельзя, дабы не стали они врагами друг другу, дерущимися за место под небом и за наследство. И дабы не превращать свои добродетели в источник зла.

Вот есть у него кроме Глеба две дочери, Анна четырех лет и Ефросинья двух месяцев, названные в честь подвижниц земли Русской, и хватит.

Гордей и так и сяк взвешивал выводы, к которым продрался через мыслительные тернии, и остался в убеждении, что после поездки ему будет о чем говорить со своими слушателями и собеседниками по любомудрию.

***

И вот под вечер одного из последних дней января они приблизились к той самой «каменной зубчатой стене средней высоты», что виделась им издалека, и постучали в закрытые ворота. Им сразу же открыли.

Всего в стене-крепости было шесть действующих ворот. Почему «действующих»? Потому что были и другие, более старые — в том числе расположенные в восточной стене Золотые ворота, наряду с воротами Хульды и маленькой калиткой, — которые стояли замурованными уже на протяжении столетий. В какие именно ворота въехали наши путники — неизвестно. Вестимо, в какие-то из северных.

Немного поблудив, решили, что лучше всего остановиться в монастыре. Для этой цели у них были прошения от официальных багдадских представителей христианства, взятые на всякий случай. Оказалось, что они поступили предусмотрительно, потому что все мирские подворья были переполнены. Побродив немного по городу, нашли вскоре монастырь святых царей равноапостольных Константина и Елены.

Несказанно обрадовался Гордей, когда, глядя на него и Зубова славянские лица, с ними тут заговорили по-русски. Сколько лет он не слышал родного слова из чужих уст! Это была просто несказанная музыка, пролившаяся на них с Земли Русской.

— Тем не менее мы не из России, а из Вавилона, — тихо ответствовал по-русски Гордей, называя свою новую страну так, как принято было на востоке, и с теми словами подавая свои бумаги. — Так сложилась судьба.

По поданным бумагам им предоставили для отдыха тихие удобные кельи, предупредив, что это только до утра. А утром надо будет решить сие дело об их пребывании в монастыре с архиереями.

Турки не были бы варварами, кабы не стремились вставить свой поганый клин в любое хорошее дело для глумления над ним. В Иерусалиме они отличились тем, что запретили кресты и колокольни, и православные монахи били в доску вместо колокольного благовеста. Услышав эти странные глухие звуки, разбудившие их, и узнав, что они означают, путники поспешили на утреню, а после нее Гордей вошел в синодик, где обычно архиереи приглашают паломников записывать имена для поминовения и жертвовать для пропитания братии, для свеч и лампад, и произвел необходимые вклады, за счет которых их обязались содержать во все время пребывания в Иерусалиме.

Решив эти дела, два последующих дня наши путники посвятили отдыху от тряски, от которой больше всех страдал Гордей. Они отмывались от песка и осваивались, наслаждались горячим питанием и более влажным воздухом, чем багдадский, за счет чего он казался им более чистым.

А в дальнейшем влились в общий ритм жизни паломников, тем более что тут, в монастыре, им предложили в качестве поводыря искусного в языках араба-христианина, владеющего в частности хорошим турецким и сносным английским. Странно было, что поводырь на Святой Земле не знает арамейского, Христова родного языка, но... делать было нечего, пришлось пользоваться иностранными языками.

Наконец началось настоящее паломничество по святым местам. Для начала сделали как бы пробный поход, разминочный, в Храм Иакова, брата Божия, первого Патриарха Иерусалимского, и 40-ка святых мучеников.

Затем, в течение нескольких дней подряд, ходили в Великую церковь Воскресения Христова, более известную как Храм Гроба Господня, которая обычно бывала заперта и даже запечатана турками. Но с дозволения своих властей они иногда отпирали ее и позволяли паломникам зайти внутрь для осмотра. Естественно, получение «дозволения своих властей» не обходилось без мзды.

Тут заранее возникла сутолока, колышущаяся и гудящая, — все места около церкви и около распятия наполнились множеством людей, стоящих тесно, волнующихся. И все держали свечи, ждали, когда османец придет с дружиною и откроет двери, чтобы им войти туда и там зажечь их. Но стоило открыться дверям, как толпа хлынула внутрь, в церковь Воскресения Христова к западным дверям и к восточным дверям до гроба святого, и вся вопила громогласно: «Господи, помилуй меня!» — и лила слезы рекой. Многие забывали о свечах или не успевали протиснуться туда, где можно было зажечь их.

Только человек с каменным сердцем не плачет тут, влияние этого места на человека так велико, что прозревает он о грехах своих и сильно раскаивается, говоря о том вслух и призывая всех святых в свидетели своего раскаяния, дабы не было ему ходу назад.

Гордей и его спутники, вошедшие в Храм с остальными, вернее вплывшие в него стараниями толпы, сразу оказались перед Камнем Помазания, на котором лежало Пречистое Тело Господа после снятия с Креста. Там Иосиф подготавливал Его к погребению. Остановились, осмотрели его для лучшего запоминания, ибо делать записи тут не было никакой практической возможности.

— Что ты видишь тут, милый Глеб? — спросил Гордей специально, дабы закрепить виденное словом произнесенным.

— Вижу Камень Помазания, который накрыт плоской мраморной плитой, источающей миро и несказанно благоухающей. Над Камнем горит восемь больших лампад, — доложил отрок.

— А как он расположен в Храме?

— Так расположен, — послушно держал урок мальчик, оглянувшись и оценив место Камня, — чтобы всякий входящий в Храм в первую очередь видел его и прикладывался к нему. Потом уже мог бы пройти к другим местам поклонения.

— Вот и запомни это, пожалуйста, — мягко сказал Гордей. — По приезде домой вместе сделаем записи в отчет о поездке. А теперь давайте тут помолимся.

Считается, что Храм стоит на том месте, где, по Святому Писанию, был распят, погребен, а затем воскрес Иисус Христос.

— С возникновением этого Храма, — начал им объяснять их сопровождающий, — связан миф, будто царица Елена, мать царя Константина, обнаружила под капищем Венеры Животворящий Крест, на коем был распят Господь наш Иисус Христос. В честь этого события в 316 году по Рождестве Христовом попечительством ее самой и царя Константина и был возведен Храм Гроба Господня. Но другие утверждают, что он строился позже, в 326–335 годах, и освящен 14 сентября 335 года, и это уточнение разделяют многие исследователи святой истории.

Дома Гордей Дарьевич расширил рассказ их поводыря о Храме Гроба Господня из того, что читал, готовясь к этому путешествию.

— Интересны другие сведения об этом Храме, который мы посетили сегодня, — после вечерней молитвы говорил он, когда маленькая их компания расположилась отдохнуть перед сном. — Царю Константину были показаны от Бога три явления:

Первое, за коим последовали и другие более ясные, но менее засвидетельствованные знамения, было то, что император Константин во время осады Рима, в третьей четверти дня, когда солнце начало склоняться от полудня к западу, вместе с войском видел из света слившийся крест поверх солнца с написанием: in hoc signo vinces — сим победиши. Пораженный сею необычайностию на следующую ночь подкреплен был новым видением.

Второе. Во время сна, по его клятвенному уверению, как пишет Евсевий, с тем же знамением явился ему в виде человеческом Иисус Христос и повелел по образу небесному устроить воинское знамя и вырезать его на щитах.

Третье. После окончательного сражения с Ликинием звезды, слившиеся воедино, изображали письмена, содержащие подкрепление надежды: Призови мя в день скорби.

Сии явления возбудили в Константине желание отыскать в Иерусалиме истинный крест Христов. Именно поэтому мать его Елена сама отправилась туда. Престарелый еврей Иуда, живший от времен страдания Иисусова до того времени, пытками был вынужден показать место сокровения крестов, на коих были распяты Господь наш и с ним два разбойника. Таким образом под капищем Венеры Иерусалимский Патриарх вырыл из земли три упомянутых креста. В недоумении же, который из них Христов, прикладывали все три к везомому мимо умершему человеку, и от приложения коего воскрес тридневный мертвец, тот и был сочтен бесценнейшею святынею. Патриарх со крестом стал на возвышенном месте, чтоб оный виден был пораженному чудом и торжествующему народу. Обстоятельство сие относят к 310 году по Рождестве Христовом, к 14 числу сентября. В память этого события в тот день и установлен праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста.

На месте упомянутого капища ныне стоит храм Христианский в честь воздвижения Честного креста, и владеют оным католики, коими воздвигнут престол над тем самым местом, где лежал в земле Животворящий Крест.

Храм же Воскресения Христова находится возле Патриаршего Монастыря, над горою, на месте вертограда Иосифа Аримафейского, где Иисус Христос по воскресении Своем явился Марии Магдалине. На нем построена часовня, а самый камень, на коем остался знак пречистых ног Христовых, обложен серебром. Над сим камнем поставлена в часовне Святая Икона, изображающая историю явления Иисуса Марии, и пред оною над самыми стопами повешена серебряная лампадка, в коей день и нощь горит масло.

— In hoc signo vinces — сим победиши, — медленно повторил Глеб, прогоняя от себя сон, — мне понравились эти слова. Их достойно писать на знаменах.

— Да, сынок. Ты у меня молодец. Однако спать пора.

Одного дня, конечно, оказалось недостаточно, чтобы все осмотреть в Храме, тем более что перемещаться там в кресле Гордей не мог, а много ходить пешком, да еще в толпе, где то и дело его толкали со всех сторон, было рискованно, да и не позволяло здоровье. Поэтому на следующий день после первого посещения они снова пошли туда, чтобы осмотреть Голгофу. Теперь-то они знали, где лучше встать, чтобы толпа не оттеснила их куда-то в сторону при входе в Храм.

В Иерусалиме времен Христа Голгофа, как место казни через распятие, так же, как и Гробница Иисуса, находилась за пределами города, за его стеной. Своим названием эта часть местности обязана черепам, которые складывались тут по мере казней преступников. Также существует предание, что Голгофа возникла не сама по себе — это могильный холм, под которым похоронен Адам. Но, скорее всего, это уже притянутая за уши легенда, ведь никто не знает, где жил Адам после изгнания из Рая.

С тех пор многое изменилось, и подъем на Голгофу располагался у самых дверей Храма Гроба Господня — сразу за центральным входом в него, справа. Две лестницы вели туда.

Скала, или холм, Голгофы в свое время возвышался над землей на три метра, но теперь туда вели семнадцать каменных ступеней. Это как бы верхний храм, разделенный массивными пилонами на две части. Там наши герои молились на отверстие, куда был воткнут Крест Спасителя.

— Как тут с гигиеной? — тихо спросил Василий Григорьевич у Гордея, принимаясь к молитве? — Лобызать можно?

— Отверстие сие отделано серебром, так что при произнесении молитвы его вполне безопасно можно лобызать, — серьезно ответил Гордей, постоянно заботящийся о гигиене, безопасности и здоровье спутников, и предупредивший остальных, что в людных местах это есть первейшая заповедь.

— А что такое гигиена? — хлопнул ресницами Глеб. — Только и слышу тут об ней.

— Это, сын, наука о чистоте содержания человека. Она настолько важна, что у древних греков даже богиня такая была — Гигиея, дочь бога медицины Асклепия. Она олицетворяла духовную и телесную чистоту, здоровый образ жизни. Вот и ей мы тоже должны поклоняться. Тихо стой!

Здесь же, непосредственно под алтарем Распятия, находилась и расщелина, появившаяся при землетрясении, когда Иисус, умирая на Кресте, изрек: «Отче! В руце Твои предаю дух Мой». Расщелина имела длину чуть больше одного аршина и ширину с вершок, и также была покрыта серебряной решеткой, через которую виднелась изрядная ее глубина и в которую вплетено было литое серебряное распятие.

Помост Голгофы был мраморным, а свод — окрашен краской.

Далее ходили они в восточную часть города, в Гефсиманию, где у подножия западного склона Елеонской горы, в Кедронской долине, расположена гробница девы Марии. Они стремились попасть туда к литургии, проводимой в той самой пещере, где апостолы погребли Богоматерь близ родственного ей праха Иоакима и Анны и обручника ее Иосифа. О, это была самая неповторимая прогулка! Каждый камень их пути дышал историей и мифами, святыми прикосновениями.

Шли они, везя Гордея на каталке, мимо домов: Анны и Каиафы, и Пилатова претора, уже развалившихся, и дома святых праведных Иоакима и Анны — места Рождества Пресвятой Богородицы, где в бане на мраморной вазе видна доселе младенческая стопа ее. Именно здесь начинался земной путь Пресвятой Богородицы. Здесь же находился дом богача, упоминаемого Иисусом в Евангельской притче. Близ самых врат Иерусалимских вырыт и выложен диким камнем преглубокий ров, в который был ввержен пророк Иеремия, побиваемый камнями.

Пройдя сквозь Гефсиманские врата, спустились наши паломники под гору к Потоку Кедрскому, окружающему Иерусалим с восточной и северной сторон, и шли мимо места, где был побит камнями первомученик и архидиакон Стефан. Потом, перейдя чрез поток Кедрский по нижнему мосту, подошли к вертограду, где Христос пред страданием своим молился, удалившись от учеников на расстояние брошенного камня. Проходили мимо места, где Апостолы лежали, отягченные сном, и где скрывались от иудеев, боясь попасть в их руки.

Наконец достигли Гефсимании. Согласно создателям Евангелия, она связывается с молитвой Христа перед крестом, с предательством Иуды и с арестом Иисуса. Другими словами, отсюда начались страсти и крестный путь Богочеловека. Гефсимания связывается также с могилой Его Матери Богородицы.

Оставив кресло Гордея под присмотром одного из сопровождающих, осторожно, по лестнице из пятидесяти ступеней, иссеченных в камне шириной чуть меньше трех саженей, сошли под землею, где именно находится церковь. Эта подземная церковь оказалась небольшой, всего шестнадцать саженей в длину и чуть меньше трех саженей в ширину, и имела форму креста.

Там, с правой стороны, прикладывались к гробам Иоакима и Анны, родителей Св. Девы, а с левой, напротив них, — к гробнице Св. Иосифа, обручника Пресвятой Девы Богородицы.

После этого прошли дальше, взошли в церковь, где посередине как раз и стоит крохотная часовенка с гробом Богородицы, покрытая мрамором, украшенная драгоценностями и освещаема лампадами в серебряных подсвечниках. Вели в нее две двери: с запада и с севера. В ней находится Гроб Божией Матери, обложенный мрамором с голубыми наискось полосками. Как часовня, так и вся церковь обвешены серебряными лампадками.

— А зачем эти полоски на гробе? — показал Глеб на глубокие борозды по его бокам.

— Это условность такая, еврейский обычай, — обняв сына за плечи, сказал Гордей. — Гроб иссечен, как могильная храмина в отдельном утесе.

— Повторять, что я запомнил? — спросил Глеб.

— Можно мысленно повторить, — разрешил Гордей. — Про себя.

— Две низенькие двери, пробитые с запада и с севера, ведут в тесную внутренность алтаря, украшенную парчами. Там, прямо против главного входа, находится возвышенная каменная плита, покрытая другой плитой, мраморной. Она уставлена свечами и над ней горит множество лампад в серебряных подсвечниках, — старательно зашептал мальчик.

Отстояв литургию, которую здесь совершали по очереди греки с прочими иноверцами, пошли наши паломники по приглашению в кельи, и там вписали, кого кто хотел, в Синодик за здравие и за упокой, и сделали пожертвования на поминовение.

Тихое, сладкое благоговение ощутили путники в своих душах во мраке этой пещеры.

Потом пошли к потоку Кедрскому, где с благоговением смотрели на отпечатки стоп Христовых, оставшиеся на камне. Стоя на нем, Христос повелевал слепому идти к Силоаму и умыться, чтобы получить исцеление. Заходили в дом Симона прокаженного, где и теперь на мраморе видны стопы Христовы, — памятник того, что сюда приходила к Нему блудница, обливала пречистые ноги Его слезами и волосами своими обтирала их.

Отсюда недалеко было до Элеонской горы, и они отправились туда. Взойдя на вершину, приблизились к обнесенному оградой месту, откуда Христос вознесся на небо. Но не удержались варвары, чтобы не напоганить и здесь, — поставили у самой этой ограды, посреди масличной рощи, наскоро сколоченную мечеть, и она заняла почти все место, откуда вознесся Спаситель. А рядом с этой мечетью располагалась пещера, в которой спасалась Преподобная Пелагия, но туда турки вообще никого не впускали.

Это был очень насыщенный передвижениями день и его остаток Гордей провел в своей комнате, где отдыхал и размышлял об увиденном.

На следующий день они пошли в Вифанию, осмотрели пещеру с гробом Лазаря, воскрешенного Иисусом. Пройти туда смогли не все, а только самые отчаянные, потому что надо было передвигаться почти ползком, причем по ступеням, коих было не меньше тридцати. Да еще огнем самостоятельно освещать себе путь. Понятно, что Гордей остался ждать спутников и товарищей наверху.

С версту от сей пещеры находится камень, на коем Иисус сидел, когда Его увидела сестра Лазаря и сказала Ему: «Господи! Аще бы Ты здесь был, не бы умирал брат наш». Им об этом рассказали другие паломники, но наши герои туда не пошли по известной причине — усталости Гордея от ходьбы.

На каждом пятачке земли тут запечатлена история, обросшая сказаниями и мифами, отмеченная памятниками и указателями. Это было интересно и удобно до известной меры, пока не стало его слишком много. А потом начала припоминаться известная русская поговорка: «Что с избытком, то нездраво» — и возникла простая народная ирония.

Вот идут они к потоку Кедрскому мимо захоронения Авессалома, сына Давидова, спрятанного под пирамидальным накрытием.

— Здесь каждый проходящий должен кинуть камень через окно, — научает их проводник.

— Зачем? Там же груда камней соберется.

— Не знаю, так говорят, — смущается проводник. — И так все делают.

— Может, хоть помолиться как-то надо... — ворчит Зубов, но никто ему не отвечает, и он покорно бросает в окно маленький камешек, благо, их тут под ногами полно валяется.

Остальные смотрят на Гордея и ничего не делают.

— Это вообще на христианский обычай не похоже, — раздраженному Гордею что-то не нравится, но он не понимает, что, и хмурится. — Насколько я знаю, только иудеи к камням пристрастие имеют, ими изъясняются... Они даже меру длины такую изобрели, как дальность броска камня. — И вдруг после паузы он останавливается громко заявляет, чтобы слышали все присутствующие: — А-а, теперь я понял, кто на нас с отцом напал, — это были те же любители бросать камни! Как на пророка Иеремию — так и на нас они их набросали! Вы меня поняли?

— Да чего уж не понять... — бубнит Василий Григорьевич, топчась на месте.

А то вдруг проводник говорит им, что они находятся рядом с местом, где стоят гробы израильских царей и знаменитых мужей, а рядом — Силоамская купель, упоминаемая в Евангелии от Иоанна: посоветовал Христос слепому умыться в ней, после чего тот прозрел. Так вот из Силоамской купели якобы обязательно надо попить воды.

Теперь уж Глеб вслед за Гордеем замечает нелогичность здешних ритуалов:

— Но ведь слепой-то не пил, а умывался...

— В микву{13} вообще окунаться нельзя, ибо это не гигиенично и опасно для здоровья, не то что пить из нее. Кто все это придумывает? — не сдерживается Гордей, и, конечно, они в ту сторону не идут.

— Возможно, это емкость для сбора питьевой воды... — бурчит недовольный проводник, впервые встретившийся с негодующими экскурсантами. — Тут есть такие...

— Купель для питьевой воды? И Христос велел в ней умыться больному?! — интонациями своих вопросов Гордей опровергает предположения проводника и тот молча засопел, полагая, что эти люди недовольны именно им.

— Если не платить по памятным местам, то вся Святая Земля захиреет. Сами подумали бы... — наконец рассудительно возразил он.

А то еще им встретилось дерево, до половины заваленное камнями. Проводник остановился возле него, с сомнением посмотрел на своих путешественников, взвешивая, говорить или нет, что оно тоже является местом поклонения.

— Опять? — грозно спрашивает Гордей.

— Да, — с улыбкой говорит проводник.

— Это смоковница, как я понимаю, — дабы разрядить обстановку, говорит Зубов, — разделившаяся надвое от корня. Вот следы разделения, видите? — он показывает рукой на дерево, обнесенное грудой камней, видимо, для укрепления ствола.

— Опять камни, — робко замечает Глеб и смотрит на ухмыляющегося отца.

— Рассказывай уж, послушаем и заплатим, — добреет Гордей, сожалея, что не к месту подал сыну пример иронии.

— На ветвях той смоковницы, что росла и цвела на этом месте раньше, нечестивый царь Манассия велел распилить деревянною пилой столетнего старца Исаию, не пощадив в нем ни крови царской, ни божественного духа, — заученно проговорил проводник.

— Не на этой? — уточняет Гордей.

— Под ее ветвями...

— Понятно, — серьезно констатирует Гордей. — Значит эта — просто свидетельница.

Последним, куда они хотели обязательно попасть, был Храм Рождества в Вифлееме, но туда было далеко, около десяти верст, так что пришлось брать верблюдов.

Набравшись сил, в один из дней через Давидовы врата они маленьким караваном покинули пределы Иерусалима, спустились в долину, из которой потом долго созерцали его окрестности и обсуждали их, затем оставили позади плотину и пошли равниной. Дорога петляла между обработанными полями, и их зелень придавала много свежести южным окрестностям великого города.

Скоро они достигли монастыря Святого Пророка Илии, стоящего ровно на полпути до нужного места. Кроме масличного сада и колодца, где, по преданиям, отдыхал пророк, здесь осматривать было нечего, но путники решили отдать должное и этим местам.

Как и полагается, при монастыре была церковь, устроенная на том месте, где Господь разбудил Илию от сна. Путники вошли в нее. Дружно помолились у иконы Святого Пророка и приложились к ней.

Монастырь пророка Илии явно бедствовал — казался заброшенным, выглядел очень скромно и был совсем маленький, так что обитало в нем не много людей. Пришедшие видели только одного игумена, принимающего богомольцев. Хотя это и показалось им странным, ибо местность вокруг обители была живописна, с прекрасным воздухом и хорошей водой. Возможно, запустение и безлюдье были каким-то временным явлением, связанным с переустройством монастыря? Тогда все объяснимо.

По установившемуся обычаю путешественники прошли по приглашению игумена в келью, где их ждало угощение в виде водки, обеда и чая. Кто все это приготовил, они не видели, но подкрепились хорошо. И снова они там записывали в Синодик и по состоянию своих кошельков жертвовали и жертвовали. Затем вышли в сад, немного отдохнули под деревьями — таков был здесь обычай гостеприимства, связанный с древними событиями.

Со свежими силами отправились дальше. Проводник продолжал выполнять свою обязанность и детально описывал окрестные достопримечательности.

— Справа от дороги вы видите гроб Рахили, — сообщил он, когда до места было уже совсем близко.

— Кто это? — спрашивает Глеб у отца.

— Одна из двух жен патриарха Иакова, — поясняет Гордей. — Она умерла, когда родился Вениамин. Кстати, где-то здесь родился также царь Давид, и здесь он был помазан на царство пророком Самуилом.

— Есть и такое место поклонения. Интересуетесь?

— Да, но не будем отклоняться от маршрута, — ответил за Гордея Зубов.

Сам Вифлеем располагался на холме, склоны которого живописно украшались садами, из чего не трудно заключалось, что он был богатейшим селением Палестины.

Достигнув его и сойдя с верблюдов, путешественники немного отряхнулись, размяли ноги. После осмотра окрестностей вошли в греческий монастырь, а из него — в достаточно обширную церковь.

После иерусалимского пожара, коим все было уничтожено, только храм Вифлеема сохранил великолепие, оставшееся от римского правления. Но и тут поработало разрушительное время. Повсеместно виднелись его приметы. Теперь одна половина церкви была на скорую руку отремонтирована, другая же оставалась без заботы и употребления.

— Вот что значит, не платить за посещение памятных мест, — кивнул на руины Гордей. — Так что, друзья мои, я переусердствовал в своих шутках про микву и камни... Безусловно, мы должны сохранять наши святыни.

Внутри храма возвышалось сорок мраморных коринфских столбов, стоящих в четыре ряда посреди первого притвора. Они сообщали ему особенное величие, которого лишены были остальные, довольно нищенски выглядевшие части. Мраморный помост уцелел лишь посреди церкви, пред главным алтарем. Иконостас выглядел бедно. Кое-где на стенах остались слабые следы мозаик, некогда покрывавших все стены. От ветхости храм уже не имел свода, вместо купола и потолка были изготовлены искусно переплетенные брусья из кедра или из драгоценного индийского дерева.

В этой церкви под алтарем находилась пещера, поддерживаемая тремя мраморными колоннами в полукружии. Вела в нее лестница из небольшого количества ступеней.

Спустившись по ступеням, паломники увидели, что к этой пещере примыкают другие. Они отсюда прошли в пещеру, где обитал Иосиф и где стоял престол. А под престолом, справа от входа, располагалось место Яслей, куда был положен Христос, Мессия и Спаситель мира, после рождения. Оно обозначалось звездою, над которой горело пять неугасимых лампад. Вся пещера хорошо освещалась, ибо была увешена лампадами, горящими постоянно. Стены ее в полукружии были обставлены отлитыми из серебра и вызолоченными иконами.

Здесь родила Его Мария и сбылись слова пророков.

Малая дверь вела из сей пещеры в длинное и тесное подземелье, многими изгибами распространяющееся под церковью. Оно тоже изобиловало местами поклонения, но наши паломники туда не пошли по причине Гордеевой усталости.

— Мы увидели главное, что намечали, — констатировал Гордей, — даже больше чаянного. Так что можно собираться домой.

***

Многое еще можно сообщить о той поездке наших героев на Святую Землю, описывая, где они были и что видели, но нет в этом необходимости, поскольку это все было в диковинку им, но не нам, избалованным информацией сверх даже знаний наших и возможностей.

Вернулись в Багдад они тем же самым путем, с той лишь разницей, что ехать вначале пришлось по пустыням, а уж потом по обжитым местам, что оказалось легче.

Вдруг на самом подъезде к дому, когда видны уже были строения Багдада, Гордей скорбно-скорбно вздохнул и сказал:

— А в Москве, друг мой Василий Григорьевич, на ярком солнышке уже первые капели поют, — и было в его тоне столько невыразимой тоски, что у Зубова сердце зашлось от боли.

— Да еще не шибко борзо поют, — смеясь, сказал он. — Оно, вишь, по всем законам природы только после солнцестояния весна начинается.

— Вестимо, вот же оно скоро наступит, солнцестояние...

Пробыли они в целом в поездке чуть больше двух месяцев и вернулись в Багдад в марте.

Растворение в Вавилоне

Отдышавшись от этого вояжа, совершенного то ли в память о родителях, чему они были бы рады, то ли ради Глеба, дабы дать ему знания, понятия о богатстве и красоте мира, о вере, о высших ценностях и правильных направлениях жизни, Гордей задумался. И думал он приблизительно такое.

Сказали в Иерусалиме, что Вифлеем — древнейший город на земле, основанный приблизительно в XVII–XVI веке до н. э. «Как же древнейший?» — недоумевал Гордей. Ведь Авраам, живший чуть раньше этого времени (3800 лет назад), вышел из Ура Халдейского, который уже был, и даже считался древнейшим шумерским городом, столицей Вавилонской империи! Вифлеему вместе с евреями еще только предстояло появиться, причем по меньшей мере двумя веками позже. Но это не главное, это просто штрих, доказывающий недобросовестность создателей Библии, исказивших факты в пользу своего племени.

Те же искажения чувствуются и в заявлениях о месте в истории. В Библии локальную еврейскую историю вероломно объявляют самой древней и значительной. На самом же деле история этого племени — это малая часть халдейской истории, соединившейся позже с ассирийской. А начало халдейская история взяла непосредственно в Шумере. Халдеи были соседями шумер, а со временем стали их прямыми и непосредственными потомками. Можно, конечно, выделять еврейскую историю отдельной страницей, но писать о том, что она впитывает в себя историю халдеев и ассирийцев, ведущих свою родословную с допотопных времен, — это значит глумиться над истиной, калечить факты до неузнаваемости. На самом деле история евреев сама проистекает из древней истории халдеев и ассирийцев, является ее ответвлением и продолжением, увы, не самым светлым.

Отказ авторов Святого Писания от истины в вопросе места евреев в истории очень напоминает отказ Авраама от отца и матери, от рода своего, от корней своих. От чего все эти люди открещиваются? Зачем брызгают слюной и врут с кричащей агрессивностью? Зачем замалчивают и перекручивают правду даже там, где каждому видно, что они черное называют белым? Неужели только ради того, чтобы позже самозванно объявить себя избранниками Творца, их бога Иеговы? Но ведь это же смехотворная ложь! И вот на этой лжи построены их верования... Так чего они стоят? И чего стоит весь Ветхий Завет...

Рассуждая так, Гордей горько улыбался и вспоминал отца, предупреждавшего его, что евреям надо не всегда верить.

Но другое настораживало Гордея больше, нежели преувеличения о Вифлееме: история исхода Авраама из Ура Халдейского. В ней сказано, что Авраам жил “в земле рождения своего, в Уре Халдейском” (Быт. 11.28), где он и его брат Нахор “взяли себе жен; имя жены Аврамовой: Сара; имя жены Нахоровой: Милка” (Быт. 11.29); и что предки ветхозаветных евреев (“и взял Террах Авраама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Авраама, сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского...” (Быт. 11.31)) ушли “из земли своей, от родни своей” и от домов отцов своих. Ибо замыслил Господь в сердце своем, чтобы народ Им избранный жил в “земле обетованной”, “которую Я укажу” (Быт. 12. 1).

Похоже на то, — думал Гордей, разбираясь с этим, — что язык Святого Писания чрезвычайно условен и нельзя описываемые в нем истории воспринимать буквально. Очень часто там понятия, сложные для восприятия простым людям, изображаются в образах животных или предметов. К таким понятиям, прежде всего, относятся те, что описывают не предметы, а умозрительные вещи: ситуации, обстоятельства, человеческие качества, настроения и восприятия реалий мира. Например, в мифе об изгнании из рая первых людей в образе говорящего змея отображено такое человеческое качество, как алчность, влечение к обладанию чем-то чужим. На самом-то деле мы понимаем, что говорящих змеев в природе нет, зато мы знаем, что такое алчность и как она говорит в человеке. А древние люди про алчность не понимали, зато легко верили в говорящих животных.

То же самое касается и рая, названного Эдемом. Это тоже условность, и отображает она исконно родной для героев мир — мир, в котором они родились, выросли, где все им знакомо, все им принадлежит, все к ним благосклонно. Мы это называем малой родиной. Рай — это восприятие человеком своего благополучного обиталища. Если человек родился и вырос в пустыне и никогда не знал других мест, то и пустыня будет ему прекрасной, пригожей для жизни — то есть раем.

Значит, изгнание из рая надо понимать как выдворение человека из родной среды по требованию окружения. Если же расставание с родной средой происходит по желанию самого человека, то это исход.

Теперь Гордею начало кое-что проясняться.

Перекладывая жизнеописание Авраама, являющееся не мифом, а преданием, отражающим подлинные события, с языка образов на язык фактов, получаем, что Террах жил в прекрасном месте, в столице мира, которой по сути был на то время Ур Халдейский. Это был его Эдем, что не зря подчеркивается уточняющими словами — «в земле рождения своего». И вдруг ни с того ни с сего он пренебрег этим счастливым положением, все бросил и “из земли своей, от родни своей” убежал, якобы по своей воле пустился в обетованную землю (Ханаан), чтобы первобытно кочевать и долго осваиваться там со своими отпрысками, а затем предательски отобрать ее у ханаанейцев и присвоить.

Тут налицо аналогия с мифом об изгнании первых людей из Эдема.

Выходит, тот миф повествует о зарождении и укоренении в первых людях той черты, которая послужила причиной крушения Эдема, — алчности, скоро приведшей их к вероломным, узурпаторским поступкам. Это главный итог мифа.

Но куда ушли изгнанные из Эдема и как стали жить дальше?

А вот об этом как раз и рассказывается в жизнеописании Авраама, оказавшегося, как и Адам, за пределами своего родного обиталища, в данном случае Ура Халдейского. И опять авторы Святого Писания снисходительны к своим персонажам, ибо накручивают всяких небылиц, лишь бы замутить воду и спрятать настоящие причины того, что исторгло Терраха из родного города.

Ну ладно, проявим и мы понимание и удовлетворимся намеком на его изгнание за вероломство и грабеж, о чем аж кричит параллель между Эдемом и Уром Халдейским. Главное, что теперь мы догадались, кем был Террах и что он преследовал, уйдя из оседлой жизни назад в дикое кочевничество.

Итак, то, что он идет на откровенный разбой (как замышлялось — исполняемый исподволь, растянуто во времени), заключающийся в агрессии против приютившей его земли Ханаан, уже давно принадлежащей местным жителям, и ее присвоении; что он идет отплатить ханаанейцам за добро черной неблагодарностью и лишениями, его не смущало. Это лишний раз доказывает, что подобное деяние было для Терраха в порядке вещей, что у него уже имелся такой опыт. За тот опыт его и изгнали прочь из Ура!

Да-а... история с Террахом очень похожа на изгнание или на бегство. В любом случае без веской причины люди из родных мест, из насиженных мест не срываются и от добра — добра не ищут. Не зря Авраам отрекся от своего племени и придумал себе отдельное название — еврей. Что-то он скрывал за этим! Значит, он — сын преступника, выдворенного из города вместе с потомками за что-то премерзкое. Или хуже того — преступника, совершившего караемое смертью деяние и тайно бежавшего от расправы над ним и над всем его родом. В любом случае, у него были основания податься прочь, отречься от сородичей и назваться другим именем, и другим родом.

Да, взять свое начало от такого предка — невелика честь, гордиться нечем.

Дальше сказано, что у сына и внука самого Авраама, Исаака и Якова, одна за другой были попытки вернуться в Ур Халдейский, как можно предположить, на том основании, что они не ответственны за поступки Терраха. Но не тут-то было! Самое большее, что им позволили сделать, это взять себе оттуда жен. Большего они не добились. Неизвестно, как долго это продолжалось, что потомки опального скитальца из поколения в поколение шли на поклон в Ур Халдейский, но так и не смогли изгладить то, что когда-то исторгло оттуда их род.

Так не есть ли миф об исходе Авраама из Ура продолжением повествования о первородном грехе? В мифе рассказано, как родилась алчность, а в жизнеописании Авраама говорится о том, как она крепла в людях, развивалась и внедрялась в жизнь, к чему привела, как распространила миазмы и по сию пору вредит людям жить счастливо.

Да, есть над чем подумать...

Только после всей этой прелюдии, после разрастания узурпаторского племени Авраама, возникли евреи... Итак, на самом деле все это — страницы вавилонской истории.

И коль уж история евреев, освященная пришествием Христа, принадлежащего вечности, так важна для человечества, то история Вавилона еще важнее, как исток и предшественница событий Святого Писания.

***

Так у Гордея возник замысел изучить и передать Глебу его историческое наследие по материнской линии, показать кое-что оставшееся от него, дабы сын его знал себе цену, понимал, сколько много у него есть от прежних времен, что заложено в нем великими предками, чтобы гордился собой.

И опять планировал Гордей поездки по достопримечательным местам, готовился к встрече с ними, изучал сведения о них. Готовил и Глеба к тому же, рассказывая мифы и сообщая знания из светской науки.

Глеб рос красивым парнем, почти копией Гордея, но копией восточного типа — был смугл лицом и черняв кудрями. Он с каждым годом вытягивался вверх и видно было, что, не в пример ассирийской родне, будет высоким и крепким.

Итак, что ему досталось от предков по материнской линии?

Начали с Вавилона, что некогда располагался на реке Евфрат, в ста верстах к югу от Багдада. Теперь там неподалеку был город Хилла{14}. Туда и отправились.

Перед поездкой все, кто в нее собирался, изучили халдейские древности, берущие свое начало от шумер.

— Шумеры в Халдее, а от халдеев и во всей Месопотамии, были почитаемы, как боги, спустившиеся с небес на землю, — рассказывал присутствующим Гордей, — а шумерский язык был у них священным, языком высшей просвещенной знати, ученых и жрецов. Памятники шумерской письменности бережно сохранялись в библиотеках и через тысячи лет после того, как последние шумеры из‑за своей малочисленности растворились в халдейском населении и исчезли с лица земли. Богатая литература Вавилона, как видно из дошедших до нас источников, была абсолютно основана на шумерской традиции.

— О как древен наш Вавилон... — вздохнул пораженный услышанным Раман Бар-Азиз, пытаясь оторвать от колен уставшие руки и поднять к небу в традиционно восточном жесте. — И я так понимаю, слушая речи умные, почтенные собратья, что в нашей крови больше есть Шумера и Халдеи нежели нечестивой ассирийской крови. Так ли, о мой ученый зять?

— Именно так и есть, я к тому и клоню свой рассказ, достопочтенный Раман Бар-Азиз, — с улыбкой поклонился тестю Гордей. — Так вот, многие литературные памятники можно снабдить эпитетами "древний", "древнейший", но категорического эпитета "самый древний" заслуживает лишь один из них — шумерское сказание о Гильгамеше. Более древних сказаний на Земле попросту не существует.

В связи с подготовкой к путешествию по Месопотамии Раман, Глеб и Гордей еще раз прочитали и детально разобрали миф о Вавилонской башне, которой посвящено известное библейское предание{15}. Согласно ему, после Всемирного потопа человечество было представлено одним народом, говорившим на одном языке. С востока на землю Сеннаар (в нижнем течении Тигра и Евфрата), пришли люди и решили построить город, названный Вавилоном. А в нем — башню до небес, чтобы «сделать себе имя», то есть прославиться в веках. Строительство башни было прервано Богом, который создал новые языки для разных людей. Вследствие этого люди перестали понимать друг друга и больше не могли продолжать строительство города и башни. Больше их ничего не связывало, и они рассеялись по всей земле.

— О чем же этот миф, отец? — вдруг спросил задумчиво слушавший чтение Библии Глеб.

— Да, уважаемый просветитель, о чем? — поднял вверх клинообразную бородку и Раман.

— Увы, мои милые, о самом мерзком явлении между людьми — о насилии.

— Правда? Разве не о возникновении различных языков в мире?

— Различные языки возникли бы и без башни, — подняв вверх указательный палец, сказал Гордей, — ведь для этого достаточно было людям расселиться на удалении друг от друга и зажить своими местными деяниями. И потом, прошу обратить внимание, библейский миф всегда поучителен, а значит, направлен на искоренение зла. А что плохого в разнообразии языков? Пожалуй, наоборот — это прекрасно. Нет, друзья, тут речь о другом.

— Люди строили-строили башню... А тут — бац! И что? — развел руками Глеб.

— Видишь ли, когда говорят, что у строителей башни смешались языки, то имеют в виду, что это происходило не одновременно, а в разные эпохи. Это все было сдвинуто во времени. Сначала халдеи, по-райски жившие на берегах Персидского залива западнее Шумера, начали строить башню. И построили ее и начали ею пользоваться. Вершина башни служила им для отправления религиозных обрядов и астрономических наблюдений, ибо у халдеев процветали науки. Затем у них появились завистники — другие народы. Наблюдая строительство башни и понимая, что это делается не от нищеты, а от процветания, эти народы заразились алчбой и решили пограбить богатых халдеев. В частности, это были ассирийцы, которые пошли войной на соседей, разграбили и разрушили Халдею, а заодно и храм ее.

— И с тех пор он прекратил существование?

— Нет, не с тех пор. Ассирийцы, сколь бы они ни были отвратительны в своих поступках, понимали ценность великого сооружения. Они принялись отстраивать его заново. Заметь, теперь уже строители башни говорили на другом языке, нежели те, кто начинал это дело. Вот так и происходило смешение языков — просто происходила смена языков строителей башни.

— Но пришли другие завоеватели и опять...

— Совершенно верно, друзья. Пришел царь Навуходоносор совместно с мидийцами. Говорили они на языках, совсем отличных от прежде звучавших около башни. И все повторилось — разрушение и восстановление башни. Так что история эта не о языках, а об алчных народах, которые шли войной друг на друга, сменяя языки все новых и новых строителей башни. Поучительно в этой истории то, что все завоеватели разрушали больше, чем воссоздавали. Войны, насилие и алчность не способствуют прогрессу народов и развитию наук, а тормозят их.

— Да... И в конце концов башня оказалась разрушенной...

— Победила мерзейшая мощь, грубая сила... А потом пришли арабы, которые были дики настолько, что вовсе не понимали ценности того, что разрушали... Они даже не подумали что-то восстанавливать. Куда им...

— Бедуины... — скорбно покачал головой Раман.

Путешествовали в том же составе, за тем исключением, что к ним присоединился Раман, заразившийся общим энтузиазмом. Только легче им теперь было еще и потому что это была своя страна, и потому, что у них уже был опыт странствий.

— Бывал я во многих странах, даже в Индии и Египте, а вот по нашим развалинам не ездил, — грустно говорил Раман. — Думал, что развалины — это просто груда камней. Кому они нужны? И вот, вижу, что ошибался... Ну посмотрю, посмотрю...

— Надо нам было сначала по Вавилону поездить, потом уж в Иерусалим отправляться... — ворчал в ответ на это Зубов, скучая верхом на верблюде. — Как вспомню все тяготы... охо-хо... Надеюсь, тут не будет низких подземелий, где люди ползают по-пластунски, и лестниц, по которым спускаются только сидя, гуцыкаясь{16} по ступеням на заднем месте.

— Как получится, так и будет... — рассудил Глеб.

Хоть и не очень груженные были их животные, но путешественники не спешили, передвигались медленным шагом, дабы лучше рассмотреть окрестности. Поэтому в одну сторону шли три дня, да на месте оставались сутки.

Смотреть там, где некогда возвышалась Вавилонская башня, по сути было нечего — вокруг расстилались скалистые холмы, нагромождения каменных обломков на равнинах, увалы, поросшие растительностью, а под ними скрывались, или угадывались, древние развалины — тайны отшумевших тысячелетий... По сравнению с эпохой своего былого могущества Вавилон напоминал поверженного, заносимого пылью исполина. Но сам воздух! Сам воздух, вид Евфрата, свободно несущего свои воды в Персидский залив, и вид облаков, в которые два тысячелетия вонзалась тонкая оконечность Вавилонской башни, были пропитаны древностью, былой славой, войнами и вековыми затишьями, достижениями строителей и архитекторов.

— Вот здесь и была знаменитая Вавилонская башня, — рассказывал Гордей, — зиккурат, храм халдейский. Называли его Этеменанки, и входил он в огромный храмовый комплекс Эсагила, центр мирового жречества. Этеменанка состояла из семи ярусов, каждый из которых являлся храмом отдельного языческого божества. Верхний храм был виден за много верст от Вавилона и в свете солнца поражал путников поистине сказочным зрелищем. В этом храме находились ложе, кресло и стол, которыми якобы пользовался сам бог, когда приходил сюда отдохнуть.

— А какой именно бог? — спрашивал Глеб. — С какого яруса...

— Да-да, тут непонятно какой, — поспешил ответить Гордей. — Возможно, они по очереди туда приходили...

— Где же он тут стоял? — с озадаченной беспомощностью произнес Глеб, оглядываясь. — Вот бы узнать, да хоть камешек взять с его развалин на память.

— Камешек ты можешь взять любой, не ошибешься, — весомо сказал Раман, — он будет принадлежать по крайней мере Вавилону. А сам зиккурат... возможно опять восстановят.

— Тут, мой милый, — добавил Гордей, — бывали ученые, интересовались. В прошлом веке из Франции приезжал некий аббат... А в более позднее время датский ученый Карстен Нибура обнаружил именно в этом месте, где мы стоим, немало кирпичей с надписями. По итогам своей поездки он написал книгу «Описание путешествий в Аравию и соседние страны», которая стала учебником о Месопотамии для других ученых. А систематические исследования в Месопотамии начал англичанин Клавдий Рич, сотрудник Ост-Индской компании. Конечно, он рылся тут в целях грабежа и наживы, но дабы скрыть алчные мотивы, выдавал себя за приличного человека и публиковал научные статьи. Так некоторые исторические сведения проникли к людям. Придет время, мой дорогой, и тут будут работать настоящие археологи. Они откопают многие чудеса. Только... когда это будет. Да и разграблено отсюда уже много...

— Кстати, отец, моего русского дедушку звали Дарием, как и одного из ассирийских царей! Да?

Гордей грустновато улыбнулся, вспомнив отца.

— Некий учитель классических языков в Геттингене по фамилии Гротефенд побился в трактире о заклад, что прочитает старинные надписи.

— И прочел?

— Да, прочел. Это были имена персидских царей — Гистаспа, Дария, Ксеркса. Так что Дарий І, известный истории, был персидским царем, мой друг.

— Жаль...

— Но он немало прославился! — вскрикнул Гордей. — Он оставил нам, потомкам, надпись на Бехистунской скале, так называемый Розеттский камень ассириологии. Эта надпись частично уже прочитана. Вот так.

— Правда? И что там?

— Надпись составлена на трех языках — эламском, древнеперсидском и вавилонском. В ней царь описал, как пришел к власти, победив и казнив десятерых соперников: «Я, Дарий, великий царь, царь царей, царь Персии, царь сатрапий, сын Гистаспа, внук Арсама, Ахеменид... из древности мы происходим, издревле наш род был царским...» и так далее. Хвастался, коротко говоря.

Глеб весело рассмеялся.

— Я еще кое-что хотел подчеркнуть, друзья, — озадачено сказал Гордей. — Не знаю, понравится ли вам с Раманом это.

— О чем?

— О вашей родословной. Видите ли, вы не совсем ассирийцы, хоть и общаетесь тесно с ними...

— А кто же мы? — вскинул кустистые брови Раман. — Мы христиане, ассирийцы.

— Наверное ты слышал, достопочтимый дедушка Раман, что иногда тебя наши посетители между собой называют халдеем? — тихо спросил Глеб.

— Слышал это прозвище... —со смешком ответил тот. — По-нашему халдей — это мудрец, старый жрец, хранитель знаний...

— Это не прозвище, — возразил Гордей. — Дело в том, что вы ведете свой род от халдеев, соседей шумер по Персидскому побережью и первых и единственных кровных наследников их знаний. Хотя, с другой стороны, шумеры по языку и по образу мышления чужды семитам. Их язык не родствен ни одному из сохранившихся до наших дней. Попытки отыскать их первоначальную родину до сих пор оканчивались неудачей. Это я вам сообщаю новейшие научные данные... Видимо, они, действительно, пришли за землю с неба...

— А нельзя ли вернуться к ассирийцам? — напомнил Раман, что его интересует вопрос о своем происхождении.

— Да, так вот, — хлопнув себя по лбу, продолжил Гордей. — В 626 году до Рождества Христова халдейский царь Набопаласар захватил вавилонский трон и с тех пор всех вавилонян тоже стали называть халдеями. Ошибочно, конечно. Хотя эта ошибка даже в Ветхий Завет проникла. Правда, ассирийцы очень близки вавилонянам... По сути это аккадцы, которые делились на две группы: ассирийцев на севере и вавилонян на юге. Скорее всего, они имели общего предка. Возможно, шумер, а? Чудовищное предположение, но куда-то же шумеры подевались! Значит, растворились в халдеях, а через них — в ближайших народах, обеспечив им общего предка.

— Но почему тогда мы начали считать себя ассирийцами? — не унимался Раман.

— По вере, уважаемый Раман, — резковато ответил Гордей, как будто раздосадованный тем, что его все время перебивают. — Дело в том, что основная часть халдеев, как ни печально это констатировать, приняла иудаизм. И только небольшая их группа предпочла христианство. Ассирийцы же наоборот — в основной массе приняли христианство. Естественно, что халдеи-христиане присоединились к большинству единоверцев — к ассирийцам. Вот так оно и получилось. Так что вы — из халдеев-христиан.

— Это был хороший царь? — спросил Глеб.

— Набопаласар? Могу только сказать, что его сын, знаменитый Навуходоносор II, тоже долго правивший в Вавилоне, известен как строитель висячих садов, кои мы тут попутно ищем. А также именно он, а не ассирийцы, как написано в Ветхом Завете, увел евреев в вавилонское рабство.

— Эх, зачем же он так...

— Это просто так говорится, — раскатисто рассмеялся Гордей над сердобольностью мальчишки. — Ну что ты все принимаешь за чистую монету?! Евреи любят сказываться несчастными, говорить, что их кто-то к чему-то принуждает, обижает. А на самом деле, мой милый, евреи — сами халдеи. Помнишь?

— Ну помню...

— Многие века они мечтали вернуться в Ур Халдейский, из коего были выдворены их предки. Да у них не получалось. А тут выпала счастливая оказия! Так что никто их не угонял и ни о каком рабстве речи нет, они сами с радостью исполнили давнюю мечту своих предков...

— Почему же они говорят о рабстве?

— Да прибедняются, чтобы напустить туману и сказаться обиженными — ведь ассирийцы так и не признали их коренными жителями своей родины. Помнили, что в лице Терраха этих нечестивцев в давние времена раз и навсегда лишили этого звания. Видимо, в связи с этим, попав милостью Набопаласара в Ассирию, евреи были урезаны в правах, — Гордей помолчал, потом добавил с грустью: — Вот как я... Кто бы меня увел в рабство в Россию?!

Видя, как погрустнел Гордей при воспоминании о России, Глеб не стал расспрашивать его о висячих садах, понимая, что от них тоже остались руины, присыпанные землей, и ничего конкретно увидеть нельзя. Он решил по возвращении домой поискать рассказы о них в старинных книгах.

— Да, так уточнение об имени твоего русского дедушки, Глеб, — вернулся к прежней теме Гордей Дарьевич. — Изначальное имя моего отца было Дар, подарок, значит. Дарий — это уже переделка на народный лад. У русских так принято: Егор — Егорий, Назар — Назарий, Макар — Макарий, Сергей — Сергий. Так что с персами у нас нет ничего общего.

— Вот это здорово! — обрадовался мальчишка.

Всего эта поездка забрала неделю сроку. Казалось, что Гордей отлично перенес ее, и по приезде ни на что не жаловался.

***

Еще через год, когда настало подходящее время, они поехали в устье Евфрата, на развалины Ура Халдейского, ибо Гордею хотелось показать Глебу места обитания его предков по матери, которые прожили столь значительную жизнь, что о них упоминается в Святом Писании.

Раман хоть и хотел ехать с зятем и внуком, но остался дома, поскольку не мог оставлять аптеку без присмотра на такой долгий срок.

— Нет более святых мест на земле, — со значением втолковывал Василий Григорьевич своему новому воспитаннику Глебу, когда они готовились к этому путешествию, — чем те, что мы посещаем. Палестина — родина Бога нашего, а Ур — родина предков. Вот бы тебе еще Россию посмотреть... — вздохом заканчивал он свою мысль.

Верблюжьего ходу, к которому у них уже имелась приспособленность, в одну сторону было с полмесяца, во всяком случае таковыми получались предварительные расчеты. Опять пришлось бы брать с собой все то, с чем они ездили в Палестину, несмотря на пролегание пути по издревле обжитым местам, где можно было найти и кров и еду. Но после некоторых раздумий решили добираться водным путем, на одномачтовом парусном судне, принадлежавшем Гордею. Правда, раньше они не пробовали совершать на нем многодневные прогулки, использовали только для кратковременного отдыха на воде. Но что мешало бы им путешествовать кратковременно в каждом дне? Все равно это было бы гораздо быстрее, чем идти с верблюдами.

Судно было проверенным и что называется притертым к использованию. Достаточно внушительные его размеры, около двадцати шести футов (около 8-ми метров) в длину и десяти футов (3,0 метра) в ширину, позволили устроить на нем и отдельные каюты, и один вместительный салон со спальными местами. Были здесь также и удобства, камбуз и гальюн. Так что оно представляло собой плавучее жилище, обслуживаемое экипажем из шести человек. Путешествие на нем к Персидскому заливу должно было быть быстрым и не очень утомительным.

На том и порешили.

Спускались по извивистому, капризному Тигру, хотя им надо было попасть к холму Мугейр на правом берегу Евфрата, на котором как раз и был в древние времена расположен Ур Халдейский. Но эти подробности пути они решили корректировать на месте.

— Какое странное название реки — Тигр, — докапывался Глеб, участвующий в обсуждении маршрута.

— Ты меня радуешь, мой милый, ибо это только для русского уха странное созвучие. Для местных жителей название реки вовсе не напоминает хищника. А вообще, река Тигр течет по благодатным землям Месопотамии и является одной из двух великих рек, в бассейнах которых зародилась древнейшая человеческая цивилизация. Вторая — река Евфрат. Так что нам будет на что посмотреть. Причем смотреть надо будет внимательно!

Действительно, путешествие по реке забрало всего три дня времени и восхитило наших героев. Сидя у бортов, они рассматривали уходящие в горизонт берега, ловили рыбу, а потом разделывали ее и готовили для приготовления пищи. А что может быть вкуснее свежей рыбы или навара из нее, да еще на свежем воздухе? На камбузе верховодил Зубов, которому не было равных в вопросах рыбной кулинарии.

Места, куда они прибыли, встретили их не очень приветливо. Во-первых, с трудом нашли верблюда, хозяин которого не хотел браться за столь мелкую работу.

— У меня три верблюда, — кричал охочий до денег араб. — Или я пойду караваном, или совсем не пойду. Я не позволю другим верблюдам простаивать!

Расстояния там были небольшие, и наши путешественники вполне могли бы пройти их пешком, им так даже интереснее было бы. Верблюд был нужен только для Гордея. Но пришлось соглашаться с арабом и находить использование для всех животных.

— Садись, Глеб, на своего коня, — смеялся Василий Григорьевич. — Не идти же нам рядом с незагруженными животными, им на смех.

Во-вторых, как ни странно, этот их проводник плохо знал свое дело, путался с дорогой, вел их не туда, потом возвращался. И все объяснял тем, что ему не приходилось выполнять столь глупое задание — крутиться на пятачке суши между четырьмя берегами двух рек.

— Какой такой холм Мугейр? — бубнил он себе под нос.

— Это древнее название, — терпеливо объяснял ему Глеб.

— У нас никто не знает такого... Езжай туда, езжай сюда... А верблюды не любят воды, они пески любят, пустыню...

— Это несколькими верстами южнее города Насирия, если ты знаешь этот новый город, — уточнил Василий Григорьевич.

— Ах, туда... — мотнул головой араб и после этого прекратил бухтеть.

Пока проводник успокаивался, крутясь на пятачке территории, где Тигр и Евфрат сходились ближе всего и откуда после переправки на плотах еще и через Евфрат совсем немного оставалось пройти до нужного места, Василий Григорьевич отвлекал Гордея от явно охватывающего его раздражения.

— Эх, друг мой любезный, Гордей Дарьевич, нам путешествовать надо было в молодые годы. Так вы тогда не горели желанием. Лодку эту выстругивали. А сейчас что-то жара меня донимает, даже в эту не самую жаркую пору... — и он вытирал лицо платками, откинув бедуинские накидки, без которых им бы и вовсе пришлось горячо — вернее невыносимо.

— Мне раньше незачем было путешествовать.

— Почему так? Живее ведь все воспринималось, ярче.

— В отношении вас, достопочтенный учитель, оно, может, и так, а касаемо меня — иначе. С тех пор, как случилось это... багдадское происшествие, я даже по траве боялся ходить, цветы рвать не решался — так дорожил жизнью, так боялся навредить себе. Куда там было путешествовать?! Да и праздный интерес покинул меня. Все больше я живу по необходимости. И работаю так, и мир познаю... Без сердечного удовольствия.

— А что же теперь изменилось? Казалось бы, только сил меньше стало.

— Сил меньше, а ответственности больше. Это для Глеба полезно. Оно ведь как? Без путешествий нет новизны и кругозора. И нет путешествий без приключений, каких-то активных действий — все это расширяет познания, обогащает практический опыт, вырабатывает уверенность в своих силах. А в сумме — развивает воображение, выдумку и всесторонне укрепляет личность. Вот к этому я и стремлюсь.

— Да, друг мой, посрамили вы меня... Я-то о столь полезной стороне этого дела даже не подумал. А ведь еще великий Фирдоуси сказал: «Если путь твой к познанью мира ведет, / Как бы ни был он труден и долог — вперед!»

Наконец они пересекли широченный Евфрат, сошли с плота на сушу, поднялись на возвышенный берег, расстилающийся на запад покатым плато. Плато отделялось от приречной равнины четким уступом высотой до двадцати футов. На ближайшем постоялом дворе они оставили лишних верблюдов, за которых заплатили, к удовольствию проводника, и пошагали вдоль Евфрата в сторону севера. Идти было тяжело, потому что плато постепенно понижалось по направлению к Евфрату и на юг, а значит, они шагали на горку.

Местность была не так уж скучна, хотя ее неровность являла своего рода однообразие. Над ее щебнисто-галечниковой поверхностью высились плосковершинные холмы и возвышенности. Иногда встречались лоскуты песчаных пустынь и дюнные поля. Повсеместно путники натыкались тут на сухие русла рек и водных потоков, видимо, заполняемых во время сильных ливней, впрочем, не частых здесь. Естественно, водные стоки были направлены в долину Евфрата, а значит, лежали поперек пути, и их надо было преодолевать.

Вокруг царило молчание, взгляды путников скользили по бесконечному, желто-коричневому песчаному пространству. Чудилось, что они оказались посередине огромного плоского блюда с неровными краями. Только в одной точке нарушалась мерцающая гладь пустыни.

Лучи поднимающегося солнца как раз стали ярче и высветлили массивную красную возвышенность со срезанной вершиной. Этот одинокий курган и был нужным местом. Бедуины знали его с незапамятных времен и дали ему название Телль-эль-Мукайяр. У подножия этого кургана их предки разбивали свои стоянки. Да и сейчас он служил удобным укрытием от опасных песчаных бурь. Когда после дождей здешняя земля, как по волшебству, покрывается травой, у его подножия по-прежнему пасутся стада.

— Когда-то — четыре тысячи лет назад — здесь колосились безбрежные поля пшеницы и ячменя. Повсюду простирались фруктовые сады, рощи финиковых пальм и фиговых деревьев. Пышные зеленые поля и огороды были оплетены сетью ровных искусственных каналов и рвов — шедевром шумерской оросительной системы. Искусно и систематически они отводили драгоценную влагу от речных берегов и превращали таким образом чахлую пустыню в богатую и плодородную землю, — рассказывал Гордей, нарушая молчание природы.

— Эх, какой город разорили варвары... — вздохнул Зубов. — Историю обеднили, нас обеднили.

— Еще ни один захватчик не отличился созиданием и не превзошел того, что разрушил, — заметил Гордей.

Почти укрытый зарослями тенистых пальм, Евфрат медленно и покорно нес свои воды мимо этого печального места. Только тысячелетняя усталость чувствовалась в его течении.

— По этой великой животворной реке поддерживалось оживленное движение между Уром и морем, — опять заговорил Гордей. — В те времена Персидский залив врезался гораздо глубже в устье Евфрата и Тигра. И этот величавый холм с постройками на нем устремлялся в голубое небо еще до того, как на Ниле была построена первая пирамида. Ведь это зиккурат, друзья мои, засыпанный песками. Он предназначался в качестве святилища Экишнугаль, то есть храма бога Нанны, лунного божества. Это было 66-футовое строение, которое располагалось на платформах различной ширины. По описаниям нынешних исследователей, четыре прямоугольные каменные плиты, поднимающиеся ступенями, образовывали 75-футовую башню. Над лежащим в основании квадратным блоком черного цвета со сторонами в 120 футов сияли красные и синие верхние ступени, засаженные деревьями. Самая верхняя ступень представляла собой небольшую площадку, увенчанную святилищем с золотой крышей, прикрывающей его от жгучего солнца.

— Опять для отдыха бога? — со смешком спросил Глеб.

— Такова была традиция, мой друг. — Гордей продолжил: — Фундамент закладывался из сырцового кирпича, внешние стены выложены каменными плитами. Вся поверхность здания облицована яркими разноцветными кирпичами, предварительно обработанными битумом. Предполагалось, что здание будет служить не только храмом, но и общественным учреждением, архивом и царским дворцом. С его вершины как на ладони можно было видеть весь Ур. Безмолвие царило в этом святилище, где жрецы совершали обряды поклонения богу луны Нанне. Шум и суета богатой столицы Ура едва проникали сюда.

— Откуда ты все это знаешь, отец? Это же немыслимая древность...

— Еще шесть лет назад, — сказал Гордей, — отряд исследователей с лопатами, кирками и топографическими инструментами, возглавляемый британским подданным мистером Дж. И. Тэйлором, подошел к одинокому красному кургану. Он готовился выполнить задание Британского музея по изучению древних монументов Южной Месопотамии, где тесно сходились друг с другом Евфрат и Тигр перед впадением в Персидский залив, потому что в этих краях бытовали сказания об удивительной огромной каменной груде. Вот сюда отряд и направлялся. Вообще, с середины нынешнего столетия по всему Египту, Месопотамии и Палестине начались исследования и раскопки. Сейчас появилось много интересных публикаций.

— Я смогу их прочитать по возвращении? — загорелся Глеб. — Они достаточно понятны?

— Конечно, сможешь.

Странное настроение овладело Гордеем, он был задумчив и отрешен, меньше остальных посматривал по сторонам. То ли прислушивался к чему-то в себе, то ли просто преодолевал жару. Время от времени он говорил, казалось, совсем не связанные с этим путешествием вещи.

— Вы не находите, друзья, что Христос везде воспринимается и видится по-разному?

— Как это? — оживился Глеб.

— В Иерусалиме я мало думал о внешности, а только о том, что значили Его проповеди. Ну... конечно, Он всегда был для меня прекрасным: высоким и стройным, аскетичного вида, с тонкими чертами продолговатого лица, босой, с длинными волосами — как на иконах. Но главное заключалось в том, что там Он царил везде. Он был как воздух и солнце. Просто физически присутствовал повсеместно — среди людей и развалин, на улицах и на открытых местах, в горах, у водоемов, сидел на валунах вдоль дорог... Даже вроде Его голос слышался, Его шаг, дыхание, шорох одежд... Там все несет на себе печать Иисуса, там люди — как крапинки Его тени. А весь народ, и города, и край — как детище на Его ладони. С тихий ласковостью, смиренно и покорно Он смотрит на них.

— А здесь разве не так?

— Не знаю, кому как. Здесь для меня... что-то изменилось. Когда я думаю, что отсюда пошел Его народ, то мне представляется Он темнокожим, со жгучим, сверкающим взглядом выпученных глаз, гневно-непримиримым, непреклонным, твердым и безжалостным с противниками... Я все время смотрю на эти окрестности как на Его земные истоки и сравниваю их с Ним... И временами Он видится мне великим воином, непобедимым, не поддавшимся никому из земных созданий. И вот я думаю-думаю и не пойму: что же случилось с Ним, коли Он взял исток отсюда — из этих самых пылающих на земле широт, из этой пестроты, из суровости этих пустынь... и оказался распятым. Я не думаю о проповедях, о Нем Самом, а только о том, что же здесь было такого, что привело к Его появлению.

— А в России, отец? Каким Он тебе там казался?

— В России, мой друг, все-все кажется другим, более грандиозным — таким огромным, что человеку и представить нельзя. В России Иисус хоть и видится человеком со светлым ликом, с прекрасными синими глазами, огромными и лучистыми, глубокими и холодноватыми, полными веры в человека, но воспринимается Богом, царящим над миром и над стихиями. На России не лежит Его отпечаток, нет, — Он растворен внутри России, а Россия растворена в Нем. Мы с Ним — единое целое, потрясающее основы бытия своей кротостью и абсолютной несгибаемостью перед злом. На моей родине Иисус воспринимается безначальным и вечным, зато наше начало нашло исток в Нем. И сколь несокрушим Христос духом, столь сильна Россия мощью. Он дал нам душу, а мы стали Его плотью. Нерасторжимы мы с Христом, ибо мы носим в себе Его великую суть и значение.

Вертлявый Глеб, правда, посерьезневший к отрочеству, только притих и не сразу нашелся, что ответить. Но какое-то время спустя он все-таки поделился своими мыслями.

— Я понял, отец, о чем ты сказал. Ур родил евреев, а значит, создал среду для появления Христа во плоти. Так?

— Так! — с воодушевлением ответил Гордей, пораженный обобщениями сына.

— Иерусалим с несметным количеством памятников и мест поклонения стал носителем памяти о Христе. А Россия воплотила в себе главное, что было в Нем, — Его божественное начало, истинное слово, абсолютную справедливость, высшую духовность.

— Да, — сказал Гордей, — я правильно сделал, что поделился с тобой своими мыслями. Теперь я это вижу.

Скоро путники добрались до места и, действительно, нашли тут вовсю развернувшиеся раскопки. Гулять свободно им не разрешили.

— Здесь ведутся исследования, вы можете помешать, — преградили им путь охранники-арабы. — Тысяча извинений.

— Мы из Багдада, — вышел вперед вдруг осмелевший Глеб с видом защитника общих интересов. — Прибыли издалека, чтобы посмотреть древний Ур. Неужели совсем нельзя?

— Сейчас...

После этого к ним подошел высокий стройный мужчина европейского вида, приветливо поздоровался. Завязался разговор, предметом которого, конечно, был древний Ур. Этот руководитель археологов медленно водил наших героев по территории и показывал раскопанные места, попутно рассказывал много интересного.

— Нами были обнаружены развалины храма местного бога Сина, а также интересные некрополи с погребениями или в круглых гробах, или под кирпичными сводами. Бедных тут погребали в глиняных сосудах. Раскопками обнаружены оборонительные стены, дворцы, храмы, зиккурат, гробницы. Найден клинописный архив. При скелетах найдены остатки погребальных пелен и много глиняных, реже — медных сосудов, некогда содержавших пищу и питье. Сохранность глиняных гробов и сводов объясняется дренажными приспособлениями: осушка холмов достигалась вертикальными глиняными трубами, опущенными в почву.

— Даже и сегодня не каждый город так предусмотрительно устроен, — с просветленным взглядом замечал попутно Гордей.

— После наших раскопок здешняя древняя история значительно обогатится уточнениями и новыми материалами, — пообещал на прощание археолог.

— Да, удачи вам, — поблагодарил Гордей экскурсовода и, обращаясь к своим спутникам, добавил: — Кажется, нам прекрасно повезло, мы увидели самые последние находки и узнали самые свежие новости о них. Я на это и рассчитывать не мог.

***

Василий Григорьевич то и дело с тревогой посматривал на Гордея, когда они возвращались назад.

— У вас что-то болит, Гордей Дарьевич? — участливо допытывался он, посматривая на его осунувшийся вид, на черному под глазами и в складках лица.

— Нет, я просто устал, — отвечал Гордей. — Но устал невыносимо, ей-богу.

Конечно, ему было от чего раскиснуть, — думал Зубов, — он ведь в продолжение всей экскурсии по раскопкам и развалинам ходил на своих больных ногах. Так долго передвигаться самостоятельно ему, пожалуй, не приходилось. Стоять — еще куда ни шло, но не шагать по кочкам и не носить свое тело. Хоть и худой он, но с учетом роста в нем фунтов сто семьдесят будет, не меньше.

Сидел Гордей на верблюде с каким-то обмякшим и перекошенным видом, свесившись на один бок, все время мял то грудь, то под грудью и вздыхал так, словно ему воздуха не хватало.

Путники замедлили ход, тем более что сами уже были не со свежими силами. Медленно-медленно донес верблюд Гордея до берега Евфрата, где были оставлены их пожитки. Там путешественники опять погрузились на плоты, пересекли Евфрат и все тем же осторожным ходом дошли до Тигра.

На Гордеевой яхте их уже ждали с почти готовым ужином и расстеленными постелями. В каютах вкусно пахло едой, но уже не рыбой, а бараниной. На удивленные взгляды прибывших, не чаявших как бы поскорее отправиться на отдых, команда яхты отвечала:

— Купили у арабов немного... После трудного пути надо поесть варенной баранины. Для восстановления сил. А утром опять будет свежая рыба.

— Я в каюте поужинаю, — попросил Гордей. — С Глебом и господином Зубовым, только двери, люки, аппарели и иллюминаторы оставьте открытыми. Воздуха хочется.

Заканчивался очень долгий и насыщенный день, наступал вечер. На берегах Тигра стихали звуки и вдоль них залегала глухая тишина, как глуха была эта южная ночь — с настырно обнимающим, целующим ветерком, но беспроглядная. И даже яркие звезды в небе, собранные в те же знакомые созвездия, что наблюдались и в России, и в Иерусалиме, казалось, не отбрасывали свет вниз, а просто в головокружительных, непроницаемых высях обозначали себя светло-яркими точками, лишенными лучей.

Разговор, как всегда, был интересным. У Глеба, не отошедшего от впечатлений, горели глаза, и он даже подпрыгивал на табурете от нетерпения и восторга. Почему-то новизны Ура Халдейского ярче поразили подростка, чем четыре года назад картины Иерусалима. Хотя это и понятно — тут разворачивалось живое дело, а там все сохранялось в законсервированном виде. Да и нависающая над Иерусалимом история Христа, хорошо известная и страшная, сильнее замешивала восприятия, глубже вспахивала душу, емче наполняла мысли, рождая не просто понимание Его или сожаление о Нем, но желание причаститься к Его истории и защитить Бога своего от несправедливости. Иерусалим был конкретнее и содержательнее еще не изученного Ура Халдейского, значительнее этого города, труднее для юного существа.

— И все же, отец, как именно Иисус спас человечество? — спросил Глеб. — Ну распяли Его... И что из этого?

— Как же «что», мой друг? — разволновался Гордей. — Ну, начнем с такого важного понятия, как «ближний». Ближнего полагалось любить как самого себя, ты помнишь, да?

— Помню, — ответил Глеб.

— Но кто были эти люди, которых полагалось любить? До появления учения Иисуса ближними у иудеев считались исключительно единоверцы. Вот они друг друга и должны были любить. Они и до сих пор так считают. Ведь они себя провозгласили избранным народом! В Талмуде сказано: «Только евреи являются людьми, неевреи – это животные»{17}. Остальные люди, коих они называют гоями, для них оставались за пределами этой заповеди. Гоев можно всячески утеснять, о чем лаконично подтверждает миф о самарянине{18}. Нечеловеческое отношение к другим народам отмечалось у евреев с самого возникновения. Так, Авраам и Исаак, не желая родниться с народами Ханаана и хеттами, взяли сыновьям в жены своих родственниц из арамеев{19}. Да и по Второзаконию израильтянам строго запрещалось родниться с враждебными аммонитянами и моавитянами{20}. Ты не устал слушать?

— Продолжай, отец, — попросил Глеб.

— Для Христа же не существовало подобного разделения между людьми, главным было внутреннее состояние и расположение сердца. Он выступил против избранности евреев. Это учение Иисуса, мой друг, стало широко известно в древнем мире и Иисуса назвали человеколюбом, а Его отношение к людям — человеколюбием. Мы теперь называем его гуманизмом. Так возникло первое в истории человечества учение о справедливости, о равенстве всех людей перед Богом и об одинаковой любви ко всем людям. Это было спасительное учение, и чем больше оно укреплялось, тем крепче защищало всех людей от несправедливого отношения.

— Понятно... Учение, значит, может защитить кого-то...

— Слово, мой друг, всесильно. Ведь в начале было слово... И потом, — продолжил Гордей, — когда появилось учение о справедливости, у людей начала развиваться мораль, начала зарождаться душа. Понимаешь? Люди уже жили не ради куска хлеба, когда им за него драться приходилось, отнимать друг у друга, а ради счастья от познания справедливости и от сотворения хлеба самостоятельно. Духовный человек научился творить.

— Выходит, спасение человека в творчестве?

— Да, в духовной жизни. Научившись творить, человек приблизился к Богу, к Творцу своему. Он перестал быть только плотью. Христос спас человечество от этой жалкой участи.

— А смерть на кресте зачем? Мог бы Иисус избежать ее, ведь был же выбор...

— Смерть на кресте точно так же защищала людей деянием Христа, как и слово Иисуса. Ведь, убеги Иисус, люди бы через короткое время позабыли о Его учении — мало ли было хорошего, что забылось и исчезло бесследно. Слово Иисуса померкло бы и потеряло вес и силу. Чтобы победить время и остаться в вечности, оно требовало приумножения действием, усиления поступком! Только так оно могло обессмертиться и вечно защищать людей. Вечное стоит дорого, тут надо было соблюсти соразмерность. Иисус это очень хорошо понимал, потому и пожертвовал собой, совершив первый в истории человечества подвиг, самый грандиозный из всех подвигов — Он дал распять себя ради укрепления Своего учения. Он заплатил самую впечатляющую цену за обретение Его учением вечности.

— Чтобы тебя распяли — это подвиг?

— Не отказаться от своих идей, от своего учения в целях спасения всего сущего и грядущего человечества — это подвиг. Не во благо кучки людей, не во благо отдельного народа — а во спасение всего человечества. И не на день-два, не на какое-то время, а на все времена, ибо отдельные люди и народы — смертны, и только все человечество вечно.

— После твоих слов это стало таким простым и понятным, отец...

— Как и в любом учении, здесь надо было изначально и четко знать основные понятия: «ближний», «человеколюбие», «подвиг».

— Да, — согласился Глеб.

В тихой беседе на воздухе физическая усталость, казалось, оставила их. И они ушли на ночной покой.

Наступившее утро обещало погожий день, веял довольно ощутимый ветерок, с затянутого легкой хмарью неба не так палило солнце, летающие в небе стаи птиц хором о чем-то кричали. Идти вверх по воде, от залива, против бега реки, было труднее. Все равно в первый день судно преодолело большую часть пути. Наши путники пристали к берегу на ночевку уже на подступах к Багдаду.

К вечеру ветерок приутих. Уставшая от сражения с течением воды лодка, остановленная на отдых, тихо покачивалась на чуть заметных волнах, кои на этом мелководье не могли разогнаться и подняться по-настоящему высоко — глубина разлитой по лику земли реки, особенно у берегов, была предельно мелка, и это угрожало жизни ее самой, не только судоходству на ней. Наносы с гор, с песчаных или щебнистых равнин с тотальностью и неумолимостью тупых неосознанных перемен превращали прославленную водную артерию в лужу.

Бессильное плескание волн о борта судна, не ударяющих, а словно ластящихся к нему, их вздыхающие, еле слышные голоса — все это в наступающей темноте казалось призывом поверженного титана о спасении и тревожило душу, понукало ее с волнением и страстью срываться с места и устремляться на подмогу. А вместе с тем и ум, усмиряющий порывы души, ввергало в размышления, навевало ему невеселые философствования.

— Такую же тоску по ночам на меня навевали московские тополя, — вдруг вспомнил Гордей, поворачиваясь к собеседникам, сидящим в его каюте, больше обращаясь к Глебу. — Нет ничего тоскливее пронзительного пения их листьев.

— Да, — согласился и Зубов. — Днем это как-то не замечалось, а ночью невообразимо тревожило и мою душу, прямо вынимало ее, ей-богу. Тут таких деревьев нет.

Они неспешно ужинали при свечах и беседовали, как часто бывало вечерами и в Багдаде, когда им удавалось пораньше закончить дела, выбраться в сад и наслаждаться его вечерней прохладой.

— Давным-давно умерла в Месопотамии, на этой территории, доблестная и великая старина, — грустно качая головой, говорил не притронувшийся к еде Гордей, удобно полулежа в кресле с отброшенной спинкой, — залегла под землю и стала навозом, удобрением для презренных пустынников, пришедших сюда и подавивших мир цивилизованных людей. Как печально, друзья, как невыносимо печально...

— И заметьте, господа, — послышался голос Зубова, — обычно агрессия вызывается в людях угрозой их существованию со стороны кого-либо: завистников, захватчиков, неспокойных соседей, врагов, случайных кочевников. Но никто на арабов не посягал, никому их пустыня не нужна была. Тут наблюдается возмутительный случай выхода их из своего ареала и расползания по окрестным пространствам наподобие реки в половодье. Как будто бедуины — это та же стихия, лишенная эмоций и понимания вещей, которая на наших глазах убивает Тигр и Евфрат. И никто не смог им противостоять, отбросить назад, вот что обидно...

— А потом пишут в книгах, что города оказались покинуты людьми по необъяснимой причине, — с безадресным укором сказал Глеб. — Причина же, видимо, заключалась в том, что дикари, наплывая на освоенные людьми территории, тотально уничтожали как население, так и его ценности, коим цены не знали и не умели ими пользоваться. Следа от прежней жизни не оставалось, вот и объяснения нет. Никто не успевал уйти от этого своеобразного катаклизма... Древние культуры просто сметало губительными цунами бедуинского нашествия.

— Именно, — похвалил Глеба его отец, — это были своеобразные катаклизмы. Как удачно ты выразился. И вот что, пользуясь случаем, я хочу еще сказать тебе, милый, только запомни все хорошенько, ведь ты уже большой. Если, паче чаяния, со мной что-то случится, лепись к матери и сестрам, пока не встанешь на ноги, — они тут свои, они не пропадут и тебе помогут. А потом прорывайся в Россию, ты там нужнее, ты — из числа защитников нашей родины. Все бросай и иди за ее высокой звездой...

— Твои слова тревожат, отец, — заикнулся Глеб, но Гордей велел ему молчать и слушать, не перебивать его мысль.

— Ты достаточно видел, что нужно для всестороннего развития, — продолжал Гордей. — Все главное я тебе показал. Теперь дополняй эти знания книгами, учебой, полезными деяниями своими. Это наказ! Живи правильно, вдумчиво и энергично.

— А если я не смогу попасть в Россию, тогда как? — растерянно спросил Глеб, озадаченный столь категоричным наказом, который в его возрасте казался непосильным.

— Если не встретишься с Россией, тогда готовь своего сына для служения ей. Помни обо мне и, как делал я, служи ей издалека: храни русский язык, передай потомкам любовь к ней, ее историю и великую миссию спасения Православия, в коем заключен весь прекрасный дух человеческий. И еще одно: кроме работы, дающей тебе средства к существованию, кроме развития души, найди отраду для рук. Вот я построил яхту, а ты, например, преобрази наш дом, расширь сад, сделай что-то капитальное, на века. Ты все понял?

Глеб только кивнул поникшей головой, как будто в самом деле понял происходящее и не хотел нарушать его торжественности. А что он мог понять? Так — по интуиции притих и смолчал. Отец иногда делал ему наставления...

— Тогда беги спать, только поцелуемся давай, — Гордей потянулся к сыну, но тут же гримаса боли отразилась на его лице, и он опять откинулся на спинку кресла.

Подошедший Глеб сам обнял отца за плечи, теснее обычного прижался к нему и поцеловал в обе щеки.

— Спокойной ночи, дорогой отец, — проникновенно прошептал он и вышел из каюты.

Гордей проводил сына озабоченным взглядом, теплым и твердым.

Василий Григорьевич наблюдал происходящее с замиранием дыхания. Он боялся пошевелиться, как будто ему нельзя было выявлять свое присутствие тут, как будто он невольно подсмотрел что-то слишком сокровенное, что не терпит свидетелей.

— Ну вот, дорогой Василий Григорьевич... подходим к финишу...

— Что с вами? — коротко спросил Зубов, совсем смутившись от этого редкого и сентиментального обращения «дорогой», за коим стояло что-то весьма и весьма значительное, и от упоминания о финише.

— Мы остались одни... — Гордей прикрыл глаза и с минуту отдыхал, как будто выполнил непосильную работу, забравшую его последние силы. — Прошу вас, присматривайте за Глебом. Особенно тщательно присматривайте. Обещаете?

— Обещаю. Но в каком смысле присматривать?

— Вы потом поймете, если не дай Бог что... По-моему, нехорошо с ним...

Василий Григорьевич молчал, отгоняя от себя любые догадки. Он знал, какую силу имеют мысли, как могут они, невысказанные, передаться через воздух и подействовать на людей. Не зря же в Святом Писании сказано, что грешный замысел страшнее деяния, потому что деяния совершают единицы, а замысел, распространяясь от истока, поражает многие умы. Человеческую мысль чувствует и прочитывает даже животное — любимый конь, пес или кошка, тот же верблюд; даже птицы, отлетающие от тебя еще до того, как ты махнешь на них рукой.

— Эту ночь мне не пережить, — тихо сказал Гордей, раскрывая глаза и отвлекая своего бывшего гувернера от угрюмых мыслей. — К утру меня не станет. Не впускайте Глеба ко мне, пусть не видит...

— Да откуда такое?..

— Слушайте меня, мой друг. Итак, оставляю Глеба на вас. Раман уже старый, да и не русский он, дух у него не тот... Продержитесь подольше, дождитесь Глебовых детей... А то ведь вы иногда заговаривали о возвращении в Россию.

— Да, чтобы почить там...

— Я понимаю... Но прежде сделайте то, о чем я прошу.

— Все сделаю, — с опущенной головой произнес Зубов, прекратив подбадривающие речи, понимая их неуместность, даже лукавость в этот момент. Не обязательно думать, что Гордей действительно умрет, но у него появилась надобность высказаться на этот счет, и к этому надо отнестись серьезно, по-мужски. По лицу Зубова потекли слезы, которых поначалу он не замечал и не вытирал. Они не мешали ему — столь были естественны и органичны. А когда он механически вытер влагу, щекочущую подбородок, то подумал о том, что Гордей ничего этого уже не замечает. — Вам не о чем беспокоиться, мой господин Гордей Дарьевич, я ваш надежный друг.

— Тогда что же... Отдыхайте... С рассветом вернетесь... И спасибо вам за все, за все... старина. Простите меня, если я бывал неправ, — в словах Гордея было столько сдерживаемых эмоций, сильных и искренних, что Василий Григорьевич не смог удержаться и ринулся к нему с объятиями.

Трогательным было прощание этих двух сильных и преданных друг другу мужчин — они соединили руки и расцеловались. Затем Зубов, видя, с какой усталостью Гордей закрыл глаза, покинул каюту. Он медленно пятился и поглощающе всматривался в его лицо и во всю обессиленную фигуру, в последние признаки его дыхания.

А едва на улице посветлел сумрак, он раньше всех поспешил в Гордееву каюту и нашел его с остановившимся сердцем. Он разбудил гребцов и с их помощью уложил Гордея на горизонтальную поверхность, накрыв простыней.

— Выруливайте на стремнину, ставьте парус и поехали, — скомандовал он. — Надо спешить.

— К завтраку будем дома, господин.

2. Глеб

Без отца

После всех ударов, связанных с кончиной Гордея, после слез и причитаний, после православного сорокадневного поминального периода по нему, после потрясения всех основ, на которых зиждилась жизнь оставленного им дома, Глеб и Василий Григорьевич впервые потревожили пространство его комнаты и без разрешения хозяина вошли туда. Огляделись, как будто пытались найти то ли подсказку, как им жить и что делать дальше, то ли и вовсе — признак того, что Гордей по-прежнему с ними, только стал невидимым. Подспудно ждали чуда. Но чудо — это то, что происходит, а не то, чего не наблюдаешь. А тут, в комнате Гордея, давно ничего не происходило: все вещи лежали на своих местах, как он их оставил, немного примятые и даже выцветшие, словно утомленные тем, что не тревожимы хозяином.

Впрочем, на них, если присмотреться внимательнее, обозначились признаки последнего пребывания тут Гордея, его спешки в сборах: вот халат, после утреннего умывания брошенный на спинку кресла, а не спрятанный в шкаф; вот домашние туфли, разбросанные возле дивана, где одевался Гордей, а не поставленные у порога, как полагалось; около пустого умывального таза брошено смятое полотенце. Даже дневник, который Гордей с предосторожностью держал в столе, подальше от собственных глаз, от суеты и обыденности, был второпях забыт на столе и лежал рядом с пером, обреченно ожидая своей участи.

Это показалось странным. Неужели Гордей ранним рассветным утром, в последний момент перед поездкой на экскурсию, сидел здесь и размышлял, что-то записывая в дневник? Неужели в обычной спешке перед выходом из дому, в беготне от умывания к одеванию, от кресла с халатом к дивану с тапками он успевал подумать о чем-то настолько важном, что надо было записать? Какие же мысли владели им, которые он боялся потерять?

Глеб несмело, вкрадчивым движением руки, стоя вполоборота к столу, открыл отцовский дневник. Последняя запись была длинной — на раскрытых страницах не видно было даты, значит, начиналась она где-то впереди... Но вот последний абзац...

«Потомок мой, незнакомый человече, верую, что до тебя дойдут слова мои и ты будешь все-все знать о своих истоках. Ты узнаешь: кем я был, как жил, что делал. И будешь понимать, что все это делалось для тебя. Но как несправедлива жизнь — я о тебе никак не смогу узнать ничего: даже имя твое останется для меня тайной.

...Достоин ли ты будешь моего терпения и прилежания, мальчик?

Одно несомненно, и помни об этом: в тебе будет течь моя русская кровь, твое сердце будет соизмеримо с масштабом России, твои мысли будут такими же чистыми и прекрасными, как она, твоя изначальная Родина. Россия — это высший смысл вещей. Это Бог, мой мальчик...»

На этом запись обрывалась. Какая-то прощальная она по содержанию, как будто Гордей прыгал в пропасть, а не просто отправлялся на прогулку на своем судне... Неужели правда, что где-то в неосознанной глубине естества человек всегда чувствует свой предел?

— Вот... — показал Глеб Василию Григорьевичу текст, что успел прочитать.

Тот пробежал глазами последние строки дневника, нахмурился.

— Твой отец был великим человеком, Глеб, — только и сказал Зубов.

Он придерживал дневник Гордея и чувствовал себя несколько растерянным, ибо перед вечностью все теряются, а Гордей написал вечные слова, которые теперь, после их прочтения, никогда не забудутся. Они воспринимались не столько как дневниковые размышления, но как обращение к каждому прочитавшему их и как наказ ему, завет души.

— Вдвоем мы с вами остались, — дрожащим голосом произнес мальчишка, удерживающийся на публике от слез, а тут, где так близко была память об отце, не совладавший с собой.

***

Часто Глеб уходил в сад и сидел одиноко в отцовой беседке. Никто другой не смел в нее заходить или нарушать покой того, кто там находился. Словно трон под открытым небом, она без слов была передана Глебу в единоличное владение, и это интуитивно приняли все.

В беседке, устроенной так, что там всегда стояла тень и гулял ветерок, отец проводил многие часы... Здесь еще витал его дух, бились его мысли, будоражили мир его эмоции и желания, его намерения и стремления, его планы. Здесь еще был он сам, только невидимый. Невыразимая тоска, столь несвойственная юному существу, которую пришлось познать Глебу, в этом сокровенном месте ослабевала, уступала место умиротворению и внутренней сосредоточенности. Здесь четче слышался голос Гордея Дарьевича, точнее вспоминались его слова, его заветы, даже угадывались его мысли, никогда не произнесенные вслух. И мальчику так сладко было ловить их, погружаться в их атмосферу, понимать их — словно он прочитывал тайные надписи на камнях, дошедших до него через тысячелетнюю пропасть времен.

Однажды Глеб, задумавшийся в беседке, услышал несмелый голос, который позвал его. Он встрепенулся как испуганная птица и резко встал на ноги, боясь оглянуться и увидетьто, чего видеть человеку невозможно было по всем законам бытия. Но невдалеке от беседки стояла мать.

— Господь с тобой, — перекрестила она отрока, огорчившись, что всполошила его. — Это я, не пугайся.

В последнее время они почти не виделись, потому что осиротевший Глеб перестал заходить на женскую половину дома и уклонялся от встреч с женщинами в саду. К нему пришло понимание того, что, лишившись отца, он стал если и не главой семейства, то вторым в нем мужчиной, главной опорой, — тем, кто дополняет своей волей и энергией мудрость ослабевшего дедушки Рамана. А значит, и вести себя он должен соответственно — на женскую половину теперь ему вход запрещен, вплоть до женитьбы. Когда там поселится его жена, тогда он снова получит право заходить туда.

— Зачем вы здесь? — строго произнес Глеб.

— Просто так, — стушевалась мать. — Ты так рано повзрослел, что я... не успела привыкнуть к этому. Скучаю по тебе.

Глеб вышел из беседки, подошел к матери.

— Это не годится, — мягче сказал он, обнимая ее. — Крепитесь, мама. И не мешайте мне исполнять свою роль в семье. Понимаете? Я же мужчина.

— Какой ты мужчина, — заплакала мать. — Дитя еще... А папа твой... что же... В свое время мы с большими трудами вырвали его из когтей смерти. И не чаяли, что успешно. А он, видишь, немало прожил с нами, старался, — и она заплакала еще сильнее.

— Тогда вы должны радоваться, что долго были вместе. А я... словно встретился с ним в саду, побеседовал и мы разошлись навсегда. Вот такая беда.

— За эти дни ты даже ростом стал выше, — причитала мать, слушая Глеба, — лицом посветлел. Совсем как русский теперь.

— Идите, мама, к себе. Присматривайте за сестрами, Анной и Ефросиньей, они остались на вашем попечении. А у меня свой путь.

— Благослови тебя Бог, дитя мое, — мать перекрестила его и бесшумно удалилась, словно тут же забыла об этой встрече.

Сколько боли на земле и сколько скорби, — подумал Глеб, — словно кроме них людям и преодолевать нечего.

Приезд Моссаля

Действительно, очень скоро, хотя и незаметно, Глеб превратился в юношу чрезвычайно привлекательной внешности: вырос он под палящим багдадским солнцем высоким и статным и, от добавления в его плоть пылкой ассирийской крови, смуглым кожей и черноволосым. Вместе с тем он имел славянские черты продолговатого лица и синие глаза, иногда темневшие гневом и тогда казавшиеся грозными и искристыми, словно у какого-нибудь вавилонского деспота. На самом деле его мягкий характер граничил с нерешительностью и чрезмерной уступчивостью. А устрашающее выражение глаз свидетельствовало всего лишь о капризном недовольстве, с которым он умел справляться.

Благо, жил он в окружении любящих людей, не злоупотреблявших его добродетелями. Раман и Василий Григорьевич радели о Глебе, напичкивали его полезными знаниями, наталкивали и натаскивали на приобретение практического опыта, научали понимать вопросы безопасности и усиливать свою выживаемость в суровом мире востока с его традициями агрессивности и безжалостной неуступчивости. Обоим было уже немало лет, и хоть они не чувствовали себя окончательными развалинами, но подумывали о том, чтобы переложить свой груз на более надежные молодые плечи. На чьи? Конечно, на Глебовы. Правда, Василия Григорьевича это касалось меньше. Что ему было перекладывать? Только воспитание нового поколения. Когда появится у Глеба семья, то с наследником он будет заниматься меньше, уповая на самого Глеба, потому что надеяться в этом деле больше не на кого — воспитание русской души чужестранцу не доверишь.

Глеб и сам старался. И все же, талантливый к обучению, он, не в пример предкам, не любил много размышлять об отвлеченных материях. Философия и разгадывание тайн прошлого, гримуары и палимпсесты, тексты древних книг с их иносказательными назиданиями и предупреждениями его занимали меньше. Все это, с его точки зрения, было миром славянской души — даже и ему, причастному к славянству, непонятной и сложной, слишком загадочной. Высшие смыслы бытия, рассматриваемые через призму православия, не давались ему так легко, как языки многих народов Востока, например. А что тогда говорить об остальных семитах?

Труден путь понимания людей, к чему стремился его отец... Но не дано ему было повторить Гордея Дарьевича. Что поделаешь... Зато точные науки нравились, особенно такие, которые можно было применить на практике. Казалось бы, они ведь тоже — высшие смыслы, абстракция, сложная логика... Почему же их легче понимать? Возможно, потому, что они не повязаны этикой? Математика, например, сколь бы сложна ни была, не скованная ни понятиями справедливости, ни чувством долга. Там властвует чистая логика. А русская душа — она сложнее цифр и чисел, выше и вдохновеннее... И с какой стороны ни заходи на нее смотреть, все едино получается, что сложнее и прекраснее русской души ничего в мироздании нет.

Ох, не зря отец намекнул ему о постройке нового дома — видно, заметил, как блестели глаза у Глеба, когда он смотрел на старые зиккураты, на их грандиозные развалины и угадывающиеся под холмами истинные размеры.

Долго искал Глеб в отцовых записях то, как он рассчитывал и строил свое судно, как и с кем проводил эту работу, у кого учился. Искал с единственной целью — понять правильный порядок мыслей, планирование и продвижение дела, правильный подход к нему. А нашел совсем другое — нашел истину о том, что учиться ему надо и учиться, особенно алгебре и геометрии, статике и зодчеству, а уж потом начинать работу. Не зная азов кроя, платья не сошьешь. Следовательно, надо начинать с изучения азов.

Но как было сказать о своих замыслах и о завете отца дедушке Раману? Ведь у него могли быть свои планы и на аптечное дело, и на дом, и на самого внука, в коем он души не чаял.

Трудному разговору помог случай — к ним опять приехал жизнерадостный и постоянно рассыпающийся в шутках Петр Алексеевич Моссаль. На этот раз он больше обычного пыхтел и потел — сказывался возраст. Но влетел в аптеку с прежней резвостью и с порога, увидев чинно работающего с документами Глеба, восседающего на месте Гордея, громко провозгласил приветствия.

— Как тут поживает мой сынок, рожденный Гордеем и в незаконном порядке отбитой у меня невестой? А? — и он с раскрытыми объятиями ринулся к Глебу. — Ах ты цыпленок, какой красавец вырос! Однако на Гордея похож, только малость темноват лицом. Да... Гордей... Друг мой дорогой...

Он вел себя раскованно, зная, что положенный год траура по Гордею уже прошел и теперь в этом доме можно снова радоваться и веселиться.

Тут, услышав знакомый голос, из скрытого за витринами склада вышел Раман, вытирая руки полотенцем. При виде редкого, но дорогого гостя глаза его засияли и на лице впервые после печальных событий появилась улыбка.

— Немедленно пожалуйте в сад! — засуетился он, видя, что Петр Алексеевич плохо переносит жару. — Там у нас и тень и ветерок есть. Я распоряжусь накрыть стол. А вы пока что освежитесь в Тигре. А это кто с вами?

— Да подождите вы, достопочтенный Раман, горячку пороть! Дайте обнять вас своими медвежьими объятиями, а потом уж представляться начнем, — с этими словами Петр Алексеевич отошел от Глеба, поклонился ему и затем обнялся с Раманом, приподнимая его над полом и кружа по комнате. — Ну до чего хрупкий вы да маленький, господин аптекарь, ей-богу, как гномик. Наши мужчины к старости набирают солидности, а вы никак этого не хотите!

Раман еле вырвался из цепких рук гостя, после чего сжал его кисть и долго тряс ее.

— А мы же осиротели... — заморгал глазами как-то по-стариковски беспомощно.

— Знаю, друг мой, знаю... и выражаю вам свое соболезнование и сожаление. Что тут скажешь — беда! Гордей был... недюжинным человеком, ума большого, души необъятной... Я шел к вам и думал, что сказать, как выразить свои переживания... И не находил слов. А теперь скажу так: спасибо ему, что он был и обогатил нас, объединил, обогревал своим горячим участием. До чего нам хорошо было с ним и до чего было бы плохо, если бы его вовсе никогда не было! Так что... солнце, есть солнце — оно недосягаемо, но изливает на нас лучи свои. Извините, если что не так сказал...

Раман и Глеб, а также Василий Григорьевич слушали Петра Алексеевича со склоненными головами, выражая так благодарность за разделение их чувств, их печали. В конце речи Раман встал и без слов, широким жестом указал на выход в сад.

— А этот юноша все же на вас похож, Петр Алексеевич, — пропуская гостей вперед, сказал он. — Никак сын?

— Хотел за столом представить его, по всем статьям, как годится... Но коли вы так торопитесь, то извольте: Яков Петрович — сын мой и наследник, продолжатель дела. Вот привез специально, чтобы познакомить. Любите его и жалуйте, как меня не обижали. Отныне он займет мое место. Я уж свое отъездил, господа...

— Не заскучаете ли, дядя Петр? — спросил Глеб. — Поездки все же разнообразят жизнь, обогащают, — с этими словами он подошел к Якову и крепко пожал его руку: — Приветствую тебя, Яков. А я Глеб. Будем дружить, как наши отцы дружили. Будем ездить друг к другу?!

— Будем, обязательно, — горячо воскликнул Яков, и голос у него оказался глуховатый, низкий, но мягкий и красивый. — Приезжайте и вы к нам. А то все оттягиваете свои визиты.

— Все мечты мои об этом, — мягко, но серьезно сказал Глеб, — Отец завещал. А это не шутка, брат...

— И я как заскучаю, так приеду, — тем временем уже успокоившимся тоном ответил Петр Алексеевич, повернувшись к детям. — Но приеду в качестве путешественника, а не коммерсанта.

Медленно хозяева и гости прошли к реке, где вдоль сада был обустроен сплошной и очень удобный пляж — с ровным устланным галькой берегом и навесами, дающими защиту от палящего солнца. А на небольшом участке этого пляжа, с правого конца, по всем правилам мореходства была устроена стоянка для яхты. «Муром» — так она называлась, о чем свидетельствовала надпись на бортах.

— Ах, Муром! — воскликнул Петр Алексеевич и от удовольствия хлопнул себя ладонями по груди, словно помогая ей набрать в легкие побольше воздуха и вовсю залиться радостью от встречи с крупно написанным русским словом «Муром». Повернувшись к сыну, он объяснил: — Гордей Дарьевич, отец Глеба, был родом из Мурома. Там у них до сих пор есть родовое имение. Помнишь?

— Да, ты брал меня туда с собой, когда я был маленьким, — доложил Яков Петрович, демонстрируя свою хорошую память.

На реке гости охали и ахали от восторга, хвалили прекрасный пляж, оборудованный еще Гордеем. Опять вспоминали его с благодарностью, качали головами и многозначительно замолкали.

Моссаль смотрел на Багдад и думал, что город этот потерял теперь одушевленность — для него и для многих, кто знал Гордея. Бездонен и безграничен внутренний мир талантливого человека, и терять его с уходом этого человека больно и обидно, ибо тут живые впервые, словно в стену, упираются в жестокий вердикт времени «Никогда!»: никогда не вернется Гордей и никогда не почувствуется его присутствие рядом с людьми. Это «никогда» теперь тут ощущалось почти что наощупь. И становилась понятной такая страшная вещь, как потеря души, обогащавшей мир. Зачастую люди в угоду безжалостному времени готовы были бы отказаться от встреч друг с другом, только бы всегда знать, что дорогая душа живет на земле — пусть где-то далеко... Дорогая душа каким-то чудом чувствуется издалека, а когда она исчезает, то и чувствовать людям нечего... Их собственные сердца остаются без услады.

Памятливое молчание — вот что достойно дорогих ушедших, ибо слова не способны измерить и выразить всю печаль. Вот в такие моменты и приходила на ум истина о том, что мир ярче и разнообразнее, чем можно описать его. Поэтому описывать — не самое эффективное дело. Лучше наталкивать человека на ассоциации как-то по-другому. Но как? Добиться до человеческого сердца умеют не многие. Эх, как легко это получалось у отца, подумал Глеб, который как раз, глядя на притихших гостей, и размышлял о соизмеримости слов и пауз.

— О чем задумался, Глеб? — толкнул его плечом Петр Алексеевич.

— Так... отца вспомнил. Вот скажите, — вдруг живее заговорил юноша, — возможно ли передать паузой всю полноту печали, если совсем не прибегать к словам? Ведь говорят, что они пусты и беспомощны...

— О, я в этих материях несилен. Вот твой отец быстро бы в них разобрался! — воскликнул Моссаль.

— И все же каково ваше мнение?

— Я так отвечу, что без слов никак нельзя. Понимаешь, они как ограда для главной мысли, выделяют для нее место. Иначе бы все расплывалось и терялось. Ну... или как иголочка, удерживающая мотылька на листе бумаги. Нет, брат, без слов никак нельзя. «Слово было у Бога, и Слово было Бог»{21}.

— Насколько же мир богаче слов...

— Неизмеримо, мой друг. И невыразимо. Ну, будем купаться?

Вода в Тигре была теплой, как нагретое у печки полотенце, но все равно приносила облегчение от зноя и от изматывающей кожу липкой влажности. А главное, что в это время года она была чистой, прозрачной.

Накупавшись в реке и пригасив эмоции, вызванные встречей, все участники уселись за стол, где возникла серьезная беседа. Живым — живое, поэтому первым делом выпили за благополучное прибытие Моссаля и его делегации в далекий для них Багдад. Петр Алексеевич доложил, что доехали они без приключений, что с каждым годом русские тракты лучше и лучше обустраиваются, в том числе и на Кавказ, за счет чего поездки облегчаются и становятся более быстрыми.

Потом — на правах самого близкого Гордею человека — говорил Зубов. Он должен был рассказать о последних днях жизни своего друга и господина, о последних событиях и его словах.

— Почти всю жизнь я служил ему, был и напоминанием о родителях, и воспитателем, и помощником в практических делах и другом порывов и помыслов. С какой мудростью отнесся к нам Бог, что оставил вдвоем у последнего предела Гордея Дарьевича! Правда, сначала с нами был и Глеб. И Гордей Дарьевич успел с ним проститься и дать ему наказ свой. Пусть Глеб Гордеевич сам о том скажет.

Глеб только этого и ждал, только к этому и готовился: не могло же быть такого, чтобы ему не позволили высказаться об отце. Медленно, словно в нерешительности он встал, без слов, почти по-взрослому, оглядел притихших сотрапезников. А те застыли с любопытством в глазах — интересно, как покажет себя в первой самостоятельной речи сын Гордея, человека непростого, сумевшего выжить в чужом народе и добиться уважения в чужой стране.

— Я прочитал в одной из книг, — начал юноша, — такое изречение, взятое автором из Талмуда: «Человек должен сначала построить дом и посадить виноградник, а потом жениться»{22}. Это чисто еврейское наставление, так как в нем нет ни слова о душе — расписаны земные задачи, не призывающие человека взглянуть на звезды. По отцу знаю, что русские мыслят шире и заветы у них другие — полнее и содержательнее. Заботы о крове и хлебе, деяния рук для них — само собой понятные вещи. Но даже эти само собой понятные вещи, на первый взгляд, у моего отца в точно такой последовательности не сложились — он вроде бы пришел к дедушке Раману на все готовое. Хотя это не так, потому что вскоре он построил судно «Муром», вполне способное заменить дом, и свой «виноградник посадил» — приумножил дедушкино дело. Он даже сделал больше, чем сказано в изречении — воспитал меня как свое продолжение, в своем духе, в традициях русской культуры. Но, видимо, это его не удовлетворяло. И вот в последнем слове, обращенном ко мне, он завещал доделать в Багдаде то, что сам не успел. Он сказал: «...преобрази наш дом, расширь сад, сделай что-то капитальное, на века». Но главный его завет был выше земных хлопот, он состоял в возвращении на Родину души нашей, в служении ее высокой звезде. Я так понял, что тут мне надо заложить основы и, опираясь на них, отправляться в Россию. Правильно я осмыслил отцовы слова, уважаемый Василий Григорьевич?

— Именно так все и было и именно правильно ты все осмыслил, Глеб Гордеевич, — подтвердил тот сказанное его воспитанником. — Гордей Дарьевич и мне оставил наказ — дождаться Глебовых детей и дать им наше русское воспитание. Вот так.

Зубов скромно поклонился слушателям и сел. За столом молчали. Некоторые сидели с наклоненными головами. Похоже, что слушатели не знали, кто имеет право первым прервать эту кипящую, бурлящую паузу. Что тут скажешь, когда такая жизнь осталась позади и с каждым днем расстояние между нею и ими увеличивается?

— Правильно он вам сказал, — не поднимаясь с кресла, тихо обронил Раман. — Это и для меня завет, да, мой друг? — повернулся Раман к Глебу. — Я же должен тебе помогать. Но мой возлюбленный Гордей знал, что я все правильно сделаю, поэтому ничего не передал мне. Мы всегда понимали друг друга без слов. И если он сейчас слышит нас, то пусть будет спокойным — мы его не подведем, — Раман поднял бокал, взглянул куда-то выше людей, на кроны сада и медленно выпил напиток.

— Царство небесное, — прошептал Моссаль вслед за Раманом.

— И вечная память дяде Гордею, — добавил Яков.

Только после этого разговора боль начала утихать. Все поняли, что весть о сказанном тут, в этот день, обязательно дойдет до России, до русской родни и до всех, кто помнил Гордея Дарьевича Дилякова, и от этого его домашним стало легче. Казалось, что они отдали ему последний долг и теперь могут оставить его в покое, не терзать своими переживаниями и подумать о себе.

Василий Григорьевич, — ежедневно потрясающийся переменами в Глебе, что подобно приливу океанскому появлялись в нем с возмужанием, поражающийся его превращением из юноши в молодого мужа, — не узнавал своего воспитанника. Неужели это он один — ведь теперь нет рядом с Глебом никого больше — вырастил и выковал этого уравновешенного, неторопливого, но самостоятельного человека? Но нет, конечно! Тут судьба потрудилась... Хотя что это такое он не понимал.

Он ждал, пока гости порешают основные дела, с которыми сюда приехали, соберут товар для провоза в Россию, чтобы на досуге поговорить с ними о своей будущности. Дело было серьезное, но не обременительное — он хотел просить давнего друга о приюте на первое время по его возвращении в Москву. Скоро-скоро это должно случиться... лет через десять-двенадцать... А дальше уж он позаботится о себе сам. Добрая душа Гордей Дарьевич оставил ему в наследство небольшую сумму из заработанного независимыми от Рамана трудами, и этой суммы хватит для скромного проживания одинокого старика до последних дней. Родня у Зубова, конечно, была, но не высоких чинов и не столичных кругов, так что ее еще разыскать надобно да растолковать ей о себе — кто он и кем им приходится. А там, гляди, они еще и не проявят родственных чувств к нему, давно отсутствующему, проведшему жизнь в невиданных землях, очужестранившемуся. Такое тоже бывает. Во всяком случае сейчас более близких людей, чем семейство Моссаля, Василий Григорьевич для себя не находил.

— Да что вы, дядя Василий, такое говорите! — вскричал Яков, едва Зубов затронул в разговоре с ними свою тему. — Даже сомнения ваши для меня обидны. Вы же нам почти что родной человек. Конечно, приезжайте, когда захотите и оставайтесь сколько угодно. Вот, ей-богу, выдумали выяснять, да? Скажите, отец?!

— Это возраст делает людей неуверенными, сынок, не удивляйся. А в остальном ты прав, господин Зубов не просто так наш знакомый и не просто хороший человек. В отрыве от Родины, в тоске по ней он исполняет сложнейшую и святую русскую миссию на османском востоке, держит тут наши культурные рубежи, за что достоин особенного уважения, и мы будем ему всегда рады. Так что, Василий Григорьевич, — Моссаль повернулся к смущенному просителю и обнял его, — брат мой дорогой, милости просим приезжать к нам в любое время. Почтем за честь принять вас.

— Да ведь мы еще, полагаю, не единожды увидимся с вами тут? — спросил Зубов.

— Уж в этом не сомневайтесь, если даст Бог здоровья, — усмехнулся Петр Алексеевич.

Завет Гордея

Идея с переделкой дома, о которой стало известно год спустя после того, как она была впервые высказана Гордеем, скорее всего спонтанно, Раманом воспринялась серьезно. Видимо, не так уж неожиданны и необдуманны, не так уж самодеятельны и безосновательны были эти спонтанные речи, появляющиеся без видимых причин, коль они приходились ко двору. Видимо, отсутствие их связи с окружающими реалиями, с имеющимися фактами — лишь иллюзия, морочащая того, кто не заметил и не осознал такую связь.

Раман сам давно посматривал на дом. Понимая, что это мощное, возможно, не один век стоящее здание, которое простоит еще тысячелетия, является ценным памятником древности и перестраивать его нельзя, он понимал также и то, что оно перестает удовлетворять его масштабы и нужды. Надстраивать второй этаж, как делают многие, сохраняя первоначальный стиль постройки, он не хотел — все-таки основа под стенами не рассчитана на такие нагрузки. Вдруг под их весом здание, стоящее вблизи реки, поплывет и разрушится? Потом, как часто бывает, эти мысли остыли и перестали его тревожить, отошли на второй план, и вот опять напомнили о себе, теперь уже с подачи Глеба...

Не ожидал Раман столь хитрого хода от внука, высказавшего пожелание отца в такой обстановке, что теперь не отвертишься. Волей-неволей придется потрудиться, рано еще почивать ему на стариковских диванах.

Вскоре и оказия подвернулась, причем не одна, а россыпью, как на приисках. Сосед, на меже с которым стояла яхта «Муром», застрял в долгах. Он начал поговаривать о трудностях, которые испытывает и с которыми надеется справиться продажей своего дома с участком.

— Э, дорогой, — при встрече сказал ему Раман, предварительно выяснив, что это не слухи, а правда, — продавать свой дом не годится, это последнее дело, поверь. Тебя люди уважать перестанут, сыновья осудят, когда подрастут.

— А какая мне будет разница до людей, если я уеду отсюда? — ответил тот.

Мало-помалу завязался откровенный разговор и хитрый Раман предложил соседу другой выход из положения.

— Слушай, а нельзя ли продать часть сада? Может, кто-то захочет тут новый дом построить?

— Кому нужны такие маленькие клочки земли, чтобы хватило только под дом без полноценного сада?

— Вот я же и предлагаю поинтересоваться, — настаивал Раман. — Вдруг кому-то это подойдет?

— Да не хочу я тесноту разводить! Что это за жизнь будет, если видеть, что делается во дворе у соседа... Тьху! Я так не могу, — замахал руками рассерженный сосед Рамана. — Совсем уеду, да! Пусть заживу не в самом центре Багдада, зато опять вольно и просторно. Ты что думаешь, я пропаду?

— Вот не горячись, дорогой... Мы с тобой давно живем рядом, по соседству, — сказал Раман и замолчал, как будто задумался.

— Как тут не горячиться... Вопрос решать надо, а не поплевывать на него...

— Ой, ну давай я куплю у тебя часть сада, а? — словно это только что пришло ему в голову, сказал Раман. — Ту, что примыкает к нам. А что? И дом твой тебе останется и двор по-прежнему будет скрыт от меня. Сколько ты за нее попросишь?

Долго считать не пришлось: цены на землю в этом районе они знали, долг соседа тоже был известен — получилась задача в одно арифметическое действие, чтобы вычислить, сколько земли надо продать, чтобы сосед мог покрыть свой долг.

И тут же, почти следом за этой удачной сделкой, случилось Раману познакомиться с Бентом Нилсеном, датским архитектором, который в Вене слушал лекции самого Отто Вагнера, родоначальника австрийского модерна. Учеников у прославленного профессора было много, так что после окончания обучения все поместиться в Европе не могли. Дабы найти место под солнцем, наиболее находчивые из них предавали великого учителя и выдумывали нечто свое. Например, так поступил резкий в суждениях Адольф Лоос, который стал ярым противником модерна и считал, что орнамент в архитектуре сродни преступлению. Новаторы находили поклонников и заказы там, где жили и учились, а остальные, хранящие верность модерну, разъезжались по провинциям мира, где на них еще поддерживался спрос. Так Бент Нилсен оказался в Багдаде — его выписал сюда Элия Петрос, известный нотариус, для постройки дома своему сыну, готовящемуся к женитьбе.

— Ты смотри, — возмущался Раман, узнав об этом из беседы с новым знакомым, — какой-то выскочка-нотариус может подарить сыну к свадьбе новый дом, а я, Раман Бар-Азиз, старейший аптекарь Багдада, потомственный аптекарь, что себе думаю? Делайте и мне дом, великий мастер!

— Тоже в стиле модерн?

— Ну нет, в стиле того дома, в котором я живу. Этот стиль называется — багдадская древность. Вот так! Сможете?

— Если речь о постройке здания в ансамбле с уже существующим, то нет ничего проще. Тут же выдумывать ничего не надо.

— Вот именно, — согласился Раман, — выдумывать не надо. Возводите то, что создаст ансамбль.

Бент Нилсен заказ принял.

Дабы не расстраивать уступчивого соседа, у которого он купил часть сада, Раман решил расположить новый дом не на одной линии с уже существующим, а перпендикулярно к нему, торцом выходящим к Тигру, а фасадом — к старому саду с Гордеевой беседкой и валунами для сидения гостей. Правда, теперь гости тут почти не появлялись, но достопримечательности сада остались в неприкосновенности.

И второе большое дело, о котором попутно договорился Раман с Бентом, заключалось в обучении Глеба. Бент согласился преподавать юноше премудрости архитектуры, а Раман за это выхлопотал у местных властей разрешение на открытие Нилсеном архитектурной школы и выделил ему для занятий место в своей аптеке, ужав склады и сократив их площадь.

Кто знает, зачем Глебу хотелось на законных основаниях иметь звание архитектора, но знания за плечами не носить. Главное, что он не запускал налаженное Гордеем дело с аптекой.

Реставрация аптеки и женитьба

Не только энергичный и хваткий подросток, а скорее всего, каждый человек, задумавший что-то построить, рисует в воображении уже готовые картины. Вряд ли кому-то мерещатся этапные, промежуточные виды — разрытые котлованы, кучи грунта и строительного материала, снующие по земле и копошащиеся на лесах работники. А вот готовое, красующееся во всех своих деталях здание, наверняка, видится в мыслях, и именно его виды вдохновляют инициатора затеи продвигаться вперед.

— Мне хотелось бы представить, каким видел новый дом сам отец, — рассуждал Глеб, когда на их семейном совете начиналось очередное обсуждение будущего дома. — Ведь не может быть, чтобы он говорил о предмете без его представления в своих мечтах. Что-то же натолкнуло его на эту мысль и утвердило в ней. Более того — заставило говорить об этом в последний час...

— Натолкнула его на эту мысль наша теснота, сынок, — вздохнув, сказал Раман. — Твой отец понимал, что для процветания дела его надо развивать не только вглубь, — то есть докапываться до самых древних лечебных снадобий и до новейших лекарственных средств, — но и вширь. Дело надо постоянно расширять. А значит, надо пополнять перечень продаваемых товаров. Но не станешь же ты аптечный ассортимент продавать в одном помещении с пищевыми добавками, имеющими лечебный эффект, с пряностями и сухими фруктами, например. Верно? Вот он и задумывался...

— А я еще, дедушка, и косметику хотел бы добавить к нашим товарам. Ты видел, как девушки красят брови, наводят контуры губ да мажут щеки розовым? Такая косметика может быть вредной для тела, а может быть безопасной или даже полезной. Именно мы, несущие людям лекарства и безопасные средства для всяческого употребления, должны позаботиться об этой разновидности потребностей. Опять же — людям нужны мыло для умывания, пудры, ароматические жидкости, духи... Кому, как не аптекарям, это продавать? И надо спешить, чтобы нас не опередили другие.

— Мой ученик прав, о мудрый Раман, — подхватил сказанное Василий Григорьевич. — Молодые, они из воздуха ловят идеи. Они понимают друг друга на расстоянии, издалека. Такова природа человека и времени. Так что не далее как завтра же выделяйте в аптеке косметический отдел. Уверен — тот, кто захочет купить качественное мыло, пойдет с доверием в аптеку, а не к сомнительным типам, торгующим товарами вразнос из своих коробок. Кто знает, что они там продают...

— Так вот я думаю, что отец все-таки видел отдельный жилой дом, который может быть каким угодно, ибо должен стоять во дворе аптеки, скрываться в нынешнем саду. Конечно, дом должен быть современным и просторным, рассчитанным на новые поколения наших продолжателей.

— Сынок! — воздел руки к небу старый ассириец, — как же ты в своем юном возрасте можешь думать о новых поколениях! Я удивлен твоей прозорливостью. О, хвала твоим умным родителям за такого отрока.

Глеб снисходительно улыбнулся.

— Не перебивайте, пожалуйста, дедушка. Я еще не все сказал. Кажется мне, что задумывал отец и другое — расширение старого дома. Да-да, не хмурьтесь! Он планировал совсем убрать оттуда жилые комнаты.

— Это несомненно, — качнулся всем корпусом вперед внимательно слушающий внука Раман.

— И расширить рабочее пространство.

— Как расширить? За счет чего, если мы не имеем права изменять его фасад?

— Вид дома можно сохранить не только с фасада, но даже с трех сторон, а вот с тыльной стороны — достроить. А заодно и чердачную часть поднять вверх, сделав тоже полезной для использования.

— Иначе говоря, — догадался Глебов воспитатель, — ты предлагаешь замаскировать под реставрированный чердак обыкновенный второй этаж?

— Ну... не я. Это отец так думал, — Глеб впервые пошутил об отце, покрутив в пространстве карандашом, которым чертил эскизы.

— И именно туда вынести современные товары — бакалею, косметику, да? — уточнил Василий Григорьевич, обрадованный, что образ Гордея становится просто приятным воспоминанием.

— Да, а также отдел подарков, — сыпал все новыми и новыми идеями подросток. — Начать этот отдел можно с продажи зеркал. Я прямо вижу перед собой маленькие ручные зеркала в золотой оправе с драгоценными каменьями, да еще на цепочках... в виде браслетов... Их можно сделать дорогой модной игрушкой. Они — достойный предмет, чтобы занимать руки девушек во время бесед. Вы замечали, как многие девушки, находясь в обществе, не знают, куда их деть?

— А веера?

— Кстати, да! И веера тоже.

В процессе долгих и частых обсуждений, прикидок, подсчетов финансовых возможностей остановились на том, что строительно-реставрационные работы начнутся со старого дома. С тыльной стороны к нему будет пристроено новое большое здание, второй этаж которого ляжет на старую часть аптеки, сохраняя стиль ее высокого чердака. Вход на второй этаж, чтобы не перестраивать старую часть, запланировали сделать с торцов новой части.

Долговечность постройки, на что рассчитывает каждый застройщик, зависит не только от качества материалов и мастерства строителей, как может показаться несведущему человеку, но и от того, насколько тщательно исследована почва и подобран тип фундамента. Поэтому прежде чем начинать строительство на участке возле и вокруг старой аптеки, пришлось нанимать бригаду геодезистов для изучения свойств грунта, а именно: насколько грунтовые воды находятся близко к поверхности, какой тип почвы тут преобладает, какой рельеф и т. д. Ведь, кроме прочего, рядом с их участком протекал Тигр, большая река! И это не могло не привнести свои особенности в планы и проекты по строительным объектам.

Только после этого следовало приступать к разработке проекта реставрации старого здания аптеки и строительства жилого дома и составлению сметы к ним, ибо ни одно серьезное строительство вообще не начинается без сметы. Это обязательный этап работы, позволяющий с высокой степенью точности рассчитать затраты на материалы и на выполнение работ по возведению объекта, а также контролировать расходование средств в ходе дела.

Ну, это только примеры того, насколько непростым, трудоемким и долгим оказалось затеянное Глебом и Раманом строительство. Только на подготовительные работы к нему, когда еще ни один камешек не был стронут с места, потратилось несколько лет. За это время Глеб успел вырасти в зрелого юношу и выучить азы архитектуры.

Затем, конечно, их планы были воплощены в реальность, Бент Нилсен не подвел старого Рамана. Не сразу и не все одновременно было закончено. Нилсен продвигал дело постепенно, без спешки, зато напористо и неуклонно, и это очень нравилось его заказчикам.

Так получилось, что новые залы аптеки, как по-прежнему назывался их торговый дом, вошли в строй одновременно с женитьбой Глеба. Женой он выбрал дочь первого помощника Нилсена, которого тот нашел среди багдадских зодчих для выполнения отделочных и декорационных работ, ведь им понадобилось много создавать и реставрировать лепных архитектурных деталей и рельефов. Девушка была почти ровесницей Глеба, то есть по восточным меркам не такой уж юной.

Почему-то громкой свадьбы Глеб не захотел, и это встревожило его родственников. Конечно, он мотивировал свое желание необходимостью экономить деньги для строительства, которое продолжалось. Но все равно это было странно — молодые женились по любви, а это всегда сопрягается с желанием громкого и запоминающегося празднества. В конце концов, сошлись на том скромном варианте свадьбы и на том минимуме расходов, на которые согласилась сторона невесты.

Итак, Глеб вступил в полное управление семейным делом, чем когда-то занимался его отец, незабвенный Гордей Дарьевич.

Пагуба

Глеб Гордеевич, обеспокоенный своим состоянием, о котором он ни с кем не мог поговорить, никому не мог довериться, тайно посетил лекарей, занимающихся душами клиентов — одержимостью по тогдашней терминологии, а по-нашему, психиатров. Для этого, подготовив почву, на некоторое время уехал в Ниневию, как ассирийцы Ирака называли Мосул, второй крупный культурный центр страны.

Остановился он в частной лечебнице, о которой разузнал загодя.

— У меня появилось порочное пристрастие, — рассказывал он врачу. — Я, видите ли, занимаюсь торговлей... И с некоторых пор начал замечать за собой желание взять из общей кассы деньги...

— Только желание?

— Не только. Конечно, дело дошло до прямого воровства, доктор... Я поэтому и обратился к вам.

— Как давно вы за собой это заметили?

— Готовясь к этой беседе, я все припомнил с большой точностью, — убежденно говорил Глеб. — Это случилось, когда умер мой отец. Я тогда испытал сильное потрясение, почти дошедшее до временного помешательства. Странно, что этого никто не заметил. Ну конечно, я не демонстрировал свое состояние, но возможно не заметили еще и потому, что все были заняты главным событием, а я в некотором смысле оставался предоставленным самому себе. Да и вообще это длилось недолго. Отец умер в дороге, мы как раз путешествовали... Так вот пагубное желание владело мной от его смерти и до возвращения домой. Потом оно как будто незаметно прошло. Но момент, когда мне хотелось уйти вслед за отцом, я помню отчетливо.

— Что именно вас толкало уйти вслед за отцом? — уточнял врач.

— Страх встречи с матерью. Видите ли, мне казалось, что я не перенесу ее горя. Я не желал видеть ее оплакивание отца, ее страдания, они меня страшили, казались мне непереносимыми. И потом... Мое понимание того, что жизнь без отца станет пустой. Ну... бесцельной... Опять же — я не желал себе такой жизни, словно заранее не находил себе в ней места. Даже домой возвращаться не хотелось. Мне казалось, что это уже будет не мой дом. Короче, все это было мне не под силу.

— Но потом, вы сказали, вам стало легче?

— Да, мама встретила известие о смерти отца очень мужественно. Дело в том, что отец давно и тяжело болел... после сильной травмы. Фактически мама спасла его и выходила от смерти. Так что, сами понимаете, она свободно понимала его состояние и представляла, когда запас его сил исчерпается. Мама давно была готова ко всему, вот что я хочу сказать.

— А второй мотив? Отчего он перестал вас беспокоить?

— Тут отец обо мне позаботился. Кто знает... я начинаю думать, что он предвидел мою болезнь. Иначе, откуда бы знал, что мне завещать?

Глеб нервничал и суетился, был немногословен, говорил немного невпопад. Ему впервые пришлось откровенничать о слишком личных вещах, и его не отпускал внутренний зажим. Да это и естественно... Многие свои качества и порывы им еще не были осмысленны, а значит, он не мог вообще сказать о них. Смутные беспокойства еще не вызрели в конкретные слова.

— Вы не могли бы говорить яснее, конкретнее? — попросил врач. — Просто говорите о конкретных фактах.

— Да, простите. Дело в том, что отец оставил запись... он вел дневник... Писал там часто...

— О чем он оставил запись?

— Он оставил последнюю запись, где завещал мне... построить новый дом. Написал, что я должен сделать что-то значительное, причем своими руками. Сам-то он построил нашу яхту. Вот... И я увлекся его идеей. Это сделало мою жизнь осмысленной.

Беседа в таком плане продолжалась долго, повторялась не один день.

— Пагубное пристрастие — это зависимость человека от чего-то внешнего, что дает ему сильное, но кратковременное удовольствие, которое затем превращается в привычку. Поскольку ваше счастье зависит от вас самих, то никакой внешний источник не способен поддерживать его постоянно. Понимаете? — после обследования начал объяснять врач.

— Кажется, да, — озадаченно хмурился Глеб Гордеевич.

— Рано или поздно вы будете болезненно разочарованы и не удовлетворены. Испытывая страдание и нехватку радости, но не зная другого средства спасения, вы все равно будете снова и снова прибегать к своей пагубной привычке, надеясь, что ее продление или учащение по времени, усиление по интенсивности или увеличение по количеству вернет вам искомое счастье. И выхода из этого круга нет.

— Что же мне делать?

— Что делать... — повторил уважаемый эскулап. — Скажите, неужели никто из семьи не заметил в вас склонности к... к воровству?

— Не знаю, никто ли... — неуверенно сказал Глеб Гордеевич, болезненно морща лоб. — Господи, как трудно об этом говорить... Мама... Она как-то дала мне понять, что знает... Нет, вслух она ничего не сказала! Но однажды посмотрела так, что я все понял...

— И что было дальше? Ваши отношения изменились?

— А как вы думаете? — невольно воскликнул больной. — Хотя бы уже тем, что я стал избегать ее. И она это заметила. Вот тогда и заговорила, мол, сынок, я же никому не скажу. Каково?! Я чуть не умер со стыда!

— И что вы ответили?

— Я маму очень люблю и не могу грубить ей... Вот и признался, что эта болезнь прицепилась ко мне после смерти отца. И сказал, что если она еще раз намекнет о ней, я покончу с собой.

— Надо было попросить ее, чтобы она как-то прикрывала вас...

— Теперь она не намекнет, конечно, но ведь другие могут заметить.

— Вот тут мать и понадобится вам, ее помощь, — увещевал Глеба Гордеевича врач.

— Ну что вы такое говорите?! Я и так поставил ее в невозможное положение. Что ей делать прикажете после моего признания? Ждать, пока другие сами заметят мое воровство и закрывать им рты после этого или предать меня, придать огласке мой позор и предупредить их заранее? Понимаете? Я вижу, что она растеряна, а тем временем сам остановиться не могу... И как мне жить?

— Лучше всего примениться к своей болезни, понять ее и руководить ею. Но вам нужен человек... помощник...

— Вы хотите сказать, что постепенно все будут узнавать о моем пороке, а мой помощник должен будет улаживать дела, чтобы не поднимался скандал?

— Да, что-то вроде этого.

— Тогда лучше не жить, доктор. Поймите, я не боюсь смерти и легко бы расправился с собой. Без меня даже дела семьи не очень пострадают. Но у меня пока что нет наследника. Я недавно женился... Да и дом я не достроил. Его тоже надо закончить. Значит, вы ничего не можете предложить? Вы упомянули о руководстве болезнью...

— Могу, конечно. Но... пока что не вижу надобности в кардинальных мерах. Пока что поддержим вас успокоительными снадобьями. Регулярно их пить не надо. Но как только почувствуете приближение приступа, так сразу надо будет мчаться домой и принимать их. Какое-то время они помогут снимать остроту приступов. Но и сила воли не отменяется, она остается главным фактором борьбы с недугом... Вот это я и имел в виду.

— Я согласен принимать что угодно. Мне бы только сына дождаться. А эти лечебные снадобья не повлияют на него, на ребенка?

— Если вы не будете откладывать с его зачатием, то не повлияют, — усмехнулся врач. — Правда... извините... не повлияют только в физическом смысле.

— Что это значит? Вы что-то недоговариваете.

— Вы же приехали консультироваться о своем здоровье, а не о будущих детях... Но если уж вы заговорили об этом, то я должен вас огорчить...

— Что такое, в чем дело? — с нотками восточного высокомерия заволновался Глеб Гордеевич.

— Ваше пристрастие... оно имеет свойство передаваться потомкам. К сожалению. Если не детям, то внукам. По сути, если честно сказать, то... вам лучше не иметь детей, прервать род.

— Неужели это правда? — прошептал потрясенный Глеб Гордеевич, бледнея и покрываясь испариной. — Есть ли моя вина в этом?

— Лично вашей вины нет, — успокоил его лекарь. — Но... так сказать, создавая дискомфорт в лоне семьи вы, конечно, будете чувствовать подобие вины.

Глеб откинулся на спинку кресла и с усилием тер лоб, как будто пытался таким образом добраться до решения всех проблем.

— Я потрясен... Но за что именно мне ниспослано такое бесславие?

— Это судьба. Возможно, ваш отец когда-то пережил сильное потрясение. У него оно могло пройти без внешнего проявления, но изменило что-то внутри естества, и это изменение вошло в потомков... Понимаете, болезни подобного рода мало изучены, так что мы больше руководствуемся практикой наблюдений за их течениями. В душевных болезнях все двойственно, неоднозначно. Например,мне известны случаи, когда в потомках, если один из родителей был здоров, патология проявлялась слабее, а в последующих поколениях исчезала совсем. Но... обещать что-то конкретное на моем месте никто не возьмется. Со своей стороны, что касается ваших потомков, скажу одно — тут обнадеживающим фактором может быть то, что свою болезнь вы не унаследовали от предков, а нажили в результате несчастных жизненных перипетий. Хотя тип нервной системы... он тоже сыграл свою роль. Словом, понимаете, как сложно все?

Глеб Гордеевич возвращался домой совсем не окрыленным, скорее наоборот, — утратившим надежды. Фактически он не получил заверений в том, что его болезнь можно остановить хотя бы на данном уровне или ощутимо затормозить ее развитие, ее проклятое усугубление. Даже облегчения не получил. Успокоительные снадобья, что ему прописали, как он понимал, будут снимать остроту влечения, но не устранят его совсем. И все же, все же... туманные речи ниневийского эскулапа давали ему надежду продержаться еще некоторое время.

Хитрый лекарь, выдающий жестокую правду малыми порциями, назвал еще одно средство... очень тяжелое и опасное — не только для него опасное, но и для будущего ребенка. Он сказал, что пагубные влечения значительно ослабляются физическими страданиями, практически забиваются ими... их болью. Тут он ничего не рекомендовал, подчеркивая, что Глебу Гордеевичу еще рано настолько отчаиваться, чтобы прибегать к подобному методу. Но... вместе с тем посчитал нужным сообщить о нем...

— Некоторые люди специально заражают себя малярией, например, — доверительно сказал он. — Другие спасаются совсем диким образом — питьем с тяжелыми последствиями или намеренными увечьями... Короче, чем-то сильным отвлекают себя.

— Все это не годится для меня, — выслушав его, прокомментировал Глеб Гордеевич. — Так опускаться на глазах у всех... Зачем тогда жить? Мне хотелось бы найти радикальное средство. Я полагал, что медицина способна...

— Есть и такое средство, — осторожно перебил его лекарь.

— Что же вы молчите?! Какое?

— Оно небезопасно, — наконец, сказал врач. — Радикальное средство — это трепанация черепа, попытка вмешаться в мозг и прервать болезненные цепочки команд, идущие оттуда. Но гарантии того, что после трепанации больной сохранит здравый рассудок, никто дать не может.

— Знаете, порой мне кажется, что простое и откровенное помешательство — менее тяжкий крест для моих родных, чем то, что есть сейчас. Но все же для меня... потеря осознания вещей... нет, — Глеб Гордеевич отмел и это средство.

Поразмыслив над общей картиной происходящего с ним, он понял, что детей заводить ему нельзя, и основные усилия надо сосредоточить на строительстве дома. Он должен его закончить — таково веление отца. Только кому этот дом достанется? Племянникам, конечно, детям его сестер... Анны и Ефросинии. Ну... они тоже ему не чужие.

Сколько души вложил отец в его воспитание, как мужественно ради него совершал путешествия в Святую Землю и в Вавилон... И все напрасно... Род их прервется, должен прерваться. Кто же вернется в Россию? Как несправедливо! Какие-то бандиты избили его отца в отрочестве, при нем убили деда... И травмы, физические и душевные, полученные тогда Гордеем Дарьевичем, изменили его природу, ослабили ее, так что передались по наследству следующему поколению — Глебу... Эх, лучше бы хромота передалась, слабое сердце, другие болезни, — горько думал Глеб, возвращаясь домой. Ему трудно было подготовиться к предстоящему разговору с женой. Он вообще не представлял, как дальше жить. Правда, ниневийский целитель душ дал адрес еще одного лекаря, который, мол, подскажет Глебу Гордеевичу правильное поведение для предупреждения деторождения.

Все говорили, что он очень красив внешне, да он и сам видел, что это правда. Хвалили и его ум, и тоже не напрасно. К тому же он чувствовал себя физически сильным и здоровым мужчиной. Каким счастливым он мог бы быть при таких достоинствах, если бы не эта... червоточина...

Но едва Глеб появился дома и зашел к жене, как она встретила его радостным известием — у них будет ребенок. Она окончательно в этом убедилась.

— Он уже около десяти недель живет во мне, — шептала счастливая женщина.

— Почему же ты сразу не сказала?

— Хотела окончательно убедиться. Ты рад?

— Да, конечно, я очень рад, — сдержанно сказал Глеб, чтобы не выдать своей растроганности.

Что-либо предпринимать было уже поздно. Глеб увидел в этом промысел Божий.

3. Емельян

Сын, появившийся чудом

Дела у Глеба шли хорошо. Новые отделы аптеки начали работать и приносили ощутимый доход, так что года через два можно было надеяться на покрытие реставрационных расходов. Строительство дворца-терема, как он в шутку называл его на русский лад, тоже продолжалось в соответствии с предварительными планами. Скоро Хава родит, и они переедут туда. Новый дом будет подарком его ребенку!

Жизнь так прекрасна!

А может, он все беды напридумал себе? Не только у него, у других тоже бывают недостатки, которые те скрывают и втихомолку с ними борются. Он ведь обыкновенный человек, должно же и у него что-то быть не в порядке. Это отец, которому не хватало физического здоровья и который пытался компенсировать его недостаток внутренними достоинствами и прекраснодушием, своим примером сделал из него человека, стремящегося к совершенству. Так может, выбросить все из головы, позволить себе быть таким, каким его сделал Бог, просто впредь держаться более предусмотрительно? Допустим, если уж до невозможности захочется пощекотать нервы, то лучше идти не в свою кассу, а в людные места, где, в случае чего, можно свой грех списать на случайность...

Глеб со страхом осознал, что слишком разоткровенничался с собой, и тут же заметил, что после того, как он озвучил у лекаря многие свои тайны, ему стало легче о них думать. Правда, однажды произнесенная вслух, перестала его поражать и страшить, перестала быть сокровенной, незаметно перекочевала в разряд обыденности, допустимых вещей. Так значит, нет больше постыдного порока? Есть только то, что нельзя выпячивать, что надо скрывать и не попадаться...

Вот и с ребенком так. Деваться было некуда — ребенок начал свою жизнь независимо от его намерений. Это веление Бога, чтобы я продолжился в потомках, — думал Глеб, гуляя по саду или уединяясь в отцовой беседке. Больше ни на что его влияние не распространяется — он может только сдаться на милость провидения.

Соблазн дождаться рождения ребенка — увидеть его, услышать крик, прикоснуться к нежной коже — был так велик, что в первое время выбил из Глебовой больной плоти всякие иные желания, в том числе и пагубные. Замечая это в себе, бедный Глеб радовался и подгонял строителей с новым домом, ибо теперь в нем было кому жить.

Шли дни, собирались в недели и убегали прочь, истекали месяцы, а с Глебом все было хорошо, болезнь о себе не напоминала. Ему начало казаться, что счастливая весть о ребенке исцелила его — нейтрализовала в нем травму, нанесенную смертью отца, что застрявшая в нем заноза, которую не удавалось ни достать ни вынуть, сама выпала. Клин клином вышибают, говорил незабвенный Гордей Дарьевич в таких случаях.

И вот в один из дней Глеб заметил на женской половине дома необычное оживление. Как всегда, занятый мыслями о себе, он не придал ему значения и пошел на стройку. Он старался всегда присутствовать там, ибо так понимал отцовы слова «делать дело своими руками» — не имел же отец в виду, что он сам будет возводить стены или ставить кровлю.

На работе его тревожить не стали. А вечером, едва он появился дома, его степенно навестил Раман и сообщил новость, что у него родился сын, здоровый голосистый мальчик.

Сын, появившийся чудом... — тут же подумал Глеб.

— Младенец мужественно перенес рождение и первое купание, — рассказывал между тем обрадованный прадед, — потом чуток поел и уснул. Теперь, выспавшись, опять подкрепился и смотрит на мир ангельскими глазками, по-рачьи шевеля ручками и ножками. Иногда он забавно кряхтит и показывает язычок. Хочешь посмотреть?

Глеб молча кивнул деду и поспешил к жене. Та еще лежала, с синими кругами под глазами. Но уже улыбалась.

— Когда он родился, Хава?

— Перед восходом солнца.

— А почему шум и беготня были позже, когда я уходил на стройку?

— Со мной плохо было, — сказала жена Глеба. — Но теперь все наладилось. Только мне надо полежать несколько дней.

— Лежи сколько надо, — Глеб ласково погладил ее по щеке.

— Слушай, Глеб, я хочу назвать сына Шимуном, это означает «услышанный Богом», а? Такое красивое имя!

— Нет, Хава, дочерей будешь называть, как захочешь, а мой первенец должен носить русское имя. Назовем его по святцам — Емельяном. Хочу, чтобы ты знала — в честь его рождения я сейчас пойду на стройку и объявляю работникам, что завтра они могут отдыхать, за мой счет. Пусть запомнят день рождения Емельяна Глебовича Дилякова.

— Без угощения?

— Пусть проведут этот неожиданный свободный день со своими семьями, это лучшее угощение из всех.

Поскольку на следующий день никакие работы не производились, то Глеб, чувствующий себя именинником, тоже решил отдохнуть. Он пошел в город, чтобы прогуляться и заодно купить Хаве подарок в благодарность за сына.

Долго вышагивал по шумным улицам, наслаждаясь каким-то тихим счастьем, названия которому он не знал, пока солнце не поднялось так, что пора была уходить в тень. Тогда зашел в первый попавшийся ювелирный магазин, встал у прилавка, принялся рассматривать женские украшения. Кольцо без примерки он подобрать не сможет, значит, надо покупать серьги или браслет. Он выбрал на витрине несколько изделий и попросил показать их.

Рядом чуть слышно перешептывалась пожилая пара, что-то рассматривая под стеклом. Мимо проходили другие люди, посматривая по сторонам и невольно толкая боками стоящих у прилавка.

— Осторожнее! — прикрикнул на зевак пожилой мужчина, проверяя, целы ли его карманы.

На какой-то миг продавец отвлекся от стоящей перед ним публики и взглянул на зевак, игнорирующих замечание и продолжающих бродить у прилавков и задевать покупателей.

И вдруг время для Глеба замедлилось, окружающее окуталось липким прозрачным туманом, а душу полоснула такая тоска, от которой он чуть не закричал. Все потеряло свою ценность. Не нужны, скучны ему стали и Хава, и младенец, и строящийся дом... Почему он здесь? Зачем ему эти никчемные побрякушки? Чем он занимается?

Куда бы он пошел и что бы сделал, он не знал, но и тут находиться не мог. Отвращение к миру поднялось откуда-то из чрева, защекотало в горле, отчего рот наполнился слюной. Глеб поспешно вынул платок и брезгливо сплюнул в него.

— Спасибо, мне ничего не подошло, — сказал продавцу и пошел к выходу.

Сопя и поспешая на воздух, его опередила пожилая пара, что стояла рядом. Он посторонился, пропуская их вперед.

— Придержите вора! — крикнул продавец. — Вон того мужчину с платком в руке. И позовите полицейского!

Несколько человек тут же схватили Глеба за руки, рванули назад.

— Это неправда, — побледнел Глеб. — Ошибка! Я не вор...

— Эй, господа! Вы торгуете или даром все раздаете? Эдак скоро и вас отсюда вынесут, — размахивая тростью, тем временем в магазин вошел Василий Григорьевич. — Как говорится, наше вам с кисточкой! — он подошел вплотную к Глебу, осмотрел его со всех сторон. — Кто этот красивый мальчик? И зачем вы его так безобразно держите?

— Отойдите, господин! — прикрикнули на Василия Григорьевича отошедшие от оторопи работники магазина. — Это задержанный. Он украл браслет.

— Мне от вас смешно! Из магазина спокойно выходят воры с полными карманами, а вы хватаетесь за красавчиков? Молодцы! Браво!

— О чем речь? Что вы хотите сказать?

— Хочу вернуть вам вот этот браслетик. Его я легко отобрал у двух старых негодяев, вышедших от вас, — Василий Григорьевич вынул из своего кармана браслет и широко развел руками. — Да, господа, я такой! Много видел на своем веку. Так обменяем браслетик на свободу для этого господина?

Обрадованный продавец с протянутыми руками кинулся к Василию Григорьевичу, но тот поднял браслет выше и рассмеялся.

— Вы мне ничего не сказали про обмен!

— Отпустите этого... — продавец указал на Глеба. — Просто он его смотрел... Я и подумал...

— Он подумал! — шутил дальше Василий Григорьевич. — Приятно знаете одним махом и браслет вернуть и доброе имя приличному человеку.

— Извините меня, — к Глебу подошел продавец, подавленно улыбнулся.

Прижимая платок к губам, Глеб быстро вышел на улицу.

На перекрестке его догнал Василий Григорьевич.

— Я не умею так быстро бегать, сынок, давай идти медленнее.

Глеб промолчал, только бросил на воспитателя обидчивый взгляд, как на обманщика, и отвернулся. Так они прошли еще пару кварталов, дошли до последнего перекрестка.

— Вот здесь, мой мальчик, — Зубов остановился и показал на землю вокруг себя, — негодяи убили твоего деда Дария и покалечили твоего отца Гордея. Запомни это место и всегда ходи по нему с осторожностью. Так будет правильно.

— Как вы оказались в магазине?

— Шел мимо, увидел, что тебя удерживают за руки...

— А как догадались в мой карман залезть и взять браслет?

— Так ведь за что-то же тебя задержали. Сообразил...

— Неправда! Вы лжец! Вы давно знаете о моей беде, да? Как вы узнали?

— Мне отец твой сказал.

— Отец?

— Да, в последний вечер. Просил присматривать за тобой.

— Но я тогда не... Откуда он мог знать?

— У меня никогда не было сына, так что я не знаю, как про своих детей отцы узнают правду. Наверное, ты в играх как-то не так себя проявлял.

— Как это «не так»?

— Допустим, ты в виде шутки мог спрятать любимую вещь отца и не вернуть ему... А потом он находил ее где-нибудь в грязном закутке, смятой, а то и порванной... Бывало такое?

— Бывало... Но ведь это было в шутку, вы сами сказали...

— А как я должен был сказать? Хотя в шутку, мой мальчик, над вещами не глумятся... да и возвращают их вовремя...

— Так я и у вас вещи брал, прятал...

— Правда? А я и не замечал...

Глеб опять посмотрел на Зубова со злой укоризной. До дома они дошли, не говоря больше ни слова, расстались молча.

А утром Глеб позвал воспитателя к себе. Ждал его уже одетым, каким всегда уходил на работу.

— Я долго думал, — кивнув на диван, начал он, как только Зубов переступил порог его кабинета. — И давно думал, уж поверьте. Скажу коротко — человек, одержимый пороком, не имеет права паразитировать на своей семье, отравлять ей жизнь, травмировать всех... Совладать с болезнью я не могу. Даже к докторам обращался, но и они не помогли. Дальше будет только хуже. А у меня сын, который должен расти с радостью, с гордостью за отца, с чистым именем. Понимаете?

— Понимаю.

— Поэтому я... уезжаю в Россию. Так всем и сообщите. Мама знает правду. Передадите ей мои слова, она поймет. Раман... не знаю, знает ли... Хава пусть занимается сыном.

— Но столь опасную поездку надо подготовить, — осторожно сказал Зубов. — Что вы, в самом деле, с бухты-барахты...

— Вот вам письмо, — не реагируя на его слова, протянул конверт Глеб. — Оно для вас, но откроете его завтра. Это приказ! Так мне угодно.

— Ясно.

— А теперь прощайте.

— И все?

— И все.

— А проводить вас? Я должен...

— Уходите!

Зубов вышел от воспитанника буквально на ватных ногах. Он видел, что после вчерашнего инцидента тот не мог остыть. Глеб находился в капкане, и чувствовал безвыходность своего положения. Вместе с тем его захлестывала невозможность примирения со своим пороком и уничтожал стыд за него. Он был слишком горд для того, чтобы жить под подозрением в грехах, под тяжестью вины, и слишком любил свою семью, чтобы принуждать ее потворствовать ему. Который год, преданный воспитатель ждал, когда этот нарыв прорвется, и вот это случилось. А он так и не придумал, как быть его прекрасному мальчику и что советовать ему.

Бедный его воспитанник, — такой умный, пригожий и решительный — он сам принял решение и ничьей помощи принимать не захотел. Конечно, его уход от семьи принесет ей боль. Но затем боль утихнет, и семья заживет спокойнее. А что будет с ним самим?

Зубов почти сутки нервно вышагивал по комнате. Чего только он ни передумал. В окно он видел, как после разговора с ним Глеб вышел из дома с одной только легкой сумкой, как пересек перекресток и пошел в центр города. Потом Василий Григорьевич ждал вечера, надеялся, что Глеб возвратится. Затем в тревоге провел ночь... Такой долгой ночи он давно не помнил. Он успел собрать свои вещи, попрощаться с углами, видами из окна и всеми здешними воспоминаниями, и внутренне подготовиться к отъезду. Глядя на часы, высчитывал минуты, когда можно будет открыть письмо.

Конечно, он уже давно решил, что после прочтения письма сразу же пойдет по следам Глеба, который не успеет далеко уйти, и поедет за ним. Вот и все. А там — что Бог даст. Он понимал, что обрекает себя на страшную жизнь, на несчастное одиночество. Но что делать? Гордей оставил ему денег на достойную старость, значит, он должен хранить его дитя до последнего вздоха. Ему, чужому человеку, легче будет переживать Глебовы неурядицы.

Наконец, часы показали, что можно читать письмо. Зубов открыл конверт, вынул не письмо, а записку:

«Итак, для всех — я уехал в Россию. И только вы должны знать, что меня уже нет в живых. В полиции будут знать обо мне. Заботьтесь о Емельяне, ваше место — возле него.

Хороните меня сами, тихо и скромно. Никого не привлекайте.

Прощайте, простите...

Глеб».

Шатаясь, Василий Григорьевич положил записку на подушку дивана и вышел из комнаты, неся в руках конверт, о котором просто забыл. Он пошел в сад и сел на валуне около Гордеевой беседки.

— Мне хочется рыдать, Гордеюшка... Мне хочется кричать, мой мальчик... Не стало Глеба, нашего милого малыша. Как сказать о нем в семье, хотя бы и про поездку в Россию? Они не поверят мне... Скажут, что я лжец, — шептал старик.

Вдруг, словно осененный, он вскинулся и еще раз пошарил рукой в конверте, поскреб по донышку — так и есть! Короткая записка прилепилась внизу. Он извлек ее, прочитал:

«Дорогие мои, я уехал в Россию. Пора! Оставляю возле вас Зубова.

Обнимаю, целую. Глеб».

Зубов беспомощно опустил руки на колени и посмотрел вдаль. Из-за сада оранжевым монстром, преступно-равнодушным, поднималось солнце, и нигде не было родной до боли синевы...

Обыкновенный мальчишка

Бывают такие люди, о которых сразу не скажешь какие они, не опишешь их. Их называют то безликими, то созданными для шпионской работы — кто как... К таким людям относился и Емельян — не красавец и не умница, а очень обыкновенный мальчишка. С виду и по повадкам — типичный ассириец, среднего роста, с аккуратным лицом, несущим на себе как восточные, так и европейские черты. Так, скорее округлая, чем вытянутая его форма уживалась с продолговатым носом, весьма тонко ограненным. Большие выпуклые глаза точно так же причудливо соединялись с узкими плотно сжатыми губами, какие бывают только у русских. От этих дисгармоний вид его, однако, не проигрывал — Емельян всегда казался лучезарно-добродушным, но послушным и не шаловливым.

А вот душой он все-таки был русским. Конечно, той горячей любви к России, которой пылали его прадед Дарий и дед Гордей, у него не было. И не могло быть в силу неодинаковости их положений — те предки все-таки родились в России. А его поднимало от земли солнце Востока. Но язык Емельян выучил легко, говорил хорошо, даже без акцента. Любил стихи Пушкина и некоторые знал наизусть. Очень любил русские сказки и регулярно просил Зубова рассказывать их на ночь.

Никакими особенными талантами Емельян не обладал, ни к чему не проявлял особенного рвения или тяготения. Казалось, ему просто нравится жить беззаботно и ничем не заниматься. Но взрослый человек так не проживет, ему нужна забота. И прадед с воспитателем все время присматривались к осиротевшему отроку, чтобы не ошибиться в том пути, по которому его повести. Но понять, к чему у Емельяна были наклонности, так и не могли.

Тонкая это была работа, можно сказать ювелирная, практически изматывающая. Все же Зубову удалось заприметить некоторый интерес Емельяна: мальчишка, еще сызмала, любил крутиться на стройке. Казалось бы, обычное дело — он там подбирал разноцветные камешки, комья земли и играл с ними. Многие мальчишки так делают. Но не все идут дальше! Емельян, бывало, не просто рассматривал их, а изучал: мял между пальцами, поливал водой, а то бил игрушечным молоточком, который ему подарили сердобольные строители. Когда камешки разбивались и их осколки разлетались в разные стороны, он смеялся. А когда этого не случалось, он пробовал камешки на зуб.

Вот это-то и стало определяющим в выводах, что сделал опытный воспитатель. Повезло Емельяну с ним!

— Зачем тебе эти камни и комья грязи? Оставь их! — сказал однажды Василий Григорьевич, однако, не взял мальчишку за руку и не увел в сторону, а остался наблюдать, что тот делает.

Мальчишка тоже дураком не был и интуитивно отметил это, понял, что воспитатель нарочно изображает строгость, а на самом деле интересуется его занятием.

— Почему они разные? — спросил Емельян. — Смотри, эти твердые, а эти мягкие.

— Те, что твердые, — это камни, — объяснил Василий Григорьевич, — а мягкие — это грунт.

— Грунт?

— Ну, земля, по которой мы ходим.

— И деревья в нее сажаем, да?

— Да.

— А это глина, — показал Емельян на рыжий комок, а потом на белый: — и это глина. Они разные. Почему? Глина — это тоже земля?

После этого ничего не оставалось мудрым дедам, как найти для Емельяна учителей по почвам, грунтам и материалам — те должны были дать ему общее геологическое образование и натолкнуть на школьные предметы, которые надо было особенно хорошо изучать, чтобы освоить профессию почвоведа, минералога, геолога. Надо было дать Емельяну представление об этих науках, чтобы он вник в них и смог выбрать то, что ему больше всего нравилось.

Занятия с частными учителями мальчишке понравились и, конечно, пошли на пользу. Став старше, он начал грезить археологическими раскопками, проситься пристроить его в одну из экспедиций. Все это ждало его впереди.

— Помни, малыш, — усадив Емельяна перед собой, научал его Раман, — наше главное родовое дело — аптека. Его ты должен знать лучше всего! Оно нас кормит, дает нам кров и возможность заниматься остальными увлечениями. А твои камешки — это увлечение, твое личное дело. Не для всех служит, а только для тебя.

— Оно людей не кормит?

— Кормит, — честно сказал Раман, — но для этого его надо развить до уровня семейного дела. А этого за одно поколение не сделать. Занимайся им, развивай его, расширяй, но ни в коем случае не ослабляй аптеку. Аптека — это уже готовое дело, переданное нам предками.

— Я все понял, дедушка, — по-взрослому сказал Емельян.

Атмосфера, в которой воспитывался Емельян, имела свои отличия, заключающиеся в том, что он рос без отца, то есть без молодого мужского влияния. В те годы это было редкостью, особенно на востоке. Но тут так несчастливо сложилось... На момент его рождения прадедушке Раману исполнилось 70 лет. Правда, Василий Григорьевич, главный воспитатель, был на одно поколение моложе прадеда — ему едва перевалило за 50 лет. Так это все равно дед! Короче, эти двое мужчин принадлежали другой эпохе, и никак не могли служить Емельяну родственниками по времени.

Самая старшая из женщин, прабабушка, чувствовала себя совсем старушкой, передвигалась с охами да ахами и на Емельяна внимания мало обращала. Она так удручена была отъездом Глеба в Россию и тем, что он не шлет им вестей, что на все другое у нее уже не хватало сил.

Бабушка, оплакивающая своего любимого мужа Гордея, была поглощена работой, потому что на ней повисли многие дела, оставшиеся от Глеба, ее сына. Она не плакала и почти никогда не вспоминала его. Но эта ее сухость шла, конечно, от большой внутренней силы, а не от черствости. Глеба она забыть не могла.

А мать Хава... хоть и любила Емельяна беззаветно, обнимала и ласкала при встречах, но толку от нее не было вовсе. С отъездом отца в Россию время для нее остановилось и мир перестал существовать. Дабы она не оказывала на Емельяна дурного влияния, ее родители забрали дочку к себе и возили по лекарям из города в город. А те обещали, что со временем она очнется, вот-вот это случится. И все ее родные этого часа терпеливо ждали.

Такая обстановка немного давила на Емельяна, и он с большим удовольствием проводил время в школе, среди ровесников, нежели дома. Там он шалил в меру, вышучивал невежд, задирался к умникам и со всеми находил общий язык.

Раман, возможно, не думал об этом, а Зубов, как опытный педагог, не упустил еще один вопрос — об отцовском наказе, о духовном завете. Так уж получилось, что Гордей и Глеб получили их от своих отцов ровно в 14 лет, а тут... отца не стало гораздо раньше. Ниточка прервалась. Но нельзя было допускать, чтобы прервалась связь времен, связь сердец, общая память поколений. Емельян не должен был думать, что отец не позаботился о нем, не оставил ему заветные слова, определяющие его будущую жизнь, освещающие ему путь к цели.

Долго думал Василий Григорьевич, и понял, что его прямая обязанность — по праву воспитателя Глеба, по его завету в отношении Емельяна и по принятой на себя обязанности быть духовным отцом осиротевшему воспитаннику — компенсировать то, что не успел сделать бедный-бедный Глеб. Речь ни в коем случае не о подложном завете: просто то, что мог бы Глеб сказать и завещать своему сыну, надо вычленить из его юных речей, из мечтаний, из планов и сформулировать для Емельяна, адресовать ему от имени отца. Это будет правильно во всех смыслах: великодушно в отношении Емельяна и милосердно в отношении Глеба, который, страдая и убегая от жизни, тронутой пороком, не успел проявить заботу о сыне.

Это-то было понятно и несложно сделать, Василия Григорьевича заботило другое — он не имел права брать эту работу на себя, во всяком случае, делать ее без согласия с Раманом. А для получения согласия надо было заговорить со стариком о Глебе...

Долго думал Зубов как поступить. Наконец решил, что стариков, конечно, надо щадить, но не за счет того, что должно принадлежать молодым. А молодым должно принадлежать то, на что они вправе рассчитывать — отцовское веское слово, отцовская забота о них, отцовский наказ.

Да и то сказать... что горе, причиняемое правдой о Глебе, не будет таким острым теперь, когда он «уехал в Россию» и не шлет им вестей, так что их ожидания затягиваются и все больше кажутся напрасными. Время и бессонные ночи, проведенные в копаниях да гаданиях о пропавшем внуке, давно приготовили старика к самому худшему.

И вот этот разговор состоялся.

Василий Григорьевич рассказал Раману все — от слов Гордея, сказанных о Глебе перед смертью, до последнего разговора с самим Глебом в канун его исчезновения. Не скрыл от старика нелицеприятной правды о причинах, вынудивших Глеба на расправу с самим собой.

— Я потрясен его достоинством, мужеством и самообладанием, — искренне признался в конце Зубов. — Он хотел жить! Но сделал себе смерть ради семьи, для которой только так мог сохранить доброе имя.

Конечно, они вместе читали и перечитывали прощальное письмо Глеба к Зубову, вспоминали то время и обливались слезами.

— Дочке я сам скажу, — вздыхал Раман.

— Думаю, она догадывается.

— Почему ты так думаешь?

— Она заставала Глеба за кражами из кассы.

— Знаешь, мой друг, — вытирая слезы, признался Раман. — Это ведь я сказал Гордею о проделках Глеба. Я же тогда не думал, что это болезнь, мне казалось, что это шалости... Я стал замечать пропажи моих драгоценностей — то перстня не станет, то запонок, то заколки на сорочку... Потом это все находилось, но поломанное, разбитое, изувеченное... Возможно, не надо было говорить?

— Не думайте об этом, — сказал Зубов. — Ничего не взвешивайте. Этого уже не изменить.

— Да, это так. Я не осуждаю его за... за этот поступок... отъезд в Россию, — признался Раман. — И буду просить Бога за него. Не осуждай и ты меня, но... ты не представляешь, от какого ужаса он избавил нас своим исчезновением. Я видел семьи, в которых кого-то одного донимал дьявол... Там все медленно сгорали, и все шло прахом. Такая семья — это как куст, удушаемый повиликой.

— Я понимаю вас.

— И с Емельяном я сам поговорю. Никаких отдельных задач мы ему придумывать не будем, да? — Зубов молча кивнул. — Глеб же не мог знать, к чему у него проявятся способности. Какой смысл был бы что-то ему диктовать? А вот сделать упор на любимое дело, на увлеченность, на то, что вы, мой друг, ему открыли и к чему дали доступ, — надо. Пусть душа его будет занята полезным делом!

— Да, лучше не придумаешь! Я просто хотел, чтобы кто-то передал мальчишке заботливое слово от отца. Но сейчас он еще мал...

— Я понимаю вас. Я могу не успеть сказать... могу не дожить, пока правнук вырастет. Да? Я оставлю ему этот завет в письменной форме. Это мой долг.

— В письменной форме — это вы совсем хорошо придумали! Я удовлетворен.

— Так что же конкретно было с Глебом? Вы нашли его и выполнили его просьбу?

— Да, — Зубов замялся, не желая говорить о подробностях.

— Говорите, не бойтесь, — подбодрил его Раман. — Я уже все выдержу.

— Он остановился в гостинице и... выпил яд. Предварительно он письмом сообщил в полицию о своих намерениях и где его искать. Ну а дальше... я его нашел и похоронил.

— Яд... — проговорил Раман... — Чисто по-женски. Спасибо, мой друг. Мы закрыли этот вопрос.

Зубов соврал. Глеб вскрыл себе вены. Но вариант с ядом показался русскому человеку более щадящим.

Конечно, общими усилиями дом, начатый Глебом, был закончен и давно окуплен прибылью, которая шла от того расширения дел, что он предпринял.

— Голова у нашего Глеба, как у десяти мудрецов, — часто говаривал Раман, еще тогда не знающий правды. — Зачем же он бросил нас?.. Вот загадка...

— Гения понять трудно, — отвечал Зубов. — У них все иначе... Такова природа, которая не терпит в людях совершенства.

Затем тихо угасла бабушка, так и не дождавшаяся вестей из России, от ее любимого внука. Все дела приняла на себя их дочь, жена Гордея, тихая терпеливая женщина. Но она тоже была немолодой...

Раман начал беспокоиться, причем не столько о Емельяне, сколько о родовом деле. На кого его оставить? Раману и Зубову, который незаметно стал вторым человеком во всем комплексе направлений, объединенных аптекой, уже давно требовались помощники.

— Знаете, дорогой Раман, — как-то сказал Зубов, — нет у вас, или у нас, если позволите, другого выхода... Не обойдемся мы без ваших внучек Анны и Ефросиньи...

— И что, обречь дело на раздробление? — возмутился Раман.

— Почему вы так говорите? Они же не чужие вам, даже сами оттуда пользу имеют, работают в отделах.

— Ты не понимаешь, мальчик, — резко вскинул руку вверх возмущенный старик. — У нас так принято, что настоящий глава дела, первое лицо в роду, заботится о нем ради всей семьи. От понимания этого он с детства воспитывается ответственным, честным, радетельным человеком, несгибаемо отстаивающим общие интересы. Этого человека нельзя сбить с пути соблазнами, нанести ему вред обманом, чем-то разжалобить и прочее — личное для него не существует. Он в семье — это как царь в государстве. А царя воспитать не так просто! С личными проблемами должны разбираться другие, более свободные родственники. Остальные вообще лишены начальственных качеств, качеств первого лица. Они легко испортят дело, затеяв вокруг него обывательскую свару!

— Да понял я, понял, — сдался Зубов. — Но...

Пока он подбирал слова, Раман сам обо всем догадался.

— Ты хочешь домой, Василий Григорьевич... Да? Хочешь уехать от нас? Поэтому и волнуешься, спешишь...

— Да, дорогой Раман, — признался Василий Григорьевич. — Я думаю, на кого вас оставить. Время подпирает, мне скоро стукнет 60 лет...

— А мне 80 годков будет... Я понимаю тебя, хоть мне горько с тобой расставаться. Ах, как я сроднился с тобой, мой друг, за всю мою зрелую жизнь!

Но Емельян был еще младым отроком, беззаботным хорошим ребенком. И проблемы взрослых его не трогали.

Смерть Рамана

Раман просил Василия Григорьевича оставаться с ними до исполнения Емельяну 10-ти лет и Зубов обещал это. Но в свои 78 лет Раман почувствовал сильное недомогание, после чего серьезно разболелся и, что называется, слег. И лекари не обещали ему скорого улучшения. Говорили, что выздоровление будет долгим. Но умный Раман знал, что это значит. Потянулись изматывающие дни сражения с болезнью. Ситуация была сложнейшая...

Паника охватывала старого аптекаря, когда он видел множество дел кругом, и при этом осознавал, что сам уже не способен с ними управиться. И он спешил. Не было его власти над тем, чтобы к моменту своего ухода сделать правнука старше, так он взялся предрешить его судьбу, опередить время.

Он видел перед собой две задачи, не решив которые, не имел права уйти в небытие. И обе они касались Емельяна, как единственного наследника семейного дела, его руководителя и главного исполнителя.

Первая из этих задач — это Глебово завещание сыну. Его надо было конкретизировать и хорошо сформулировать. Это совсем-совсем не игрушки и не педагогические примочки наследнику, хотя Зубов молодец, что подумал об этом. Нет, за этим стоит будущее их дела. Вот и надо так привязать к нему Емельяна, чтобы он потянул весь воз, держась за ниточку, которая бы ему нравилась. Тут надо тонко подойти к вопросу, разузнать доподлинные наклонности Емельяна, соединить с личностью Глеба и с аптекой, завязать в один узел. Ничего, что в этом вопросе будет иметь место маленькая придумка от Рамана и Зубова. Но она не противоречит человеческой сути Глеба, а лишь дополняет то, что он не успел сделать или сказать.

И вторая забота касалась будущности всего Раманова рода, зависящей от Емельяна. Старик очень не хотел, чтобы его капитал размывался, уходил из семьи, и всегда сам избегал этого. Все женитьбы, которые происходили под его надзором, были на это направлены. Правда, и кровосмешения, как принято у иудеев, он не допускал. Наоборот, при малейшей возможности брал в семью совсем чужого человека, только такого, за которым не стояла большая родня, способная поглотить Рамана и его богатства со всеми потрохами.

Сейчас их семья опасно сузилась. Это произошло, оттого что он с женой не смог пустить на свет много детей... А тут и с Глебом так получилось... Многое должен исправить Емельян. Но под чьим руководством он это сделает?

И тут Раман подумал о своем брате. Был у него брат Тиглат, младший. Они мало дружили, как всегда случается между главным наследником, коим был Раман, и остальными детьми в многодетных семьях. В конце концов, Тиглат нашел себя в земледелии, стал успешным овощеводом, и не бедствует. Кажется, у его сына нет в потомках мальчиков, одних девочек Бог послал. Если брать нынешнее поколение, — размышлял Раман, — то эти девочки будут его правнуку сестрами четвертой степени. Это уже не родня, считай.

И Раман призвал к себе племянника Марона, поскольку Тиглата уже не было в живых. Спросил прямо, нет ли среди его внучек такой, которая смогла бы стать женой Емельяну.

— Все мои внучки уже засватаны, кроме Сары.

— А что не так с Сарой, что ее не посватали? — насторожился Раман.

— Ой, это чудо, а не ребенок, — сказал Марон. — А не посватали, потому что она мала еще.

— Тогда мы засылаем к ней сватов, сынок. Согласен? По-родственному можно и чуть раньше.

— Можно, дядя Раман, — согласился Марон.

Емельяну, когда ему показали будущую жену, девочка очень понравилась. Он без стеснения взял ее за руку и начал «развлекать умной беседой», как делали это взрослые люди, да рассказывать про свои разноцветные камешки.

Идея с тем, чтобы написать воспоминания о Глебовых устных наказах сыну, не оставляла Рамана. Когда она у него созрела в полном виде, он сначала решил поговорить с Емельяном, а уж потом делать окончательные выводы и приниматься писать. Он позвал мальчика к себе.

— Ты уже взрослый, сынок, — начал Раман беседу. — Ты окончил два класса школы, но еще дольше занимался с учителями, что рассказывали тебе про твердь земную.

— Да, дедушка. Так оно и есть.

— Скажи, интересны тебе науки о земле?

— Очень интересны, дедушка! — мальчик помял ладони от желания прояснить дедушке вопрос о своем увлечении, но ограничился сказанным.

— С тобой ведь два учителя занимались, да?

— Да, — подтвердил Емельян. — Почвовед и геолог.

— И что тебя больше увлекло?

— Все интересно... Только это немного разные науки.

— Чем же они разные? — допытывался старик.

— Смотрите. Почвоведение — это учение о почвах. По-простому — о мягких грунтах. Например, оно изучает среды, в которых растут растения, учит оберегать эти среды. Это больше относится к земледелию, которым дедушка Марон занимается. А вторая наука... ну там сложнее. Но в геологии мне нравится минералогия. Это, дедушка, наука о камнях. Я уже целую коллекцию их собрал и могу показать ее вам. Хотите?

— Хочу, если для этого никуда не надо идти.

— Сейчас принесу!

Мальчишка побежал в свою комнату, а старик начал размышлять над его рассказом. Когда-то он слышал от мудрецов, что есть камни, которыми можно лечиться. Давно слышал... И он бы не вспомнил об этом, если бы не нынешнее желание привязать к аптеке все, что увлекает его правнука.

— Вот, смотрите, — вырвал Рамана из воспоминаний вернувшийся Емельян.

Он протянул дедушке горсть разноцветных камешков, среди которых были и самоцветы, достойные внимания ювелира... Раман не стал расспрашивать, где Емельян их взял, потому что тот два лета подряд вместе с учителем по геологии участвовал в работе английской археологической экспедиции и, конечно, имел возможность рыться в разных отвалах и что-то подбирать там. Сейчас не это было главным.

— Видишь, сынок, каким умным и внимательным человеком был твой отец, — рассматривая образцы, как бы между прочим изрек Раман, но Емельян насторожился при этих словах. — Он отлично знал Библию.

— Правда?! — обрадовался Емельян, что с ним заговорили об отце. До сих пор все обходили этот вопрос молчанием. Но мальчику очень хотелось знать об отце все-все. — И что?

— Он обратил внимание, что в Библии упоминается о двенадцати минералах, которые украшали наперсник{23} Аарона и других библейских первосвященников.

— Я знаю, что такое наперсник. Там камни служили не только украшением... Но и просто украшения многие любят... — вежливо поддержал разговор мальчик. — Я даже знаю, что есть отдельно женские камни и мужские. Хотя это просто традиция...

— Видишь ли, мой мальчик, твой отец считал, что тут дело глубже. Вот он и просил меня передать тебе его завет...

— Мне?! Какой завет, дедушка? Неужели он думал обо мне?..

— Конечно, думал! Во всех подробностях я изложу его завет на бумаге. Когда ты подрастешь, то прочтешь мои записи и исполнишь волю отца. А сейчас я вот что скажу. Древних людей не покидало убеждение, что не только Аароновы камни, но и другие умеют исцелять человека. Они пытались использовать это для защиты от болезней и для укрепления здоровья. Понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, понимаю, — неуверенно сказал Емельян. — Вы говорите о тайнах минералов, о том, что про них есть много легенд.

— Не только об этом. Я говорю о том, дорогой внук, что минералами можно лечиться. Это мощное и, правильно ты сказал, таинственное лечебное средство. А значит, что? Значит, в нашей аптеке надо открыть отдел, где продавать минералы, соли. Ты знаешь, что есть целебные соли?

— Ну, знаю про галит...

— Соль, мой мальчик, — это дешевое средство, которое можно использовать в лечении заболеваний. Возьми морскую воду. Она содержит большое количество минералов и солей, целебных для суставов. А потом... возможно ты сумеешь расширить этот отдел настолько, что выделишь из него ювелирный отдел... Теперь понял, какую работу тебе завещал отец?

— Понял, дедушка! — обрадовался Емельян. — Как он мог знать... Ну и отец!

— Просто он по крови передал тебе свои пожелания. Он ведь тоже камнями увлекался. Вот почему и тебя к ним потянуло...

— Папа... — Емельян наклонил голову. — Вот бы хоть раз взглянуть на него...

— Он был очень умным и красивым. Ну, беги. Мне отдохнуть надо.

С каждым днем старик слабел. В один из дней он перестал выходить в сад и дышал его запахами только с балкона. Потом и по комнатам ходить ему стало трудно...

Раман не грустил. Зубову, который практически не отходил от него, он говорил, что хочет соединиться с женой, а потом они вдвоем пойдут по лучшему миру и найдут Гордея и Глеба...

Он много читал, просил то одну книгу достать ему с полок, то другую, что-то из них выписывал. Похоже было, что он не только составляет для Емельяна записку о его отце и о наказе отца развить в аптеке отдел минералов, а потом выделить из него ювелирный отдел, а и свои воспоминания.

— Давно надо было это сделать, — сказал он, когда Василий Григорьевич спросил об этом. — Да все казалось, что еще успею. А теперь поспешаю... Хоть бы даты все вспомнить...

— Может, давайте я буду писать, а вы только диктуйте?

— Нет, мой друг, я напишу все собственной рукой — тогда эти записки обретут особенно убедительную достоверность.

Все же Бог смилостивился над Раманом и дал ему возможность завершить свой труд. Как-то вечером старик отложил перо и сказал, что вкратце написал для потомков отчет о прожитой жизни.

Затем он спокойно уснул. В какой-то момент тот ночной сон перешел в беспамятство, а через двое суток Рамана не стало. Он не дожилдо своих 80-ти лет всего полгода.

Отъезд Зубова

Емельяну исполнилось 10 лет, когда по Раману еще не истекло 40-ка дней. Как Зубов мог бросить своего воспитанника в это печальное время, в этом подавленном состоянии? Конечно, он об отъезде пока что не заговаривал. А поскольку разговор об отъезде в свое время у него состоялся только с Раманом, то из остальных членов семьи об этом вообще никто не знал и не ведал, как ошибочно думал Зубов. Но нет, об этом знал и именинник.

Несмотря на траур, они тихо отметили первую круглую дату в жизни Емельяна в своем маленьком кругу.

— Это возраст зрелого отрочества, — торжественно сказал Емельяну Василий Григорьевич. — Через четыре года ты станешь юношей, и на тебя перейдут многие серьезные дела.

— А вы не оставите меня до той поры? — выпалил Емельян, и видно было, что его беспокоит этот вопрос. — А то дедушка говорил... — он оглянулся на свою бабушку.

— Я тоже прошу вас не покидать нас в эти четыре года, — произнесла немолодая уже вдова Гордея, на которой все держалось: и дом, и дело. — Сколь бы мой отец ни укрепил Емельяна сближением с уважаемым Мароном, моим двоюродным братом, но мне вы ближе. Нас с Емельяном осталось только двое, вы третий. Так не бросайте же меня.

— Да, я понимаю, в какой ситуации мы находимся, — поспешил ответить Василий Григорьевич, — и постараюсь быть рядом с вами. Дал бы мне только Бог здоровья.

Снова потянулись дни, наполненные заботами. Проходили месяцы. Истекали годы.

Все это время Зубов не переставая думал о своем отъезде. Он беспокоился, узнавал, как и с кем это можно сделать, прислушивался к своему самочувствию. Как он перенесет поездку? Ведь он давно уже не путешествовал и не знал возможностей своего постаревшего организма. Естественно, он слабел и ощущал это, но все же пока что не жаловаться на здоровье.

И как по заказу за день до 14-летия Емельяна дверь их аптеки, как когда-то давным-давно, с шумом открылась и раздался громкий голос, по-русски бодрый и разудалый:

— Нас тут ждут или нас тут забывают?!

Зубов, сидящий теперь на месте Гордея и просматривающий документы по тем закупкам, которые производили их агенты в Индии и Китае, в Палестине и Сирии, поднял голову и сразу же откинулся на спинку кресла — перед ним собственной персоной стоял Яков Петрович Моссаль.

— Ба-а! — воскликнул Зубов. — Людоньки, кого я вижу! Вы какими судьбами к нам, господа долгожданные?

— Да вот, вояжирую... Приехал с сыновьями пошуметь на Востоке. Один из них уже взрослый, а второй, ротозейного возраста, просто гуляет.

— А где же они?

— Они работают, а я, дорогой Василий Григорьевич, к вам спешил, повидаться, поговорить. За русского человека душа моя болит. Ну давайте обнимемся, что ли! — и он сгреб в объятия несопротивляющегося Зубова.

— Я даже не знаю, как встречать вас теперь, — растерялся Василий Григорьевич. — Рамана уже четыре года как нет. Вы знаете?

— Знать не знал, но подозревал, — вздохнул, присаживаясь, Яков Петрович.

В это время в зал зашла дочь Рамана и, чуть прищурив глаза, узнала гостя. Она махнула ему рукой, спросила, сколько их приехало, и пошла распорядиться насчет комнат для приезжих, а также насчет праздничного обеда, поданного в сад. Сама пока что присоединиться к ним не могла.

Долгий был у мужчин разговор. Потрясенный гибелью Глеба, Яков Петрович притих да присмирел.

— Так получается, дорогой Василий Григорьевич, что вас тут удерживает долг? А домой когда же? Если хотите знать, так я планировал увезти вас с собой. Я же знаю, что пора уже.

— Даже не знаю, как быть... Четыре года назад мы договорились, что я уеду после 14-летия Емельяна.

— И когда ему исполняется 14 лет?

— Завтра.

— Так мы вовремя приехали!

Емельян и его бабушка больше не смели задерживать Зубова, понимая его положение.

— Мы не против, чтобы вы навсегда остались с нами, — с горечью говорила дочь Рамана. — Так что решайте.

— Если считаете, что справитесь вдвоем, то поеду я, пока люди встречаются, — извиняющимся тоном сказал Зубов. — Сердце мое останется с вами, а старость свою увезу к предкам. Никогда никого из вас я не забуду. Спасибо, что приютили нас после беды, помогли подняться, пожить на свете, — низко кланялся Василий Григорьевич дочери Рамана.

— Не думала я, что мы будем расставаться в таком узком кругу, — сдерживая слезы, говорила мужественная женщина. — Живите долго. Будьте счастливы.

— Ну, Емельян, надежда и опора Востока, — пошутил Зубов, — отныне ты должен сидеть в этом кресле и помогать бабушке.

— Буду сидеть, — сказал мальчик. — Не волнуйтесь. Счастливого пути.

И был момент прощания, и пошел первый момент после него, и второй... и время начало отрезать их совместную жизнь от жизни порознь...

Шел 1876 год.

Краткий эпилог

Вернувшийся в Россию Зубов нашел своего младшего брата и остался жить в его доме. Он и здесь появился вовремя и пригодился людям — много помог родственникам, прежде чем в одиночестве упокоился навеки. Провожала его в лучший мир воспитанная им внучатая племянница Клеопатра Соломоновна.

А в Багдаде жизнь текла по расписанному плану — прошло еще несколько лет, Емельян выучился и женился на своей дальней родственнице Саре. В положенное время родился у них сын Павел и дочь Като. А потом у Сары умерла любимая сестра и одну из ее дочерей, Марго, Сара забрала к себе. Может, были бы у них с Емельяном еще дети, но опять смерть вырвала из жизни очередного потомка Гордея — его внука.

Емельян успешно открыл в аптеке отдел лечебных минералов, как написал ему о наказе отца дедушка Раман. А также продолжал заниматься любимым делом, минералогией, иногда участвовал в археологических экспедициях. И вот в одной из них он разбился, упав с высоты. Так что ювелирный отдел он открыть не успел.

После гибели Емельяна бедная, многострадальная дочь Рамана, совсем уже старенькая, оказалась в более тяжелом положении, чем была после смерти своего отца. Опереться ей было не на кого. Павел, сын Емельяна и ее правнук, был еще мал. Если бы не Сара, поддерживающая прабабушку своего сына и во всем научившаяся подменять ее, то родовое их дело пропало бы. Все же неимоверными усилиями эти две женщины подняли Павла и научили его вести семейный бизнес.

Павел Емельянович впоследствии говорил, что практически не помнит отца. Прабабушку, наверное, он тоже помнил плохо... А маму Сару любил, заботился о ней, но о них — речь впереди.

Часть 3. Агриппина Фотиевна (1862 – 1960)

Происхождение

Агриппина Фотиевна Мейн, русская бабушка Бориса Павловича, родилась в 1862-м году в г. Александровске — так до 1921 года называлось Запорожье. Тогда это был маленький уездный город Екатеринославской губернии. Хотя городом его называли весьма условно, так как он просто представлял собой скопление слобод, расположенных вокруг больших заводов металлургического и машиностроительного профиля. Застроен он был частными домами, без водопровода и канализации, зато окруженными садами и огородами. Город располагал одной больницей на 25 коек, да и та предназначалась для военнослужащих. Основное население состояло из украинцев и евреев, русские были на третьем месте.

Родителей Агриппины Фотиевны звали Мария Рудольфовна и Фотий Юрьевич Мейн, девичья фамилия матери в памяти потомков не сохранилась. Кем они были по происхождению, трудно сказать. Возможно, обрусевшими немцами. Достоверно известна их принадлежность Православию. У супругов Мейн было всего трое детей: старшая Агриппина, единственный сын Иван и младшая Екатерина, другие дети не доживали до выхода из младенчества.

О занятиях Мейнов известно лишь в общих чертах. Мария Рудольфовна была портнихой, держала свою мастерскую, а Фотий Юрьевич, человек технических знаний, работал на одном из заводов. Кто из них вел дела успешнее и приносил в семью более весомый достаток, неизвестно. Однако жили Мария Рудольфовна и Фотий Юрьевич весьма зажиточно, так что накопленного ими добра, умело сохраненного наследниками в нестабильные годы революции и махновщины, хватило надолго. Правда, все это мерки относительные... Настоящими финансовыми магнатами они не были, протягивали ножки по одежке.

Естественно, по их стопам пошли и дети.

Младшая дочь Мейнов, Екатерина Фотиевна, собиралась, как и мать, закрепиться на портновском поприще. В отличие от старшей сестры она не была красавицей, к тому же родилась с увечной стопой одной ноги{24}, и при ходьбе лишь опиралась на нее, что вызывало хромоту.

Как и все дурнушки, она была расчетлива и рано поняла, что преимуществ, коими можно воспользоваться, чтобы удачно устроиться, у нее нет. Поэтому стоило разыграть единственный козырь — юный возраст. Наверное, в этом ей помогли родители. Вот так получилось, что Екатерина рано вышла замуж, не успев потрудиться ради куска хлеба. Ее избранником стал некто Яков Порфирьевич Иванченко, бездетный вдовец, много старший по возрасту. Это был образованный человек, причем весьма состоятельный, хотя мы не знаем, чем его состояние было нажито. Как можно думать, исходя из последующей жизни супругов, он имел отношение к науке или, что скорее всего, к работе в передовых по тем временам отраслях промышленности.

Их единственный сын Евтихий Яковлевич станет известным ученым, доктором технических наук, профессором Харьковского горного института, заведующим кафедрой «Автоматизация производственных процессов в горной промышленности». Его сын Юрий Евтихиевич повторит научную судьбу отца, за тем исключением, что уедет из Харькова. Учиться он будет в МАИ — Московском авиационном институте, где тоже станет доктором наук, профессором. Сначала Юрий Евтихиевич будет преподавать в своем родном вузе, а в более позднем возрасте возглавит один из отделов союзного Министерства машиностроительной промышленности.

Однажды Борис Павлович поедет к своему троюродному брату в гости, чтобы соединить приятное с полезным — ему надо будет решить с Юрием Евтихиевичем некоторые вопросы, касающиеся запорных вентилей для атомной промышленности, которые выпускал Славгородский арматурный завод. Он будет хорошо принят в семье брата, где в неофициальной обстановке переговорит о порученном ему деле, которое затем успешно решится в министерском кабинете. И вернется назад с фотографиями об этой поездке. Он понесет эти фотографии своей матери — показать, как живет внук ее родной тетки. А вечером Георгий Прокофьевич, сводный брат Бориса Павловича, в припадке зависти, вызванной успешным родственником, порвет эти фотографии, растопчет ботинками и спалит обрывки в печке.

Екатерина Фотиевна продолжала жить в Запорожье. Автор этих строк в детстве часто встречалась с нею, тогда уже вдовствующей. Несмотря на трудные жилищные условия того времени, она одна располагала отдельной трехкомнатной квартирой в большом новом доме, что красноречиво говорило о высоком статусе ее мужа.

Наружная часть первого этажа этого дома была отделана огромными каменными плитами с волнообразной поверхностью, выкрашенными в коричневый цвет, что подчеркивало его монументальность. Выше дом украшала лепнина в виде гирлянд из цветов и фруктов, на самом верху виднелись маскароны{25}. Вообще его вид поражал красотой. Вестибюль был выложен плитами белого мрамора, отполированного до блеска. Широкая лестница, ведущая на третий этаж к квартире Екатерины Фотиевны, была устлана ковровой дорожкой. Сама квартира запомнилась не так изысканной дорогой мебелью, как лепными потолками и закруглениями на стыках стен и потолка. Все это описывается так детально только потому, что это были впечатления сельской десятилетней девочки, не часто бывавшей в городе.

Обслуживала Екатерину Фотиевну прислуга, аккуратная молчаливая женщина с совершенно незапоминающейся внешностью. С возрастом Екатерине Фотиевне станет трудно передвигаться, но все же она совершит подвиг и однажды приедет в Славгород, чтобы навестить Агриппину Фотиевну. Это была их последняя встреча. Позже Екатерина Фотиевна оставит внукам сестры свое наследство.

К сожалению, Иван Фотиевич рано ушел из жизни. Как рассказывала его вдова Клёпа (Клеопатра) Соломоновна, он был металлургом и погиб на заводе в результате несчастного случая. На старости лет Клёпа Соломоновна жила в коммунальной квартире на втором этаже роскошного дома довоенного образца, где занимала одну большую комнату. То ли она там всегда жила, то ли получила такое жилье в возмещение ущерба по потере кормильца, неизвестно.

Автор этих строк с бабушкой Александрой Сергеевной бывала в гостях у Клёпы Соломоновны едва ли не чаще, чем у Екатерины Фотиевны. Из всего виденного там больше всего запомнился круглый стол посреди комнаты, большая одностворчатая дверь, множество мебели и то, что вся мебель была забрана в чехлы из выбеленного льна. На видных частях чехлов красовались вышивки цветной глади, изумительно искусные по исполнению.

Кажется, детей у вдовы не было, и она находилась под опекой Екатерины Фотиевны, золовки.

Старшая из детей Мейнов, Груня, была девушкой не только хваткой, способной к ремеслам и рукоделиям, но и очень красивой. Невысокого роста, ладная, стройная, с красиво очерченной русоволосой головкой, горделиво отброшенной назад, с привлекательными чертами лица, она нравилась многим женихам, но ни одного из них не считала достойным стать ее мужем. Скорее всего, ее самооценка была завышенной или не соответствовала возможностям окружающего общества. Но этого не понимала или не желала понимать не только она, но и Мария Рудольфовна, чем сослужила дочери плохую службу.

Став самостоятельной, Агриппина Фотиевна превратилась в хорошую портниху и держала в Славгороде большую швейную мастерскую. Работала в основном по договорам с крупными заказчиками, коими были местные землевладельцы, в частности Миргородские. О них нам много известно из рассказов ее дочери. Лишь когда подросла Александра Сергеевна и стала помогать матери, тогда мастерская начала принимать заказы от частных лиц.

Замужество

Мария Рудольфовна забила тревогу в отношении Агриппины, когда младшие дети уже были устроены, имели свои семьи и жили вполне независимо от родителей. Перебирая возможными женихами и многим отказывая, однажды она заметила, что количество претендентов на руку Агриппины резко уменьшилось, а потом их совсем не стало. И она поняла, что передержала дочку в девках, без пользы истратила время ее наивысшего расцвета. Теперь придется, думала она, не то что соглашаться на первого попавшегося жениха, а даже самим подыскивать его. Но, слава Богу, до этого не дошло.

Глава семейства, конечно, тоже знал ситуацию со старшей дочерью. Однако сколь бы ни был расстроен открывшимся фактом Фотий Юрьевич, он не мог подсобить Агриппине с замужеством, поскольку использовал свои возможности на младших детей. Поэтому Мейны ждали дальше...

И вот в их поле зрения попал Сергей Кириллович Феленко, молодой красавец и балагур, компанейский человек, остряк и насмешник. Был он не из бедных, владел землей и хорошей конюшней, где с переменным успехом — из-за вялой прилежности — пытался заниматься коневодством. Вроде бы даже к нему издалека приезжали покупатели за легкоупряжными рысаками для двуместных повозок, очень востребованных в степных районах. Это была правда, вовсе не раздутая до состояния легенды.

Знакомство молодых людей ни в коем случае не было специально подстроенным. Оно произошло случайно. Сергей Кириллович увидел Агриппину у знакомых и тотчас начал ухлестывать за ней. Привередливой невесте, с недавних пор, правда, усмирившей свой нрав, претендент тоже понравился. Другое дело, что раньше она могла бы подумать, что он не принц из девичьих фантазий, потому что не финансовый магнат, но теперь розовые очки спали с ее глаз и она увидела человека, с которым ей легко было общаться. Короче, когда Сергей Кириллович попросил ее руки, она дала согласие.

Сергей Кириллович Феленко и по возрасту ей подходил, и, в общем-то, по развитию, так как они были людьми близких сословий, одной веры, их также роднило время рождения (он появился на свет в 1860 году, на два года раньше Груни) и место рождения (хутор Дьяково был почти рядом с александровскими рабочими хуторами). По умонастроениям он был человеком тех же взглядов и идеалов, что и она.

Когда-то по отмене Запорожской Сечи одному из его предков, дослужившемуся до сотенного, как и многим другим казакам, благоразумно не последовавшим за воинской долей на Кубань или в поисках счастья за Дунай, после долгих хлопот дали хороший земельный надел в Дьяково. Это было совсем недалеко от хутора Терсянка — его родных мест. В Дьяково отставной заслуженный казак и поселился, и завел семью, и стал жить-поживать. Он любил землю, с удовольствием выращивал хлеб и разводил скот. В его планы не помещалось все, о чем он мечтал — таким душевным размахом он обладал. Был в тех планах и конный завод...

Планы этого талантливого человека из поколения в поколение осуществлялись истовыми последователями. Своим порядком дошла очередь и до Кирилла Феленко. Но едва он вошел во вкус, развернул дела, как откуда-то взялись болезни. И он понял, что слишком много брать на себя ему не стоит, ибо не по нему чрезмерные нагрузки. Почувствовав свою меру, Кирилл постепенно начал перекладывать хозяйство на плечи единственного отпрыска — сына Сергея.

Тут-то Сергей и понял, что с шуточками пора заканчивать, ибо в его привольную жизнь проникли многие изменения — настал его черед потрудиться во славу рода, для чего следовало основательно браться за дело. Долго откладывать начало серьезной жизни Сергей не стал и решил: сказано — сделано! Он женился и дал себе зарок остепениться, повзрослеть, однако, несмотря на все старания, примерным хозяином и семьянином так и не стал. В принципе он был покладистым по характеру человеком, исполнительным, даже аккуратным, но все это длилось не дольше того времени, пока на нем лежал родительский глаз. Затем какое-то время он исполнял прежние обязанности по привычке, уже с долей прохладцы продолжал заниматься хозяйством, разводить лошадей, вести учет делам. Вот если бы к нему подпряглась Агриппина, женушка дорогая, женщина волевая и энергичная, то при ней он и сам бы жил активнее. Но у Агриппины были свои интересы и обязанности.

Вот так и получилось, что как только отца не стало, Сергей Кириллович сдал землю в аренду крестьянам, а сам ограничился коневодством. А поскольку он разводил и гунтеров{26}, то занимался также извозом — то ли в целях полезной огласки о своих лошадях, то ли чтобы они у него в стойлах не застаивались. Благо, недалеко лежал Славгород с его богатыми ярмарками, каруселями, цирком и театральными подмостками, куда окрестные жители зимой и летом ездили за покупками да за развлечениями в часы отдыха. Так что без дела он не сидел. Хотя дело-то мельчало...

Конечно, насчет полезной огласки... мы тут излагаем наши непрофессиональные предположения, потому что в конюшне у Сергея Кирилловича были опытные конюхи и берейторы{27}, знающие правила содержания и подготовки к продажам породистых лошадей.

Тем временем у Сергея с Груней пошли дети: дочь Александра (1888 г. р.) — вылитая мать-красавица, унаследовавшая и ее ремесло, сыновья Павел (1891 – ~1957) и Порфирий (1896 – 1943).

Павла, забрав от матери сызмалу, пригрела возле себя Клёпа Соломоновна, воспитывала, пока ни женила. Она же впоследствии помогла ему выстроить свой дом, так что он осел в Запорожье навсегда. У него была большая семья, но нам запомнились только сын Михаил, и дочери Ольга и Таисия. Где Павел Сергеевич был во время войны, неизвестно. Главное — уцелел.

Умер он рано, в 58 лет, от инфаркта, не сумев досмотреть до смерти свою благодетельницу Клёпу Соломоновну.

Порфирию выпала и того худшая, горшая доля. Во-первых, он, как младший из детей, взял на себя заботу о престарелой матери, а значит, и обо всем хозяйстве. А во-вторых, женился на любимой девушке (ее девичья фамилия Суханова), а та, родив ему сына Николая, тут же умерла. Пришлось Порфирию Сергеевичу поднимать сироту вдвоем со Агриппиной Фотиевной.

Нескоро он оправился от потрясения и забыл первую жену... Но вот сын его Николай вступил в отрочество, и Порфирий вторично женился, на этот раз взяв за себя угрюмую, какую-то затурканную Марию, безродную женщину. В этом браке у него родилась дочь Александра и уже перед самой войной — сын Борис. На фронт Порфирий Сергеевич то ли не был призван, то ли, как и многие другие, сразу же оказался в плену, а потом был отпущен домой. В первые дни войны, когда валом повалили пленные, немцы не имели, где их содержать, и многих отпускали на волю, предварительно взяв с них расписки о готовности работать на Третий рейх. Во всяком случае, Порфирий Сергеевич угодил на славгородский расстрел, где и погиб.

И опять его малые дети осиротели, опять их поднимала бабушка, бедная Агриппина Фотиевна, теперь уже с овдовевшей невесткой Марией, которую по состраданию сердечному оставила в своем доме.

Вот так и случилось, что Агриппине Фотиевне пришлось хлебнуть горя с Порфирием, долгие годы живя то с ним да с осиротевшим внуком, то и вовсе с вдовой невесткой и с его новыми детьми, безотцовщиной. Благо, что Агриппина Фотиевна оставалась в своем доме, а не скиталась по чужим углам. Сын Павел к ней не наведывался. Да и никто в ту обитель печали не заглядывал. Даже сестра Екатерина не приезжала, которая вообще по молодости страдала высокомерием. Это мерзкое чувство отпустило ее только к старости, когда она овдовела, а сын и внук даже не подумали принять в ней участие. И только когда в Славгород возвратилась из Багдада дочь Александра Сергеевна, к Агриппине Фотиевне вернулся душевный покой.

Прошли годы, принесли много перемен...

И вот настигла ее новая беда. Внук ее Николай Порфирьевич, этот врожденный недотепа, в сталинские времена совершил трудовой проступок (опоздал на работу), и, страшась наказания, бежал из Славгорода. Попал аж в Казань. Как его туда занесло и кто ему там помог, неизвестно. В Казани он поменял фамилию на Иванов и окончательно скрылся от преследования. Позже, когда миновали прежние строгости, он вернулся в родные места с русской женой и дочкой Людмилой, и друзья тут же окрестили его Мамаем. Известное дело почему — татарва. Но своей воспитательницы и любящей бабушки Николай в живых уже не застал. Мачеха Мария, мрачная тихоня, воспользовавшись тем, что официально Николай Порфирьевич был теперь чужим человеком, каким-то казанским Ивановым, не приняла его в дом, доставшийся ей после Агриппины Фотиевны.

Пришлось Николаю жить по чужим углам, пока родня, соединив усилия, не построила ему хату, в которой он прожил остаток жизни, пустив на свет еще троих детей. Был он вроде и работящим, но весьма нелепым человеком, сумбурным каким-то, да и пил горькую не в меру.

Дети Порфирия Сергеевича от второго брака, Мариины, живут в Запорожье. Дочь Александра Порфирьевна долгое время работала в Египте, на строительстве Ассуанской плотины. О Борисе Порфирьевиче известно меньше, он просто где-то работал и был доволен жизнью. Да они и не очень-то рассказывают о себе — не хотят возбуждать зависть остальных родственников, кому не досталось наследство Екатерины Фотиевны, родной сестры их бабушки. Так Екатерина Фотиевна наказала сына Евтихия за пренебрежительное отношение — все подчистую добро отписала внучатым племянникам, внукам своей сестры, даже квартиру исхитрилась на них перевести.

Кстати, они единственные из двоюродной родни были на похоронах Бориса Павловича, остальных уже не было в живых.

Случай на конюшне

Затея с коневодством и извозом кончилась для обоих супругов Феленко печально. Не успел Сергей Кириллович окончательно запустить дела, как случилась революция, а за ней разразилась махновщина{28} — грязный и безбожный бандитизм, паразитировавший на политике и прикрывающийся ее лозунгами. Конечно, любой бандитизм — это зло, но все же до такого цинизма, как Махно, доходили не многие. Его бандитизм был особенно отвратителен, ибо отличался полной неразборчивостью — был направлен против всех подряд, в том числе и против трудящегося человека.

Бандиты, плодясь и множась, сразу же пошли по хуторам и начали грабить народ. Естественно, не обошли и Феленко, забрали у него сначала лучших лошадей, потом тех, что были чуть похуже, а позже — еще и еще, пока на конюшне не осталось только несколько лошаденок, непригодных для восстановления погубленных пород. Ну да, не забрали последнее... Наверное, возиться с клячами не захотели.

От горечи и тоски, от постоянных тревог, от страха за свою жизнь Сергей Кириллович, и до этого попивавший, запил еще больше. Дома он мучился бездельем, искал пятый угол и отсыпался, переложив заботы об оставшемся хозяйстве на жену. В хмельном состоянии бывал груб, не сдержан на язык, обзывал Агриппину Фотиевну безбожницей, хотя отлично знал, что это не так.

Однажды Агриппина Фотиевна в связи с поездкой мужа в Дьяково осталась дома одна и, как всегда, должна была присматривать за всем хозяйством, в том числе и за конюшней. В тот раз она почему-то пошла туда одна, без обычного сопровождения одной из многочисленных учениц — девушек, обучавшихся у нее шитью и помогавших по хозяйству в уплату за это. Она сама почти никуда не ходила, а тут пошла... И почему-то рядом не оказалось никого из конюхов. Но в случаях несчастий именно так и получается, что одной причины не бывает.

Что произошло в конюшне, она и сама позже сказать не могла. Говорила, что жеребец, к которому она зашла, недовольно заржал и неожиданно взбрыкнул, ударив ее задними копытами. Что-то ему не понравилось в хозяйке. Возможно, какой-то запах... Лошади больше всего реагируют на запахи. А ведь заказчицы приносят ей ткани с разными запахами, порой непривычными. Удар пришелся на область груди, сбил ее с ног, вышиб дыхание, оставил без сознания. Нашли Агриппину Фотиевну не сразу, а ближе к ночи, в результате чего она не получила своевременной помощи. Это еще счастье, что за это время жеребец вовсе не затоптал ее в деннике. Видимо, со временем принюхался и узнал хозяйку. Мстить коню, она, конечно, не стала. Животина не виновата ни в чем.

После полученного ушиба долго оправлялась, лечилась и у ученых лекарей, и к знахаркам ездила. Но все равно начала часто хворать грудью, кашлять. Иногда на ночь пила разведенный кипятком мед и это ей помогало. Правда, приключившаяся болезнь не помешала ей дожить до завидно глубокой старости.

В этом месте рассказа об Агриппине Фотиевне важно вычислить, когда она оказалась жительницей Славгорода.

С одной стороны, мы знаем, что Сергей Кириллович привез ее после венчания в Дьяково, где жил с родителями. Это было в 1887 году. А с другой стороны, со слов Александры Сергеевны известно, что в возрасте восьми лет она помнит свою маму уже работающей в швейных мастерских Миргородского. Значит, в период с 1887 года по 1895 год семья Феленко Сергея Кирилловича переселилась в Славгород.

Как это случилось, увы, в деталях восстановить не удалось. По некоторым данным получается, что они сами строились, взяв участок земли на окраине села, у балки. Тот дом, в котором они жили, прекрасно сохранился до сих пор, хотя и перестроенный. Автор этих строк помнит его еще в изначальном виде, первородном.

Дом этот выстроен неподалеку от ключей, бьющих прямо на поверхность земли и дающих начало ручью Осокоревка. В доме был один вход, кстати, со стороны ручья — тыльной частью дом выходил на улицу. Из сеней внутрь дома вело три двери: правая — в восточную жилую часть; левая — в западную, где была швейная мастерская; средняя — на север, в большую комнату с печью и в спальню Агриппины Фотиевны. Наверное, большая комната была кухней, хотя служила и столовой — в ней стоял длинный стол для семейных трапез. Со временем в Славгород переместили и конюшню. Но она располагалась не в одном дворе с домом, а стояла рядом вдоль улицы. Вид на нее открывался из окон швейной мастерской.

Из этого следует несколько выводов. Первый о том, что Агриппина Фотиевна, никогда не имевшая дела с крестьянским трудом, не могла на будущее видеть в нем главное дело своей жизни. Соответственно этому молодые вовсе не имели в виду оставаться в Дьяково и заниматься сельским хозяйством, как многие предки семьи Феленко. С самого начала они отдавали предпочтение портновскому ремеслу жены, делали на него ставку в вопросе содержания семьи, и собирались развивать его в людном месте. Значит, главой семьи фактически была Агриппина Фотиевна, как задающая в ней тон.

И это устраивало ее мужа. Коневодство, кое-как принимаемое душой Сергея Кирилловича, скорее, было для него развлечением, чем статьей дохода. Хотя и не убыточным развлечением, потому что в ином случае решительная Агриппина Фотиевна быстро бы положила ему конец.

Еще один вывод — о Кирилле Феленко. Видимо, болел он долго, но окончательно слег, когда сын уже прочно обосновался на новом месте. Это могло случиться сразу после строительства славгородского дома или какое-то время спустя. Вот почему конюшни оказались по соседству с домом, а не в одном дворе — поначалу-то их вовсе не планировали там размещать. Перевод лошадей в Славгород стал для молодой семьи делом неожиданным и вынужденным.

Думается, в период от начала болезни Кирилла Феленко и до его кончины Сергею Кирилловичу приходилось жить на два хозяйства, разделенных расстоянием. Возможно, он больше занимался делами отца, дольше оставался возле него. А это, как ни крути, получается почти холостяцкая жизнь. Возможно, тогда он и начал попивать горькую...

После несчастья с женой, когда ее лягнул жеребец, впечатлительный Сергей Кириллович упрекал себя в случившемся и всячески казнился своей виной. Утоление души находил в чарке, в итоге совсем распился. Толку от него уже не было. Однажды утром он встал с кровати и тут же упал, а вскоре умер — сердце не выдержало. Случилось это в 1921 году.

Борис Павлович своего деда по матери не знал, поэтому рассказать о нем подробнее не мог, а кроме него это сделать вообще было некому. Александра Сергеевна стеснялась такой кончины своего отца и тоже распространяться о нем не желала. Вот и остались у потомков обрывочные знания о Сергее Кирилловиче между двумя датами его жизни: 1860 годом рождения и 1921 годом смерти.

Оставшись одна, Агриппина Фотиевна стала меньше отвлекаться на содержание конюшни и окончательно занялась швейным делом.

Часть ее работников была занята исключительно обслуживанием нужд местного помещика В. С. Миргородского — изготовляла и починяла белье, постель, занавеси, одежду для работников, шила наряды барам, и прочее, — все это регулировалось договором между ними. А другая часть обшивала местное население. Агриппина Фотиевна по-прежнему держала при мастерской учениц. В основном, это были барышни из окрестных хуторов, готовящиеся стать примерными женами. Родители, наезжающие проведать дочерей, привозили хозяйке в качестве угощения съестных припасов домашнего изготовления, и дом Агриппины Фотиевны всегда был полной чашей.

Кряхтя и хворая после полученного ушиба, Агриппина Фотиевна все время оставалась на ногах. Она прожила долгую жизнь, умерла в 1960 году, перевалив возрастом за 97 лет.

Выдни{29} и передышки

Годы, наступившие после Гражданской войны, несмотря на исторические тяготы и на проблемы с детьми, лично для Агриппины Фотиевны были вполне благополучными — и выднями, и передышками. Она давно распрощалась с молодостью, но чувствовала себя бодрой, во всяком случае — работоспособной. В куске хлеба не нуждалась — им с овдовевшим сыном Порфирием худо-бедно хватало того, что он добывал извозом. Иногда и она зарабатывала копейку, если для этого не надо было уходить из дома и оставлять без присмотра воспитываемого ею внука Николая, осиротевшего с рождения.

Николай рос квелым, с виду неказистым, к тому же безалаберным и неаккуратным, да и умом не блистал, был каким-то несмышленым, и с этим она ничего не могла поделать. Успокаивалась тем, что он общительный по характеру, незлобивый и трудолюбивый, а значит, среди добрых людей не пропадет.

От них только в 1937 году потребовали отдать лошадей государству, так что Порфирию Сергеевичу пришлось окончательно распрощаться с конюшней, которая после смерти Сергея Кирилловича фактически перекочевала на его руки, и искать работу. Помещение конюшни Агриппина Фотиевна перестроила так, что с него получилось два жилых дома, и продала их.

Из взятых за них денег она купила хату для вернувшейся с Багдада дочери Александре. Чисто символическую долю отвезла сыну Павлу в Запорожье, видя, что он, пригретый Клёпой Соломоновной, не особо нуждается в ее копейке. Да и не взял бы Павел лишнего, ибо нежно относился к матери, жалел ее. Остальные оставила себе — доживать век.

Каждого из детей Агриппина Фотиевна предупреждала, что отдает им отцовское наследство и другого, которое они могли бы ждать после ее смерти, не будет, так как свою хату она отпишет тому, кто досмотрит ее до последнего вздоха. Скорее всего, думала она, это будет Порфирий.

Эх, не знала тогда, сердечная Агриппина Фотиевна, что переживет она свою надёжу на целых 17 лет... Правда, слово о наследстве сдержала — оставила дом его овдовевшей жене Марии, поскольку та в память о погибшем Порфирии Сергеевиче добросовестно и милосердно опекала свекровь. А еще Агриппина Фотиевна пристроила детей Порфирия, прижитых с Марией, при своей прозревшей к старости сестре Екатерине. От нее-то, двоюродной бабушки, сироты и получили наследство.

Но мы то и дело забегаем наперед...

Дальше по требованию властей Агриппина Фотиевна — под оформленные по всем правилам документы — отдала две лошаденки в мукомольную артель, где нужен был свой тягловой транспорт. А последнюю отвела в сельский совет, договорившись, чтобы Порфирий Сергеевич возил на ней председателя. Ее условие было принято.

С тех пор еще больше сузился ее мир, а роль свелась к тому, чтобы в выдни держать дом в порядке, внуков нянчить да не забывать свое портняжничество — тыкать и тыкать в ткань иголкой. Зато в праздники она по-прежнему, как было с первых дней замужества, давала себе отдых, позволяла баловать себя, нарядившись, наезжать к родным в Александровск, затем в переименованный город своего детства — в Запорожье, по которому скучать не переставала. Поначалу ездила к родителям или к брату Ивану, а когда там обосновался ее сын, ехала, конечно, к Павлу. Под его присмотром дожили свой век ее родители... — после гибели сына Ивана старые Мейны не хотели стеснять Клёпу Соломоновну, думали, что та повторно выйдет замуж. Но весьма симпатичная вдова продолжала жить одна, приклоняясь к мужниной родне, и на Павла опиралась как на главного наследника.

Теперь-то старых Мейнов уже не было. К счастью или к сожалению, они не дотянули до лихих времен, не видели и не узнали надругательств над людьми со стороны разгулявшейся нечисти...

Павловых детей, где кроме старшего сына было шестеро девочек, чистеньких и щебетливых, Агриппина Фотиевна любила, везла им угощение из своего сада — возле их собственного дома лишнего лоскута земли не было, не то что деревца фруктового.

Возле старшего сына Агриппина Фотиевна вволю радовалась жизни — Степанида, жена Павла, была приветливая, тихая, покладистая женщина. Она встречала свекровь радушно, не лукаво. Бывало, к ее приезду собирала к себе на обед Клёпу да Екатерину Фотиевну, не очень-то привечавшую родню у себя. А после обеда выставляла им на стол чаи да сладости, а сама с оравой детей часа на два-три уходила из дому. Наследницы старых Мейнов лакомились вкусной едой и находили, о чем поговорить, — Клёпа рассказывала свои сны да то, как ей их разгадывали древние старушки, а Екатерина хвалилась сыном Евтихием да внуком Юрием, пока не поняла, что она для них — отрезанный ломоть. За каждым из них стояли жены с такими родственниками, для которых даже она со своим высоким статусом была провинциалкой и бедной родственницей. Не зря говорят: сына растишь для родины, а дочь — для себя. Но не было у Екатерины Фотиевны дочери... Ну, а Агриппина Фотиевна помалкивала, а то еще выспрашивала у горожанок о новой моде, о шляпках, которые из фетра чудно умела изготавливать, — как ни тяжелы были те времена, а жизнь продолжалась и все приятное людьми не забывалось. Не любила Агриппина Фотиевна замыкаться только на семейных делах, ей хотелось поговорить обо всех людях, о большом и разнообразном мире.

После встреч с родственниками, когда те степенно уходили домой, Агриппина Фотиевна обязательно шла погулять по городу, посмотреть, что с ним происходит. Это были ее заветные минуты. С момента революции город год от году вырастал в численности населения и в нем становилось оживленнее и веселее. Кроме того, он активно менялся внешне — тут начал строиться новый город, новое Запорожье, как бы обособленно от старого Александровска. Это формировался центр, а старые слободы просто присоединялись к нему как пригороды.

Ей нравился вид широких улиц, больших зданий, хорошо одетых людей, вообще нравилась городская жизнь, где можно было ходить в красивой обуви даже в непогоду и где на людей не оседала пыль, поднятая ветром с битой дороги. Конечно, гуляющей публики, как бывало в старину, в нынешнее смутное время поубавилось, но все же на скамейках вдоль тротуаров посиживали старики да старушки из тех времен, прогревали кости в теплых лучах. В жаркое время они по привычке держали над собой маленькие противосолнечные зонтики, видимо, из чистого кокетства, ведь с такими уже никто не ходил. А может, старались, сердечные, укрыться в той маленькой тени от большой новизны, наползавшей на них и не нравившейся им. Кто знает...

Агриппина Фотиевна рассматривала не зонты с прямыми полями, а слегка помятые и утратившие цвет дамские шляпки. К шляпкам она питала особенную слабость, возможно потому, что с некоторых пор сама стеснялась их надевать — ну никак не шли они к мешковатым бабским одеждам, которые ей пришлось носить, когда она утратила худобу и стройность. И только посещение города заставляло ее держать форму и не превращаться в старую толстую крестьянку. Шло это к ее новому погрузневшему виду или нет, но Агриппина Фотиевна продолжала шить себе новые шляпки и надевать их при поездках в город.

Иногда она присаживалась к отдыхающим на скамейках, умело заводила разговор и затем долго беседовала, услаждая душу и родной русской речью, и умными мыслями, и культурными новостями, которыми жил город.

Из этих бесед, кстати, она знала, что на средства «Общества попечителей народной трезвости» в Александровске был построен Народный дом{30}, с которым было связано появление там кинематографа. Именно в Народном доме начали демонстрироваться первые киносеансы, вызвавшие даже в периферийном городке настоящий ажиотаж. Что уж говорить о тех людях, кто жил по сельским хуторам или селам? Это чудо только издали интересовало Агриппину Фотиевну, но подступиться к нему она не смела. И только спустя время, когда в Александровске появилось еще три иллюзиона — «Лотос», «Модерн» и «Чары», посещение которых было сродни выходу в высший свет, она однажды отважилась взять туда билет и тайком пойти на просмотр кинокартины. Ей это развлечение понравилось. С тех пор, приезжая в Запорожье, обязательно ходила в иллюзион, а затем обсуждала свои впечатления с завсегдатаями уличных скамеек.

Позже, когда в Запорожье открылись первые театры, Агриппина Фотиевна перестала скрывать от родных свои посещения культурных заведений. Теперь она ехала к Павлу с ночевкой, с тем чтобы вечером пойти на театральное представление. Благо, что его дом оказался почти в центре города, куда до Клёпы, до Екатерины Фотиевны и до театров можно было пройти пешком. Огорчало только то, что культуру заполонял местный диалект языка, южно-русский, который она не любила. Но это было терпимое неудобство.

В этом увлечении ее охотно поддерживала только Клёпа, и она не понимала, чем питает свою душу младшая сестра, чурающаяся новизны... Павел жил совсем простой жизнью, ему некогда было думать о душе больше того, что требовало православие. Редко-редко с нею ездила в город дочь Александра, но о ней разговор отдельный...

Домой Агриппина Фотиевна возвращалась с осознанием того, что новая власть России уравняла ее с родственницами. И теперь ученый муж Екатерины едва ли больше весил, чем ее сын Павел, которому она да ее мать Мария Рудольфовна передали свое ремесло, а Павел уже привлек к нему и своего сына Михаила. Да, сейчас они перебиваются грязноватым промыслом — перешивают тряпье, которое скупают на барахолках, перекрашивают его и там же продают как новое... Зато у них есть крыша над головой, еда и одежда. За них можно было не волноваться.

Часть 4. Юность Павла

Потомки Зубова

Приезд Павла в Россию готовился не один день — он стал делом нескольких поколений Диляковых, начиная с Дария Глебовича, уехавшего из нее, и с Гордея Дарьевича, помнящего Россию и вожделевшего снова вернуться в ее пределы. Павел всегда это помнил, даже более того — ощущал всем сердцем, поэтому к своей поездке готовился тщательно не только в физическом смысле. Он готовил свою мать Сару к долгой разлуке — на годы. И наказывал сестрам — родной Като и выросшей в их семье двоюродной Маре — слушать мать, поддерживать ее во всем.

— Как только я закреплюсь в России, так сразу заберу вас к себе, — повторял, собираясь, словно старался накрепко вбить эту задачу в свои планы. — Бедная наша страна после потери государственности пошла по рукам то Сасанидов-зороастрийцев, то арабов-басурман... И хоть наиболее богатая инаселенная часть нашего народа состоит из христиан, в нем все же проживает много иудеев. А они разрушают наши верования. Это по их вине, — продолжал Павел Емельянович, — мы никакие не христиане! Мы несториане, а это, с точки зрения Византии — ересь.

— После того как наша аристократия забыла свой язык и теперь говорит на арабском да на фарси, — поддерживала сына мама Сара, — надеяться нам на нее не стоит. Предатели за свой народ воевать не будут.

— Да, в то время как простые крестьяне, составляющие основную часть наших людей, говорят на арамейском. И они настроены настолько патриотически, что ради спасения отчизны согласились бы перенести любые трудности. Но вы правы, мама, — за интересы изменников они погибать не станут. Ассирийцы расколоты, так что свободы нам не видать. И мы правильно решили слиться с Россией. Нам на своей земле не найти приветливого уголка. Надо пробиваться к настоящим христианам. Тем более что во всех нас течет русская кровь!

— Главное, что в нас живет русский дух, сынок, — ответила мать. — Он важнее всего. Запомни: твой друг не тот, в ком течет родственная кровь, а тот, кто разделяет твои мысли. И еще. Ниточки, по которым следует идти, у тебя есть — корни Диляковых и потомки Зубова. Начни с их поиска.

— Так я и думаю, мама, — обещал Павел. — Заеду в Россию с юга и сразу отправлюсь в Екатеринослав, куда стремился Василий Григорьевич. Узнаю хотя бы, доехал он домой или нет... Ну, а потом отправлюсь в Москву.

Достаточно налаженный путь из Багдада в Екатеринослав в 1914 году уже не был таким тяжелым и долгим, как веком раньше. Протяженность его составляла чуть больше двух с половиной тысяч километров, но на их преодоление уходило гораздо меньше времени против того, что потратили Дарий Глебович и Гордей в 1829 году. Главное было найти перевозчика, чтобы не ехать на перекладных. Тогда можно было управиться за неделю.

Ехать через всю Грузию, Владикавказ и Пятигорск Павел Емельянович не захотел все из-за той же необходимости преодолевать на этом маршруте Главный Кавказский хребет по Военно-грузинской дороге. Всего 208 километров, но они совершенно отпугивали багдадского путешественника. В их семье остались столь жуткие легенды об этом маршруте, что решиться ехать по нему мог только до крайности отчаявшийся человек.

Поэтому Павел Емельянович выбрал поездку до Батума, оттуда морем до Керчи, где буквально в 1913 году открылся морской порт, а дальше сухопутным транспортом до места назначения. Поездка показалась ему приятной. И он понимал почему — потому что она не была связана ни с каким делом, кроме самой поездки. Ему не надо было думать о перевозке товара, чем всегда были отягощены его другие вояжи.

Наконец, он попал туда, куда стремился. Екатеринослав произвел на Павла Емельяновича умиротворяющее впечатление. Это был город-труженик, красивый и основательный, хотя намного меньше разогретого солнцем Багдада. И намного спокойнее.

На месте заморский путешественник поступил просто — купил «Справочную книгу Екатеринослава», где был раздел «Список жителей города Екатеринослава». В нем он сразу же нашел адрес Зубова А. Г., проживающего по улице Петроградской{31}, в доме № 1. Пошел по указанному адресу. Это оказался частный жилой дом, кирпичный, довольно большой, в два этажа.

На стук дверь открыл швейцар.

— Александра Григорьевича уже нет, — сообщил он. — Давно никого из Зубовых нет. Осталась только внучка, дочкина дочь. Но она вышла замуж в Александровск и сменила фамилию.

Павел Емельянович попросил помочь в поисках этой внучки Александра Григорьевича Зубова, изложив основные сведения о себе — что он из Багдада, что ему надо найти потомков Василия Григорьевича Зубова, и все прочее...

— Так Василий Григорьевич старшим братом Александру Григорьевичу будут! — обрадовано воскликнул швейцар. — Как же, мы знаем его! Между ними разница была четырнадцать годков. Жил он тут, возле родни. Во-он его окошко, — швейцар вывел Павла Емельяновича на улицу и показал на одно из окон второго этажа.

— Это воспитатель моего прадеда, деда и отца. Он жил в нашей семье...

— Господи, неужели вы из Диляковых будете?

— Именно из Диляковых, — улыбнулся молодой человек и отрекомендовался: — Павел Емельянович.

— Страсть из какого далека вы приехали! — хлопотал возле приезжего швейцар. — Да чего же, дам я вам адрес Клёпы... Только знаете, — он засмущался. — Не обессудьте, конечно, но Клёпа... Деликатное дело. Клеопатра, значит, родилась от дочери Александра Григорьевича. Калечной была та дочь, горбатой. Говорили, в детстве упала... Замуж, конечно, выйти не могла... Записали Клёпу на какого-то родственника, впрочем, тоже Зубова. Так что найдем ее, найдем... А об вас Василий Григорьевич много сказывал, с любовью. Все время вспоминал!

Покашливая, швейцар попросил прийти к нему через четверть часа и закрыл за посетителем дверь.

Так через четверть часа у Павла Емельяновича был на руках адрес Клеопатры Соломоновны Мейн, с указанием того, как к ней проехать. Все же швейцар перед прощанием еще поговорил с заморским посетителем, сообщил, что младший из братьев умер в 1893 году, в 68 лет. А старший — через год, когда ему исполнилось 83 года.

— Ах, полезный был человек! — все восклицал он. — На все пригожий.

Павел Емельянович очень тепло расстался с первым русским человеком, которого встретил на своем пути и который так душевно помог ему. Главное, он узнал то, за чем сюда приехал. Да, их дорогой Василий Григорьевич, казалось, неотделимый от них, почитай полстолетия жизни им посвятивший, благополучно добрался в родные края, нашел младшего брата, обрел семью. Он и тут успел памятный след оставить — прожив рядом с братом почитай 20 лет, воспитал братову внучку. Остальных же членов родни досмотрел до последнего часа и проводил в лучшую обитель. Теперь от него осталась только эта воспитанница, внучатая племянница.

Видеть ее после всего узнанного Павлу Емельяновичу надобности не было, ведь он даже могилку Василия Григорьевича нашел, положил на нее цветы, посетовал покойнику, что он рано уехал из Багдада — мог бы еще лет 12-15 с ними прожить, а уж потом ехать к своим на вечный покой... Впрочем, как знать — может, он тут нужнее был. Видишь, сказал разговорчивый швейцар, что старик не болел вовсе, а умер от тоски по тем, кого тут перехоронил: брата с женой и дочь их, горбунью.

И все же Павел Емельянович решил навестить последнюю воспитанницу их дорогого Василия Григорьевича — вдруг она захочет что-то узнать о своем двоюродном деде. Нельзя лишать ее возможности встретиться с человеком, который знал о ее экзотическом предке почти все.

Он ехал к этой женщине в глубокой и грустной задумчивости. Посматривая по сторонам дороги, размышлял о том, как сильно рвались сюда его предки — три поколения их жили одной только мыслью об этой поездке, которую не могли себе позволить. А их любимая Русь совсем не знала об этом, жила себе неспешно, спокойно, величаво.

Какая дорогая миссия ему досталась, какая выстраданная! И в то же время какая до огорчения простая... Берясь за нее, он полагал, что должен будет заплатить за успех той же монетой, которой платили предки, задумывая ее. Он готовился пережить тот же накал эмоций и приложить ту же силу напора, с которыми жили, грезили и мучились они, продвигаясь в будущее. Но все оказалось доступнее ожиданий. Вот это несоответствие надрывных стремлений трех его великих стариков добраться до России и беспроблемность, с которой он это осуществил — угнетало его. Зачем они посвятили жизни своим мечтам, зачем изводились, оставляли друг другу заветы? Почему сами не приехали сюда — ведь это оказалось нетрудным и даже приятным мероприятием?

Он собирал в горсти души своей жемчужины, о которых грезили его прадед, дед и отец. И делал это непринужденно, словно играясь. Обида душила Павла Емельяновича, когда он сравнивал отсутствие тягот в своей поездке с горением трех поколений его предшественников, одержимых этой поездкой. Обида жила за мученическую трудность их жизней и за легкость исполнения того, чего они от него ждали, что завещали совершить.

Нет, я не прав. Цена, заплаченная моими родными за мой приезд в Россию, — не выше России. А сделанное мной представляет мнимую незначительность, как завершающий этап хорошо подготовленного дела. Россия — это Бог. И если я чем-то огорчен, значит, еще не вник в самую суть. Это они, мои целеустремленные предки, вымостили удачей эту дорогу, они сделали ее ровной и гладкой. А еще... разве не чудо они сделали со мной?! Находясь в абсолютной изоляции от России, сами уже не будучи русскими, они сделали меня русским! В России мне дышится удивительно привольно, я не чувствую себя здесь чужаком, и свободно говорю со здешними людьми. Как будто я не родился и не вырос в других местах...

Вскоре Павел Емельянович был у Клеопатры Соломоновны, найдя у нее радушный прием и то, о чем говорила мать — единомыслие. Во многих суждениях этой женщины он чувствовал что-то родное, узнавал что-то давно утраченное, теплом разливающееся в его сердце... И понимал, что это — эхо вечности, духовное наследие Василия Григорьевича, которое жило в ней, как и в его давно ушедшем отце. Павел Емельянович, сын своего отца, и внучатая племянница Зубова, воспитателя его отца, были внутренне так подобны, словно статуи, изваянные одной рукой.

Клеопатра Соломоновна тоже чувствовала себя комфортно с чужестранцем и удивлялась этому. Им ничего не оставалось, как обсудить этот феномен и признать вслух свое странное родство — родство, взлелеянное миром Василия Григорьевича.

Встреча с Сашей

Александра Сергеевна росла невиданной красавицей. Сколько женихов на нее засматривалось, другим девушкам на зависть, сколько сваталось — не счесть! Да все ее мать Агриппина Фотиевна не могла сделать выбор. Ну не отдавать же дочь абы кому, лишь бы с рук стряхнуть! Тем более что она была девицей мастеровой, работящей, семью не обременяла, а наоборот.

Занимаясь дочкой, Агриппина Фотиевна часто вспоминала и лучше понимала заботу Марии Рудольфовны об ее замужестве. Очень та билась да старалась для дочкиной будущности... А видишь, вытащила не самую лучшую карту... Теперь вот незаметно и ее, Агриппины, черед пришел о дочери подумать.

Выдать замуж дочь-красавицу — это всегда представлялось делом сложным, да еще при смешанном сословном положении. С дурнушками получалось проще: отдавай за первого попавшегося — не прогадаешь. Нищий да дурак на такую семью, как у Мейнов, не больно-то зарился, так как денег настоящих за ними не водилось, да и чести большой не было. Зато мог по умственной скудости посвататься состоятельный человек, чтобы за расторопной женой не пропасть. А то еще провидение могло к порогу привести скромного молодца, ищущего своего надежного места, — такой именно и попался Екатерине, младшей сестре. Он взял в расчет положение Мейнов в обществе, чтобы опереться на него, а остальное сам себе заработал.

А нынче, когда все сословия порушены, так и не знаешь, на какого жениха рассчитывать. Вот так и получалось, что в отношении замужества Александры Агриппина Фотиевна была в явном замешательстве. Если бы не эти шатания в стране, не революции, не империалистическая война, прямо всё они смешали и изменили...

Рассматривая свою родительскую семью с дистанции времени и оценивая по новым меркам, Агриппина Фотиевна не то что находила странность ее сословности, нет, такие семьи встречались, однако они имели свои особенности. Глава семьи, ее фасад, был образованным человеком, можно сказать потомственным интеллигентом, не чуждым политике, где-то в душе разделяющим революционные настроения рабочих, короче, принадлежал разночинскому слою и был передовым элементом общества, а вот мать, представляющая внутреннюю жизнь семьи, — выходка из старорежимных мещан.

По сути, Марию Рудольфовну и ее родню не следовало бы причислять к эксплуататорам, ведь они сами много трудились, но кого это сегодня интересовало, когда все закачалось? Кому докажешь их принадлежность к ишачащим массам, если у них и собственное дело было, и тем более — наемные рабочие. Вот бич какой придумали!

А ее с Сергеем Кирилловичем... так она и не знала, куда отнести. Тоже паразиты да захребетники, наверное, коли труд работников использовали и учеников держали. Она-то себя больше к мещанам причисляла, по привычке... А на них, как на волков, передовые слои трудящихся начали охоту. И пойди докажи кому-то, что мещанин — это добропорядочный, законопослушный и работящий человек, самая многочисленная разновидность граждан. Но что поделаешь, если революционеры, сколько их ни есть, все хотят свергнуть царский строй. А сделать это, не сломав и не истребив наиболее распространенное сословие, невозможно. Именно поэтому сразу после революции 1905 года началось не только физическое, но и моральное уничтожение мещанства, как образа жизни и как тип мышления. Критикуют мещан, высмеивают...

Конечно, не последнюю роль в их уничижении играет то, что революционным движением в России руководят дворяне, коими есть те же Владимир Ульянов, Феликс Дзержинский, Георгий Плеханов и другие, гнушающиеся мещан. Все это люди знающие, прекрасно понимающие, кого надо корчевать, дабы порушить устои общества, весь старый строй. Увлечь революционным движением мещан, ценящих стабильность — задача для них нереальная. Вот они и злобствуют... мстят мещанам.

Какой была Александра в девичестве? Собственно, копией Агриппины Фотиевны, только выше ростом и покрасивее лицом, нежнее и тоньше в чертах. Да и характером, скорее всего, в мать пошла, бойкую и решительную, но пока что проявляла покладистость, старательность, послушание — для иных качеств срок еще не настал. Жалко было такого ребенка отдавать чужим людям без правильного расчета. Сама она активности не проявляла: мать-то хорошо ей внушила, что за рядового претендента не отдаст — только за знатного и богатого, чтобы нужды и тяжелой работы не знала. Скрывать нечего — стоял у нее перед глазами племянник Тишка, сестрин сын, выучившийся, выбивающийся в люди... Вот и для Александры Агриппина Фотиевна не худшей доли хотела. Но где в их кругу взять ученого? На заводах Александровска уже никто из их родни не работал... Даже Иванченко, Екатеринин муж, по болезни отошел от дел. Оно и понятно — дышать всякой грязью, что у них на заводах развелась, так не только чахотку схлопочешь, а что и похуже...

Валериан Семенович Миргородский, славгородский помещик, а заодно уездный предводитель и председатель дворянской опеки, коллежский асессор — не шутка! — тоже старался пособить Агриппине Фотиевне — сватал Александру за многих своих знакомых. И женихи, коих он рекомендовал, достойны похвалы были, под стать ему — именитые, имущие, знатные. Со всей губернии приезжали знакомиться, сватов засылали. Но что-то никак Агриппина Фотиевна выбрать себе из них зятя не решалась... Хотелось такого найти, чтобы Екатерина, сестра ее, перед ней нос задирать перестала.

Размышляла она да взвешивала, что эти женихи теперь значили, при шатаниях власти? Ох, чувствовало ее сердце недоброе! Страна бурлила, наполнялась конфликтами, возле царя происходили странные события. Царица там, эта немка с гнилой кровью — люди зря сказывать не будут, — командовать взялась, развела возле себя желтый дом... Родила царю порченого наследника, невест наплодила, которых никто брать не хочет — так хоть бы язык затянула поглубже и молчала.

Тишка-то Иванченко, племянничек, в рост пошел, не догнать его — что мужчина, а что в струю попал, да и женился не на простой девице. Знаться теперь даже с матерью не желает. Вот они, манеры нового времени!

А тут вдруг примчался к матери Павел, александровский сиделец, словно с привязи сорвался.

— Что такое? — всполошилась Агриппина Фотиевна. — Сто лет ты сюда не показывался.

— Берите Сашу, мама, и срочно езжайте к нам! У Клёпы жених наметился — заморский, богатый и молодой. А то, говорит Клёпа, другие его окрутят да перехватят.

— Кто такой? — спешно отдавая распоряжения дочери, допытывалась у сына Агриппина Фотиевна. — Откуда и чем кормится?

— Купчина из Багдада. Мне понравился.

— Басурманин? Не-ет, это нам не пойдет! Отбой переполоху!

— Да нет! Мама, он какой-то другой веры, похожей на нашу. Они, наоборот, в раздоре с магометанами.

— А откуда Клёпа взяла, что он жениться собирается?

— Ниоткуда не взяла. Просто он сказал, что есть у него русские корни и хочет он в России осесть. Завет ему такой предки оставили. Говорит, что Россия — это Бог. Ну а как осесть? Значит, надо жениться. Я так понимаю.

— А откуда его Клёпа знает?

— Вот это, мама, у нее спросите, — отмахнулся Павел. — А, вспомнил, что говорили... Он едет в Москву и в Муром, искать там родню. А у нас проездом. Тут живут потомки некоего Василия Григорьевича Зубова, воспитателя его прадедушки и дедушки. Вот он и заехал сюда, чтобы найти их.

— Да где же он их найдет? Господи, древность какая... — покачала головой Агриппина Фотиевна. — Прадедушка, дедушка... — и она истово перекрестилась.

— Это для нас древность, а для тех русских, что оказались за пределами России, каждый человек на счету и собрат по эпохе. Этот приезжий... как же его... короче, он тоже Павел, как и я. Так он имел Клёпын адрес. Точно по нему и приехал. Вот так-то! Наверное, тот воспитатель Василий Григорьевич — какой-то предок Клёпыного отца. Она-то по отцу тоже Зубова, русская.

— Это Соломоновна-то русская? — Агриппина Фотиевна рассмеялась. — Найди мне таких русских!

— Так попы же по святцам людям имена дают. Что можно было сделать?!

— Не пререкайся! — прикрикнула Агриппина Фотиевна. — Моду взял. Все равно она по матери черте кто... Клеопатра! Ну, хоть по отцу, слава Богу, русская.

— Кто бы говорил... — буркнул Павел, а затем прикусил язык, потому что его мать вполне серьезно считала себя русской. Даже если ее предки и были немцами или кем-то там еще, то это уже как легенда: то ли правда, то ли ложь — ничего не разберешь.

Агриппина Фотиевна метнула на сына острый взгляд, но тоже промолчала. Ей понравилось сравнение России с Богом, сделанное чужестранцем. Она сама так думала, только сказать не сумела бы, и сейчас не хотела выбивать себя из тихого блаженства, навеянного этими словами. Что-то в них напомнило ей отца, тоже преклонявшегося перед Россией, любящего ее беззаветно.

Всеми силами Агриппина Фотиевна старалась сохранить в себе ту грамотность, которую ей прививал отец. А он говорил, что грамотного человека, прежде всего, выделяют не знания, даже не манеры, а речь. Следовательно, язык надо знать в совершенстве, беречь его. Язык — это главное достояние человека. И она следовала тем советам — сколько ни жила по селам, старалась не поддаваться влиянию среды, не впускать в свой лексикон казацкие словечки из окружения мужа. И этот приехавший человек, так сильно дорожащий наследием предков, исполняющий их заветы, был ей, как она чувствовала, близким по нутру. Дело даже не в отношении к России, а в его благоговейном следовании наказам старших.

Стоп! Это что же получается? Ее отец ведь ученым был, интеллигентом, и она имеет полное основание ему соответствовать, помнить его культурные наставления, в частности относительно языка. «Моя Родина — русский язык» — говорил Фотий Юрьевич. Но этот приезжий?.. Неужели он тоже из образованных? Ведь так хорошо о России не каждый сказал бы — Бог...

Да-а, загорелась надеждами Агриппина Фотиевна, если Бог пошлет в мужья Александре завидного человека, это будет сюрприз для Катерины!

— А твоя тетка Катерина знает о ваших с Клёпой планах познакомить Александру с чужестранцем?

— Ну что вы, мама? — застеснялся Павел. — Неужели мы не понимаем вопросов деликатности? Тетя Катя вообще ни о каком заморском Павле не знает.

— Павел... — медленно проговорила Агриппина Фотиевна. — Православное имя, русское.

— Да все у него русское, — поспешил заверить Павел, — только внешность чуть-чуть чужая. Ну и говорит он, конечно, с сильным искажением языка.

А потом всю дорогу о чужеземце они старались не говорить, вообще больше помалкивали. Агриппина Фотиевна ушла в себя, придумывала, как бы ввернуть в разговоре с ним слова о своем случайном появлении у родственницы. Нехорошо слишком очевидно навязывать невесту.

Из-за стола навстречу вошедшим поднялся молоденький мужчина среднего роста, худощавый, но крепкий в кости, хорошего стройного телосложения, с темными волосами. Лицом — скорее округлым, чем вытянутым, — он не походил на европейца, хотя черты имел совсем не экзотические, а русские — почти рязанские. Только смуглость кожи да глаза — темные, быстрые, жаркие — выдавали в нем восточного человека.

— Моя свояченица Агриппина Фотиевна и ее дочь Александра, Саша, — отрекомендовала Клёпа родственниц, вошедших за горничной. И повернувшись к чужестранцу, который сидел за столом, назвала и его: — Павел Емельянович Диляков, багдадский коммерсант с русскими корнями. Прошу любить.

Гости расшаркались по этикету, бегло осматривая друг друга.

— Да, в детстве и в юности живали и мы в городе, — складывая перчатки в сумочку, затарахтела Агриппина Фотиевна. — А нынче располагаем имением, на вольных ветрах живем. Но в город тянет, — она мило улыбнулась, словно стеснялась такой слабости, — так что при случае привозим родственникам на угощение всякой сельской снеди. Правда, Клёпа?

Не успела Клёпа ввернуть словечко, как Агриппина Фотиевна продолжила:

— Но наш Александровск — не Багдад, конечно. Скажите, это очень большой город? Наверное, в нем легко заблудиться?

— Большой очен, — мягким баритоном ответил Павел Емельянович, действительно, странно произнося русские слова. — Мы тоже ест дом и живет на центр, река Тигр. Мы не блудится.

— Ну тогда расскажите, как вам это удается... Кстати, интересное у вас имя.

— Русский имя, — улыбнулся заморский гость.

— Так вы совсем-совсем русский?

— Душа — русский! — подняв руку, воскликнул Павел Емельянович. — А так... мало-мало русский.

— Кто же живет в Багдаде? И кто вы, если говорить о много-много?

— Араб живет Багдад, ислам такой. Мы — не араб. Ур Халдейский, Ассирия — это наш большой и умный древность.

В таком духе разговор продолжался еще долго. И обоим говорившим он нравился, потому что позволял Павлу Емельяновичу и Александре строить друг другу глазки. Нет, они делали это не из кокетства, это была их искренняя потребность, им ничего другого не хотелось — только рассматривать друг друга. Просто молодых тянет к молодым. Когда начали накрывать на стол, Павел Емельянович и Саша отошли к окну, и стало видно, как они подходят друг другу — стройные, статные, даже немного сходные формой лица и азиатским типом фигур.

Они о чем-то говорили, сверкая лучистыми глазами. Александра все время смущалась и наклоняла голову вниз, а чужестранец не сводил с нее горящего взгляда и всячески пытался разглядеть ее улыбку. Видно было, что молодые нравились друг другу.

После обеда Агриппина Фотиевна заторопилась.

— Хорошо у вас, однако нам пора, пора! Александра, собирайся домой.

— Домой? — испуганно округлила глаза Александра.

— Ну... Другие родственники нас ждут, двоюродные. Мы зачем сюда приехали? На людей взглянуть. Вечером у нас большая прогулка.

И поскольку разговор происходил при всех, то Павел Емельянович позволил себе отреагировать на него.

— Большая прогулка — это есть отдых, да? — спросил он, наклонившись к Клёпе. — Ходить на город?

— Да, — пояснила та, — не просто ходить по городу, а ходить по городу в нарядных одеждах. Себя показать да на других посмотреть.

— А, значит, кто показать, того можно посмотреть?

— Ну-у... конечно, гуляющие смотрят друг на друга.

— Наш Павел, — он показал на себя, — тоже идет большая прогулка и посмотреть Саша. А потом говорить. Можно так?

Клёпа и Агриппина Фотиевна дружно рассмеялись.

— Ах, хитрец какой! — погрозила гостю пальчиком Клёпа.

— Павел Емельянович, — воскликнула Агриппина Фотиевна, — непонятно мне: то ли вы собираетесь преследовать мою дочь, то ли хотите назначить ей свидание?

— Как это сказать... Наш Павел чуть-чуть послушает русский речь и поговорит правильно, — зарделся чужестранец. — Наш хотель видеть эта дочь. Очень нравица!

— Учтите, дорогой Павел Емельянович, что мы с Сашей занимаемся швейным делом, и нам непременно надо видеть публику и знать, что ее интересует. Это наша работа, а не просто так. Понимаете?

— Понимаете, да, — осмелел чужестранец. — Нельзя ходить прогулка без мужчина! Это есть нехорошо.

— А кто вам сказал, что мы будем без мужчины? — опешила Агриппина Фотиевна, почувствовав в чужеземце восточный взгляд на обывательский образ жизни. — С нами будет Павел, мой сын.

— Павел?! Он имеет своя... Клёпа, бросать не может! Женщин нельзя быть одна! Зачем Павел? С вами пойдет я! На сопровождать... Нет, для сопровождать. Прошу вас.

Вот так они познакомились, Павел Емельянович и Александра Сергеевна.

Женитьба

Павел Емельянович проявлял живейший интерес ко всему русскому, даже славянскому, обо всем расспрашивал и старался запомнить все объяснения. Многое было ему в диковинку, особенно, что касалось общественного этикета, отношения к женщине. Он вроде бы был и начитанным человеком, европейцем по взглядам, но жизнь в среде магометан наложила на него свой отпечаток. И он на многое реагировал бурно.

— Много свобода у вас! — говорил он о женщинах. — Мой впервые видит. Это сказка. Багдада женщин много нельзя. Закрыть дома, без солнца и света, без люди. Знай мужа, дети. Мой не хотел быть женщин! Это не жизнь.

В долгих непринужденных разговорах, которые вела с ним Агриппина Фотиевна, выяснилось, что он, хоть и христианин, но принадлежит церкви, отличной от Православной, зато весьма подобной иудаизму.

Например, при крещении новорожденного на него надевают корону, к которой пришивают три кисточки — чисто по-иудейски. Одна, черного цвета, свешивается над лбом крещаемого и символизирует смерть, которая всегда будет перед его глазами. С правой стороны — белая кисточка, символизирующая Крещение. С левой стороны — красная, символизирующая мученичество. Ну к чему это, такие страхи на дитя навлекать, едва пустив его на свет? У них вообще Крещение трактуют иначе — не как возрождение в жизнь духовную, а как обрезание, жертвование богу своей плоти.

Короче, в его религии на все случаи жизни тоже были свои обычаи и ритуалы, но слишком озабоченные плотью, ее жаждою. У нас же в религии говорилось только о духе — божественной данности человеку!

— Мне не нужна религия айсоров, — говорил Павел Емельянович, если перевести его речи на нормальный русский язык, — ее моим дедам и отцу навязали обстоятельства, причем несчастные. Я хочу вернуться в Россию прежде всего умом и душой — своим духом, верованиями, взглядами на жизнь, правилами и пониманием жизни. Хочу быть истинно русским, широким и прекрасным, какими старались быть мои предки. В Багдаде им это трудно удавалось осуществлять — окружение не позволяло, косилось.

— Значит, придется вам, дорогой мой, — перешла Агриппина Фотиевна на более легкий тон, — принимать наше крещение, Православное.

— Затем и приехал!

— Не боитесь против своего бога идти?

— Бог один, и Он простит меня. Как простил моих предков, которые вынуждены были в чужой земле принять другую веру. Я уже понимаю, за что они так сильно любили Россию!

— Эх, в неудачное время вы приехали сюда, — вздыхала Агриппина Фотиевна. — Неспокойно нынче в России, война началась... Что теперь с нами будет, неизвестно.

— Уж как получится...

На несколько недель Павел Емельянович съездил в Москву, а там, наверное, и в Муром попал... Поиски его увенчались успехом! Причем он нашел не только свою древнюю родню, но также потомков некоего Петра Алексеевича Моссаля — человека, долгое время служившего его предкам связующим звеном с Москвой, с Россией, их русской опорой.

Возвратился в Александровск в сопровождении двух таких же молодых парней, как и сам. Одного, который был его родней, прервавшей мужскую линию, звали Родионом Ильичом Орешниковым, а другого — Виктором Ивановичем Моссалем. Новые друзья Павла Емельяновича оказались отличными парнями, представителями новых слоев русского народа: образованными, серьезными, общественно активными. Они уже были устроены в жизни (Орешников служил по железнодорожной части, а Моссаль продолжал родовое занятие), но прервали свои дела ради столь редкого гостя и пустились за ним с единственной целью — чтобы помочь влиться в русскую жизнь. Конечно, раньше они не знали друг друга, но теперь им нравилось приключение, в котором они участвовали. Тем более что об этом экзотическом восточном родственнике и просто знакомом оба слышали от своих отцов и дедов.

Павел Емельянович привез их в Александровск не просто так, не ради знакомства, скрепленного маленьким путешествием, а для того, чтобы они посватали за него Александру Сергеевну Феленко. Он хотел, чтобы они все сделали правильно, по православному канону.

— По канону не будет, пока ты не выкрестишься из своей ереси, — сказал Родион Ильич. — Уж извини, конечно, но наш батюшка тебя венчать не станет, нехристя.

— До венчания дело даже не дойдет. Прежде всего, — предположил Виктор Иванович, — невеста согласия не даст идти за басурмана.

— Значит, надо креститься? — окончательно уточнил Павел Емельянович.

— Надо, только... — Виктор Иванович не знал, продолжать ли.

— Что?

— Да долгое это дело! Канительное, — признался Виктор Иванович. — Это же не делается с бухты-барахты. К крещению долго готовиться надо: пойти в храм и столковаться с батюшкой, пройти собеседования, купить все для обряда, молитвы выучить. Говорю же — замаешься. А у нас... свободного времени не так много...

— Еще надо крестных найти, — вставил Родион Ильич. — Ну допустим, я по-родственному, соглашусь усыновить тебя в духе, — засмеялся он, — но еще и крестная мать нужна.

На совете присутствовал также Павел Сергеевич, брат Александры Сергеевны, с тревогой переводящий взгляд с одного говорящего на другого.

— Да Клёпу матерью берите. Клёпу! Куда она денется? Согласится! — встрял он в разговор.

— Да, понимаю, — наклонил голову Павел Емельянович. — Чтобы вас недолго тут держать, можно креститься в Москве...

— И что, Клёпу в Москву везти? — опять оживился Павел Сергеевич. — Сидеть там с нею? Придумать такое... Тогда уж лучше в Славгород ехать. А что? — он оглядел притихших собеседников, обрадованный своей неожиданной придумкой. — Там тебя, Павел, с утра выкрестят, а после обеда пойдете свататься — свои же люди кругом, понимающие.

— Хорошо бы, если так быстро. А это будет по канону? — забеспокоился Павел Емельянович.

— Во! Конечно! — Павел Сергеевич подскочил на стуле от нетерпения. — Пойми, в больших церквях существуют очереди, а в селе — благодать. Знаешь, сколько людей придет в церковь? Все село сбежится. Шутка ли сказать — заморский еврей выкрещивается!

— Я не еврей!

— Да какая разница! — махнул рукой Павел Сергеевич. — Все равно людям интересно будет.

— Ну зачем ты его людьми пугаешь? — вступился за родственника Родион Ильич. — Мы договоримся с попом сделать это при закрытых дверях.

— Ну и при закрытых можно...

На переговоры насчет крестной матери для Павла Емельяновича к Клёпе послали Родиона Ильича — красивого и разбитного человека. Он расписал ей все прелести поездки в Славгород, где она ни разу не была. И Клёпа всплакнула.

— Знал бы Иван, что я поеду к его сестре Агриппине... побываю в ее доме... — вытирая слезы, говорила она, — наверное, одобрил бы меня. Он любил ее... Вот и Павлика у нее забрал... на воспитание.

— А вечером Александру Сергеевну засватаем, — соблазнял женщину дальше ушлый молодец. — Красивая она у вас?

— Ой, красивая! — отмахнулась двумя ручками Клёпа. — А уж мастерица какая — не сказать. Все умеет. Портная!

— Значит, вы согласны быть крестной матерью Павлу Емельяновичу?

— Ну... выходит, что согласна. Я и Павлика нашего крестила. Они же почти ровесники.

Нет необходимости описывать поездку в Славгород, крещение Павла Емельяновича и его сватовство к Александре Сергеевне. Все произошло в назначенный день и протекало ровно, тихо, аккуратно — как и любое тщательно подготовленное дело.

Заканчивался апрель 1914 года, весна продолжалась. Свадьбу назначили на 20 июля (по старому стилю это было 7 июля).

Дабы не надоедать будущей родне, Павел Емельянович до самой свадьбы странствовал по России: вернулся со своими новыми друзьями, Орешниковым и Моссалем, в Москву, осмотрел ее, потом поехал в Петербург, а оттуда — на кавказские воды. Короче, гулял и отдыхал.

Медовый месяц молодые провели за границей. В августе отдыхали в Италии, а в сентябре, когда начались модные салоны в Париже, поехали туда. Александра Сергеевна не упускала случая соединять приятное с полезным.

Спасительный Багдад

С побега молодой семьи Диляковых в Багдад началась данная книга. Повторно описывать его нет надобности, а лучше с того места продолжить рассказ, напомнив, что в июле 1915 года у молодоженов родилась дочь, которую Павел Емельянович, помня отцовские легенды о Пушкине, назвал Людмилой — в честь одной из героинь русского гения. А 2 августа 1919 года (20 июля по ст. стилю) родился сын, названный Борисом в честь первого русского святого — Бориса Владимировича. Собственно, Глеб Гордеевич, дед Павла Емельяновича, тоже был назван в честь первого русского святого — Глеба Владимировича, брата Бориса.

Пока чета Диляковых с детками добиралась до Багдада, помня страшную бессонную ночь, когда им пришлось отбиваться от банды махновцев, они радовались, что остались целыми да невредимыми. В них еще бурлили те эмоции, те проблемы, которые с каждым шагом отдалялись от них. Им жалко было оставшегося в Славгороде товара... Но потом они подумали, что товар не на улице брошен, а сложен в доме. Это их успокоило. Вдруг Агриппина Фотиевна сможет продать его — если не непосредственным заказчикам по оптовой цене, так малыми порциями на местном рынке. Это еще и лучше будет. Товар долгосрочный, может годами храниться, так что перепадет ей копейка для прожитья. Вот она чуток отойдет от своей очередной простуды, поднимется... Авось до родни в Александровск достанет... Не одна ведь осталась, а с Порфирием, а он все-таки парень, на девушек уже засматривается.

Постепенно они успокаивались, от них уходила тревожная атмосфера опасного этапа жизни, переговоренного и перетертого в мыслях, отодвигающегося в бездонное прошлое. Павел Емельянович всеми своими ощущениями возвращался домой, а на Александру Сергеевну накатывал новый мир — цепкий и жаркий, оранжевый по цвету, овитый флердоранжевым ароматом. Почему-то с первого раза, как она заметила и осознала его отличия, он показался ей непрозрачным, слишком пряным и ярким, огненным, лишенным русской синевы.

— Ой, Павел, не по мне эти пылающие краски, — вытирая лицо, проговорила Александра Сергеевна на подъезде к Багдаду.

— Это цитрусовые отсвечивают, Саша. Очень ароматные.

— Душно тут.

— Дома легче будет, — пообещал Павел Емельянович, — там Тигр рядом, большая река.

Конечно, дома их не ждали. Не будь старая Сара и ее дочери так привычны к огорчениям, так просто впали бы в ступор от неприятной неожиданности. Ведь появление Павла тут, да еще со всей семьей, означало одно — что его не приняла Россия. Неужели завещанное ее мужем дело, которым питались два поколения его предков, которому он посвятил свои помыслы, которое было смыслом жизни самого Павла, не будет исполнено?! Это невозможно! Этого не должно быть никогда! Мужчины их рода не брались за непосильные для них дела.

— Сынок, почему я вижу тебя здесь? — подняв руки с намерением обнять его за лицо, пошла навстречу мать. — Что случилось? Где ты ошибся?

— Здравствуй мама, — Павел дал себя обнять и поцеловать. — Не волнуйся. Я не ошибся. История ошиблась — она напустила на Россию революцию.

— Революцию... — растерянно произнесла мама Сара, когда они зашли в дом и присели друг против друга. — У нас тоже все поменялось, сынок. Эта война привела к такой буче... Ты уезжал, так она уже разгоралась. Помнишь?

— Как не помнить, мама?! Конечно, помню...

— Так вот Германия и Англия спорили, спорили, кто будет тут хозяйничать, да так миром и не договорились. Теперь Англия нас оккупировала! Прямо взяла да и устроила из нас свою колонию. Всю власть забрала себе, арабов выбросила из кресел. Но радоваться нечему, она подмазывается к местным богатеям, чтобы те ее поддерживали. Вот для этого англичане провели земельную реформу. Теперь всем жить стало хуже.

— Да, я читал про это в русских газетах... — наклонил голову Павел Емельянович, — нас это пока не затрагивает...

— Как же нет?! Люди уже не хотят лечиться. У них нет денег, им выгоднее тихо умирать... Разве это не затрагивает?

— Там какая-то возня с землями крестьянских общин... — сказал Павел Емельянович. — Никак не договорятся, за кем их закрепить, — он по-восточному вскинул руки вверх, выражая возмущение. — Я это имел в виду. А то, что усилилась эксплуатация крестьян и ухудшилось положение горожан, это, ты права, скажется на нас.

— Ай, какую дочку ты мне привез... Это Саша? — Сара распростерла руки, повернувшись к невестке, которая все это время тихо сидела в углу комнаты, покачивая на руках младенца: — Дочка, эта вилла твоя! Положи младенца на диван, пусть руки твои отдохнут. И внуки мои, ай да радость какая...

Александра Сергеевна оглянулась на входную дверь комнаты — то ли дворца, то ли замка, то ли особняка, хотя свекровь назвала жилище виллой — и вдруг ее пронзила мысль, что Павел Емельянович стремился к ним, ибо хотел слиться с Россией. А она совсем не мечтала, даже не предполагала оказаться здесь, так далеко от дома. Зачем ей эти невиданные места? Сколько она выдержит в этом плену, где воздух не обнимает человека ветерком, а сковывает пеленами? То, что ее пребывание в Багдаде будет временным, она уже не сомневалась.

Экзотика била по глазам. Сплошной камень домов в сочетании с зеленой бедностью и необычностью пальм, утомлял. Здесь не шелестели кроны деревьев, не летали скворцы или дрозды. От этих картин хотелось спрятаться, хотелось думать, что это наваждение пройдет, и завтра за стенами дома ее встретит спокойная ширь родных просторов, живых — от трав под ногами до птичьего гомона в небе.

Свекровь вышла из комнаты, позвав за собой сына, — надо было отдать распоряжения в связи с изменениями, вызванными его приездом. А Александру Сергеевну горничная провела в одну из комнат второго этажа.

— Что это за комната? — повернулась Александра Сергеевна к вошедшему через полчаса мужу. Она стояла у открытого окна, забранного деревянными решетками — красивыми, но странными. — Что это такое?

— Это твоя комната. Раньше в ней жила Като. Теперь она будет жить в одной комнате с мамой. Люда будет жить с Марго, та займется ее воспитанием. А Борис со мной, — терпеливо объяснил Павел Емельянович. — А это... это машрабия, решетка. Такие решетки обязательно ставятся на окна женских комнат.

Александра Сергеевна оперлась о створку раскрытого окна и заинтересованно осмотрелась. В дальнем правом углу комнаты, куда с двух сторон подходили окна, располагался столик на ажурных металлических ножках. К нему был приставлен стул, больше похожий на кресло. На столе стояла лампа. Дальше, по другую сторону окна, одиноко пустовало маленькое аккуратное кресло с деревянными подлокотниками, а за ним часть стены занимал комод. Рядом с окном другой стены нашла пристанище двуспальная кровать, развернутая изголовьем к стене. Она была застелена красивым блестящим покрывалом. В изножье приткнулся довольно большой овальный столик, стоящий не на ножках, а на деревянном ящике с красивыми узорами по бокам. С другой стороны кровати к ней примыкала тумбочка. Ближний правый угол комнаты отгораживался от нее уже знакомой ажурной решеткой. Смотрелось это приятно, уютно... Но что это было, за ней? То ли раздевалка, то ли гардероб, то ли место для постели и подушек. Всю длину стены, что была напротив кровати, занимали зеркала и дверцы шкафов, причудливо перемежающиеся с машрабиями, узоры которых гармонировали друг с другом. Трудно было понять, что это такое, возможно, там где-то скрывались гардеробы.

Мебель была темного дерева, как и решетки, стены голубые, пол темно-синий в голубых узорах, шторы синие в светлую полоску. Комната поражала высотой. Печки или камина в ней не было.

— Зачем такая высокая комната? — Александра Сергеевна понимала, что задавала не самые животрепещущие вопросы, но ей надо было освоиться, просто понять логику того мира, в который она попала.

— Чтобы не жарко было, — Павел Емельянович взмахнул руками. — В высокой комнате нагретый воздух уходит вверх, а внизу остается прохлада.

— Почему от меня забрали детей?

— Это восток, Саша. Ты привыкнешь. Тут так полагается.

К слову сказать, время, проведенное Людмилой с воспитательницей, сделало свое дело — девочка навсегда осталась чужой всем остальным. Она необъяснимо ненавидела мать, никогда ничем не помогла ей и никогда ее не жалела.

Наутро Александра Сергеевна рассмотрела дом и двор. Дом был в два этажа, он стоял тылом к соседской усадьбе и ничем не выделялся из принятой здесь архитектуры. Фасад, обращенный ко двору, состоял из трех частей. Главной была выступающая средняя часть в три окна, причем на первом этаже этой части окон не было, их место занимала большая входная дверь. Средняя часть с двух сторон имела продолжения, в каждом из которых тоже было по три окна. На этом симметрия заканчивалась. Дальше шли отличия: в одном продолжении второй этаж окаймлял балкон, а во втором балкона не было, зато первый этаж имел открытую веранду, отгороженную от двора колоннами, увитыми вьющимися растениями.

Недалеко от дома, растянувшись во всю его длину, располагался бассейн с сине-зеленой водой, огороженный невысоким каменным заборчиком. Кажется, в нем никто не плескался, а главным егопредназначением было освежать воздух перед открытыми окнами. Дальше за бассейном зеленели лужайки с беседками и фруктовыми деревьями. Возможно, тут начинался их знаменитый сад, шедший до самого Тигра. О нем много рассказывал Павел Емельянович. Между деревьями лежали красивые валуны, перемежаемые скамеечками.

В той стороне двора, что шла вдоль улицы, за деревьями, виднелось старинное здание с темными стенами, пожалуй, не меньше площадью, чем новое, и тоже двухэтажное. Во всем его облике чувствовался солидный возраст и усталость. Оба здания, стоящие под прямым углом, делили общий двор, но не соединялись, а существовали отдельно.

— Старое здание — это историческая ценность, первая аптека на востоке. — рассказывал Павел Емельянович. — Оно наше, но мы не имеем права его перестраивать или разрушать. Мы там работаем. Это до сих пор наша аптека. Уже больше двух веков. Когда-то мы его купили.

— Я хочу полюбить восток, Павлуша, — склонилась к нему не плечо Александра Сергеевна, — но пока что мне очень трудно. Тут все другое...

— Я знаю, дорогая, — прижал жену Павел Емельянович. — Мы все победим. Старайся не раскисать, а я тебе помогу держаться.

Александра Сергеевна промолчала о том, что не понимает — ради чего ей держаться и тут жить. Она с каждым днем все больше теряла почву под ногами, свой внутренний стержень. Она не видела здесь будущего. Кем вырастут ее дети? Что она оставит им в наследство, какие рассказы и легенды, какую историю рода? Они здесь будут изгоями.

— Я не могу без работы, Павлуша. Мне нельзя терять свое ремесло.

— Но ты не можешь шить, как простая швея. Наш статус не позволяет этого.

— А если сделать мастерскую?

— Вот над этим я подумаю.

Жизнь в Багдаде очень медленно налаживалась.

Грозный недуг

Создавать пошивочную мастерскую так, чтобы самой не работать в ней — это нелепица. Любой мастер — если это мастер, а не просто человек, вкладывающий деньги ради прироста, — хочет постоянно развиваться профессионально, создавать новое, обучаться и расти. А для этого надо чувствовать дело руками, самому работать. Деньги не приносят прибыли, если возле них нет творческого человека. Павел Емельянович отказывался понимать это и, выделив на своих площадях помещения под швейное ателье (швейный цех и примерочную), категорически был против того, чтобы его жена мелькала там в качестве работающей собственницы.

Почему-то в обслуживании покупателей за прилавком аптеки он не видел унижения или недостойного занятия, а изготовление одежды считал зазорным для лиц своего круга. Возможно, оказание услуг, к чему относится торговля, он считал более благородной деятельностью, чем ремесленничество, изготовление предметов своими руками? Александра Сергеевна понимала ситуацию так, что аптечное поприще Павлу казалось чистым, основанным на многих знаниях, как бы мы сейчас сказали, более интеллектуальным, а шитье — примитивным пыльным трудом, плебейским.

— Если бы ты в отрочестве сам не стоял за прилавком, то не смог бы впоследствии вести оптовую торговлю, — убеждала мужа Александра Сергеевна. — Вспомни, как ты вел первые консультации с покупателями и как потом этот опыт переносил на тех, к кому ездил за товаром. Вспомни, как вы с Емельяном Глебовичем, твоим отцом, принимали от местных сборщиков заготовленные травы или от крестьян выращенные пряности, а потом ты использовал их слова и доводы в работе со своими потребителями. Было такое?

— Ну, да, было такое, — подумав, соглашался Павел Емельянович.

— И свое дело ты сам контролируешь и ведешь, иначе работники начнут тебя обманывать. Правильно?

— Как это говорят в России — доверяй, но проверяй, — улыбнулся Павел Емельянович. — Правильно говоришь, конечно. Я же хозяин.

— В моей работе происходит то же самое. Если я не буду работать сама, то содержание ателье теряет смысл. Я просто стану надсмотрщицей, контролирующей прохождение заказов. Но даже и для этого необходимо присутствовать в мастерской.

— Русская душа тесно соединяется с православием, а православие — это неустанный труд. В этом есть русский дух. А сила этого духа держится на свободе человека, — сказал муж Александры Сергеевны в ответ. — Я все понял — ты хочешь свободы...

Он был не таким непонятливым, каким иногда прикидывался. И упирался, надеясь, что жена причудничает. Но вот она отдохнет от работы и перестанет думать о ней. Ну не принято у них было женам работать при живом муже! Не мог же он идти против всех традиций. У них в роду и так многое было заимствовано от русского образа жизни, так еще со времен Дария Глебовича, первого основателя, повелось. Теперь и он, узнав Россию изнутри, с радостью укрепил хранимый предками русский дух. Но ведь это в семье, в доме. А то — на виду.

— В конце концов, ты привез европейскую жену, — продолжала убеждать его Александра Сергеевна. — Твои знакомые это знают и будут ждать от тебя чего-то нового, интересного. Скучно им станет, если я заживу по-вашему, словно курица... А потом... к нам ведь пойдут не те тетки, что ходят в чадре, а культурные люди. Тут есть такие?

В конце концов она настояла на своем. Павел Емельянович согласился организовать для нее раскройную комнату и отдельную пошивочную. Только поставил одно условие — чтобы с заказчиками общалась другая работница: обмеряла их, видела раздетыми, прикасалась к их неидеальному телу, проводила примерки, выслушивала пожелания при приеме заказов и прочее.

— Люди не должны видеть тебя в рабочем платье и в переднике, с иголками на отворотах и нагрудных карманах. Сможешь так?

— Конечно смогу, буду переодеваться. Вот только...

— Что еще?

— Мне кажется, что тут у меня будет больше заказов от мужчин... А для них нужны отдельные швеи и отдельный цех. Пока я таких наберу да научу кое-чему... надо бы еще комнату...

Так было организовано крупное ателье индивидуального пошива одежды. Назвали его красноречиво «Русский остров».

— Руссос, Руссос, — сокращали местные жители это название, показывая пальцами на новенькую вывеску и на окна с манекенами в модных одеждах.

Александра Сергеевна ушла в свои заботы. Ей срочно надо было изучать языки: фарси — самый распространенный среди низших слоев населения, затем арабский и иврит. Кстати, об иврите. Она попала в Ирак тогда, когда там активизировались многочисленные сионистские организации, открыто пропагандировавшие свои идеи, обучающие ивриту, организующие молодежные кружки и объединения. В один из таких кружков она каким-то чудом и записалась, что помогло быстро заговорить по-еврейски, а больше ей ничего и не надо было. Правда, заодно она узнала много такого, из-за чего на всю жизнь отвернулась от евреев. Странная у них была этика, отличная от православной — злодейская какая-то.

Дома Александра Сергеевна продолжала осваиваться и изучать незнакомые предметы. Так, она с поварихой закрывалась в кухне и училась готовить блюда из риса, баклажан, сладкого перца, неизвестных в России. И во все бросала петрушку — неведомую ранее пряную траву, которая ей очень нравилась. На Ближнем Востоке основным продуктом питания был рис, самым распространенным блюдом — плов. И ей предстояло этому научиться.

В жарком климате есть не хотелось, и все же она скучала по свинине и уже не могла смотреть на баранину, казавшуюся ей приторной. К тому же от баранины у нее случались расстройства желудка. Выручало куриное мясо. Александра Сергеевна бросала в казан целую курицу, отваривала, а затем, не вынимая ее, на том бульоне готовила украинский борщ. О, как его уплетала вся семья!

А еще тут не ели сметаны, просто не знали ее. Когда же Александра Сергеевна сделала домашнюю сметану и подала к вареникам с творогом, то назвали ее кислыми сливками и в целом одобрили.

В их семье также любили рыбу, особенно форель. Рыбу хорошо прожаривали и подавали с большим количеством перца и помидор. Заливную рыбу они не ели, вообще не ели заливные блюда. Но заливной судак и студень из курицы, приготовленные Александрой Сергеевной, всем понравились.

Хлеб там предпочитали белый, основной горячий напиток — чай.

Чтобы не упустить эту деталь, скажу к месту, что даже в послевоенные годы в Славгороде еще не знали баклажан, перца и петрушки. Их выращивала на своем огородике только Александра Сергеевна. Борщ с петрушкой, которым она угощала подруг на вечерних посиделках, им очень нравился, но они понятия не имели, за счет чего у него такой приятный вкус. Они расхваливали Александру Сергеевну как отличную кулинарку, создали ей славу невиданного знатока экзотических блюд, так что без ее консультаций во всей округе не обходились готовки свадебных и поминальных столов — она знала обряд, ритуальные яства... ну и восточные секреты вкусного приготовления пищи.

Так вот за всеми новыми хлопотами, которые настигли ее в Багдаде, Александра Сергеевна немного отдалилась от мужа, тем более что тут у них не было общей спальни и она могла видеть его только тогда, когда он сам появлялся у нее. Отношения начали меняться.

Кто знает, как и когда это случилось, и каковы тому были причины, но она начала замечать, что муж часто возвращается домой поздно, а днем ходит с озабоченным видом. У свекрови, знавшей состояние дел с аптекой и прочих дел, касающихся семейного благополучия, она выяснила, что проблем у них нет. Что же тогда заботит ее мужа?

Мало-помалу стало известно, что он играет в карты, иногда проигрывает...

Поначалу она не придала этому значения, не насторожилась. Мало ли? Дома, в Славгороде и Запорожье, где она вращалась, люди тоже играли в карты, в дурака например. Бывало, что и на интерес… Но это не вырастало до угрожающих размеров, а служило простым обывательским развлечением, особенно зимой, в долгие скучные вечера.

Двусмысленная новость о Павле совпала с периодом, когда ее деятельность начала быстро подниматься, набирать обороты. Она сумела навести хорошие отношения с ремесленниками ближайшего района. Теперь мясники и колбасники, пекари и кондитеры, сыровары и мебельщики, люди разных профессий ее хорошо знали, уважали и раскланивались при встречах в городе. Все они были ее заказчиками. Ателье «Русский остров» процветало и начало приносить солидный доход. Пошли настоящие заработки.

Убедившись со временем, что муж за карточным столом утрачивает контроль над собой, она первые большие деньги в семейную кассу не отдала, впрочем, как и последующие. А потом так и повелось…

Шли годы. Надо было учить подросших детей. Александра Сергеевна настояла, чтобы Люду тоже обучали приходящие учителя, и когда девочка прошла курс начальной подготовки, ее записали на экзамены, принимаемые специальной комиссией, которая выдавала официальный документ об образовательном уровне ребенка.

Надо сказать, что начальное обучение в Ираке было обязательным для всех детей, начиная с шести лет. Продолжительность обучения в начальной школе составляла шесть лет. После истечения срока учебы нужно было сдать экзамены. Именно они и позволяли ребенку поступить в среднюю школу. Среднее образование состояло из двух ступеней, по три года каждый. По-нашему это средние классы и старшие классы школы. В средней школе детей готовили к поступлению в институты и рабочие училища. Что это означало, что «готовили»? Это означало, что им давали более серьезный материал, не только такой, что может понадобиться в жизни, но нужный для дальнейшей учебы.

Экзамены Люда сдала на «отлично»! Не зря предварительно целый год изучала английский язык и ислам. Люду благополучно рекомендовали на обучение в средней школе.

Боре уже терять год не пришлось, он и язык, и Коран осилил сам, наблюдая за уроками сестры. Более того, курс начальной школы дома он прошел за пять лет (так получилось стараниями Александры Сергеевны) и тоже отлично сдал экзамены на подтверждение своего уровня знаний. Он получил рекомендации на учебу в средней школе, в которых был отдельно отмечен, как одаренный ученик.

Ислам Александру Сергеевну убивал, но деваться было некуда. Дети просто его знали, как один из предметов, и никак не смешивали со своей Православной верой. Это было счастьем, что они умели разграничивать эти две религии.

Все было хорошо, если бы не усиливающийся «недуг» Павла Емельяновича, приобретающий грозные масштабы. Когда Александра Сергеевна попыталась вмешаться в него и вытащить мужа из омута, уже было поздно — его пристрастие превратилось в неистребимую порочную страсть.

— Павлуша, я не пропаду без тебя или без твоих денег, — говорила она ему. — Ты знаешь, что я на твои деньги никогда не зарилась, всегда жила своими заработками — и у себя дома, и тут. Так вот, если ты не прекратишь играть в карты и проигрывать свое состояние, я от тебя уйду.

— Куда ты уйдешь? — посмеивался Павел Емельянович. — Кругом Вавилон. Без меня ты не выберешься отсюда.

Александра Сергеевна спорить не стала, затаилась. Но лишь окрепла в намерении прекратить этот брак, прежде всего опасный для детей. Исподволь она начала строить планы переезда, если не в Россию, где утвердилась совершенно непонятная ей советская власть, то поближе к России. Надо было уговорить на переезд Павла Емельяновича — вдруг на новом месте он перестанет играть. Хотя она понимала, что это иллюзия — вырваться из плена порока еще никому не удавалось. Она вспоминала своего отца, «сгоревшего» от водки — та же история. Но переехать лучше всего вместе, а там видно будет. Она все настойчивее продумывала, как это сделать. Конечно, мужу надо предложить уже готовый план. А если он заупрямиться, тогда уж бежать без него.

В качестве нового места жительства одно время она серьезно рассматривала Кавказ — Грузию и Армению, понимая, что туда ей проникнуть будет легче всего, потому что там горы... аулы... Советская власть там будет устанавливаться долго. Но потом отбросила этот вариант, решив, что с нее хватит восточной экзотики. Ее уже тошнило от нее.

Разговоры с мужем, раздоры набирали остроту...

Побег из Багдада

Отъезд из Багдада Александра Сергеевна в разговорах с мужем не связывала с его несчастным пристрастием. Она вообще прекратила затрагивать эту тему, чтобы не настораживать его. Основных мотивов, которыми она оперировала, было три: жаркий климат, который с годами ею все труднее переносился; невероятная тоска по родине, тоже губительно отражающаяся на ее здоровье; и завет предков Павла Емельяновича ехать в Россию и слиться с нею, ибо она — Бог.

Каждый раз, когда она пыталась побеседовать с ним об отъезде, Павел Емельянович кривился, как от зеленой алычи. Не находя резонов для возражения, он повышал голос, бегал по комнате, размахивал руками и однажды дошел до рукоприкладства. Дальше — больше, между супругами начали происходить драки.

Шила в мешке не утаишь. Павлу стало известно, что Александра Сергеевна втайне пытается продать ателье. Наконец, до него дошло, что она весьма серьезно настроена и от задуманного не отступится. Тем не менее он пытался настаивать на своем и любыми путями оставаться с нею в Багдаде. Слыша то одну, то другую подробность о жене, он прибегал домой в невменяемом состоянии и избивал ее.

Однажды драка затянулась, так что Александре Сергеевне пришлось спасаться от разъяренного мужа бегством. Если бы не ателье, куда она укрылась, он бы ее убил. Потом, конечно, он успокоился и вернул жену домой.

— Никуда не поедешь! — тем не менее продолжал кричать Павел, плача и валяясь у нее в ногах. — Я люблю тебя! Не отпущу! Я все для тебя сделаю, только не бросай меня, Саша.

— Прекрати! Я не пытаюсь уехать без тебя. И не выясняй отношения, это низкое поведение.

Теперь Александра Сергеевна пошла ва-банк. Она видела, что нервы мужа уже не выносят сваливающихся на него нагрузок. Он то и дело проигрывал крупные суммы денег и страшно переживал из-за этого. Но остановиться не мог. Давно убедившись, что ее свекровь — умная и порядочная женщина, Александра Сергеевна решилась на откровенный разговор с нею.

— Мама Сара, надо спасать его деньги, аптеку, наш дом, другие здания, и все остальное добро... Иначе он их проиграет.

— Я уже думала об этом, дочка. Это ведь наследство твоих детей. Ты имеешь право вмешаться. Так что надо делать? Скажи.

— Уговорите его отправиться к врачам для лечения нервов. А на это время возьмите от него документ на право управления семейными делами. Если его деньги будут у вас, их никто не отберет.

— У меня есть документ на право полного распоряжения собственностью семьи. Павел мне его выдал, когда уезжал в Россию.

— Тогда...

— Если он проиграет и эти деньги, то ко мне все равно придут... И к тебе придут... Бежать нам надо, дочка. Детей надо увозить. Плохи дела с нашим Павлом...

— Значит, вы знаете, что надо делать — надо продавать имущество и аптеку. И просто силой увозить его отсюда.

— А куда? Я же ничего в этом не понимаю.

— Уедем в Румынию. Это рядом с Россией. А там видно будет, — решила Саша.

Но женщины поздно открылись друг другу. Павел Емельянович успел проиграть некоему Ронику (Иерониму) Гелбу такую сумму, которая делала их нищими. Короче, он только их самих не проиграл, но оставил без нитки. Конечно, дома он сказать об этом не мог. И отдать проигранное не мог.

Он все оттягивал срок уплаты, обещал выигравшему картежнику, что собирает деньги, несколько раз просил отсрочки. Наконец тому надоело ждать. Последний разговор между враждующими сторонами возник случайно. Иероним Гелб встретил Павла Емельяновича в одном из игорных заведений и грубо заговорил с ним, угрожая расправой, если он не отдаст выигрыш. Кажется, он говорил серьезно.

— Ты водишь меня за нос! Я это быстро прекращу! — кричал Роник. — Я доберусь до твоих детей!

— Мы договаривались поговорить об этом на следующей неделе, — скрывая ярость, сказал Павел. — Зачем ты сегодня ко мне подошел? И не смей угрожать моим детям. Попридержи язык!

Рассвирепев от такой смелости и не находя новых методов для устрашения должника, Гелб разогнался и набросился на него. Зная свою недюжинную силу, Павел Емельянович отбиваться не стал, а лишь выставил вперед руку, предупреждая наскок на себя. Как получилось дальше, никто толком не разобрал: то ли нападавший споткнулся, когда бежал; то ли его оттолкнул назад вытянутый кулак защищающегося, то ли все вместе... — но получилось так, что Гелб потерял равновесие и со всего разбега упал, ударившись виском об игральный стол. Тело его оставалось неподвижным, не подающим признаков жизни, сколько его ни тормошили. Из раны потекла кровь, заструилась и остановить ее не удавалось. Испуганному Павлу Емельяновичу, который не собирался драться со своим противником, показалось, что тот уже мертв.

Все произошло настолько неожиданно и быстро, что даже не запомнилось во всех подробностях. Пока ошарашенные и недоумевающие присутствующие сгрудились возле Роника, а некоторые наклонились, пытаясь помочь ему, Павел Емельянович незаметно скрылся с места происшествия.

Тем временем в то утро Александра Сергеевна продала свое ателье и помогала новым владельцам оформлять документы на аренду помещения. С этими хлопотами они вместе пришли к маме Саре, поскольку именно она, согласно доверенности сына, решала эти вопросы. Но мама Сара была занята, и попросила посетителей подождать. У нее как раз сидел серьезный человек, долгожданный, — покупатель на все имущество — и торговался за каждую копейку. Видно было, что от сделки он не откажется, но голову наморочит изрядно. Разговор предстоял нудный и долгий.

Расслабившись после удачной сделки, Александра Сергеевна сидела в приемной свекрови в свободной позе и лениво уговаривала новых покупателей «Русского острова» не волноваться и прийти сюда завтра. Наконец, они успокоились и ушли. Следом за этим в приемную заскочил бледный Павел Емельянович. Увидев жену, неожиданно для него оказавшуюся тут, он растерялся и остановился.

— К маме нельзя! — встала ему навстречу Александра Сергеевна. — Что случилось?

Павел Емельянович махнул рукой, дескать, так тому и быть.

— Только что я убил человека. Надо нам срочно бежать, Саша.

— Сейчас, — спокойно сказала Александра Сергеевна, немедленно ему поверив и ничего не уточняя. — Сиди здесь.

От ее уверенного тона Павел Емельянович как-то враз изменился в лице, затих и как будто в самом деле унялся.

— Ты расслышала, что я тебе сказал? — садясь, уточнил он.

— Расслышала. Сиди и не дергайся. Понял?

— Да, — с детским послушанием ответил тот.

Александра Сергеевна вошла в кабинет свекрови, извинилась, склонилась к ее уху.

— Павел только что убил человека. Собирается немедленно бежать. Он сидит в вашей приемной. У меня к побегу все готово, — тихо прошептала она.

— Прекрасно! — улыбнулась мама Сара, явно играя на публику, — подождите меня. — Итак, — с этим словом она снова повернулась к покупателю...

В течение часа все имущество клана Диляковых, накапливаемое неизвестно с какой древности, было продано этому покупателю с большой уступкой. Тот просто цвел от удовольствия, не понимая, почему хозяйка вдруг сама предложила ему хорошую скидку, если договор будет оформлен тотчас. Конечно, он согласился!

Пока длилось оформление сделки и получение денег, горничные по просьбе Александры Сергеевны собрали своих господ в дорогу, не предполагая, что больше никогда не встретятся с ними. Все указывало на обычную поездку куда-нибудь на отдых или лечение...

— Мы едем в Мосул. Надо нашего Павла Емельяновича показать известному врачу, — собираясь, говорила горничным Александра Сергеевна. — Нехорошо с ним.

К вечеру одного из дней августа 1931 года семьи Павла Емельяновича, а с ней мамы Сары, Като и Марго, в Багдаде, и вообще в Вавилоне, уже не было.

Привыкание к Кишиневу

На новом месте

— Хорошо, что ты выбрала Кишинев, Саша, — Павел Емельянович в дороге анализировал создавшееся положение и старался расположить к себе рассерженную жену. — Я там бывал и даже успел завести нужных людей, они нам помогут. А еще там нет жары, рядом находится Россия, а Багдад наоборот — далеко, а то ведь меня могут искать... Даже наверняка будут искать, — невесело добавил он после паузы.

— И значит, ты не сможешь заниматься своим прежним делом...

— Да, от прежних знакомых теперь придется держаться подальше. Но это же не главное.

— А что главное? — вспылила Александра Сергеевна.

— Главное надежно замести следы — документы новые купить. И всем нам навсегда забыть о Багдаде, словно его не было в нашей жизни.

Александра Сергеевна поняла, что обустроиться на новом месте и жить первое время они должны будут на ее сбережения, а дальше — на ее новые заработки. Значит, она не скоро осуществит задуманное, так как не сможет оставить отца своих детей в беспомощном положении. Надо как-то устроить его, а потом уж рвать все узы и прорываться в Россию, которая теперь называлась СССР.

Отсюда, из Кишинева, домой было так близко, просто рукой подать. Она вдыхала кишиневский воздух и, казалось, улавливала в нем родные ароматы. Тем более что тут очень часто звучала родная речь.

— Вот, детки, — сказала она Люде и Боре, — теперь мы будем жить в Румынии. И осенью вам придется идти в румынскую школу.

— Опять изучать новый язык, — захныкала Людмила, которой языки не так легко давались, как Борису.

— Ассирийцы гордятся тем, что они — лучшие в мире полиглоты, — произнес Павел Емельянович. — В этом вы можете ровняться на своего отца.

— А сколько языков ты знаешь? — поинтересовалась девушка.

— О-ой, много! — и Павел Емельянович начал загибать пальцы: — Английский, фарси, арабский, ассирийский, арамейский, идиш, иврит, азербайджанский, армянский, грузинский, курманджи{32} пушту{33} и дари{34}... Далее — турецкий, туркменский, таджикский. Ну последний похож на персидский... Немного умею говорить по-индийски. Да, я же еще русский язык знаю! Сколько ты насчитала?

— Много, — Люда посмотрела на свои пальцы. — Если без индийского, то 17 языков! И все одинаково хорошо знаешь?

— Так хорошо, дочка, что могу на них говорить и писать. Торговые договора сам на этих языках составлял, понимаешь! — он поднял вверх палец. — Твоего папу могли обыграть в карты — будь прокляты все виновные! — но в делах его еще никто не обошел. Вот так! Ваш папа хорошо знает все языки.

Борис молча загибал пальцы, считая свои языки. Он знал английский, на котором ему пришлось этой весной сдавать экзамены за начальную школу, вместе с матерью выучил иврит, с бабушкой Сарой — арамейский и ассирийский, с детьми работающих у них людей выучил фарси... Наверное, еще что-то знает. Но и пяти достаточно! В этом Ираке просто воздух такой, что все языки легко запоминаются. Хотя сестра изучать науки не любила... Вот странно — неглупая, а учиться не любит.

Борис скептически посмотрел на сестру, беседующую с отцом, — вот вымахала! Почти взрослая уже. Да так сильно похожа на отца, просто одно лицо. Еще мама ей туфли на каблуке купила, дылде кривоногой...

Мама Сара дорогу перенесла тяжело. И дело было не в возрасте, она очень тревожилась за сына, и это ее изводило. Ей казалось, что за ним кто-то наблюдает, и она не отпускала его от себя. Часто вздрагивала и начинала оглядываться, будто видела людей, способных оторвать Павла Емельяновича и увести от нее.

— Как же получилось, сын, что ты так низко пал? — причитала она, приклоняясь к нему. — Ведь у нас в семье не было худых людишек. А ты... ты всех погубишь... Благодари Сашу, что она вовремя забила тревогу и спасла наши деньги. А тебя спасла от расправы...

— Я знаю, знаю, мама... Саша — мое счастье, — говорил он. — Я очень люблю ее.

Но чаще Павел Емельянович только кривился, слушая материны речи, и вздыхал, но ничего не отвечал. Он не клялся, что покончит со своим роковым пристрастием, потому что не верил в себя, а показаться пустозвоном не хотел. Где-то в душе он еще уважал себя. Это была полная нелепость: он предал всех, полностью похоронил усилия пяти поколений своих предков, утратил родовое детище, выпустил из рук историческое дело — самую старую на Востоке аптеку, — и еще находил, за что себя уважать... Страшная иллюзия на краю пропасти!

Просто он хотел жить, чувствовать себя достойно, снять с себя оковы порока, оторвать эту пиявку от своей плоти. Несчастье пришло к нему неожиданно и так стремительно, что он еще не свыкся с мыслью о бесповоротности случившегося. Он враз стал конченым человеком, словно его косой подкосили. Видел это, понимал, а не свыкся... Ему казалось, что еще можно вернуться к нормальной жизни, к непропащим занятиям, к семье. Но с его головой что-то делалось — там крутились воспоминания об играх, комбинации карт, то воронки{35} на руках, то мажоры,{36} то марьяж...{37} Ничего больше его не интересовало, не занимало. Уж на что он любил свою работу, людей, с которыми ее делил, но теперь все это претило ему. Как будто поселилось в нем что-то злое и прожорливое, выматывающее из него вкус к жизни. Умом он все понимал, а с влечением ничего поделать не мог.

Обустройство семьи на новом месте Александра Сергеевна, которой некогда было страдать и плакать, взяла в свои руки. При этом она руководствовалась двумя принципами: жить они должны в центре города и обращаться за советами и содействием к трудящемуся люду — все к тем же мясникам-колбасникам, которые помогли ей сделать капитал в Багдаде. В ее положении это наиболее надежные слои населения. Как-то с помощью таких воззрений ей удалось быстро найти жилье в центре Кишинева.

Не виллу, конечно, но большой двухэтажный дом, почти сельский, довольно примитивный внешне — четыре стены и вальмовая крыша. Дом стоял на улице Свечной,{38} повернувшись к ней спиной. Наискосок через улицу, ближе к центру, стояла — слава тебе, господи! — православная церковь, а дальше — румынская школа. Центр есть центр, и это было главное.

Сам город ей нравился. Он был электрифицирован, в нем были больницы и школы, общественные учреждения, водопровод, общественный транспорт, даже театры и прочие удобства, необходимое для жизни. Одним словом, Европа.

Понимая, что время течет быстро и осень не за горами, она записала детей в румынскую школу. Говорили, что где-то в Кишиневе есть и русские школы, но они не давали хороших знаний, были бедными и захудалыми. К тому же располагались в пригородах, чего Александра Сергеевна больше всего боялась. Пригороды — это дно. Впрочем, она спешила не детей устроить, а мужа... Ее мысли занимала только Россия, она знала, что дети тут долго учиться не будут. Но надо делать то, что надо, а там — как получится.

Маму Сару, расхворавшуюся после продолжительной дороги, и ее дочек пока что никуда пристроить не удавалось, и они оставались дома — им пришлось вместо прислуги вести домашнее хозяйство. Впрочем, они белоручками не были и прекрасно с ним справлялись.

Вскоре Марго нашла семью, где требовалась няня, и ушла туда. Отцом ребенка оказался молодой вдовец — жена его умерла после родов, с тех пор еще не прошло и двух месяцев. Он был напуган своей бедой и растерян. Такой человек всегда нуждается в опоре и ищет ее в приветливых людях. Так и тут получилось. Вдовец быстро присмотрелся к Марго, оценил ее искреннее отношение к его ребенку и предложил стать его женой. Она согласилась.

— Итак, Марго меняет фамилию, — как-то вечером многозначительно сказала мама Сара, загрустив. — Как зовут ее жениха?

— Его зовут Яков Эссас, мама. Он еврей. Ничего?

— Ничего... Если не считать, конечно, что евреи убили нашего Бога.

— Ну что вы, мама... — кинулась ее успокаивать Като и перевела разговор на другое: — Мы с нею и так опоздали с замужеством. Если бы не неприятности с Павликом...

— Глядите, что эта Като говорит! — всплеснула руками мама Сара. — Чувствую, скоро и ты от меня уйдешь. Тут поразительно мало таких красивых девушек, как вы с Марой... — говорила она, глядя на своих дурнушек.

Мама Сара все правильно примечала и чувствовала. Несколькими неделями позже Като тоже вышла замуж, выбрав себе в мужья сына местного сыровара, который регулярно снабжал их свежими изделиями своего отца. Мураз Кочарян был симпатичный и старательный парень, но полноват и немного заикался, отчего на людях сильно краснел и смущался. Като так подумала, что из него получится хороший муж. Не на Павлушу же ей надеяться, покатившегося под уклон, не детей его объедать и не на шее у его жены сидеть... Ждали, ждали они с сестрой более выгодных партий, да получили не то... Таких парней, как Яков или Мураз, в Багдаде они бы даже всерьез принимать не стали. Но теперь о Багдаде велено забыть и не вспоминать, а годы поджимают.

Все понимала постаревшая мама Сара. Девочки правильно делали, и семьи у них будут хорошие, крепкие, потому что в трудное время созданы. Оно всегда так получается.

У Александры Сергеевны были свои заботы, она переживала за мужа, видя, что он находится в подавленном состоянии.

— Павлуша, ведь твой враг погиб... Кто может тебя искать? Больше ты никому не должен?

— Больше я никому не должен, но у погибшего, кажется, был брат... Сама понимаешь, случилось то, за что могут мстить. Он ведь иудей. А у них — око за око…

— Ну... привыкай к новому месту пока что, — решила Александра Сергеевна. — Возможно, опять организуем пошивочное ателье, и ты там найдешь для себя занятие. Жить-то надо.

— Надо бы мне в Багдад съездить, — робко заикнулся Павел.

— Зачем?

— Разузнать обстановку. Нельзя без этого…

— Раз надо, то езжай.

Что нового в Багдаде?

Итак, Павел Емельянович опять поехал в Багдад, имея целью исправление погрешностей поспешного отъезда. Конечно, проигрыш оставался фактом неизменным и Павел правильно сделал, что сбежал со своим добром. Но помимо этого еще многое могло влиять на его судьбу, например отношение родственников Гелба к его выигрышу и вымогательству, реакция на произошедшее событие жандармского командования. Да и вообще надо было знать, какое впечатление оставил его побег у прежних знакомых.

Главное — он хотел добиться, чтобы все посвященные в его несчастье люди думали, что он остается в Багдаде.

Ехал он по новым документам, и конечно, с измененной прической и в новом костюме… Покинув Вавилон, он вообще постарался так преобразиться, чтобы на первый взгляд кардинально отличаться от ближневосточного человека и походить на бессарабского еврея, каким значился по новому паспорту. Прежние знакомые не должны были сразу узнать его. К сожалению, голос оставался прежним. Зато можно было говорить не на родном языке, а на румынском, и это давало шанс на еще один отличительный штрих. Румынский язык Павел Емельянович бегло знал и раньше, ибо когда-то бывал в Бессарабии, и теперь легко вспомнил его и расширил словарный запас. В Кишиневе он упрямо говорил только на местном диалекте — таков был его метод изучения языка. Трудно поверить, что иноземная речь значительно меняет внешность человека, но это так, ведь при этом на лице работают другие группы мышц, иначе двигаются губы, изменяется вся его мимическая гамма.

Багдад встретил путешественника жарой, от которой он успел отдохнуть в Кишиневе.

Попав в родной город, Павел держался осторожно. Правда, возвратился к старому имени и виду, а заодно и прятаться от знакомых тут не стал, так как это было лишено смысла, наоборот — пусть все знают, что он никуда не делся. Он этого и добивался! Но по игорным домам и клубам не пошел, вместо этого постарался увидеться с некоторыми лояльными знакомцами из среды картежников, словно случайно встретив их на улице.

Поговорил с одним, с другим, с третьим и убедился, что отношение к нему не изменилось, потому что Иероним отделался легким испугом и сейчас жив-здоров. Только бахвалится, что не простит проигравшему карточный долг, для чего поднял на ноги всю родню и с ними ищет должника днем и ночью.

— Чего меня искать? — добродушно усмехнулся Павел. — Я тут, ни от кого не прячусь. Только вот брать у меня нечего, увы, давно все проиграл.

— Вот врун, — смеялись картежники, — а нам он сказал, что нащупал тебя в другом городе и поехал туда трясти тебя за грудки.

— Смотри ты, и после случившегося он не боится один на один встречаться со мной! — Павел покачал головой. — Разве он не убедился в силе моей руки?

— Так он поехал не сам, а с братьями.

— Ого! — присвистнул Павел. — Так-таки всех братьев за собой и повез?

— Их у него всего два, — сообщили Павлу.

— Два — это маловато, надо было еще и сынов взять…

— Сынов у него нет, он специалист по дочкам. Однако, его братья — опасные типы. Очень опасные.

— Интересно, где же он меня «нащупал» и куда поехал? — задумчиво произнес Павел. — Неужели он знает такие места, где можно основательно спрятаться…

— Этого не сказал. Но уехал с братьями, это точно.

— Ну и пусть ездит, — Павел махнул рукой. — С картами я завязал, так что придется нашему Ронику по возвращении просто успокоиться. Если встречу его, похлопаю по плечу, а если вы встретите, то передавайте привет от меня.

— Знаешь что, — сказал один из картежников, — он так агрессивно настроен… Короче, ты не шути и береги детей, а то он на все способен. Постарается прижать тебя крайними мерами.

— Ладно, спасибо за предупреждение.

С тем Павел прекратил сбор информации. Хорошо хотя бы то, что он никого не убил и что его не ищут жандармы… Значит, его фамилия замарана только картежным долгом и со временем можно будет вернуться к ней, — сгоряча размечтался Павел.

Естественно, он поспешил назад, к семье. Уже сев в поезд, отрезвел от радости: если Роник жив, то он, Павел, оказался в большой опасности, ибо тот житья ему не даст! Возвращался с тревогой на душе, подгоняя время. Он знал правила, которых придерживались картежники: должников они не убивали, а старались любыми методами содрать с них долг — и вот тут жалости не знали. Потом могли даже и убить, но так поступали только ненормальные.

Зато застращать должника, надавив на кого-то из членов его семьи, а то и убив, — это практиковали часто. Значит, враг, которого нажил Павел Емельянович, прежде всего опасен Людмиле и Борису, ибо может покуситься на их жизнь, а затем постарается отобрать-таки свой выигрыш.

Такого негодяя следовало не просто опасаться — его нельзя было оставлять живым. Незаметно Павел начал строить планы, как можно навсегда устранить Иеронима… Если бы только можно было найти простой способ, допустим уговорить его! Но нет, Гелб не успокоится, у него ведь есть два брата, на которых он надеется… Павел начал думать и о братьях. Конечно, те братья не знали Павла в лицо, тем более не знали его новое имя… Это были его реальные преимущества, и ими можно было воспользоваться.

Сначала эти мысли, пришедшие к Павлу в полудреме, носили спонтанный характер. А затем он осознал их и понял, что другого решения быть не может — надо найти Роника и нанести ему упреждающий удар. Если не уклониться от драки, то надо бить первым! Павел окончательно проснулся и принялся обстоятельно продумывать пригрезившийся план.

Россия манит

А Александра Сергеевна, которую не переставала манить Россия, жила своей жизнью. Она очень досадовала, видя, что без нее муж может не найти себя, и ей придется задержаться возле него. Намерение оказаться поскорее в России, только подстегивало ее неверие в Павла Емельяновича и стремление отгородиться от его неприятностей, больше не иметь к ним касательства. Онапо-прежнему любила мужа, но страсть и нежная привязанность не застилали ей глаза. Она осознавала, что погибнет с ним, что нельзя идти на поводу у иллюзий. Павел больше не считается с ее чувствами... даже с матерью не считается. Это уже не тот Павел, за которого она выходила замуж. Это вообще больше не человек, а цепляющаяся за нее беда... Человека, осиленного пороком, исправить нельзя, от него надо бежать, ибо погибая, он потянет за собой всех остальных. Александра Сергеевна понимала, что в ней говорит опыт детских лет, полученный от наблюдений за отцом — тогда уже у нее выработалось однозначное отношение к людям, тронутым пороком. А сейчас, подпитываясь ее молодой силой воли, оно лишь укрепилось.

И все же она старалась оставить мужа в относительном благополучии, а не бросать тогда, когда он еще не может сам за себя побороться.

Ей очень не хотелось браться за ателье, связывать себя официальной деятельностью, ибо это была бы зряшная трата сил и средств. Без нее Павел ничего с этим ателье не сделает, а только намучается и все потеряет. Зачем обрекать его на это? И она решила, что в принципе для прожитья им хватит того, что она заработает собственной иглой, изготавливая швейные изделия приватно, на дому. Ножницы у нее есть, она захватила с собой свой любимый инструмент, а швейную машинку можно взять даже напрокат.

Дело постепенно завертелось, всем находились мелкие поручения.

Александра Сергеевна больше общалась с простым народом, надежно укоренившимся здесь: с перекупщиками, с гончарами, с поставщиками продуктов, с мелкими лабазниками, лавочниками, зеленщиками, молочниками, со спекулянтами всех мастей — все это были люди, дорожившие своим местом и репутацией. Эта прослойка населения была не так многочисленна, как казалось, скорее, она была довольно ограничена и сбита. Чужого к себе не впускала, но и за своего умела постоять.

Прибывшую в Кишинев швею эта публика приняла сразу, тем более что молодая женщина выглядела весьма буржуазно, достойно — была хороша собой, разговорчива, очень культурна в обращении, модно и добротно одета. Кстати, этим она немного отличалась от их круга, но, возможно, это было делом привычки — кто-то расфуфыривается, а кто-то нет. Портниха все-таки, ей положено нарядно выглядеть.

Короче, она присматривалась к людям, а люди присматривались к ней.

— Русская семья, — говорили в Кишиневе о Диляковых, и Павла Емельяновича это радовало, ибо он боялся, чтобы здесь не стало известно об их принадлежности к ассирийцам и причастности к Багдаду.

Как-то Александра Сергеевна заметила, что то и дело ей попадается на глаза шустрый мужчина внушительной внешности и немолодого возраста. Странное сочетание его достоинств ее заинтересовало. Проявляя энергичность, он тем не менее никогда не спешил, не суетился, но везде поспевал и был очень сосредоточен на том, что делал. Сколько ни присматривалась к нему Александра Сергеевна, ничего подозрительного не заметила. Ну бегает, ну решает какие-то дела, ну везде вхож — так мало ли, что за этим может крыться. Может, он порученец по мелким делам у своих клиентов, поверенный в делах, какой-нибудь адвокат для бедных, разъездной нотариус...

— Кто это? — однажды спросила Александра Сергеевна у торговца пряностями, куда часто заходила, чтобы познакомиться и собрать информацию о поставщиках, которая могла интересовать ее мужа. — Чем он занимается?

— Этот?.. Как сказать... — замялся бакалейщик. — Рисковый человек. А знаете, он искал для себя хорошего столичного портного. Познакомить вас?

— Во как! — удивилась Александра Сергеевна. — Мне даже непонятно, что это такое — рисковый человек. Похоже, он из-под полы что-то продает?

— Так познакомить вас? — переспросил бакалейщик.

— Да вот думаю… — сказала Александра Сергеевна. — Что у него можно купить: дефицит, экзотические фрукты?

— И дефицит тоже, деликатесы всякие, напитки. Даже драгоценности и пушнину.

— Пушнину? — поразившись, переспросила Александра Сергеевна. — И все — настоящее? Но это ведь из России. То есть в этом... как оно теперь называется...

— В Советском Союзе, — засмеялся бакалейщик. — Именно там он и берет свои товары.

— Но туда не пускают...

— Говорю же — рисковый человек. Он без спросу плывет через Днестр, атам его уже ждут подельники с той стороны. Что-то он везет им, что-то берет у них...

— Контрабандист, — сказала Александра Сергеевна. — А он как продает — все сразу или можно у него по чуть-чуть покупить?

— Давайте, я вас познакомлю, и он вам сам все расскажет.

— Пожалуй, лишний клиент мне не помешает. Пусть приходит с заказом.

Так Александра Сергеевна вышла на нужного ей человека. Слова «без спросу плывет через Днестр» прозвучали для нее как музыка. Они познакомились ближе. За определенную плату «рисковый человек» обещал перевезти ее с детьми на русский берег — нет ничего проще. Это даже не контрабанда... а просто помощь людям.

— Я не знаю, когда мне понадобится ехать в Россию. Возможно, это случится внезапно. Там моя старая мать живет... — говорила контрабандисту Александра Сергеевна.

— Понятно, — кивал тот головой. — Старость часто заканчивается внезапно.

— Вы сможете быть готовым в любое время?

— Я всегда готов. Но добираться до переправы вам надо будет самой.

— Почему? — непроизвольно вырвалось у Александры Сергеевны.

— А я не в Кишиневе живу, — без обиняков объяснил ее новый клиент, — и езжу на реку не отсюда.

Дальше он сказал, что в нужное время назовет ей место, откуда плывет на русский берег, и время отплытия.

— Место это пустынное, лежит достаточно далеко от Кишинева. Пешком не дойти, — мрачно предупредил он. — Не побоитесь приехать туда ночью?

— Может, и побоюсь, но другого выхода не вижу.

— Лови момент, пока фартит, — сказал в виде шутки ее собеседник, хотя Александра Сергеевна этой шутки не поняла.

Пока она устраивала свои кишиневские дела, на что ушли осень и зима нового года, события, от которых она с семьей сбежала из Багдада, тоже не стояли на месте. Но отступим немного назад.

Уж как там беглецы из Багдада преодолевали границы государств и как заехали в Бессарабию, неважно, но к началу сентября они полностью легализовались там и получили право на проживание, а дети — на получение образования.

Прошлая их жизнь была навсегда похоронена.

Важная подробность

В этом месте надо посвятить читателя в одну очень важную подробность — ВНИМАНИЕ!

Она касается фамилии Павла Емельяновича и его полного имени. Да-да! До сих пор он у нас фигурировал как Павел Емельянович Диляков, но имя это он обрел в Кишиневе! С этим именем он фигурировал в бессарабских документах детей как их отец, в новых документах жены… Он купил его уже в Кишиневе, и на него перевел всю семью. Нигде, ни в каких справках и бумагах больше не упоминался Багдад, как будто его и на свете не существовало.

Его имени — детского и юношеского, в порядке наследства полученного от предков, то есть истинного — никто не знает, оно намеренно было его семьей и родными крепко-накрепко забыто. Ведь Павел Емельянович не просто так уехал в Кишинев — этим отъездом он отрезал от себя преступление, скрывал свою опасную тайну под пологом молчания, отодвигался от нее. Это было важно не только для него, но и для детей, которые имели право жить не просто в безопасности, но также с чистыми биографиями. А равно это было важно и для его предков — бедных-бедных людей, честных тружеников, которые жили ради него, их потомка, и которых он так необдуманно предал и так несмываемо запятнал... Он опозорил их память, и их имена могли отомстить ему — выдать его тайну и сделать его побег бесполезным. Поэтому он отрекся от всего прошлого!

Родные и близкие — жена и дети, мать и сестры — которых он тоже поставил в опасное положение, в целях своей личной безопасности никогда-никогда и ни разу не выдали, не назвали его настоящего имени. Они много рассказывали о жизни Павла Емельяновича, обо всех ее мелочах, о его прегрешениях и доблестях, о заслугах перед потомками и о вине перед ними, но НИКОГДА не называли его подлинного, сущего имени. Так и ушли в небытие с этой тайной.

К слову сказать, в судьбе Павла фактически повторилась библейская история Фарра-Терраха{39}, бежавшего «из земли своей, от родни своей, от домов своих» — отрекшегося от прошлого и вынужденно придумавшего себе другое имя. Но в случае с Павлом недомолвок нет — нам известно, что он скрывал за этим побегом. Вот так и за деяниями Терраха стоит что-то неприглядное, скорее всего, преступное, непрощаемое в веках! Но Библию ведь писали с единственной целью — оправдать и возвеличить потомков Терраха, названных евреями, и для этого не жалели ни лжи, ни выдумок, ни безудержной фантазии. Якобы Бог сказал Терраху, а затем повторил его сыну Аврааму: «...Я укажу тебе, и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое...» Разве эти туманные обещания могли кого-то прельстить? Чтобы отказаться от реальных богатств и благ да еще платить за это жизнями многих поколений обездоленных потомков, обреченных на дикость и грязь, — для этого требовались реальные основания, а не посулы кого бы то ни было. Кто поверит в целесообразность таких бесчисленных жертв? Нашли в евреях бескорыстных героев, как же! Именно бескорыстие и является их первейшим качеством, ну да!

Другое что-то заставило Терраха бежать, что-то страшное, от чего нельзя было отмахнуться и избавиться, как и у Павла.

Только редкие славгородцы помнили, что у Александры Сергеевны был какой-то нерусский муж, что вот остались от него дети, халдеи, но имя его забылось... А когда по возвращении в Славгород она напомнила, что звали его Диляков Павел Емельянович, то они и поверили. Да теперь и их уже нет на свете. Единственное, что оставалось у нашего героя от прежней жизни — это собственное имя Павел. Так его назвал отец и этим именем его крестили. Мы еще вспомним об этом. Имя матери и имена сестер Павла Емельяновича — тоже истинные. Чьих имен мы не знаем, тех никак и не называем.

А как же предки Павла, откуда мы о них знаем, как их на самом деле звали, кем они были? Знаем мы о них из сведений, что хранились в багдадском доме Павла Емельяновича. Там все соответствует тому, что сохранила память досточтимого Рамана Бар-Азиза, оставившего короткие записки, и память Александры Сергеевны, которая, проживая в Багдаде, те записки читала. Думаю, многое она также знала из рассказов своей свекрови, мамы Сары. И вот, что запомнила, то нам и передала. Но истинная фамилия и все ее восточные трансформации после переезда в Кишинев Павлом и этими женщинами, конечно, были запрещены к упоминанию. Это было табу!

Записками Рамана Бар-Азиза тоже пришлось пожертвовать.

Имена предков с русской стороны вполне могут быть как истинными, так и условными, но нам они такими достались от Александры Сергеевны. Что имеем, тому и рады, дорогие потомки.

Плен вавилонской сказки

Итак, положение, в котором оказались беженцы, сделало для них Багдад просто призраком, отшумевшей мечтой, вавилонской сказкой.

Они носили фамилию Диляковы и якобы всегда жили-поживали в Кишиневе. Муж с явно восточной внешностью по узаконенной новыми документами легенде был молдавским евреем, жена оставалась русской. Дети, мать, сестры — просто нормальные люди, как многие другие в их окружении. Нигде кроме Кишинева они никогда не были, ни в чем предосудительном не участвовали, в дурных делах не были замечены... Документы детей тоже были исправлены, и те с сентября 1931 года спокойно возобновили обучение в школе. Битым да тертым калачом оказался Павел Емельянович, почти волшебником. Вот бы еще в карты он не играл — цены бы ему не было. Да только не бывает так, чтобы монета состояла из орла и не имела решки.

Александра Сергеевна успешно заканчивала формирование сети, куда собирался поставлять свой товар ее муж, возвращающийся к прерванной деятельности. После приобретения новых документов ему можно было уже не прятаться — русская фамилия надежно защищала его от прошлого. А куда ездить за товаром и где его брать, чтобы не пересекаться со старыми знакомыми, это бы Павел Емельянович нашел.

— Теперь же, Павлуша, к игрокам — ни ногой! Боже упаси! Там тебя сразу узнают и, если не убьют, то загребут в каталажку. Да и о нас подумай, — то и дело остерегала его Александра Сергеевна и втайне надеялась, что это поможет, и не надо будет бросать мужа, убегать от него подальше.

Совсем не надоела ей жизнь с ним, не надоел роскошный Багдад, к которому она за двенадцать лет привыкла, где у нее был богатый восточный дом... Неприятие Востока она внушила себе, потому что пришлось все бросить и бежать, спасать жизнь, спасать копейку. Их прежнее счастье разрушил ее неразумный Павлуша, не посчитался ни с нею, ни с детьми, ни с матерью... Беда непреодолимая...

Многое скрывали от потомков предки Бориса Павловича, а больше всех помалкивала Александра Сергеевна да еще за остальными присматривала. Любила она мужа, жалела его, сочувствовала ему и не хотела предавать огласке его мелкие грехопадения, низкие слабости. И в то же время злилась на него, ругала последними словами за порок, за эгоизм, за одержимость бесами. Ну кабы можно было, она бы своими руками вырвала из него эту гадость, выгрызла бы ее да разметала! А так... что же... Болезнь его поразила жестокая, непонятная... от которой он сам мучился, а избавиться не мог. Ну вот как ей было жить?!

Приходилось готовиться и втайне бежать от него, ибо она понимала, что нельзя возле такого человека оставлять детей — не пример он для них. Она не имела права свою любовь к мужу ставить выше долга перед детьми. Да и самой погибать не хотелось. Кажется, и для Павла это радостью не стало бы.

С особым нетерпением ждала она возвращения мужа из Багдада, почему-то веря в хорошие новости, хотя не представляла, в чем они могли заключаться. Безотчетно ее сердце билось в ритме нетерпения и замирало от неясных предчувствий. По инерции она еще долго находилась в плену у вавилонской сказки, дарившей ей сбывающиеся мечты, не перестающие удивлять действительность и смелые грезы о будущем — почти всю рассветную молодость. Она так вросла в эту сказку, что, планируя разлуки с мужем и побеги из Багдада или Кишинева, вместе с тем не верила в их осуществление. Сказка должна была длиться вечно, не предавая ту, которая так любила ее! Свои планы казались Александре Сергеевне безобидной игрой ума, что отвлекала от огорчений, успокаивала и утешала в моменты разочарований.

В детстве она часто поступала вопреки предостережениям матери и получала за это выговоры и нагоняи. Вот тогда и избавлялась от обид мстительными планами: сейчас возьму и умру — и пусть мать потом всю жизнь плачет, что довела меня до смерти. Но переходить к осуществлению подобных начертаний не торопилась. Взамен, изрядно поэксплуатировав воображение, облегченно вздыхала и прощалась с плохим настроением, даже забывала о причинах его появления.

То же самое продолжалось у нее и в замужестве. Конечно, в супружеской жизни не бывает все гладко и безупречно. Обязательно что-то происходит не по желаниям, что-то лишает покоя, раздражает или пугает. Справляться с этим она, наверное, умела с трудом, поэтому и прибегала к испытанному способу — для освобождения от опасности или страданий строила воздушные замки, мысленно рисовала кардинальные поступки, изменение отношений, а то и месть.

Павел Емельянович, наоборот, если что-то намечал, то доводил до конца.

Подъезжая к Кишиневу, он уже знал, что Иероним Гелб обречен, причем вместе со своими братьями. На то, чтобы констатировать этот единственно правильный вывод и свыкнуться с ним, у Павла ушло почти все время поездки. Он заставил себя принять этот вывод как постулат, как закон движения Земли вокруг Солнца, как истину и единственно возможный исход данной коллизии. Роник, этот выигравший у него выскочка, сам подписал себе приговор — несносным поведением, повсеместно оглашаемыми намерениями, упрямыми угрозами в адрес Павла и, наконец, тем, что предпринял практические шаги — с братцами-головорезами пустился по его следу.

Оставалось только найти злодея. Но где? И вдруг Павел понял! Конечно там, где Гелб ищет его самого. А ищет он его в Кишиневе, куда Павел ехал по старым документам, под отцовским именем, и следовательно, оставил свой след, как комета в своем движении оставляет хвост. Другое дело, что это имя в Бессарабии растворилось в воздухе, и по имени Роник его не найдет. Тогда ему останется одно — подстерегать Павла… около игральных заведений. Как просто!

С этого момента Павел начал обдумывать план операции по превентивному устранению банды Гелба. Он понимал, что это более легкая работа, чем практическое воплощение, но от нее зависит конечный результат. Драться Павлу приходилось, и он знал, что одолеет нескольких противников, но драки — это одно, а то, чего он добивался, — другое.

«Так-так-так, не стоит забегать наперед, — шептал он про себя на прогулках. — Будем продвигаться мелкими шажками».

План созрел, как из воды вынырнул. Надо было осторожно собрать сведения о самых посещаемых игорных заведениях: сколько их, где расположены и пр. Главное, чтобы жена о его хлопотах не узнала и не насторожилась. А то ведь истолкует неправильно, забегается и все ему испортит.

По возвращении из Багдада он успокоил ее хорошей новостью, что не убил своего врага. Думал, она обрадуется… А получилось наоборот — напугал.

— Теперь надо еще больше опасаться, что он примется тебя искать, — неожиданно рассудительно сказала она. — Если уже не ищет. Кстати, нас, твою семью, он знает в лицо или нет?

— Надеюсь, нет, — озадаченно проговорил Павел. — Хотя всякое может быть. Пока я оттягивал возвращение долга, он вполне мог приготовиться к шантажу и запугиванию. Тогда, конечно, он вас знает.

— Господи… — крестясь, прошептала Александра Сергеевна.

Этот разговор окончательно убедил Павла в правильности его намерений. Итак, он — за кем охотится тройка братьев-картежников — сам подкараулит их и покончит с ними.

Понаблюдав за игорными домами, которые, по мнению Павла, могли представлять интерес для бывалого картежника, он сделал важные выводы:

первый — Гелб действительно находится в Кишиневе и ищет его;

второй — братья Роника знают Павла в лицо, ибо они тоже посещали багдадские игорные дома, где встречались с ним; во всяком случае, Павел тоже их знает;

третий — братья Гелба — совсем юнцы, почти подростки, явно неженатые;

четвертый — тройка вымогателей дежурит у каждого заведения по три дня подряд, а затем переходит на другой объект; причем, чтобы не пропустить свою жертву, один из них стоит на подходе к объекту, другой — у парадного подъезда, а третий — с черного входа;

пятый — если справиться с этой тройкой, то число преследователей, кто идет по его следу с целью вымогательства или кровной мести, практически сведется к нулю.

И тут Павел облегченно вздохнул, даже руки потер — теперь он знал, как ему действовать. Если бандиты будут находиться в разных местах, то он легко справится с каждым в отдельности. Принятой ими тактикой и стремлением поймать должника в надежную мелкоячеистую сеть бандиты упростили его задачу.

Кишиневский разлом

Без сомнения, Александра Сергеевна знала, где и как ее Павлуша угодил в смертельный переплет, да не говорила никому, только при упоминании о кишиневских страданиях зубами скрипела и кулаки сжимала — не знала, как забыть тот кошмар, чтобы успокоиться. До самой смерти она не простила мужу совершенного преступления, из-за которого оказалась голой и босой. Как будто не могла остаться ровно в том же положении, будь иначе.

Короче, попал-таки Павел Емельянович за решетку, и следом окончательно рухнула жизнь его семьи! Не смог он погубить их в Багдаде, так тут постарался. Не зря говорят, что рядом с порочным человеком от смерти не спасешься, просто агония длится долго. К чему ведет порок одного из членов семьи, от которого вовремя не откреститься, то и случается...

Из вышесказанного явствует, что подробности того, как именно разворачивалась кишиневская трагедия, нам никто рассказать не захотел, не нашел в себе сил, не стал бередить старые раны... Но внешние их очертания изложены были так: Павел Емельянович за один вечер ликвидировал банду из трех человек, организованную Иеронимом Гелбом — картежником, которому он проиграл свое состояние.

Как уж тому бедному Павлу Емельяновичу, попавшему в такой переплет, удалось порешить трех преследователей-шантажистов, в том числе и самого Роника, представить не беремся. Но сеющий ветер пожинает бурю, так и здесь получилось. Решив напасть на должника с недвусмысленными намерениями, Гелб принудил Павла Емельяновича к адекватному сопротивлению. И Павел Емельянович сознательно действовал наверняка, ибо понимал исходящую от своего врага опасность. Людей, одержимых алчностью и жаждой мести, нельзя было оставлять в живых.

Избитый в драках и измотанный, Павел Емельянович не успел далеко уйти от места происшествия. Его схватили, судили и приговорили к смертной казни. Конечно, на суде ни о Багдаде, ни о картежном долге, ни о прежнем знакомстве с погибшими не говорилось.

— Погибших парней я не знаю, это совершенно посторонние люди. Они сами набросились на меня, похоже, с целью ограбления. Я защищался. Случайно один из них был убит, а остальные пустились наутек. Я же стремился задержать их как свидетелей, чтобы они правдиво показали, как все происходило. Но нападавшие были с ножами и во время сопротивления задержанию, видимо, те ножи вонзались в них самих. Как такое получилось, не знаю, ибо не хотел этого, — говорил Павел Емельянович в свое оправдание.

Как бы там ни было, он опять дискредитировал свою фамилию, на этот раз обретенную в Кишиневе — Диляков. Как было его детям жить с нею, со всей осложненной семейной историей? Дети тройного убийцы, чуть ли не маньяка... Вряд ли с таким клеймом они могли рассчитывать на лояльность окружающих, на хорошее отношение, на лучшее будущее...

Павел Емельянович тщательно скрывал причину, приведшую к преступлению. Всплыви она, и тогда была бы раскрыта ложность его новой фамилии. Александру Сергеевну и маму Сару обвинили бы в пользовании фальшивыми паспортами. Затем началось бы новое расследование, вскрылся бы Багдад, прежняя фамилия Павла, карточный долг, его заинтересованность в смерти пострадавших...

Закрутилось бы такое, что не дай бог! Главное, что родственники погибших, которые никак не соотносили их убийцу с Багдадом и багдадскими историями, узнали бы правду, и у них возникла бы почва для кровной мести.

Ведь как поворачивалось дело? Из Багдада Павел Емельянович убегал не только из-за драки, но и чтобы сохранить свое состояние после крупного проигрыша в карты. Для этого менял место жительства и фамилию.

На данный же момент, когда нет больше Гебла, вопрос о проигрыше в карты закрыт. Значит, тот багдадский Павел, владелец аптеки, снова стал чистым человеком. Теоретически он мог вернуться назад и пользоваться отцовским именем! И никто ни в чем не обвинил бы его — ни по закону, ни по существу.

Но это при условии, если не обнаружится, что тот багдадский аптекарь и Диляков, убивший Гебла — это одно и то же лицо! В противном случае все изменится. Если убийцей является случайный кишиневский бродяга, то это одно дело, и совсем другое, если им стал старый багдадский враг погибшего. Узнав всю правду, в Багдаде убийство Гебла расценят как преднамеренное и вступят в силу законы кровной мести. Да еще родственники погибшего начнут с семьи Павла вымогать проигрыш.

Итак, чтобы избежать возможных рисков, семье Павла надо было немедленно из Бессарабии исчезнуть, а затем снова избавляться от запятнанной фамилии. И как можно надежнее!

Прощальное свидание

Смертнику полагалось последнее свидание с родственниками, и Павел Емельянович готовился к нему. Он думал, что предложить семье, как спасти ее отсюда, из-за решетки. Он понимал, что без него им придется туго. Не дай Бог, худо повернется дело, то житья им не будет, да еще от расплаты за его картежные долги они не сумеют отбиться...

Конечно, у него по всему свету еще оставались деньги — его законные мужские заначки. Не миллионные состояния, но не мало — с лихвой хватило бы на прожитье, да на то, чтобы выкрутиться из беды. И об этом Павел Емельянович тоже крепко размышлял. Но прежде надо было спрятать семью.

Мать не смогла к нему прийти, сестры не посмели, так что на прощальном свидании была только Александра Сергеевна. Бледная сидела в комнате, куда его привели. Да и он цветущим не выглядел: похудел, сделался низеньким. Дежурный у двери старался на них не смотреть, знал, что дня через два в отношении этого осужденного приговор приведут в исполнение, так что сейчас ему уже ничто не повредит, как и не поможет. Почему-то жалко было этого воспитанного, образованного, аккуратного человека. Он явно не был из низов, умел себя вести, не создавал никому проблем. Странно, что и такие субъекты попадают сюда. Так пусть же эти люди наговорятся вдоволь, наобнимаются…

Александра Сергеевна молчала, только крепилась, чтобы не заплакать, не терять время на истерики. Смотрела на мужа во все глаза, и это было красноречивее всех признаний в любви.

За горе, доставленное этой сильной женщине, поверившей ему, последовавшей за ним, Павел Емельянович ненавидел себя. Но ее бы это не утешило, так не стоило об этом и говорить. Это, в самом деле, было их последнее свидание, больше они никогда не встретятся. И надо было, пока они — семья, отдать последние распоряжения, а затем уж успеть сказать самое главное, сокровенное.

— Я давно знаю, Саша, что ты собиралась бросить меня, — Павел Емельянович сделал жест рукой, прося жену помолчать. — И это правильное решение. Потому что со мной ты пропала бы. Я очень виноват перед тобой, понимаю. Но все равно я не смог бы удерживаться от игры. Итак, о Багдаде забудь навсегда. Ни слова о нем! Никогда! Ни с кем, особенно с детьми. Не было нас там. Ты же помнишь, о чем говорят новые документы?

— Помню.

— Вот так и действуй. Вы всегда жили в Кишиневе. Ясно?

— Да.

— И я никакой не ассириец, а кишиневский еврей. Только не кривись.

Незаметно он вынул откуда-то — кажется, будто из густой шевелюры — дорогое обручальное кольцо с тремя бриллиантами по ободку, которое ему удалось сохранить, и во время разговора протирал его выпущенным поверх брюк концом сорочки. Затем зажал в кулаке.

— Но это на первый момент. Ведь теперь и Диляковыми вам оставаться рискованно — не дай бог узнают правду! Что мне делать? Без меня ты новые документы не достанешь. Придется вам бежать отсюда и в другом краю менять свое имя, историю... Значит, сделай так: дай матери немного денег и отправь жить к Като, где ее не должны тронуть, — продолжал он. — А сама забирай остальное и беги, как задумывала. Только проверь своего «рискового человека», — Павел Емельянович слабо улыбнулся и грустно взглянул на жену, давая понять, что ее подготовка к побегу ему хорошо известна, — чтобы он не обманул тебя. Своего перевозчика для вас я не успел приготовить. В Славгороде немедленно выходи замуж — за кого угодно, лишь бы поменять фамилию. Если сможешь, запиши брак задним числом. Эх, жаль, что ты не умеешь проворачивать такие дела...

— Это я сумею, не волнуйся, — буркнула Александра Сергеевна. — Уже научена.

— Там тебя вряд ли достанут, но все возможно. Видишь, они не успокаиваются... Лучше перестраховаться. Кровная месть и желание вернуть выигранные деньги — это не шутки. Оба мотива стоят самой высокой цены. Так что старательно путай следы, изменяй сведения о себе, меняй имена и даты, переезжай с места на место — не дай себя обнаружить.

— Хорошо, Павлуша.

— Сохрани детей! Они у нас хорошие.

— Да, все сделаю.

Он потянулся к ее руке как будто для пожатия и незаметно отдал свое кольцо.

— Береги себя также. Постарайся в детях найти опору. Обо мне не волнуйся. Во мне жажда жизни не угасла, так что я всегда буду рядом с тобой. Очень жаль, Саша, что мы так мало пожили вместе, что так плохо завершаем брак. В этом даже я не виноват — что-то от природы сломалось во мне. Просто считай, что я рано умер. И все. Не плачь, не страдай, я не хочу этого для тебя. Я очень любил тебя, моя жена. И люблю.

— И я люблю тебя, Павлуша, — прошептала Александра Сергеевна. — Мне так жаль, что мы расстаемся...

— Живи так, чтобы быть счастливой. Прости, что я не сделал этого для тебя.

— Ты старался. И вначале все получалось.

— Поцелуемся? — измученно сказал он, и супруги потянулись друг к другу.

Они обменивались последним горячим дыханием и последними прикосновениями, пытались раствориться в своей любви, запастись ее ароматом впрок. Но миг этот был короток и он истек. Павел Емельянович и Александра Сергеевна разомкнули объятия и перестали составлять единую суть, единую божью душу — словно отреклись друг от друга... В этот миг на свете появилось два новых подранка, каждый из которых понес общую боль в отдельную судьбу.

Последнее мгновение, одно на двоих, было соткано из немого смотрения, из погружения взглядов в глаза, из выпивания их света и впитывания глубинных мыслей — чтобы незабываемо запомнить их, чтобы этого знания, как бесконечной книги, хватило на всю оставшуюся жизнь.

Потом их мир раздвинулся, между ними повеял ветерок, вокруг них возник объем комнаты, ее стены, подошедший ближе полицейский. Послышался лязг металла на арестанте...

Наконец Александра Сергеевна оказалась на улице. В ее руках трепетала справка, выданная только что канцелярией тюрьмы. В ней говорилось, что муж ее Диляков Павел Емельянович приговорен к высшей мере. С сего дня она, Дилякова Александра Сергеевна, считается вдовой и имеет право вступать в новый брак.

Перечитав справку, Александра Сергеевна поняла, что этот мир действительно опустел, потерял притягательность. Он стал пыльным и бесцветным, как сухая осенняя степь. Оставшись без своего Павлуши, который умел покорять любые обстоятельства и из всех перипетий выходить победителем, она увидела, что этот мир стал ей чужим и неприятным. Он отнял у нее самое дорогое — полноту души... Нет больше запахов и красок, пения птиц, шума дубрав...

Бежать, немедленно бежать отсюда — туда, где они встретились и начинали, где их венчали, где они пускали на свет детей и были счастливы!.. Спасительный восток — звездный по ночам и обильный жаркими солнечными днями — перестал быть спасительным, даже стал опасен. Он для нее кончился. Неожиданно, как и начался. Побеги, побеги... Вынужденные побеги преследовали их с мужем и гнали куда-то. За что, почему? Пряная восточная сказка без Павлуши превратилась в чужую бесплодную пустыню... Бежать отсюда, от пепелища многих счастливых лет... Бежать в великую Россию, которая одна — утешение и Бог.

Домой Александра Сергеевна не шла, а летела. Она очень спешила. Упала свекрови в колени, разрыдалась. Икота сотрясала ее тело, она пыталась сделать все сразу — рассказать о Павле, о свидании, дать распоряжения и попрощаться.

— Спасибо вам за все, дорогая мама Сара! Вы были хорошей свекровью. Я сохраню в душе нашу совместную жизнь и расскажу о вас вашим внукам. А теперь простимся, простимся навсегда...

Бедная женщина, мать Павла Емельяновича, оставалась неподвижно сидеть в кресле. Она поставила локоть на подлокотник, склонилась на ладонь, прикрылась ею и беззвучно плакала, что было с нею, пожалуй, впервые в жизни. В лице этой красивой русской женщины, что в горе металась по комнате, она прощалась с сыном, со своим первенцем, единственной надеждой.

Умом она, конечно, все понимала, но не сердцем. Зачем ее вырвали из родного гнезда, перевезли в эту неуютную холодную страну и оставили без денег, без заботы и внимания, если все равно все кончилось такой страшной трагедией? Зачем ее разорили, осиротили и обрекли на одиночество? Перед кем она виновата?

— ...девочки успели устроиться, — услышала она обрывок фразы, брошенной ее невесткой. — И этот дом — ваш. И вот, вот — я вам оставляю. Этого вам должно хватить, вы умеете жить правильно. Остальное — Павлушиным детям. Так он распорядился.

— Какой разлом нашей жизни! — в горе вскрикнула мама Сара.

— Что? — не поняла суетящаяся возле нее молодая женщина.

— Я всю жизнь буду ждать тебя в этом доме, Саша. Запомни.

Напрасно были сказаны эти слова... Двум расстающимся женщинам больше никогда не придется увидеться, равно как не придется познать новое счастье.

— Живите счастливо, моя родная, — всплакнула ее русская невестка, покидая едва обжитые кишиневские стены.

Краткий эпилог

Приблизительно так все и случится, как наказывал Павел Емельянович — его мать, правда, останется жить одна в просторном кишиневском доме, но будет опекаема Като и Марой. Она будет мерзнуть тут и болеть, будет проситься домой, в свой оранжевый Багдад. А дочери будут твердить ей, что там больше нет их роскошного дома и им некуда возвращаться.

У Като и Марго создадутся хорошие семьи. Только Като Бог не даст детей, а у Мары родятся сын Йоганнес{40} и дочь Екатерина... Возможно, мы еще встретимся с ними на страницах этой книги...

Незадолго до войны мама Сара тихо скончается, так и не побывав больше на Востоке, на родине души своей, никогда не встретится со своим любимым Багдадом. Навеки останется она в Кишиневе, где жизнь ее разбили на две части и разлучили с прошлым, пропитанным флердоранжевой нежностью. Со временем земля с холмиком ее могилы войдет в состав СССР, так что мечта Павлуши о том, чтобы перевезти ее в Россию, осуществится, только слишком поздно.

На постоянное жительство в Багдад больше не вернется никто из разлетевшихся его птенцов, увлекаемых русской кровью в синие неведомые дали.

07.06.2013 – 17.07.2018

Алушта – Днепропетровск

Комментарии

1

Александровск — теперь Запорожье. На этом отрезке, почти посередине, как раз и находилась станция Славгород.

(обратно)

2

"Кто такие “махновцы” и чего они добиваются?" — листовка культурно-просветительского отдела Повстанческой армии (махновцев) (Украина, 15 ноября 1920).

(обратно)

3

Белаш В. Ф., Белаш А. В. «Дороги Нестора Махно», воспоминания.

(обратно)

4

Большинство месопотамских (или вавилонских) христиан были несторианами. Эту веру приняли и ассирийцы. В центральной и южной Месопотамии, а позже и в Ираке, несториане именовались халдеями по имени древних вавилонян. Павла Емельяновича могли еще называть халдеем по профессиональной принадлежности, потому что после завоевания Вавилонии мусульманами большинство медиков (врачей и фармацевтов) оставались ассирийцами-несторианами, то есть халдеями.

Несториане — последователей Нестория, отрицавшего божественное естество Христа; несторианство осужденного Эфесским Собором Вселенской Церкви 431 года как ересь.

(обратно)

5

Парато — очень, шибко, у поморов при характеристике бега собак употребляется в значении «быстро».

(обратно)

6

Романы Булгарина Фаддея Венедиктовича.

(обратно)

7

Он не дышит. Мне надо пройти в аптеку.

(обратно)

8

А труп куда деть?

(обратно)

9

Это мой отец.

(обратно)

10

Несите труп за нами!

(обратно)

11

До России доехал только Павел Емельянович Диляков, тот, которого в лихую годину изгнали из родимой земли махновцы, вынудили возвратиться в Багдад, где оставили свои жизни несколько поколений его предков, сохранявших в сердцах память о России и передававших своим детям родной язык.

Что мы знаем об этих поколениях Диляковых? Не очень много. Вот эти сведения:

Дарий Глебович Диляков — (1786, Москва – 1829, Багдад)

Гордей Дарьевич Диляков — (1815, Москва –1851, Багдад)

Глеб Гордеевич Диляков — (1837, Багдад – 1863, Багдад)

Емельян Глебович Диляков — (1862, Багдад – ~1907, Багдад)

Павел Емельянович Диляков — (1889, Багдад – ~1974, Макеевка, СССР).

(обратно)

12

Здравствуйте, здравствуйте! Как поживают мои друзья? Не нуждаются ли они в нашей защите?

(обратно)

13

Миква — в иудаизме водный резервуар для омовения (твила) с целью очищения от ритуальной нечистоты.

(обратно)

14

Руины Вавилона расположены у окраины современного города Эль-Хилла (мухафаза Бабиль, Ирак).

(обратно)

15

Это предание изложено в 11-й главе книги Бытие (Быт. 11:1–9).

(обратно)

16

Гуцыкать (укр.) — качать в вертикальном направлении, вниз-вверх; слегка подбрасывать.

(обратно)

17

Баба Мециа 114а –114в. Баба Мециа — в иудаизме один из десяти трактатов четвертого раздела Мишны, которая является частью Талмуда.

(обратно)

18

Ин. 4:9.

(обратно)

19

Быт. 24:2–4; 27:46; 28:1, 2.

(обратно)

20

См. Аммон и Моав.

(обратно)

21

Святое Евангелие от Иоанна. I, 1.

(обратно)

22

Талмуд, "Сота", 44б.

(обратно)

23

Наперсник (от арх. перси), хошен (ивр. ‏חושן‏‎) — четырехугольный нагрудник (пектораль) в облачении первосвященника с 12-ю различными драгоценными камнями, образующими четыре ряда по три камня в каждом, на которых были выгравированы названия двенадцати колен Израилевых. Наперсник прикреплялся к ефоду золотыми цепочками и шнуром голубого цвета.

(обратно)

24

Один из признаков вырождения, в народе это увечье называют конским копытцем.

(обратно)

25

Маскарон — декоративный рельеф в виде лица человека или головы животного анфас.

(обратно)

26

Гунтер — потомок чистокровного жеребца и тяжеловозной кобылы. Гунтеров содержат из-за повышенной выносливости и прыгучести при езде по пересеченной местности, в частности во время охоты.

(обратно)

27

Берейтор – это специалист по выездке верховых лошадей или специалист по обучению лошадей.

(обратно)

28

Махновщина — антисоветское анархо-кулацкое движение на Украине в 1918–1921 годах во главе с Н. И. Махно, одна из форм мелкобуржуазной контрреволюции в ходе Гражданской войны и иностранной интервенции в России.

(обратно)

29

Выдень — рабочий день, рабочее время суток.

(обратно)

30

Будущий кинотеатр имени Ленина.

(обратно)

31

В советское время — это Ленинградская улица.

(обратно)

32

Курманджи — курдский язык, распространенный в Ираке.

(обратно)

33

Пушту — язык пуштунов, один из восточноиранских языков; то же, что и афганский язык; он является официальным языком Афганистана (вместе с дари) и некоторых регионов Пакистана.

(обратно)

34

Дари — язык афганских таджиков, хазарейцев, чараймаков и некоторых других этнических групп. Один из двух государственных языков Афганистана. Распространен главным образом в его северных и центральных провинциях, в Кабуле, а также в северном Пакистане и в восточном Иране. Является в Афганистане языком межэтнического общения.

(обратно)

35

Воронка — группа карт, идущих подряд от двойки: 2, 3, 4 и т.д. Воронка не может заключать в себе менее трех карт.

(обратно)

36

Мажор — карты одной масти, идущие подряд.

(обратно)

37

Марьяж — король и дама одной масти.

(обратно)

38

В советское время это была улица Ткаченко, сегодня — улица Чуфля.

(обратно)

39

Фарра (Террах) — отец Авраама.

(обратно)

40

Иоганнес — мужское имя древнееврейского происхождения. Означает «Яхве смилостивился».

(обратно)

Оглавление

  Пролог: След Махно Опасная гостья

  Нестор в Славгороде

  Героизм конюха

  Конфликт с Миргородским

  Цетка устраняет Тину

  Нежданная беременность

  Уродец от Махно

  История о первом сыне

  Жизнь после Махно

  Бандитский наскок

  Григорий Никифорович Пиваков

  Спасители от Бога

Часть 1. Аромат судьбы

  1. Бегство от печали

    Начало пути

    Знакомство с Пушкиным

    Поиск утешения

    Отвлекающий маневр

    Петербург и Пушкин

    Верный гувернер

2. Россия — это Бог

  Сочетание места и времени

  Откровение о слове

  В недрах России

  Скифы и миражи

  Неправда древнего мифа

  Военно-грузинская дорога

  Тифлис. Страшное известие

  Ереван

  Пушкин на валуне

  Трагедия с Дарием Глебовичем

Часть 2. Багдадская предыстория

  1. Гордей

    Значение Гордея

    Свет Пушкина

    Расцвет мудрости

    Потрясение собирателя трав

    Мир Гордея

    На Святой Земле

    Растворение в Вавилоне

  2. Глеб

    Без отца

    Приезд Моссаля

    Завет Гордея

    Реставрация аптеки и женитьба

    Пагуба

  3. Емельян

    Сын, появившийся чудом

    Обыкновенный мальчишка

    Смерть Рамана

    Отъезд Зубова

  Краткий эпилог

Часть 3. Агриппина Фотиевна (1862 – 1960)

  Происхождение

  Замужество

  Случай на конюшне

  Выдни{29} и передышки

Часть 4. Юность Павла

  Потомки Зубова

  Встреча с Сашей

  Женитьба

  Спасительный Багдад

  Грозный недуг

  Побег из Багдада

  Привыкание к Кишиневу

    На новом месте

    Что нового в Багдаде?

    Россия манит

    Важная подробность

    Плен вавилонской сказки

    Кишиневский разлом

    Прощальное свидание

  Краткий эпилог

Комментарии

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40