Приднестровский беспредел [Валерий Юрьевич Примост] (fb2) читать онлайн

Валерий Примост ПРИДНЕСТРОВСКИЙ БЕСПРЕДЕЛ

ПРОЛОГ

«Размер оставляемых бычков в этой стране прямо пропорционален уровню благосостояния населения», — мрачно сформулировал Миха, поднимая с подоконника брошенный кем-то окурок. Окурок ему не понравился — маленький, обслюнявленный чьими-то сосалками трупик «Ватры». Но слишком уж хотелось курить. Миха несколько секунд в качестве дезинфекции подержал бычок над огоньком спички, затем подкурил и, обжигая пальцы, жадно затянулся. Потом бросил то, что осталось, на пол, растер искры подошвой и принялся внимательно разглядывать потемневшие от грязи пальцы. Он поднес кисть к самым глазам, повертел ею так и этак, пошевелил пальцами и недовольно вздохнул. «Блин, как обидно, что жизненные блага распределяются по земной поверхности так неравномерно. Голову даю на отсечение, что где-то — и, что самое неприятное, совсем недалеко — лежат совершенно без толку целые кучи мыла и сигарет… И денег… Лежат себе и лежат. Гниют. И никому не приходит в голову собрать по мешочку излишков того, другого и третьего и вручить некоему бедолаге Михе… Просто так, чтобы этот самый Миха хотя бы на минутку снова почувствовал себя человеком…»

Он дернулся по кабинкам, натыкаясь на обтянутые потертыми штанами задницы, потом наконец нашел пустое очко, сплюнул туда и побрел на выход из туалета.

Вокзал как всегда был забит людьми. Миха несколько секунд простоял у двери, пропуская процессию несвежих дорожных мужчин, смахивающих чем-то на потрепанные, познавшие не один десяток общих вагонов чемоданы, и направился через зал ожидания.

Вокруг сновали обычные персонажи вокзального кино — бабки-мешочницы в телогрейках и клетчатых платках, наглые малолетки в самопальных варенках, звенящие мелочью у игральных автоматов, уже с утра синие бомжи, косящие лиловым глазом, где бы на шару полирнуться, дрейфующие стаями шумные восточные братья, жирные — непременно в шляпах — молдаване, увесившие грязное до смуглоты мясо крупнокалиберным золотом…

На молдаванах Миха задерживал взгляд чуточку дольше.

Он равнодушно проследовал мимо коммерческих лотков, заваленных пивом, сигаретами, чуингамом и прочей дребеденью. Сегодня он был не в той весовой категории.

У точки, продающей пирожные, его затормозил проголодавшийся до пузырения в желудке автопилот. Сглотнув предательскую слюну, Миха переборол острое искушение стибрить какую-нибудь трубочку с заварным кремом, отвернулся и торопливо отгреб подальше.

Выйдя в вестибюль вокзала, он взглянул на часы. Времени оставалось не так много. Он подумал еще несколько мгновений и быстро направился на улицу.

Холодный, мокрый мартовский ветер тут же забрался под куртку. Зябко передернув плечами, Миха провел торопливую рекогносцировку на местности и засек цель.

— Закурить не будет? — обратился он к ближайшему интеллигенту — при очках и галстуке, — торчащему у входа с сигаретой в зубах. (У интеллигентов стрелять курево лучше всего. На хер они посылают гораздо реже, чем какой-нибудь битюг-слесарь. Да и сигареты у них поприличнее.)

Интеллигент гадливо сморщил бритое личико, выудил из пачки сигарету и отдал Михе.

— Спасибо.

Интеллигент пожал плечами и отвернулся.

— Большое спасибо, — с нажимом повторил Миха, глядя в давно не стриженный интеллигентский затылок.

Затылок дернулся раз, другой, и к Михе снова повернулась увенчанная очками постная физиономия. Нерешительно поморгав, интеллигент растянул губы в псевдодоброжелательной улыбке.

— Пожалуйста.

Удовлетворившись, Миха заложил «Магну» за ухо и побрел обратно в здание вокзала. Он обожал ощущать себя «взаимно-вежливым».

Пройдя через второй этаж вокзала, он спустился на перрон, где стоял под погрузкой нужный ему поезд. Найдя ближайший плацкартный вагон, Миха придал лицу суровое утюжное выражение и, отпихнув какого-то дядьку, безуспешно пытавшегося взгромоздить на ступеньки два огромных чемодана одновременно, схватился за поручни.

— Ты куда? — словила его за рукав проводница.

— Я провожающий! — с железной уверенностью в голосе ответил Миха и непоколебимо продолжил движение.

Оказавшись наверху, он прошел через вагон в другой тамбур. Теперь можно было закурить.

Он зажег спичку, подкурил и неторопливо, растягивая удовольствие, затянулся. Где-то за переборками глухо хлопали двери, в воздухе висел шум нестройного топота ног, гула голосов и множества других, обычных в отправляемом поезде звуков. По стеклу стекали мелкие капли дождя. Миха попытался сконцентрироваться на этих тощих водяных потеках. «Железнодорожная роса», — подумал он и слабо улыбнулся такому сравнению. «Железнодорожный пот» «Дай мне напиться железнодорожной воды,» — вдруг вспомнилось ему. Миха недовольно поморщился: он не любил Гребенщикова.

Он успел выкурить полсигареты, когда пол под ногами дернулся, и полусмытое здание вокзала за стеклом поплыло куда-то в сторону. «Ну, с Богом…» Он забычковал сигарету и вышел из тамбура в следующий вагон.

Пройдя еще два или три вагона, Миха остановился в очередном тамбуре. В его распоряжении было примерно полчаса. Облокотившись на переборку, Миха перевел равнодушный взгляд на бегущий за окном город.

Где-то через полчаса проводницы пойдут собирать билеты. Ему надо будет сказать, что его билет — в вагоне, у друзей. А он просто вышел покурить. Если повезет — ему поверят. Если нет — прийдется добираться «на собаках» или стопом.

Миха вздохнул, вынул из кармана спички, чтобы закурить, как только в тамбуре появится проводница, и снова уставился за окно.

Как ни странно, все обошлось. Его даже никто ни о чем не спросил. Прошел час, второй, третий, за окошком стемнело, а Миха по-прежнему стоял в тамбуре, мерно покачиваясь в такт движению вагона. Двери надоедливо хлопали, пропуская снующих туда-сюда людей, а он от нечего делать косился на мужиков, пачками выходивших в тамбур покурить.

Он вполуха слушал их бессвязные разговоры ни о чем, сквозь сизый табачный дым разглядывал лица, с каждым выходом все больше наливавшиеся кровью от выпитой водки, а когда, покурив, мужики уходили, торопливо собирал окурки, дезинфицировал над огоньком спички и прятал в карман. Без курева ему было никак не продержаться.

Голод, донимавший его последние двое суток, с момента, когда окончательно закончились деньги, немного притупился, и, осознав это, Миха удовлетворенно кивнул сам себе. Вообще все окружающее воспринималось им сквозь пелену усталости отстраненно и слабо, и, для того, чтобы ощутить обычную вагонную вонь или почувствовать боль в ослабевших мышцах ног, надо было напрячься.

За него работал автопилот. Именно автопилот собирал бычки, двигал руками и ногами, думал, если было надо, отвечал, если спрашивали. А сам Миха, словно старый, раздолбанный зенитками «мессер», с пробитым в решето фюзеляжем и пустыми баками, тянул, тянул, тянул куда-то за горизонт, где в лесах-болотах был запрятан аэродром…

Ему надо было добраться в ту точку, которую он себе наметил. Пусть на излете. Пусть в пике… И он летел.

Выбрав из числа курящих одного, с самой добродушной физиономией, Миха очень вежливо попросил закурить. Мужик протянул ему «Приму». Потом внимательно посмотрел, пробормотал что-то сочувственное и дал еще одну.

— Большое спасибо. Две целых сигареты! Это было клево.

Потом, привалившись к переборке, он спал и видел сон. Это были вычурные прямоугольные оградки из крашеного металла, и аккуратные скамеечки для гостей, и буйная зелень. Флора всегда отлично идет в рост, если питается опустевшей плотью умерших. И надо молча постоять внутри оградки, где два холмика и таблички с фамилиями, а потом вырвать траву вокруг. После этого можно посидеть на скамеечке, беззаботно греясь под теплыми солнечными лучами. Так все делают. Ничего плохого в этом нет… Он бы, конечно, сделал по-другому. Зачем кормить червей и сорняки? Даже страшно подумать, во что превращаются люди там, внизу, под корнями… Однажды, когда у него умерла собака…

— Э, парень, это не трамвай…

— А? — встрепенулся Миха.

— Это не трамвай, говорю, — прислонился к переборке напротив давешний мужик с «Примой».

— Чего?

— Чего-чего, — покачал головой мужик. — Вроде, по-русски говорю… Я эта… насчет того, что здесь стоячих мест нету.

— Нету, — признал Миха и после паузы добавил:

— Но и лежачие не у всех.

Мужик несколько секунд обдумывал услышанное, потом понимающе улыбнулся:

— Э, да ты, брат, заяц!

— Тсс, только никому не говори… — без тени улыбки ответил Миха.

— То-то я смотрю: уже третий раз выхожу покурить, а ты все здесь торчишь…

Мужик снова подумал, потом закурил сигарету, другую протянул Михе.

— Кури.

— Спасибо. Только ты меня уже угощал.

Мужик отмахнулся и с полминуты глядел на Миху в упор.

— Ладно, брат, рассказывай.

— Чего?

— О своих трудностях.

— Нету трудностей…

— Нету?

— Нету, — уже не так уверенно ответил Миха.

— Так, брат, погоди, — после паузы сказал мужик.

— Здесь без ста грамм не разобраться. Пойдем-ка… «Боже, как бы сейчас было клево пропустить по маленькой!» Миха уже дернулся с места, потом остановился.

— Нет, спасибо, не вадо.

— Знаешь, как в народе говорят: «якщо не пьеш, то або хворый, або велыке падло», — добродушно улыбнулся мужик.

— Або не жрал двое суток, — пробормотал Миха. Мужик торопливо сделал несколько могучих затяжек, потом бросил окурок и потянул Миху за рукав.

— Пойдем-пойдем, там видно будет… Ни сил, ни желания сопротивляться не было.

Свет в вагоне был уже потушен. Они осторожно пробрались по узкому проходу, сослепу натыкаясь на торчащие с полок ноги, и причалили в пустом плацкартном купе, где возле окошка, меланхолично поглядывая на располовиненную бутылку «Столичной», примостился сухонький сутулый дедушка.

— Що, вже вгатив своеі отруты? — любезно поинтересовался он у Михиного спутника.

Тот коротко хохотнул и хлопнул Миху по плечу: садись, мол, парень, не на приеме. Миха немедленно упал под окно напротив дедушки.

— Принимай подкрепление, Гнатович. — сказал мужик, разливая водку по стопкам.

— Що це за один, Тарасе? — спросил Гнатович.

— Пока не знаю. Думаю, после первой разберемся, — жизнерадостно ответил мужик, шаря по столу. — Еда-то осталась еще? Где «Завтрак туриста», где карп в томатном соусе? Уже все попрятал? Доставай. Давай хлеб порежу.

— Та він вже різаный, — проворчал Гнатович, шурша целлофановыми кульками. — Ты ба, засмыкався, як воша на пательні…

— Домой едем, — сообщил Михе мужик, торопливо вскрывая консервную банку. — Из командировки.

— А-а, — неопределенно протянул Миха, с трудом сглатывая слюну. — Но вы, того, мужики…

— Чего?

— Может, не надо?

— Чего не надо? — раскладывая на столике помидоры, спросил мужик.

— Ну… неудобно. Кто я вам такой?..

— Ты краще, той, хлопче, — перебил его Гнатович, — якщо вже рота розкрив, то закинь туды коропа, чи що… І тобі приємно, і в нас вуха не болітимуть…

Набив рот карпом в томатном соусе, Миха почувствовал, что ничего более вкусного в жизни своей не ел.

— Мы паркетчики, — объяснял мужик, пододвигая поближе к Михе разные вкусности. — Работали в одном министерстве, теперь домой едем…

— А-а, — тянул Миха, не переставая ожесточенно работать челюстями.

— Знаешь, пахали с утра до вечера две недели как негры…

— А-а…

— А дома жены, дети… Кормить-то надо…

— А-а…

— Это все Гнатович меня научил… Таких мастеров больше нету, ей-богу…

Потом они выпили раз, другой. («Как зовут-то тебя? Миша?! Будь здоров, Миша!») Потом Гнатович достал еще бутылку. Речь Тараса текла плавно и неспешно, изредка прерываясь язвительными замечаниями Гнатовича.

После очередной порции Тарас внимательно посмотрел на Миху и сказал:

— А ты?

— Я… — Миха попытался сосредоточиться. — А что я? — тело было ватным, глаза слипались. Водка здорово ударила в голову.

— Ты — кто? Куда едешь?.. Если не секрет, конечно…

— Кто? Да, наверное, никто… — пробормотал Миха и, подумав, добавил: — Распиздяй, вот кто… А еду… Для начала в Рыбницу, а там — как Бог даст…

— В Рыбницу? — изумился Тарас. — Так это ж Приднестровье.

— Точно, — кивнул Миха. — Приднестровье.

— Так там же война!..

— Не может быть, — без тени удивления в голосе произнес Миха.

— Точно война!

— Вот незадача… — он сделал попытку пожать плечами. — А знаешь, это, наверное, к лучшему, что война…

— Постой, как это лучше?…

— Та відчепися ты від хлопця, Тарасе, — остановил напарника Гнатович. — Хіба то твоі справы? Іде та й іде собі…

Автопилот сломался. Михе вдруг ужасно захотелось расплакаться, обнять Тараса за плечи и всё, все ему рассказать… «Проклятая водка…»

Повисло неудобное молчание.

— Ладно, мужики, спасибо вам за все, — пробормотал Миха, героическим усилием отрывая тело от полки. — Пойду я.

— Куда?

— На свое стоячее место…

— Да погоди, куда ты пойдешь, брат! Ты вон на йогах не стоишь…

Миха отрицательно покачал головой.

— Я же заяц, мне там нужно…

— Да у нас в купе два свободных места!..

— А проводница?

— Тарасе, вы б сходылы з хлопцем, трохы потруілыся своімы цигарками… — неожиданно вмешался Гнатович. — А потім повертайтеся. Бо час спаты давно.

— А проводница? — повторил Миха.

— Та я це владнаю, — отмахнулся Гнатович. — Йдіть.

— Ну ладно, идем, — заторопился Тарас. — Идем. Гнатович сам здесь разберется. Они вышли в тамбур и закурили.

— Ты ведь воевать едешь, да? — недоверчиво спросил Тарас, заглядывая Михе в глаза. — И что, в живых людей стрелять будешь? По собственной воле?

— Послушай, Тарас, ты в Бога веришь? — негромко выдавил Миха, не желая говорить, но понимая, что промолчать уже не удастся.

— А то!.. — хмыкнул Тарас. — Я ж не комуняка.

— Так вот, я — мерзкий жидовский ублюдок, понимаешь?.. — грубо отчеканил Миха и покачал головой.

— Я… — он попытался сдержаться, перетерпеть, но не смог.

Все то больное, тяжелое, что носил в себе так давно, неудержимо рвалось наружу.

— Уже больше двух лет у меня ничего и никого нет, понимаешь?.. Я совсем один… — он махнул рукой.

— Вот ты говорил, родители, семья, дети… А я вообще один! Боже, какой шиздец! — он уже кричал. — Я хочу подохнуть, понимаешь?! Сдохнуть, как собака, под забором! Мне осточертел этот мир, осточертела эта жизнь, я ненавижу это все, и себя, ублюдка, у которого не хватает смелости порезать себе вены!.. Боже мой! Господи, ну почему, почему ты держишь меня здесь, в этом млядском теле, что я такое натворил, что ты так наказываешь меня!.. — он дико орал, не слыша себя, не замечая перепуганной физиономии Тараса напротив, обхватив себя руками, он бился головой об переборку и не ощущал боли. — Да, я хочу сдохнуть, я молю Бога, чтоб кто-нибудь влепил мне в лоб из ствола, я не хочу больше здесь!.. Я… Мне… — его крики стали совсем бессвязными, из глаз брызнули слезы…

— Браток, не надо… — откуда-то издалека донесся до него осторожный голос Тараса.

— Не надо?! Не надо?!! Чего не надо?..

Вдруг острая боль взорвалась в его желудке, согнув тело вдвое. Миха застонал, опускаясь на корточки и обхватив руками живот.

— Что с тобой?.. — нервно спросил Тарас, присаживаясь рядом и пытаясь заглянуть в лицо.

— Же… желудок… — выдавил Миха. — Я два дня не ел…

— Так, вставай, вставай, браток! — засуетился Тарас, словно радуясь, что можно хоть что-то делать. — Давай, давай, ну!.. В туалет… Сейчас попустит…

Он приподнял Миху и запихнул его в узкую дверку туалета.

— Сейчас попустит… Сейчас все будет нормально… — и, прикрывая дверь, просто сказал: — А там приходи спать. Добро?

— Добро…

Дверь захлопнулась.

…Когда Миха, пошатываясь, добрался до купе, Гнатович указал ему на застеленную свежим бельем нижнюю полку.

— Лягай. Я сказав дамочці, що ты наш товарищ з іншого вагону. Що мусыш спати з нами, щоб не прогавиты зупынку. Так що все нормально…

— Спасибо, мужики… — прохрипел Миха и неожиданно для себя добавил: — Вы — не просто так… Это Господь…

Прежде чем его голова коснулась подушки, он уже спал. Спал тяжелым каменным сном без сновидений…

Медленно, а потом все быстрее постукивая на стыках, поезд тронулся с места. Миха проводил его невидящим взглядом, озирнулся и побрел через пути. Ничего не хотелось, ничего не было, ни мыслей, ни чувств. Внутри плескалась холодная пустота. «Вот наконец и Слободка. Что теперь?» До Рыбницы отсюда было километров около сорока. Попутка в приграничной зоне хрен подберет, а пешком ему нипочем не дойти. «Ну и плевать. Бог-то нам на что?.. Если Он захочет — доберусь…» Если Он захочет.

Было самое начало мрачного, пасмурного дня. На облупленном здании старенького вокзала еще горел фонарь. У входа зябко ежился заспанный дядька в грязной телогрейке.

— Где дорога на Рыбницу? — деревянным голосом выдал автопилот.

Дядька недовольно осмотрел Миху и явно остался не в восторге от увиденного.

— А тебе зачем?

— За хером зеленым. Где дорога на Рыбницу?

Дядька хотел было матернуться, потом в сердцах сплюнул и отвернулся.

— Спасибо.

Миха еще раз осмотрелся, но вокруг больше никого не было. «Поц», — равнодушно подумал он и направился в обход вокзала.

Тело медленно просыпалось. На мониторах навелась резкость. Кое-как включились ощущения. Шагов через десять Миха почувствовал холод и, передернув плечами, зашагал бодрее. Еще через какое-то время ему захотелось покурить.

Запустив руку в карман и пытаясь наощупь найти в загашнике бычок побольше, Миха вдруг почувствовал под пальцами какие-то знакомо шуршащие бумажки. Он остановился как вкопанный, торопливо выдрал их из кармана, поднес к глазам и удивленно присвистнул. Остатки зависа как рукой сняло. Это были деньги. Он тупо смотрел на купюры и чувствовал, как к горлу подкатывает что-то горячее. По спине побежали мурашки. «Эх, мужики, мужики…» Он стиснул пальцы с деньгами в кулак, запихнул кулак в карман и уверенно направился по аллее туда, где висела на столбе ржавая, покореженная табличка с едва различимой надписью «Автобусная станция».

Взяв билет, Миха отошел в сторонку от кучки ожидающих автобус мужиков и баб и закурил. «Спасибо Тебе, Господи… Ты знаешь, чего я хочу, и не останавливаешь меня. Спасибо…» Теперь Миха был уверен, что Бог — рядом, и ему было хорошо. Сзади остались потери, тоска и боль, впереди ждали война и неизвестность, вокруг дремали за гнилыми заборами ветхие подслеповатые халупы, а он нетерпеливо притоптывал разношенными армейскими башмаками, и улыбался, торопливо добивая окурок.

Пейзажи вокруг на фоне затянутого пеленой туч утреннего неба казались необычайно мрачными. Автобус с ревом полз вверх-вниз по узкой, петляющей между хатами, огородами и низкими стенами из бута дороге. «Как на гравюрах Дюрера, — подумал Миха, глядя в окно. — Там тоже никогда не бывает солнца. Вот только где четверо олухов на конях?..» Он любил ехать — все равно, в поезде ли, в автобусе, в машине — вот так, прилипнув к окну. Постоянно меняющиеся картины за окном — это было как медитация, как другой мир, это рождало какие-то неясные мысли и ощущения, в которые можно было углубляться до бесконечности. И еще это давало возможность ни с кем не разговаривать.

Он сидел на самом заднем сиденье. Впереди по обе стороны от прохода покачивались над спинками затылки людей. Между сиденьями стояли сумки и чемоданы, лежали мешки. Снаружи было все остальное, что только существовало во вселенной. Вдруг одно непривычное, неожиданное ощущение заставило Миху встрепенуться и пристальнее присмотреться к полям и селам за окном. Там пахло войной. Он не узнавал мирной, ленивой Украины. Бэтээры и военные грузовики на дорогах и разъездах, сложенные из мешков с песком и бетонных блоков укрепления у перекрестков, многочисленные украинские пограничники в бронежилетах и камуфляже, противотанковые рвы поперек полей — все это говорило о том, что если огонь войны еще не перекинулся с той стороны границы, то дым и гарь ее уже стелились над украинской землей.

За окном проплыл дорожный указатель «Тымково», а потом, через некоторое время, — знак «Таможня». Проехав в узкий проход между двумя рядами бетонных плит, автобус со скрипом остановился напротив серого одноэтажного барака с желто-голубым флагом на коньке крыши. «Граница Украины,» — подумал Миха нервно и прикоснулся — «на счастье» — к висящей на шее звезде Давида.

В автобус поднялся парнишка-пограничник, совсем еще солобон, в камуфляже, с автоматом на ремне. Обменявшись несколькими фразами с водителем, он бегло окинул взглядом салон и потребовал:

— Все на выход, пожалуйста!

Пассажиры безропотно начали подниматься. «Вот, блин, не фарт! Шмонать будут…»

Их выстроили перед зданием таможни, и пока двое пограничников проверяли документы, остальные обыскивали автобус.

— Покажи паспорт! — остановился перед Михой пограничник.

— Э-э… нету, — ответил Миха, лихорадочно придумывая отмазку.

— Какой-нибудь другой документ, удостоверяющий личность?..

— Да какой документ, браток, — затарабанил Миха, сформулировав версию, — я ж сам местный, из Слободки, к дядьке с теткой еду…

— Если ты местный, то что, новых таможенных правил не знаешь? — перебил его пограничник.

— Да не знаю, браток, откуда? Я уж через границу месяца два не мотался…

По лицу пограничника было видно, что ему на все это абсолютно наплевать.

— Без паспорта ты не имеешь права пересекать границу… — произнес он холодно. — Так что возвращайся обратно…

Проводив взглядом проезжающий под поднятым шлагбаумом автобус, Миха вздохнул и направился в село.

Словив у продмага местного голдыря, после пяти минут разговора он уже знал все то, что стратеги древности называли «тактикой и местоположением». Тымково располагалось по обе стороны границы. На той стороне оно называлось Броштяны. Граница проходила в середине села по мелкому извилистому ручью. И пересечь ручей — пара пустяков.

Сделав небольшой крюк, минут через пятнадцать Миха оказался уже на территории Приднестровья. Он поплутал по улочкам, несколько раз спрашивал дорогу и вскоре вышел к пограничному посту Приднестровской Молдавской Республики. Это была времянка с красным, перечеркнутым зеленой полосой, флагом и крупно выведенными вдоль борта буквами «ПМР». Под стенкой сидели несколько одетых в синие бушлаты людей с автоматами на коленях. Ни секунды не задумываясь, Миха подошел к ним.

— Здорово, мужики!..

— Здорово… — вразнобой ответили они, не спуская с него вопросительных взглядов.

— Следующий автобус скоро будет?

— А ты кто такой?

— Я?.. Я — местный, из Броштян, — твердо ответил Миха.

— Местный? — недоверчиво переспросил один из приднестровцев, как показалось Михе, старший. — Какого же ты расписания не знаешь?

— Да мало ли… Может, из-за нового пропускного режима чего изменили…

— Скоро, — после паузы ответил приднестровец.

— Ни хера не изменили…

— А ты куда едешь? — поинтересовался другой.

— В Рыбницу, — с готовностью ответил Миха. — В добровольцы, — и в качестве пояснения добавил: Война ведь…

После такого объяснения приднестровцы сразу потеряли к Михе всяческий интерес.

Он присел рядом и закурил.

— Мужики, а куда обращаться в Рыбнице?

— Да это очень просто, — хмыкнул старшой, кажется, радуясь какому-то разнообразию. — Сейчас я тебе объясню…

В Рыбнице он вышел из автобуса на круге у самого моста через Днестр, где с одной стороны бензоколонка, а с другой — высотные дома — «свечи». Он присел на скамейку, закурил и не спеша, с расстановкой осмотрелся. На мосту виднелись укрепления из бетонных плит с надписью «ПМР — оплот интернационализма!» и красно-зеленым флагом. Рядом находился дот, переделанный из металлургического ковша. Чуть дальше, у поворота, стояли два обшитых броней «Камаза» и бэтээр. Повсюду суетились вооруженные люди. Миха удовлетворенно кивнул сам себе, поднялся и направился к первой попавшейся кучке разномастно одетых военных людей.

— Мужики, как пройти в военкомат?

— А ты кто такой? — с подозрением взглянул на него ближайший — крепыш средних лет в ветхом пальтишке и старенькой шапке-ушанке. Остальные сгрудились вокруг, готовые, если что, дергать затворы и арестовывать все, что шевелится.

«Ох уж эти мне ополченцы… Регулярные вояки, наверное, были бы поспокойнее…» — подумал Миха, а вслух сказал: — Я приезжий. С Украины, — и добавил на всякий случай: — Доброволец.

— Доброволец? — протянул крепыш. — А почем я знаю, что ты доброволец, а не, скажем, «бурундук» с той стороны?

— А что, с той стороны тоже сразу в военкомат просятся? — без тени улыбки спросил Миха.

Крепыш добродушно хмыкнул, руки его на автомате расслабились. Некоторые из ополченцев заулыбались.

— Серьезный парень, верно, Василич? — спросил кто-то.

— Серьезный, — согласился крепыш и, пихнув Миху локтем, указал вдоль улицы. — Туда. Пойдешь прямо, в сторону центра, потом… — он неожиданно замолчал, несколько секунд подумал и сказал: — Да ладно, все равно ведь заблудишься. Ты же города совсем не знаешь, да? Пойдем отведу. Мне все равно туда надо…

— За новичками сходишь, Василич? — спросил кто-то.

— Да, схожу, — кивнул Василич, — а то пока уазик этот дождешься — бобика родишь.

«Не доверяет, что ли? — усмехнулся про себя Миха. — Интересно, кто такие эти „бурундуки?“».

Они с Василичем зашагали по улице. Из-за облаков пробилось солнце. Заметно потеплело.

«Ох уж эта мне весна!..» Миха не любил весну. Его раздражали возбужденно набухающие женскими сосками почки на деревьях, кокетливо-капризное солнышко, слюнявые подтеки на крышах, весь этот пахнущий свежестью грандиозный обман зарождения новой жизни. Он терпеть не мог праздничного настроения природы, которое заставляет кровь быстрее бежать по венам, растет, растет, пухнет, чтобы в результате закончиться ничем. «Осень гораздо предпочтительнее. Честное умирание. Без выкрутасов. Чинно, красиво и величественно. А весна… Листочки зеленеют, комарики жужжат. Коты орут. Радостно так. А через полгода — листья сгнили, комары сдохли, коты заткнулись. Так на хера, спрашивается, весь этот цирк?..» Он называл весну «сопливым» временем года. «Подбери сопли, девчонка, — улыбнулся он про себя, оглядываясь по сторонам. — А то подскользнешься.»

Сейчас — по Кирова. Потом — на Гвардейскую, и на месте, — сообщил Василич.

— Закурить не будет? — притормозил Миха.

— На, — протянул ему Василич сигарету.

— «Дойна»? Никогда не видел таких.

Прикрывая огонек от ветра, Миха закурил. Бросил спичку, посмотрел в сторону Днестра. Сигарета оказалась совершенно паршивой на вкус.

— Что это за город на той стороне?

— Резина, — пробурчал Василич, не оглядываясь.

— Специализируются на выпуске покрышек?

— А хер его знает… — разговаривать Василичу явно не хотелось.

— Слышь, Василич, а Рыбницу не обстреливали?

— Нет.

— А то эти «свечки» с той стороны — отличная мишень.

— Что, крутой пушкарь?

— Скорее, наоборот.

Василич не понял и промолчал.

— Если на тех высотах поставить батарею… — начал было Миха.

— Слышь ты, маршал Гречко… — раздраженно начал Василич. Посмотрев на Миху, он поджал губы и уже спокойнее добавил: — Они за Резину боятся. Отсюда по ней прямой наводкой — раз плюнуть…

— И то верно, — кивнул Миха, с отвращением швыряя окурок.

— Ладно, хорош трендеть. Что мне тут с тобой — до вечера лясы точить?..

— Пойдем, пойдем…

Они зашагали дальше. — Сдам военкому, пусть он с тобой, говоруном, и разбирается… — недовольно ворчал под нос Василич. — Доброволец херов…

Впереди Миха увидел приземистое здание с табличкой у входа. Поднимаясь на крыльцо, он скосил глаза на табличку. На ней значилось: «Городской военный комиссариат г. Рыбница».

ЧАСТЬ 1 ОПОЛЧЕНЕЦ

ГЛАВА 1

— Кто такой? Откуда? — хмуро спросил бледный от недосыпа или с перепоя майор.

Миха сделал несколько шагов к столу и без приглашения плюхнулся на стул.

— Доброволец. С Украины.

Майор уронил дымящуюся папиросу в пепельницу, зачем-то покопался в беспорядочно разбросанных по столешнице бумагах и откинулся на спинку кресла.

— Хорошо. Очень кстати. В армии кем служил?

— В пехоте.

— Хорошо, что в пехоте. А то половина ополченцев не знает, откуда у автомата пули летят.

— Я — знаю…

Майор кивнул и, опустив глаза, опять зашелестел бумажками.

— Судимости есть? — наконец, спросил он.

— Нету, — придав голосу наибольшую убедительность, ответил Миха.

— В курсе насчет обстановки? — помолчав, поинтересовался майор, глядя куда-то в сторону.

«Кажется, я ему не очень нравлюсь. Это нормально, мне самому бомжи не нравятся,» — подумал Миха, а вслух сказал: — В самых общих чертах.

— Молдавские войска без объявления войны, без каких бы то ни было поводов с нашей стороны вторглись на территорию ПМР, — монотонно заговорил майор, явно цитируя какое-то официальное сообщение. — Многонациональный народ Приднестровья в едином порыве поднялся на защиту своей жизни и свободы. У нас еще нет регулярных воинских формирований. На позициях находятся ополченцы, гвардейцы, казаки, большинство из которых не имеет никакого боевого опыта…

— Паршиво… — понимающе кивнул Миха.

— Люди не обучены и, что самое плохое, их мало. Так что добровольцы нам во как нужны, — чирканул майор пальцами по кадыку. — В общем, долго говорить не приходится. В окопы пойдешь?

— Пойду.

— Хорошо, — майор встал из-за стола и направился к выходу. — Тебя вроде Василич привел? — спросил он, берясь за дверную ручку.

Миха кивнул.

— Хорошо. Его ополченцы тебя знают? Поручиться за тебя могут?

— Конечно-конечно, — закивал Миха с абсолютной уверенностью на лице.

— Ладно, — майор распахнул дверь и выглянул наружу: — Саша!.. Саша, ебивомать!..

— Чего? — послышалось из конца коридора.

— Ты там, кажись, команду новобранцев набираешь, так? — надсаживаясь, крикнул майор.

— Ну набираю…

— Ты, это… Саша!..

— Ну чего?!

— Ты забери еще одного, добровольца!..

Из конца коридора прозвучал совершенно неразборчивый ответ, потом послышался шум отодвигаемого стула, хлопнула дверь, застучали по коридору шаги, и в дверном проеме нарисовался точно такой же штабной канцелярский прыщ как и майор, только с погонами старлея.

— Этот, что ли?

— Забирай давай, — махнул рукой майор и подрейфовал к своему месту за столом.

— Пойдем, доброволец, — небрежно мотнул головой вдоль коридора старлей.

— Пойдемте.

Они зашагали по коридору. Мимо торопливо пробегали какие-то люди в форме и в штатском, откуда-то доносился приглушенный стрекот печатной машинки. Пахло сыростью и табачным дымом.

«Боже, а ведь в армии я давал себе торжественную клятву никогда больше не переступать порог военкомата, — саркастически подумал Миха. — Даже под конвоем. Надо же было так лукануться!..»

Старлей ударом ноги распахнул дверь кабинета, перед которой толпилось с полдюжины ребят-новобранцев, и бросил Михе через плечо:

— Входи…

Усевшись за обшарпанный стол под портрет Владимира Ильича, старлей со вздохом подтянул к себе видавшую виды регистрационную тетрадь и, послюнявив пальцы, принялся листать страницы. Найдя нужную, он взял ручку и поднял глаза на Миху.

— Документы есть?

— Какие документы?

— Что значит «какие»? — с раздражением переспросил старлей. — Сам что ли не знаешь?

— Ну-у… мало ли… — неопределенно протянул Миха. — Документы разные бывают. Комсомольский билет, например…

— Понятно. Очередной шутник, — констатировал старлей с видом человека, самые худшие предположения которого безоговорочно подтвердились. — Шутников здесь достаточно, это верно. Вот в добровольцах — нужда… Послушай, ты хочешь сказать, что у тебя есть комсомольский билет?

— Нету.

— Ясный хер. А что есть?

— Ничего нету.

— Великолепно. А как ты себе представляешь, я буду выдавать без документов ствол, а? На основании чего? — от избытка чувств старлей всплеснул руками. — Нормальная херня?.. А вдруг ты в бегах? В розыске? А вдруг я тебе сегодня ствол, а завтра ты с ним — гэй, славяне?

— Честное слово, товарищ старший лейтенант, я не за тем сюда приехал, — как можно более честным голосом сказал Миха. — А насчет документов…

— О, давай-давай, — кивнул старлей, поудобнее устраиваясь в кресле. — Больше всего в жизни люблю, когда мне шиздят. Интересно — страх!

— Да нет, я честно, — возразил Мйха. — Дело в том, что я ехал сюда поездом, в ночь…

— Ага, и когда ты мирно спал, предварительно приняв пару стакашек белой, — перебил его старлей, — неизвестные злоумышленники украли твои документы, деньги, вещи, и что там еще у тебя было?..

— Откуда вы знаете? — изобразив на лице глупое удивление, спросил Миха.

— Просто все это я уже слышал, — как-то сникнув, пробормотал старлей. — Блин, если бы нам хватало людей…

— Да все будет нормально, товарищ старший лейтенант… Я действительно добровольцем приехал, честно. — Миха сделал паузу и вкрадчиво добавил. — Да вот и ополченцы, с которыми я сюда пришел, за меня поручиться могут…

— За-е-бал, — раздельно, с выражением произнес старлей, потом, подумав, сдался. — Ладно, хер с тобой. Фамилия?

— Остен-Бакен, — недрогнувшим голосом произнес Миха.

— Что-о?! Кличка, что ли?

— Фамилия-фамилия, — убежденно закивал Миха. — Точно фамилия.

— Чего попроще придумать не мог? — недовольно спросил старлей.

— Блин, ну что же делать, если это моя фамилия? — пожал плечами Миха. — Из песни слов не выбросишь…

— Да?.. Ладно, повтори, как там… Бакен?..

— Остен-Бакен.

— Ни хера не понял. Еврей, что ли?

«Лихо он меня спалил,» — улыбнулся в глубине души Миха.

— Остзейский немец.

— Тем более ни хера не понял…

Старлей сломался. Он тяжело вздохнул, почесал в затылке и коряво вывел: «Собакин».

— Зовут как?

— Коля.

— Николай, значит, — в качестве пояснения пробормотал себе под нос старлей, рисуя перед фамилией большую букву «Н» с точкой.

Миха благоразумно промолчал.

— Распишись.

Миха черканул над уставленным в страницу пальцем старлея непонятную загогулину и отдал ручку.

— Значит так, поедешь под Кочиеры, на «Эдельвейс», в команде Савицкого, Лексан Васильча. Со своими то-есть. Доволен? Служба вахтовым методом — неделя в окопах, неделя отдыха. Понял?

— Понял.

— Поскольку ты приезжий, получку тебе платить будет исполком. Средняя зарплата плюс окопные — 75 рублей в сутки. Понял?

— Понял.

Старлей кивнул и поднялся.

— И еще. Ты — доброволец. То есть, в любой момент можешь сдать автомат и мотать на все четыре стороны… Но если попробуешь удрать со стволом…

— Понял, — перебил его Миха. — Все понял.

— Ну и ладно… Все, свободен.

«Первое на моей памяти избавленное от бюрократизма военное учреждение, — с усмешкой думал Миха, выходя в коридор. — И это хорошо. Вот где бы еще пожрать?..»

Потом их, группу новобранцев, погрузили в бортовой «ЗИЛ» и повезли в горисполком. Выдавать оружие.

— Приднестровье — это узенькая полоска на левом берегу Днестра, — рассказывал щуплый парнишка, покачиваясь в унисон с движениями кузова. — Километров пятнадцать-двадцать в ширину. До сорокового года мы были в составе Украины, а потом этот берег присоединили к Молдавии…

— И на хера, спрашивается? — пододвинулся бли жееще один ополченец. — Здесь большинство — славяне. Да мы бы и не рыпались, честно говоря. Кому воевать охота? Были бы в составе Молдовы…

— Да не были бы, Серега, не были! — перебил его парнишка. — Разве с этими придурками нормально жить можно?

— А чего? Сделали бы федерацию… Вон и Смирнов об этом говорил, президент наш.

— Да, нах, не шизди только… — отмахнулся парнишка и снова обратился к Михе: — Эти пряники нормального разговора ни хера не понимают. У них только «Великая Румыния» в голове. А где она там великая? За всю историю ни одной войны не выиграла… Они хотели здесь сделать, чтобы был только молдавский язык и латиница, а русские, значит, как второй сорт. Кричали, нам: «Чемедан, вокзал, Россия!» А мы, понимаешь, не хотим быть вторым сортом. И румынами делаться не хотим. Мы — русские и мы — у себя дома…

— Ага, — снова вмешался второй ополченец, — а румыны нам — «Русских за Днестр, евреев в Днестр!» Сколько жидов оттуда слиняло — мраки!..

«Традиционная тема, — автоматически подумал Миха. — И здесь евреи в чем-то виноваты…»

— Знаешь, как эти пряники Приднестровье называют? — обернулся парнишка к Михе, — «Транснистрия». Нормальная байда? Хер выговоришь…

«Транснистрия. Прямо Трансвааль какой-то!» — подумал Миха.

Бортовой «Зил»-130 мчался по шоссе в сторону Дубоссар. Ополченцев под брезентовым тентом было человек пятнадцать. Из них шесть-семь новобранцев, а остальные — возвращающиеся с отдыха вояки.

— А что за место — Кочиеры? — снова спросил Миха у щуплого парнишки — одного из «бывалых».

— А это село рядом с Рогами, у самого Днестра. Румыны там плацдарм захватили.

— На этом берегу?

— Ясно — не на том… Они у Рогов высадились. Там холмы, а между ними, в ложбинке, — Роги. А наши позиции — чуть дальше, у Кочнер.

— Там персиковые сады, — сказал второй ополченец. — Так вот, с одной стороны сада наши окопы, а с другой — румынские. До них — метров сто, не больше.

— А почему «румыны»?

— Да они там все — румыны, — отмахнулся парнишка. — Молдаване только на этом берегу и остались.

А у пряников с той стороны и техника румынская, и военные советники, и наемники оттуда. И еще. Гимн, флаг, язык у них румынские, понимаешь? То есть, они там у себя в Кишиневе взяли и одним махом упразднили такой народ как молдаване. Нормальная байда? Так что, они нормальные? Румыны и есть.

Некоторое время ехали молча. Стало слышно, как в голове кузова невнятно переругиваются Василич и еще один «бывалый».

«Значит так, я на „Эдельвейс“ возьму четверых, а остальных тебе на „Ворон“ отдам…»

«Э, Василич, а не до хера ли тебе будет столько народу, а?…»

«Да пошел ты!.. У тебя на „Вороне“ и так хренова куча раздолбаев без дела сидит…»

«Это у меня-то без дела?!.. Да я…»

Движок на подъеме взревел громче, и Миха уже ничего не слышал.

— Собакин! — неожиданно крикнул сидевший у самой кабины Василич. И после паузы снова: — Собакин! Оглох, что ли?

«Блин, это ж он меня зовет!..» — дошло до Михи.

— Че?

— Ну и фамилия у тебя!

— Вообще-то, моя фамилия — Остен-Бакен, — сказал Миха.

— Та до фени мне, как твоя фамилия… В штабе сказали, на «Вороне» людей маловато. Пару человек там оставим. Да и тебя с ними…

— Почему?

— А и на хер ты мне на «Эдельвейсе» не нужен такой красивый, — пояснил Василич.

— Вижу, у вас здесь добровольцев здорово любят.

— Любят, да не всех. Таких, как ты — нет.

— Понятно. Спасибо. А почему?

— По кочану. Умный больно.

— Да ладно, не обращай внимания, браток, — дернул Миху за рукав парнишка. — Василич у нас того, старой закалки человек. Сталинской еще. Он ко всему — по-своему.

В четырехугольнике заднего вида уплыл дорожный указатель развилки на Гояны.

— Совсем уже чуть-чуть осталось, — сказал парнишка.

— Слышь, я вот смотрю и никак не могу понять, — задумчиво пробормотал Миха, — это что же, вдоль дороги, орехи, да?

— Ну не кактусы же. В России вдоль дорог тополя растут, от которых кроме пуха толку нету. А у нас страна маленькая — мы из всего выгоду ищем.

— И чьи они?

— Да ничьи. Подходи, рви. Сейчас еще рано, а посмотрел бы ты, что здесь в сентябре творится.

— С ума сойти…

Несмотря ни на что, Миха себя прекрасно чувствовал. Казалось бы, не на пикник едем, — на войну. Там ладно бы убить, а так изуродовать может, что ни в одну кунсткамеру не примут. Да и без этого жизнь в окопах, тем более в марте месяце, — вещь малоприятная. И все же… И все же куда-то подевалось, сгинуло напряжение, стискивавшее его душу все это время, дышалось легко, свободно, мысли были четкими и ясными, как день вокруг. Все, что окружало Миху, безоговорочно нравилось ему, — убегающие назад ряды ореховых деревьев, холмистые пейзажи снаружи, густо сидящие на скамейках ополченцы со стиснутыми между колен автоматами. Даже грубиян-Василич, недовольно ворчавший в своем уголке, казался до смешного симпатичным.

И сам он, — «доброволец Собакин», худощавый узколицый брюнет двадцати четырех лет, темный от грязи, в драной одежде, хохляцкий еврей с псиным псевдонимом и добрым стволом калибра пять сорок пять, ироничный мерзавец, едущий умирать за совершенно чуждое ему дело, — сам он был себе чрезвычайно приятен.

Ему сейчас хотелось только одного: поскорее прибыть на место. Там были окопы и смерть, и слава, и война. А еще, блин, там был обед!..

«Судя по размеру пайков — мне здесь понравится, — подумал Миха, когда после сытного обеда новоприбывших вели на позиции. — Нет войны лучше, чем война ложками. Я бы на месте всех вояк в мире только так и сражался бы…»

От каски Миха отказался. От прямого попадания она все равно не защитит, а носить для пущего товарного вида, — так эта жестяная посудина осточертела ему еще в армии. Он всегда считал, что каска — деталь скорее психологической защиты. А в этом он покамест не нуждался. Патронов дали всего на три рожка. Зарядив автомат и засунув две эргэдэшки в карманы куртки, Миха почувствовал себя этаким приднестровским Рэмбо, грозой всех и всяческих румынов, сколько их ни есть в границах бывшего Варшавского договора.

Заняв указанное место в прямом как стрела окопе, он закурил резервный бычок и улыбнулся давешнему щуплому парнишке из «ЗИЛа».

— А знаешь, Митяй, клево, что Василич тебя на «Эдельвейс» не взял. Все — знакомая рожа.

— Да хули, мне фиолетово, где торчать, — равнодушно ответил тот, поудобнее устраиваясь в тени бруствера. — Вот блин, матрас весь мокрый!.. Как они здесь воюют, хер ихню мать знает…

С Днестра дул влажный холодный ветер. Миха зябко поежился, натянул куртку пониже, чтобы не голым задом, и уселся на матрас. «Все ж не так сыро…» Немного посидев так, уставившись на противоположную стенку окопа, он заскучал и осторожно выглянул наружу.

Линия окопов ополченцев тянулась параллельно Днестру между двумя лесопосадками и дальше, через поле люцерны. Сзади и чуть в стороневиднелись едва-едва приподнятые над грунтом крыши землянок. Впереди на пологом уклоне раскинулся персиковый сад. За садом были румыны.

В воздухе висела странная глухая тишина. Человеку, никогда не бывавшему на войне, знающему о ней только по фильмам и рассказам, представляется, что на линии фронта все только тем и занимаются, что двадцать четыре часа в сутки выпускают весь наличный боезапас в сторону неприятеля. И неумолчно грохочет канонада, и взрываются снаряды и бомбы, и обезумевшие от смерти и войны люди все время поднимаются под дружное «ура!» из окопов навстречу шквалу убийственного огня. Поэтому Миха был несколько удивлен, когда за первый час пребывания на позициях не услышал ни одного выстрела. Только и там, и тут беззаботно чирикали птицы, шумел ветер в голых ветвях деревьев, бормотали в окопе люди. И редко-редко откуда-то издалека доносилось эхо жидкой как дисбатовская баланда пальбы. «Ну и война… — подумал Миха с легким оттенком презрения. — Не война, а курорт. Когда потеплеет, надо будет позагорать…»

Ополченцев на «Вороне» было человек тридцать. Расположившись в окопе справа и слева, они курили, негромко разговаривали, разложившись на ящиках, играли в карты. Кое-кто чистил оружие. «Хорошая мысль,» — подумал Миха, поднялся и, пригибаясь, побрел по окопу в ту сторону, где, как он помнил, находился Дима, командир взвода.

— Что случилось? — нахмурился Дима, когда Миха плюхнулся на матрас рядом с ним.

— Да ничего, ничего. Все нормально… Мне бы масла оружейного да ветошь…

— На.

Миха устроился поудобнее и привычно начал разбирать автомат.

— Слышь, Дима… — нерешительно заговорил он. протирая затвор.

— Что?

— А чего тихо-то так?

— Поори чего-нибудь.

Миха улыбнулся.

— Прости. Неправ. Но только, знаешь… как не война, в натуре. Я, честно говоря, другого ожидал… А здесь все как-то… по-домашнему, что ли.

— Погоди, еще наслушаешься…

— Да? Правда? — язвительно спросил Миха.

— Ночная война, — сказал Дима, поднимая красные от бессонницы глаза. — Днем — затишье. Иногда минометы с той стороны постреляют. Иногда бэтээры покатаются. Иногда «скорпионы» попрут. А так… Ночная война. Понял?

— Понял, — кивнул Миха, потом, подумав, спросил: — А чего окопы такие прямые?

— Траншеекопателем рыли.

— Знаешь, Дима, я, конечно, не спец, — осторожно начал Миха, — но окопы по-другому рыть надо.

— Как это по-другому?

— Ну, того… кривые. С углами. Чтобы если в окоп попало, то не поубивало всех.

— Слушай, Собакин, не гунди над ухом, ладно? — сморщился как от кислого Дима. — Место в окопе я тебе определил? Определил. Вот и вали отсюда. А не хочешь воевать, так сдавай ствол и катись к едрене фене. Только не гунди… И двух часов на позициях не пробыл, а туда же. — Военспец х…

Миха тяжело вздохнул, собрал автомат и побрел на свое место. Рухнув на матрас рядом с Митяем, он для разрядки пробурчал под нос стандартный набор матов и приготовился ждать начала ночной войны…

С наступлением сумерек люди в окопе ожили. Сперва по рукам пустили трех литровые банки отличного местного вина. Это было сделано так методично, что наводило на мысль о давным-давно сложившемся ритуале. Голоса зазвучали резче, жесты сделались энергичнее.

Потом, подкрепившись, люди занялись подготовкой к бою. Они снимали автоматы с предохранителя и — у кого были — выкладывали на край окопа гранаты. Поддаваясь общему настроению, Миха почувствовал легкую тревогу. Он дослал патрон в патронник, проверил, свободно ли вынимаются из карманов гранаты, потом чиркнул спичкой и закурил.

— Потуши, — сейчас же зашипел Митяй. — Или присядь. Засекут ведь.

— Ах, блин! Точно… — пробормотал Миха, падая на корточки. «Как ребенок, в самом деле».

В этот момент все и началось. Разом грохнуло несколько пушечных выстрелов, потом короткая пауза, и вот уже затарахтело, затарабанило со всех сторон автоматическое оружие.

«Ух, еб…» Миха осторожно высунул кончик носа из окопа. Сгущающуюся темноту дырявили во всех направлениях светящиеся нити трассеров, то там, то тут оглушительно взрывались огненные шары, а в небе справа и слева появилось кроваво-красное зарево. Миха попытался проследить направление трассирующих пуль, но они летели совершенно бестолково, и все — как ему показалось — метили точно в него. В желудке сделалось холодно и липко, ноги ослабели. Казалось, он совсем один в этом огненном вихре, голый, беззащитный, а «калаш» в руках — просто бестолковая железяка. Миха почувствовал себя пигмеем, скорчившимся под ногами сражающихся гигантов. Что толку от автомата, когда тут такое творится? Куда стрелять? Где свои? Где чужие? Он совершенно не соображал, что происходит. Он бестолково дергался в разные стороны как маменькин сынок, впервые попавший в уличную драку и не понимающий, откуда, с какой стороны на него сыпятся все эти удары. Хотелось все бросить, упасть на дно окопа и прикрыть голову руками.

Но Миха все таки нашел в себе силы разогнуться. В основном из-за стыда, конечно. Из-за стыда перед соседями, прилипшими к прикладам своих автоматов где-то высоко-высоко, у гребня окопа. Проклиная тот день, когда ему пришла на ум мысль сделаться героем, он поднял голову и примостил ствол автомата на бруствере. Соседи справа и слева уже посылали очередь за очередью в самую гущу сада, где в рваных вспышках выстрелов двигались неясные тени.

Совсем близко над головой что-то свистнуло. Миха инстинктивно пригнулся, потом снова вынырнул на поверхность. Впереди, кажется, рукой подать, разорвалась граната, и осколки вжикнули над самым бруствером. Миха дернулся в сторону. Как будто можно увернуться от осколка или пули! Но тело было сильнее его. И тело очень хотело жить. Где-нибудь там, где всего этого нет. Тело привалилось к стенке окопа и дрожало мелкой, противной дрожью. «Ах ты, козлина гребаный… Ах ты, чмо поганое…» — ругал он себя и оглядывался по сторонам — не заметил ли кто-нибудь его трусости. Но никому не было до Михи никакого дела. «Все воюют… Один ты… чмо…» Эта мысль придала ему бодрости. Он покрепче стиснул автомат и, не целясь, выпустил в сторону сада одну за другой две длинных очереди. «Да что ж ты делаешь, придурок… Тебя что, стрелять не учили?.. Солобон…» Миха глубоко вздохнул. Задержал дыхание. «Спокойно… Спокойно… Все нормально…» Да где же нормально?! — беззвучно орало тело. «Заткнись… Все нормально… Значит так… Короткие прицельные очереди… Жми на курок плавно… Расслабься…»

В саду один за другим грохнули два мощных взрыва, послышались дикие вопли.

«Монки,» — прохрипел кто-то рядом с Михой. Автоматный огонь немного ослабел. Кажется, румыны отходили. «Слава Богу!..»

Высоко над головой с резким свистящим звуком пролетели длинные огненные стрелы и через мгновение ухнули где-то сзади.

— «Катюша»? — спросил в темноту Миха.

— «Алазань»! — ответила темнота.

Миха знать не знал, что такое «алазань», но звук голоса из темноты был чертовски приятен: это был голос Митяя.

В этот момент опять раскатисто шандарахнули пушки. С новой силой затарахтели автоматы. В обход сада у лесополосы вырулил румынский бэтээр и, скосив башню, принялся поливать окопы из крупнокалиберного пулемета. За первым появился второй, потом третий. С другой стороны, с поля, донесся хорошо слышный в шуме боя лязг траков. «Ебтать, танк!..» Но танк — хер с ним, он был еще далеко. А вот бэтээры… Не переставая стрелять, они шпарили прямо на Миху. Метрах в тридцати от окопов с них кулями посыпались пехотинцы.

Миху снова захлестнула волна животного страха. Палец заклинило на спусковом крючке. Миха дергал и дергал собачку, пока не почувствовал, что автомат больше не трясется как живой в его руках. «Патроны кончились…» Миха дико мотнул головой вправо, влево, опять вправо. Он видел, как Митяй, выпустив все патроны, ныряет в окоп. Он видел, как сосед справа, уронив автомат, пытается дрожащими руками справиться с одноразовым гранатометом. А бэтээр был уже совсем близко, и румынам — огромным, увешанным оружием монстрам — оставалось сделать всего два шага, чтобы разорвать его, Миху, на части.

И тогда, совершенно обезумев от страха, Миха выдрал из нетвердых рук соседа стеклопластовую трубу «осы» и влепил гранату точно в морду головного бэтээра. Потом, с остервенением срывая кольца, швырнул в набегающих румын одну за другой обе эргэдэшки. Он был готов кидать в них все, что попадалось под руку — автомат, камни, комья земли, — он отгребался от них руками и ногами, как от кошмарного сна. Он подхватил с земли автомат так и не собравшегося с мыслями соседа, направил в сторону «плохих» и нажал на спуск.

И так он стрелял, пока хватало патронов. А потом оказалось, что все уже закончилось. Бэтээры скрылись за деревьями (последним, дымясь, уполз тот, Михин), пехота разбежалась, танк на поле, похоронив несколько снарядов где-то в стороне, за землянками, и, поймав выстрел из РПГ, по-рачьи, пятясь, отошел.

«Как, все?..» Миха не поверил. Он даже вылез животом на бруствер, чтобы удостовериться, что румыны действительно ушли, а не спрятались, залегли где-нибудь поблизости, чтобы выскочить как чертик из табакерки, когда Миха будет этого меньше всего ожидать.

«Они таки да ушли,» — успокоенно констатировал он в тот момент, когда чья-то рука стащила его обратно в окоп. Он обернулся и оказался лицом к лицу с командиром взвода.

— Ты что, сдурел? Убьют.

— А, это ты? Привет, — сказал Миха, еще совершенно ошалелый.

— Привет-привет, — без особого энтузиазма ответил Дима. — Слышишь, Собакин, ты не видел, кто бэтээр подбил?

— Я… — нерешительно произнес Миха.

— Ты?! — в тоне взводного не было ни капли доверия.

— Я, — уже уверенней повторил Миха.

— Точно он, — вмешался нетвердым голосом сосед справа. — Я тут того… маленько замешкался, а он…

— Молодчина, — хлопнув Миху по плечу, сказал взводный и, подумав, добавил: — Ничего не скажешь. Молодчина. С боевым крещением тебя.

«Только вот о крещении ни слова,» — автоматически отметил Миха.

Потом, когда взводный ушел, он уселся на матрас и закурил. Окурок дрожал в его пальцах, а рядом, в темноте, приходя в себя, шмыгал носом Митяй.

…Чуть позже пришла машина за убитыми и ранеными. Миха не пошел на них смотреть. Впечатлений для первого дня и без этого было достаточно.

— … На стамбульском базаре особенно выгодно покупать шмотки из кожи, — с апломбом заявил Вячеслав, зализанный гелем самоуверенный «челнок»-переросток. Для того, чтобы придать еще большую убедительность своим словам, он выпятил губу и помахал указательным пальцем. — Правда, турецкая кожа — не самого лучшего качества, но, к счастью, совковые лохи об этом пока не знают…

— А аппаратуру? спросила сидевшая через место впереди обтянутая самопальным котоном жирная бандерша. — Где лучше брать аппаратуру?

— Ну, уважаемая, вы явно не по адресу намылились, — презрительно усмехнулся Вячеслав. — Если вам нужна аппаратура, вам в Шарджу надо было ехать…

— Куда? — почему-то смутилась бандерша.

— В Шарджу… — повторил, явно заскучав, Вячеслав. — Или в Дубаи…

— В Обьединенные Арабские Эмираты, — пояснил Валера, серьезный, сдержанный мешочник, слева.

— А-а, в Эмираты… — протянула бандерша с прежним непониманием на лице.

Вячеслав покачал головой и отвернулся к окошку. «Жлобы… Плебеи…» Продолжать разговор, даже просто видеть все эти протокольные хари — не хотелось. Несколько секунд тупо подергав зрачками вслед за проносящимися снаружи деревьями, он достал из-за пазухи плоскую металлическую флягу и отхлебнул добрую порцию белой.

Все сразу стало отлично. Он улыбнулся сам себе, пробормотал под нос изуродованный куплет какой-то песенки и расслабленно откинулся на спинку сиденья.

Туристический автобус, глотая километр за километром невкусного серого асфальта, мчался по обсаженной бесконечными шеренгами ореховых деревьев дороге. И пожирал асфальт этот краснобокий «Икарус» совсем не просто так. Дело в том, что двум десяткам харьковских туристов очень хотелось посетить столицу дружественной Турции.

— Говорят, здесь война идет… — ни к кому не обращаясь, пробормотала пригородного вида молодуха лет тридцати, которую Вячеслав еще часа три назад окрестил про себя «Фросей Бурлаковой». — Что-то не видать…

— И слава Богу, что не видать… — подхватила бандерша. — А то, неровен час…

— Да ладно вам, уважаемая, — раздраженно перебил ее Вячеслав. — Какая, к черту, война? После Отечественной все остальное — детский сад…

— А Афган? — поинтересовался сдержанный Валера.

— Послушай, ты… — начал было Вячеслав. Его тонкую, ранимую душу всегда бесконечно истязала необходимость общаться во время вояжей с собратьями по заработку. — Послушай, ты…

— Странное название — «Роги»… — неожиданно произнес, тыча пальцем в стекло, «Жак-простак» — бритый наголо бледнолицый юнец в песочной курточке.

— А?.. — переспросил Вячеслав, оборачиваясь и краем глаза замечая многочисленные фигурки в черном, мелькавшие снаружи, между деревьев. — Что?..

В следующее мгновение басовитое урчанье двигателя-разрезала пополам сухая гороховая дробь, «Икарус» вильнул вправо-влево, звякнули разбитые стекла. Вячеслав автоматически упал лицом вниз, в ноги, и автобус швыряло, как в бурю, орали люди, со всех сторон с сухим стуком хлестал свинцовый горох, а совсем рядом безвольно сползал в проход сдержанный Валера, и его опустевшее сиденье оказалось безнадежно испачкано чем-то бурым…

ГЛАВА 2

На войне быстро ко всему привыкаешь. Землянка становится домом, окоп — офисом, автомат — частью тела. И однажды с удивлением замечаешь, что военная экзотика — вся эта пальба, оружие, специфичные законы существования — как-то незаметно превратилась в привычную и даже немного скучную повседневность, в быт. У одних это привыкание происходит быстро, другие остаются новичками немного дольше, но в конце концов бывалыми солдатами становятся все. Миха почувствовал себя старым окопным волком уже на следующее утро, выбравшись на свет Божий из землянки.

У него было свое место в землянке и в окопе, у него был автомат, у него было дело. «Я не чечако, — жизнерадостно думал он, — я не чечако. Я настоящий охотник на медведей!» Остальное казалось несущественным.

Даже к постоянному невидимому присутствию врага Миха в конце концов привык. Первое время это навязчивое соседство здорово раздражало его: уху чудились звуки чужого языка и звяканье оружия, глазу мерещились многочисленные силуэты на нижнем конце сада, даже обоняние, казалось, ощущает хэбэшно-брезентовый запах вражеской плоти. Миха так и ждал, что вот-вот тишину разорвет надсадный грохот артиллерии, и волна смуглолицых ублюдков в хаки с диким воем хлынет через бруствер. Он даже то и дело выглядывал из окопа наружу и долго с недоверием осматривался по сторонам. Но все было тихо и спокойно, и уже к обеду Миха привык и к румынам.

Покамест он еще не воспринимал их как людей из плоти и крови. Мысль о том, что в окопах за садом сидят такие же особи человеческого рода, которые так же боятся смерти, так же мерзнут, когда холодно, и голодают, когда нечего есть, казалась ему странной и просто не укладывалась в сознании. За садом были монстры, роботы, машины войны без страха и слабостей, пришедшие убивать. Вот в чем Миха был уверен на все сто, пока никто не убедил его в обратном.

Но после вчерашнего боя он твердо усвоил одну вещь: враг при всей своей нечеловеческой, ирреальной сущности не всесилен, уязвим и поэтому его можно и должно побеждать. Побеждать не только как тело, но и как волю, ум, нервы. Главное — уметь это делать. Осознание этой истины в один день превратило Миху из необстрелянного новичка в хорошего солдата. Потому что он понял саму сущность войны. Не той войны, которая неторопливо плывет за обитыми дермантином дверями штабов, на огромных стратегических картах, и даже не той, что хлещет с замызганных двухверсток в офицерских планшетах, а той, которая мечется и бурлит в чистом поле, где окоп против окопа, солдат против солдата, воля против воли, где побеждает только тот, кто не победить не может.

Это как в уличной драке, когда двое мальчишек сходятся не на жизнь, а насмерть. Кто первым зажмурится и начнет откидывать назад голову, тот проиграл.

И вдруг Миха понял, что это ему напоминает. АРМИЮ! Ту самую Советскую Армию, которая с армией Приднестровья не имеет ничего общего, кроме, может быть, военного антуража. Он даже привстал со своего матраса, забыв о дымящемся в пальцах окурке, настолько его захватила эта мысль. Все мироздание построено по принципу пирамиды! От пирамиды атомов, складывающихся во вселенную, до структурной пирамиды какого-нибудь подотдела санитарной очистки. И все законы мира, физические, социальные, моральные, в конце концов составляют один-единственный закон, в котором — все.

Так и законы армейского быта, скрытые механизмы взаимоотношений государств, неписанные правила противостояния солдат воюющих армий — все это складывается в один грубый, агрессивный, справедливый закон естественного отбора — ВЫЖИВАЕТ СИЛЬНЕЙШИЙ. Не рассказывай людям, какой ты крутой, не проси их уважать себя. ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ ДОСТОИН УВАЖЕНИЯ! ДОКАЖИ, ЧТО ТВОЙ СТЕРЖЕНЬ — КРЕПЧЕ! И тогда не нужно будет слов.

Когда на войне твои противники поймут, что ты ценишь жизнь меньше, чем они, когда до них дойдет, что ты скорее сдохнешь в своем окопе, но не отступишь, когда, осознав это, они будут бояться рукопашной как огня, тогда ты уже победил. Задолго до праздничного салюта.

— Петрович, — неожиданно для самого себя обратился Миха к соседу справа, — а что, рукопашные случаются часто?

— Рукопашные? — недоуменно уставился на Миху сосед.

— Да с начала войны ни разу не было. Румыны боятся рукопашных…

Когда ополченцы возвращались с обеда, они попали под минометный обстрел. Признаться, Миху эта неприятность застала врасплох — слишком уж неопытным пока он был. Итак, мирно переваривая отличную копченую курятину из «гуманитарной помощи» женкомитета, он в числе еще нескольких вояк брел в сторону окопов. Мир был прекрасен. Ярко светило веселое мартовское солнышко, рождая на лице лукавый жизнерадостный прищур, в желудке разливалось приятное, сытное тепло, совсем уж обнаглевший автопилот настырно требовал тихого часа.

Но румыны в очередной раз доказали свою нечеловеческую сущность полным равнодушием к умиротворяющему воздействию момента. Где-то далеко — наверное, на том берегу — словно захлопали едва слышно полые металлические ладони, потом в воздухе что-то надрывно засвистело, и в нескольких десятках метров от Михи с грохотом вспучилась и полетела комьями во все стороны земля. Это было так неожиданно, что на несколько секунд Миха застыл с разинутым ртом, провожая изумленным взглядом кинувшихся в разные стороны ополченцев. Потом автопилот включил отработанную еще в армии программу «вспышка слева — вспышка справа», и очухался Миха, только лежа между корнями ближайшего дерева. Вспомнив, что он — старый окопный волк, Миха достал пачку женкомитетовской «Примы» и неловко закурил. Но сигарета не доставила ему никакого удовольствия: все мины летели точно в него. Проклятые румыны наверняка видели с того берега колдовским внутренним зрением маленькую фигурку в черном, приклеившуюся к почве, и регулировали свои прицелы точно по ней. И Миха лежал, втискиваясь в плоть мамки-земли и сжимая вспотевшими пальцами автомат, а мины все валились с неба, и уши заложило от грома их падения и от дикого визга разлетающихся во все стороны осколков. Минут через десять обстрела, когда Миха почувствовал себя дряхлым стариком, всю жизнь пролежавшим под огнем минометов, он пришел к выводу, что единственная цель этой войны — убить и разорвать на части добровольца Собакина.

Потом, когда обстрел немного ослабел, Миха сначала по-пластунски, а потом торопливыми перебежками устремился в сторону родного окопа. Он успел как раз вовремя, чтобы поучаствовать во встрече атакующих подразделений «скорпионов».

— Эти гады всегда так, — прохрипел кто-то рядом. — На понт берут… И засекают огневые точки… Суки…

Молодцы в камуфляжной форме, касках и бронежилетах, умело используя естественные прикрытия, быстро продвигались вверх по склону. Перебегая от дерева к дереву, переползая открытые участки, они стреляли с земли или на ходу и неумолимо приближались к окопам ополченцев. Вялый из-за недостатка боеприпасов огонь защитников не мог остановить их. Справа и слева, на флангах, появились для прикрытия темно-зеленые громады бэтээров.

Прижавшись к брустверу, Миха несколько секунд помедитировал для возвращения хладнокровия, потом очень тщательно прицелился в одну из пятнистых фигурок, мелькавших между деревьями, и плавно нажал на спуск. В кутерьме боя он не разглядел, попал ли. Но это было не важно. Главное — не потерять самообладания.

Михиного хладнокровия хватило ровным счетом на пару минут. Когда он увидел бешено мчащиеся к окопу бэтээры, его снова, как и накануне, захлестнула бешеная волна страха пополам с ненавистью. Он что-то орал и бестолково стрелял прямо, правее и левее, потом изо всех сил швырнул в сторону «скорпионов» гранату и заметался по окопу в поисках гранатомета.

И казалось, что уже все, все кончено, сейчас эти грохочущие смерти всей своей многотонной массой рухнут в окоп, а потом туда же хлынут гранитные убийцы без лиц…

В этот момент что-то изменилось. Миха не понял, что именно, только дышать стало легче. Словно мощный смерч, яростный, но какой-то свой, родной, просвистел над окопами в сторону румынов. В саду начали рваться снаряды, швыряя в воздух землю и камни, валя и калеча деревья. Миха оглянулся. «Боже, какое счастье!..» От шоссе, из Марьиной рощи, один за другим выдвигались бэтээры с буквами «ПМР» на броне. Чуть в стороне лупил прямой наводкой танк. И румыны, беспорядочно отстреливаясь, начали откатываться в глубину сада. Миха оперся на край окопа и облегченно перевел дух. Дело было сделано.

Но один румынский БТР не ушел. Его водитель — наземный кишиневский Талалихин — решил взять на таран выехавшую вперед гээмзэшку приднестровцев. Механик-водитель гээмзэшки, заметив атакующего противника, приподнял бульдозерную лопату своей машины и поддал газу. Пулемет БТРа молотил без передышки, но крупнокалиберные пули не могли пробить толстой лопаты. Два бронированных ящика, шедшие лоб в лоб, столкнулись с оглушительным скрежетом. Они бодались, как исполинские динозавры. Гээмзэшка упрямо как баран продолжала ползти вперед, и морда БТРа задралась вверх. Буксировочные крюки румынской машины лязгнули об железо и намертво зацепились за лопату гээмзэшки. Тогда минный заградитель начал сдавать назад, волоча БТР за собой. Отчаявшись сдернуть бронетранспортер с лопаты, румыны выскочили из люков и драпанули в сторону своих окопов. Но спасся, кажется, только один.

Потом орудия смолкли, и только то там, то здесь сухими бамбуковыми палочками стучали автоматы. Вскоре замолчали и они. И тогда, присев на матрас и закурив, Миха заметил скорчившегося под стенкой окопа Митяя. Парнишка выглядел отвратительно. Эти судорожно переплетенные пальцы, трясущиеся губы, черные от страха и пустоты глаза…

— Ч-чего вылупился, сука? — заикаясь, пробормотал Митяй. В его голосе была такая ненависть, что Миху передернуло.

— Ты че, браток? — мягко спросил он.

— Пош-шел на хер…

У кого еще может быть столько злобы на весь мир, сколько есть ее у уличенного в трусости солдата?

Миха отлично понял это и торопливо отвернулся.

Во второй половине дня, пользуясь установившимся на позициях затишьем, Серега Магар, гранатометчик, решил съездить в гости к дядьке, в село Дойбаны.

— Послушай, Митяй, — кривил он в улыбке дородное щекастое лицо, — не пурши, поедем. Дядька винища выставит — оттянемся чуть-чуть. Да вот и братка возьмем, — подмигнул он Михе, — а то парень нездешний, на отдых и податься некуда. А, Митяй?

Отпросились у Димы, взяли с собой еще одного молодца, в миру тракториста, выгнали из Марьиной рощи трактор с прицепом и поехали. Магар — рядом с водителем, чтобы показывать дорогу. Миха с Митяем — в прицепе.

Мимо опять плыли одно за другим ореховые деревья, за ними виднелись еще голые поля. По шоссе нет-нет да и проносились мимо военные грузовики. Один из них, обшитый самодельной броней «Краз», совершенно поразил Михино воображение. Это был массивный неуклюжий короб из толстого листового железа, утыканный словно ежик колючками неразорвавшимися минометными выстрелами. Кабина тоже была в броне, со специальными жалюзи на стеклах, колеса прятались под «юбку» из толстой резины.

— Это у нас первый такой. «Аврора» называется, — равнодушно сказал Митяй, заметив, с каким интересом Миха провожает взглядом этот агрегат. — В кунге изнутри еще кирпич. А резина двойная. «Крупняк» — не берет.

А вообще, небыстрая тряская езда не располагала к философским размышлениям. Курить в условиях вибростенда тоже не хотелось. И Миха, старательно возвращая на место челюсть, отваливающуюся при каждом переключении передач, с нетерпением ожидал прибытия.

Наконец мимо неторопливо проплыл двуязычный дорожный указатель «Дойбаны. Дойбань», и трактор с натужным тарахтением вполз в село. Покружив по узким извилистым улицам, он чихнул раз, другой и, дернувшись, остановился перед коричневыми металлическими воротами. Не успели ополченцы спрыгнуть на землю, как калитка распахнулась, и наружу выскочил огромный усатый мужик в разползающейся на могучем пузе рубашке.

Он невнятно пробасил что-то очень доброжелательное, кровожадно обнял Магара, пожал руки остальным и потащил всех в дом. В каса-маре мгновенно была накрыта поляна, все сели. Потом к столу прибился непонятно откуда взявшийся сонм соседей, и первый десяток литров вина не прожил и четверти часа. «Имя им — легион,» — думал Миха, скромно примостившись на уголке со своим наполовину полным стаканом.

Гости пили и пили, с каждым стаканом начиная все больше интересоваться международным положением в целом и ситуацией на фронте в частности.

— Вот ты мне скажи, парень, — обнял Миху за шею сухощавый как маца и неприятный как мамалыга мужик, — ты откудова приехал?.. Скажи-скажи, не запирайся, я ведь без задней мысли, по-дружески… — и, не успел Миха открыть рот: — Нет, браток, ты только не обижайся, я ведь не хотел тебя обидеть… Мы просто сидим и пьем вместе, и поэтому я…

— С Украины, — коротко ответил Миха. Он терпеть не мог как сами застолья, так и бестолковые застольные базары.

— Отлично, — покачиваясь на стуле и по-дирижерски размахивая свободной рукой, заявил мужик. — Это очень хорошо… И что? Украина нас под… поддержит?

— Безусловно, — сказал Миха, освобождаясь из его объятий, и устремился на выход.

Там он сидел на завалинке и курил, стараясь не слушать информационный обмен в каса-маре.

Прошел час. Небо медленно, но верно, затягивали тучи. Похолодало. У Михи окончательно испортилось настроение. Пора было возвращаться на «Ворон».

Миха уже хотел идти вызволять ребят из безнадежного сражения с зеленым змием, как вдруг в калитку с улицы забежал какой-то мужичонка, торопливо оглянулся по сторонам и юркнул в дом. «Наверное, очередной сосед, — подумал Миха. — Примкнувший к ним Шепилов.»

Внезапно в каса-маре послышались гневные крики, и через секунду толпа соседей и ополченцев высыпала наружу. Они уже не отличались друг от друга ничем, особенно кондицией. Разве что ополченцы были вооружены.

— Собакин, пошли с нами! — возбужденно (с точки зрения Михи — слишком) обратился к нему Митяй.

— Этот пряник, — указал он на «Шепилова», — говорит, что у его соседа на дворе фура с румынскими номерами стоит.

«Шепилов» истово закивал. «Сдается мне, мил человек, что ты — стукачок, — подумал Миха, вставая. — Причем, стукачок по призванию.»

Конечно же, румынская фура оказалась голым номером. Когда, поставив хозяина под автоматными стволами к стенке, ополченцы забрались в фуру, они не нашли там ничего, кроме огромных кип вонючих бычьих шкур. Миха сразу же выскочил наружу, а Митяй с Магаром и тракторист искали в шкурах спрятанное оружие, пока хватало воздуха в легких. Хватило его совсем на чуть-чуть. Раздосадованные ополченцы однако все же ухитрились стребовать с перепуганного молдаванина две канистры вина и удалились восвояси с приятным чувством выполненного долга.

Потом, напоследок приняв «на коня», ополченцы все же загрузились на трактор, где их давным-давно ждал окончательно заскучавший Миха, и отбыли.

Они выписывали противолодочные зигзаги по селу, когда вдруг впереди на пустой улице показалась сдобная деваха лет этак двадцати восьми-тридцати. Завидев ее, Магар заволновался.

— Эй! — крикнул он, когда трактор поравнялся с девахой. — Привет!

— Привет, — сказала она, оценивающе поглядывая на героев.

— Ты того, родная… На «Ворон» заходи, ладно?.. Деваха с улыбкой кивнула. — Ты знаешь, кто она? Знаешь? затеребил Михин рукав Магар, когда трактор проехал мимо.

— Кто? — равнодушно спросил Миха. Деваха ему не понравилась.

— О, это гроза всей приднестровской армии! — с сальной ухмылкой пояснил Магар.

— Это же Мона Лиза… — вмешался тракторист. — Ты ее не знаешь?

— Нет, — ответил Миха.

— Еще узнаешь, — пообещал тракторист и нервно закрутил рулем, едва не въехав в бутовый забор.

Вояка за рулем и в трезвом состоянии был не ахти какой водитель, а после такой дозы спиртного он, кажется, и в чистом поле нашел бы свой столб.

Поэтому, когда трактор неуверенно вырулил на шоссе, Миха с облегчением вздохнул. Но это было еще не все. Через пару километров движок неожиданно заглох и ни за что не хотел заводиться. В довершение ко всему пошел дождь.

Они сидели на тракторе, мокли под дождем и матерились, пока не устали. Потом, минут через сорок, на пустой дороге показался одинокий «жигуль».

— Лови! Лови его! — заорал Магар.

Ополченцы выскочили на шоссе с автоматами на перевес. Автомобиль немедленно остановился.

— Короче, мужик, — вопил Магар прямо в лицо испуганному водителю, — ты должен немедленно отвезти нас на «Ворон»!..

— Погоди, Магар, — попытался остановить его Миха. — Ты что, не видишь, у него там женщина с ребенком…

— Да плевать мне, кто!..

— Постой, мы все равно все не поместимся…

— Ты, козел, не учи меня воевать!.. — надрывался Магар, отпихивая Миху прикладом. — А не то и тебя сейчас — к стенке!..

Это уже было слишком. Миха выхватил из кармана куртки гранату и, не срывая кольца, с криком: «Сука, чтоб ты сдох!» швырнул ее под ноги Магару. Магар побелел и чуть не потерял сознания от испуга. Он так и остался стоять на дороге — навытяжку, с гуляющими в поисках гранаты глазами. Митяй с трактористом как по команде — даром, что пьяные — нырнули за трактор.

— Езжай с Богом! — подтолкнул Миха гражданского, и тот, упав на сидение, вдавил педаль газа до полика.

Потом, когда «жигуль» скрылся в пелене дождя, Магар матерился непослушными губами, Миха курил, пряча сигарету в кулаке, а двое остальных хихикали над Магаром.

Еще через полчаса с помощью проезжавшего мимо «Урала» трактор все же завели.

— Попомнишь меня, сволочь! — бросил Магар, забираясь на сиденье и отворачиваясь. Миха только пожал плечами: не впервой. Слава Богу, кажется, на сегодня мера их страданий была наполнена. Как бы то ни было, до «Ворона» добрались без приключений.

В этот вечер румыны явно обломились воевать. Они попрятались в своих траншеях и не доставляли ополченцам никаких неприятностей. Миха невольно представил себе этих механических воинов, которые, притушив фары и сбросив обороты, мрачно веселятся в тонких струях тянущегося из воронок зеленого лиддитного дыма, освещаемые демоническими отблесками огней св. Эльма…

Ну, а, раз война откладывалась, то и «воронам» в траншеях делать было нечего. Поэтому, подержав людей в окопах часа два после наступления темноты, Дима все-таки разрешил личному составу идти отдыхать. На позициях остались только часовые. Тихо было и на одном фланге, где стояли «эдельвейсы», ребята с цементного завода, и на другом, где были окопы ополченцев с трикотажной фабрики.

Снаружи шел холодный, мрачный ночной дождь, а в землянке, прогретой работавшей на соляре печуркой, было тепло и уютно. Миха заполз с матрасом на деревянный настил, устроился поудобнее и закурил. Люди вокруг занимались своими делами. Кто попытался заснуть, кто, найдя пару свободных ушей, негромко трепался за жизнь, трое самых энергичных по-хозяйски зажгли в уголке огарок свечи и неспешно перебрасывались в белот.

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне… — от нечего делать тихонечко напел Миха. Потом, позависав пару секунд, опять выдал без определенной мелодии: — Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне… ля, ля-ля-ля… — он подергал пальцами, отсчитывая четверти, и повторил: —…ты вся горишь в огне…

— …а в плен, ребята, лучше не попадать… — донеслось до него в паузе.

Приподнявшись на локте, Миха прислушался.

— …они ж с пленными, как с дровами… Они их того, просто берут и на пилораме распиливают…

— Ебтать, ну и суки!.. — выругался другой голос.

— А еще отрезают все, что лишнее, а потом — крюк за челюсть и на дерево…

— Звери! — сказал еще кто-то. В Дубоссарах с бэтээров гражданских в упор расстреливали… Старых, малых… Народ, когда румыны вошли, ничего же еще не знал, все — в очередях, на остановках, а эти — в упор из «крупняка»… Как таких только земля носит…

— Баб беременных насилуют…

— И маленьких девочек… А потом убивают. Выстрелом в ухо…

— Или топят в жижесборниках… В говне…

«Кажется, я начинаю активно ненавидеть румынов…» — без особых эмоций подумал Миха и снова откинулся на спину.

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне… — и уверенно добавил: — И ерш твою медь как горишь!..

Пожалуй, последняя фраза прозвучала слишком громко, потому что в следующую секунду кто-то завозился рядом, и чья-то рука коснулась Михиного плеча.

— Собакин? — вопросительно пробормотала темнота голосом Митяя.

— Собакин, — безоговорочно согласился с ним Миха и опять начал: — Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты…

— Слышь, Собакин…

— Че?

Митяй немного помолчал, потом спросил:

— О чем ты стонешь?

— Этот стон у них песней зовется!.. — бодро продекламировал Миха, пытаясь скрыть смущение. После сегодняшней сцены в окопе общество Митяя вызывало у него неловкость.

— А серьезно?

— Ну, я исполняю… заметь, исполняю… потому что пением это не назовешь… итак, я исполняю самую популярную в Африке песню «Трансвааль в огне», — и, подумав, на всякий случай добавил: — Это серьезно.

— А что такое этот Трансвааль? Страна такая? Ни хера о такой не слышал… — забормотал Митяй.

У него был тон человека, к которому после десятилетней отсидки в самой печальной одиночке Синг-Синга наконец-то подселили сокамерника. Кажется, Митяю было совершенно плевать, о чем говорить. Лишь бы продолжался сам разговор. «Что за тон! — подумал Миха, — Бог ты мой, что за тон!..»

— Ну Египет, Ангола, Конго, ну ЮАР…

— Стоп. На ЮАР и остановимся, — перебил он Митяя. — Сейчас я поведаю тебе историю о бедном графе де ля Фер… — Миха усмехнулся про себя и продолжил: — Рассказываю. В свое время в Южной Африке жили буры, потомки голландских переселенцев… ну, в общем-то, они и сейчас там живут… живут себе и живут… и даже иногда разговаривают на африкаанс…

— На… чего?..

— А-а, не важно, — отмахнулся Миха. — В конце девятнадцатого века у них там были две республики — Оранжевая, на реке с совершенно идентичным названием, и Трансвааль, что по-нашему значит «Заваалье», «Приваалье» или что-то в этом роде…

— А… — начал было Митяй.

— Как в состоянии понять даже румын, а не то, что гений вроде тебя, этот Трансвааль находился за Ваалем, — менторским тоном продолжал Миха. — И все было бы славно, если бы в конце концов из Капской провинции и Наталя не поперли агрессоры-англичане и не завоевали к херам собачьим обе эти республики…

Он подождал несколько секунд, но возражений не последовало. По-видимому, Митяй не имел ничего против агрессивной сущности британского империализма.

— Ну вот, и во время этой войны родилась песня «Трансвааль в огне», ставшая своеобразным гимном колонизированной Африки, борющейся против своих поработителей… «Как это я так лихо сформулировал…»

Совершенно удовлетворенный собой, Миха недрогнувшей рукой достал сигарету и закурил.

— Слышь, Собакин, — сказал Митяй, и в голосе его появилась обычная неприязнь необразованного человека к образованному, — ты, конечно, очень умный, но объясни мне, какое отношение имеют эти африканские пряники со своими песнями к нам?

Миха пару минут с удовольствием потягивал сигарету, выдерживая техническую паузу. Потом наконец соблаговолил продолжить разговор.

— Самое прямое, — пробормотал он. — Смотри сам. Там — война маленькой республики против гораздо более сильного агрессора, и здесь тоже; там — минигосударство на реке, и здесь такая же пиндюрина, на реке же; там Трансвааль, а здесь Транснистрия… — он выделил приставку «транс». — Улавливаешь?

Ответа не последовало. Сочтя разговор законченным, Миха затушил окурок, немного повозился на матрасе, выбирая самое удобное положение, потом закрыл глаза и приготовился спать.

— Что мне делать, Миха?.. — вдруг, со слезами в голосе, произнес Митяй.

— … Ну, не знаю… Если на тебя так скверно действует война, так лучше, наверное, собрать манатки и дунуть домой, — пожав плечами, нерешительно сказал Миха. Нерешительно, потому что был твердо уверен — никакая сила не заставила бы его так поступить.

— Да не могу я уехать, понимаешь Собакин?.. — истерично прошипел Митяй, от избытка чувств приподнявшись на руках. — Это внутри сидит!.. Они… Эти сволочи… — он всхлипнул, но сдержался. — У меня невеста была в Цибулевке, Настя… Осенью должны были пожениться…

— Ну, всех нас бабы бросали… — начал было со знанием дела Миха. — Но это еще не повод…

— Дурак, заткнись!.. Цибулевку «Градом» обстреливали… Это знаешь… как землетрясение… Поразрушало все… Один снаряд в их дом попал, другой — в хлев. Всю семью поубивало, понимаешь?.. — он вдруг жалостливо запричитал сквозь слезы: — Ну почему, почему Наська корову доить не пошла?.. Батя доил. Он только и уцелел, контуженный: корова его собой прикрыла…

Митяй упал лицом на руки и заплакал.

— Э, слышишь, браток… — забормотал сочувственно Миха, но вдруг замолк.

Он вспомнил отца и мать, которых оставил, уходя в армию, живыми и здоровыми, и больше никогда не увидел. «Только два холмика за вычурной металлической оградкой… И вся долгая-долгая жизнь преспокойно уместилась между датами рождения и смерти на табличках… Боже, надеюсь, что им там сейчас хорошо… Лучше, чем мне здесь…»

Он ненавидел эту проклятую жизнь, где счастье и горе распределяются так нелепо, где за секунду радости надо платить часами боли и унижения, он ненавидел всех ублюдков — от президента Америки и какого-нибудь мусульманского шейх-уль-ислама до последнего солдата из румынских окопов, — всех, кто лезет с грязными сапогами к тебе в душу, чтобы заставить тебя жить, как им этого хочется. «Каждый человек свободен! — беззвучно кричал он в темноте землянки. — Каждый сам выбирает, как ему лучше! Не суйтесь к нему, сволочи, не насилуйте его, живите в своем мире и не смейте влазить в чужой!..»

И тогда Миха понял, почему он здесь. Подставить голову под пулю — это так, повод, отмазка. Война — не место для легкого самоубийства. Да он и не хотел умирать. Каждый лоскуток его молодого тела не желал этого. А хотел он наказать тех, кто нагло вторгается в чужую судьбу со своим нелепым уставом, тех, кто считает себя вправе решать за других, как им жить.

— Я знаю, что ты должен делать! — сказал Миха, и Митяй затих, пораженный твердостью его голоса. — Ты должен убивать этих демонов. Ты должен давить их как мерзких вшей, без жалости. За все то, что они принесли сюда. И если до того, как последний румын угребет отсюда на свой берег, ты покинешь окоп, значит ты — поганое чмо, недостойное не только иметь семью и детей, но просто показать свою елду какой-нибудь подзаборной шалаве. Я знаю, что я говорю, потому что это — правда… Если ты сломаешься и уйдешь, значит, ты не мужик, значит, у тебя яиц нет. Понял?

И Митяй, помедлив несколько секунд, в последний раз всхлипнул и испуганно ответил:

— Понял.

До сегодняшнего дня Колька даже не подозревал о существовании Черного Человека. Это — честно. Вокруг существовало множество странных и непонятных людей, вроде старого инвалида Абраши из соседней квартиры, который сушит на солнце свой носовой платочек, курит вонючие папиросы и вечно пристает с непонятными вопросами, или дяди Васи со второго этажа, который один день нормальный человек, а другой — валяется поленом на лестнице и бормочет непонятно чего, или усатого дяди Шевелева, который вроде бы военный, в форме и сапогах, а ругается с женой как обычные люди… Да, вокруг было очень много чудных людей, но среди них Колька никогда не видел Черного Человека.

А сегодня утром, когда они с соседским Витюхой намылились на улицу, Колька впервые узнал, что в мире есть Черный Человек.

«Поберегись, сынок, — сказала мамка, на минутку отвлекаясь от плиты. — Далеко не отходи и как увидишь кого в черном, сразу дуй домой…»

жую судьбу со своим нелепым уставом, тех, кто считает себя вправе решать за других, как им жить.

— Я знаю, что ты должен делать! — сказал Миха, и Митяй затих, пораженный твердостью его голоса. — Ты должен убивать этих демонов. Ты должен давить их как мерзких вшей, без жалости. За все то, что они принесли сюда. И если до того, как последний румын угребет отсюда на свой берег, ты покинешь окоп, значит ты — поганое чмо, недостойное не только иметь семью и детей, но просто показать свою елду какой-нибудь подзаборной шалаве. Я знаю, что я говорю, потому что это — правда… Если ты сломаешься и уйдешь, значит, ты не мужик, значит, у тебя яиц нет. Понял?

И Митяй, помедлив несколько секунд, в последний раз всхлипнул и испуганно ответил:

— Понял.

До сегодняшнего дня Колька даже не подозревал о существовании Черного Человека. Это — честно. Вокруг существовало множество странных и непонятных людей, вроде старого инвалида Абраши из соседнейквартиры, который сушит на солнце свой носовой платочек, курит вонючие папиросы и вечно пристает с непонятными вопросами, или дяди Васи со второго этажа, который Один день нормальный человек, а другой — валяется поленом на лестнице и бормочет непонятно чего, или усатого дяди Шевелева, который вроде бы военный, в форме и сапогах, а ругается с женой как обычные люди… Да, вокруг было очень много чудных людей, но среди них Колька никогда не видел Черного Человека.

А сегодня утром, когда они с соседским Витюхой намылились на улицу, Колька впервые узнал, что в мире есть Черный Человек.

«Поберегись, сынок, — сказала мамка, на минутку отвлекаясь от плиты. — Далеко не отходи и как увидишь кого в черном, сразу дуй домой…»

Колька все отлично понял. Черный Человек — плохой. Его нужно опасаться. Но солнышко светило ярко, и день был что надо, и вокруг виднелись одни лишь светлые люди. Слова матери показались Кольке совершенно необоснованными. Он просто не знал, что Черный Человек уже идет.

Сегодня выдался необычно теплый день, и мамка разрешила идти гулять в легенькой курточке. Колька с Витюхой, описав пару кругов по двору, наскоро посовещались и решили мотнуть на трассу. Пособирать гильз. Все равно ведь, рассудил Колька, если Черный Человек где-то и есть, то почему это Он должен оказаться именно на трассе? Колька не подозревал, что Черный Человек все видит и все знает.

Они нашли много-много гильз. Они собрали их столько, сколько смогли напихать в карманы. Они показывали друг другу самые лучшие экземпляры и искали все новые и новые, отбирая только самые красивые. А Черный Человек был уже совсем рядом.

Черный Человек наблюдал за ними сквозь живую изгородь. Когда они уже собирались бежать домой, он вышел на середину улицы и поднял автомат.

Кольке и в голову не приходило, что Черный Человек может появляться как из-под земли. Когда он заметил непонятную тень на земле, поднял голову и увидел неподалеку массивный черный силуэт, было уже поздно…

ГЛАВА 3

— Гляди веселее, Собакин! — радостно заорал уже с утра выпивши Петрович, сосед по окопу, спрыгивая с бруствера на свой матрас. — Сегодня к обеду сладкое дадут!..

— Че? — равнодушно покосился на него Миха. — Какое еще сладкое?

Удобно устроившись на матрасе, он созерцал плывущие по небу кудрявые облака, курил и размышлял. Только что в штабном блиндаже он слушал передачу «Радио Приднестровья» со сводкой военных действий и перечнем жертв. Настроение было — хуже некуда. Он думал о культивированном в советских людях патриотизме, так никем и не востребованном в бывшем СССР после Великой войны и проявлявшемся только здесь, в маленькой, локальной, никому не нужной перебранке, тогда, когда воспитывавшего этот патриотизм государства уже не было в живых. Он думал о людях, мужественно умиравших с лозунгами ушедшей эпохи, потому что идти на смерть без лозунгов они не научились. Он удивлялся всегдашнему извращенному разделению обязанностей на войне, когда одни погибают, а другие формулируют фразы, под которые это следует делать. Его переполняла жалость к честным труженикам войны, которые отдают свои жизни из-за чужого сволочизма и безумия и даже не задумываются о том, что после любой войны награды часто получает не тот, кто их заслужил, и не-герой судит героя, и неприступные бастионы кажутся кучками детских кубиков… И в Михиной душе царила мрачная светлая грусть, и взгляд его был глубок, а помыслы чисты… Так что этот шумный, пьяный мужик рядом оказался совсем не в жилу. Да и сладкого Миха терпеть не мог. У него от всяких там конфет и шоколадок болели зубы.

Петрович бестолково уставился на Миху и таким тоном, как будто информировал о взятии Кишинева, сообщил:

— Мона Лиза пожаловала!

— Кто? — морщась от перегара и децибел, спросил Миха. И тут же вспомнил — это ж та лахудра, из Дойбанов, «гроза всей приднестровской армии». Настроение медленно заскользило под уклон: «колхозы» Миха ненавидел еще с армии, кто бы ни исполнял партию бильярдной лузы. Петрович показался отвратительным. «Это ж тебе, козлу старому, жена на войну передачку собрала, таблеток, чтоб срачка не разбила, теплых носочков, чтоб сопли не текли… Зимние подштанники дала, чтоб, не дай Бог, мерином домой не вернулся… А и ты туда же, по бабам, старпер вонючий…»

— Мона Лиза — кобыла еще та!.. — возбужденно вещал Петрович, не замечая Михиного выражения лица.

— Обслужит так, что потом неделю только мочиться и сможешь…

— Да что ж ты кайф-то ломаешь, а? — холодно пробормотал Миха, садясь.

Физиономия Петровича перекосилась, как передок машины после столкновения с бетонной стеной.

— Ну нормально?!.. — возмутился он. — Я за тобой, как за братухой, чтобы позвать, чтобы и ты… А ты… — Он исчерпал свой лексический запас и, нахмурившись, замолчал.

— Да ладно, — вздохнул Миха после паузы. — Прости, Петрович. Чего уж там… Пойдем сходим, если хочешь…

— Если хочу?! — машина снова врезалась в стену. — Если хочу?!.. Да пошел ты в жопу, Собакин!

Петрович вскочил и неловко полез из окопа. Миха почувствовал себя неудобно. «Ополченец Собакин, вы хам! Вот так взять и на ровном месте обломить человека. Который из лучших побуждений…»

— Э, Петрович, да не обижайся! — вскочил он, ухватил Петровича за штанину, упустил, полез следом.

— Это я того… тормознул… — он уже шагал рядом. — Не бери в голову, старина…

…У входа в землянку уже стояла очередь из нескольких ополченцев. Они весело переговаривались, курили, нетерпеливо притоптывая на месте.

— Елду почухать? За мной будете! — сообщил новоприбывшим Чабан, самый крутой на «Вороне» планочник и голдырь, дистрофичный лысый мужик с изрытым оспой лошадиным лицом.

— Возражений нет, — с готовностью ответил Петрович, присаживаясь на корточки.

Когда дело касалось Чабана, возражений не возникало никогда, потому что второго такого безумного вояки не было больше на всей линии фронта. Крышу на почве войны и алкоголя у Чабана сорвало не сегодня и не вчера, и иметь с ним дело было небезопасно. Да что — иметь дело, — даже спать в одной землянке с ним никто не хотел, потому что по ночам Чабану постоянно снились атакующие румыны. Реагировал на атаку он всегда одинаково: вскакивал на лежаке, выдергивал из-за пазухи гранату и рвал кольцо. И когда соседи открывали глаза, они видели над собой эту жуткую рожу, и гранату в руке, и пену на губах, и бешено вылупленные глаза, мечущиеся по сторонам в поисках румынов. Это продолжалось из ночи в ночь, и как Чабан до автоматизма отработал движение «подъем-граната-кольцо», так и его соседи наловчились тут же кидаться со всех сторон, давать в рыло, отбирать эргэдэшку и укладывать Чабана спать. И тут уже пошел разговор о том, кто первым сломается. Сломались первыми соседи, и с тех пор Чабан спал в штабном блиндаже. Но безумия от этого у него только прибавилось, и кое-кто из ополченцев уже предлагал вырыть для Чабана отдельный окоп.

Из землянки вышел Тина, давешний тракторист, и, обменявшись со «сменщиком» короткими неразборчивыми репликами, улыбнулся остальным и побрел прочь.

— Дошоркался, кобелина, — прохрипел ему вслед Чабан. — Уже и ноги волокет как чужие…

В очереди послышались смешки. Посыпались сальные шуточки, мужики подсознательно сгрудились поближе к землянке.

Миха вдруг осознал, что не только не попытается сделать ЭТО, но даже не зайдет внутрь. ЭТО — оно было не его.

— Петрович, я того… — нерешительно забормотал он. — Я отойду на пару минут…

— Какого?

— Приспичило.

— Э, щегол, гляди, очередь пропустишь, — осклабился Чабан. — И охота тебе потом мозоли на ладонях натирать? Лучше присядь тут рядышком… Мы стерпим…

— Я тебе не щегол, — сухо бросил Миха уже на ходу. — А от мозолей я твои варежки одолжу…

Ему не хотелось этого. Ни с какой женщиной. Как только он думал об этом, сознание обжигало мерзкое, стыдное ощущение своей ущербности. Миха казался себе скаковым жеребцом, голым, тупым животным, с которым хозяйка конюшни может делать все, что ей заблагорассудится. Она приходит к своему коню в стойло, оглаживает его, чешет за ушами, целует в морду, она говорит ласковые слова, а он — вон он, весь на виду, со всей своей обнаженной жеребцовой силой…

Он не верил женщинам. Кто знает, не притворство ли все эти стоны, вздохи, вздрагивания? И кто знает, что прячется за ними? А вдруг женщина внизу, прикрывающая глаза в пароксизме наслаждения, на самом деле холодна и равнодушна, и оценивающе наблюдает за тобой сквозь узкие щелки? А ты — дурак-дураком, — балдея от тупорылой, жалкой кобелиной самоуверенности, наяриваешь наверху, и рычишь, и дергаешься, и дрожишь… А она изучает тебя, своего жеребца во время скачек, и беззвучно смеется над твоим умопомешательством, над твоей зависимостью, гордясь своей властью над тобой… А когда ей кажется, что ты сбрасываешь скорость перед поворотом, она снова пришпоривает тебя — о, у них есть множество способов делать это — и гонит, гонит, гонит к финишной черте. Она может вытворять с тобой все, что угодно. Потому что ты — голый, а она — нет. Даже когда на ней не видно ни единого лоскутка одежды. И ты, наверное, смог бы заглянуть в ее нутро, но… Но оно слишком надежно запрятано. Мужской взгляд несовершенен. Он не проникает внутрь, а растекается по поверхности женщины. «Боже, какие мужики тупые скоты…»

Он не хотел быть одним из них. Он хотел честного, равного боя, когда можно не только получать наслаждение, но и давать его, давать сторицей, он хотел в этот момент чувствовать себя свободно — от страха, зависимости и стыда, от мыслей; от необходимости контролировать себя, от бессильного желания заглянуть внутрь, под всю эту женскую кондитерию… Но, по всей видимости, такое было невозможно, такого просто не было в природе. «Ну зачем, Боже мой, зачем обманывать? Зачем играть любовь? Почему бы не быть ею?..»

Он не видел, не находил в таком лицемерном поведении женщин никакого смысла, кроме, может быть, только желания потешить свое чувство превосходства над животными инстинктами мужиков. «Но если это так, если они только поэтому, то… то все они такие твари!..»

Миха ненавидел женщин. Миха не верил женщинам. Миха боялся женщин. Этому была одна причина. Причина по имени Хельга.

Миха не всегда был бездомной кошкой, не всегда, грязный и голодный, без копейки денег, скитался по вокзалам необъятной родины восточных славян. После дембеля он еще пробовал работать, то там, то здесь, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь в этой жизни. Но кошкой, которая гуляет сама по себе, он был всегда. Поэтому вся огромная страна, кроме Харькова, полынного города, точки его рождения, места его утраты, была открыта перед ним. Харьков был запретной зоной. Миха появлялся там раз в полгода, чтобы сходить на кладбище, к родителям. И, сделав это, немедленно уезжал. Уезжал не «в», а «из».

Он был сторожем бахчи в Приазовье, разгружал вагоны в Киеве, шлялся в геологоразведочной партии за Полярным кругом… Он был Агасфером, Вечным Жидом, который бредет и бредет по бесконечным дорогам, нигде не приживаясь надолго. Он нигде и никому не был нужен: молодой еврей, себе на уме, без профессии, без прописки, без ничего…

Однажды в Вильнюсе, бархатном городе, где Миха устроился чернорабочим в речном порту на Вилии, он гулял как-то вечером по улице Соду. Под ногами поскрипывал снег, звонкий морозный воздух прикасался к коже своими обжигающими ладонями, призывно манили разноцветные неоновые вывески баров, а Миха живо шагал куда-то без определенной цели, наслаждаясь и таинственным полумраком старой улицы, и живописными разводами инея на стеклах, и вывесками, и скрипом снега, и вкусом только что выпитой в одном из баров доброй порции «паланги»…

Впереди, метрах в двадцати шла стройная, высокая девушка в дорогом полушубке, литовка, как сразу определил Миха. Она плыла, покачивая бедрами, по вечерней улице, и Миха, которому было все равно, куда идти, пошел за ней. Безо всяких задних мыслей. Просто так. Воспользовавшись ею как компасом.

И так они двигались все дальше и дальше, она — впереди, он — сзади. Иногда навстречу попадались редкие прохожие, мимо одно за другим проплывали невысокие здания почтенного возраста, снег весело пел под ногами. И все было чудесно, пока где-то далеко впереди не нарисовался здоровенный пьяный мужичина. Это явно был русак, огромный грубый мужлан из той категории славян мужского пола, которую нигде не любят, и которую Миха давным-давно окрестил про себя «першеронами». Люди такого склада широко известны своей тупостью и буйством, а прежде всего тем, что имеют обыкновение приставать на темных улицах к одиноким женщинам. Поэтому, только заметив «першерона», Миха уже знал, чем это все закончится.

Когда залитые водкой радары «першерона» засекли литовку, он изменил курс на несколько румбов, переложил штурвал, и, покачиваясь на волнах, пошел на сближение. Девушка попыталась избежать столкновения, но когда «першерон» оказался на ее траверзе, он просто схватил ее за руку. «Простите, девушка, можно вас…» «Отстаньте!..» «Девушка!..» Она попыталась вырваться. «Да что ты рыпаешься, сука?!..» Миха сорвался с места. «Да иди сюда, лярва!..» Она закричала и влепила «першерону» пощечину. «Ах, ты ж…» Он дернул литовку к себе и ударил ее по лицу. Она безвольно повисла в его руках.

В следующий миг оказавшийся рядом Миха так залепил «першерону» в ухо, что тот, крякнув, отпустил девушку, покачнулся и упал на колени. Миха немедленно проверил его с ноги, от чего мужик опрокинулся на спину. Потом, оставляя кровавые отпечатки на снегу и матерясь, «першерон» начал подниматься. Миха вертелся вокруг него, нанося удары руками и ногами, а потом, когда «першерон» снова упал на четвереньки, изо всех сил врубил ему ногой по голове, так же, как вратарь бьет по мячу, выбивая его в центр поля. Этого оказалось достаточно даже для толстокожего «першерона». Он рухнул мордой в снег и затих.

— Что с вами, девушка? — наклонился Миха над литовкой. Ему никто не ответил: она была без сознания.

Вокруг, как на грех, никого не было. Миха торопливо присел на корточки, уложил голову девушки себе на колени и принялся осторожно стирать снегом кровь с ее лица. Литовка оказалась настолько симпатичной, что Михины мысли немедленно приняли самое постельное направление из всех возможных. «Ладно, успокойся! — осадил он себя. — Все равно ведь ничего не получится… Сейчас она очухается, поблагодарит и…»

— Кто вы такой? — с сильным акцентом спросила девушка, снизу вверх уставившись на него. — Что вам надо?

И зашевелилась, задергалась, пытаясь подняться.

— Я? Я — тот, кто вырубил этого урода, — пояснил Миха, помогая ей встать.

Потом, приблизившись к «першерону», он ухватил его за волосы, приподнял голову и с удовольствием ляпнул об землю. «Першерон» не подавал никаких признаков жизни. «Бог ты мой, а не убил ли я его часом?..»

Девушка, попытавшись сделать шаг, зашаталась и прислонилась к столбу.

— Осторожнее, — подхватил ее под руку Миха. — Вам помочь? Может быть, вызвать «скорую»?

— Нет… Не надо… — она обхватила руками голову, словно пытаясь удержать рвущуюся оттуда боль. — Такси…

— Сейчас. Запросто, — с готовностью согласился Миха. — Обопритесь на меня.

Они вышли на перекресток с большой улицей. Миха замахал свободной рукой, и такси мягко затормозило рядом. Усадив девушку на заднее сиденье, Миха захлопнул дверцу, махнул на прощанье и отошел на тротуар. Машина тронулась с места, а он стоял и смотрел вслед. Это была чертовски симпатичная литовка!.. Миха вздохнул и пожал плечами. Приключение закончилось.

Вдруг такси резко затормозило и сдало задним ходом. Дверца распахнулась.

— Вы не проводите меня домой?

Миха и опомниться не успел, как оказался внутри. Именно так он познакомился с Хельгой.

Она жила с двумя маленькими детьми в небольшом уютном беленьком коттедже в Салининкае. И на целый месяц этот симпатичный домик на улице Павасаре стал его родиной. («Клевая халабуда, — говорил Миха. — Откуда она у тебя?» «От верблюда, — смеялась Хельга. — Я недавно развелась с ним…»)

Они любили друг друга часто и страстно, и Миха навсегда запомнил фразу, с которой началась их первая ночь. Хельга обняла его за шею, улыбнулась и сказала: «Когда ты схватил его за волосы — о, это было так эротично…»

Им было хорошо вместе. У них появились любимые ласки и специфические, понятные только им словечки и жесты, словом, все то, что делает секс чем-то большим, чем простой механический процесс. Миха был до безобразия счастлив.

Каждое утро они расходились по своим делам. Миха — в Порт. А Хельга… Он не знал, чем она занимается, и совершенно не интересовался этим. Ему было хорошо и так. Главное, что каждый вечер они встречались снова.

А через месяц все закончилось. Утром они сидели на кухне и пили кофе.

— Мне надо уехать, — сказала Хельга сухо. — Сегодня.

— Что случилось?

— Соревнования. Очень престижные. За границей.

— Соревнования?

— По стрельбе. Я ведь спортсменка…

— Понятно… Когда ты вернешься?

— Это не имеет значения. Ведь тебя уже здесь не будет…

— Почему? Я…

— Все было прекрасно. Но это очень далеко зашло.

Миха почувствовал, что его как будто ударили по лицу.

— Разве плохо, что…

— Плохо. Моим детям нужен другой отец… Не такой, как ты… Мы хорошо провели время вместе, мы хорошо спустили пар, расслабились. Хватит.

Миха совсем растерялся. Он вдруг до боли резко понял, что для него этот месяц был не просто спусканием пара. И тогда он сбивчиво попытался объяснить Хельге, что чувства, которые он испытывает…

— Не надо. Все равно это бесполезно… Собирайся, я заказала тебе такси…

«Значит, все это было не на самом деле, не по-настоящему… Значит, ты все время притворялась… Значит… Какая же ты сука!..»

И потом пришло такси, и Миха сел в него, и он чувствовал себя презервативом, который после использования выбросили на улицу, в грязь.

В тот же день Миха покинул Вильнюс. И именно тогда в его жизни начался, как он говорил, «бомжевской» период. А в марте, когда загрохотала война в Приднестровье, он подался туда. Потому что больше уже деваться ему было некуда.

Когда шли с обеда, опять заговорили румынские минометы. Миха брел вторым. Впереди тяжело шагал Петрович. Сзади — еще человека три-четыре. Услышав знакомый свист, Миха привычно нырнул головой вниз за дерево. «Есть контакт!..» Еще в полете он услышал сильный взрыв совсем рядом. Почувствовав под животом холодную, твердую землю, Миха осторожно выглянул из-за ствола. То тут, то там с грохотом взрывались мины, расшвыривая во все стороны осколки и комья земли. Петровича нигде не было видно.

«Ебтать, да где ж он?..» — с раздражением думал Миха, внимательно осматривая пологий склон перед собой. Нигде ничего. Он оглянулся назад. «Вон Митяй… Гарун… Дегтярь… Вон Чабан… Тут, вроде, все… Блин, да куда ж Петрович подевался?..» А Петрович просто пропал. Исчез, не оставив никаких следов. «Нет, ну так же не бывает!.. Даже если бы убило, так хоть труп остался бы… или, на худой конец, обрывки, ошметки, кровь…» Миха снова тщательно оглядел каждую деталь пейзажа. «Испарился он, что ли?..»

Когда обстрел ослабел, Миха вылез из укрытия и начал методично обыскивать местность.

— Чего потерял, братуха? — нетвердым голосом спросил подошедший Митяй. За ним следом показались остальные.

— Мужики, Петровиче никто не видел?

— Нет… Не видели…

— Да куда же он, мля?..

Ополченцы рассыпались по склону. «Петрович!.. Петрович, вылазь, хорош спать!..»

Петрович не вылазил.

— Блин, ну нормальная херня! — раздраженно рявкнул Миха. — Петрович, где ты? Пет… — он сразу же узнал эту старенькую выгоревшую пилотку без звездочки, болтавшуюся на ветке. «Мама моя…»

В молодой реденькой траве у дерева был выжжен большой черный круг. Землю в этом круге покрывала… — Миху немедленно вырвало — землю покрывало то, что осталось от Петровича. Не куски, даже не кусочки, — пыль, мельчайшая кровавая пыль, бриллиантово переливавшаяся на солнце, сладко пахнувшая смертью…

Рядом вырвало Митяя.

— Прямое попадание, — сообщил спокойный как матрас Чабан. — А потом гранаты в «лифчике» сдетонировали… Вонять будет — мраки… И не соберешь ведь!..

Ему никто не ответил. Гарун с Дегтярем торопливо устремились к окопу, подальше от этого кошмара, за ними, пошатываясь, побрел белый, как простыня, Митяй. Следом за Митяем угреб Чабан, равнодушно матерясь себе под нос.

Миха — остался. Пересиливая себя, он присел на корточки над останками Петровича и закурил. Ему было плохо, страшно и противно, но он сидел, покачиваясь, с отвращением тянул сигарету и заставлял себя внимательно разглядывать то, что было перед ним. Он ненавидел запах крови, но тем не менее втягивал и втягивал его ноздрями, пил, глотал, борясь со спазмами в обезумевшем желудке.

Вся штука была в том, чтобы привыкнуть, притерпеться к этому ужасу. «Мы боимся этого, потому что представляем себя в таком виде… и потому что человеческая жизнь еще что-то значит для нас… У меня этого не должно быть. Я — солдат…» В глазах поплыли оранжевые искорки. «Смотри, сука… Любуйся… Ты должен уметь смотреть на это спокойно…»

Потом Миха вспомнил Петровича. «Вот ты, засранец, и отвоевался… Добродушный пугливый старпер с теплыми носочками в „сидоре“…»

Сигарета закончилась. Он в последний раз затянулся, отбросил окурок и продолжал смотреть.

Сегодня румыны поперли в атаку днем. Миха, который ориентировался на поле боя уже гораздо лучше, чем вначале, внимательно и даже с каким-то нездоровым интересом наблюдал из-за бруствера за их передвижениями. Оказалось, что он научился просчитывать действия противника на пару ходов вперед. Тем более, что тактика румынов из боя в бой оставалась практически неизменной. Пехота, как правило, редко двигалась в лоб, через персиковый сад, своим ходом: пространство между деревьями давным-давно было заминировано и сепаратистами, и румынами вдоль и поперек, заминировано совершенно бестолково, часто по тяжелому пьяному делу. Поэтому соваться в сад пехом рисковали только диверсанты — вроде «скорпионов» или «бурундуков» — или снайпера. Обычно прямо, между деревьями, или с левого фланга, из-за сада выруливали бэтээры, на бешеной скорости мчавшиеся к окопам ополченцев и в нескольких десятках метров сбрасывавшие десант. Справа, на поле, отлично подходившем для атак тяжелой гусеничной бронетехники, действовал чертов танк, который никак не удавалось подбить. Все это поддерживалось огнем минометов, пушек и сопровождалось совершенно бестолково запускаемыми с того берега ракетами «алазань».

Постоянные атаки противника были обычными и естественными в эти дни, дни начального периода войны, когда румыны, уверенные в своей конечной победе и абсолютном военном превосходстве, предпринимали атаку за атакой с целью расчленить и полностью завоевать Приднестровье, уничтожив Приднестровскую Молдавскую республику как таковую. Надо было остановить наступление румын и в бесконечной окопной войне измотать их, заставить растратить попусту свой потенциал нападения, приучить противника к «непроходимости» пэмээровских линий обороны.

Впрочем, сегодня атака румын развивалась немного по-другому. Дело в том, что в самый разгар боя окопы ополченцев атаковали невесть откуда взявшиеся румынские бээмпэшки. (Как предполагал Миха, подошедшие к линии огня через наведенную через Днестр понтонную переправу.) Бээмпэшки, стреляя из пушек, на полном ходу перескочили через линию окопов и продолжали двигаться в сторону шоссе Рыбница-Дубоссары. Приднестровский танк, слишком далеко выдвинувшийся вперед, получил несколько попаданий в лоб и попытался отойти. Но скомплектованный из ополченцев экипаж, не имея достаточного боевого опыта, сделал большую ошибку: отступая, танк для скорости повернулся к противнику тылом, продолжая отстреливаться из развернутой башни. Буквально через пару минут снаряд ближайшей бээмпэшки угодил ему в баки. Танк вспыхнул и остановился. Румыны тут же перебросили огонь на выезжающие из Марьиной рощи бэтээры приднестровцев.

В это время румынский десант, сброшенный с брони на выезде из сада, шел в атаку. Не переставая стрелять, Миха видел краем глаза Серегу Магара, пробиравшегося по окопу со своим РПГ поближе к бээмпэшкам, видел румынский танк на поле, содрогающийся от выстрелов, видел нового соседа, Гаруна, грубияна и пьянчугу, с бессвязными криками выпускающего очередь за очередью. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…» Уши заложило от грохота и лязга. Во рту пересохло. Миха уронил пустой рожок, вколотил новый и снова нажал на собачку.

Румыны были уже совсем близко. Между деревьями появились двое или трое с гранатометами РПГ на плече. Потом прямо на бруствере взметнулась земля, и Миху швырнуло на дно окопа…

Придя в себя, он обнаружил, что ничего не слышит. В ушах стоял могучий звон тысячи колоколов. Припав к стенке окопа, Миха ухватился дрожащими руками за «калаш» и замычал, заматерился, тряся головой. Метрах в двадцати на бруствер взлетел, дико разевая рот в неслышном крике, безумец-Чабан, и, застыв в полный рост, начал с бедра поливать атакующих румын из автомата. Вокруг него роями летали пули, а он, дико перекосив лицо, стрелял и стрелял до полного опустошения магазина. Потом свалился обратно в окоп.

Перезаряжая автомат, Миха потерянно оглянулся по сторонам. Выше по склону появились, наверное, только что примчавшиеся «Зилы» с двумя 100-миллиметровыми противотанковыми пушками-«рапирами» на прицепе. Обслуга молниеносно распрягла орудия, развернула их и врезала по румынской бронетехнике прямой наводкой. Одна бээмпэшка, нелепо дернувшись, застыла на месте, задымилась-заполыхала, остальные отходили. Рядом, в метре, получив пулю в лоб, медленно-медленно опускался на дно окопа бедолага-Гарун. Чуть дальше чертиком-берсерком из табакерки опять вылетел на гребень бруствера Чабан.

А колокола все били в уши, Миху шатало из стороны в сторону, он падал на залитый красным Гаруновский матрас, потом, ошалелый, перемазанный чужой кровью, снова поднимался и продолжал стрелять. Это было как крутой гашиш, когда после заправки ты поднимаешься со взлетной полосы, убираешь шасси и со свистом несешься куда-то сквозь облака, под сумасшедшим углом к горизонту. Корпус дрожит от непосильной нагрузки, крылья вибрируют, слезы застилают глаза, а тебе на все это плевать, лишь бы хватило неба, и сил, и патронов…

А потом румыны ушли. И на всем перепаханном боем пространстве, где искореженные деревья, дымящееся железо и трупы, шевелился только один окровавленный кусок мяса — брошенный своими раненный румын. И Миха автоматически посадил эту полумертвую плоть на прицел и стрелял, пока румын не перестал дергаться…

А потом, часа через два, когда Дима, пригибаясь в окопе, обходил своих людей, Миху сделали санинструктором вместо убитого Гаруна. Миха сам вызвался: ведь в Советской Армии он одно время был санинструктором…

Илие боялся смерти. Это нормально для обычного среднего человека, которого в один прекрасный день вдруг оторвали от семьи и привычного повседневного круга забот и мелких, безыскусных дел, одели в старое хаки, вооружили видавшим виды автоматом архаичного калибра 7,62 и спихнули в окоп.

В общем-то, Илие очень мало нужно было от жизни. Чтобы жена почаще улыбалась, дети пореже болели, чтобы заводской зарплаты хватало прокормить семью, и, может быть, чтобы пару раз в неделю удавалось посидеть во дворе с соседями вокруг пузатой бутыли с вином. Вот и все. Ветры большой политики, ветры широких просторов, веявшие за пределами Флорешт, интересовали Илие настолько мало, что еще месяц назад Приднестровье занимало в его сознании позицию столь же далекую и отстраненную, как и, допустим, Камчатка. Илие и в голову не приходило задумываться о том, насколько кровь жителей левого берега Днестра жиже крови правобережных, на каком языке разговаривают люди в Дубоссарах и Рыбнице и почему это над Тирасполем болтается государственная тряпка не той цветовой гаммы, что над Кишиневом. Илие просто не понимал, как подобные мелочи могут быть причиной огульного и повального смертоубийства, называемого Войной. Именно поэтому он боялся смерти.

Да, конечно, его жена — затасканная по очередям, кухням и работам дряблая баба — не была идеалом, его дети — вечно грязные, шкодливые засранцы — были далеки от совершенства. А обшарпанная, нищая квартирка?.. А однообразная работа?.. Но это было его. Там ему было хорошо.

Здесь ему было плохо. Здесь за несколько дней исчез, испарился здоровый румянец его лица. Здесь весь он, рядовой Илие Унгуряну, превратился в унылую тень цвета хаки. Он весь был хаки — одежда, лицо, глаза. В его черепе хлюпала жижа цвета хаки и иногда выплескивалась наружу. Он уже не ходил — он тащился, не говорил — бормотал. Он был раздавлен, размазан внутри своей поношенной солдатской куртки.

Это была не их земля — в те кошмарные дни Илие осознал это совершенно четко. Когда воюешь за свою землю — наверняка чувствуешь что-то другое. Это уж точно.

В эти дни Илие узнал самое страшное Слово. Когда Оно Звучало, вылаивавший Это Слово ротный командир, толстый туповатый русский из Бельцев, начинал внушать Илие панический, опустошающий ужас, а весь мир сворачивался в неровную коричневую полоску вражеского бруствера. Илие боялся смерти. Но когда Звучало Это Слово, ему хотелось лечь на землю и умереть от тоски и безысходности. Это было слово «вперед!» Илие погиб в один из сереньких дней начала апреля. Погиб от пули в спину, неумело выпущенной другим таким же перепуганным молдавским карабинером истошного цвета хаки.

В очередном выпуске «Месенжера» фамилия Илие была упомянута в числе прочих героев, отдавших свои жизни за Молдову.

И это была чистая правда. Илие — настоящий герой этой глупой войны. Кто еще может претендовать на это звание с большим основанием, нежели он?

ГЛАВА 4

Однажды утром Миха проснулся и с удивлением обнаружил, что первая неделя его войны закончилась. «Бог ты мой, все? Уже?» Он ошарашенно вертел башкой по сторонам и даже позабыл закурить свою дежурную утреннюю сигарету, которую в шутку называл «рота, подъем!» Утро было тихим, солнечным и свежим — настоящее утро мира. Вокруг бродили зависные со сна ополченцы. Миха дернулся было в землянку, чтобы собрать вещи, но потом вспомнил, что вещей-то у него и нету, кроме старенького, выданного Димой бушлата. Но зачем бушлат в увольнении? «Вот и прошла неделя. Сколько ж в ней, родимой, уместилось!..»

Настроение было странным. Грустным и веселым одновременно. Как у пионера, которого родители до срока забирают домой из лагеря. И, вроде бы, хочется поскорее уехать туда, в свой мирок, где увешанная плакатами комнатка, и с детства знакомые улицы, и орава друзей-товарищей, но… Но кусочек себя хочется оставить и здесь, где река, лес, костры, печеная картошка по ночи… И немного было неудобно перед ребятами-ополченцами: мол, они все остаются воевать дальше, а я, как настоящий валет, как дезертир…

После завтрака Миха подошел ко взводному.

— Что, собрался уже? — дружелюбно кивнул ему Дима.

— Собрался.

— Езжай.

Миха снял с плеча автомат и протянул ему. Димино лицо перекосилось.

— Ты чего?.. Ты… А я думал, что ты… — он презрительно сплюнул, принял автомат и отвернулся.

Миха опешил.

— Да ты че, Димыч?

— А-а, пошел ты… — отмахнулся взводный. — Вали давай. Никто тебя здесь не держит, это точно…

Миха почувствовал себя полным придурком.

— Э, да погоди, что случилось?

— Да иди на хер, Собакин… Я думал, что хоть ты-то без гнили…

— Я? Гнилой?.. — Миха нервно сглотнул. — Так в военкомате ж мне сказали, что через неделю можно…

— Можно-можно… Катись. Спасибо, что хоть самовольно не удрал.

— Так, ну тебя к черту… — Миха раздраженно выдрал у взводного свой автомат. — Если у вас воспользоваться недельным отпуском считается позорным, то ты меня хер куда отсюда вышибешь! Но я сам видел, как уехал в отпуск Тина, и Дегтярь, и…

— Э, браток, — распахнул глаза по семь копеек Дима, — так ты что же, в увольнение едешь? На неделю?..

Теперь настал черед Михи изумленно уставиться на него.

— Слышь, мне кажется, что у кого-то из нас крышу подсорвало…

— Блин, а я думал, что ты того… — с облегчением хлопнул себя по ляжке Дима. — Драпаешь.

— Я?!..

— Так погоди, какого же ты автомат сдаешь?

— Разговор двух шизоидов, — констатировал Миха. — Ствол что же, сдавать не надо?

— Если в увольнение едешь, то нет.

— Тьфу, так что ж ты меня высаживаешь на измену, Димыч? — развел руками Миха. — Нет, чтобы объяснить путем…

— Ладно-ладно, езжай, браток, — уже смеялся Дима, хлопая его по плечу. — Счастливо отдохнуть… Минут через пятнадцать машина отходит на Дубоссары, скажи ребятам, они тебя до 41-го поста подкинут. А там — попуткой… Э, да не забудь в исполком в Рыбнице зайти, — крикнул он вслед. — Бабки получить…

— Гнилой! Нормальная херня?! — весело бормотал Миха себе под нос, широко шагая в сторону грузовика.

41-й пост оказался обыкновенной ветхой времянкой неподалеку от дороги. Махнув на прощанье водителю, Миха постучал и переступил порог.

— Здорово, мужики!

Мужиков было пятеро. Двое лежали на топчанах, трое сидели за столом. Все крупные, как на подбор, в маскхалатах без опознавательных знаков. Все пятеро молча, с подозрением уставились на него.

— Здорово, — наконец холодно ответил один, белобрысый здоровяк с худым, изрезанным морщинами лицом. — Ты кто такой?

— Я с «Ворона», — объяснил Миха. — В увольнение еду. В Рыбницу.

Хозяева молча переглянулись.

— Можно зайти?

— Попробуй.

Такой прием несколько удивил привыкшего к гостеприимству и добродушию ополченцев Миху, но он, не подав виду, вошел.

— Ствол поставь в пирамиду, — сказал белобрысый. — Выпьешь по пятьдесят?

— Выпью, — с улыбкой кивнул Миха, пристраивая автомат рядом с «калашами» хозяев.

— Садись.

Один из сидевших за столом поднялся, уступая табурет, и переместился на топчаны. Двое лежавших сели. Белобрысый поставил на стол початую банку вина и стаканы, разлил.

— Пей.

— За встречу, — провозгласил Миха, опрокидывая порцию в глотку. Ему никто не ответил.

Вино оказалось отличным, но Миха почувствовал себя скверно. В памяти всплыли рассказы бывалых ополченцев о диверсантах с той стороны. «А вдруг?..» Жизнерадостно улыбнувшись и наполнив стаканы, Миха краем глаза осмотрелся. «Ни кокард, ни шевронов… Автоматы — наши, но они у „них“ тоже наши… Ни газет, ни книг, ни документов… Ах, ебтать!..» Внутри вмиг сделалось холодно и пусто: в углу, под топчанами, стоял оружейный ящик с латинскими буквами на стенке. И еще. Автоматы-то были старого калибра 7,62, как у румын, а не 5,45, как у ополченцев. «Румыны!!.. Вот влип…» Миха облизал пересохшие губы и натянуто улыбнулся белобрысому.

— Ваше здоровье!

«Надо ж было так попасть… И ведь в увольнение уже ехал…»

Нужно было что-то предпринять, это Миха знал точно. «Не подыхать же на шару…» Он на глаз прикинул расстояние до пирамиды и траекторию броска. Потом взглянул на хозяев. Они, казалось, пока не собирались ничего предпринимать. Миха поджал ноги и напрягся, приготовившись к прыжку. «А вдруг?.. Вдруг получится?..»

— Мужики, ложись! Снайпер! — вдруг заорал один из хозяев, тыча пальцем в окошко. Остальные сорвались с мест, намереваясь упасть на пол. Миха с выработавшимся в окопах автоматизмом рванулся вниз.

В следующий миг холодное дуло автомата уткнулось ему в затылок, и ледяной голос произнес:

— Только без глупостей, парень! Тихонько, не делая резких движений, встаешь. Садишься на табурет. Руки — на затылке.

Миха с ужасом понял, что это конец. «Накололи, суки…» Делать было нечего. Он осторожно поднялся и сел на табурет, заложив руки за голову. В лицо смотрели пять стволов.

— Больно ты резвый, парень… — проворчал белобрысый. — Но зелен еще с «шатунами» шутки шутить… Чего уставился? Говори — кто, откуда, зачем?

— А вы кто такие? — непослушными губами спросил Миха.

— Говорят же тебе — шатуны. Слыхал?

— Нет…

— Не слыхал?

— А ты приложи его прикладом, Саша, — посоветовал другой, темный бородатый мужик. — Авось попустит. А то им там всем, героям, «бурундуки» мерещатся.

— Так вы не с той стороны?

— Да ты чего, дурак, что ли? — рассердился бородатый. — Сам не видишь?

— А 7,62, а вон то? — он кивнул в сторону оружейного ящика с латиницей.

— Да это же трофейное, придурок! Сам что ли не знаешь, что половина ПМР трофейным оружием воюет?..

— Слава Богу, — облегченно сказал Миха, опуская руки.

— Руки! — напомнил ему Саша.

— Да я свой, мужики… — начал было Миха.

— Руки!.. Так, хорошо. А теперь говори.

— Я с «Ворона». Ополченец.

— С «Ворона»? А какого же ты в Рыбницу через сорок первый едешь? Это ведь крюк какой!

— А я почем знаю?.. Да я всего неделю здесь, мужики… — Миху отпустило. Адреналин медленно смывало кровью. На глаза расслабленно навернулись слезы.

— Позвони на «Ворон», Нинзя, — бросил Саша через плечо.

Один из шатунов вынул из-под топчана телефон-полевик и закрутил ручку. Остальные, кроме Саши, опустили автоматы.

— Э, браток, «Ворон» дай… «Ворон»?.. Командира!.. Да, да, сорок первый говорит… — забормотал Нинзя в трубку. — Димка?.. Привет. У тебя кто-то на отдых сегодня убыл?.. Понятно… Как? Сейчас выясним… Как твоя фамилия? — поднял он глаза на Миху.

— Собакин, — истово ответил Миха, опуская затекшие руки.

— Он… — бросил Нинзя в трубку. — Да… Все нормально… Чуть нас всех здесь не почикал… Да… Думал, «бурундуки»… Да… Ладно, пока… Бывай…

Он положил трубку, взглянул на Сашу.

— Все нормально. Свой.

Саша опустил автомат. Все расслабились.

— Ты того, парень… — проворчал Саша, разливая вино по стаканам, — поосторожней надо быть. И поспокойней. Не в яслях… На вот, выпей…

Потом, прижимая к груди автомат, Миха неловко вывалился на ослабевших, дрожащих ногах из времянки. «Ну и ребята… Бог ты мой, ну и ребята…»

Еще раз мысленно поблагодарив Господа за то, что он не румын, Миха встряхнулся и побрел на шоссе — ловить попутку до Рыбницы.

Подумав, что лучше отдыхать где-нибудь поближе к линии фронта — так, на всякий случай, — Миха нашел себе жилье в Гоянах, совсем близко от Кочиер. Домовладельцем его оказался дядя Ваня, известный в Гоянах патриот.

Свое паблисити дядя Ваня сделал еще в первые дни войны, когда сельское руководство в недоумении решало, какой флаг вывесить над сельсоветом — румынский триколор, пэмээровский красно-зеленый или советский красный.

Одним прекрасным утром дядя Ваня явился к сельсовету и твердой рукой прикрепил к коньку крыши знамя Приднестровской Молдавской республики, громогласно заявляя, что скорее сдохнет с родным русским матом на устах, чем будет разговаривать с женой и дочкой по-румынски. Что же касается советского флага, то, мыслимое ли дело, говорил дядя Ваня, поднимать знамя государства, которого нет.

Дядю Ваню знали всё ополченцы, гвардейцы и казаки ближайших подразделений приднестровской армии, потому что, движимый все тем же патриотизмом, он в конце каждой недели аккуратно привозил на позиции очередную канистру отличного вина. Именно этот человек за умеренную плату согласился сдать Михе отдельный маленький флигелек на своей земле, обязавшись также кормить и поить «доброго хлопца-ополченца», когда тот будет приезжать на отдых.

— Только ты эта… парень… — басил дядя Ваня, хмуря кустистые брови, когда они с Михой сели за стол обмыть соглашение, — к девке моей, Танюхе, носа не кажи, понял?..

— Ваня, не надо…, — укоризненно сказала тетя Вера, хозяйка. — Чего ты на парня накинулся?

— Не накинулся, Вера. Не накинулся. Просто сам молодым был, — недовольно возразил дядя Ваня. — А у молодых, что у парней, что у девок, ветер в трусах дует…

«Девка», стройная симпатичная девченка, крутилась тут же, рядом. Услышав слова отца, она недовольно фыркнула, вздернула носик и гордо удалилась в каса-маре.

— Совсем обалдел, отец, — сказала недовольно тетя Вера, поднимаясь из-за стола. — А ты, сынок, не слушай его. Он только на словах такой герой, — сообщила она Михе, уходя.

— Так что, если чего хотел — и не думай даже, — не обратив на жену никакого внимания, продолжал дядя Ваня. — А не то…

Стол, за которым сидели мужчины, стоял прямо в саду, под покрытыми белым цветом яблонями. Здесь было хорошо и уютно, вино оказалось — что надо, и дядя Ваня Михе понравился. Так что возбухать совершенно не хотелось, но, размыслив, Миха все же решил показать характер. Он не любил, когда с ним говорили в таком тоне.

— А не то что? — произнес он холодно.

— Что надо, — после зрелого раздумья дипломатично выдал дядя Ваня.

— Слышь, дядя, — тем же тоном сообщил Миха, — беса не гони, добро? Я сюда дело делать приехал, а не баб топтать. Так что наезды свои оставь для местных сцыкунов. А мне они — без нужды. Сдаешь флигель сдавай, не сдаешь — плюнь мне в глаз и укажи на дверь, но базарить как с мальчиком — хера тебе!

Это было совершенно в Михином стиле, выработанном еще в Советской Армии. Дескать, ты можешь быть круче меня в чем угодно, сильнее, опытнее, агрессивнее, но уважать себя я заставлю.

Дядя Ваня, переварив информацию, предпочел не нагнетать. Этот парнишка казался уверенным в себе и достаточно твердым, чтобы всегда стоять на своем. А главное, он выглядел куда более серьезным, чем большинство раздолбаев-ополченцев. Дядя Ваня еще раз внимательно посмотрел на него и успокоился.

— Ладно, хлопец, — примирительно пробормотал он, разливая вино. — Поговорили и забыли. Ты не обижайся. Просто сам рассуди — каково иметь девку на выданье… — и, наклонившись к Михе, со вздохом добавил: — Да еще такую…

Девка действительно была хороша. Стройная, длинноногая, загорелая, с рассыпавшимися по спине каштановыми волосами… И еще, как сразу же решил Миха, в ней было кое-что, без чего самая изысканная женская красота не стоит и выеденного яйца — какая-то свежая, весенняя манкость, какое-то призывное очарование. Словом, на нее не просто хотелось смотреть. Конечно, смотреть тоже было приятно, слов нет. Но было бы очень желательно взять ее под белы рученьки, загнуть вдвое и…

Миха затряс головой и попробовал сконцентрироваться на диалоге с дядей Ваней, который упорно пытался выяснить истинное положение на фронте.

— …Да все нормально, дядяВаня. После наступления в самом начале войны, когда румыны закрепились в Кошнице и на линии Дубоссары-Кочиеры, они не продвинулись ни на шаг. Да ты что, сам не знаешь? Ты ж вино на позиции возишь…

— А-а, да эти вояки, как только видят канистры с вином, уже ни о чем другом думать не могут, — отмахнулся дядя Ваня. — Ты — первый трезвый ополченец, которого я знаю.

— Да? Смешно… — «Бог ты мой, а я, оказывается, еще не перестал быть мужчиной… Эка на Танюху, сучку, запал… Но она того стоит, чего уж там…» — Только и я уже не трезвый, дядя Ваня. Вольно вино твое в голову шибает.

— Да, точно. Мое вино — лучшее в Гоянах, — с гордостью подтвердил дядя Ваня. — Ты вот думаешь, чего это дядя Ваня вино свое канистрами на позиции возит и за так раздает?.. Я тебе скажу… Это для того, чтоб, если румыны прорвутся, им, гадам, ни одной капли не досталось… Они же, сволочи, садисты, хуже фашистов! Зондеркоманды во время войны так не лютовали. Это ж приходят с той стороны в дома к местным молдаванам, чтоб в волонтеры…

— Силой?

— Ясно, силой! — дядя Ваня разгорячился, повысил голос. — А кто не захотел, мол, отцепитесь, я ни за тех, ни за этих не воюю, идите себе с Богом, так они сначала жену-дочерей изнасилуют на глазах у мужа, потом самого тут же порежут на ленты, а потом всех скопом подорвут или сожгут вместе с домом, да и дело с концом!.. Нелюди!.. И после этого всего они еще думают, что здесь с ними кто-то разговаривать станет?! Да их же как собак бешеных стрелять надо!..

— Вот что, парень, — понизил он голос, наклоняясь к Михе. — Ты думаешь, мне деньги твои нужны, что я тебе флигелек сдал? Мне земля наша нужна, где мы живем, работаем, детей растим. Понял? Вы только удержитесь ребята, не оплошайте, не спасуйте. Не пустите сюда гадов. А уж мы вам поможем, чем сможем…

— А чего ж ты сам, дядя Ваня, на фронт не пошел?

— Чего? Да какой из меня уже вояка? Да и семью кормить кому-то надо… — развел руками дядя Ваня. Потом строго добавил: — Но не сомневайся — если вы не удержите, мы пойдем. Гадам здесь все равно хозяевами не быть. Это уж точно…

Вечером, когда Миха курил, расположившись на пороге своего нового жилища, к нему подошла Танюха.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась она. — Можно присесть рядом?

— Да лучше не надо, — хмуро ответил Миха, стараясь не смотреть на этот высокогрудый, голоногий секс, разместивший весь свой наступательный арсенал в опасной близости. — Попку простудишь.

— Да вы не бойтесь, — серьезно сказала Танюха, глядя на него в упор, — никто не увидит. Отца с матерью нету дома.

— Да я и не… — «Э, девченка — будь здоров. Надо держать ухо востро…»

— А чтобы я попку не простудила, вы мне свою куртку подстелите.

Миха усмехнулся и покачал головой.

— Тебе сколько лет?.. Только не надо мне читать лекцию о том, что у женщин об этом не…

— Восемнадцать.

— Все понятно, детей — в ясли, — сказал Миха.

— Я уже совершеннолетняя, — обиженно заявила Танюха.

— Ничего подобного, — убежденно возразил Миха. — Совершеннолетие наступает в двадцать один год, когда водку в магазине начинают продавать… А ты — молода еще со взрослыми мужиками игры играть… Тоже мне — Мадонна, — добавил он с напускным пренебрежением, чтобы заставить Танюху обидеться и уйти.

Но она не обиделась.

— Со взрослыми мужиками… — задумчиво повторила она. — А что, невзрослые бывают?

— Бывают невзрачные, — мрачно ответил Миха. — Послушай, детка, что тебе нужно?

— Ну почему так получается? — обиженно заговорила она. — Почему если девушка в хорошем настроении подходит к одинокому скучающему, грустному молодому человеку, чтобы просто поговорить, пообщаться, чтобы помочь ему справиться со своей грустью, он обязательно заподозрит ее в том, что…

— Потому что я отлично знаю, чем это все закончится.

— Чем? — с любопытством спросила она.

— Мы поговорим два часа и обнаружим, что очень симпатичны друг другу. Потом мы начнем встречаться, потом подадим заявление в ЗАГС, поженимся, нарожаем детей и проживем всю жизнь дружно и счастливо, — одним духом выдал Миха.

— Это плохо?

— Ужасно. За каким хером мне нужны родственники в деревне?

— А…

— Так, все, свободна, не видишь — играем, — процитировал Миха и уже от себя добавил: — Танюха, не морочь голову. Ты — клевая девченка, я и не думал, что занавоженная почва Гоян в состоянии произвести такой самородок, но лучше тебе сделать «кругом!» и направиться по своим делам, — а потом, глядя в удаляющуюся Танюхину спину, ласково добавил: — И чтобы глаза мои тебя не видели…

…Миха не выдержал недельного отдыха. Через день он уже был на «Вороне»…

— А все же старые позиции мне нравились больше, — покачал головой Миха, отрываясь от бинокля. — Это, знаешь… как первая любовь, наверное. А здесь, хоть и место получше, и сад обзора не закрывает, а все равно не то… — Он недовольно чиркнул подошвой по дну окопа. — Гляди, Митяй, сплошной песок. Видишь, как осыпается? Уже завтра будет по колено… Эх, где те времена, когда рыли окопы для стрельбы стоя с лошади?..

— Это где же такие рыли? — равнодушно спросил Митяй со своего матраса.

— Где? А в родной нашей Непобедимой и Легендарной. Нараз… — Миха снова поднес бинокль к глазам. — Потом эти дурацкие казармы на той стороне…

— Там воинская часть раньше была…

— Да вижу, что не синагога. А наши окопы оттуда видны как… как прыщ на лысине. Засядет там снайпер, наведет свой тромбон, да как начнет нас в этих песчаных ямках щелкать — только давай!..

На фронте было затишье. У румын — никакого движения. Только редко-редко промелькнет между казармами суетливая фигурка в хаки. Разомлевшие на теплом апрельском солнышке ополченцы валялись на матрасах, попивали вино, курили. В дальнем конце окопов едва слышно надрывался магнитофон.

— Опять «Сектор газа», — недовольно ворчал Миха, поглядывая в ту сторону. — Почему бы не послушать что-нибудь приличное? «Квинов», например. Или «Машину»…

— Так кассет больше нету. Дай кассету — послушаем «Квинов».

— Дай им кассету… С кассетой каждый дурак послушает… — бормотал Миха, снова берясь за бинокль.

Война отдыхала. Это было в те дни, когда наступательные действия румын, исчерпав атакующий потенциал кишиневской армии, приостановились по всему фронту. Уже было понятно, что Приднестровская республика уцелела и будет и дальше существовать как территориальное образование. Потому, что имелась закаленная в полуторамесячной войне приднестровская армия, и потому, что люди Приднестровья уже осознали себя как единый свободный народ, а значит, если бы даже румыны заняли всю территорию ПМР, то война все равно продолжалась бы, партизанская, подпольная, пока нападавшие не уйдут за Днестр. Но румыны, не потеряв надежды отхватить у так называемых «сепаратистов» кусок пожирнее и навязать им свою политическую волю, накапливали силы для нового наступления.

А пока окопное противостояние под Кочиерами ограничивалось редкими бестолковыми перестрелками, еще более редкими и бестолковыми минометными и ракетными обстрелами, а так же обоюдными действиями диверсионных групп и работой снайперов.

Раньше, в первые дни на позициях, Миху поражала мысль, что сейчас, в девяносто втором году, идет война. То есть, для него, как и для подавляющего большинства советских людей ВОЙНА, ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА закончилась 9 мая 1945 года у рейхстага. Правда, были еще Венгрия и Чехословакия. И Афганистан. Но… Но те войны не воспринимались как войны. Скорее — как несчастные случаи где-то далеко-далеко, как ветры, дующие за лесами, за горами, и не тревожащие поверхность стоячего пруда. А война в Приднестровье — это был упавший в пруд камень. Война на территории Союза! Это казалось невозможным.

Но Миха быстро привык к войне. «А че там!.. Война так война!..» И, привыкнув, он более не задумывался над этим. Он вообще меньше, чем раньше, задумывался над чем бы то ни было. Даже воевал он, уже не задумываясь, а так, как воюет любой опытный солдат. Рефлекторно. Инстинктивно. Он не думал, где залечь во время обстрела, не думал, как стрелять и откуда может последовать атака. Он просто знал это. Знал — и дело с концом…

После обеда в окопе появился снайпер — неторопливый, обстоятельный человек в гражданском с винтовкой СВД. Он некоторое время осматривался, потом выбрал место в окопе и пристроился там, припав глазом к оптическому прицелу. Миха, снова выпросив у Дегтяря бинокль, расположился по-соседству.

Снайпер долго ждал, не отрываясь от окуляра, и негромко матерился себе под нос: между строениями воинской части напротив не было видно ни одного человека. Румынская сторона словно вымерла.

— Да где же они все… — недовольно бормотал снайпер, водя винтовкой из стороны в сторону. — Передохли там, что ли?..

— Может, после мамалыги срачка пробила, так сидят на очках и носа не кажут… — предположил кто-то.

Михе в конце концов надоело. Он отлип от окуляра, немного повозился на матрасе и уже хотел идти отдавать бинокль, как вдруг снайпер напрягся и передернул затвор.

— Что, вылез кто-то?

— Срачка закончилась… — пояснил, не отрываясь от своего бинокля, Тина. В окопе послышались смешки.

Миха приник к оптике и ясно увидел румынского вояку в выгоревшем бушлате, опасливо выглядывающего из-за угла казармы. Не заметив ничего подозрительного, румын вышел на открытое место и торопливо зашагал через плац. Когда он был уже на середине, эсвэдэшка в руках снайпера дважды коротко щелкнула — бах-бах! Фигурка в бушлате споткнулась и упала лицом в асфальт. По окопу ополченцев пробежали одобрительные реплики.

— Смотри внимательно, — посоветовал Михе Тина. — Лиха беда начало…

Он оказался прав. Минут через пять из-за угла казармы высунулся еще один румын. Он тоже долго раздумывал и осматривался, но потом все же решился. Волоча автомат за собой, он пополз через плац по-пластунски. Миха видел его четко, как на ладони. Бах-бах! — и второй румын дернулся и замер. Ополченцы опять радостно загалдели.

— Тихо-тихо, мужики, — пробормотал без особого энтузиазма, не отрываясь от прицела, снайпер. — Чтобы все было так просто…

В следующий миг на бруствере рядом с ним взлетел песок. Снайпер быстро сполз в окоп.

— Надо уходить, — сказал он. — Это женщина снайпер. Из Прибалтики. Их у румынов много…

— Так завали ее, — предложил Тина.

— Не получится, — покачал головой снайпер. — Даже и пробовать не буду, — и пояснил: — Они же профессионалы. Мастера спорта, камээсы. А я — так, погулять вышел. Мне и браться не хер. Сделает как мальчика… Лучше пойду еще с «Тюльпана» постреляю..

Потом кивнул на прощание и уполз.

«Женщина-снайпер… Из Прибалтики… Их там много…» — повторил про себя Миха. У него появилось недоброе предчувствие. «Ах, блин… Не дай Бог…»

Потом он снова припал к биноклю и еще очень долго рассматривал ту сторону. Снайпера он там не заметил…

…Незванные гости пришли глубокой ночью. С одного удара они вышибли хлипкую дверь, и когда Александр продрал глаза и вскинулся на постели, на него смотрели три автоматных дула.

Он знал: такое поздно или рано должно было случиться. Не зря ведь Александр был одним из организаторов слободзейского ополчения. А эти — с правого берега — никогда не забывали адресов своих врагов.

Он не пытался кричать или сопротивляться: все равно ведь это было бесполезно.

— Вставай, сволочь… — прохрипел один из незванных.

Остальные молчали. Грубые, тяжелые лица. Равнодушные глаза. Щетина. Давно немытые руки на автоматах.

Он медленно поднялся.

— Давай-давай, ты ведь еще не труп…

В следующую секунду тяжелые тычки прикладами сшибли его с ног.

…Ночной ветерок неприятно холодил сквозь нательное белье. Все происходящее с ним казалось Александру нереальным. Как будто он наблюдал со стороны за кем-то другим. Незванные запихнули его в уазик, забрались следом, машина с ревом сорвалась с места.

…Больше никто никогда его не видел. Даже тела его не нашли, чтобы прочитать историю его боли.

Огонь умеет стирать не только те истории, которые записаны на бумаге…

— Скука смертная, — пробормотал Миха, ленивым жестом выкидывая окурок за бруствер. Скинув куртку и подложив ее валиком под голову, он нежился на солнышке. — Кто бы мне сказал, что такое бывает на войне, плюнул бы ему в глаз. Это ж не война. Это цурес.

— На войне лучше скучать, чем веселиться, — рассудительно ответил Митяй. — Больше шансов уцелеть.

— Скучать скучнее, чем веселиться, — серьезно возразил Миха. — Понимаешь, в скуке есть большой минус: надо ломать голову, чем себя занять. В веселье такого нету — тебя занимают и развлекают румыны, — посмотрев на явно несогласного с такой точкой зрения Митяя, Миха пожал плечами и продолжил: — Это мое субъективное мнение. Я бы сказал, «заведомо ошибочное», если тебе так будет приятнее со мной общаться.

— Конечно, ошибочное! — тоном, не терпящим возражений, заявил Митяй. — Как было бы весело вернуться домой с гранатой от РПГ вместо черепушки, да?

Миха снисходительно улыбнулся и взмахнул кончиками пальцев.

— Послушайте, дружище Битнер, — начал он игривым тоном с легкомысленным выражением лица, — неужели вы всерьез считаете, что если с вашей или моей держалкой для шляпы произойдет столь пугающая вас метаморфоза, то хоть кто-то это заметит?

— Собакин, ты придурок! — безапеляционно заявил Митяй. — И я всегда знал, что…

— Так вот, я докладываю тебе, мой импульсивный друг, — ненамного серьезней продолжил Миха, — что даже если кто-то и заметит, то его это не взволнует. А тебе мешает признать столь очевидный факт ортодоксальное марксистско-ленинское воспитание, помноженное на низкий материальный и духовный уровень жизни всего советского народа… Скажу тебе по секрету, что я всегда предпочитаю зрелища как альтернативу хлебу. Отличное шоу превыше всего! Ты же, как грубый материалист, отдаешь предпочтение хлебу, да еще и густо намазанному маслом…

— Может быть, — неуверенно ответил Митяй. — Мы университетов не кончали…

— Мы тоже, — подхватил Миха. — Но все же нужно понимать, что… что Париж не вымощен батистовыми платочками…

— Чего?!

— Ну, в смысле, что если румынская эрпэгэшная граната под твою пэмээровскую бошку уже заточена, так они все равно встретятся, даже если это произойдет через сто двадцать лет в сихотэ-алиньской тайге, и даже если ты будешь в танке, каске и чепчике с кружевами «ришелье». Словом, от судьбы не уйдешь. Поэтому в предвкушении встречи со «своей» гранатой жизнь надо прожить так, чтобы… ну, и дальше по тексту хрестоматии.

— Не, ну на хер, — упрямо гнул свою линию Митяй. — Береженого Бог бережет.

— А небереженого конвой стережет, — согласился Миха. — Но все же тот, кому суждено быть повешенным… э-э… не повесится сам. Вот. Кстати, о береженом, — без паузы перескочил на другую тему он. — У меня на старых позициях бушлат остался. Сходим? Все ж какое-то развлечение…

На бывшем «Вороне» теперь стояли гвардейцы. «Кардинала,» — добавил про себя Миха. «Что-то я сегодня слишком уж жизнерадостный какой-то, — подумал он между делом. — Не к добру.» Подумал и сразу забыл об этом. Потому что гостеприимные гвардейцы немедленно затащили гостей в землянку и выставили на полати несколько трехлитровых банок вина…

…Больше всего на войне я люблю свой матрас, — бормотал Миха, когда часа через полтора они с Митяем, отяжелевшие от выпитого, неторопливо брели в сторону своего расположения. — Понимаешь, брат, матрас, это нечто большее, чем просто такая штука для лежания. Это… это…

— Что «это»?

— Погоди, сейчас сформулирую… Это… средство для повышения социального статуса индивидуума, вот…

— Ой, Собакин, лучше бы ты не шиздел спьяну, честное слово… — заплетающимся языком предложил Митяй.

— Поясняю свою мысль… Вот ты представь: идешь по улице, глядь, лежит голдырь — синий-синий — прямо на земле. Кто он для тебя? Алкоголик. Пьяная морда. Может, еще пожалеешь, но — никакого уважения, верно? А представь: тот же голдырь, но уже на матрасе… Улавливаешь?.. Сразу же — совершенно другое отношение. Не пьянь, а приличный человек, не «валяется», а «отдыхает». Да?.. Великая вещь — матрас…

Они уже подходили к позициям ополченцев. Вдруг, совершенно неожиданно, разорвав мирную тишину, на дальнем конце окопов, где находилось их отделение, грохнул взрыв и послышались дикие крики боли и ужаса. Миха с Митяем сорвались с места и галопом кинулись туда. Через несколько секунд, оправившись от неожиданности, весь взвод открыл пальбу по румынским позициям. Стреляло все, что могло стрелять. Пробегая по окопу за спинами ведущих огонь людей, Миха обратил внимание на то, что румыны отвечают очень вяло, и, кажется, не собираются атаковать. Тогда что же это был за взрыв?..

Они поняли все, когда прибыли на место. Хмель как рукой сняло. Это была не просто война. Это был ужас. На дне окопа под ногами ополченцев хлюпала кровавая каша. В ней лежали еще шевелящиеся и стонущие и уже неподвижные, но равно изуродованные до неузнаваемости люди. Вокруг них орали, матерились, суетились уцелевшие. Уже ничем нельзя было помочь, а даже если бы и можно было, то обезумевшие люди были не в состоянии ничего предпринять. Кто-то, дико выпучив невидящие глаза, ломился по окопу прочь от этого страшного места, кто-то блевал на песчаную стенку, кто-то подскользнулся и рухнул плашмя в этот кровавый кошмар, а потом, не в состоянии подняться, сидел, весь в крови, вытянув перед собой руки, и вопил от смертной тоски. Отделения больше не было. Был только кровавый, кошмарный хаос.

Сквозь плывущие в глазах оранжевые круги Миха увидел Диму, взводного, вытаскивающего из багрово-черного варева одно из тел. Чтобы отвлечься, чтобы хоть что-нибудь делать, Миха принялся ему помогать. Спасибо вину — оно немного смягчало восприятие того, что видели глаза.

— Боже мой, что случилось? — едва шевеля губами, спросил Миха, когда они оттащили тела в низинку за линией окопов.

— РПГ… — прохрипел Дима белыми губами. — Какая-то падла… Попало в шелковицу над окопом… И веером… — он поднялся и, пригибаясь, кинулся обратно в окоп.

«Бог ты мой, и ведь тоже из РПГ… Как Митяй говорил…»

— Митяй! Митяй, еб твою мать!! — заорал Миха, вспомнив, что он санинструктор.

Из окопа на четвереньках вылез Митяй, мертвенно бледный, в хэбэшке, грязной от крови и блевотины.

— Сумку мою давай!

Митяй нелепо дернулся куда-то в сторону, кажется, совершенно не соображая, что надо делать.

— Сумку медицинскую!.. Сука, урод, да в землянке она!.. — от того, что можно было поорать на кого-то, Михе немного полегчало.

Шатаясь на подгибающихся ногах и нелепо размахивая окровавленными руками, Митяй побежал в сторону землянки. Миха принялся за дело дергающимися как у припадочного пальцами. Он искал пульс на руке одного, другого, зажмурившись, щупал шею, чтобы найти сонную артерию, пытался отыскать хоть какие-то признаки жизни. Но все было тщетно.

Этим двум, которых вытащили они с Димой, помочь уже ничем было нельзя: у одного — Гришки с Водотурково, Миха узнал его по голубой болоньевой курточке — снесло осколком половину черепа; другого — кажется, это был Семеныч, пожилой мужик из Ержово — посекло так, что лицо превратилось в сплошную кровавую массу, а из распоротого живота вывалились внутренности. Из двоих следующих один, Леха Столяров, тоже был мертв — в его затылке торчал осколок. Второй, которым оказался Тина, негромко скулил, находясь в состоянии болевого шока. Его нога, перерубленная выше колена, болталась на куске кожи. Чуть позже в низинке, рядом с Михой, оказались — добравшись своим ходом или с помощью товарищей — еще трое или четверо, раненых менее серьезно.

Миха совершенно не знал, что делать в такой ситуации: в армии в качестве санинструктора он специализировался на солдатах с психическими расстройствами. Разрезав штанину, он перебинтовал Тине ногу и с помощью Димы крепко привязал ее к двум доскам. Потом, забрав у подбежавшего Митяя санитарную сумку, выхватил оттуда шприц и единственных две ампулы, которые там были. Эти ампулы дала ему Мама Даша, женщина, развозившая по позициям медикаменты. Миха даже не помнил, что там, внутри. Он просто знал, что это наркотик, болеутоляющее, и что этот наркотик нужно ввести Тине, чтобы забить боль. Так он и сделал. Больше ничего такого у Михи не было.

— Эх, говорил я, что окопы с углами рыть надо… — пробормотал он, заметив рядом Диму. Кажется, Дима его не услышал.

Он продолжал перевязывать раненых, и вскоре весь был перепачкан кровью. В крови было все — куртка, штаны, приклад автомата. Руки были в крови по локоть, и Михе казалось, что он уже никогда не отмоется. Никогда…

А потом приехал вызванный по рации санитарный автобус, старенький бело-синий «газон». Ополченцы бегом носили раненых внутрь. Было еще светло, и румыны, обеспокоенные стрельбой ополченцев и суетой на той стороне, открыли массированный огонь. Но ополченцам было плевать. Им уже на все было плевать. Они не обращали ни малейшего внимания на рои свинцовых мух, летающие над головами. Единственным человеком, трясшимся от страха, был водитель автобуса.

— Скорее, скорее, ребятки, — канючил он, испуганно оглядываясь по сторонам и поминутно приседая. — Скорее, милые… Убьют ведь…

— Ах, ты ж, сука… — остановился, услышав его нытье, Миха. — Ах, ты ж… Страшно тебе?..

Он передернул затвор и направил дуло автомата в грудь водителя. Казалось, только скажи тот хоть что-то не в тему, и все, конец, палец сам нажмет на собачку. Водитель это отлично понял. Он опустился на землю возле колеса и затих.

Потом, когда автобус с ревом умчался, и ополченцы вернулись на позиции, по окопу прошел Дима.

— Магар!.. — позвал он мрачно. — Сюда иди.

К нему приблизился Магар с гранатометом.

— Кто прикрывать пойдет? — крикнул Дима.

— Куда?..

— Чего?..

— Сходим… Ответим румынам… — угрюмо пояснил Дима.

— Я пойду, — сделал шаг вперед Миха. За ним подошли еще двое.

— До хера вас, ребята, — сказал Магар и обернулся к Михе: — Ты. Не пурши. Без тебя людей хватит.

— Хлебало приткни, — холодно оборвал его Миха. — Потом разберемся.

— Так, хорош. Не время и не место, — остановил их Дима.

Магар нахмурился и промолчал. Было действительно не время и не место.

А потом, коротко взглянув на добровольцев, Дима молча мотнул головой куда-то за бруствер.

И они один за другим начали вылезать наружу…

ГЛАВА 5

В эту ночь позиции ополченцев посетил СТРАХ. Куда и подевалось то недавнее пренебрежение к смерти, с которым люди под огнем противника носили раненых в санитарный автобус… Просто теперь, когда все наконец закончилось, у солдат появилась возможность остыть и перевести дух. И они сидели в окопе, и оглядывались по сторонам, и вспоминали, и думали, и СТРАХ сидел рядом с ними на побуревшем от выпитой крови песке. Правофланговый размышлял о том, что ведь и он преспокойно мог оказаться на месте любой из жертв сегодняшнего дня, и именно его мозги могли быть разбрызганы по брустверу, а рядом расположился бы уже кто-нибудь другой, кого раздражал бы и пугал запах его, правофлангового, смерти. И думал он о том, что именно его вполне могли сегодня увезти отсюда разобранным на запчасти, а что не увезли, так это только потому, что судьба в необъяснимой милости своей дает ему шанс поскорее умотать домой. Явно, последний шанс: слишком уж веским оказалось предупреждение. И это же уму не постижимо, сколь мало нужно, чтобы убить и искалечить столько людей! Даже крутая война с артобстрелами и танковыми атаками, выходит, не нужна. И бомбежка, и газовая атака, и толпы кровожадных румын — все это не нужно. А нужен один-единственный выстрел из ручного противотанкового гранатомета. И все! И — баста! И — суши весла. Так где гарантия, что завтра, послезавтра, через неделю этот или какой-нибудь другой ублюдок с РПГ опять не выстрелит так же «удачно»?

Об этом, дрожа в окопе, думал правофланговый, и левофланговый тоже, и каждый из тех, кто расположился между ними обоими. Поэтому, когда вслед за Димой в траншею спрыгнули трое его людей, волоча четвертого, раненого, весь взвод был занят тем, что лихорадочно углублял окоп. Ополченцы рыли щели, ячейки, норы, пытаясь как можно глубже закопаться в податливый песок. Всеми владело сейчас настроение страуса, засовывающего голову в землю от страха. Перерывы делались только затем, чтобы хлебнуть вина.

Потом, позже, когда по окопу пронеслась весть, что в гости пожаловала Мона Лиза, люди пачками стали покидать позиции. Они торопливо, не оглядываясь, выбирались из траншеи и бежали в сторону взводных землянок. Ничто не могло сбить их с этого направления — ни темнота, ни опьянение, ни ощущение противника за спиной.

«Удивительно, как страх повышает либидо, — зло думал Миха, не выпуская из рук саперной лопатки. — Кажется, лучший способ превратить импотента в сексуального динозавра — до смерти напугать его… Наверное, мужик ощущает себя на бабе более защищенным… Как ребенок с мамой…» Он чувствовал себя усталым и опустошенным. Главной Михиной эмоцией сейчас был не страх, а раздражение. «Ну нормальная херня?! — в ярости думал он, вонзая лопатку в песок. — Это, значит, они все перепугались до чертиков, а потом спустят там, в землянке, лишний страх, и все?.. И сразу попустит?..» Его почему-то ужасно злила мысль, что кто-то сейчас может заниматься этим… Пошарив вокруг себя в темноте, Миха нащупал банку с вином, схватил ее и несколькими огромными глотками влил в себя добрую треть. Но хмель не брал.

Поработав еще несколько минут, Миха швырнул лопатку куда-то в темноту. Он совершенно не был в состоянии внятно объяснить причину своего раздражения и, может быть, именно поэтому ничего с этим раздражением не мог поделать. Ему надо было выплеснуть всю мерзость изнутри. Сейчас он не мог с этим справиться. Честно говоря, ему очень хотелось кого-нибудь убить.

Оттолкнув очередного полового хулигана, Миха ворвался в землянку. Внутри было тепло. Мона Лиза голышом сидела на податях и курила. Ее шмотки были бестолково раскиданы по настилу, волосы торчали в разные стороны, лицо выглядело усталым. «У-у, кобыла…» Мона Лиза действительно была похожа на лошадь. Только не на призового рысака, который раздувает ноздри и бьет копытом после выигранного дерби. Скорее, она напоминала обычную беспородную клячу, которая пахала целый день и будет пахать целую ночь, а пока, улучив минутку, пощипывает травку, украдкой свесив морду между оглобель. По крайней мере, так показалось Михе. В тусклом, дрожащем свете керосинки он все отлично разглядел.

— Ах, ты ж…

Она повернула голову и улыбнулась Михе. Так, самую малость. Одними уголками губ. Улыбнулась просто как еще одной дымящейся елде, зашедшей ее навестить.

Что-то в этой лахудре было такое… Что-то спокойное, покорное и равнодушное. Хотелось просто упасть рядом с ней, уткнуться лицом в теплый, мягкий бок и ничего не видеть и не слышать. Что ж, одни страусы роют норы, а другие прячут лица в женском боку. Чего там говорить: глупая птица страус.

Эта птичья тяга к Моне Лизе окончательно вывела Миху из себя. Он ненавидел эту бабу на полатях. Ненавидел за это спокойствие, за покорность, за ее неуязвимость — «Ведь целый взвод пройдет сквозь нее за ночь, а ей хоть бы хны…», — ненавидел за то, что она пришла сюда в такой день, в такой вечер, чтобы питаться страхом и больным возбуждением солдат, чтобы жрать его, это возбуждение, как гиена жрет мертвечину. Но в человеческом языке не было слов, чтобы выразить его ненависть. И Миха, нелепо застыв у печки и не спуская с Моны Лизы яростного взгляда, выдавил из себя только неразборчивое:

— Да чего ж ты, ссс…

— Иди, иди ко мне, парень, — поманила его рукой Мона Лиза. — Чего стал?.. — и потом, когда Миха не тронулся с места: — Не бойся. Сейчас все будет хорошо…

Миха выпучил глаза.

— Се… сейчас что?.. — прохрипел он, делая шаг к полатям. — Хорошо?!..

— Да-да, все будет хорошо, — ласково кивнула она, вставая перед ним, обнаженная, жаркая, бесстыдная.

Миха даже не успел оценить ее, как обычно оценил женщин, — ноги, грудь, талия. Он просто двинулся вперед и левой рукой перехватил автомат за ствол, намереваясь со всего размаху зарядить этой лахудре прикладом по черепу. Чтобы легла. Заткнулась и легла. И молчала.

В этот момент дрожащий палец чуть-чуть сильнее, чем следовало, нажал на собачку. Автомат с грохотом выплюнул несколько пуль, рванувших щепки на стене. Мона Лиза заорала и кинулась куда-то в угол. Миха очень четко увидел, как тряслось в этот момент ее голое женское мясо.

Потом в землянку ворвались ополченцы («Ты что, Собакин, бабу завалил?!..»), все бестолково суетились и ругались. Потом Миху вытащили на улицу, всунули в зубы сигарету и поднесли к кончику зажженную спичку.

— Ну его на хер, посиди-ка здесь, браток! — сказал Дегтярь. — Отдохни… Ты уже общнулся с бабой — теперь наш черед… — и скрылся внутри.

Миха сидел у входа. Сигарета прыгала в его руке как живая. Впору было привязывать ее к пальцам. Шпагатом. Попытавшись стиснуть пальцы сильнее, Миха почувствовал в ладони острое жжение. Он пришел в себя. Присмотрелся. «Ебтать, рука ж на компенсаторе была… Спалил к херам…» Он вынул из кармана куртки остаток бинта и принялся заматывать кисть. По крайней мере, теперь ему было чем заняться….

Примерно через час Миха, спокойный как матрас, брел по направлению ко второй землянке. Чтобы просто лечь спать. Он шел, ничего не замечая вокруг, погрузившись в какие-то свои, не имеющие формы и четкого содержания мысли. Под ноги постоянно попадали камни и кочки самой причудливой формы, невидимые в темноте ветки раз за разом хлестали по лицу, а Миха все так же инертно продвигался вперед, в ту сторону, где тепло и уютно, где можно было забыться.

Из состояния тотального зависа Миху вывело столкновение с чем-то мягким и живым. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это оказался Дима, взводный. Он стоял, опустив руки вдоль тела, и что-то говорил. Перед ним сгрудилась кучка людей, передний из которых, Чабан, громко ругался, уставив автоматный ствол прямо в солнечное сплетение взводного. Заинтересовавшись происходящим, Миха обошел Диму и тщательнее настроил радары.

— Успокойся, Чабан, — сдержанно говорил взводный, — не пурши. Поставь автомат на предохранитель. Успокойся. Иди спать.

— Усохни, козел! — рычал, не слушая его, Чабан. — Ты что, меня, МЕНЯ тут учить вздумал, чего мне делать?! Да я тебя…

— Успокойся, Чабан…

— Да я тебя хлопну щас… Это ж вы, начальники, во всем виноваты…

— Чабан…

— Да, нах, заткнись, хуила!.. Чего ты гонишь?!.. Убью к херам, и — пиши письма…

— У тебя будут большие неприятности, Чабан. Завтра я…

— Сперва доживи до завтра, козел…

Кажется, Чабан разошелся не на шутку. Ополченцы, стоявшие вокруг, не вмешивались, боясь, что он случайно или назло нажмет на курок. «К Чабану „белочка“ пришла, — пробормотал кто-то рядом. — Совсем уже с головой не дружит мужик…»

— Тебя ж посадят, дурак…

— Да тебя это не гребет!.. Мертвые показаний не дают…

Взводному, кажется, надоело исполнять партию вопиющего в пустыне. Он пожал плечами и негромко бросил:

— Ребята, возьмите его…

— Назад, суки! — заорал Чабан, вертя головой. Этого движения оказалось достаточно. Кто-то ловко зарядил Чабану в ухо, кто-то дернул вверх ствол его автомата, еще какой-то вояка с силой опустил приклад на Чабанов затылок. Чабан икнул, выпустил из рук «калаш» и безвольно упал лицом вниз.

— Кто здесь есть? — спросил, вглядываясь в темноту, Дима. — Магар? Собакин? Станишнев? Дегтярев?

— Здесь, — одновременно ответили Миха с Магаром.

— Возьмите Чабана, отволоките в штабной блиндаж. Да посидите над ним пока не заснет. Лады?.. — попросил Дима, закидывая на плечо Чабановский автомат.

…Добравшись до блиндажа, они кинули вырубившегося напрочь Чабана на топчан, а сами сели друг против друга под стенки, с двух сторон от чадящего свечного огарка.

— А, это ты, урод? — проворчал Магар.

Миха тяжело вздохнул. «И охота людям нарываться…»

— Чего молчишь? Хер проглотил?

— Да нет, пока еще нет…

— Блин, как же я тебя, пидара, ненавижу, — с чувством выдал Магар. — И таких, как ты… Вежливых… Вечно вы суетесь, куда не надо…

— Ох, не шизди, Магар, — снова вздохнул Миха. — Лучше не надо.

— А чего? Накажешь меня тогда, да? — с нажимом спросил Магар.

— Да ты сам себя накажешь…

Столько равнодушного спокойствия прозвучало в Михином голосе, что Магар подостыл. Они немного посидели в тишине, нарушаемой лишь сопением Чабана. Потом Магар, порыскав взглядом вокруг, заметил в тени, на углу стола располовиненную банку вина. Он немедленно приложился к ней, потом, переводя дух, вернул банку на место и вытер рукавом губы.

Миха снова приготовился услышать что-нибудь сколь же тупое, столь и грубое, но Магар молчал. Он просто сидел, устремив на Миху тяжелый взгляд исподлобья.

Потом — этот звук грохотнул в тишине громче выстрела — Магар снял автомат с предохранителя. Миха, взглянув на него, — тоже. Магар, не спуская с Михи глаз, медленно передернул затвор. Миха через секунду — тоже. Так они просидели минуты три, глядя друг на друга в упор. Потом Магар дико заорал, отшвырнул автомат и кинулся на Миху. Это было неожиданно, но Миха успел коротко ударить набегающего Магара дулом автомата в лицо. Затем, встав, врезал упавшему Магару прикладом по голове, пошевелил обмякшее тело гранатометчика носком башмака и сел на место. Кажется, у Магара была сильно рассечена щека. «Делов-то…»

На этом все и закончилось. Миха позависал еще немного с сигаретой в зубах, невнимательно прислушиваясь к сопению Чабана и полусознательным стонам Магара, потом на всякий случай подобрал Магаровский автомат и побрел спать.

Но лечь спать ему так просто не удалось. Не успел Миха, рухнув на матрас, закрыть глаза и запустить первый сон, как вдруг чей-то голос зашептал в ухо:

— Собакин… Ты спишь?..

«Сплю…», — подумал Миха, не подавая никаких признаков жизни.

— Поговорить надо… Слышь, Собакин…

«Да иди ты!» — выругался про себя Миха, узнав голос Митяя. Его всегда бесили люди, которые не научились все свои проблемы решать днем. «Чтоб на тебя, придурка, срачка напала!.. Может, тогда отстанешь…»

Однако желудочно-кишечный тракт Митяя оказался надежнее, чем надеялся Миха. Так что, Митяй не отстал. Он продолжал шипеть Михе в ухо, а потом, начав терять терпение — поскольку Миха упорно не желал просыпаться, — задергал, затеребил его за рукав, затряс за грудки. Он так упорно и нудно это делал, что мог бы, наверное, в конце концов извлечь из ее тысячелетнего сна саму Спящую Красавицу. По крайней мере, именно такое мнение сложилось у Михи, особенно когда бесцеремонный Митяй принялся пихать его кулаком в бок.

— Ну что, мля, что?.. — с раздражением спросил он, открывая глаза и смахивая с груди Митяевы клешни. — Знаешь, кому не спится в ночь глухую?..

— Собакин… — не слушая его, горячо зашептал Митяй, — Послушай, Собакин, поговорить надо…

— Говори, сколько влезет, — разрешил Миха. — Только отойди куда подальше… Потому что спать мешаешь…

— Поедем домой, а? — неожиданно спросил Митяй.

— Ч-че? — Миха даже растерялся от неожиданности.

— Домой, а? Поедем?

— Да ты че, сдурел, парень? — Миха рывком сел. — Как это «домой»?

— Домой… — бормотал, не слушая его, Митяй. — Завтра с утреца сдадим стволы, потом — на шоссе, а там уже попуткой до Рыбницы… У меня там отец, мать, сестренка маленькая…

— Погоди, погоди, Митяй, а как же война? — перебил его Миха. — А как же. позиции, окопы? Ребята здесь остаются… А что насчет Наськи, невесты твоей из Цибулевки?..

— Это ж когда все… когда РПГ… я того… я споткнулся и на Семеныча упал… — Митяй всхлипнул. — А он… а у него лица нет, понимаешь?.. А я — на нем, лицом к лицу… а у него… ни глаз, ни носа…

— Заткнись!

— Ничего уже нет… Мясо, одно мясо…

— Заткнись, говорю!..

— Был человек, осталось мясо… Собакин, пойми, если бы мы на старые позиции не пошли, то и нас бы… так же…

Это была истерика. Миха несколько секунд прислушивался к плачу, потом нащупал в темноте Митяево плечо и с силой стиснул.

— Заткнись, дурак!.. Могло и нас, это верно. Но не убило ведь?.. И не убьет, я знаю. Наш выстрел еще не выточен. Понял?

— А Наське ведь уже не поможешь, ведь правда, Собакин?.. А у меня — отец, и мать, и…

— Ладно, уболтал, езжай, — сказал Миха. Успокаивать, утешать не было никакого желания. Делиться выдержкой не хотелось тем более — у самого после сегодняшнего осталось ее не очень-то много. — Езжай. Лично я — не против.

— Поедем вместе, Собакин… Пожалуйста…

Миха несколько секунд раздумывал, потом покачал головой.

— Понимаешь, парень, ты ведь почему меня с собой тянешь? Потому что вдвоем легче, чем одному. Вдвоем — вроде не так по-чмырному получается, да? Но это ведь только до трассы. Как на шоссе выйдем — ты меня возненавидишь, парень. Даже сильнее, чем тех, кто здесь остался. Потому что и на трассе, и по дороге в Рыбницу рядом с тобой будет свидетель твоей трусости.

— Собакин…

— Да ты на трассе от меня просто драпанешь, парень. От своего позора драпанешь…

— Послушай, Собакин… — слабо начал Митяй.

— Странный вы народ, русские, — задумчивым голосом продолжал Миха. — Повоевать — совсем не дураки. Но только лучше всего воюете, когда не знаете за что. А когда знаете — так даже руки ствол не держат. В чужой дом вломиться — так хозяев дубасите, что аж шуба заворачивается. А когда в ваш… — он вздохнул. — Народ-гигант, чего уж там.

— В «наш»? — уже более спокойно спросил Митяй, Кажется, истерика проходила. — А ты — не русский? Ты — не… не сын народа-гиганта?..

— Я? Я сын народа-воина. Я с позиций — с твоих позиций, парень, — не драпаю… Знаешь что? — перебил Миха сам себя. — Ложись-ка ты спать, а? И тебя авось попустит, и от меня отстанешь. Лады, парень?..

Утром, когда Миха проснулся, Митяя рядом не было. На полатях лежал только его автомат. Миха, еще дурной со сна, бестолково огляделся по сторонам. Вокруг возились, хрипло бормотали такие же заспанные ополченцы.

— Мужики, никто Митяя не видел? — спросил Миха. Как это обычно бывает на ранних подъемах, никто не обратил на вопрос ни малейшего внимания. Михе пришлось повторить его трижды, причем, в третий раз он уже почти криком кричал, прежде чем за печкой встрепенулся Дегтярь.

— Ебтать, а ведь я его видел! — с удивлением в голосе заявил он.

— Когда?

— Да уже светлело, — ответил Дегтярь. — Он задел меня, когда к выходу пробирался. Я ему — куда, мол, прешься? А он — отлить, мол… Ну и все…

«Свалил, козел, — подумал Миха, подбирая Митяев автомат. — Все таки свалил…»

Когда все брели на завтрак, Миха подошел к взводному, сдал автомат и коротко объяснил, что к чему. Дима воспринял новость на удивление спокойно: это было в его практике не в первый раз. Он просто кивнул, пробурчал: «В семье не без урода», — и направился по своим делам…

…Миха не любил великое множество вещей. Либо в силу своей желчной, ироничной натуры, либо как следствие стечения жизненных обстоятельств, но он не любил гораздо больше вещей, чем средний обыватель, и уж точно намного больше не любил, чем любил. Вообще, ему было сложно угодить.

И вот сейчас, скучая на своем матрасе, он размышлял над кое-чем из категории особо нелюбимых вещей. Он терпеть не мог больших народов, народов не как отдельных людей, а как толпы и как политику. С подозрением и недоверием относился он ко всяким там арабам, китайцам, янки, русским… Он не любил их за то, что в психологии каждого большого народа заложена агрессивность, этакий комплекс «старшего брата», желание совать свой нос повсюду, по поводу и без повода, и еще за то, что каждый большой народ считает себя лучшим. «То, что ваши праматери были более плодовиты, не делает вас избранными, ребята…» Миха ненавидел насилие в любом его проявлении. Он был представителем племени, которое на протяжении тысячелетий насиловали все, кому не лень, от ассирийцев и вавилонян до немцев-нацистов и тех же русских. Он был представителем племени, которое вот уже больше сорока лет существовало только благодаря победам над десятикратно более сильным врагом, и первое же поражение которого закончилось бы его безусловной гибелью. И это было еще одной причиной, по которой Миха участвовал в войне на Днестре. «Защищать слабого против сильного, угнетенного — против обуянного гордыней…» Он бы, наверное, и в кишиневскую армию пошел бы служить, если бы Россия напала на Молдову. «Хотя нет, не пошел бы… „Евреев — в Днестр!“ — говорят они?.. Определенно не пошел бы…» Еще сильнее ненавидел и презирал Миха маленькие народы, которые вдруг начинали чувствовать себя большими. Как буры, завоевывавшие готтентотские и зулусские мини-государства, или Молдова, напавшая на ПМР… «Государства — как люди, — вспомнил он прочитанное когда-то. — Им претит статика, их душат границы… — и еще: — Война — это жизнь, мир — это смерть…» Он покачал головой и грустно улыбнулся. «Бог ты мой, ну почему людям так нравится воевать?.. Ладно, рядовой боец. С ним все понятно — адреналин и все такое. Но президенты? Но министры? Они ведь сами не дерутся!..» Он не любил высоких должностных лиц.

«Жизнь — это ненависть, — думал он, покуривая сигарету. — Человек рождается для того, чтобы ненавидеть. Только так можно объяснить то, что с каждым годом начинаешь ненавидеть все больше вещей… Тогда что же получается: когда человек ненавидит все — он умирает? Смерть — не финал старости, а пароксизм ненависти?.. Интересно, как относится ко всему этому Господь?..»

Сегодня Миха обнаружил, что список ненавистных вещей пополнился еще одной. Со вчерашнего дня он смотреть не мог на шелковицы…

Дни шли за днями, недели — за неделями, время текло плавно и неторопливо и, в конце концов, Михе стало казаться, что он всегда находился в этих песчаных окопах. Он здесь родился и жил, писал книги, пил вино, растил детей, праздновал Йом Кипур и сатурналии, участвовал в Немейских играх и аккомпанировал Шиве Натарадже на своей старой мриданге. Вся его вечность прошла здесь. Мимо проносились бесконечные зоны времени, пандавы и кауравы сходились на бескрайнем поле Курукшетра, Рюрик высадился со своими викингами в Гардарики, венецианский дож в последний раз обвенчался с морем, и брели по гаитянским джунглям неустрашимые тонтон-макуты, а он по-прежнему сидел на своем грязном матрасе икурил заначенный на черный день «флуераш»…

В один прекрасный день Миха почувствовал, что ему все это осточертело. «Я с детства склонен к перемене мест,» — думал он словами Макаревича. И мечтал о чем-то новом. Ведь в его жилах текла кровь Агасфера, который бродит и бродит по дорогам, нигде не задерживаясь надолго.

И однажды Миха ощутил, что Господь услышал его невысказанное вслух желание, и что перемены уже близки. Ведь Господь всегда исполняет желания людей, если только они искренни. Вот только Миха не знал, какие они будут, эти перемены…

В тот день он спал в землянке, потому что накануне ночью торчал в карауле. Разбудил Миху грохот артиллерийских выстрелов, звуки которых, уже порядком подзабытые за время военного затишья, заставили его вскочить, закрутить звенящей со сна башкой и торопливо кинуться в сторону окопов.

Когда Миха занял свое место в траншее, бой был в самом разгаре. Поэтому казалось совершенно непонятным, что к чему, и Михе пришлось ориентироваться по ходу дела. Румыны обстреливали позиции из орудий и минометов, небо дырявили ракеты, а где-то в стороне плевались крупнокалиберными снарядами танки.

Над бруствером привычно свистели пули. Поморщившись от неприятного привкуса во рту, Миха дослал патрон в патронник и высунул в сторону «плохих» дуло автомата. Он ни о чем не спрашивал соседей — все уже и так было понятно. Вдалеке, у казарм, переползали маленькие фигурки в хаки, между постройками дергались туда-назад зеленые коробочки бэтээров.

Все было привычно. И канонада, и румынская пехота на земле, и бронетехника. А когда на бруствер с криком «Мамалыжники… вашу мать!..» взлетел безумец-Чабан и как Клинт Иствуд из винчестера начал поливать с бедра атакующих румын, Миха даже улыбнулся. Потому что он ожидал именно этого. И это было нормальным. Было нормальным и то, что, покрутившись на плацу, бэтээры наконец приняли десант, вырулили на оперативный простор и помчались в атаку. И даже появление матерящегося Магара с гранатометом и ящиком выстрелов не испортило Михиного настроения.

Но потом… Потом, когда один бэтээр уже дымился, а остальные откатывались назад, когда румынские пехотинцы медленно ползли в сторону казарм, когда по окопу разносились стоны раненых, а Чабан, словив пулеметную очередь в живот, затих на бруствере, Магар вдруг замолчал, и труба гранатомета тяжело хлопнулась на песок. Это было так непривычно, что Миха невольно обернулся.

Румынский снайпер был настоящим профессионалам: пуля попала Магару в левую щеку, под глазом, разворотив затылок и выплеснув на заднюю стенку окопа Кровавое месиво мозгов.

На секунду забыв о бое, Миха присел над трупом на корточки. «Бог ты мой, а щека-то… Сначала я, потом — снайпер…» Когда уходят недруги, бывает так же пусто, как тогда, когда уходят друзья. Потому что какая-то часть тебя — плохая ли, хорошая — уходит вместе с ними. И Миха какое-то время сидел над Магаром и смотрел на это обезображенное лицо, отдавая человеку, которого он терпеть не мог, и который терпеть не мог его, последние почести. А потом он подобрал бесхозный гранатомет…

…Через вспаханное войной поле, через дым и огонь взрывов к окопу мчался танк… нет, не танк, просто огромный бронированный монстр, — Миха никогда таких раньше не видел. Он несся напролом, покачиваясь на рытвинах, стальной гусеничный ящик без опознавательных знаков. Знамя так запуталось на флагштоке, что рассмотреть его в черной пелене гари и копоти за те мгновения, что оставались в Михином распоряжении, было невозможно. «Он атакует… Через секунду он оседлает окоп, и тогда…» — вот и все, что промелькнуло в голове, а руки уже сами навели гранатомет, глаз словил болотного цвета глыбу в прицел, палец нажал на спуск.

Граната ударила бронезверя точно в лоб, заставив содрогнуться от башни до траков. Но машина не остановилась. Миха торопливо зарядил РПГ и снова вскинул на плечо, ловя в прицел зеленый борт, в момент, когда машина переваливала через окоп. Он немного замешкался, довернул прицел и попал уже в корму. Машина опять дернулась — в воздух полетели какие-то обломки — и, не сбавляя хода, скрылась в тылу, за деревьями. В последний момент Миха заметил, как развернулось наконец на флагштоке знамя. Он в ужасе матернулся и отшвырнул гранатомет — это было знамя Приднестровской Молдавской республики. В следующий миг чье-то тело в прыжке сшибло его с ног.

— Ты что, сдурел?! — орал прямо ему в лицо потный, грязный от земли и копоти Дима. — Это же свои!.. Шатуны!..

«Боже ты мой… По своим…» — с тоской подумал Миха и прикрыл глаза.

…Потом, когда бой закончился, он просто сидел на своем матрасе, курил одну за одной и ждал, когда за ним прийдут, чтобы препроводить в военную тюрьму. Альтернативы быть не могло. Миха прекрасно отдавал себе отчет в том, что бывает за подобные действия, да еще во время боя. «Вот и довоевался… Что теперь?.. Как по нотам: камера, трибунал, расстрел… Господи, ну почему, почему?!.. Почему я вечно вляпываюсь?.. И ведь всегда из самых лучших побуждений… Но теперь тремя годами дисбата не отделаться, это уж точно…»

…Где-то на третьей сигарете Миха примирился с судьбой. В конце концов, разве смерть может особо напугать человека, который для игр с нею сюда и явился? Ведь каждый, кто идет на войну, должен предполагать, что его могут убить. А получишь ты свою пулю в окопе или на заднем дворике тюрьмы — какая разница? Тут хоть сразу умрешь, без мучений, И тебя не посечет осколками, не изувечит взрывом гранаты, не распилят циркулярной пилой румыны. Вот разве что мысли… Конечно, тяжелее умирать в качестве преступника. «Да ладно… Здесь как-то перетерплю, а после… После уже не важно…»

Поэтому, когда в окоп спрыгнули один за другим трое крепких молодцов в маскхалатах, задумчивое выражение Михиного лица не изменилось. «Я — храбрый малый, — еще успел подумать он. — Только надо давать мне время вспомнить об этом…»

— Ха, да это же тот, с сорок первого, — сказал Саша.

— Точно, он, — присмотревшись, согласился Нинзя. — Это ты из гранатомета по нашему БАТу стрелял?

Миха встал.

— Я…

— Ну, пойдем, — неопределенно мотнул головой Саша. — Мы — за тобой…

Ожидая пояснений, Миха перевел взгляд на Нинзю. Тот кивнул.

— Собирайся. Больше ты здесь не служишь.

— Я понял… — покорно пробормотал Миха. — Пошли.

Они выбрались из окопа и направились в сторону землянок.

— Куда сейчас? — спросил Миха. Спросил только для того, чтобы прервать гнетущее его молчание.

— Куда? — переспросил Саша. — Да к нам, куда же еще?

— Гордись, парень, — сказал третий, бородатый. — Теперь ты — шатун.

— Че-чего? — изумленно переспросил Миха, бросая мертвый якорь.

— Больно хорошо стреляешь, — пояснил бородатый. — Мы тебя к себе забираем, понял?.. Только веселей шагай, а то на ужин опоздаем…

ЧАСТЬ 2 ШАТУН

ГЛАВА 1

— Слышь, Саша, все хотел тебя спросить… — от нечего делать пробормотал Миха, наклоняясь к старшему команды.

— Чего?

— А почему именно «шатуны»? Не «волки», не «тигры», не «коалы» какие-нибудь, или — вон, как у румынов — «бурундуки»?..

— Тоже мне, сравнил с «бурундуками»! — оскорбился сидящий рядом Норов. — Оно конечно, и «бурундуки», и МЫ — диверсионные подразделения. Но бурундук — сразу видно, что румын. Хитрожопый копошун, что белка, поделенная на крота, западлистый и трусливый. Иное дело — шатун… Знаешь, что это такое?

— Ну-у… — нерешительно протянул Миха, — кажется, это такой медведь, который зимой не спит, а бродит по лесу и ко всем пристает…

— Во-во, — закивал Норов, — точно! Знаешь, такой хозяйский Русский Ваня. В о-оч-чень плохом настроении. И поэтому лучше его не…

— Ну понятно, понятно, — перебил Норова Миха. — «Шатуны» — ребята крутые, базара нема. Но только почему именно «шатуны»?..

— Да это из-за позывных… — равнодушно бросил Саша.

— Из-за каких позывных?.. Ну, не дави клопа, расскажи…

— Да отстань…

— Ну расскажи, Саша! Интересно, в натуре…

— Вот пристал!.. — Саша недовольно покачал головой, пожевал губами, потом все же сдался: — Ну ладно, хер с тобой, слушай. Значит так, когда на ММЗ формировали батальон ополченцев, мне поручили отобрать команду специального назначения…

Бронированный «Краз» мчался но ночной дороге. В кунге было четверо — Саша, Норов, Миха и Борода. Все — в маскхалатах, при стволах, ручных гранатах и «мухах». Борода дремал, привалившись к кирпичам, которыми изнутри был выложен кунг. Саша рассказывал, Миха слушал, Норов изредка вставлял свои законные пять копеек.

— …Ну вот, а когда пришел батальон, мы его прикрывали. Чтобы, знаешь, пока развертывание…

— Погоди, как это «прикрывали»? Вас же всего восьмеро было…

— А чего? — встрял Норов. — Знаешь, как в самом начале получалось? Ребята вдесятером километр окопов держали. И по автомату на три человека…

— Не перебивай, — остановил Норова Саша. — А хочешь, так сам рассказывай.

— Не-не, говори, — отмахнулся Норов. — У тебя сподручнее получается…

— Да? Ну тогда не встревай… Так вот, а после, когда батальон закрепился, мы уже по всему фронту начали мотаться…

С «шатунами» было интересно воевать. Это вам не однообразное ополченское сидение в окопах, когда с одной стороны обезображенный румынскими позициями пейзаж, с другой — неизменные банки с вином, каждый вечер мужественно истребляемые и каждое утро возрождаемые из ничего, как птица Феникс. Там, у ополченцев, была позиционная война. Здесь, у «шатунов», война, как называл ее про себя Миха, — «живая». Почти каждый день, или, вернее, почти каждую ночь — боевые выходы. Накрыть огневую точку, взорвать дзот, отогнать снайпера. Веселись — не хочу.

За те дни, которые Миха провел в команде, он кое-чему научился. Не очень громко передвигаться в темноте, худо-бедно ориентироваться в «шатунских» сигналах, вроде щелчков, свистов и кошачьего мяуканья, кое-как стрелять ночью на звук. Да, он уже умел немного, и считал, что умеет почти все. Впрочем, «шатуны» пока думали по-другому, и поэтому до сих пор Миха исполнял во время выходов необходимую, но грустную партию «второго прикрывающего».

А вот сегодня ночью, судя по неясным намекам Норова, которыми он целый день донимал Миху, «ворошиловскому стрелку Собакину» впервые предстояло выступить в активной роли «энного атакующего». (Прозвище «ворошиловский стрелок» прилипло к Михе в первый же «шатунский» день с легкой руки Норова, матерщинника, наглеца и балабола. Теперь почти перед каждым боевым выходом, когда «шатуны» спокойно и обстоятельно готовились к рейду, Норов вдруг с деланным испугом взглядывал на Миху и бормотал, пихая локтями соседей: «Только гранатомет „ворошиловскому стрелку“ не давайте, мужики. А то Ворошилова замочил, и нас замочит…») Спросить у старшего, Саши, правильно ли он понял иносказания Норова, Миха не решался. Саша — кремень — все равно раньше времени не расколется, а достань его, может и передумать. Так что пусть все идет своим чередом. «Лишь бы не облажаться… Господи Боже, лишь бы не облажаться… Все таки, первый настоящий выход!..» Миха перебирал в уме возможные неприятности. «А вдруг автомат заклинит? Вдруг не пойму сигнала? Вдруг ошибусь, недоброшу. недострелю?..» Остальные сложности — вроде обстрела, контр-атаки румын или плена — его не интересовали. «А, херня… Атос говорил, что в первом деле лажи не бывает. И ни во втором, ни в третьем, добавляли Портос и Арамис… Так что все будет чики-пики…» И он сидел, впол уха слушал Сашу и улыбался в предвкушении веселья.

— Так вот, а потом нам выдали три обшитых броней «Краза», — степенно продолжал Саша. — И позывные у них были — «Мишка-1», «Мишка-2», «Мишка-3». Но мы так подумали — какой, на хер, «мишка»? «Медведь»! И не простой, а злой. «Шатун»!..

— Бурый такой, — вставил вполголоса Миха, вспомнив армейское значение слова «бурый».

— Вот так оно и получилось, парень… — не услышав его, довел рассказ до конца Саша. — Все? Вопросов больше нет?

— Нет.

— Тогда так. Все помнят порядок действий?.. Э, Норов, пихни там Бороду под бок, — хватит уже пузыри пускать… Борода! С добрым утром.

— Чего?

— Того. К делу. Значит так, я иду вперед. За мной — «ворошиловец», потом — Борода. Норов — на прикрытии…

— Я так и знал! — с негодованием воскликнул Норов. — Да ты чего, старшой? Салагу рано еще на дело…

— Ничего-ничего, хватит ему мух у наших задниц гонять. Пусть обстреляют парня.

— Да убьют же, на хер!..

— Не убьют. Нас ведь никто не учил, верно? Вообще без подготовки в первый раз шли. И ничего, не убило… Так вот, напоминаю, наша цель…

— …коммунизм, — мрачно вклинился Норов.

— Норов, хорош. Не на базаре… Повторяю, наша цель — дзот на стыке румынских окопов. Между нами и ими — поле. Чистое, без мин — мы проверяли. Мины стоят только по краям…

— Да что ты как пионерам объясняешь? — опять влез с ремаркой Норов.

— А это кто, по-твоему? — ответил Саша, мотнув головой в сторону Михи. — Ты, нах, странный, шиздец. Парня же надо в курс ввести, или нет?

— Точно, Норов, не пурши, — поддержал Сашу окончательно проснувшийся Борода. — Достал.

— Так вот, наша задача: пришли, заминировали, ушли, рванули. Все. Теперь — по этапам…

В этот момент «Краз» тяжело затормозил. В дверцу постучали.

— Вот, мля, из-за всякой херни никогда в машине не успеваю… — вздохнул Саша. — Ну, да ладно. Пошли. На исходных закончу…

Они распахнули дверцу. Внизу виднелось несколько силуэтов, более темных, чем окружающая ночь.

— Здорово, мужики! — пробасил один из них. — Добро пожаловать!..

«Шатуны» вразнобой поздоровались и, позвякивая оружием, полезли наружу.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал кто-то, неразличимый в темноте. — Когда приходят «шатуны», гвардейцы могут спокойно отдыхать…

«А нам покой ночью даже и не снится, — посетовал про себя Миха. — Потому что ночью мы не спим…»

И это была совершеннейшая правда.

Над полем плыла ночь, густая смоляная река. Впереди бесшумно крался Саша, сзади — Борода, дыхание было быстрым и хриплым, и песок тихонько шуршал под ногами, а вокруг, обтекая своими тяжелыми как трупы возлами зыбкий, движущийся островок жизни, разливалась тьма. Она была как мазут, вроде бы тягучая, ленивая, но достаточно было один раз ошибиться, чтобы ее холод взорвался ослепительным огнем трассеров и гранатных вспышек.

Впереди раздался негромкий щелчок Сашиных пальцев, и Миха послушно принял влево. «И как он видит, куда идти?.. Никталоп херов…»

Ночь была, есть и будет всегда. Этот мир, распластавшийся под знакомой с армии Большой Медведицей, был всего лишь ее дном. И только солнце иногда преграждает сияющей плотиной ее аспидно-черные воды. Но надолго ночь не задержать. И когда через вечность смоляная река окончательно размоет огненные кирпичи солнца, ее тяжелые струи будут по-прежнему течь куда-то в ущелья сумрачного Гадеса и сливаться там с густым ядом Стикса, Ахеронта и Коцита…

В темноте едва слышно квакнула лягушка. «Ну иду, иду уже… Подтягиваюсь…»

В детстве Миха страшно боялся ночи. Как иные дети боятся воды. Поэтому над его кроваткой всегда горел торшер. Миха так никогда и не забыл того животного ужаса, который охватил его, четырехлетнего малыша, когда однажды вечером лампочка в торшере ярко-ярко вспыхнула, словно в агонии, и погасла, погрузив комнату в темноту. Боже, как он тогда орал!..

Каждый вечер он оплакивал умирающий день, не веря, что завтра снова настанет утро. Но папа давал ему честное слово, что когда Миха проснется, за окном опять будет светло. И за все время папа ни разу не обманул… Смешно. Ха-ха.

А потом Миха привык, что приходит день, и приходит ночь, привык, что день и ночь уходят, когда настает их час… Со временем он почти привык и к тому, что у людей все происходит точно так же…

— Так, тихо! — Саша «как всегда» был собран и хладнокровен. — Мы — на месте. Вон он…

Дзот, едва различимая в темноте деревянно-земляная шишка, совсем немного выглядывавшая над землей, оказался рядом. Отсюда и с другого фланга румыны вели перекрестный огонь из крупнокалиберных пулеметов, очень досаждавший приднестровским гвардейцам.

— Значит так, все все помнят?

— Помним, помним…

— Тогда пошли…

Странное дело, нас мало трогает, когда из жизни уходит кто-нибудь чужой, незнакомый. Ну умер и умер, земля ему пухом, как говорится. А вот если нас покидает родной, тот, чья жизнь связана с нашей неразрывно, нам кажется, что небо рухнуло на наши головы, и весь мир в одночасье оделся в траур. Какие же незримые нити связывают нас с любимыми людьми? Как получается, что из повседневных бытовых забот родителей о ребенке, из маленьких знаков внимания влюбленных вырастает нечто, самое прочное и самое прекрасное в этом мире, то, чему нет имени? И как назвать эту связь между близкими? Инстинкт? Любовь? Или…

— Осторожнее…

Они бесшумно приблизились к дзоту. Все было тихо. Только горел внутри, за амбразурой, огонек сигареты, шумел прохладный ночной ветерок, да из близкого вражеского окопа едва слышно доносилась молдавская речь. Они заложили под амбразуру хороший заряд тола, рядом засунули под камень эргэдэшку с привязанной к кольцу прочной бечевкой. Когда, удалившись на безопасное расстояние, за бечевку дергают, кольцо освобождает чеку, граната взрывается, и вслед за ней от детонации взрывается тол.

— Ну? — спросил шепотом Борода, когда они оттянулись метров на тридцать.

— Приготовились… — пробурчал под нос Саша, потом еще раз напоследок огляделся по сторонам и посильнее намотал бечевку на кулак. — Ну, с Богом…

В кромешной темноте ослепительно полыхнул столб огня, грохнул взрыв. «Есть!» — заорал про себя Миха, очертя голову кидаясь бежать в сторону приднестровских окопов. В распоряжении «шатунов» было несколько секунд до того момента, когда румыны очухаются и начнут стрелять. Потом придется ползти. Грех был этой форой не воспользоваться.

Когда «шатуны» оказались в окопе, противник вел огонь уже по всей линии. Трескотню автоматов и басовитую дробь пулеметов изредка перемежали гулкие гранатометные выстрелы.

— Кажется, гвардейцы напрасно радовались нашему приезду, — произнес Миха в спину Бороде, шагая в сторону «Краза». — Поспать им теперь не прийдется…

— Как раз наоборот. Румыны популяют с час, а потом будут тихие, что дрова. Проверено…

— А, кстати, Саша, все хотел тебя спросить… — вдруг, словно вспомнив что-то, начал Миха.

— Чего еще?

— Никак не пойму, зачем вы гранатой тол детонируете. Не проще ли просто гранатный запал вставить в запальное отверстие толовой шашки?..

Саша посмотрел на Миху тяжелым взглядом, но ничего не ответил.

— …Эх, сейчас вернемся на базу, а там тихо, спокойно, и Чапа на БАТе сидит… — мечтательно пробормотал Борода, когда машина уже катилась куда-то в ночь. — Тогда можно будет по пятьдесят и — баиньки…

— Чапа должен сидеть, — строго произнес Саша. — Служба у него такая — нас дожидаться…

Чапа — это был симпатяга-щенок, которого сердобольный Нинзя подобрал в свое время на какой-то свалке. Чапа прижился у «шатунов», и всегда, когда они возвращались с дела, сидел на броне БАТа, ожидая их. «Увидеть Чапу» стало означать «счастливо вернуться», лопоухий щенок, сидящий на броне, превратился в некий символ мира, в знак того, что все в этом мире нормально.

…Когда мужики вышли из рунга, Чапа подскуливал и вилял хвостом на БАТе. А значит, все было в порядке…

«Шатуны» жили в большой, удобной землянке на краю расположения танкового дивизиона. Соляру для печки и вино они брали в ближайшем селе, воду — в брошенной на время войны тракторной бригаде неподалеку, где стояли ополченцы. Местность вокруг была очень красива — немного волнистый зеленый ландшафт с разбросанными там и сям плотными массивами деревьев. Дальше на западе за слившимися в одну живую пелену кронами в голубоватой дымке виднелись холмы высокого правого берега.

Миха очень любил, сидя на колоде у входа в землянку, курить и рассматривать этот «заграничный» пейзаж за Днестром. Такой рельеф напоминал ему Забайкалье. «Если стоять на плацу танкового полка ранним летним утром, когда вся восточная часть неба полыхает багрянцем, и не замечать всех этих болванов в хаки, мечущихся вокруг, то увидишь точно такую же картину — слитную зелень деревьев вдоль приграничной дороги, а за ней — нечеткие в теплом солнечном мареве очертания „заграничных“ сопок. Разве что в той „загранице“ — в Монголии — холмы совсем голые… Да, и еще. Туда можно было ходить мирно — за планом. Сюда — только с гранатометом на плече…»

Вот и сегодня, выбравшись рано утром из землянки, Миха опустился на колоду рядом со Славушкой и закурил дежурную сигарету «рота, подъем!».

— Здорово, военный, — хрипло приветствовал его Славушка, отрываясь на мгновение от обычного своего созерцания бесконечности. — Уже продрал зеньки?..

— Продрал, — с готовностью ответил Миха, заглядывая в выцветшие стариковские глаза. — А ты-то чего не спишь, отец?

— Солдат спит — служба идет, — пробормотал Славушка задумчиво. — Жалко спать. Службы той — на три плевка всего и осталось.

Миха улыбнулся. Такой обмен репликами стал у них со Славушкой обычным утренним ритуалом.

— Да ну, отец, ты еще всех нас переживешь, — сказал Миха как положено.

— Типун тебе на язык, парень, — отмахнулся Славушка. — Кто же о таком на войне думает? Вам, молодым, еще жить и жить… Только давай!..

Славушка тоже был добровольцем, как и Миха. Еще в самом начале войны этот одинокий, угрюмый старик появился на базе «шатунов». Пришел раз, другой, да и остался здесь. Слишком немощный, чтобы воевать, он все же нашел для себя полезное дело: стал охранником. Лучшего часового «шатунам» нечего было и искать. Славушка никогда не спал, по крайней мере, никто ни разу этого не видел. И в какое бы время суток вы не вышли из землянки, всегда на колоде у входа виднелся его худой, сгорбленный силуэт со старенькой берданкой на коленях, окутанный клубами вонючего папиросного дыма. Вместе с непоседливым Чапой — брехунцом, «звоночком», как его ласково называли «шатуны», — Славушка составлял превосходное по своей функциональности сторожевое подразделение. И надо было быть бесплотной, бездыханной субстанцией без звука и запаха, чтобы попытаться достичь землянки «шатунов» незамеченным.

Таких людей, как Славушка, по каким-то причинам не имеющих возможности воевать, но стремящихся помочь хоть чем-то, много было в эти месяцы в Приднестровье. Одни охраняли отдыхающих солдат, другие были осведомителями, наблюдателями, третьи возили на позиции еду и питье. Были и такие, как Мона Лиза, которые, так сказать, собственным телом поддерживали боевой дух приднестровской армии…

(Хотя, конечно, были и другие. «Что за люди, мать их так?! — ругался однажды Саша, вернувшись с отдыха. — Когда на позициях старики и дети воюют, в Тирасполе здоровые лбы торгуют колготками бабскими на лотках!..»)

Миха всегда относился к Славушке очень дружелюбно. И даже не столько потому, что тот охранял сон «шатунов». Просто, Миха понимал, что есть еще одна причина, по которой Славушка оказался здесь. «Бедняге совсем одиноко… Здесь-то, с людьми, ему конечно легче… Здесь он живет…»

— Все хочу у тебя спросить, парень… — неожиданно отвлек Миху от его раздумий Славушка.

— Че, отец? — доброжелательно взглянул он на старика. — Спрашивай, конечно…

— Что это за штуковину такую ты на шее носишь? Ну ладно там крестик… А это… Звезда, да еще какая-то не такая… — пробормотал, щурясь от табачного дыма, Славушка.

— А-а, это? — усмехнулся Миха, прикоснувшись ко звезде Давида. — Это, отец, щит Давида, такой древний магический символ, отгоняющий демонов… Знаешь, вокруг нас постоянно шляется целая орава голодных, наглых чертей, — невольно съехал на несерьезный тон он. — Шляются они, шляются, шастают-шастают и только и ждут момента, чтобы какому-нибудь человечишке пощекотать в носу магическим пером. И, когда человек чихает, ныряют, очертя голову, прямо ему в глотку, чтоб в нутро… А там им уже раздолье! Там они его грызут, гложут, забивают ему баки, ну, как вирусы… и тогда начинает у бедняги барахлить бортовой компьютер…

— Чего-чего?

— Не важно… И все беды людей — из-за этого. Алкоголь, белая горячка, сумасшествие…

— Это что же, — занервничал Славушка, — это у всех, что ли, внутри черти?.. ну, если… вот ты говоришь, алкоголь, мол?..

— Конечно, — уверенно кивнул Миха. — Это все демоны творят… Да вот, кстати… Помнишь Чабана с «Ворона»?

— Это который на бруствер вылетал все время?

— Именно. Так на нем демоны просто гроздями висели… Потому и убили мужика на шару… А такая штучка, щит Давида, демонов отгоняет, понимаешь? Они ее почище святой воды боятся…

Славушка несколько секунд раздумывал над услышанным, потом, кажется, все же не поверил.

— Так этот щит твой, он что, в церкви освященный, да?

— Ну, в общем, да, — нерешительно ответил Миха, лихорадочно прикидывая, уместно ли называть синагогу церковью. Потом уже увереннее добавил: — В молитвенном доме религиозной конфессии Правоверного Ортодоксального Адвербиалистического Фартианства. Понятно?

По лицу Славушки было видно, что он сломался. Такое унылое выражение бывает написано на морде у какой-нибудь «коломбины», вроде старого, потрепанного «Луаза», которую долго и безуспешно заводили кривым стартером. Миха с улыбкой похлопал старика по плечу, пробормотал что-то вроде: «Цвети и пахни, батя…» — и побрел умываться.

Потом привезли завтрак. Вместе с каким-то штабным полковником, старшим машины, у «шестьдесят шестого» суетились две дородные бабы в ситцевых платьях и завязанных на затылках платках, выпуклые и белые, похожие друг на друга словно яйца.

Миха подошел поближе. Из кузова сгружали обычные бидоны с едой, бабы рядом таскали и складывали на расстеленный на траве брезент полные пачек «Примы» кульки, круги домашней кровянки, завернутые в целлофан коричневые от прожарки куриные и утиные тушки. И еще какую-то снедь во всевозможных кулечках, пакетиках, мешочках…

Это было радостное событие. Это была «гуманитарная помощь» женкомитета. Такая помощь приходила не каждый день, но достаточно часто, чтобы приучить вояк к неизменности своего появления.

— Ну ваши бабы и дают! — восхищенно сказал Миха подошедшему Нинзе, наблюдая за действиями женкомитетовок.

— Они вообще, будь здоров, дают, — ответил, с точки зрения Михи — несколько двусмысленно, Нинзя. — Не знаю, что б мы вообще без них делали… Наверное, и ПМР бы не было, если бы не они, — уверенно добавил он после паузы.

Миха с легким удивлением взглянул на него.

— Да ну? Страна амазонок, прямо…

— А ты бы посерьезней был, парень, — неожиданно рассердился добряк-Нинзя. — Не знаешь, так не пурши… Это же они все начали. Еще тогда, когда сидячие забастовки на железнодорожных путях устраивали. Слыхал?

— Краем уха, — дипломатично ответил Миха. — И так, на пределе слышимости…

— Так вот, я тебе говорю, это все они закрутили, бабы. Женкомитет… — Нинзя помолчал, собираясь с мыслями. — А оружие, как ты думаешь, у нашей армии откуда?

— Ну, наверное, Четырнадцатая армия дала, — предположил Миха.

— Ага, дала! Приходите, дорогие сепаратисты, берите — чего душа пожелает… Раскатал губу!.. Это все бабы брали, понял? Приходит толпа женщин к командиру части, говорят — дай автоматы. Не дам, отвечает. Потому что посадят. Они ему — ах, ты ж сволочь! Там, мол, людей убивают мирных, детей, женщин, стариков, а ты, гад ползучий!.. Понимаешь, офицер — человек, конечно, храбрый, и даже вся приднестровская армия его бы не напугала. Но скажи мне, браток, только по совести, — Нинзя в сердцах всплеснул руками, — ну какой мужик в одиночку выдержит натиск толпы разъяренных баб?.. Ну вот, а потом шли к складам, говорили часовым, мол, хлопцы, мы к вам, за оружием… Те в воздух постреляют — для порядка, — и с постов долой… Бабы ворота складские вынесут и — бери стволы, не хочу… Случалось, подъезды к складам были заминированы — ну, это на тот случай, если румыны попытаются захватить оружие, — так бабы хватали «Зил» или «Урал» да и толкали кузовом вперед к воротам, чтобы на мины…

— Постой-ка, это что же, грузовики толкали?.. — изумился Миха.

— Грузовики-грузовики, — кивнул с издевкой Нинзя. — А то что же?..

Миха только покачал головой. Представить себе, что женщины толкают огромный многотонный грузовик, казалось невозможным. Вообще, Михе, половому расисту в душе, было сложно примириться с мыслью, что женщины в принципе способны играть мало-мальски значительную активную роль в чем угодно, кроме родов. А тут — основание целого государства!.. «И что же? Получается, что герои-мужчины со всеми своими окопами, автоматами и бронежилетами медленно стекают на второе место?.. Труба!..» Об этом он и размышлял, вполуха слушая Нинзю, и потом, когда позвали на завтрак, и уже за едой.

Неожиданно неровный строй его мыслей, перемешанный с густой утренней перловкой и усыпанный крупными кусками домашней колбасы, прервал по-прежнему возбужденный Нинзя.

— Смотри! Э, смотри, Собакин! — заволновался он, толкая Миху локтем.

Миха невольно поднял глаза и проследил за направлением указующего жеста Нинзи. Там был танк, обычная шестьдесят двойка, тяжело ползущая по рытвинам за землянками.

— Ну, что такое? — спросил Миха, заподозрив, что не увидел за танком чего-то важного, того, что разглядел со своего места Нинзя. — Что там?

— Танк, — сказал Нинзя.

— Да ты что? С ума сойти!.. — с плохо скрытой иронией ответил Миха. — Ну, и дальше?

— Это ведь тоже бабы!.. Пошли к генералу Неткачеву, говорят, давай, мол, танки. Не дам, говорит, мне до пенсии всего ничего осталось, зачем, дескать, лишние неприятности?.. Так они на него ка-ак насели!.. Про Нину Андрееву слыхал? Это председатель женкомитета, вроде как женский президент ПМР. Так она Неткачеву так зарядила по морде, что…

— Что он сразу же дал танки, — закончил за Нинзю Миха. — Верно?

— Верно, — ответил несколько сбитый с толку Нинзя.

— Отлично. Спасибо большое. Приятного аппетита… И, удовлетворенный этим актом взаимной вежливости, Миха вернулся к завтраку.

— Аня!

«Боже, опять!» Она торопливо затушила сигарету, отметив, что пальцы все еще подрагивают от усталости, и сделала несколько интенсивных вдохов-выдохов, чтобы очистить дыхание. «Сколько ж их там?..»

— Аня! Где ты делась?!

«Ну иду, иду…» Привычным жестом поправив белую медицинскую шапочку, она заглянула в импровизированный перевязочный пункт.

Четверо грязных, потных казаков внесли на одеяле пятого, бледного как мел залитого кровью раненого.

— Давай-давай, сестренка, — все время нервно бормотал один из казаков, — давай, сделай что-нибудь…

Остальные угрюмо молчали. Они опустили раненого на кушетку и сгрудились рядом, у стены. Аня только глянула: «Дело дрянь…» Раненый был совсем плох.

Она пожала плечами и начала было осмотр, потом вдруг обернулась.

— Чего еще?

Казаки переглянулись, потом один из них, помявшись, разлепил губы:

— Мы того, сестренка… чего с ним, а?..

— Все будет нормально… — ровным тоном ответила она. — Это уж наша забота…

— Ты бережней с ним… — после паузы пробормотал казак.

«И этот — то же самое… Сколько можно?..»

— Все будет нормально… Идите…

И, уже не обращая на них внимания, запустила пальцы в кроваво-хэбэшное месиво, лежащее перед ней на кушетке.

«Сквозное ранение брюшной полости… Ранение в межреберное пространство… Здорово угораздило…»

— Женя! Эй, Женя!

— Чего? — возник рядом с пучком окровавленных бинтов в руках Женя, студент медучилища.

— Здесь совсем плохо… — сказала она без эмоций. Эмоции умерли еще на первом десятке. — Надо мочу спустить…

Женя беспомощно развел руками:

— Чем? Где катетер возьмешь?..

Она потерянно оглянулась по сторонам, ища… что? «Катетер… катетер…» Вдруг ее осенило.

— Знаешь чего, Женя? Ты мне кабель телефонный найди, ладно?

— Кабель? — изумился он.

— Ну да, давай-давай, быстрее!.. — заторопила она его. — Не на курорте…

Он удалился, бросив бинты и недовольно ворча себе под нос.

Но кабель все же принес.

— Боже, какой же ты молодец… — пробормотала Аня, выхватывая провод.

Они вынули все изнутри, смазали кремом и ввели. Моча пошла с кровью и гноем.

Через несколько минут раненый пришел в себя. Прислушавшись к грохоту стрельбы снаружи, он перевел взгляд на Аню и слабо произнес:

— Канонада…

«Полегчало…» — отметила Аня, а вслух спросила у Жени:

— Ну чего, скоро там машина будет?.. Чтоб в больницу?..

— Да должна вроде… — неуверенно сказал тот.

— Не паникуйте, ребятки… — неожиданно прохрипел казак. — Все будет путем…

Аня внимательно присмотрелась к нему. «Глаза блестят нездорово как-то… Координация движений нарушена… Наверняка перитонит начинается…»

— Все еще будет путем… — бормотал казак, не спуская с Ани глаз. — Мы еще с тобой после войны — ого-го!.. — он облизал пересохшие губы. — Ты где живешь, красавица?..

— Как вы себя чувствуете? — попыталась сменить тему она.

— Да черт с ним, с самочувствием, — гнул свою линию казак, даром что едва языком ворочал. — Все равно ведь в больнице отлежусь, на ноги поставят. Ты лучше мне скажи, как найти-то тебя потом, ласковая?..

Аня назвала ему первый пришедший в голову адрес. Хотя, если честно, могла с таким же успехом назвать и свой собственный: она видела, что этому человеку нипочем не дожить до «после войны».

ГЛАВА 2

— Наконец-то вы приехали! — такой фразой приветствовала Миху Танюха, когда он отворял калитку. — Я уже успела соскучиться…

Миха несколько секунд с подозрением изучал ее симпатичную мордашку. Но ни капли иронии, насмешки, издевки он там не нашел.

— Не шути со мной, девочка, — сказал он холодно. — Не надо.

— А я и не шучу, действительно очень рада вас видеть.

— Послушай… э-э… родная… — начал было Миха, потом в сердцах махнул рукой и зашагал к своему флигельку. «Совсем сбрендила девка!.. Пристала, как репей… Того и гляди, допрыгается, что я ее подловлю в темном месте и…»

— Что, неделя была трудной?..

Миха скосил глаза и увидел, что Танюха идет рядом с ним. Он резко остановился.

— Я тебя застрелю. Вот из этого, — и похлопал по автомату. — А потом расчленю и разошлю куски по крупнейшим моргам мира.

— За что?

— За то. Слушай, девочка, чего тебе от меня надо? У тебя что, парней знакомых нет? Местных?

— Есть, — ответила она. — Но с ними скучно. Они все только о койке и думают. А вот застрелить меня еще никто не хотел…

— Хорошо, тогда я тебя изнасилую. Ужасно. Со всевозможными извращениями, — он скорчил рожу, которой испугался бы, наверное, сам Джек Потрошитель. — Я буду долго и упорно насиловать тебя, так долго, что небо упадет на землю и Днестр потечет вспять, и даже еще после этого. А потом я все же расчленю тебя. Твой нижний этаж я отправлю кровожадным готтентотам Басу толенда, и они утыкают его отравленными стрелами, как подушечку для иголок…

Она звонко рассмеялась.

— Боже мой, какие ужасные вещи вы рассказываете. И как они только умещаются в вашей голове?..

Они подошли к флигельку, и Миха, закурив, опустился на порог. Танюха присела рядом.

— Это все ситтхи, — пояснил Миха. — Знаешь, такие маленькие дьяволята, которые сидят внутри каждого человека и шепчут ему в среднее ухо всякие гадости.

— Ситтхи?

— Да, ситтхи. Только вот глупых, ограниченных людей они не любят — с такими неинтересно. Ситтхи могут раскачать таких только на какие-нибудь скучные мелочи: ну, там, не уступить место бабульке в трамвае, стибрить пирожное с заварным кремом с прилавка или, например, учинить разврат с красивой молодой девчонкой, которая немножко протестует против этого… Умные мерзавцы, вроде меня, совсем другое дело. Для ситтхов они — своего рода Клондайк. В головах умных мерзавцев можно рождать идеи всевозможных ужасных кошмаров…

— А что, бывают кошмары неужасные?

— Бывают. У тупых. Так вот, в числе таких идей для умных — разные эдиповы штучки с матерями, своими и чужими, лучшие садистские наработки испанских инквизиторов и японских самураев и прочие увлекательные вещи, — «Остап был голоден, и Остапа понесло,» — подумал Миха. — Понимаешь, милая, умный человек идет дальше глупого как в хорошем, так и в плохом. Хотя бы потому, что у умного воображение лучше, а внутренних ограничителей меньше. Вот возьмем, например, Шикльгрубера…

— Кого-кого?

— Ну, в смысле, Гитлера. Гений! Гений зла и безумия… Скажи, какой дурак до всего этого додумался бы?.. Так что неправ был абиссинский пиит Александр Сергеевич, который утверждал, что «гений и злодейство — две вещи несовместные»… Очень даже «совместные». И когда их совмещаешь, получается «гений злодейства». Необыкновенно логично звучит, ты не находишь?

Она слушала его, широко распахнув глаза и уши. Это и понятно: наверняка, второго такого балабола и «гонщика» невозможно было разыскать во всем Приднестровье.

— Вот скажи мне, дорогая, у тебя что же, никогда не рождались совершенно безумные идеи?.. Ну, там, прыгнуть с балкона шестнадцатого этажа, порезать себе вены, трахнуть собственного батю… Просто так, чтобы посмотреть, что из этого получится… Нет? Только честно!.. Впрочем, даже если скажешь, что нет, я все равно не поверю. Потому что у всех такие мысли иногда проскальзывают. Совершенно безумные, иррациональные, и в этот момент кажется, что они — не плод твоего разума, а чей-то посторонний шепот. Ну, бывало или нет? Ну?..

— Ну, бывало… — смущенно признала Танюха. — Только у меня эти мысли почему-то все на один лад…

— Ой, ви мене будете рассказывать, — выдал Миха с нарочитым одесским прононсом. — Я даже знаю, на какой именно…

Танюхины щеки слегка порозовели.

— На какой?

— Твоя башка плотно забита сексом! — сказал Миха тоном строгого сержанта из учебки, распекающего молодого за самоволку. — Научись сдерживать свои интимные желания!

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Затем, чтобы…

— А если мне, допустим, захотелось подойти к одному очень грустному молодому человеку и…

— Так, все. Стоп. Хорош. Куда-то мы не туда заехали с тобой, — всполошился Миха. — Сейчас ты отрываешь свой пухлый фундамент от моего порога и устремляешься назад в розовое сладкое детство. К куклам, цацкам, мулькам, к кастрюлям и коровам. Брысь!

— Может быть, сходим куда-нибудь вечером? — не обращая внимания на Михины слова, спросила голосом Одиссеевой сирены Танюха.

— Господи, ну где дядя Ваня вечно шляется? — сокрушенно пробормотал Миха. — Почему его никогда нет дома? Особенно тогда, когда надо унять одну малолетнюю сексуальную маньячку…

— А он дома, — проворковала Танюха, опуская голову на Михино плечо. — В каса-маре.

— Что-о?! — Миха отпрянул от нее, как от лимонки с сорванным кольцом. — И ты молчишь?..

Танюха с обиженным видом поднялась.

— Очень-то надо… У вас там, в окопах, все такие перепуганные?

— Так, не морочь голову, Мессалина. Иди отсюда. И впредь, чтобы тебе было легче не подходить ко мне ближе, чем на двадцать метров в безветренную погоду, попытайся представить, что я с ног до головы вымазан мерзким румынским говном. Договорились?..

Танюха втянула носом воздух и сморщилась как от неприятного запаха.

— С моим-то воображением? Запросто!.. — бросила она, уходя.

— Эй, Мадонна! А брехинжер можно будет прийти к вам посмотреть? — крикнул ей вслед Миха.

— Езжайте в Кишинев. Там лучше принимает… — ответила она и удалилась.

(«Брехинжером» местные жители называли «Месенжер», кишиневскую программу теленовостей на русском языке).

…И в этот раз, как и раньше, Миха не выдержал неделю мира полностью…

— Значит так, повторяю еще раз, — проводил свою обычную летучку в едущем на дело «КРАЗе» Саша, — сегодня мы работаем напротив «Эдельвейса». Румыны на этом участке слишком уж активны последнее время — это и понятно, свежие, наглые, — так что надо их чуть-чуть успокоить. Действуем как обычно. Снимаем часовых, минируем, уходим. Минируют — я, Борода, Нинзя, Старый. «Ворошиловец» и Норов — на прикрытии. Все понятно?

Присутствующие закивали. Разумеется, все было понятно…

…Они опять с головой погрузились в смоляную реку и бесшумно передвигались по ее неровному дну. Это была странная река — густая, вязкая, — и вся живность копошилась на ее дне. Только птицы — недаром они были дваждырожденными — находили в себе силы бороться с тяжелыми струями и сейчас, невидимые в непрозрачной субстанции ночи, изредка проплывали где-то высоко-высоко над головой.

Люди были слишком тяжелы, чтобы сделать то же самое. Слишком несовершенны, слишком отягощены предрассудками. И лишь оставив свое тело, могли их светлые души легко воспарить к сверкавшей в солнечных лучах как кожа дракона поверхности мрака, туда, где воздух сладок и прозрачен, чтобы из золотистой выси разглядывать медленно текущую внизу реку ночи, реку животной жизни, реку времени… Когда до вражеских окопов оставалось метров двадцать пять, «шатуны» залегли, чтобы осмотреться. Вперед выдвинулись Миха и Норов. Миха залег перед бруствером, а Норов тихонько сполз в окоп.

Миха внимательно смотрел и слушал. Метрах в сорока слева, за окопом мелькали огоньки двух сигарет и бормотали по-румынски два грубых голоса. «Один дрыхнет внизу, на матрасе…» — прошептал, выныривая из окопа, Норов. Потом условный сигнал — подтянуться. Через пару минут рядом появились Саша и остальные. Выслушав информацию, Саша только шепнул Михе на ухо: «Того, что дрыхнет…», — а сам с ребятами уполз вдоль бруствера к тем, курильщикам. По спине Михи сомкнутым строем пробежали мурашки — он должен был убить спящего на матрасе румына.

Перевесившись через бруствер, он лежал и смотрел сверху вниз на человека, которого он должен был убить. Судя по изувеченному темнотой изображению, то был совсем молодой еще парнишка, худощавый невысокий солобон, трогательно разметавший руки и ноги и мерно посапывающий в такт снам. «Боже, как быстро начинаешь чувствовать себя полубогом, когда в твоих руках оказывается чья-то жизнь!.. — невольно подумал Миха, приподнимаясь на локтях, чтобы лучше рассмотреть своего „крестника“. — Вот он, родной, весь как на ладони, семьдесят килограммов мыслей, чувств и надежд… В средние века схоласты спорили, сколько может уместиться чертей наострие иглы… А тут он весь, целая судьба, целый мир, преспокойно уместится на острие моего штык-ножа…» И тогда Миха понял, что не сможет убить этого парня вот так, сонного, беззащитного. Вот если бы это была драка, если бы надо было защищаться… Миха был воином, а не убийцей.

И так он лежал, опираясь на локти, и смотрел вниз, на свою жертву, на свою собственность, и размышлял о чем-то — далеком и туманном… А потом оттуда, где сидели двое курильщиков, донесся неясный слабый шум. «Так. Началось,» — автоматически отметил Миха, вообразив, как на ничего не подозревающих часовых валятся из темноты, с бруствера, горячие тела в маскхалатах. Потом он представил, как в мягкие человеческие глотки вонзается холодная сталь, и ужас захваченных врасплох людей, в один миг сделавших скачок от безмятежности к ощущению смерти, потом — как хлещет на одежду и песок черная кровь, потом… Потом «его» румын приподнялся и завертел головой, прислушиваясь.

Не раздумывая, Миха кинулся на него. Парировав тычок автоматного ствола, он оседлал румына и несколько раз изо всех сил смазал ему по лицу. Но румын, даром что тонкокостный, оказался не на шутку живучим. Он вертелся под Михой, как уж на сковородке, бил руками и ногами и все норовил заорать. Михин автомат улетел от удара куда-то в темноту, потом, получив кулаком снизу в челюсть, Миха чуть не последовал за своим «калашом». Но удержался. Уже не помышляя о том, чтобы вырубить румына ударами в лицо, Миха просто ухватил его за горло и давил, давил пальцами на скользкое яблочко. Это была ужасно неприятная процедура — медленно-медленно лишать человека жизни. Проще бы чикнуть разок штык-ножом… Но до штык-ножа было не дотянуться.

А потом, когда румын до крови расцарапал ему лицо, и на губах появился вкус крови, Михее стало гораздо легче. Ярость и ненависть легко дают нам право на то, чего никогда не разрешают человечность и цивилизованность. И Миха, позабыв обо всем вокруг, жал на податливую шею, пока румын не захрипел, и дальше, пока руки его не сползли безвольно и не обмякло тело. Потом, когда дело было сделано, Миха достал штык-нож и — чтоб без осечки, чтоб наверняка — воткнул широкий клинок румыну в горло. Хрип выталкивающей кровь аорты заставил его задрожать. Он торопливо поднялся, несколько раз воткнул штык-нож в землю, чтобы стереть чужую жизнь, и стал наощупь искать в темноте автомат. Найдя, подобрал, взял и ствол часового и, пошатываясь, побрел по окопу туда, где были свои…

«Штуны» установили на длинном участке окопа несколько «лимонок» на растяжках. Потом, немного оттянувшись от окопа, залегли.

— Ну что, пора будить? — пробормотал Саша, доставая лимонку и срывая кольцо. — А то что-то заспались, друзья-товарищи…

В ночной тишине оглушительно грохнул взрыв. Через несколько секунд послышались резкие слова команды и топот многих ног.

— Все, уходим!..

В этот момент в окопе взорвалась первая граната. Беспорядочно затарахтели автоматы, швыряя в черное небо пышный фейерверк трассеров, заорали с болью и ужасом чужие голоса, а «шатуны» сломя голову неслись к своим окопам. Потом за спиной снова грохнуло. Потом еще…

Они уже спрыгнули вниз, за бруствер, а в румынских окопах все еще рвались гранаты…

Когда «шатуны» ехали домой на своем «КРАЗе», Миха заметил, что у него дрожат руки. Шутка ли: убить человека голыми руками! Ладно бы — из автомата. Это — дело привычное, уже приходилось. А вот голыми руками, вот этими самыми руками…

И тогда Миха неожиданно вспомнил Ваську Волка…

Это было в Чите, городе железном. В недоброй памяти дисциплинарном батальоне. Васька Волк — щуплый, невзрачный парнишка с гладким лицом без малейших признаков растительности и тонкими музыкальными кистями — был Михиным соседом по койке. Маленький, жидковатый, казавшийся смешным в не по размеру большой форме, «дизель» — на первый взгляд ничего примечательного. Вот только глаза… Светло-голубые навыкате, студеные как лед, они смотрели на мир, не мигая, и даже от случайного их прикосновения становилось холодно. Только два выражения бывали в них и сменяли друг друга в случае необходимости. Только два выражения — равнодушие и ненависть.

Васька Волк всегда был спокоен, как снежный торос где-нибудь на бескрайних арктических просторах, и точно так же бесцветен. Никогда никакие эмоции и чувства не оставляли следов на девственной белизне полярного наста. Ни тогда, когда Хер, взводный, до потери пульса имел «дизелей» на плацу, ни тогда, когда кто-нибудь из «восточных братьев» окончательно терял нюх, ни в каком другом из подобных случаев, на которые так щедра «дизельная» жизнь. И не потому, что Васька научился сдерживать эти чувства и эмоции, а потому, что у него их, кажется, просто не было. Он ни с кем не дружил, ни с Кем не общался, кроме как по необходимости, на вопросы отвечал односложно и ровно.

Миха всегда смотрел на Волка с любопытством. «Бог ты мой, это ж механизм какой-то!.. Дюралевая конструкция, а не человек…» Но любопытство вызывали именно внешние реакции Волка. Миха сперва думал, что Васька просто играет, пантуется, а прижми его житуха покрепче, сразу желеобразное человечье нутро выдавится наружу, как у раздавленного помидора. Думал так и поэтому наблюдал за Волком пристально и ждуще в предвкушении шоу. Оттого и Васькины внутренности Миху до поры, до времени не интересовали: мол, когда выдавятся, тогда и посмотрим, что ты за подарок… Но однажды настал день, в который Миха понял: это, у Волка, — не панты…

Как правило, почти каждое экстраординарное событие — всего лишь результат случайного стечения обычных, ничем не примечательных обстоятельств, каждое из которых само по себе не имеет и грамма взрывной силы. Михе это напоминало размножение на планете, где существует не два а, скажем, пять полов. И даже если вместе соберутся жаждущие особи четырех из них, что бы они не делали, без пятой составляющей детеныш не родится.

То же самое и с экстраординарным событием, с тем, что в официальном языке именуется «ЧП» — Чрезвычайным Происшествием.

И правда, если бы Хер — пьяный ли, трезвый — не испытывал врожденной ненависти к азиатам, или если бы рядовой Хусейнов не пошел натурой в папу, грубого, мстительного, злопамятного ублюдка, или если бы Ваську Волка не дернул черт появиться «не в том» месте «не в то» время, или если бы сослуживцы не знали, что у рядового Алибекова есть шило — длинное, с резной ручкой — для сапожных работ, то, возможно, ничего бы и не произошло. Но все эти составляющие оказались налицо, и взрыв — произошел.

А именно: в один прекрасный день Хер капитально застроил Хусейнова и определил во внеочередной наряд по туалету. Хусейнов в ярости скрылся там, ожидая первого же визитера, чтобы согнать на нем злость. Таким визитером оказался Васька Волк. Трудно сказать, чем бы могла закончиться драка, потому что хотя Хусейнов и был гораздо крепче, злость и стойкость Волка с успехом компенсировала это преимущество. Но в самый острый момент в туалет явилось человека три азиатов во главе с рядовым Алибековым, и Васька потерпел сокрушительное поражение. Закончив газават, азиаты с чувством честно выполненного долга разошлись, оставив покрытого кровью Волка на полу туалета. Именно тогда равнодушие в его голубых глазах окончательно сменилось ненавистью.

Потом еще через три дня рядовой Алибеков с огорчением обнаружил пропажу своего шикарного шила. Но воровство в армии — настолько распространенное явление, что он даже забыл поделиться этой неприятной новостью с сослуживцами. Просто повздыхал, поматерился по-узбекски и забыл.

А следующей ночью Миха, который не мог заснуть из-за болей в желудке, увидел, как Волк осторожно встал со своей койки, осмотрелся и тихонько направился через проход к койке рядового Хусейнова. В руках у него были подушка и длинное шило рядового Алибекова. Охваченный самыми мрачными предчувствиями, Миха приподнялся настолько, чтобы видеть произошедшее во всех деталях. Волк наклонился над спящим Хусейновым и несколько секунд внимательно оглядывал храпящих на соседних койках «дизелей». Потом, опустив подушку на лицо азиата и надавив на нее рукой, молниеносно воткнул шило в горло Хусейнова. Проделав эту операцию дважды или трижды — наверное, для надежности, — Волк подождал несколько секунд, пока тело перестанет конвульсивно дергаться, затем методично вытер с рукоятки отпечатки пальцев подолом майки и, оставив шило в ране, взялся за подушку. Миха немедленно упал на постель и замотался с головой в одеяло. Он неясно слышал приближающиеся шаги Волка, потом скрип пружин, растягивающихся под давлением тела. Волк еще какое-то время повертелся, устраиваясь поудобнее, а затем затих.

Миху тогда больше всего поразило хладнокровие, с которым сделал свое дело Волк. Он убил человека — пусть подлеца, пусть ублюдка! — так спокойно, так обыденно, как иной бреется или намазывает масло на хлеб. Это было так не по-человечески, что Миха долго еще дрожал от страха под своим одеялом. «А вдруг Волк заметил, что я видел?.. Вдруг он и меня?..» Миху пугала не сама смерть. Гораздо более страшным казалось умереть именно от рук такой голубоглазой, обтянутой светлой человечьей кожей машины. «Машина — не человек… Она ничего не прощает, ничего не забывает… Она не знает, что такое „отходить“, „остывать“… Она просто выполняет заложенную в нее программу…» Михе казалось, что напади на него сейчас Волк, он — даром, что не сонный — ничего с этим роботом сделать не сможет. «Его, наверное, и пуля не возьмет… Разве что бронебойная…»

…Силами гарнизонной прокуратуры города Чита было проведено доскональное расследование. Все подразделение раз за разом вызывали на допросы, «кололи» всевозможными хитроумными способами, в воспитательных целях даже еще более ужесточили условия содержания. Однако офицерам-дознавателям пришлось столкнуться с непосильной задачей: никто ничего не видел, никто ничего не слышал, никто ничего не знал. Повод? Да, у рядового Волкова, допустим, был повод убить рядового Хусейнова. Но, учитывая мерзкую натуру последнего, такой же повод был еще по меньшей мере у трети подразделения. И, в конце концов — «Если есть преступление, значит, должен быть преступник», — осужденным оказался рядовой Алибеков. Ведь именно его шило торчало из горла трупа. В ответ на истерические возражения Алибекова насчет того, что шило у него украли, а Хусейнов был его лучшим другом, дознаватель лишь презрительно усмехался: какие только байки не выдумает виновный, чтобы спастись от заслуженной кары! Тем более, всегда найдутся люди, которые подтвердят наличие размолвок у самых лучших друзей. А убить Хусейнова ему было легче легкого — они спали на соседних койках. То-то никто ничего не заметил! Словом, в самый короткий срок Алибеков был осужден и отбыл для понесения наказания в Харанхой, военную тюрьму Ордена Ленина Забайкальского военного округа.

На следующий день Миха столкнулся с Волком в туалете. Васька курил, устроившись на подоконнике.

— Спасибо, брат, — сказал Волк.

— За что? — вздрогнув от неожиданности, обернулся Миха.

— Ты все видел, я знаю. Спасибо, что не стуканул…

Миха нервно оглянулся по сторонам. К счастью, в туалете кроме него и Волка никого не было.

— На, кури, — дал ему сигарету Волк.

Миха нерешительно принял «астрину», закурил и уже увереннее уселся рядом с Васькой, на подоконник.

— Понимаешь, брат, я должен был это сделать… Человек — не скотина из хлева. Никто не может безнаказанно причинить ему боль. И если какой-нибудь ублюдок забывает об этом… что ж, надо ему напомнить… Знаешь, это уже третий мой… — вдруг улыбнулся, впервые за месяцы дисбата, Волк и, заметив, как изменилось Михино выражение лица, добавил: — Но меня не спалили. И не спалят. Меня трудно спалить — я не оставляю следов…

— А Алибеков?.. Ты ж его подставил…

— А что, он не такой же, как Хусейнов? В Харанхое у него будет возможность почувствовать себя скотом. Это хорошо. Это прочистит ему мозги.

Они некоторое время молчали. Потом Миха собрался с мыслями.

— Знаешь, меня убило не то, ЧТО ты сделал — я бы сам с удовольствием сделал что-нибудь такое, — а то, КАК ты это сделал… Без эмоций…

Волк повернул к нему свое деревянное лицо, потом заговорил. Так заговорил, как будто ему наконец-то захотелось выговориться.

— Когда ты давишь муху, у тебя тоже нет никаких эмоций. Только — фу-у, мерзость!.. Потому что это не человек. Мы все время убиваем «не людей», каждую секунду. Даже когда триппер лечим. Они, эти ублюдки тоже не люди. Они — триппер, понял? Поэтому их… э-э… истребление — это просто работа, неприятная работа. И, как любую работу, эту нужно делать спокойно и умело. Чтоб наверняка. А эмоции… — Волк несколько секунд подумал. — Да на кой они вообще нужны? Эмоции — это тоже не людское. Они — как туман в мозгах. А мозги, брат, всегда должны быть чисты. Чтобы идти прямо к намеченной цели…

— Как ты понимаешь, я немедленно спрошу: «А в чем она, братан, эта твоя цель?», — сказал уже своим обычным тоном немного осмелевший Михви.

Волк какое-то время разглядывал Миху, словно решал, стоит ли говорить, потом, кажется, решил, что не стоит.

— Тебе это не надо, брат. Спокойней будешь спать по ночам… — он снова сделал паузу. — Понимаешь, брат, в жизни часто так бывает, что приходится делать неприятную работу. Грязную. Ту, что тебе не в кайф. Бывает, за тебя ее сделает кто-то другой. Тогда считай, что тебе повезло. Но чаще — не везет. Тогда надо просто глубоко вдохнуть, немного задержать воздух в легких и включить автопилот. Автопилот — парень клевый. Он за тебя все сделает сам. Главное — чтобы был результат. А наилучший результат достигается тогда, когда ты делаешь свое дело без эмоций. И — без палива… Ты вот посмотри: если бы я в тот же вечер, когда эти твари отхерачили меня в туалете, поехал бы крышей, схватился за табуретку и проломил кому-нибудь из них голову… Меня бы отправили на зону, и все осталось бы по-прежнему, — он пожал плечами и аккуратно затушил окурок об подошву кирзача. — А так… Так они пересцали — труба. Потому что Хусейнова убили жестоко, и потому, что они не знают, кто это сделал. А значит, забурей они снова, любой из них завтра утром может проснуться с шилом в горле. И, что самое страшное, — неизвестность. Они даже не предполагают, откуда ждать этого шила… Вот увидишь, брат, они еще месяца два будут ходить, как шелковые…

— Ну, а если все-таки спалят? — задумчиво спросил Миха.

— Ну и спалят. И расстреляют к такой-то маме, — равнодушно сказал Волк. — А что, ты надеешься жить вечно?..

Он поднялся и сделал несколько шагов к выходу. На пороге обернулся.

— Главное, чтобы цель была стоящая, брат. А если она есть — иди кратчайшим путем, понял? Дойдешь — все окупится. С лихвой…

Через три месяца срок Волка закончился, и он уехал в свою часть. Дослуживать. А восточные братья действительно еще очень долго чувствовали себя в подразделении как бедные родственники.

Миха навсегда запомнил этот разговор. Потому что это было новое. Это было особое отношение к смерти и к убийству. Особое отношение к людям. Волк тогда показал Михе, как должно смотреть на все это настоящему вояке. Вояке, цель которого не победа, а сама война. И в памяти Михи Волк остался не роботом, не машиной, запрограммированной на убийство, а настоящим кшатрией, человеком, призванным воевать со злом.

Миха никогда не мог себе представить, каков Волк в семье, в сексе, в быту. Наверное, у Васьки никогда ничего такого и не было. Даже детства с погремушками и мокрыми пеленками не было. Просто в один прекрасный день Волк впервые ощутил себя в этом мире. Ощутил уже взрослым, идущим по дороге с автоматом наперевес. Так казалось Михе, хотя в этом, вроде бы, не было никакого смысла…

«Не убийство… Не смертный грех… Просто тяжелая, грязная, неприятная работа… Именно так…» Миха сидел на пороге землянки на старом добром «Вороне» и убалтывал свое второе «я».

Когда Саше понадобилось съездить на «Ворон», чтобы провести рекогносцировку, Миха, почувствовав легкий приступ ностальгии, попросился с ним. Ностальгия торжественно отдала концы еще в подпрыгивающем на рытвинах «КРАЗе», и теперь Миха сидел у землянки, дожидался Сашу и боролся с собой.

Он старательно стирал из памяти ощущение податливости чужого горла под своими пальцами, звук хлещущей из аорты крови, но это было сильнее его. «Все нормально… Все нормально… Я должен был сделать это… Иначе нас всех… Это — просто неприятная работа, вроде ассенизации… Или… или санобработки… Потому, что они — враги. Они пришли сюда убивать и насиловать. А с врагами никто покуда не выдумал нового способа общения, кроме войны…»

Убивать из автомата всегда легче, чем ножом. Потому что если из автомата, то вроде как убиваешь не ты. Это все они — маленькие твердые киллеры калибра 5,5. А ты вроде как и не при чем. Так — нажал курок и все. А вот ножом…

— Привет, Собакин!

Миха поднял глаза. Перед ним, протягивая руку для пожатия, стоял Дегтярь.

— Привет, — ответил Миха, вяло тиская Дегтяревскую кисть. — Как дела?

— Еще не родила! — бодро ответил Дегтярь. — Какими судьбами?

— Да так, проездом…

— А, ну да, «шатуны» все шатаются! — хохотнул Дегтярь. — Совсем забыл…

Он пристально глянул куда-то в сторону румынских позиций и сказал уже серьезней:

— Пойдем со мной, Собакин… Винца с румынами попьем…

— С румынами? — удивленно переспросил Миха. — С какими румынами?

— С румынскими!.. — снова хохотнул Дегтярь и добавил: — Понимаешь, у нас с ними затишье. Уже давно. Воевать не хотим. Ни мы, ни они. Так мы друг друга вином угощаем. Сегодня они выставляют, завтра мы… Пойдем!..

— Погоди, так это что же, к ним в окопы надо идти? — спросил Миха, нехотя поднимаясь.

— Зачем в окопы? На нейтральную полосу. Мы там всегда встречаемся… Пойдем, Собакин!.. Ребята хорошие. Сядем, опростаем канистру-другую красного, побазарим…

Миха пошел с Дегтярем. Пить он не любил, да и к румынам особой нежности не испытывал, но все же пошел. Просто чтобы посмотреть.

Как же, ведь на этом поле сейчас должны были сойтись на дружеский пир сонмища дэвов и асуров, уставших от долгой, бессмысленной войны за обладание небесным эфиром. Они соберутся вместе, принесут друг другу клятву вечной братской приязни и поднимут в честь новорожденного мира золотые кубки, полные божественной амриты. Ха-ха. Дэвы и асуры. Очень смешно.

А если серьезно, то действительно интересно понаблюдать, как пытаются играть в мир люди, только вчера игравшие в войну. Как кто-то из беседующих вдруг неожиданно вспоминает о погибшем друге или изнасилованной невесте и лихорадочно давит в себе боль и ненависть, как какой-нибудь вояка узнает в собутыльнике постоянного противника на поле боя, автора его ранения, как дрожат во время тостов руки, сжимающие стаканы, как тени мыслей и воспоминаний плывут в глазах, как толпятся вокруг мрачные силуэты войны. Это действительно стоило увидеть!

…Впрочем, зрелище оказалось менее интересным, чем он предполагал. Все просто «залили сливу» в рекордно короткий срок до состояния риз и потом, волоча за собой пустые канистры, расползлись по окопам. Румыны — направо, сепаратисты — налево. «Это они неспроста так быстро надрались… — думал Миха, направляясь на поиски Саши. — Это они обгоняли мысли и воспоминания… Чтобы не успеть вспомнить и осознать, кто перед ними…»

Он усмехался и шел дальше. «Но все же ясно одно. Румынам не завоевать Приднестровье. Потому что война уже закончилась. Закончилась, даже если никто этого еще не подозревает, даже если еще будут бои и трупы. Война просто подохла. Она всегда подыхает, когда солдаты вместо того, чтобы воевать, голдырят на нейтральной полосе…» Наверное, Миха был прав…

…Мужчины смеялись. Подвал был темным и сырым. Пахло плесенью. Девочка совсем закостенела от страха. Она забилась в угол и обхватила руками худые коленки. Она чувствовала, что сейчас должно произойти что-то очень плохое, но даже не представляла себе, ЧТО ИМЕННО с ней будет.

Их было двое, больших мужчин в черном. Они рыскали по подвалу, кажется, проверяя ходы-выходы, и перебрасывались короткими фразами по-молдавски.

Потом они приблизились к ней. В их глазах было что-то такое… что-то сосуще-бездонное, что-то даже не злое, а скорее — бесконтрольное, безумное…

Один из мужчин нагнулся к ней, крепко ухватил за локоть и рывком поставил на ноги. Девочка попыталась попросить, чтоб отпустили домой, но сильная пощечина заставила ее замолчать.

— Э, полегче, убьешь сцыкуху… — по-русски бросил второй тому, кто ударил.

— Конечно убью… — осклабился первый. — Потом…

Он схватил ее за платьице и с силой рванул. Хлипкая материя расползлась сверху донизу, обнажая худосочное детское тело. Девочка забилась, закричала, пытаясь вырваться.

Мужчины смеялись. Они швыряли ее друг другу, срывали с нее обрывки одежды, потом бросили девочку на пол. Один из них всем своим весом упал на нее сверху и широко, до хруста, развел ее ноги в стороны. От него гадко воняло диким хищным зверем. В следующий миг она почувствовала адскую боль, как будто в нее воткнули — глубоко, до самого нутра — раскаленный добела железный лом. Она вопила, уже не слыша своего крика, и колотилась головой об цементный пол, уже не ощущая боли: вся ее боль сконцентрировалась сейчас в низу, там, где рвал ее внутренности раскаленный лом.

Так продолжалось бесконечно долго, и пыльные лампочки кружились перед глазами, а телу было мокро от крови. Потом мужчина встал, а его место занял второй…

Когда все, наконец, закончилось, она неподвижно лежала на полу и, ничего не соображая, смотрела снизу вверх на двух больших мужчин. Они были какие-то отяжелевшие, ленивые. Им ничего уже не хотелось.

Мужчины смеялись. Потом один из них присел рядом с ней на корточки, приподнял за волосы ее голову и приставил к ее уху что-то холодное, сухо щелкнувшее.

А потом она услышала оглушительный звук выстрела. Самый громкий звук в ее жизни…

ГЛАВА 3

Чуть в стороне от Кочиер, там, где трасса, перехлестнув через Роговскую развилку, устремляется в сторону Рыбницы, держит оборону особое подразделение. Одинаковая камуфляжная форма с непривычными для Приднестровья красно-черными повязками на рукавах, отличная экипировка, бойкая украинская речь — все это свидетельствует о том, что эти позиции заняты не одним из подразделений «сепаратистов», а скорее, чем-то вроде иностранного легиона.

Этот легион воюет на Днестре под штандартом УНСО. Молодые энергичные ребята, в отличие от большинства приднестровских ополченцев прекрасно обученные и вооруженные, кажется, единственная регулярная часть во всей приднестровской армии. Да что там говорить, у них даже «уоки-токи» есть! А еще у них есть железная дисциплина, говорят, даже с палочными наказаниями, и на позициях действует «сухой закон», что уж для «сепаратистов» с их бесшабашной вольницей и патологическим пристрастием к спиртному и вовсе несвойственно.

Вообще, приднестровская армия в это время представляла собой сложный конгломерат национальностей, формирований и убеждений. В одних окопах бок о бок сидели русские, украинцы, молдаване, гагаузы, греки, немцы, евреи; вооруженные из подразделений ополченцев, гвардейцев, бойцов Территориально-сводного отряда, милиционеров, команд казаков — донских, сибирских, кубанских, уральских и местных, «черноморских», — «підрозділів» «стрільців УНСО»; за ПМР воевали все, кто угодно — от русских шовинистов, украинских националистов и местных «большевиков» до простых честных ребят, защищающих свой дом и семью безо всяких идеологий, а так же охотники за льготами, авантюристы всех сортов и видов, всевозможные «суициды», ублюдки, беглецы и бывшие зэки. Одни приходили в окопы, другие — наскучив или испугавшись — сдавали стволы и уходили, третьи приходили только за стволами и, получив их, с боем или тайно вывозили прочь — на Украину, в Россию…

Только теперь, когда в составе «шатунов» Михе представилась возможность хорошо помотаться по всей линии окопов, он воочию смог увидеть армию, сражающуюся за ПМР. Увидеть и оценить. Так вот, это не была армия. Это была орда. Дикая орда бесшабашных вояк, храбрых в меру необходимости, безумия и выпитого вина, часто заменявших обученность удалью и численность стойкостью и упрямством, иногда жестоких, иногда злопамятных, почти всегда фанатично цепких, привыкших воевать на свой страх и риск, не рассчитывая на резервы, без техники, без пушек, без патронов. В этой орде не было командования, не было дисциплины, не было связи, почти не было согласованности действий, в штабах часто не знали, ни сколько имеется на позициях людей, ни где конкретно эти позиции расположены. Да что говорить, зачастую даже одни и те же топографические объекты на картах разных подразделений назывались по-разному. Это была партизанская война в масштабах государства, пьяная, бестолковая война, которую вела армия, ни по способам ведения боевых действий, ни по внешнему виду, ни по какому другому критерию армией не являвшаяся…

Миха видел все это, снова и снова удивлялся и никак не мог понять, каким же образом удается «сепаратистам» вот уже три месяца с успехом отбивать атаки десятикратно более сильного противника. Сейчас-то уже было гораздо легче. А вот как ПМР не погибла тогда, в самом начале марта, когда с правого берега неожиданно хлынули колонны бронетехники и волны отлично вооруженных волонтеров и карабинеров, а встречали их рассеянные кучки левобережных милиционеров и стихийно собравшихся добровольцев, вооруженных кто во что горазд? «Все очень просто, — обычно говорили одни приднестровцы. — Румыны воевать не умеют…» «И не хотят…» — добавляли другие. «Это правда, — думал Миха, — но не вся правда… Главная причина — не в этом. Она — в том, чему трудно подобрать название, но синоним чего — „Воля Господня“…»

…«Шатуны» оказались на позициях унсовцев не случайно: в ночь здесь придется работать. А значит, сейчас следовало, как говорил Саша, «осмотреться». Они были здесь уже не в первый раз, как, наверное, уже не один и не два раза побывали на любом из отрезков линии обороны «сепаратистов». Они везде были как дома.

Миха любил бывать здесь. Ему нравились царившие у унсовцев четкость и порядок, особый дух спаянного дисциплиной и выучкой армейского подразделения. Если обычный ополченский взвод представлялся Михе чем-то рассыпчатым, не цельным, хотя и боеспособным, чем-то вроде заряда картечи, то унсовская «чота» — это было литое чугунное ядро.

— Привет, Павло, — поздоровался Миха, присаживаясь рядом со знакомым унсовцем, крепким плечистым парнем в камуфляже. — Курить будешь?

Павло отрицательно помотал головой. Он не курил, и Миха это отлично помнил. Но въевшиеся в натуру еще в Советской Армии правила хорошего тона — «Всегда предлагай окружающим курить если закуриваешь сам, есть — если ешь, пить — если пьешь!» — были сильнее его.

— Как дела, братишка? — спросил Миха, выпустив густой клуб сигаретного дыма.

— Та нічого, все нормально, — даже и не думая из вежливости переходить на язык собеседника, ответил по-украински Павло. — Так, трохи тоскно. Румуны зовсім зледащилы. Навіть носа з окопів не высовують…

Он вздохнул и украдкой отмахнулся от дыма. Помолчали.

— Таж як слід не обстріляюсь… Хіба це війна? Така собі совецька «зарныця»… — наконец пробормотал Павло недовольно.

— А что, очень хочешь обстреляться? — заинтересованно спросил Миха.

— А навіщо, тобі здається, я сюды іхав, га? — удивился Павло. — Навіщо ми всі сюди іхалы?

— Ну, наверное, затем, чтобы помочь сражающемуся народу Приднестровья против…

— Та ні, облыш, — перебил Миху Павло. — Головна причина — захист украінців лівобережжя Дністра. Зверни увагу: не Придністрівськоі республіки як такоі, а саме наших кревных братів. Ну й, звісно, щоб набуты бойового досвіду. І трохи зброі… — он немного подумал. — Розумієш, у нас же війна буде. Треба підготуватись…

— С кем война?

— Кожне Придністрівья мае свою Молдову, — философски сказал Павло. — У нас вона — на півночі та сході.

— Россия?!

— Московія, — поправил Павло. — Вона… вона не тільки на півночі та сході. Вона — всюды. І ззовні, й усередыні Вкраіны… Ось тільки, якщо щось, напевне, придністрівці нам допомагаты не підуть. Скоріше — москалям. Тож розумієш, чому для нас більш важлыва майбутня війна в Украіні, ніж теперішня тут…

— Павло! — крикнул от землянки еще один вояка в камуфляже. — Йди-но сюди! Треба ж зброю чистыты!..

— Зараз-зараз, — кивнул Павло и снова обернулся к Михе. — Вони скрізь. Москалі. Комуняки. Жиди. Й ми скрізь. Тому скоро буде війна. Московія втратыла Вкраіну — таку багату колонію, що нею володіла декілька століть. То вважаєш, москалі погодяться з цим? Вони не дали нам бути вільнымы за часів Богдана, — в его голосе появилась митинговая звонкость. — А потім ще — за часів Центральноі Ради… Зараз маемо третю спробу. Останню. То мусымо готуватись так, щоб знову не зазнати поразки… — он сделал техническую паузу и снова заговорил сдержанно. — Вони всюди встромляють свого носа. Вони всіх мирять. Тільки через це чомусь ще більше крові. Вони краще нас знають, як нам треба жити. Це — жадібна краіна, котра вміє все, крім того, щоб просто чесно працювати в себе вдома. Це — краіна брехні, котра кожен день співає про братерство народів, якого ніколи не було. Так повинен же хтось, врешті-решт, іх зупинити? А хто крім нас це зробить?..

— Павло! — опять вилез из землянки унсовец. — Ты йдеш, чи ні?

— Выбач, друже, — виновато улыбнулся Павло, вставая. — Бачиш, кличуть.

— Нет проблем, — ответил Миха, словно забыв подать ему руку на прощание. — Дело — превыше всего.

— Саме так, — кивнул Павло. — Всі, хто воюе тут, і козаки, й хлопці з рушення, й ми, всі мають свою мету. Це — особиста справа кожного. Аби спільна робота робилася б…

«Вот, блин, — думал Миха, глядя вслед Павлу, — и они ненавидят евреев. За что? Наверное, они и сами этого не знают. И можно ли вообще найти место, где бы евреев любили? Или хотя бы воспринимали?.. Разве что в Израиле…»

Сегодня была суббота — отличный повод побриться. Миха одолжил у ребят зеркальце, крем, помазок и станок с новым лезвием, набрал в кружку воды и расположился на входе землянки. Укрепив зеркальце на земляном скате, и расположившись так, чтобы солнечные лучи падали на лицо, Миха неторопливо начал раскладывать на обрывке газеты бритвенные принадлежности.

Вообще-то он не очень-то любил эту процедуру. Может быть, в нем говорили потрепанные временем хасидские гены или растительность на лице давала возможность чувствовать себя старше и солиднее, но только Миха отлично понимал петровских бояр, сокрушавшихся после царского бритья по поводу своих «босых» подбородков. Впрочем, усы и бороду он так же не любил. Самое комфортное состояние наступало у Михи, когда его щетине исполнялась неделя, и заканчивалось дней через десять после этого. «Говорят, в Америке изобрели станок, который бреет, оставляя трехдневную щетину, согласно последнему карденовскому писку моды… Остается только жалеть, что Днестр протекает в Молдове, а не где-нибудь под Ларедо…»

Рассуждая о превратностях судьбы, которая развела его и чудо-станок на столько тысяч километров, Миха взглянул в зеркальце, смочил лицо водой и принялся меланхолично его намыливать.

«Я понял, почему я не люблю бритье, — думал Миха, улыбаясь про себя. — Оно слишком похоже на тотальный геноцид… Вот так зарядил в станок нулевое лезвие и пошел рубить щетину под корень, не жалея ни старых, седых, ни малых, коротких… Какая жестокость!..» Он добрил правую щеку и занялся левой.

На этом участке фронта который день было затишье. Только иногда доносилось эхо неблизких выстрелов, да редко-редко взревывали в дивизионе по соседству танковые движки, да еще то там, то тут мелькали, сливаясь с зеленью листвы, камуфляжные формы солдат. Вокруг была поздняя весна, сытая и пресыщенная. Похожая на…

— Э, солдатик, смотри не порежься!.. — послышался сзади хрипловатый женский голос.

«О, нет! Только не это!.. — беззвучно возопил Миха, боясь обернуться. — Господи, искренне надеюсь, что это не она…» Он возвел в горячей мольбе очи горе, потом собрался с силами и оглянулся.

«Вот, мля!..» Это действительно была она. Мона Лиза. Гроза приднестровской армии. Она стояла, подбоченясь, и улыбалась. «Вот, мля!..» На ней были ситцевое платьице в дурацких ромашках и старенькие босоножки, такие растоптанные, как будто их по очереди носил весь духанский призыв пехотного батальона.

— Здравствуй, Джоконда, — неохотно приветствовал ее Миха. — Здравствуй и прощай…

Потом, не дожидаясь ее ответа, отвернулся к своему зеркальцу и продолжил бритье. «Ну не люблю я падших женщин, ну что ж с этим поделаешь?..»

— Ну зачем же так грубо? — вкрадчиво спросила она. — Я что, мешаю?

Миха аккуратно добрил левую щеку и потрепыхал станок в воде, одновременно формулируя ответ.

— Я что, мешаю? — повторила Мона Лиза немного холоднее.

— Ну, уж по крайней мере, помощью это никак не назовешь… — с грехом пополам нашелся Миха. Потом, сделав несколько штрихов станком, добавил: — Ты бы того, шла себе… э-э… в пункт назначения…

Мона Лиза не ответила. Она молча стояла сзади, разглядывая Михину спину. На лице ее одно за другим сменились выражения гнева, раздумья, интереса. (Ему в зеркальце все было отлично видно).

— Ты странный человек, солдатик, — наконец с наигранной задумчивостью сказала она. — Обычно все мужики плывут ко мне. Один ты — от меня…

— Да это ты сейчас уплывешь от меня в ближайший сток, непотопляемая моя…

— Говорят, — не слушая его, продолжала Мона Лиза, — что такое бывает с мужчинами, у которых… у которых не все ладно… кое с чем…

— Ты… Да ты… — Миха даже поперхнулся от ярости. Он шнырнул станок в кружку и сделал шаг к ней, как был, с причудливо разбросанными по лицу островками несбритой щетины и мыльными пятнами. — Да, ты мне противна, ясно тебе? Ты, которая, мля, можешь за один присест пропустить через себя целый взвод без всяких угрызений совести. Ты ж как стакан где-нибудь под скамейкой в парке, которым пользуются все, кому не лень. Да, мне мерзко даже смотреть на тебя…

Она с приклеенной улыбкой слушала его и даже не пыталась перебить.

— И что получается: если я не хочу принимать участие во всем этом скотстве вместе с толпой голодных кобелей, которые целыми днями шляются по позициям, не зная, куда бы запихнуть свои перцы, так значит, у меня с этим делом проблемы, да?.. Я ненавижу эту паршивую самоуверенность блядей и подзаборных халяв, которые считают, что от одного вонючего вида их расставленных копыт каждый мужик должен ехать крышей. Я ненавижу больную психологию двуногих, мля, животных, которые…

— У тебя только одна баба была? — неожиданно спросила совершенно ровным голосом Мона Лиза.

Миха запнулся, несколько секунд тупо смотрел на нее, потом ответил:

— Да при чем здесь?.. Ну, не одна, конечно…

— Не одна… Несколько… Много… — без эмоций констатировала Мона Лиза. — Значит, ты такая же блядь, как и я… Как и любой мужик, как и любая баба… Как все…

— Нет, погоди, так ведь я ж не со всеми скопом… — пробормотал вконец ошалевший Миха.

— А какая разница? — пожала плечами Мона Лиза. — Какая разница, сразу или по очереди? Ведь все равно все это остается с тобой… И потом, я думаю, если бы несколько баб захотели тебя сразу, ты бы не отка…

— Отказался бы! — запальчиво выкрикнул Миха. — Я не блядь!

— Тогда ты дурак… — снова пожала плечами Мона Лиза.

Потом она, покачивая бедрами, удалилась, а Миха продолжил бритье. Он здорово изрезался в этот день…

— Пас, — сказал Саша, недовольно рассматривая свои карты. — Тут и говорить нечего.

— Па-ас? — протянул Борода. — Да?.. Эх, а у меня тут такое… — он еще немного подумал. — Ладно. Даже и дергаться не буду. Пас.

— С величайшим прискорбием хочу сообщить тебе, милый друг, — улыбаясь, заявил Саше Миха, — что играть тебе все же придется. Третий пас.

— Ну спасибо, соколики, порадовали, — проворчал Саша, раздавая карты из последа. — Мне только белта сейчас не хватает…

У них сегодня был выходной. На «работу» в ночь поехала другая смена, а они коротали часок перед сном, лениво перебрасываясь в белот. Полумрак землянки едва-едва разгоняла хилая керосиновая лампа, в отблесках света которой давным-давно знакомые лица Саши и Бороды казались чужими и загадочными, а силуэты тел Нинзи, Норова и еще двоих-троих людей, отдыхавших на настиле, вообще воспринимались только как бесформенные темные пятна.

— Козырь — пика, — сообщил Саша, не отрываясь от карт.

— Ну конечно, — деланно возмутился Борода. — Ты вечно объявляешь то, чего у меня нет. Почему бы не объявить, скажем… ну, скажем, бубну? Получилась бы отличная игра, честное слово! — он погрузился в мечты о том, насколько удачнее складывалась бы игра, если бы козырем оказалась бубна.

— Начнем, наверное, с трефы… — объявил Саша, заходя.

— Ты мне вот что скажи, — произнес, возвращаясь к прервавшемуся из-за сдачи карт разговору, Миха. — Если и ПМР война в хep не уперлась, и Кишиневу тоже, так за каким же мы до сих пор воюем?..

— Нет, это народу Молдовы война не нужна… — покачал головой Саша, — а Кишиневу… Ты трефку скидывай, не спи, браток!.. — дождавшись, пока Миха сбросит малку на трефового туза, он забрал взятку и продолжил: — Кишиневу эта война очень даже нужна. Н не столько Кишиневу, как очень немногим людям… — он взглянул в свои карты и зашел с короля. — Националистам, фронтистам, кое-кому в верхах… Ты разве не знаешь, что большая и лучшая часть промышленности Молдовы находится именно здесь, на левом берегу?.. — забрав взятку, Саша неспешно закурил папиросу. — Ну вот, а потом — идеология… «Великая Румыния», «Единая Румыния», «Неделимая…» Да, только идеология. А не война молдаван и русских. Сам что ли не знаешь, что в молдавском ОПОНе подавляющее большинство — русские и украинцы… Да еще многие — афганские ветераны… Ну что ж, пожалуй, пробомбим в козырь…

— Правительство в Кишиневе знаешь чего учудило? — сказал Борода, сбрасывая пиковую даму. — Когда они провозглашали независимость Молдовы, то объявили ее присоединение к СССР в сороковом году и образование Молдавской ССР незаконным… Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что все их правительства с сорокового года до настоящего момента, все их указы, законы, положения, правила, потом претензии на Приднестровье, потом даже провозглашение независимости Республики Молдова — все это незаконно… Понимаешь, они сами себя признали и объявили незаконными!.. — он хохотнул и хлопнул ладонью по настилу. — Замкнутый крут получается!..

— Безумные люди какие-то, — согласно улыбнулся Миха.

— Да чего же безумные? — пожал плечами Саша, считая очки. — Просто румыны. Румыны и все тут… Негусто. Семь пунктов… Хотя с моими картами могло бы быть и хуже…

— А в последе… — забормотал Миха, просматривая карты, — в последе — два…

— Погоди-погоди, как это два? — наклонился к нему Борода, заглядывая в карты последа. — А-а, тут же козырный валет, а ты его за простой посчитал… Не два — три пункта, — обернулся он к Саше, записывающему очки.

— Ну вот, — продолжал Саша через минуту, отложив карандаш и начиная сдавать карты, — а такая идеология — ну, там, «Великая Румыния» и все такое — нужна этим людям для того, чтобы… — он безнадежно завис, глядя в карты.

— Чтобы скрыть свое коммунистическое прошлое! — уверенным голосом лектора из общества «Знание» заявил Борода.

— Скажу вам больше, мужики, — пробормотал Миха, — эта идеология нужна им потому, что просто нужна. Чтоб была. Потому как народы вообще без идеологий жить пока еще не научились… Пас.

— Второй, — ответил Борода.

— Э, как по мне, так уж очень она — эта националистическая идеология — беспокойная, — сказал задумчиво Саша. — Ни себе, ни другим продыху нет. Потому эти вояки и на Гагаузию напали. Потому и против ПМР сейчас воюют… Только если у гагаузов они хоть чего-то добились, то у нас… — он покачал головой и добавил:

— Пас.

— Почему бы им не заиметь другую какую-нибудь идеологию? — предложил Борода. — Ну, там, идеологию полного желудка… А ты не отвлекайся, Ворошилов, не спи…

— Спасибо мужики, — усмехнулся Миха, раскидывая карты с последа. — Спасибо за потенциальный белт…

— Но я вам скажу, ребята, — разворачивая карты веером, заявил Борода, — что у них и таких, которые по убеждениям воюют, тоже хватает. «Бужор», «Калараш» или те же «бурундуки»… — он вытащил из пачки «беломорину» и закурил. — Все чирикают, мол, третья сила, третья сила… Ведь какие сволочи, видят, на каком-то участке перемирие, затишье, так ночью идут по нейтралке и колбасят и по своим, и по нашим. Нормальная херня?!.. И уходят. А эти, на позициях, начинают лупить друг в друга. Вот вам и «третья сила»…

— А диверсии, а минирование? А убийства?.. — подхватил Саша.

— А детские игрушки с минами?.. — с возмущением продолжил Борода.

— Ну, так они же воюют не по убеждениям, — бросил карту на доски Саша. — Просто больные люди, которым нравится убивать, пытать, насиловать… Сумасшедшие… И как они не понимают, что жестокостью и войной в Приднестровье ничего не добьешься?..

— Скажу больше, — произнес задумчиво Миха. — По большому счету Кишинев добился бы здесь гораздо большего, действуя не так нагло…

— Это как?

— Без войны, — ответил Миха. — Политическими мерами… Э, Борода, — перебил он сам себя, — ты чего с козыря зашел? Не имеешь права: захода с козыря еще не было… Так вот, если бы Молдова сохраняла мир, согласилась на автономию Приднестровья, а сама втихую вела бы диверсионные действия, подрывала авторитет правительства ПМР, вводила таможенные и торговые ограничения, давила бы ПМР экономически, нагнетала на левом берегу атмосферу неуверенности в завтрашнем дне, нервозности…

— А нас и этим не проймешь, — уверенно ответил Борода. — Знаете, ребята, я только одного хочу: чтобы вам наконец-то дали приказ наступать. Мы бы на том берегу живо порядок навели…

— Не, ну нельзя ж ко всему подходить так топорно, — сказал с легким раздражением Миха. — Иногда надо думать и о том, что находится вне твоего окопа…

Какое-то время играли молча.

— Все, — сказал после очередного круга Саша, подсчитав очки. — Я закончил. Перевалил через сотню…

— Кто на втором месте? — лениво поинтересовался Миха, откидываясь на спину.

— Борода.

— Не горюй,Ворошилов, — утешительно заявил Борода. — У тебя ведь тоже, как никак, почетное третье место…

— Да ну вас, жалкие прушники, — отмахнулся Миха. — С вами ни играть, ни пить, ни воевать нельзя. Больно вам во всех этих делах фартит…

— А ты не будь таким умным, — без тени улыбки посоветовал Саша. — Не нагнетай. Не думай как маршал Шапошников, когда сидишь со стволом в окопе, думай как солдат… Будь проще, Ворошилов, — добавил он, поднимаясь. — Тогда и тебе будет проще. Уяснил?..

Наверное, самым неприятным и опасным жанром в «искусстве» фронтового разведчика является разведка боем. Во-первых, конечно, потому что действо происходит днем. Во-вторых, потому что все в открытую. Ну, а самое неприятное заключается в том, что обычно разведчик, диверсант стремится выполнить свою миссию безо всякого шума, без единого выстрела. А разведка боем как раз и заключается в том, чтобы, сымитировав атаку, вызвать на себя огонь максимального количества вражеских дзотов, огневых точек, батарей. Вызвать, чтобы засечь. Поэтому вполне можно классифицировать разведку боем как своего рода ловлю на «живца», где «живцом» выступает именно имитирующее атаку подразделение.

Понятно, что приказ произвести разведку боем вызвал у «шатунов» коллективный приступ черной меланхолии.

— Это где, под Коржевым? — спрашивал Норов, разглядывая карту. — Е-мае, так туда же соваться ну никак нельзя! Что за херня, Саша? Мы же данные в штаб отправляли!

— Ну не дошли еще данные, Леня, ну что же я могу сделать…

— Да ты погоди, погоди!.. Там же перекрестный обстрел отсюда и вот отсюда, — Норов неистово затыкал пальцем в карту, — мы же в решето домой приедем!.. А минное заграждение, а пушки вот здесь?!..

— Если хочешь, возьми сегодня увольнительную…

— Да?! Это ты мне такое говоришь?! Хорошо. Добро. Ладно. И возьму! И на хер мне не упала вся ваша война со всеми разведками боем, мать-перемать…

Норов не взял увольнительную. Да он с самого начала знал, что не возьмет, хотя и грозился. Тут уж дело было в неписаном кодексе чести «шатунов», согласно которому перед лицом наиболее трудных и опасных дел отпуска, увольнительные и прочие отмазки просто переставали существовать до поры до времени.

Поэтому на дело команда «шатунов» выехала в полном составе. Они шли на трех машинах: впереди — БАТ, за ним — обшитый дополнительной броней ГМЗ, еще один самодельный бронемонстр с массивной стальной «лопатой», а следом — один БТР.

Был яркий солнечный день, теплый и радостный, в который гораздо предпочтительнее попивать винцо в тенистом саду, чем на театре военных действий искать себе на задницу неприятности. Но выбирать не приходилось.

Три машины перестроились в боевой порядок в персиковом саду и на полной скорости помчались по полотой касательной к румынским окопам, ведя пальбу из всех башенных видов оружия. Румыны немедленно открыли ответный огонь.

Миха находился в БТРе. Сквозь мутный триплекс, дергающийся перед глазами в унисон рисунку рытвин и ухабов под колесами машины, он с трудом разглядел мелькающие стволы деревьев, зеленый массив на заднем плане, а между первым и вторым — быстро приближающуюся неровную линию вражеского окопа. Где-то над головой безостановочно тарабанил башенный крупнокалиберный пулемет, Юрка, водитель, неистово матерясь, круто бросал машину влево-вправо, уворачиваясь от попаданий; заглушая стрельбу и взрывы снаружи, ревели моторы, а рядом, бок о бок, прерывисто дышали солдаты.

Машины прошли в один конец, развернулись и двинулись вдоль окопов в обратном направлении. Миха кинулся к триплексу другого борта. Отлично были видны пять ведущих пальбу огневых точек, чуть дальше, из низинки стреляли две пушки. БТР здорово тряхнуло, запахло дымом. Пора было уходить.

Когда техника «шатунов» оказалась в самой середине румынских позиций, огонь противника достиг своего апогея. Это был кинжальный перекрестный обстрел, очень опасный, и «шатунов» спасали только быстрота движения и не слишком меткая стрельба румын.

Потом, — Миха совершенно не понял, как это произошло, наверное, водитель головной машины в суматохе боя потерял направление, — они оказались в селе. Это было Коржево. Вокруг замелькали бутовые заборы и утопающие в зелени дома, часто со следами артиллерийских и ракетных попаданий. Они кружились по лабиринту узких улочек, лихорадочно ища выход, а изо всех окон, калиток, щелей по ним стреляли в упор. Казалось, все село нашпиговано румынскими стрелками, причем так густо, как грядка — стрелами лука. Это продолжалось минут десять. Целую вечность. Иногда уже казалось, что вот-вот, совсем немного, только бы прорваться до этого перекрестка или в конец той улицы, и все, там уже откроется чистое поле, и можно будет уйти к своим. Но за перекрестком начиналась новая бесконечно длинная улица, за улицей виднелся новый перекресток, а огонь не ослабевал, и пули барабанили по броне, как град, и машины с ревом неслись и неслись куда-то в неизвестность.

Маленькое село вокруг выросло до размеров мегаполиса, причем, построенного совершенно безумным архитектором, не имеющим ни малейшего представления о планомерной застройке и прямых углах, и солдат понемногу начала охватывать паника, и в льющейся бесконечным потоком Юркиной матерщине Михе впервые послышалась растерянность.

А потом, когда БТР все же вырвался из села, и Миха облегченно перевел дух, изображение в триплексе вдруг провалилось куда-то вниз, и его сменило чистое безоблачное небо. БТР дернулся, завалился набок и заглох.

Все орали и ругались, совершенно не понимая, что происходит, а Юрка рвался к люку с воплем: «Наружу, мля!.. Наружу!..» И солдаты кинулись к люкам, и, обдирая бока, выныривали на поверхность мира, а БТР раз за разом содрогался от тяжелых ударов гранат.

Когда Миха, ошалевший, кашляющий от дыма, с пеленой перед глазами и звоном в ушах, вывалился на землю и оглянулся по сторонам, то на мгновение почувствовал непреодолимую тягу забраться обратно: он находился в румынском окопе.

Сзади застыл, попав левыми колесами в окоп, дымящийся труп БТРа, дальше, совсем рядом, виднелись дома Коржева, а впереди уходила вдаль ломаная линия траншеи, и по всей ее длине мелькали, приближаясь, зеленые кепи румынских солдат и стволы автоматов. Еще одна машина, БАТ, бестолково ворочалась в развалинах ближайшего дома, пытаясь объехать это место стороной. «Гусака» — ГМЗ — заметно не было.

Миху на секунду захлестнула волна липкого ужаса, и он даже чуть не выронил автомат. Это был конец, безусловный, стопудовый конец: горстка людей без тяжелого вооружения, без прикрытия, без транспортных средств — во вражеском окопе, лицом к лицу с многочисленным румынским подразделением!

Но потом, к счастью, на смену лопающимся нервам и взорвавшимся чувствам и эмоциям, включился автопилот. Миха совершенно автоматически выдернул из люка трубу гранатомета и сумку с выстрелами и нырнул за изгиб траншеи. Зарядив РПГ, он выглянул наружу, умостив гранатомет на бруствере.

Двое «шатунов» были убиты наповал — их трупы лежали вповалку на дне окопа, — остальные трое, заняв безнадежную оборону, неистово опорожняли магазины в сторону противника.

Выпустив гранату, Миха пригнулся, чтобы перезарядить РПГ, и в этот момент тяжелый взрыв швырнул его куда-то под БТР. В лицо плеснуло чем-то горячим. Он открыл глаза, автоматически ухватился за болтающийся на шее «калаш». По морде БТРа было размазано то, что осталось от Юрки. Кисти и лицо жгло, как огнем. Миха взглянул на руки и его вырвало: тыльная сторона ладоней, пальцы, ствол и цевье автомата — все было покрыто густой бугристой кровавой массой. «Боже, мозги…» Он отшвырнул автомат, вылез на четвереньках, нелепо тряся головой, подобрал гранатомет, поднялся. Потом, шатаясь, зарядил РПГ и вскинул его на плечо.

В мире больше ничего не было — ни Приднестровья, ни войны, ни румынов на том конце окопа. Была только тяжесть гранатомета на плече, и сопротивление собачки под пальцем, и огненная боль на лице и руках.

И он стрелял, пока не выпустил все гранаты, а затем взял ствол одного из убитых — свой он не подобрал бы и под расстрелом — и открыл огонь.

А потом над ним что-то загрохотало. Он поднял глаза. «Боже ты мой…» Это была ГМЗшка, прикрывающая его своей лопатой. Рядом стоял БАТ, и кто-то, за слезами в глазах не различить кто, призывно махал из распахнутого люка рукой и что-то орал.

Мимо Михи пробежал один из бывших в окопе «шатунов» — Миха даже не понял, кто именно — и вперед головой нырнул в люк. Потом кто-то рванул Миху за рукав и потащил из окопа. Миха сопротивлялся, его сейчас интересовало только одно: неиспользованные заряды в магазине. Но чьи-то руки с силой запихнули его в люк, и он, плохо соображая, что с ним происходит, безвольно опустился в металлическую тесноту отсека, в голоса и нервное дыхание многих людей.

Потом люк захлопнулся, и БАТ сорвался с места. Потом снова были удары огромной кувалдой по броне, БАТ швыряло, как игрушку, и воздух оглушительно звенел, а перед глазами плыли оранжевые круги, но Михе было плевать — он вырубился…

Очнулся Мвха, лежа на траве, рядом с землянкой гвардейцев. Он долго просто лежал и смотрел в небо, уцепившись, как утопающий за соломинку, за звезду Давида на шее…

В этом деле погибло пять человек. Последний — Старый, — тот, что спас Миху, втолкнув его в люк БАТа, был убит за секунду до спасения, когда выстрел из румынской безоткатки насквозь пробил ГМЗшную лопату…

Когда уцелевшие вернулись к своим, Норову почудились стоны и крики о помощи. «Там ваши. Раненые, — сказал он Саше. — Я схожу забрать их…» С ним пошли еще двое. Они не нашли раненых. Вместо них они нашли мину. Отличную, исправную противопехотную мину. Когда Норова принесли обратно, у него были оторваны обе ноги…

В тот вечер Миха напился так, как не напивался никогда в жизни. Он сделал это, Когда почувствовал, что его руки и лицо уже никогда не отмоются, что на них навсегда останется отпечаток чужой плоти…

Четыре дня Норов метался и стонал в бреду, снова и снова умоляя, чтобы ему принесли супа. Потом, на пятый день, он умер…

ГЛАВА 4

Затишье на фронте, которое так любит большинство солдат, штука безусловно приятная. Это та «скука», которая, как когда-то утверждал дезертир-Митяй, гораздо предпочтительнее «веселья». Потому что «скука» на войне — это почти всегда синоним жизни. А «веселье» очень часто влечет за собой смерть. Что ж, за удовольствия, говорят, нужно платить. Но у затишья есть один веский недостаток, который часто сводит на нет все приятные преимущества: рано или поздно оно заканчивается. И как сложнее встать с земли, чем со стула, так сложнее вступать в новый бой после долгого затишья, чем после вчерашнего боя…

Был конец мая, теплого и солнечного, и воевать совершенно не хотелось, но все говорило о том, что новый всплеск огненного шторма не за горами. С каждым днем все больше двигалось на той стороне бронетехники, с каждым днем все активнее вели себя румыны на позициях, с каждым днем все кровожаднее становились выпуски «брехинжера»…

«И охота им искать на свою задницу неприятностей, — думал Миха, разглядывая в бинокль ползущую по румынскому берегу на юг колонну бронетранспортеров. — У них что, дел по хозяйству нет? Всяких там битв за урожай, социалистических соревнований в цехах, хороводов вокруг памятника Стефану Чал Маре? Их беда в том, что они слишком много пьют. Боже мой, русского Ваню все считают страшным алкоголиком, родным братцем зеленого змия, даже вон анекдоты на эту тему травят. А ведь он, этот Ваня, в сравнении с первым встречным голдырем-молдаванином — самый настоящий председатель общества тотальной трезвости… Про молдаван тоже анекдоты ходят, но совсем другого рода… А чего же вы хотите от нации, которая столетиями хлещет вино в непомерных количествах? Зачинают детей — пьют, вынашивают — пьют, рожают, выкармливают, воспитывают — опять же таки пьют. И даже этот, который родился, совсем маленький еще, не то, что под стол, под стул пешком ходит, слово „кернуть“ еще правильно не произносит, а и он туда же… И ведь это — из поколения в поколение! То-то у кое-кого на том берегу уже бецики с пециками в башке ползают… А кроме того, это ж всегда так: накерялся и — ну за шашку хвататься. И это — в стране, где растет столько драпа!.. Не понимаю. Честное слово, не понимаю… Такие плантари кругом, а они — воевать!.. Забили бы косой, пыхнули от души и расслабились…»

Миха знал, что предлагать: вот уже полчаса он находился в состоянии приятного наркотического опьянения, недостаточного для запуска крыши в межзвездное пространство, но вполне способствующего умиротворенному созерцанию окружающей действительности. Действительность эта была словно отделена от Михи толстым прозрачным стеклом и существовала в каком-то ином измерении, что придавало ей особую пикантность. Ведь что может быть для тебя интересного в движущейся где-то далеко колонне БТРов, если только ты не десятилетний мальчуган, который видит военную технику только по телевизору, в «красный день календаря»? Но порция драпа, этого спрятавшегося в папиросе и вытекающего оттуда с дымом, как джинн из лампы, волшебника, заставляет забыть о вони, лязге и скрежете механизмов, о грязи колес и смертоносности оружия, о ненависти, скрючившейся внутри, в боевых отсеках. И сейчас для тебя эти бэтээры — неясные темнозеленые образы, колесницы Джаганнатхи, бесплотные молнии богов войны, совершенные в своем холодном гневе, которые плывут в далеком ирреальном мире навстречу неумолимой судьбе…

«Все таки драп лучше вина. Драп — мирный. После него не воевать, после него брататься тянет. Вот, например, „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ — самый что ни на есть драповый лозунг. А всякие там „Мир хижинам, война дворцам!“, „Наше дело правое, мы победим!“, „Вперед, коли, руби, ура!“ — явно по пьяному делу сочинялись… Я бы того… всем дипломатам на мирных переговорах драп выдавал бы. Только чтоб так — пока не курнул, за круглый стол не садишься. Блин, это ж войн бы и в помине не было!.. Слово Остен-Бакена!.. — Миха улыбнулся той особой улыбкой, которая появлялась на его лице всякий раз, когда он бывал симпатичен сам себе. — Тысячи лет, еще со времен Менеса и Ур-нанше, да где там, еще с уголовника — Каина, люди только тем и занимаются, что истребляют себе подобных, и, кажется, получают от этого совершеннейшее наслаждение. Наверное, это доставляет им удовольствие из-за соединенного действия эгоизма и жажды жизни. Ведь всегда приятно видеть рядом умершего собрата, одновременно ощущая себя живым и здоровым… С начала времен все народы постоянно стремились к расширению своих земель. И только индийцы предпочитали не высовывать носа из своего ромба, стороны которого — морские побережья Индостана и Инд с Гангой. Обычно вся агрессия — начиная с ариев и заканчивая англичанами текла извне. И никогда — наружу. Индусы были умные: зачем воевать, когда вокруг — такой драп? И именно наркота придала их религиям такой фатализм и такое миролюбие, и пестроту, и загадочность, и призрачную самоуглубленность… Боже мой, а эта буддистская „нирвана“, предел мечтаний каждого последователя Шакья-Муни, это растворение в божественном сиянии?.. Более возвышенно и вместе с тем точно описать пик наркотического наслаждения еще не удавалось никому в истории…»

Миха поправил сползающий с бруствера автомат со странной металлической чашкой, навернутой вместо компенсатора. Эта чашка — одно из изобретений приднестровцев, призванное решить проблему недостатка гранатометов — позволяла метать лимонки метров на восемьдесят-сто.

В этой войне, где нападающие обладали подавляющим преимуществом в вооружении и огневых средствах, обороняющимся приходилось придумывать все новые и новые средства уравнять положение. Поэтому вскоре после начала военных действий у сепаратистов появились и тут же стали легендой, передающейся из уст в уста по всему Приднестровью и такие вот самодельные гранатометы, и пусковые установки для «алазани», и собранные из тола и металлических обломков и обрезков мины, и даже сделанная из крановой стрелы катапульта, швырявшая артиллерийские снаряды или маленькие авиабомбы километра на четыре и окрещенная румынами «неизвестной дальнобойной пушкой»…

Даже недостаток танков сепаратисты ухитрялись компенсировать. «Голь на выдумки хитра…» В капонире устанавливалась и обтягивалась масксетью поливная труба с поля. Это было сделано так, что издалека она была похожа на ствол спрятанного в капонире танка. И много раз, когда румынская бронетехника натыкалась во время атаки на такие поливные «танки», противник, смутившись, отходил…

Война, в которой можно было сражаться таким «оружием», явно была «ненормальной». Сепаратисты называли ее «румынской». «Румынской» в смысле «тупой», «дурацкой», «бестолковой». Многочисленные просчеты и ошибки и румынских, и приднестровских командиров на любой другой войне непременно бы закончились поражением. Здесь, в этом пьяном бардаке, такие ошибки сделались обычными и совершенно нормальными способами ведения боевых действий. Например, однажды все позиции приднестровцев облетела история о том, как четверо пьяных казаков на двух велосипедах, стреляя из «мух» гонялись во время боя за румынским бэтээром. Они не попали ни разу, но перепуганный водитель загнал свою машину прямо на минное поле…

«Но дело даже не в „оружии“, которое изобретают сепаратисты, — размышлял Миха. — Это — частности. И частности эти складываются в одно целое, в то, что мы изобрели для себя способ не проиграть войну. Этот способ очень прост… Ведь проигрывает только тот, кто готов к поражению, допускает его возможность, кто ХОЧЕТ проиграть. Так вот, мы — проиграть НЕ ХОТИМ…

Мы доказываем это нежелание каждый день, но, кажется, румыны нам еще не верят. Что ж, прийдется доказывать более убедительно, вот и все…»

Потом, снова прильнув к биноклю, он обнаружил, что БТРы все еще идут и идут. Их проехало уже больше двух десятков, а из-за массива деревьев появлялись все новые и новые.

Миха даже присвистнул от удивления. Колонна могла идти на Дубоссары, могла и на Бендеры, и в обоих случаях это было очень серьезно.

«Я понял: румынам просто некуда девать металлолом, и вот таким по-иезуитски хитрым способом они переправляют его на этот берег…» — усмехнулся Миха, подбирая автомат.

Потом он выбрался из окопа и торопливо зашагал в сторону землянок: о колонне надо было доложить Саше.

На участке ополченцев по соседству с «шатунами» появился румынский снайпер. Работал он и днем, и ночью, работал очень качественно, и на несколько дней совершенно отравил ополченцам жизнь.

Впервые о существовании снайпера узнал Леха Комар, неуклюжий очкастый парнишка лет двадцати. Как-то ночью он находился в «окопном» карауле. Светила усыпляющим тягучим светом луна, было на удивление тепло, и вскоре Леха почувствовал, что засыпает. Чтобы хоть чем-то себя занять, он сходил за лопатой и принялся углублять свою ячейку в траншее.

Так он работал уже минут пять, чувствуя себя гораздо бодрее, как вдруг — чок! — прозвучал далекий выстрел и мимо свистнула пуля. От неожиданности Леха так и застыл, подняв лопату в руках. Новая пуля со звоном выбила инструмент из пальцев. Леха, опомнившись, нырнул за бруствер. «Что за черт? — недоумевал он. — Как этот гад меня видит? Ночь ведь!..» Потом до него дошло: «Очки! Лунный свет отблескивает в очках!..» Он снял очки и снова взялся за лопату. Через минуту новая пуля взрыхлила песок буквально в сантиметре от его лица. «Да что ж такое?!.. — испуганно подумал Леха, неподвижно замерев там, где стоял. — Уже и без очков ведь!..» Он стоял и ждал. Выстрелов не было. Тогда он снова поднял лопату, зачерпнул песок и осторожно забросил на бруствер.

В тот миг, когда лопата, освободившись от земли, пошла вниз, пуля ударила Леху в левое плечо. Застонав, он тяжело уцал на дно траншеи. И только тогда, лежа в ожидании спешащего к нему напарника, Леха понял: «Часы! Мать-перемать, часы же!.. При каждом движении лопаты часы пускают лунных зайцев!..»

К следующему вечеру Саша разбил несколько бутылок и утыкал весь бруствер осколками. И ночью началось… Согласно движению луны по небу, отсвечивали то одни, то другие стеклышки. А снайпер — о, он оказался настоящим профессионалом! — гасил их одно за другим. Утром ребята вышли посмотреть и поразились — ни одного целого, все вдребезги!..

Но снайпер работал и днем. В любое время суток у ополченца, неосторожно высунувшегося из-за бруствера, был верный шанс схлопотать пулю в лоб. «Шатуны» несколько раз пытались захватить этого гадского стрелка, эту прибалтийку-наемника, но у них ничего не получалось. Дело в том, что каждого снайпера на линии фронта охраняли и прикрывали человек двенадцать-пятнадцать «скорпионов», бойцов спецподразделения армии Молдовы, прошедших специальную подготовку в Италии. И когда приднестровцы кидались в атаку, пытаясь захватить прячущегося в персиковом саду снайпера, «скорпионы» умело сдерживали их натиск, давая возможность снайперу отойти, а потом оттягивались следом. Солдаты на чем свет стоит честили чертову бабу, но ничего поделать не могли.

Так продолжалось до тех пор, пока снайпер не убил Серегу Цвиркуна, одного из «шатунов».

— Дай рацию! — яростно требовал в штабном блиндаже у комбата ополченцев Саша. — Дай рацию! Щас я этой суке прибалтийской!.. — и, схватив передатчик, настроенный на общую и для румын, и для сепаратистов волну, заорал: — Ты, сука драная! Слушай меня внимательно!.. Выебать я тебя не выебу, это точно, но убить — убью!.. Как собаку!..

Потом, отшвырнув рацию, вышел вон. Миха никогда еще не видел сдержанного Сашу в таком состоянии. Просто Цвиркун был его старинным другом.

— Да ты понимаешь, ладно, румыны на нас лезут! — ругался Саша у землянки, лихорадочно смаля папиросу. — Это я еще могу понять: здесь они — дома. Но ты, сука, приперлась сюда хер знает откуда, чтобы убивать?!.. Ты же баба, тебе детей рожать, что же ты творишь!.. Ладно, они — румыны — за землю воюют, за страну, за идею, но ты-то, ты-то… Ты же за бабки, за бумажки поганые людей убиваешь!.. У тебя что, детей нету?!.. Так какого же ты чужих детей отцов лишаешь?.. — он погрозил кулаком невидимой наемнице. — Что тебе в этой войне, сука? Что тебе здесь надо? У тебя что, дома своего нет?.. Я буду не я, если тебя, подлюга, не убью! Вот этими самыми руками!.. Богом клянусь!..

С той поры у Саши появилась снайперская винтовка Драгунова с отличной оптикой. Он выслеживал снайпершу долго и упорно, он часами наблюдал за ее позицией, ожидая одного неверного движения, одной ошибки. Он был терпелив и холоден, как дикарь, вышедший на тропу войны, как туземец, не изнеженный цивилизацией, без усталости, без нервов, без сострадания.

Несколько раз он чуть было не накрывал снайпершу, но ей везло, очень везло. В конце концов она почувствовала, что за ней целеустремленно охотятся, и начала охотиться за своим охотником.

Это продолжалось шесть дней. Они меняли позиции, провоцировали друг друга всевозможными трюками вроде поднятой над укрытием шапки, и следили, следили один за другим. Все время. Несколько раз то он, то она были на волосок от смерти, однажды ее пуля даже пробила Сашину камуфляжную маску и оцарапала щеку. Но он с прежним упрямством продолжал охоту.

И она не выдержала. На седьмой день она пропала, и никто уже не беспокоил ополченцев с помощью снайперской винтовки.

— А все таки я ее не убил! — мрачно констатировал Саша утром восьмого дня, когда уже было понятно, что снайперша ушла. — Все таки я ее не убил!..

— Херня, брат, ушла и ушла, — успокоительно бормотал Ванька Горлов, пушкарь. — А мы и так румынам отомстим. Без нее, — и пояснил вопросом: — Пушка-то наша нам на что, а? Пушка-игрушка…

И в тот же день они пошли мстить.

Это была отличная горная пушка почтенного калибра 76 миллиметров. Безо всяких там колес, лафетов и щитов, всего только массивная труба на треноге, она была очень легка и удобна в обращении. Шутка ли: в случае необходимости Ванька-пушкарь пер ее на новую позицию в одиночку. Для такой пушки не требовалась специально подготовленная позиция. Достаточно было первой попавшейся низинки. И лупила «игрушка» на добрых пять километров, а уж на три — наверняка. Лучшее тяжелое оружие для немногочисленной, подвижной команды «шатунов» трудно было себе представить.

И вот в этот день, дождавшись обеда, «шатуны» выдвинулись в давно облюбованную ложбинку, откуда открывался шикарный сектор обстрела румынских позиций. Почему именно в обед? Потому что уж больно весело было врезать по жрущим свою мамалыгу румынам серией осколочных снарядов. Ведь более беззащитным и уязвимым, чем во время еды, солдат может быть только, наверное, во сне. Или при справлений нужды.

Выдвинувшись на огневую позицию, навели бинокли. Присмотрелись. Румыны на той стороне, расположившись между деревьями вокруг бачков с обедом, мирно трапезничали. В ярком солнечном свете были хорошо видны сгорбленные над мисками фигурки в хаки, мерно двигающиеся руки с ложками, брошенное рядом на траву оружие.

Установили пушку, навели, зарядили и, благословя, грохнули.

Трах! Бах! В румынском лагере поднялось раскидистое земляное дерево. Опешившие от неожиданности правобережные муравьи в хаки кинулись врассыпную, роняя миски, ложки, автоматы.

Трах! Бабах! На той стороне снова полетела во все стороны земля, несколько фигурок остались лежать в траве. Остальные, сломя голову мчались к окопу.

Трах! Тарарах! Снаряд ударил точно в одну из кучек беглецов. Вместе с комьями земли веером полетели ошметки человеческой плоти.

Тут же заговорили с той стороны автоматы, потом пулеметы, еще через десяток секунд несколько раз подряд громыхнули гранатометы.

«Шатуны» оттянулись назад.

— Ну что, попустило? — улыбаясь, спросил Ванька, когда они вернулись к землянке.

— Да где там… — мрачно покачал головой Саша.

— Понимаешь, наша пушка — штука хорошая, спору нет. Только ведь Серегу-то ею не вернешь…

«В древнегреческой мифологии, — подумал Миха, — существовало волшебное оружие, которое при желании могло лечить нанесенные им раны… Как жаль, что мы не древние греки!..»

— А у него ведь двое детей осталось, у Сереги… — пробормотал с горечью Саша.

Еще недели две назад — после неоднократных подготовительных встреч с канистрами вина на нейтральной полосе — ребята-ополченцы с «Тюльпана» наладили прямую телефонную связь с румынскими карабинерами напротив. Втихую конечно. И с того времени ни тем, ни другим не приходилось строить догадки насчет намерений визави в неприятельских окопах. Просто крутишь ручку полевика, привет, мол, мужики, как дела? «Нормально. А у вас?» Ну, тоже, дескать, ничего. Что на завтрак было? Опять мамалыга? «А вы опять „Сектор Газа“ слушали?» Ну, и так далее. Но это — вводная часть разговора, чтобы, так сказать, прощупать почву, чтобы выяснить, нет ли сейчас на позициях какого строгого начальства, не обломились ли карабинеры дружить, не заменили ли их какой другой частью. А уж потом спрашиваешь, ну что, мол, сегодня воюем? «Да нет. Зачем?» А если к ночи начальство ваше осерчает! «Ну, тогда начнем лупить по звездам. Только и вы тоже, ладно?» А чего нам, ладно, базара нема. Правду говорят, что простые люди всегда общий язык найдут. Потому что простым воевать друг с другом не за что.

Только сегодня «тюльпаны» позвонили карабинерам не ради жизнерадостного трепа, а совсем но другой причине. По причине, которая сделалась относительной редкостью за время фронтового затишья — по поводу стрельбы.

День был тихий и ленивый, обычный «скучный» день, и, казалось, ничто не предвещало никаких неожиданностей. Время близилось к обеду, ополченцы привычно валялись на матрасах, греясь на солнышке, как вдруг тишину резко разорвало тарахтение автоматов.

Ополченцы торопливо заняли оборону согласно боевому расписанию и приготовились отражать атаку, которая, судя по активности огня, должна была быть достаточно энергичной.

Только атаки не было. Стрельба, то затихая, то снова разгораясь, все продолжалась, где-то рвались гранаты и дико кричали люди, а атаки все не было. Мало того, в сторону позиций ополченцев не было сделано ни единого выстрела. В окопе «Тюльпана» распространилось недоумение. Что за черт? Может, наши зашли карабинерам в тыл, или диверсия какая? А может, на пушку берут румыны? А может?..

— Короче, Кисель, — окликнул комбат одного из своих людей, — иди, наверное, позвони румынам. Хули они там молотят?..

Кисель, невзрачный сутулый парнишка, почти мальчик, с уныло опущенным носом, меланхолично-медлительный, недовольно ворча, побрел в штабной блиндаж. Кисель не любил приказов из-за необходимости их выполнять и в силу этого не очень хорошо относился к комбату, от которого эти приказы текли, с точки зрения Киселя уж очень мощным потоком. Хорошо себя чувствовал Кисель только в сидячем положении. А очень хорошо — в лежачем. Так вот, рядом с комбатом это было совершенно невозможно.

Зайдя в блиндаж, он покрутил ручку телефона.

— Але! Але!

На том конце провода долго не отвечали. Кисель на всякий случай подул в трубку и снова закрутил ручку.

— Але, мать вашу! Вы что там все, оглохли?!.. Наконец ему ответили. — Кто это?! — кричал в трубку нервный голос. — Кто говорит? Ни хера не слышно!.. Алло!

— Это Кисель, — вальяжно сообщил в трубку Кисель. — Мирча, это ты?

— Я, я! — орал на том конце провода Мирча. — Чего хотел?.. Только погромче говори, а то…

— Але! Ты куда опять пропал?!.. — начал раздражаться Кисель.

— …так шмаляют, что себя не слышу… — на секунду появился в трубке голос Мирчи.

— Мирча! Мирча, ерш твою медь! Да что у вас такое происходит?!..

— …опон на смену приехал… — снова выплыл из небытия Мирча. — А нас, козлы, с позиций не выпускают… Так мы…

— Але!.. Але!..

— …говорят, мол, давайте, воюйте дальше, ребята… Так мы за стволы взялись…

— Так это вы со своими?!..

Тишина.

— Але!.. Да ты куда опять делся, придурок?!..

— …вы теперь поосторожнее на позициях, ребята… Затишье кончилось…

— Але!.. Але!.. Ты меня слышишь?!.. Але!..

Но на этот раз телефон замолчал окончательно. Впрочем, уже и так все было понятно…

Когда Кисель рассказал обо всем ополченцам, над окопом повисло тягостное молчание. Все чувствовали невидимое, но неизбежное приближение новой огненной волны. Приятные дни затишья безвозвратно уходили в прошлое. Противник, кажется, накопил силы для нового удара.

А стрельба на позициях карабинеров все продолжалась.

Вечером в выпуске «брехинжера» рассказали о гибели в бою под Кочиерами восьми военнослужащих армии Молдовы. Было сообщено, что их похоронят как национальных героев, со всеми соответствующими воинскими почестями.

На следующий день возобновилась война.

— Не дави на меня, — потребовал — впрочем, довольно вяло — Миха, помогая Танюхе сесть на порожек рядом с собой. — Никогда не смей на меня давить…

— Ни в коем случае, — заявила Танюха, отвешивая шутливый поклон. — Да и как можно даже помыслить о том, чтобы надавить на такого доблестного вояку, героя «шатунских» шатаний… Но все же?.. Все же мне хотелось бы получить ответ на свой вопрос…

— Я тебя застрелю, — попытался вернуться к истокам их взаимоотношений Миха. — Просто возьму и застрелю. В упор. А потом…

— Хорошо-хорошо, застрелишь, — немедленно согласилась Танюха. — Я даже сама сниму автомат с предохранителя. Но только у приговоренных к смерти всегда есть право на последнее желание, верно? Так вот, я желаю…

— Чтобы я поцеловал тебя в те уста, которыми ты не говоришь по-фламандски? — с иронией ввернул Миха.

Танюха звонко рассмеялась.

— Это будет второе желание. Перед очередным расстрелом. А пока мне бы хотелось, чтобы ты ответил на мой…

— Да. Да, — обреченно сказал Миха. На его лице была написана покорность судьбе, как у какого-нибудь неудачливого Синдбада, который долго и мужественно боролся со штормом, а теперь, потерпев поражение, с фаталистическим спокойствием идет ко дну. — Да.

— Что «да»?

— Это уже второй вопрос.

— Хорошо, потом можешь расстрелять меня еще разок, — согласно кивнула Танюха. — Только отвечай.

— Ну хорошо, хорошо, — пробормотал Миха с деланным раздражением. — Ну так слушай: я действительно очень рад тебя видеть; я действительно получаю удовольствие от общения с тобой; я действительно отношусь к тебе совершенно по-особому; я действительно… э-э… ношу сорок второй размер обуви и сорок восьмой — одежды; я действительно не состою в Обществе По Обмену Опытом Между Обществами По Обмену Опытом, сокращенно ОПООМОПОО; я действительно…

— Достаточно! — замахала руками Танюха. — Достаточно.

— Но все это, — уже серьезней продолжал Миха, — ровным счетом ничего не значит. Потому что так исторически сложилось, что мы совместились по шкале временных и пространственных координат не только с тобой, но и с толпой воинственных правобережных героев. Разумеется, в конце концов их бренные останки унесут обратно за реку, и более приятного зрелища, на верное, не существует в природе, — на его лице появилась добрая улыбка патологоанатома. — Но до этого счастливого дня может произойти множество гадких, мерзких вещей; например, мне могут раскурочить бошку из чего-нибудь стреляющего — благо, выбор необычайно велик, — или, скажем, одна моя знакомая приднестровская красавица сделает поворот оверштаг и отплывет в неизвестном направлении…

— Этого не произойдет, не надейся…

— Я это вижу по лицам, — немедленно согласился Миха. — Особенно когда к ним прилипает столь упрямое выражение… Дело не в том, произойдет это или нет. Я тоже не думаю, что меня убьют — не время еще. Просто я пытаюсь тебе объяснить, что, как говорил старина Потрясатель сцены в изысканном переводе одного нашего маститого соотечественника, «есть много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам»… Слишком многое может произойти до того момента, когда уместно будет продолжить этот разговор, понимаешь?

— Не понимаю.

— Понимаешь, понимаешь. А кроме того, ну объясни мне ради Бога, милая, зачем тебе водить знакомство с таким человеком, как я? Нищий ублюдок без роду, без племени, голый как стенобитное орудие, и так же как стенобитное орудие не умеющий делать ничего, кроме войны… Я же патрон, понимаешь? Обычный унитарный патрон калибра пять сорок пять. Я жив только потому, что до меня еще не дошла очередь. Когда она дойдет, меня просто выстрелят, я покину этот мир, понимаешь? И от меня останется пустая гильза. Пустая светлокожая гильза. Это произойдет, когда меня выстрелят, милая. А ты ведь знаешь, как быстро вылетает автоматный рожок…

— Не надо, не говори так. Все будет хорошо…

— Разумеется, — кивнул Миха. — Все всегда бывает только хорошо и никак иначе. Ни романы, ни фильмы, ни судьбы не кончаются плохо, даже если герой умирает, сходит с ума или делается подлецом. Любой финал — хорош. Потому что происходит то, что должно произойти. Но мне не хотелось бы, чтобы ты…

Она положила голову ему на плечо.

— Зачем ты мне это говоришь? Я что, тебе в тягость?

— Боже мой, да при чем здесь это?.. Я просто хочу уберечь тебя, милая. От разочарования, от несбыточных надежд, понимаешь? Почему бы не избежать негатива, если это покуда возможно?..

— А если я не хочу? — запальчиво спросила она.

— Если я рада тому, что происходит, и тому, что произойдет дальше, что бы это ни было?..

— Когда ребенок намеревается засунуть руку в кипяток, он тоже совершенно удовлетворен жизнью, — сказал Миха. — Но я понимаю такого ребенка: пока сам не обожжешься, то не дойдет, что этого делать не надо…Не принимаю, — уточнил он после паузы. — Но вполне понимаю. А тебя папка в детстве мало шлепал. Надо ему сказать об этом…

Она не ответила. Некоторое время они просидели молча: ее голова на его плече. Глаза ее были закрыты. Михина спина затекла, но он боялся даже пошевелиться.

— Кстати, — вдруг встрепенулась Танюха, — а ты что же, забыл о следующем желании?

— О каком?

— Насчет уст, которыми я не говорю по-фламандски…

И она обняла и поцеловала его.

Вечером, когда Миха в одиночестве лежал на койке своего флигелька и курил, он вдруг осознал, что болезнь, которой заразила его душу Хельга, проходит…

ГЛАВА 5

«К счастью или к несчастью, ничего неизменного в этом мире нет, — размышлял Миха, неспешно возвращаясь с завтрака. — Как говорится, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… Я это к тому, что очень многое сейчас, через три месяца, воспринимается не так, как тогда, в первые дни. Теперь окопы привычны как улицы города детства, на тротуарах которых, кажется, знаешь каждую трещину, автомат — просто часть тела, вроде руки или ноги, румыны — соседи по коммуналке, а солнце и луна — освещение сцены, которое вечно врубается в самый неподходящий момент. Начинаешь ощущать странную прелесть вечеров в землянке, когда углы тонут в густом сумраке, вытекающем из-под полатей, неясно бормочут сонные голоса, а в центре, в круге дрожащего керосинового света, мягко падают на дерево игральные карты… И все эпизоды, этапы, из которых состоит каждый Божий день, настолько традиционны и логично взаимосвязаны, что как Кювье мог по одной кости воссоздать все животное, я по одному эпизоду могу реанимировать день…»

Миха споткнулся об корень дерева, недовольно осмотрелся и побрел дальше.

«Мне нравится ощущение автоматного ремня под пальцами, нравится, как сидит на мне камуфляжная форма, нравятся высокие шнурованные башмаки. Очень приятно, что на мне „лифчик“, специально пошитый для меня Танюхой… И вообще, что может быть лучше чувства удовлетворения от качественно выполняемого дела, тем более, когда это дело — справедливая война?..»

Он кивнул сам себе, одновременно вытаскивая из кармана сигарету.

«Мне нравится быть хорошим солдатом, метко стрелять, правильно занимать позицию, нравится ни с чем не сравнимое чувство взрывающегося в венах адреналина, и вражеский окоп, где опасность, и дрожь возбуждения, и привкус пороховой гари… Мне нравится все!.. Даже когда — потери. Потому что это придает войне новый смысл, новую святость…»

Миха присел на колоду рядом с землянкой и закурил.

«Подумать только, а я ведь так ненавидел службу в Советской Армии!.. Но теперь я знаю — почему. Потому что это было зло, черное искушение для скотов и подонков, потому что это было насильно, несвободно. И еще потому, что это было никому не нужно…»

Он сидел на колоде и, никуда не торопясь, покуривал сигарету. Сегодня был великолепный день. Сегодня у Михи был выходной.

Жорка Истомин, ополченец с «Эдельвейса», обожал женщин. Каждой фиброй своей мятущейся души, каждым квадратным миллиметром грузного, прыщеватого тела. Он обожал их любых. Толстых и худых. Эмансипированных и скромных. В фас и в профиль. Женщины — загадочные существа, существующие в волшебном, призрачном мире парфюмерии, бижутерии и менструации — казались ему именно тем, ради чего стоит жить. Сомнения на этот счет появлялись у Жорки очень редко и присутствовали недолго, до очередной ночной поллюции.

Жорка обожал женщин и боялся их. Каждый раз в присутствии любого объекта в юбке, в какой бы ситуации это не происходило, Жоркина натура разделялась страхом на двух одинаково шизоидных молодых людей, один из которых был женоненавистником, а другой — сексуальным маньяком. В зависимости от того, какой из этих двух дебилов брал верх, менялось и Жоркино поведение. Надо ли говорить, что женщины боялись Жорку еще больше, чем он их.

Нельзя даже сказать, чтобы Жорка желал женщин. Скорее, он страстно желал, чтобы женщины, все, сколько их ни есть от Днепра до Дуная, еще более страстно желали его. Почти каждую ночь Жорке снился один и тот же сон, иногда с незначительными вариациями: толпа обнаженных прекрасных женщин, одержимых сексом, преследует его по бесконечным полутемным коридорам под музыку Шаде; он убегает от них, спотыкается, падает, вырывается из цепких, горячих объятий и снова бежит прочь. Заканчивался сон всегда одинаково: женщины, привязав Жорку к столбам в каком-то мраморном зале, среди свисающих с потолка белых газовых покрывал, раз за разом исступленно насилуют его, все вместе и по очереди. Просыпался он на сбившейся, измочаленной простыне, в совершенно скверном расположении духа.

Жорка не хотел брать. Он хотел отдаваться. В этом-то и была главная проблема: все его знакомые девчонки хотели точно того же.

Была и еще одна проблема, которая попортила Жорке немало крови. В первый раз, когда ему удалось оказаться в постели с одной подружкой, все мероприятие было закончено Жоркой в рекордные десять секунд. Неудивительно, что второго раза — равно как и третьего, четвертого и пятого — не произошло.

Поэтому совершенно естественно, что на предстоящий вечерний визит в их взвод Моны Лизы, о котором Жорка узнал от членов мона-лизиного фан-клуба, он возлагал особенно большие надежды.

За время своих сексуальных лишений, неудач и тщетных надежд Жорка научился терпеливо ждать. Это умение очень пригодилось ему сегодня.

Скрючившись на матрасе в окопе, он ждал, когда настанет вечер, и прийдет Мона Лиза.

Потом, когда она появилась, он ждал, пока обрадованными секс-фанами будут истреблены литры и литры забористого вина.

Далее, когда стало совсем темно, и пустые трехлитровые банки полегшими в битве солдатами остались лежать у землянки, он ждал, пока народ разработает программу дальнейших увеселений.

Жорка мужественно перетерпел сорокаминутную дискотеку, когда Мона Лиза, одетая только в солдатскую каску, лихо отплясывала в кругу ополченцев под осточертевший «Сектор Газа».

Затем он столь же доблестно вынес новое нападение сослуживцев на остатки винных запасов.

И наконец, когда Мона Лиза скрылась в землянке, чтобы соответствующим образом обставить открытие охотничьего сезона, Жорка твердо стал в очередь у входа.

Он не дождался. Слишком уж много оказалось желающих. И когда часа в четыре утра Мона Лиза, сметенная ополченской сексуальной бурей, заснула, забыв даже покурить перед сном, и суровые герои попадали, кто где стоял, Жорка в смертной тоске вернулся на свой матрас в окопе, который покинул несколько часов назад с такими радужными надеждами…

Он лежал, уткнувшись лицом в песчаную стенку траншеи, проклинал отсутствие выносливости у Моны Лизы, желал ее фанам полного отпадения всех и всяческих проблем и страстно мечтал об ужасной эпидемии,которая поразила бы всех мужчин Земли, кроме него.

Кроме того, он ожесточенно разрабатывал победоносную стратегию своих действий на случай очередного появления Моны Лизы в их взводе.

Так, с мраком, плывущим в голове, слезами, выступившими в глазах, и рукой, зажатой в паху, он и заснул…

Жорка Истомин погиб через четыре дня, накануне нового визита Моны Лизы на «Эдельвейс»…

— А что ты думаешь делать дальше?.. Ну, после всего этого?.. — негромко спросила Танюха, глядя куда-то в сторону.

— После? — задумчиво переспросил Миха. — После я… — он озорно улыбнулся. — После я осяду, вернее опаду под бочок какой-нибудь хозяйственной клуши и, может быть, даже переквалифицируюсь в управдомы.

Дядя Ваня был настоящим демоном-искусителем. Когда Миха, отпущенный домой в очередное увольнение, прибыл в Гояны, дядя Ваня по-дружески попросил его сопроводить Танюху в поездку к родственникам, в Бутор. «Загорелось девке бабку с дедом проведать, — басил дядя Ваня, дружелюбно похлопывая Миху по плечу. — Оно мало ли что, — война, все таки. А с тобой, с солдатом, все же как-то поспокойнее… Да и парень ты хороший, я знаю… Так что, поедешь, сынок?» Миха еще для вида поломался, но с самого начала уже твердо знал, что поедет. Разумеется, поедет. С превеликим удовольствием.

И вот сейчас они с Танюхой сидели на заднем сидении попутки — ветхого «москвичонка» наглого красного цвета, — а мимо за бесконечной чередой ореховых деревьев проносились зеленеющие поля и рощицы.

— А где произойдет это торжественное событие? — спросила Танюха после паузы.

— Какое?

— Ну, это… твое опадание… — она натянуто улыбнулась.

— Это очень серьезный вопрос, — нахмурился Миха. — Чрезвычайно серьезный. Дело в том, что сам акт моего опадания должен быть обставлен соответствующим образом, понимаешь?

— Это как?

— Ну, вокруг должен находиться определенный набор атрибутов, формирующих специфический интерьер. Причем, для каждой эпохи этот интерьер — свой.

— А попроще можно? — поинтересовалась Танюха. — А то ты так вещаешь, как какой-нибудь ненормальный по телевизору.

— Можно и попроще, — немедленно согласился Демократичный Миха. — в данную эпоху для успешного проведения опадания мне необходимо, чтобы с одной стороны были река и граница, а с другой стороны только граница, без реки. Еще мне нужно, чтобы через меня проходило трансгосударственное шоссе, а потом еще, чтобы местом опадания оказалась шикарная юная ведьмочка, с внешностью, неотличимой от обложки «Пентхауза», психологией голодной росянки и голосом сирены…

— Сирены?! — возмутилась Танюха. — Я что, слишком громко говорю?

— Чего? — не понял Миха. — А, вот ты о чем… — он расхохотался. — Да нет, не пожарной сирены, Господь с тобой. Мифологической сирены. Сладкоголосой крылатой суки…

— Суки?!

— О Боже! — сокрушенно вздохнул Миха. — Я же сказал, что у тебя от нее только голос. Один только голос…

Танюха несколько секунд обдумывала полученную информацию, потом улыбнулась гораздо более жизнерадостно.

— Отец помог бы тебе с работой…

— Да нет, не стоит, — покачал головой Миха. — Понимаешь, милая, касаемо ручного физического труда я имею свое особое мнение. Оно, безусловно, заведомо ошибочно, но менять его я пока не желаю.

— Что же это за мнение? — с подозрением спросила Танюха.

— Оно формулируется следующим образом: «Каждый человек должен работать тем, что ему дал Господь.» Так Вот, мне Он дал толковую голову и непоседливую, рисковую натуру, но забыл вручить также и изнывающие без тяжелой работы сильные мозолистые руки… Кроме того, я уже в свое время попахал. Выше крыши… Так что извини. В армии ПМР я после войны еще могу послужить, но не более того…

Они некоторое время молчали.

Водитель — морщинистый, монстроватый дед, густо усеянный торчащими из самых неожиданных мест кустиками седой щетины, — все это время молча выслушивавший всю ту ахинею, которую несли за его спиной эти двое малолетних придурков, неожиданно активизировался.

— Сейчас будет Ташлык, — проскрипел он. — Мне — туда… Я вас там высажу…

И снова безнадежно затих.

Они выбрались из машины в Ташлыке и прошли чуть дальше по трассе, чтобы поймать очередную попутку. Вокруг по обе стороны простирались роскошные персиковые сады, еще без плодов в это время года.

Миха шагал рядом с Танюхой, придерживая болтавшийся на плече автомат. Она щебетала о чем-то неважном.

«Боже ты мой, а ведь я люблю ее, — неожиданно понял он, искоса поглядывая на эти нежные линии лица и шеи, на обтянутую платьем грудь, прислушиваясь к чуть-чуть резковатым звукам ее голоса. — Я ее люблю. Я по уши вляпался в эту нахальную девчонку… Господь милостив. После всех сук, блядей и стерв Он все же послал мне Ту. Настоящую…»

Он брел по обочине плечом к плечу с Танюхой и возносил благодарную молитву всемилостивому Господу Вседержителю.

— Э, да ты меня совсем не слушаешь, — вдруг потянула его за рукав Танюха.

— Я… э-э…

— Хорош, нечего сказать! Я тут уже полчаса рассказываю ему о самых разнообразных вещах, а он… — она с притворным недовольством покачала головой и произнесла не терпящим возражений тоном: — Повторяю. Я очень счастлива. У меня все хорошо, — постепенно ее голос изменился. В нем появился сладкий восторг. Танюха даже чуть-чуть задыхалась когда говорила. — Иногда мне кажется, что я начинаю понимать самоубийц. Именно в такие минуты человек начинает желать смерти. Когда очень хорошо, а не когда очень плохо. Потому что смерть — это остановка. И человек умирает, чтобы остановить счастье, чтобы уйти на гребне волны… — Танюха смолкла, потом, через секунду заговорила снова, на этот раз просто игривым томам: — И еще. Я очень люблю весну. Мне ужасно нравятся веточки деревьев с молодой листвой. Понятно?

— Понятно, — истово кивнул Миха.

— Поэтому я сейчас схожу в сад и сорву себе такую веточку. Тоже понятно?

— Но…

— А ты — ты подождешь меня здесь. Я не хочу, чтобы ты видел, как я уродую деревья.

— Мне кажется, что лучше этого не делать, — осторожно возразил Миха.

— Почему это? — агрессивно вздернула она носик.

— Потому что… потому что сад может быть заминирован.

— Да-а? — она оглянулась по сторонам. — А почему же нигде нет щита с надписью?

— Ну… Мало ли. Нет и нет. Но все же идти туда не…

— Перестань, — оборвала она Миху, уже шагая в сторону сада. — Я быстро…

Миха чувствовал, знал, что не должен ее пускать туда, но так же твердо знал, что не может не пустить, что то, что должно произойти, все равно произойдет. И тогда, когда Миха ощутил свое бессилие, ему стадо страшно. Он торопливо отвернулся, уставившись на ореховое дерево на другой стороне дороги.

«Господи… умоляю Тебя, не дай ЭТОМУ произойти… Сбереги ее, Господи… Пусть не для меня… Но сбереги… Умоляю Тебя…»

— Боже, здесь так красиво! — услышал он Танюхин голос.

«Господи, если на то будет воля Твоя, лучше возьми меня, дурака… Пусть лучше я загнусь, чем она… Умоляю Тебя, Гос…»

За спиной оглушительно грянул взрыв. Миха упал на колени. «Нет! Нет!! НЕТ!!!» Дрожа, он некоторое время прислушивался. Тишина. Только напуганные взрывом птички снова зачирикали о своих птичьих проблемах…

Все было кончено. Миха даже не пошел в сад, чтобы проверить это. ВСЕ БЫЛО КОНЧЕНО. Он поднялся с колен и, не оглядываясь, побрел на шоссе.

В двадцати метрах он нашел щит с предупредительной надписью. Сбитый какой-то машиной, щит лежал в траве обочины. Миха опустился рядом с ним на корточки и заплакал…

— Тихо-тихо, ребята… Не на дискотеке…

Миха скорее догадался, о чем шепчет Саша, чем услышал. «Шатуны» осторожно приближались ко вражеским позициям. Сегодня целью был во-он тот танк в капонире, который уже просто достал расположенных напротив ополченцев. Они успели привыкнуть к тому, что по окопу всегда следует ходить, обязательно Наклоняясь, и теперь, наверное, если после войны встретишь на улице согнутого в три погибели парня, то сразу поймешь, на каком участке фронта он, собственно, находился.

Это место было на самом конце позиций, занимаемых рыбничанами. Дальше на юг стояли дубоссарцы. А непосредственно здесь, на стыке, южнее рыбницких ополченцев, держали оборону черноморские казаки.

О своем возвращении в Гояны после гибели Танюхи Миха потом старался никогда не вспоминать. Потому что это был один из психологически самых тяжелых моментов в его жизни. Это был кошмар. Снаружи — истерика матери Танюхи, тети Веры, сердечный приступ дяди Вани, горькие упреки, оскорбления. Внутри — раскаяние, стыд, сосущее чувство утраты, боль и тоска. За два дня до Танюхиных похорон Миха постарел лет на десять. «Так все и должно было произойти, — частенько говорил он себе в эти дни. Говорил даже не затем, чтобы успокоить себя, а просто для того, чтобы что-то сказать, чтобы убедиться в том, что еще жив. — Так все и должно было случиться. Потому что это было слишком хорошо…»

Закончив все грустные формальности в Гоянах, он немедленно кинулся назад, на позиции и прибыл туда рано утром белый как мел, с потухшим взглядом мертвеца. К обеду Миха уже точно знал, что снова хочет подохнуть, как собака, а вечером в составе диверсионной команды ушел на дело.

— Вот он, красавец…

Их было четверо — Саша, Миха, Нинзя и Борода. Они аккуратно подобрались к капониру и осмотрелись. Внутри земляного мешка была полнейшая темнота и тишина. Наверное, часовой просто спал. В окопах тоже было все спокойно. За траншеями, чуть дальше, возвышались черными массивными силуэтами без единого огонька какие-то недостроенные здания.

«Я, конечно, не такой уж спец, — подумал Миха, с подозрением оглядываясь по сторонам, — но только что-то уж очень тихо вокруг. Как-то даже слишком…» В этот момент какой-то резкий, непонятный звук донесся со стороны недостроенных зданий. «Шатуны» автоматически глянули в ту сторону, и им в глаза ударил ослепляюще яркий свет мощного прожектора.

«Еб…» — только и успел подумать Миха, сослепу кидаясь в сторону. Он ничего не видел, впрочем, как и остальные «шатуны». Прожектор ослепил их совершенно. Вслед за этим в румынских окопах раздались слова команды, и мрак с громким сухим стуком прорезали нити трассеров. Ожил даже капонир. В его пасти неожиданно вспыхнули гороховые извержения автоматных очередей, и град пуль брызнул в сторону «шатунов». Миха кое-как разглядел это сквозь аритмичные яркие вспышки в глазах, лихорадочно и бестолково уползая куда-то в темноту.

Надо было уходить. Срочно. Их наверняка ждали и хорошо подготовились. По крайней мере, начало оказалось впечатляющим.

Миха полз, пока не стал видеть получше. Тогда он остановился и огляделся по сторонам. Румыны по-прежнему вели массированный огонь по всей линии, совершенно не жалея боеприпасов. Особенно надрывались ублюдки в капонире. Луч прожектора шарил по земле, ища цели и иногда на несколько секунд останавливаясь на подозрительных с точки зрения «осветителя» объектах на почве. Сепаратисты, позависав несколько минут, в конце концов затарабанили в ответ. «Шатунов» нигде не было видно.

Положение было — хуже не придумаешь. Лежишь в кромешной темноте между двумя линиями окопов, на открытом пространстве шириной метров сто — сто пятьдесят, а вокруг тебя — сплошной ураган огня, слепящий вихрь, который окружил тебя со всех сторон и не дает никакой возможности не то, что куда-то продвигаться, а просто перевести дух. Да еще этот прожектор, который рыскает в неприятной близости от тебя и, глядишь, вот-вот накроет тебя светящейся накидкой, которую немедленно вслед за этим изрешетят румынские пули. И вокруг — никого, ни одной живой души. Тут уж никто на помощь не прийдет. Тут уж сам выбирайся, братишка!

Миха немного прополз куда-то, потом остановился. Из-за мельтешащего перед глазами прожектора и всех этих бесконечных автоматных и пулеметных вспышек сориентироваться было совершенно невозможно. Миха раздраженно выругался, поднял автомат и выстрелил в прожектор. Насколько большую ошибку он сделал, Миха понял почти немедленно: как следует прицелиться в слепяще яркий прожектор было невозможно, поэтому он промазал; но зато вспышки его выстрелов в самой середине темного массива между двумя огненными линиями сразу же засек «осветитель» со своего здания. Засек и немедленно нацелил на эти вспышки свой прожектор. Миха, ослепленный вторично, снова кинулся, очертя голову, в сторону, в спасительную темноту. На этот раз он не совсем успел: упав на землю, Миха почувствовал острую боль в «невезучей» ноге, той самой, которую в армии жестоко сломали ломом. Сейчас было такое ощущение, будто в ногу воткнули тупой, раскаленный на огне стержень.

Миха застонал, лежа на боку, подтянул к животу поврежденную ногу и принялся рвать из-под маскхалата футболку. Это было очень трудно сделать: над самой макушкой то и дело свистели пули. Все же Михе кое как удалось перемотать рану, и он лежал минут десять, чтобы перевести дух и поднабраться сил.

В конце концов огонь немного ослабел, и Миха пополз к своим. Было очень трудно. При каждом движении пульсирующая боль пронзала ногу. «Трансвааль, Трансвааль, тебе полная жопа…» — зло думал Миха, заставляя себя двигаться вперед. Ползание на руках получалось у него довольно паршиво, но все же он по чуть-чуть приближался к ополченским позициям. «Вот сука, — вдруг прострелило Миху, — я ведь на базе новый камуфляж заначил!.. Меня тут завалят, а его там обязательно сопрут!..» Он с раздражением сплюнул, мотнул головой и энергичнее заработал локтями.

Когда стрельба почти полностью прекратилась, и чертов прожектор наконец погас, Миха снова остановился на отдых. Он лежал, тяжело дыша, смотрел на звездное небо над головой и заставлял себя не обращатьвнимание на боль.

Внезапно он заметил три силуэта, бесшумно двигавшиеся неподалеку. «Свои?.. „Шатуны“?..» Миха уже хотел позвать их, как вдруг один что-то пробормотал по-молдавски. «Ебтать, румыны!..» Миха решительно ухватился за автомат. «Бог ты мой, вот это сидят ополченцы и карабинеры в своих окопах и не знают, что на поле между брустверами по ночам — своя жизнь…» Он направил дуло на румынов и нажал на спуск. Стук очереди заглушил негромкие вскрики, во вспышках выстрелов Миха разглядел, как румыны падают на землю. Невозможно было разобрать, во скольких он попал. Но наверное, не во всех, потому что через мгновение в его сторону застрочил автомат.

Еще через десяток секунд опять возобновилась стрельба по всему фронту. Тяжело грохнули несколько гранатометных выстрелов. Миха отполз чуть подальше, со страхом чувствуя, как силы все больше оставляют его, и снова пострелял по румынам.

Он лежал, дрожа от потери крови, и лихорадочно соображал, что делать дальше. «Надо ползти… Ползти и отдыхать… Главное, держать голову пониже… Надо уходить, а то загнусь…» Миха снова выстрелил напоследок. «Все, пошли…»

Он не успел. Неожиданно совсем рядом взорвался огненный шар, в глазах на миг зажегся ослепительный оранжевый свет, на смену которому пришла темнота отсутствия…

Потом он еще раз выплыл из забытья. Его за руки волокли по земле. «Румыны?!..» Миха с трудом навел фокус и разглядел над собой неясные контуры головы в Фуражке.

— Держись, держись, браток, — бормотал вверху грубый голос. — Щас все будет путем…

«Свои…» — облегченно подумал Миха и вырубился окончательно.

Лежа на койке в одной из палат Тираспольского гарнизонного госпиталя, Миха очень часто вспоминал другое лечебное заведение, другой госпиталь, единственный, где ему пришлось поваляться до этого. Он вспоминал корпусной госпиталь Н-ского армейского корпуса, г. Кяхта, ОЛ ЗабВО. Вспоминал затхлый запах победоносной болезни, навсегда поселившийся под потрескавшимися старыми сводами, вспоминал лица, словно сошедшие с самых мрачных картин Босха, лица, перетекающие одно в другое, похожие одно на другое, лица, создавшие себе безумный мир, и упрямо страдающие в нем. Вспоминал настроение того места, тоскливую безысходность разложившегося трупа, для которого смерть — давно пройденный этап, пройденный неоднократно и с надеждой, но не приносящий никакого облегчения.

Он вспоминал все это и улыбался странной, отсутствующей улыбкой. Настолько безвозвратно все эти мучительные когда-то вещи перешли в пыльный разряд, в разряд воспоминаний. Немного эксцентричных, разумеется, но не более того.

Здесь все было по-другому. Чистота, забота, ласковые медсестры и обильный, вкусный стол. Нормальный госпиталь, каким он должен быть. Только одно было одинаково у дней в тираспольском и кяхтинском госпиталях — солнце. И там, и здесь оно каждое утро выплескивало на подоконник ведрышко обжигающе ярких лучей, которые, несмотря на жару, высыхали только поздно вечером. Каждый день оно всегда было рядом — с ненавистью жгущее как скорпион перед гибелью забайкальское солнце, ласково ложащееся на кожу теплыми женскими руками солнце Приднестровья.

И было еще одно воспоминание, которое приходило в эти дни особенно часто, и, прийдя, напрочь лишало душевного покоя. Миха долго вертелся в койке с боку на бок, тряс головой и негромко ругался. Это воспоминание было совсем свежим и пекло гораздо сильнее, чем рана. Это было воспоминание о Танюхе.

Но Миха в конце концов все же отгонял его, забывал и снова на чуть-чуть расслаблялся на своих простынях. «Боже, насколько приятно это состояние, когда лежишь в белой, чистой постели, окруженный заботой и вниманием, и отдыхаешь от трудов праведных, наслаждаясь чувством отлично выполенного долга!.. Мол, все клево, брат, дело сделано, теперь можно и расслабиться…»

Здесь, в больнице, у Михи снова возродилась старая госпитальная привычка — лежать, часами глядя в потолок и рассматривать там трещинки. «Человек очень скоро все забывает и от всего излечивается, — думал он, не сводя глаз с потолка. — Он быстро стирает с тела рану, какая на вещи остается навсегда. Вещи все всегда помнят, они ни от чего не излечиваются, у них ничто не проходит. Боль от раны, которая у человека проходит за несколько дней, вещь мучает всегда. Вещи мудрее и несчастнее. Потому что они памятливее… — потом он раздраженно тряс головой. — Вздор! Вздор! Вот к чему может привести неуемное желание вещать гениальными мыслями… Разве на нашем теле и нашей душе не остается ран, не остается трещинок, которые не излечиваются, не исчезают уже никогда? Да ведь вещь еще можно отдать в капитальный ремонт. Человека же можно отдать только на вскрытие, чтобы выяснить, почему же он в конце концов сломался… У вещи не больше трещин, чем у человека. Просто у вещи они более на виду…»

За те дни, пока Миха лежал в госпитале, не появился, разыскивая его, ни один из «шатунов». «Хер их знает, — размышлял он, покуривая втихушку. — Может, думали, что убит, может, что попал в плен… Как это бывает — вышли поискать, не нашли, обломились… Да ладно, вот выпишусь, вернусь туда, все будет ништяк…»

На соседней койке лежал Андрей, тот самый казак, который спас Михе жизнь, вытащив его из-под огня к своим. Уже в самом конце, когда, спустив Миху в окоп, Андрей сам перебирался через бруствер, он схлопотал шальную пулю в плечо. Вот и лежали теперь на соседних койках спаситель и спасенный.

— Так как получилось, что ты там оказался? — спросил однажды Миха.

— А что? Очень интересует? — усмехнулся Андрей, щурясь от солнечных зайчиков.

— Конечно интересует. Если бы ты оказался на том месте чуть-чуть попозже, то кто знает…

— Да все очень просто, браток. Мы как увидели, что у румын по ночному делу галдеж начался со стрельбой и прожектором, сразу поняли, что наши бродяги там шляются. Потом глядим, вроде все затихло, а на нейтралке снова кто-то палит. Ну, думаем, кто-то из наших там застрял. Раненый. Или контуженный. В общем, вызволять надо… — он пожал плечами. — Ну, я и пошел…

Когда нашел тебя, пошарил вокруг на всякийслучай. Там, метрах в двадцати еще двое румынов убитых лежали. Так я и их стволы с собой тоже прихватил…

— А чего шарил-то вокруг?

— Как чего? — удивился Андрей. — Ты ж «шатун». Так что, не знаешь, что по ночам нейтралка — проходной двор какой-то, а не ничейная земля между окопами?.. Там же все, кому не лень, табунами шастают. Свои, чужие… Так надо же проверить. Чтоб не нарваться, не дай Бог… — он снова пожал плечами. — Да мне-то чего, я был спокоен. Меня еще двое наших, казачков, прикрывали…

— Ну, как бы то ни было, я твой должник…

— Да иди ты!.. — отмахнулся Андрей. Потом поразмыслил, заулыбался: — А вообще-то ладно. Хорошо. Будь. Побольше бы должников, так, может, я бы в бой вообще без прикрытия мог ходить. И был бы спокоен, что если со мной что случится, то взбежит орава должников и скопом из-под огня выносить будет… Круто, верно?

— Круто, — кивнул, усмехнувшись, Миха. — Ну, орава — не орава, а один у тебя уже есть.

И по привычке подержался за звезду Давида на шее.

Вроде, все было нормально. Рана заживала, тяжелое, больное вспоминалось все реже, настроение было отличным. Лежи и наслаждайся жизнью. Но в воздухе повис стойкий запах последней битвы войны. Самой жестокой, самой упорной, самой кровопролитной. Миха чувствовал, что битва эта начнется не сегодня завтра и уже был готов в любой момент подняться с койки и мотнуть назад, на фронт.

И вот, в один прекрасный день, когда июнь уже катился на убыль, и Миха чувствовал себя совсем здоровым, в палату ворвались человек пять казаков, возбужденных и шумных. Они вытащили Андрея из постели и все вместе вышли в коридор.

Через десять минут Андрей вернулся и принялся лихорадочно собираться. Миха молча смотрел на него.

— Пойдешь с нами, браток? — наконец, спросил Андрей, застелив постель и складывая в кулек туалетные принадлежности. — Фуражку мы тебе найдем, слово казака…

— Пойду, — не задумываясь, ответил Миха. — А куда? Что случилось?

— Румыны заняли Бендеры, — ответил Андрей. — Отбирать надо… — он продолжал сборы.

Миха вылез из койки и присоединился к нему. Неожиданно в коридоре послышался до боли знакомый голос начмеда.

— А отпустят? — на всякий случай спросил Миха.

— С таким-то прикрытием? — усмехнулся Андрей, мотнув головой в сторону двери, за которой ждали казаки. — Думаю, прорвемся.

Они действительно прорвались. Уже когда Миха в толпе казаков шагал по направлению к казачьему штабу, он вдруг понял, что в его военной судьбе начинается новый период. Период наступательный, агрессивный. Веселый…

ЧАСТЬ 3 КАЗАК

ГЛАВА 1

— Так, подожди, браток, давай разберемся по уму, — бормотал Миха, разглядывая в бинокль правый берег.

— Наши то хоть в Бендерах остались, или нет?

— Ну, по слухам, горисполком еще держится, — пожал плечами Андрей. — Потом еще штаб гвардейцев и дружины ополченцев на паре-тройке предприятий…

Да еще туда 7-й казачий взвод ушел. Авось, прорвались..

— Ох уж это мне русское «авось»… — недовольно проворчал Миха, водя оптикой из стороны в сторону.

Был чудесный солнечный день 20-го июня, город на той стороне сверкал как россыпь драгоценных камней, и, если хорошенько напрячься, то кое-как можно было себе представить, что никакой войны на свете и вовсе нет.

Но хорошенько напрячься было сложно. Потому что справа, слева, впереди тарахтело хором автоматическое оружие, взревывали мощные моторы и — вдруг, когда меньше всего этого ждешь, — лупили тараном в глухую стену пушки.

«В шестой месяц какое смятение!.. — к месту вспомнил Миха читанный в каком-то учебнике отрывок чжоуской летописи. — Боевые колесницы стоят наготове, в каждую запряжено четыре статных коня. Они снаряжены, как это обычно делается…»

Здесь, у села Парканы, творилось форменное столпотворение. Сюда сепаратистами было стянуто все, что только удалось снять с других участков фронта. Во всех направлениях шатались нестройными толпами гвардейцы, ополченцы, бойцы ТСО, — галдели, пели песни, курили, осматривались по сторонам, принимая у местных жителей еду й вино, торопливо перекусывали, опрокидывали стакашек-другой и снова с громким гомоном шли смотреть на тот берег.

Всеми владело сосущее нервное настроение, когда трудно усидеть на одном месте, когда хочется шумно посмеяться, пусть даже без особого повода, побродить по околице, словом, чем-нибудь себя занять. И снова и снова, притягивал все взгляды правый берег, берег, захваченный врагом, земля, которую вот сейчас придется отбирать назад.

— Кажется, это будет самый большой бой за всю войну, — сказал Миха, подкурив сигарету и снова прилипая к биноклю. — Их на той стороне густо-густо…

— A-а, херня. Прорвемся, браток, — беспечно отмахнулся Андрей. — Не впервой.

Он разлегся на травке, заложив руки за голову, и с удовольствием щурился на солнышко. Вокруг так же вольготно расположилась вся сводная казачья сотня. Казаки были так умиротворенно спокойны, что, казалось, дело происходит уже после боя, а не до него.

— Да хули там не впервой, — с легким раздражением возразил Миха. — Ты только посмотри… вон окопы, вон БТРы, вон, кажется, батарея стоит… черт, за деревьями толком не разглядеть… а вон пехота из грузовиков полезла… Е-е-е, да сколько ж их? Как дерьма в моей жизни… Э, Андрей! — Миха оторвался от окуляров. — На, сам посмотри!..

— Да на Хера мне? — пожал плечами Андрей. — Зачем настроение перед боем портить?.. Понимаешь, — лениво пояснил он, — если убьют, то уже неважно, сколько их было. А если жив буду, то уж после боя ихние пушки с БТРами посчитаю… Как трофеи…

— Нет, ты посмотри только! — настаивал Миха, опять глянув в бинокль. — Вон еще три БТРа подошло…

Он недовольно вздохнул и опустился на траву рядом с Андреем.

— Да брось ты, в самом деле, браток, — махнул рукой Андрей. — «Бэтээры», «перебэтээры», — скопировал он Михину интонацию. Как будто у нас техники нет…

— Какой это техники? — с подозрением спросил Миха, приподнимаясь на локте.

— Ну как это какой? А те танки и БТРы, что мы в 59-й российской дивизии намедни взяли?

— Во-первых, не мы, а бабы, — желчно заявил Миха. — А во-вторых, оно и видно: техника совсем старая да паршивая, автоматическое заряжание в танках не фурычит, движки барахлят…

— Да знаю, знаю…

— …Сегодня вон пулеметы НСВТ привезли, стали ставить — один не работает!..

— Так а при чем же здесь бабы? Если бы не они, мы бы и этого не имели…

— Да нет, бабы, конечно, молодцы, базару нема, — замотал головой Миха. — Кто ж против этого возражает? Только как с гробами с этими воевать?.. Там же, пойми, Андрюха, на той стороне…

— Ну, чего на той стороне?

— Там же тоже понимают, что сейчас в Бендерах решается судьба войны. Туда согнали войска со всей Молдовы, да еще у Румынии, наверное, одолжили!..

— Да че ты пенишься, браток? — пьяно встрял в разговор Колос, черный волосатый мужик в непонятно как держащейся на затылке фуражке. — Все будет путем… — он несколько секунд о чем-то раздумывал. Михе показалось, что он слышит, как в голове Колоса скрежещут несмазанные шестерни. Потом Колос облизал губы и уверенно сказал: — Понимаешь, их же что спасает — приказа нет…

— Кого «их»?

— Румынов… Их это и спасает…

— Какого приказа?

— Приказа наступать, — пояснил Колос. — Дали бы такой приказ — мы бы через два дня были в Кишиневе, а через неделю — в Бухаресте… — он еще немного подумал и добавил: — А через месяц — в Париже…

— Ну да, как Его Императорского Величества казачьи полки в восемьсот пятнадцатом… — хмыкнул Миха.

— Поэтому, — не слушая Миху, продолжал Колос, — даже хорошо, что у них столько техники. Потому что была ваша — станет наша… — он кивнул сам себе. — Мы же, казачки, всегда так — оружие в бою добываем…

Когда доброволец с Кубани Иван Ратушный прибыл на позиции, в казачий взвод его зачислили без разговоров. Однако автомата не дали.

— Извини, браток, — сочувственно объяснил ему взводный, дородный усатый казак откуда-то с Урала, — но ствола у меня для тебя нету.

— Как нету, батя? — удивился, пожимая широченными плечами, Иван, — А воевать чем? Хером, что ли?

— Понимаешь, начальство стволов не дает. Говорит, дескать, вы же не ополченцы, не гвардейцы, а казаки. А казаки себе оружие в бою добывать должны… Так что подожди немного, сынок. Кого из ребят убьет — ствол тебе отдам…

Иван Ратушный происходил из старинного казачьего рода. Кто-то из его далеких предков переселился на Кубань с Украины еще при Екатерине Великой в составе Черноморского войска. Неудивительно, что древняя казачья традиция добывать оружие в бою была Ивану отлично известна. Да и сидеть без дела и желать кому-нибудь из товарищей смерти, чтобы освободился ствол, ему совершенно не хотелось.

Поэтому, хорошенько осмотревшись на местности, однажды вечером Иван явился ко взводному.

— Отпусти, батя, — попросил он командира, даже не присаживаясь напротив. — Отлучиться надо.

— Куда?

— Пойду за стволом схожу, — нахмурившись, объяснил Иван. — Негоже казаку на войне без дела сидеть.

Взводному эта идея не очень понравилась.

— Послушай, Ваня, да куда ж ты пойдешь? Румыны знаешь как позиции охраняют? Хер пробьешься!.. Вон недавно Сверчок с ребятами ходил пошуметь, так еле-еле ноги унесли. Так они — бывалые вояки, да втроем, да при стволах…

— Нет, батя, пойду, — возразил Иван. — Доброволец я или нет?

— Ну, доброволец…

— И могу уйти на все четыре стороны, если захочу?

— Можешь, можешь…

— Ну вот, из четырех я выбираю эту…

Они поговорили еще с четверть часа, но Иван стоял на своем. Тем дело и закончилось.

— Так, может, ствол у кого одолжишь? — спросил напоследок взводный.

— От ствола ночью шума много, толку мало, — ответил рассудительно Иван. — Да и, если, не дай Бог, убьют, так кто-то из ребят через меня без ствола останется… Не-е, у меня игрушка есть. Дедовская.

Игрушка оказалась массивным кинжалом старой работы.

— Так, на всякий случай прихватил, — пояснил Иван, похлопывая по ножнам. — Думал, может пригодится…

Провожали Ивана всем взводом.

— Значит так, мужики, — сказал он напоследок, уже оперевшись на бруствер, если через два часа не вернусь — отпевайте казака…

И исчез в темноте.

Когда истекло два часа, взводный снова пришел в окоп из штабной землянки. Потом появились еще трое-четверо казаков. Все курили в кулак, то и дело нетерпеливо поглядывая в сторону румынских позиций. Но Ивана все не было. И шума никакого не было. Ни выстрелов, ни криков, ничего, что свидетельствовало бы о том, что Иван обнаружен.

— Может, втихую бахнули чем-то по башке, да и дело с концом… — предположил один из казаков.

— Э-э, хорош тут каркать! — невольно резко оборвал его взводный, а потом уже мягче добавил: — Видел, какая у него кочерыжка на плечах? Там же лобовая броня почище, чем у семьдесят двойки. По такой втихую не получится…

Казаки заставили себя поулыбаться. Но взводный и сам чувствовал, что никому, сейчас не до веселья. Все просто курили й ждали.

Прошло еще полчаса. Потом еще. Ни звука. Как будто казак Иван Ратушный просто растворился во мраке, как кожа растворяется в царской водке.

Потом, еще минут через двадцать, казаки разошлись по своим делам. Взводный остался в одиночестве. Он присел в окопе на корточки и автоматически закурил новую сигарету.

Время ползло очень медленно, минута за минутой, и тишина вязла в ушах, и вспыхивали и трещали в огоньке табачинки, а Ивана все нё было.

Докурив, взводный вдавил окурок в песок и побрел в штабную землянку. Там он, не раздеваясь, упал плашмя на топчан, немного поворочался и задремал…

Когда через какое-то время он проснулся, рядом, на топчане сидел Иван Ратушный. Живой, здоровый и улыбающийся. Рядом с ним к стене блиндажа были прислонены в ряд четыре автомата.

День уже потихоньку перевалил через середину, а приказа наступать по-прежнему не было.

— Эх, паршиво-то как, — недовольно искривил губы Миха, покачиваясь с засунутыми в карманы руками прямо перед мордой одного из БТРов. — Донельзя…

— Чего паршиво-то? — небрежно поинтересовался Андрей. — День хороший, теплый, жрачку привезли, румыны особо не кипишуют. Все же нормально…

— Да какое там нормально, — покачал головой Миха. — Херово. Темп мы теряем, понимаешь? За то время, которое мы здесь впустую тратим, румыны так укрепиться могут, что…

— Да ведь к нам опоздавшие подтягиваются, — возразил Андрей. — Все — больше будет.

— Тех опоздавших — с гулькин хер всего! А к румынам за это время уже дивизия успела бы подойти… Э, да вон, может, у Свирида спросим… — Миха дернулся в сторону пробегавшего мимо знакомого гвардейца. — Свирид! Скинь на нейтралку — дело ёсть…

— Чего случилось? — подгреб к ним гвардеец.

— Насчет атаки ничего не слыхать, браток? — спросил Андрей.

— Насчет атаки? — гвардеец замялся. — Да понимаешь, командовать некому… Там в штабе один полковник армейский нарисовался, такой, знаете, из дюже умных, после академии… Сел с нашими командирами, по-книжному рассчитал операцию, все прикинул и говорит, мол, дело плевое, мост возьмем, только мне для этого кое-что нужно… — гвардеец криво улыбнулся. — И как пошел перечислять, мол, две батареи того, дивизион сего, потом две-три роты бронетехники, потом мотострелков херову кучу, потом еще какой-то херни… Ему наши говорят, дескать, окстись, военный, у нас же ни хера нету, ни артиллерии путевой, ни нормальных танков, да и пулять из пушек по гадам нельзя — с одной стороны крепость, с другой — девятиэтажки жилые, а между ними коридор узкий — хер да ни хера… — он презрительно сплюнул, растер. — Так этот фельдмаршал Суворов говорит, мол, не хер вам браться за это дело, мужики, и я, говорит, своим приказом людей на верную бессмысленную смерть не пошлю и командование операцией с себя слагаю… Закурить дайте…

— На… — протянул ему Миха сигарету. — Так погоди, Свирид, он что же, не понимает, что нам Бендеры у румынов оставлять никак нельзя? Что нам хоть как их забирать надо?..

— Да хер его знает, чего он понимает, а чего нет… — пожал плечами гвардеец, выпуская дым. — Только теперь командования у нас нету… Вот и стоим, херней страдаем… Все, извините, мужики, мне бежать надо…

— Нет, ну нормальная херня?! — с возмущением произнес Миха, облокотившись спиной о броню и вытаскивая из кармана очередную сигарету. — Это что же, нам здесь до зимы таблом щелкать?..

— Не пурши, браток, — пробормотал немного помрачневший Андрей. — Теперь и без тебя пурги хватит…

— Че? — с непониманием уставился на него Миха. — Ты о чем?

— Узааешь о чем, когда в психическую атаку как батальоны Каппеля пойдем… — заявил Андрей и пояснил: — Они же там, у себя в штабе, когда командования нет, а в атаку идти все равно надо, первыми всегда казаков заряжают… Ты вот сам посуди, браток: кого румыны больше всего боятся? Казаков. Кто воюет без печали? Казаки. Кого не так жалко, потому что чужие?.. Во! Поэтому, гадом буду, они там у себя решат, что первыми должны идти мы. Вот увидишь, браток… Слыхал же, что гвардеец этот говорил? А если даже академический фельдмаршал от командования отказался, значит, дело действительно — табак. Без артиллерии, без танков, без прикрытия — психическая атака и есть…

Он меланхолически пожал плечами и побрел прилечь на травку.

Через час казаков собрали пришедшие из штаба офицеры.

— Значит так, на совещании командиров частей было принято решение, — внушительно заявил один из них. — Первыми пойдут казаки! Задача: ударной группой прорваться через мост на тот берег, занять оборону, закрепиться и обеспечить переход главных сил…

— А я что, мать-перемать, говорил? — прищурился Андрей. — Нас в каждую жопу суют. А там, за мостом, действительно — жопа.

— …Кто выживет, — продолжал офицер, — будете пробиваться на горисполком…

— Это вы что же, даже добровольцев не вы кличете? — угрюмо спросил кто-то из казаков.

— Каких еще добровольцев?

— Ну, там, «добровольцы — два шага вперед» и все такое…

— А вы разве не добровольцы? — вздернул подбородок офицер. — Если нет, тогда сдавайте стволы и мотайте отсюда к ядрене фене!..

Он сделал паузу, ожидая ответа. Казаки мрачно молчали.

— Отлично, — кивнул офицер. — В прикрытие пойдут три танка и пять БТРов. Начало движения — через двадцать минут. Все, разойдись…

— Хорошее дело, — ругались в своем кругу казаки. — Добровольцы-то мы добровольцы, только вот в смертники еще не записывались…

— Ребята, с танками — труба, — говорили танкисты. — Такую технику 14-я армия дала, что впору шпагат в петлю ссучивать. У нас автоматическая зарядка не работает. По разу выстрелим — и все. И уже вам надо будет нас прикрывать, чтоб румыны не пожгли…

— Ну ладно, положим, у меня ручная зарядка, — сказал один из командиров танков. — Я-то постреляю чуть-чуть. Но у меня прямой выстрел — всего восемьсот метров… Может, хоть ребята с БТРов прикроют?..

— Ага, прикроют, как же! — зло бросил один из казаков. — У них только пулеметы. И то один не фурычит…

— Браток, иди-ка сюда, позвал Миху Андрей, разговаривавший чуть поодаль с двумя нервными бабоньками. Бабоньки суетились, неразборчиво кудахтали и совали друг другу какие-то кульки и пакеты. — Иди сюда, потому что никак с гуманитаркой не разберемся.

Миха подошел поближе. Судя по нестройной бабской трескотне, у одной из женщин были для казаков вино и закуска, а у другой — только вино, и вот теперь они пытались распределить продукты поровну. Миха почувствовал легкий прилив энтузиазма: бахнуть забористого винца сейчас было бы очень кстати.

— Да все очень просто решается, милые, — энергично вмешался Миха. — Знаете, как царь Соломон говорил: рубите пополам и — труба…

— Кого рубить? — подняла на него васильковые глаза одна.

— Ну, этого… ребёнка, кажется… — неуверенно ответил Миха.

— Боже, казачок, что же ты такое говоришь? — всполошилась женщина. — Как румын, в самом деле.

— Ой, Надя, та не смыкай ты ребят, — одернула ее вторая. — Они ж смертники, сейчас в последний бойидут! Мало ли чего скажут в сердцах…

— Ах, да, да, — истово закивала ее товарка. — С горя, с тоски…

У Михи желание выпить махом отшибло напрочь. У Андрея, кажется, тоже. Он молча, с каменным лицом, принял кульки, холодно поблагодарил сочувственно лопочущих бабенок и зашагал прочь. Миха потянулся следом. Напоследок оглянувшись на женщин, на лицах которых застыло одно и то же выражение искреннегосочувствия, он действительно почувствовал приступ смертной тоски.

…Возле стоящих в колонну пяти БТРов столпились казаки. На броню никто лезть не торопился. Люди хмуро переговаривались, курили, топчась на месте.

— Ну, вы чего, казачки? — надрывался рядом какой-то офицер. — Давайте, давайте, пора выдвигаться!..

— Уже лезем, — бросил один из казаков, ни на сантиметр не приближаясь к БТРу. — Уже карабкаемся. Только чур после тебя…

— Ты же офицер, военный человек, — подхватилАндрей с нехорошей усмешкой на лице. — Верно? Вот и полезай первый. Поведи казачков в атаку.

Офицер запнулся и, переменившись в лице, замолчал. Как заслуженный черпак, притеснитель чмырей, которого деды вдруг самого обвинили в чмырстве.

— Ну, чего затих? Давай, полезай! Пора выдвигаться…

— Все ж только тебя ждут, офицер!

— Нарешали там, в штабе своем, а другим на смерть идти…

Офицер бочком-бочком — без малейших возражений — подался куда-то за БТРы. Но никто не смеялся. Было не до смеха.

В Бендеры вел через Днестр длинный-длинный пост, прямой как стрела, и сегодня был ясный, солнечный день, и вот теперь им, казакам, надо было без прикрытия преодолеть этот мост под убийственным огнем превосходящих сил противника, выбить этого противника с отлично укрепленных позиций и держаться неопределенное время до прихода подкреплений.

Мрачная перспектива! И они толклись вокруг БТРов, и никто из них не находил в себе сил первым забраться на броню. Потому что первый вроде как становится ответственным за всех остальных. Ведь они всего лишь последуют его примеру.

Вдруг рядом с БТРами появился Серега Еременко. Энергичный, коренастый живчик в не по размеру маленькой фуражке, он остановился перед казаками и требовательно свистнул. Казаки обернулись к нему.

— Господа казаки, попрошу на броню! — с нажимом потребовал Серега Еременко.

— Да что еще за херня, браток? — крикнул кто-то под недовольный ропот остальных. — Чего мы там забыли, в этой дыре?..

— Мы в смертники не записывались!.. — добавил кто-то с другой стороны.

— Только что в штабе мне посмели сказать, что казаки боятся, — произнес Серега с мрачным подъёмом, и в глазах его была злость. — Никто никогда не мог обвинить казака в трусости! Казак — не боится!.. Потому что у него есть честь… — и добавил уже спокойнее: — Поэтому попрошу господ казаков занять места на броне… Остальные, в ком казацкой крови маловато, могут отойти…

Через несколько минут колонна медленно тронулась в сторону моста…

— Ну, теперь держись, мужики, — пробормотал Андрей, плотнее прижимаясь к броне.

Миха оглянулся по сторонам. Впереди, лязгая траками и дымя, ползли один за другим три танка, за ними катились БТРы. Тот, на котором оказались Миха с Андреем, шел третьим. Всего на его броне сгрудилось человек десять-двенадцать казаков, примерно столько же, сколько и на каждой из остальных машин. Миха с облегчением увидел, что на решительных физиономиях казаков под полевыми фуражками наконец-то появилось выражение настороженности. «О, значит, и их наконец пробрало…» Он удовлетворенно улыбнулся: значит, не ему одному было боязно.

Выкатившись из Парканов, болгарской деревеньки с неожиданно украинским названием, машины начали набирать ход. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне… — привычно подумал Миха. — Поэтому нужно наподдать, чтобы на хорошей скорости пройти сквозь огонь и побыстрее ворваться в этот приднестровский Ледисмит…»

Однако оказалось, что он понадеялся на молниеносную атаку несколько преждевременно. Неожиданно на подъеме к мосту колонна сбавила ход. «Что еще за черт?..»

— Что случилось? — дернул он за рукав Андрея. — Чего зависаем?

— А-хер его знает… — сплюнул тот. — Кажись, движки в гору не тянут…

Миха, не отрываясь, смотрел на раскинувшийся на том берегу город, который, кажется, нисколько не приближался, и чувствовал странный неприятный зуд по всей коже: колонна ползла не быстрее ленивого трактора, километрах этак на двадцати пяти в час, и представляла собой отличную, почтинеподвижную, мишень.

— Блин, проще было бы пехом побежать… — пробормотал он себе под нос.

А потом румынские позиции ожили. Сначала заговорили пушки, с глухим грохотом выплевывая в атаку осколочные снаряды, потом быстро-быстро затарабанили «шилки» и ЗУшки, а когда танки и БТРы медленно-медленно преодолели половину подъема, бабахнули один за другим несколько гранатометных выстрелов. А потом, когда отдельные выстрелы слились в сплошной вой и грохот, закладывавший уши, Миха пришел к выводу, что с румынской стороны стреляет вообще все, что может стрелять.

Здравый смысл подсказывал, что на таком расстоянии стрельба еще не может быть особенно прицельной, но человеческому естеству, как оказалось, было совершенно плевать на здравый смысл, и оно продолжало возмущаться при каждом выстреле. «Кто знает, хотя румыны — вояки никакие, но, может быть, кто-нибудь из них все же случайно попадет в цель?.. Нам же много не надо — Так, один разочек влепить по полной программе, и все, и хватит…»

Но оказалось, что российская 14-я армия была куда более серьезным противником, чем Вооруженные Силы Республики Молдова: один из танков неожиданно остановился, порычал, подергался и покатился обратно, назад, потом, чуть позже, начали отставать, а потом и вовсе остановились два задних БТРа. Казаки, бывшие на них, спрыгивали на землю и бежали за редеющей атакующей бронеколонной.

— Вот гребаная техника! — заорал сквозь грохот канонады и рев движков Андрей. — И не едет, и не стреляет!..

«Может, спрыгнуть с брони и пойти в Парканы, винца попить?..» — с мрачной улыбкой подумал Миха.

В конце концов, два танка и три БТРа выбрались на мост и поехали быстрее. Казаки немного повеселели.

— Может, еще и доедем до румынских окопов… — с легким сомнением в голосе бросил один из них.

— Легко, — уверенно ответил Андрей. Я еще надеюсь сегодня вечером к знакомой подруге в Бендерах попасть…

«Вот придурок, — зло подумал Миха, привычно морщась при каждом новом артиллерийском раскате. — Настоящий придурок…»

Колонна мчалась по мосту, а по ней — с каждым десятком метров все более прицельно — лупили румыны. Примерно на середине моста к гулу канонады присоединилась дробная трескотня автоматов и пулеметов. «Крупняки» на казачьих танках и БТРах затарахтели в ответ.

Несколько пуль звякнули по броне, впереди кто-то вскрикнул. Михе неудержимо захотелось очертя голову броситься в медленные ласковые воды Днестра, текущие далеко внизу. Казалось, погрузись он в их тихую прохладу, и все будет нормально, и ни одна пуля, ни один осколок не коснется его своим обжигающим тельцем. Миха даже инстинктивно дернулся туда, вниз, и только усилием воли заставил пальцы, вцепившиеся в скобу на броне, не разжаться.

Потом, чуть погодя, заглох второй БТР. Они объехали его и поддали газу, догоняя колонну. Оглянувшись, Миха видел, как и с этого БТРа спрыгивают на асфальт люди и с автоматами наперевес, широко разевая рты в неслышном за грохотом пальбы крике, бегут следом. В атаку. А БТР угловатым неподвижным зеленым островком, маленьким и беззащитным, застыл в центре моста, плюясь — как раненный демон огнем и ядом — длинными пулеметными очередями.

Румынский конец моста, изуродованный бетонными заграждениями, был уже совсем рядом. Танки выстрелили по разу, пытаясь расчистить себе дорогу в бетоне, и сбавили скорость. Здесь, возле заграждений, встал намертво первый БТР. Танки медленно проехали узкий, извилистый проход и рванулись дальше. Последний БТР на ходу — тот, на котором был Миха, — следом.

Румынские окопы были уже совсем рядом, в нескольких десятках метров, так что можно было разглядеть вражеские лица под болотного цвета кепи. Но жерла румынских пушек тоже были уже совсем рядом, и дула автоматов, и трубы гранатометов. И все это стреляло в упор.

Один танк — семьдесят двойка — вдруг нелепо дернулся, его башня с грохотом отделилась от корпуса и полетела по воздуху. А корпус остался стоять на мосту, развороченный попаданием из «рапиры» как несвежий бутон тюльпана.

Другой рванулся вперед. Напролом. В этот момент перед мордой БТРа взорвался ослепительный огненный шар, и машина, шедшая на полной скорости, разом остановилась. Людей швырнуло с брони на землю. «Чертова „шилка“…» — автоматически подумал Миха, вскакивая на ноги и бросаясь к БТРу. Вслед за ним на броню забрались еще несколько человек. А остальные… Когда Миха увидел остальных, его затрясло: это были уже не люди, это были клочья людей. Тех, кто сидел впереди просто разорвало на куски. Среди них Миха узнал и Серегу Еременко, обезображенный труп с оторванными ногами и раздробленным черепом.

Видно, водитель был жив, потому что БТР, фыркнув, тронулся с места. В следующую секунду его опять потряс сильный удар, снова сбросивший казаков на землю. БТР все же проехал еще немного, уткнулся мордой в насыпь и заполыхал. Казаки залегли.

В упор били румыны. Сверху слева, с девятиэтажек, стреляли их снайпера. Справа низко-низко — так, что не поднять головы, — испуганно поливала огнем все, что шевелится, Бендерская крепость. А сзади лупили кто во что горазд свои. Казалось невозможным найти на этом маленьком открытом пятачке, простреливаемом со всех сторон, хоть какое-то укрытие. Казалось еще более невозможным сориентироваться в этом кровавом хаосе, понять, что делать дальше, по кому стрелять, куда идти. Хотелось вдавиться, втиснуться в землю и лежать, лежать, лежать, пока весь этот кошмар в конце концов не закончится. Те, кто был жив, немногим отличались от мертвых. Ни снаружи, ни изнутри.

Миху здорово контузило. Ни черта не соображая, он — лежа на боку за какими-то трубами — с любопытством разглядывал совсем близкий откос с двумя рядами вражеских окопов, и прилипших к прикладам румын, и здания города на заднем плане. Он видел орудия, «шилки» и ЗУшки на «КАМАЗах» там, наверху, на откосе, за деревьями, видел несколько БТРов, видел чуть поодаль, слева, румынскую артиллерийскую батарею. Потом там появился в огне и дыму танк Т-62 с буквами «ПМР» на башне, и, как сошедший с ума мамонт принялся давить траками пушки. Отлично были заметны суетливо разбегающиеся во все стороны фигурки в хаки. Потом, раскурочив батарею, танк рванул куда-то в сторону центра. Миха перевел взгляд на появившийся откуда ни возьмись приднестровский БТР, который, щедро поливая из пулемета, вылетел на пятачок перед откосом, принял влево и погнал в сторону города. За деревьями ему влепили в борт гранату из «осы», так, что иссеченные тела в фуражках посыпались с брони на землю, но все же БТР выправился и исчез в туннеле одной из улиц.

Миха поднял голову, пытаясь проследить за БТРом взглядом.

«Дурак, пригнись!.. Убьют!..» — вдруг потек в уши чей-то обезумевший испуг.

«Чего пригнись?.. Чего убьют?..» Ничего было не понятно. Но Миха все же пригнулся. Распластавшись на земле, он лежал — от пустого звона в голове спокойный как матрас — и рассматривал сменяющие друг друга как в калейдоскопе картинки.

Потом, когда справа и слева поднялись и побежали вперед люди, он тоже поднялся и побежал вперед. Они кричали и стреляли, и он делал то же самое. Затем, через несколько мгновений, он увидел прямо перед собой окоп «плохих», в котором было полным-полно людей и стволов. И все это копошилось там бестолковой вязкой массой, и булькало, и кипело, и иногда брызгало наружу.

И уже взлетев на бруствер, Миха неожиданно понял, что его сейчас убьют. В следующий миг он оказался в окопе…

ГЛАВА 2

— Ну, добре, прорвались, закрепились, а дальше-то чего? — ворчали казаки. — Ни командования, ни связи, ни подкреплений…

Они сидели во вражеских окопах, настороженно оглядывая близлежащие дома и улицы. Румыны отошли. Даже рукопашной не было. Просто постреляли в наступающих казаков, а потом бросили отличную, почти неприступную позицию и удрали в город.

Андрей в последний раз зарядил по морде пленному, перепуганному парнишке лет восемнадцати, от чего тот с готовностью свалился на землю, и подошел к Михе.

— Знаешь, браток, оказывается, против нас держал оборону целый полк…

— Да ты что? — безо всякого интереса пробормотал Миха: голова после контузии еще звенела как медный таз, в желудке раз за разом взрывались шутихи, весь мир вокруг казался окутанным бледной пеленой.

— Правда, почти одни салаги. Вот этот, — Андрей, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону пленного, — призван только три дня назад. Он даже не выстрелил ни разу.

— Пушечное мясо…

— Как только завидел нас, кинул автомат, орет: «Мэй, не трогайте меня, я не хочу воевать!..» — рассказывал Андрей. — Нормально? Нет, чтобы хоть научить их чему-то…

— Я же говорю, пушечное мясо…

— А знаешь, это и хорошо, что их ничему не успели научить, — задумчиво сказал Андрей, присаживаясь рядом. — А то бы мы их отсюда хер выбили… Нам бы держать такую шикарную позицию, так нас отсюда целая дивизия не выбила бы… — он помолчал, потом неохотно поднялся. — Ладно, пойду. Надо его на ту сторону отвести, да раненых переправить…

— Как?

— По трапам, — мотнул головой Андрей и, заметив на Михином лице вопросительное выражение, пояснил: — Там, под мостом, трапы такие есть, металлические, для обслуживания. Узенькие, конечно, но нам хватит. Да и в штаб надо бы зайти, а то подкреплений от них до зимы не дождешься… Слышь, — встрепенулся он, — а может быть, там думают, что нас всех просто поубивало, а?..

— Но менты ж бендерские следом за нами прорвались? — негромко произнес Миха. — А «ЗИЛ» ихний обратно ушел… Так что, думаешь, не передали, что мы здесь оборону держим?..

— Да хер их знает, в этом бардаке. — с раздражением ответил Андрей. Вот увидишь, для них там, в штабе, будет большой новостью, что мост уже наш… А к тому же, тот «зилок» обратно укатил весь в решето, разве не помнишь? Может, водилу тоже убило, а машина к Парканам так, накатом, съехала…

— Ну прямо… — с легким недоверием сказал Миха. — Прямо таки накатом…

— Ладно, надо идти. Вы того, поосторожней здесь. У румынов народу, техники много, так как бы в ответку не поперли.

— Пусть прут… Нам техника нужна… Видишь, нашу-то всю — побили… А народ… — в Михином тоне появилась нездоровая серьезность. — Пленные — важный фактор в восстановлении разрушенного войной народного хозяйства…

Но Андрей его уже не слушал: он пинком поднял пленного румынского щегла на ноги и погнал его в сторону моста.

Стрельба почти затихла. Румынов нигде не было видно. Ни в пустых проемах улиц, ни на крышах девятиэтажек. Справа поросшим травой безобидным каменным гиппопотамом затихла Бендерская крепость. Миха вздохнул и закрыл глаза.

Атака — это было новое странное ощущение. Ощущение магнетической обнаженности. Как будто ты совершенно наг, как в первый дедь творения, наг от всего — от защиты, от одежды, от Бога.

Сегодня тебя больше ничего не прикрывает, и твое мужество, твоя вера, твои ум и честь превратились в прозрачные газовые накидки.

Но самое страшное — это обнаженность души. Когда ее лишенная внешней оболочки цивилизованности и воспитания плоть, окровавленная, перевитая вспухшими жилами, начинает дрожать под прикосновениями густого и обжигающего как ртуть воздуха внешнего мира. Когда она, эта душа, оказывается один на один со склепанным из адреналина и желчи зеркалом, в котором она видит себя без прикрас, жалкий комочек самомнения, комплексов и желаний, густо политый липким соусом страха.

А потом еще магнетизм. Как обнаженное тело, неожиданно появившееся где-нибудь на улице города, словно магнитом притягивает к себе безвольно плавающие в пространстве взгляды, так и обнаженная душа атакующего солдата притягивает к себе всю ненависть, злобу и отвращение визави, сидящего в окопе напротив.

Дух первичен, материя вторична. Это значит, что вслед за ненавистью, злобой и отвращением в голого безумца, бегущего в атаку, немедленно стремятся впиться все пули, мины, ракеты и снаряды, которые только существуют в природе. И спасает некоторых из атакующих только их многочисленность, и еще то, что материальные орудия убийства, к счастью, пока так несовершенны…

— Нет-нет, мужики, вы тут мне можете петь, что хотите, но я своих людей на смерть не пошлю! — с нажимом заявил командир ополченцев. — А вы, казачки, тоже хороши: пришли сюда, когда все ваши убыли на мост воевать, и теперь воду мутите!.. Очень подраться охота? Так надо было приезжать вовремя, ясно?..

Вокруг него столпилось человек пять казаков.

— Да брось ты, дядя! — нервничали казаки. — Опоздали и опоздали, с кем не бывает! Так мы потому и рвемся туда, чтобы к своим, чтобы помочь, понимаешь? А ты пуршишь тут бестолку… Ты б давно уже собрал своих людей, их вон у тебя сколько, да перебросил на тот берег, чтобы закрепить позицию, чтобы румыны не выбили. А то ведь, если выбьют, то все зря, понимаешь? Все по-новой начинать надо будет. А значит, сколько людей на шару погибло и еще погибнет!..

— Да с чего вы взяли, что они там закрепились?! — набычился командир ополченцев. — Их всего-то была неполная сотня. А огонь знаете какой был? Румыны всех перещелкали у заграждений, да и дело с концом, потому и стрельба стихла… — он покачал головой. — Нет, мужики, вы мне пойте, что хотите, а я своих людей на верную смерть не пошлю…

Лобода, пожилой крупный казак в полевой форме, во время спора молчал, хмыкая в пышные ржаные усы, только раз за разом прикладывался к биноклю. Потом, когда казаки, кажется, потеряли надежду уговорить Іомандира ополченцев, Лобода протянул тому бинокль.

— На, посмотри.

— Куда? — недовольно взглянул на него тот.

— На город, куда ж еще?

Командир ополченцев недовольно пожал плечами, мол, хера там еще смотреть, но бинокль взял.

— Е-елочки точеные, — протянул он через несколько секунд, не отрываясь от окуляров. — А ведь точно, вон на той стороне казачье в фуражках шляется…

— Ага! — зашумели казаки. — А мы что говорили? А ты — перещелкали, перещелкали!.. Так что, поведешь людей на тот берег?

— А чего с вами сделаешь? Поведу. Раз есть куда.

— Казаки пойдут сзади, сказал с расстановкой Лобода. И пояснил: — А то знаю я твоих вояк.

— Чего это сзади? — встрепенулся командир.

— Увидишь, чего…

…Ополченцы пошли на правый берег по железнодорожному мосту, проложенному бок о бок с автомобильным. Большинство из них было необстреляно, и они держались так, что с первых же метров стало понятно, что при переходе возникнут большие трудности.

Видно, заметив движущихся по мосту солдат, румыны с дальних позиций открыли огонь. Огонь этот, слабый и малоприцельный, не мог нанести ополченцам сколько-нибудь значительного ущерба, но они об этом не знали.

Они — на собственной шкуре и все сразу — прочувствовали животный страх человека, бегущего навстречу смерти по открытой местности. Они, что-то крича, ломились вперед нестройной толпой, спотыкались, сталкивались, то и дело падали, и идущим сзади казакам приходилось их поднимать, приводить в чувство и вести дальше.

— Они бежали по мосту, запинаясь о шпалы, и каски сползали им на глаза, закрывая весь белый свет, и тогда они начинали стрелять. Они палили веером перед собой, совершенно не заботясь о том, куда уходят пули, и жали на курок еще долго после того, как рожок пустел.

— Теперь понял, дядя, почему мы сзади пошли? — с нехорошей усмешкой спросил у командира ополченцев Лобода, когда они уже приближались к правому берегу.

— Понял-понял, — угрюмо кивнул тот — Только теперь я еще знаешь что понял? Что мне все же ни в коем случае нельзя было вести своих людей через мост.

— Почему это?

— Потому что пока еще они не солдаты. Они — пушечное мясо. Стадо, обыкновенное стадо, которое вы, казаки, перегоняете через реку. Я же их на убой повел, понимаешь?.. — он мрачно сплюнул. — Так-то, господа казаки…

…Не потеряв ни единого человека, ополченцы перешли на правый берег и заняли оборону рядом с остатками казачьей сводной сотни и потрепанным подразделением бендерских милиционеров.

Потом, ближе к вечеру, с левого берега начали подтягиваться остальные резервы. К ночи ожидали начала выступления на горисполком.

Хрр-хрр, хрр-хрр… Они шли по пустому городу, и битое стекло хрустело под их сапогами. Было почти совсем темно, только кое-где бледно светились осколки электрического света. Улицы словно вымерли — ни людей, ни кошек, ни собак; это был Город Мертвых, некрополь, где бок о бок с солнцем был погребен мир.

Хрр-хрр, хрр-хрр… Они шли вперед, все больше увязая в густой, осязаемой наощупь тишине. Изредка кто-то из них покашливал или взбрасывал автомат на плече — не потому, что это было нужно, а просто затем, чтобы не захлебнуться в молчании города.

Хрр-хрр, хрр-хрр… Их было много, вооруженных молчаливых, сосредоточенных людей. Темным монолитным потоком они текли куда-то в непроглядную ночь, и только несколько человек впереди знали, куда надо идти. Пропади, умри, погибни сейчас эти несколько человек, и колонна закружится бестолково по безликому лабиринту черных улиц, как обезглавленный червь, тыкаясь в тупики, крутясь по переулкам, останавливаясь и снова двигаясь в путь, оставляя за собой широкую влажную полосу багровой слизи.

Они шли вперед, как процессия брейгелевских слепых, и там, за этой бесконечной темнотой, их ждал глубокий ров, наполненный пламенем и смертью. Они шли вперед, счастливчики плечом к плечу с теми, пули для которых уже дремали в чьих-то лентах и рожках. Но к счастью, никто из них не знал своей судьбы, и они шли вперед одной колонной, вместе, как равные.

Весь город был усыпан битым оконным стеклом. Как будто вечером над крышами проплыли зимние тучи, щедро осыпая землю прозрачными нетающими снежинками. Как будто наступила стеклянная зима, не злая, не холодная, а просто равнодушная. Она поглотила солнечный свет, и все запахи, все звуки, все чувства. И для тех, кто шел по ее твердому, острому снегу, она оставила только одно — хруст шагов. Хрр-хрр, хрр-хрр, хрр-хрр…

— …так вот, а когда пришел в Парканский сельсовет, ну, где штаб-то наш, то говорю, мол, дайте нам рацию какую или телефон, чтоб связь… Они там в крик: вы что же, лопочут, уже на той стороне? Ясно, отвечаю, на той. А то где же? Ой, какие же вы молодцы, кричат. Какие же вы героические ребята… Но связи один хер не дали…

Андрей облизал губы и налил себе еще коньячку.

— Сегодня как в детстве, на именинах: иди куда хочешь, бери что хочешь… — пробормотал он, поднося рюмку к губам. — С днем рождения, мужики…

— День рожденья — праздник детства, — заявил Миха, наливая себе. — А у нас, брат, никаких особых новостей. Командования как не было, так и нет, целый день уже торчим здесь, в этом квартале, щелкая таблом и давая возможность гадам укрепляться.

Они сидели на столе, единственном целом предмете меблировки в какой-то пустой, оставленной хозяевами, разграбленной квартире, хаотическая обстановка которой носила следы артиллерийского попадания, и неспеша, с расстановкой, попивали коньяк.

— Но во всем плохом есть свои плюсы, — философски продолжал Миха, — а во всем хорошем — свои минусы. Вот, видишь, нашелся у вояк свободный зависной денек, раскурочили парочку виноводочных магазинов, пополнили там свой боекомплект, и сразу воевать стало как-то полегче… — он плеснул порцию «Белого Аиста» в глотку, выдохнул, поморщился. — И жизнь уже не кажется таким дерьмом, которым она является в действительности…

— Ну да, ну да… — Андрей понимающе кивнул. — А что с румынами?

— А ничего. Так, воюем по-маленькой. Сейчас бы, не останавливаясь, ломиться до самой западной окраины… — Миха разлил по стаканам очередную порцию. — А тут так: местные командиры каждый на своем участке проявляют местную инициативу. Каждый в силу своего нахальства. Откуда румыны постреляли, туда вдарили, где на свой страх и риск дом пустой заняли, где соседнюю улицу… — он пренебрежительно махнул рукой. — И все. И загораем. Как на курорте… Как говорится, «…сюнну яростно вторглись, поэтому мы должны были спешно выступить», — снова вспомнил он летопись.

— Ну, нормально… — пожал плечами Андрей, беря стакан. — Чего же ты хотел? Обычная «румынская» война…

Выпили. Занюхали. Закурили.

— А я, веришь, брат, каждый раз со страхом выглядываю в окно: жду.

— Чего ждешь?

— Танков жду, бэтэров, бээмпэшек. Румынского наступления жду… О Господи! — Миха в сердцах хлопнул по столу. — Ну что ж это за война такая, война непрофессионалов?! Ну кто ж так воюет, Андрюха? Здесь бы хорошего командующего, хоть с одной стороны, хоть с другой, и война закончилась бы уже через неделю. А эти мусолят, мусолят, думают чего-то, тянут…

— А чего же ты хочешь, браток, если Косташ, главнокомандующий ихний, лампасы свои генеральские в ДОСААФе высидел… — хмыкнул Андрей. — Он там, наверное, не знает, как ротой командовать, а тут ведь не рота, тут целая армия…

— Ну ладно, у гадов понятно, а у нас?

— Ну-у, брат, — протянул Андрюха. — Ну ты и загнул! Здесь же не Россия-матушка, здесь Пэ-Мэ-Эр, понял? Откуда здесь генштабу было взяться? Хорошо, что хоть так воюем, чёхвостим гадов во все дыры…

Снова выпили. Помолчали.

— Кстати, о России… — начал Миха. — Вот ты мне скажи, Андрюха, какого вы все, казаки, здесь делаете? Какого воюете, какого погибаете? Ведь денег казакам платят — с гулькин хер.

— Да и те, что платят, на себя тратим мало… — кивнул Андрей задумчиво. — Ты не знаешь, тебя еще тогда с нами не было, а только бывали такие случаи… — он легонько махнул рукой. — Когда гранат, лимонок, не хватало, скидывались в бабки и засылали своих ребят в Одессу, чтобы купить…

— Что, за свои кровные?! — поразился Миха.

— Ну да. А то ведь воевать-то чем-то надо, верно? И если сам о себе не позаботишься, то кто же о тебе позаботиться?..

— Вот видишь! Но тогда за что? За что вы воюете? И зачем? Ведь здесь же не Россия…

— Здесь Россия, — возразил Андрей. — Здесь Суворов турок бил, здесь русские солдаты кровь свою проливали…

— Э, погоди, погоди, — с неожиданной заинтересованностью перебил его Миха. — Так это что ж получается, Россия везде, где русские солдаты кровь проливали?

— Да, — твердо ответил Андрей. — Везде.

— Да-а? — почти радостно переспросил Миха. — Как чудно. И в Париже тоже? Там ведь русская кровь урожая восемьсот пятнадцатого года пролита. А в Берлине, Китае и Корее — урожая девятьсот сорок пятого. А еще есть Чехословакия, Венгрия, Афганистан, а еще советские военные советники в Никарагуа, Анголе, Вьетнаме, Сирии…

— Э, не загоняй, не загоняй, — с раздражением произнес Андрей. — Что значит «урожая…»? Какого еще тебе на хер «урожая»? И вообще, ты-то сам кто, что о русских так говоришь? — на его лице появилось выражений крайнего подозрения. — Жид, что ли?

— Ну, выражение есть такое «кровавая жатва смерти», — торопливо забормотал Миха. — А раз жатва, значит и урожай, верно? А что до моей национальности, так скажи мне на милость, что, по-твоему, разве еврей в казаках служить может? Да какой же еврей здесь удержится, приживется?.. Но ты мне не ответил, брат, — поскорее съехал с опасной темы Миха. — То, что я перечислил, тоже Россия?

Андрей немного подостыл, задумался.

— Нет, там не Россия, — наконец, ответил он уверенно. — Россия это где была Российская Империя.

— То-есть и Кавказ, и Средняя Азия, и Монголия, и Финляндия, и Прибалтика, и Польша?..

— Да.

— Погоди, погоди, я что-то не совсем понял, — настаивал Миха. — Там что же, русские живут, да? В большинстве?

— Дело не в этом. В Коми АССР или на Таймыре русские тоже не живут, ну и что? Все равно это Россия. И то, что ты перечислил, тоже Россия.

— Ну, может быть, может быть… Но я не думаю, чтобы жители Финляндии или, например, Польши согласились с тем, что их государства — всего лишь куски России. Наверное, даже жители Украины с этим бы не согласились…

— А это только их проблемы, — с железной убежденностью ответил Андрей. — Все равно это все — Россия. Была Россия, есть и будет всегда. Единая и неделимая Российская Империя. И когда-нибудь настанет время, когда мы им об этом напомним. Именно поэтому мы здесь. Мы — казаки с Дона, Кубани, Урала, Сибири. Понял?

— Базару нема. Понял, — немедленно согласился Миха, видя, что спорить бесполезно.

— Ведь кто еще о них всех позаботится? — уже спокойнее добавил Андрей. — Разве были бы мы здесь, если бы Приднестровье не было частью России, если бы тут не лилась российская кровь? А? — и, глядя на безмолвно разведшего руками Миху, с нажимом добавил: — То-то…

— Ну куда ж ты поперлась, родимая, — бормотал Миха, осторожно выглядывая из окна. — Что ж тебе дома-то не сидится…

Внизу, на улице, пробираясь мимо брошенных автомашин и раскуроченных обломков боевой техники, торопливо семенила куда-то сухонькая старушка в платочке, с дермантиновой сумкой.

— Мало ли, может, надо ей… — предположил традиционно пьяный Колос. К родственникам шпарит, или на хлебзавод…

— Хлебзавод в другой стороне, — заметил Андрей, посасывая сигаретку. — Наверное, к родственникам…

— Убьют же к херам! — нервничал Миха. — С башкой совсем не дружит, дура старая…

Старушка оглянулась по сторонам и начала переходить улицу.

— Ей бы сейчас дома сидеть, на печи, и носа на улицу неказать… — продолжал Миха. — Тут же снайперов, как собак нерезанных. Мало ли что…

Сухо щелкнул одиночный выстрел, и старушка, сделав немыслимый пируэт, молча упала лицом в асфальт. Ее сумка, описав пологую дугу, улетела под один из стоящих у тротуара раскуроченных в решето грузовиков. И — тишина. Больше ни выстрелов, ни голосов, ни звука шагов.

Это произошло так неожиданно, что Миха несколько секунд просто молчал, тупо уставившись на распластавшееся на асфальте тельце в нелепо задранном платьице. Потом автоматически пробежался взглядом по окнам и крышам домов напротив. Нигде никого.

— Откуда влупил? — спросил материализовавшийся сбоку от окна со взведенным автоматом в руках Андрей.

— Да хер его знает, кажется, оттуда, слева, с пятиэтажки… — деревянным голосом ответил за Миху автопилот. Потом Миха заговорил сам: — Вот суки! Ладно бы по солдатам стреляли, мля, на хер, а то ведь по гражданским!..

— А хули им, — пробормотал Колос из дальнего угла комнаты, где он, расположившись рядом с голым дверным проемом, методично затыкал патроны в рожок.

— Они же грины свои вонючие за головы получают. А раз так, то разве им не до фени, какие это будут голо вы?.. — он презрительно пожал плечами, отложил наполненный рожок и взялся за следующий.

— В поле, на позициях им было сложновато, — добавил Андрей, вглядываясь в дома напротив. — Там гражданских очень мало. А здесь… Здесь они наверняка по три дневных нормы делают… А уж сколько бабок заколачивают — труба…

— Пойдем, возьмем ее… — пробормотал, словно ни к кому не обращаясь, Миха.

— Чего?

— Пойдем, возьмем ее, мужики! — уже громче, требовательней произнес Миха. — А, Андрей? Пойдем!.. Мы ее сделаем. Нараз.

— Да ты что, браток, сбрендил? — с интересом полюбопытствовал Андрей. — Куда мы сейчас пойдем?

— Ты что, знаешь расположение румынских частей? Может, в тех домах целый полк стоит…

— А че, пойдем сходим, Андрюха… — неожиданно поддержал Миху Колос, любитель всяческих рискованных предприятий. — Хули там тех румынов?..

— Мужики, да не взять снайпера, понимаете? — с раздражением ответил Андрей. — Его «скорпионы» прикрывают. Куда мы попремся сейчас, мля, что вы несете?..

— Да у нас здесь казаков целая толпа, — стоял на своем Миха. — А город — не чистое поле, если снайпера в доме обложили, то отступать-то ему уже некуда, верно? Возьмем чисто, как ребенка!

— Точно! — вскочил Колос. — Возьмем, как два пальца обмочить… Пойдем, Андрюха, не пурши!.. — А то хули там, сидит такая сволочь на доме и людей мирных щелкает! Нормальная херня?! — давил на эмоции Миха. — Да казаки мы или нет, в натуре?..

— Скучно ж, Андрюха, — пел в унисон с Михой Колос. — Поразмяться бы…

…В общем, минут через пятнадцать два десятка казаков уже оцепляли подозрительную пятиэтажку. Они аккуратно и четко заняли все ходы-выходы, дворы, подъезды и стягивались для атаки. Вокруг была совершеннейшая тишина.

— Ты мне вот что объясни, браток, — прошептал Михе Андрей, когда они стояли у входа в парадное, готовясь войти. — Почему ни одного румына не видать, а?

— Если бы ты спросил про китайцев, мне было бы проще тебе ответить, — честно признался Миха, — Может, затаились, ждут. А может, мы домом ошиблись…

— Ну, спасибо, браток, растолковал, — хмыкнул Андрей, осторожно заглядывая в парадное.

В этот момент и забарабанили автоматы. Только не в парадном. Звуки автоматной пальбы доносились откуда-то со стороны, как показалось Михе, из соседнего двора. Казаки секунду прислушивались, потом разом сорвались с места и кинулись в направлении, откуда доносилась стрельба.

Выдвинувшись в соседний двор, они заняли позицию вдоль гаражей, за мусорником и детской площадкой.

В суматохе перестрелки трудно было что-нибудь разобрать. Какие-то разномастно одетые люди, умело прячась за деревьями, заборами и строениями, со стрельбой продвигались в дальний конец огромного двора, где перебегали от укрытия к укрытию маленькие фигурки в камуфляже и касках.

— Кто такие? — крикнул Колос ближайшему разномастному, перезаряжающему автомат.

— А-а, казачки пожаловали, — осклабился тот. — Заебись… Мы — люди комбата Костенко… А там, — он махнул рукой в конец двора, — гады со снайпером уходят…

— Все понятно… Много их?

— Человек пятнадцать… — торопливо пояснил разномастный. — Вы бы того, казачки… обошли бы дом с той стороны… Авось, и накрыли бы гадов…

— Казаки, за мной! — бросил Павлов, атаман, кидаясь в обход дома.

…Они не догнали румын — слишком уж быстро те отходили. Примерно через полчаса казаки и люди Костенко вернулись на исходные позиции. Они сидели под прикрытием дома, перебрасывались короткими, злыми фразами и, переводя дух после беготни по дворам, курили.

— Херово! — подвел черту под операцией командир разномастных, ржавый, изрезанный шрамами морщин мужик с нехорошими глазами. — Ушли, козлы… Понимаешь, повадились со снайпером сюда ходить… — объяснил он атаману Павлову. Утром одного моего убили, сейчас еще одного подранили… Козлы… Ну, да ладно… Пойдем мы…

Он встал, делая знак своим людям.

— Э, погоди, мужик, — остановил его атаман. — А вы-то кто такие?

— Люди комбата Костенко… — бросил командир разномастных.

— Да? — не поверил атаман. — Вообще-то, комбат Костенко командует гвардейцами… А вы на них что-то не похожи…

Почувствовав изменение в его тоне, казаки подобрались и покрепче взялись за оружие.

— Не пурши, атаман, — совершенно спокойно ответил командир разномастных. — Мы не гвардейцы, но действительно люди Костенко. Мы — из особого подразделения, — он странно усмехнулся. — Да все нормально, атаман. Не веришь? Проверь. Меня здесь, в городе, все знают. Как-нибудь на досуге спроси у местных, кто такой Полоша…

…В тот же вечер Миха узнал у бендерчан, кто такой этот Полоша. То был известный в городе уголовный авторитет. Его подразделение комплектовалось из людей с таким же прошлым. Но как признавали все, воевало это подразделение отлично…

Алик Шварц был немцем. Самым настоящим арийцем — худощавым, голубоглазым, с короткими льняными волосами. И через несколько дней он должен был уезжать в Германию, на постоянное место жительства.

Но вместо этого он несколько неожиданно для себя оказался в рядах одного из подразделений бендерских ополченцев. Вам известны такие ситуации в жизни, когда вдруг подсознательно ощущаешь резкий запах душевного слома, когда оказывается, что у тебя не одно будущее, а два, и они противопоставляются одно другому как две линии окопов, жестко и бескомпромиссно. И тогда бывает, что твоя душа безрассудно перестает прислушиваться к осторожному, логичному шепоту разума, и губы безо всякого твоего участия произносят фразу окончательного выбора.

Алик Шварц сделал этот выбор в одночасье: война пришла на твой порог, поэтому надо встретить ее там.

…Их подразделение держало оборону рядом с кварталом общежитий, напротив недостроенного здания молдавской школы. Перегородив улицу брошенным автобусом, они вели огонь из подворотен, укрытий, окон домов.

За ними не было никого. До самого сердца обороны, горисполкома, простирались только пустые улицы, усыпанные битым оконным стеклом. Если бы румыны прорвались здесь, кто знает, они вполне могли бы взять горисполком, расчленив приднестровскую армию пополам и лишив ее головы…

Румынские волонтеры заняли дальний конец улицы и, выдвинув вперед два БТРа, предприняли попытку выбить ополченцев с их позиций. Но неудачно. После полуторачасового боя, потеряв одну из машин и с десяток солдат, румыны отошли.

Затишье они использовали затем, чтобы подтянуть еще три БТРа и пушку. Ополченцы не могли достойно отвечать на усилившийся огонь противника, потому что не имели ничего, кроме двух десятков автоматов, нескольких «мух», двух гранатометов РПГ и ручных гранат. И они прятались от обстрела, перетаскивали в безопасное место раненых, по возможности удерживали противника на этом рубеже и молились. Молились, чтобы помощь пришла поскорее.

А эта помощь была им очень нужна. Ведь, кто знает, если бы приднестровская армия была разрезана, то не повлекло ли это бы за собой ее поражение и бегство? Обратно, на левый берег?

А потом, когда на румынских позициях появилась «шилка», положение ополченцев стало безнадежным. «Шилки» — это четырехствольные артиллерийские зенитные установки, скорострельные настолько, что румыну ухитрялись сбивать из них запущенные сепаратистами ракеты «алазань». Это огневое средство необычайно эффективно и в городских условиях, потому что по насыщенности огня позволяет заменить две-три артиллерийские батареи, и к тому же очень мобильно.

И вот, когда заговорила «шилка», ополченцы поняли, что это конец. Через очень короткое время их огневое сопротивление было подавлено, путь к горисполкому расчищен.

В этот момент, когда другие ополченцы пребывали в состоянии отчаяния, страха или растерянности, Алик почувствовал, что настал его час. Надо было заставить «шилку» замолчать. Надо было сделать это любой ценой. И тогда он взял «муху» и, сжавшись в комок за углом здания, приготовился выскочить на открытое пространство.

Все должно было быть как дуэль. Один на один, беззащитный человек с однозарядным, одноразовым гранатометом и скорострельная четырехствольная установка, могущая без перезарядки выпустить две тысячи снарядов.

Все должно было быть как дуэль. Кто первый выстрелил, тот имеет больше шансов на победу. Кто первый выстрелил и попал, тот победил.

Иногда усилия армий и государств, надежды народов, напряжение целых промышленных отраслей и финансовых структур концентрируются в воле, реакции и глазомере одного-единственного человека. От нескольких его движений, укладывающихся в две-три секунды времени, зависит судьба тысяч жизней, тысяч дней, тысяч квадратных километров земли.

Ведь, кто знает, если бы сепаратисты были разбиты и обратились в бегство, за гибелью армии могла последовать и гибель государства, маленькой свободолюбивой республики на левом берегу Днестра. Иногда хватает и одной песчинки, чтобы перевесить чашу вселенских весов.

…Выступив из-за угла, Алик повернул трубу гранатомета в сторону вражеской «шилки» и нажал на спуск. В следующую секунду зенитные снаряды, выпущенные с расстояния в пятьдесят метров, разорвали его тело в клочья.

В отличие от того, что бывает в героических романах, Алик не попал в цель. Выстрел из его «мухи» ушел рикошетом от брони и нашел свое последнее пристанище в стене соседнего дома. И румыны прорвались дальше, и дошли почти до горисполкома, и только несколько казачьих пушек остановили их продвижение.

Что, значит, самопожертвование ополченца Шварца оказалось ненужным? Значит, и не был он героем, раз не попал, раз промахнулся, раз не сумел использовать сконцентрированных в нем на мгновение сил и энергий целой страны? Наверное, все же был. Потому что истинный героизм заключается не в том, чтобы выиграть дуэль с «шилкой», для этого достаточно меткости и везения. Истинный героизм в том, чтобы решиться на эту дуэль…

ГЛАВА 3

Когда город пуст и холоден, когда его асфальт словно вспахан огромным плугом, а окна таращатся босыми рамами, когда в нем поселяются люди в хаки, а общественным транспортом становятся БТРы, когда его кирпичное тело трясет пулеметная лихорадка и бьют апоплексические удары пушек, это значит, что он тяжело болен. Это значит, что в город пришла Уличная Война.

Это значит, что больше нет дня и ночи, а есть просто сутки, которые для кого-то становятся последними, а для кого-то просто очередными.

Это значит, что любой человек без оружия на улице — покойник, а почти каждый вооруженный — враг.

Это значит, что вокруг тебя больше нет жилых домов, магазинов, школ и заводов, а есть более или менее подходящие укрепления, которые нужно либо защищать, либо атаковать.

Это значит, что окна перестали быть зеркалом мира. Теперь это просто черные дыры, в которые смотрит смерть.

И ты с оружием в руках продираешься куда-то в этом безумном лабиринте одинаковых улиц и домов, и привычно находишь укрытия, и, повинуясь необъяснимому толчку подсознания, вскакиваешь с асфальта за секунду до того, как в это место бьет пуля снайпера, и нюхом чуешь врага, и метко бросаешь гранаты, и стреляешь наощупь, по наитию… И когда из окна напротив вываливается уже совсем безопасный труп в румынском камуфляже, ты знаешь, что продлил себе жизнь еще на один день…

Все видеть. Все слышать. Все ощущать. Вот в чём спасение в уличной войне. Человек слаб своей медлительностью: слишком много времени проходит, пока искра видения домчится от глаз до мозга и потом от мозга до пальца на курке. Исключи глаза. Чувствуй врага душой. Исключи мозг. Действуй автоматически. Исключи палец на курке. Будь курком сам. И тогда твой выстрел всегда будет первым и единственным.

Ты пробираешься по бесконечным лестничным пролетам, чтобы снять упрямого пулеметчика с окна пятого этажа. Ты крадешься вдоль грязной стены переулка, чтобы сподручней бросить гранату тому парню, Иону или Стефану, спрятавшемуся со своим гранатометом за мусорными баками. Ты очень тщательно прицеливаешься из РПГ в осточертевший за день наглый БТР с надписью «BARS» на броне, который своим ревом и татаканьем крупнокалиберного пулемета портит кровь всему твоему взводу. Это — уличная война, а значит ты — представитель самой урбанизированной армии из всех, воюющих сейчас в мире. Кроме, может быть, кишиневской.

Это — уличная война. В плен здесь не берут. Не берут других и не сдаются сами. Ты всегда носишь с собой «заветную» «лимонку»: ее кольцо должно освободить чеку в самый подходящий момент — это куда предпочтительнее плена. Ты неоднократно замечал, что твои товарищи делают то же самое. И это правильно: кому же охота быть распиленным на пилораме? или изрезанным в ленты? или подвешенным за челюсть к дереву? Правда, румынских героев ты в плен тоже не берешь. Вернее, берешь, но просто не доводишь до штаба. Там, на полдороги к штабу, есть чудесная глухая стенка, у которой закончили свою военную карьеру уже многие карабинеры, опоновцы и волонтеры.

Иногда жалеешь ты только несчастных солобонов, которых только-только вынули из-под теплой мамкиной юбки, чтобы запихнуть в холодный, безнадежный лабиринт уличной войны. Таких бедолаг видно сразу: при одном твоем приближении они швыряют под ноги так и не снятый с предохранителя автомат, падают на колени, задирают руки повыше и на русско-румынском диалекте языка ужаса молят о пощаде.

Ты не убиваешь их: они не насиловали женщин, не пытали мужчин, не убивали детей и стариков. Они — не угроза. Они — объект сострадания. Они — стадо, которое безжалостно погнали на убой, чтобы потом кричать о зверствах сепаратистов.

Их, беспомощных, запуганных детей, все больше в кипящем вареве уличной войны. Иногда кажется, что вся вражеская армия состоит из них. Ты много думаешь об этих мальчишках, но никак не можешь понять: зачем нужно посылать их на верную смерть? Может быть, у Молдовы переизбыток населения? Или ее господари питаются кровью как валашский господарь Влад Секеш Дракула, их далекий предшественник? Непонятно. Впрочем, в этой войне вообще очень мало логики.

В ней также очень мало порядка. Ты не знаешь, кто пробивается вперед на соседней улице, и на второй, и на третьей, не знаешь, можешь ли рассчитывать на резервы и боеприпасы, не знаешь, куда вообще ты продвигаешься. Ты просто идешь вперед, на выстрелы. Как будто в старом добром фильме: «Ты зачем здесь, Саид?» «Стреляли…» Если стреляют справа — ты поворачиваешь направо. Если стреляют слева — ты атакуешь влево. Это — настоящая «румынская» война. Это — значит воевать по-«румынски».

Главное — не это. Главное, что ты все же продвигаешься вперед. Главное, что у врага с каждой стычкой все меньше солдат, все меньше БТРов и танков, все меньше храбрости. Главное, что в каждом новом выпуске «Месенжера» — все больше лжи и страха. Это значит, что дело не в картах и планах. Это значит, что ты и без них — на правильном пути. Это значит, что ты воюешь по-«румынски» лучше самих румын.

Часто убивают тех, кто рядом с тобой. Часто подбивают ваши танки и БТРы. Ослабление? Бог ты мой, да ведь вы никогда и не воевали числом, с самого первого дня! Вы воевали духом, а этот дух с каждым днем — все крепче.

В тебе нет ненависти к румынам, к гадам. Ты привык к ним как к повседневной детали твоего интерьера. Ты относишься к ним со скукой, с равнодушием, с легким презрением. Как к грязному нижнему белью, как к еще более грязному матрасу, как к газетным обрывкам, с которыми ты время от времени отправляешься подышать свежим воздухом. Румыны просто, есть, они — факт твоей жизни. Они не враги. Это просто как игра. «Плохие» и «хорошие». Они выполняют свой долг — убить тебя и тебе подобных. Ты и тебе подобные выполняете свой — убить их, румынов. Вот и все. Как дэвы и асуры. Спокойно, без эмоций. Без лишней пурги. Разумом. Кто лучше выполнит свой долг, тот и победил.

Ты играешь в эту уличную игру налегке. У тебя — ни писем, ни фотографий, ни воспоминаний. Ни надежд, ни чувств — ничего. Ничего лишнего. Только спокойное видение пути в душе, лед — в голове, «щит Давида» на шее, автомат — в руках.

Ваше дело — правое,поэтому вас трудно остановить. В ваших руках уже почти весь город, румыны медленно откатываются на запад.

Дело за небольшим — за кодой. Оборона румын держится на одном важном пункте. Его взятие равносильно победе в Бендерской битве.

Этот пункт — здание полиции. Как судьба войны решается в Бендерах, так судьба Бендер решается у этого здания.

И подразделения приднестровцев начинают стягиваться туда.

Последнее время Миху часто доставал зуб мудрости, который — ни к селу, ни к городу — вдруг начал тупым плугом пробиваться сквозь десну. Когда наступало время очередной вспашки, Миха ругался, плевался и курил без меры; но помогало это мало. В такие моменты Миха бывал зол и несдержан в эмоциях.

Сегодня как раз был такой момент.

— Не могу понять, — раздраженно бормотал Миха, то и дело с подозрением озираясь по сторонам, — как Колумб ухитрился Америку открыть. Без проводников- то. Тут без них даже вокзала не найти…

Казаки осторожно, вразброс, продвигались вдоль бесконечных железнодорожных путей, разыскивая здание Бендерского вокзала. Со всех сторон возвышались какие-то массивные производственные здания с темными от копоти окнами. Остро пахло путешествиями. Иногда с крыш постреливали. «Наверное, какие-нибудь там активисты НФМ, что ли… — автоматически отметил Миха, меняя позицию. — Дома им, козлам, не сидится…»

— А, вон, погодите-ка!.. — вдруг крикнул один из казаков, указывая пальцем на показавшийся из-за построек депо угол сооружения самого что ни на есть вокзального вида. — Кажись, оно…

Приблизившись, казаки перегруппировались для атаки и двинулись вперед. Это действительно был вокзал. В здании они не нашли ни одного румынского солдата.

— Нет, ну нормально? — желчно улыбался Миха, усевшись с ногами на вокзальную скамью и закуривая сигарету. — Очередной прокол штабной работы… Ну, и что же делать дальше?

— Наверное, продвигаться к полиции… — предположил Андрей.

— А это, простите, куда? — с интересом спросил Миха. — У нас что, есть проводники? Карты? Или, может быть, материалы аэрофотосъемок?

— Э, вот только не пурши, — отмахнулся Андрей.

— Когда ты начинаешь пуршить…

— Я просто знаю одно: если бы я был главным молдавским генералиссимусом, я раскочегарил бы всю приднестровскую армию за два дня… Ты вот прикинь: идем на штурм полиции, твердыни с хорошим, вооруженным до зубов гарнизоном…

— Откуда ты знаешь, какой там гарнизон?

— Увидишь. Думаешь, они не понимают, что на этом объекте вся их оборона держится? Если моя жопа меня не обманывает, нас ждет настоящий бал-маскарад, с фейерверком и голыми танцами при луне… Так вот, идем на штурм такой твердыни, и идем традиционно без артиллерии, без бронетехники, без резервов. Кто там, ополченцы еще должны ударить?

— В лоб.

— Во-во, в лоб. А гвардейцы куда? В ухо?.. Да мне бы командование молдавской армией…

— Ты недоволен тем, что твоя фамилия «Собакин», а не «Косташ»? — поинтересовался Андрей, располагаясь рядом. — Можешь жаловаться…

— Я даже знаю, куда, — жизнерадостно подхватил Миха, небрежно роняя пепел на Андрюхино колено. — В лигу сексуальных меньшинств…

В этот момент снаружи раздались автоматные очереди. Казаки мгновенно заняли оборону.

Минут через десять перестрелки оказалось, что атакующие — та группа казаков, которая должна была ворваться в здание со стороны привокзальной площади.

— Вот это я и имел в виду, претендуя на должность молдавского генералиссимуса, — объяснял Миха, целенаправленно увлекая Андрея куда-то в глубину гулкого вокзального зала. — Знаешь, фамилия «Суворяну» или «Сувореску» меня вполне бы устроила… Как думаешь, браток, к такой фамилии подошло бы имя-отчество «Александр Васильевич»?

— Наверное, нет, — не очень твердо ответил Андрей. — Послушай, Сувореску, за каким хером ты меня тянешь?

— Я хочу использовать в своих поисках твой чудесный нюх, — без тени улыбки пояснил Миха.

— В каких еще поисках?

Миха смущенно опустил глаза и негромко пробормотал:

— В поисках туалета, конечно… Понимаешь, брат, мне очень хочется пи-пи…

…Объединившись, казаки выдвинулись в сторону полиции. Пройдя вдоль путей мимо памятника железнодорожникам (осмотрев этот паровоз, Миха с удовлетворением убедился, что он по-прежнему находится на запасном пути), они углубились в частный сектор. Тонущие в летней фруктовой зелени дома казались вымершими.

— Ставлю свой автомат против твоей елды, — категорично заявил Миха, — что если очень задаться этой целью, то из каждого подвала или погреба можно вытряхнуть на свет Божий целый выводок пацифистов и филантропов.

— Ты что, браток, гороху сегодня обхряцался? — мрачно спросил Андрей.

— При чем здесь?..

— Больно веселый… Не к добру…

— А это нервное. От страха, — пояснил Миха. — Адреналин донимает…

Попетляв по хитросплетению закрученных в кукиш переулков, побродив по похожим один на другой как близнецы дворам, казаки, наконец, оказались на маленькой тихой улочке, втисйнувшейся своим потрескавшимся асфальтом между двух рядов задних, «слепых» стен домов. Заканчивалась улочка бетонным забором, за которым, чуть поодаль, раскинулся вроде как парк. Там в обрамлении деревьев, виднелось какое-то, явно нежилое, здание. Чуть в стороне от первого сквозь кроны деревьев вырисовывался коробчатый силуэт еще одного дома. Румынов нигде поблизости видно не было.

Казаки шлялись по улочке туда-обратно, трепались, курили. Все было тихо и спокойно. Никто не знал, что делать дальше. Да еще и проводник, как на грех, куда-то запропастился.

— Ну, что ты теперь скажешь, Паулюс? — спросил Андрей. — Каковы, как говорится, перспективы развития нашего наступления?

— Если речь идет о наступлении, то я не Паулюс, а Манштейн, — важно поправил Миха. — Паулюс, он все больше по обороне орудовал…

— Ладно, мля, не пурши только, — покачал головой Андрей. — Дело говори.

— О’кей, — кивнул Миха. — Базару нема. Говорю дело: о перспективах развития нашего наступления тебе с огромным удовольствием поведает вон тот говнюк, наш проводник, который сейчас приближается к нам с крейсерской скоростью восемь кэмэ-че.

Андрей выглянул из-за угла.

— Точно, он. Где это его носило все это время?

— Пути Господни неисповедимы. Может, срачка разбила не ко времени…

— Мужики! Мужики! Вы чего здесь зависли? — орал, торопливо труся к ним, проводник.

— А че? Че делать?

— Так вон же полиция! — тыкал проводник пальцем в сторону второго здания, полускрытого деревьями. — А это, — показал он на первый дом, — детский садик. Там тоже опоновцы сидят…

— Ах, блин! Так это что же, мы все время под стволами ходили? — сказал Миха, на всякий случай поглубже задвигаясь за угол. — А чего ж они не стреляли?

— Пути Господни неисповедимы, — передразнил его Андрей. — Может, срачка разбила, а может, просто не заметили…

С десяток казаков, не дожидаясь команды, кинулись через забор. Буквально тут же затарабанили со стороны зданий крупнокалиберные пулеметы, потом из парка донеслось несколько взрывов, а еще через минуту несколько окровавленных, измазанных в земле людей в мятых фуражках перевалились через забор наружу.

В следующее мгновение румынские пулеметы перенесли огонь на тихую улочку, которая тут же превратилась в кровавое пекло.

У румынов все было пристреляно. Два крупнокалиберных пулемета вели перекрестный огонь от детского садика и здания полиции, покрывая каскадом пуль почти все узкое пространство между домами.

Казаки сломя голову кинулись в укрытие. Оттуда, не имея никакой возможности высунуть даже кончик носа, они видели распластанные на земле два-три бездыханных тела в фуражках и изрешеченного градом пуль, но еще живого, шевелящегося в луже крови дядю Федю.

«Дядя Федя съел медведя,» — часто смеялись казаки, и он улыбался им в ответ, хотя, по правде говоря, эта детская присказка ему не очень-то нравилась.

Хотя, наверное, при желании, он мог бы съесть целого медведя. Потому как был дядя Федя на редкость грузен, широкоплеч и, по единогласному мнению всех казаков, являлся обладателем самого обширного в Черноморском казачьем войске брюха.

«Так, щас тихонечко подвинуться надо… во-он к тому заборчику… чтобы, значит… чтобы в мертвую зону… Бляха, как же это, в „мертвую“-то?..»

Он всегда был добродушен, нетороплив и размерен, и одним присутствием своим, густым басом да настоящим сибирским хлебосольством создавал в казачьей землянке на позициях под Кошницей теплую атмосферу надежности и уюта. Его все любили — от атамана до последнего мальчишки-казачонка, любили той уважительной любовью, которую люди чувствуют к большим, добрым, широким натурам.

А сам он по-женски любил чистоту и порядок, собственноручно подметал в землянке самодельным веником и недовольно ворчал, когда казаки сгоряча вламывались в землянку в грязных сапогах.

«Лишь бы гад пулемет свой не довернул… лишь бы… а там выберусь… оклемаюсь… лишь бы… Только вот холодно больно… уж больно холодно…»

Он был отличным сапожником и сам предлагал казакам «дать каши» их видавшей виды обувке. Весь нехитрый сапожницкий инструмент всегда был при нем — в аккуратном холщовом мешочке.

Потихоньку обучать этому делу он начал одного из молодых казаков, Алеху, улыбчивого курчавого парнишку из Воронкова. А сейчас Алеха лежал в двух шагах, и широко раскрытые глаза его пусто смотрели на дядю Федю, а под головой растеклась большая багровая лужа.

«Чего же так холодно-то… глаза слипаются… не спи, не спи, казак… я знаю, это жисть моя выходит вон… мне бы только туда, к заборчику… чтобы укрыться…»

Румынский пулеметчик словно с цепи сорвался: он стрелял и стрелял, все пытаясь достать дядю Федю, и пули ложились все ближе, но все же еще не попадали в цель.

Вот несколько ударилось в асфальт совсем рядом с его ногой — он даже почувствовал несильные толчки.

А может, они попали в ногу? Дядя Федя попытался разобраться в своих ощущениях, но мысли и чувства уже не слушались его, и нога, пораженная ли, только задетая — молчала.

Казаки в укрытии только ждали паузы в раскатистой дроби пулемета, чтобы кинуться на выручку. Но чертов пулемет не умолкал.

«Господи, да как же это я… да за что…» Он поднял глаза, чтобы напоследок взглянуть на небо, но прекрасный образ безграничного голубого пространства уже не дошел до его созндния. На секунду перед ним промелькнули лица жены и сына.

«Господи, как же хочется жить…»

Это была последняя мысль в его жизни: румынский солдат все же довернул свой пулемет. Да и довернуть-то надо было всего ничего — каких-то несколько градусов.

Несколько томительных часов просидели под густым пулеметным огнем. «Вот же ж мля, — ругались в сердцах казаки, — нам бы сейчас танк сюда, один-единственный, или БТР, чтобы забор сломать и добежать до деревьев, ох, мы тогда и повоевали бы!.. Хрен с ними, с пушками, с ракетами, нам бы только танк один!..»

День медленно склонялся к вечеру. Обстрел продолжался. Казаки ждали. Наконец, в первых сумерках прибежал посыльный из штаба. «Маленько оттянуться надо, мужики… Сейчас тяжелая артиллерия из Паркан по зданию полиции шандарахнет…»

Казаки послушно оттянулись и приготовились наблюдать прекрасное зрелище рассыпающегося, в фейерверке артиллерийских взрывов здания полиции.

Прошел час, другой. Обстрела не было. Грохнули один за другим два выстрела и все. Казаки устали и были голодны. Боеприпасов осталось совсем мало. Подкреплений и прикрытия не предвиделось. Решено было отходить.

«Как же так, — с раздражением думал Миха, бредя в колонне, — куда ж это мы? И о чем думает командование? Сейчас бы надо остановиться на захваченных позициях, укрепиться, накапливать силы для нового наступления…» Они оттянулись к самому горисполкому.

В горисполкоме царили паника и хаос. Везде толклись взбудораженные гвардейцы, ополченцы, казаки, гражданские, во всех направлениях бестолково бегали посыльные, разыскивая председателя ли горисполкома, комбата ли Костенко, кого-то ли из депутатов, и никого не могли разыскать. Никто не знал, что собственно происходит. С минуты на минуту ждали атаки румынских частей.

Было совершенно непонятно, каким образом сепаратисты достигли накануне таких значительных успехов. Сейчас оказывалось, что у приднестровской армии в городе нет боеприпасов, нет бронетехники и противотанковых средств, нет вообще ничего. Оказывалось, что их всех бросили здесь на произвол судьбы, на смерть. Большинство требовало немедленного отхода на левый берег, в Парканы, в Тирасполь. Кое-где уже слышалось слово «измена». Просто удивительно, как быстро превратилась победоносная армия храбрецов и героев в бестолковую толпу перепуганных пораженцев.

Когда часов в девять вечера румыны открыли по городу массированный артиллерийский огонь, в горисполкоме началось настоящее безумие. Одни бросились лихорадочно занимать оборону, другие орали, что их предали, и искали виноватых, третьи готовились к быстрому отступлению. Звуки разрывов медленно приближались К горисполкому…

Наконец, уже глубокой ночью, был получен приказ комбата Костенко отходить. Нестройная толпа вооруженных людей, бросая технику, вещи, пожитки, устремилась назад, к мосту через Днестр. Они уходили так торопливо, как будто вся молдавская армия гналась за ними по пятам.

Наверное, лучше бы они оставались в Бендерах этой ночью. Тогда бы в этой войне погибло на пять десятков людей меньше.

Но они не остались, они текли бурлящим бестолковым потоком по тем же черным ночным улицам, вымощенным битым стеклом, по которым шли стройными рядами двое суток назад. Та же кирпичная, влажная пустота, тот же хруст под ногами, но не то направление, не тот дух, не те мысли.

Они торопливо уходили вон, то и дело испуганно оглядываясь в ожидании погони.

А потом, когда они потекли мимо спрятавшейся в темноте крепости к мосту, каменный гиппопотам неожиданно ожил. Над колонной повисли ослепительно-яркие осветительные ракеты, и по отступающим приднестровцам ударил шквал российского огня.

Многие активно палили в ответ, занимая позицию за техникой, но основная масса, окончательно деморализованная убийственной стрельбой тех, кого приднестровцы обычно называли «своими», начала разбегаться.

Приднестровский гвардеец Валерка Сычев всегда с большим предубеждением относился к зэкам. И даже не потому, что в его жизни были связанные с зэками какие-нибудь неприятные воспоминания. Вовсе нет. Просто, честно говоря, ему казалось, что любой человек, прошедший через «это», через зону, уже изначально замаран ею, да так замаран, что уже никогда не отмоется. Процесс «замарывания» представлялся Валерке слишком уж условно, механистично даже, но четко и доходчиво. Как будто вынули из чёловека в зоне один стержень, хороший и чистый, а взамен засунули другой, паршивый такой, изъеденный червоточинами да гнилой. И вот, вроде, внешне человек почти не изменился, а нутро у него уже совсем другое. А уж потом, когда стержень этот начнет и саму оболочку разъедать, тогда и на ней появляются следы смерти и разложения, как будто на железе, которое в кислоте подержали.

Нет, конечно, умом-то Валерка понимал, что дело тут не в зоне, что если человек по жизни хороший, так он и после зоны нутра своего не поменяет, а если — козел, так этот козлизм в зоне только усугубится и примет некие законченные формы…

Умом-то понимал, конечно, но ничего поделать с собой не мог. Поэтому в ту тоскливую ночь, ночь отступления из Бендер, чувствовал себя Валерка Сычев не просто худо, а худо вдвойне. И потому мрак в его душе сгущался вдвое, что на горечь отступления накладывалось отвращение к человеку, который сидел в машине напротив его.

Это отвращение, с точки зрения Валерки, было совершенно обоснованно, потому что человек, сидевший напротив, звался Полоша, и был не просто бывшим зэком, а широко известным в городе уголовным «авторитетом». А «авторитетов» не любил и опасался Валерка гораздо больше, чем обычных зэков, потому что «авторитет» олицетворял собой не только чужой, злой, неизвестный мир зоны, но и таинственную, безжалостную власть.

И даже стойкость и мужество, проявленные Полошей и его «зэковской командой» в Бендерской битве, стойкость и мужество, широко известные и не вызывающие сомнений, не заставили Валерку относиться к Полоше с большей приязнью.

С большим почтением — да. Но не с большей приязнью. Потому что нельзя любить того, кого не знаешь и не понимаешь, а Полоша после Бендерской битвы стал для Валерки еще более непонятным.

Раньше Валерка был совершенно убежден в том, что зэков, воинственных й опасных в уличных разборках, хрен затащишь на настоящую войну. Просто потому, что такая война им совершенно не нужна и чужда. Ведь за что воюет приднестровская армия? За присягу, за родину, за дом, семью и детей, за принципы. А зэки — что волки степные. У них — ни присяги, ни родины, ни принципов, а берлога и детеныши — где-то далеко, в дремучем лесу.

Поэтому Валерка, хотя видел и признавал героизм «зэковской команды», но совершенно не понимал причин этого героизма. И это непонимание заставляло его опасаться Полоши и его людей еще больше.

Так он размышлял, изредка мельком поглядывая на дремлющего напротив Полошу, а колонна катилась по улицам мертвого города на восток, к Днестру…

…А потом начался кошмар. Зыбкую тишину разрезали сухие автоматные очереди, забухали взрывы, закричали раненые. Машину тряхнуло раз, другой, и она резко остановилась. Люди ошалело кинулись наружу, совершенно не понимая, откуда, здесь взялись румыны, которых они оставили далеко позади.

Но это были не румыны. Это были россияне. Именно российские осветительные ракеты заливали замершую как дохлая змея колонну своими слепящими лучами, именно российские пули валили на землю опешивших приднестровских солдат, именно российские пальцы посылали эти пули нервными нажатиями курков.

Шум стоял такой, что себя было не слышно. Часть приднестровцев, собравшись с мыслями, уже заняла оборону и яростно отстреливалась, повсюду валялись раненые и убитые, между застывшими друг за другом машинами метались перепуганные тени.

…Валерка Сычев, спрятавшись за колесом ближайшего БТРа, вел огонь по густо опоясанной огоньками выстрелов черной громаде крепости, как вдруг перед ним упал на колени Полоша. Ему, видно, здорово досталось: одна рука была совершенно перебита и болталась на сухожилиях. Перекошенное лицо Полоши блестело от пота в свете ракет, зубы были оскалены, пальцы здоровой руки стискивали автомат.

— Рви руку! — дико заорал он в лицо Валерке.

— Че-чего?.. — опешил от неожиданности тот, невольно отодвигаясь назад.

— Рви руку, сука, убью, мля!!.. — вызверился Полоша, опираясь на автомат и протягивая раненную руку. — Рви, падла!..

Валерка ухватился за эту руку и дернул. Она не поддалась. Полоша заскрипел зубами, заматерился. Тогда Валерка торопливо схватился поудобнее и рванул изо всех сил. Рука неожиданно оказалась в его пальцах, и он опрокинулся на спину. Поднимаясь, Валерка видел, как Полоша, стреляя одной рукой, убежал — в бой…

…Потом, когда все закончилось, Полошу положили в машину и торопливо повезли в Тирасполь, в госпиталь. Но было поздно: от большой потери крови он скончался…

«Что это? Честь? Лихая удаль? — размышлял потом приднестровский гвардеец Валерка Сычев. — Или безумная животная ненависть к любому напавшему на тебя врагу?..» Он думал, но не находил ответа…

Впрочем, в ту ночь его мнение о зэках изменилось навсегда. По крайней мере, о некоторых из них…

…Минут через пять-десять после начала стрельбы с крепости догадались осветить прожектором флаг ПМР на одном из БТРов, потом стали перекликаться, и стрельба постепенно стихла. Но удар, нанесенный крепостью, оказался настолько силен, что приднестровские части, не задерживаясь в Парканах, бежали до самого Тирасполя.

ГЛАВА 4

К утру опомнились. Огляделись по сторонам, перевели дух и поняли, какую сделали глупость. Бились-бились за город, заняли большую его часть, вытеснили противника почти к западной окраине, а потом неожиданно бросили свои позиции, отказались от всех успехов и ушли, не получив подкреплений и бронетехники. А в это время в Парканах, неподалеку от железнодорожной арки стояли в бездействии многочисленные части ополченцев из Тирасполя, Паркан, Дубоссар и других населенных пунктов, а рядом с ними — колонна танков и БТРов. Что это было — измена? халатность? некомпетентность? Этого никто не знал.

Но только часам к пяти утра в приднестровской армии изменников уже никто не искал. Казаков, гвардейцев, ополченцев, пристыженных позорным бегством, интересовало в это время только одно — не пора ли назад?

И они двинулись назад, в Бендеры, так же бестолково и беспорядочно, как уходили оттуда, торопливо, нервно, отставая от своих частей, путая направления.

Они ворвались в город молниеносно и целенаправленно, готовые, если понадобится, снова брать с боем те позиции, которые были взяты несколько дней назад и оставлены накануне.

Не пришлось.

Это была странная война, война без разведки и штабов, и никто из воюющих не знал ни что делают враги, ни куда продвигаются соседи.

Отход приднестровской армии явился для румын такой неожиданностью, что в эту ночь, когда город стоял несколько часов совершенно пустой, они ни на йоту не воспользовались этим. Подразделения волонтеров, карабинеров и опоновцев не сделали ни единой попытки продвинуться вперед хотя бы на шаг, занять соседний дом, пустую улицу, незащищенный квартал. И приднестровцы, вернувшись рано утром 23 июня в Бендеры, нашли линию фронта точно такой же, какой оставили ее после наступления полуночи. Только энфээмовцы расползлись небольшими командами по всему городу, как тараканы, да частенько постреливали с крыш румынские снайпера.

Этим утром в Бендеры опять пришла зараза Уличной Войны.

Андрей отбился от своей казачьей сотни во время сумасшедшего наступления на город, точно так же, как и десятки других приднестровских вояк отбились от своих подразделений.

Пока было ясно одно — нужно идти в город. «Доберусь, до центра, а там разберемся…» — решил он для себя, пристраиваясь к нестройным рядам бендерских казаков. В толпе бендерчан Андрей и добрался до горисполкома.

«Что теперь?» Искать своих в этой бестолковой войне было все равно, что искать желтую соломинку в огромной куче желтых соломинок. То есть, можно было прочесывать улицы Бендер день за днем, и так и не найти своих до самого окончания войны.

Одному же болеть Уличной Войной невозможно, потому что это — эпидемия похуже чумы и мора, и в одиночку здесь протянешь недолго.

А присоединяться к какому-нибудь другому подразделению Андрею совершенно не хотелось. Он вообще, как это ни странно для казака, очень не любил новые коллективы, незнакомых людей, терпеть не мог неловкую и неприятную процедуру знакомства и сам гнусный процесс адаптации в новой среде.

Поэтому в такой ситуации оставался один-единственный разумный выход — создать собственное подразделение.

Но нужна была техника — БТР, МТЛБ, «шилка», — та основа, тот фундамент, на котором лучше всего строить небольшие ударные группы Уличной Войны.

И Андрей отправился на поиски такого фундамента. Эти поиски не должны были затянуться: на улицах города после нескольких дней бестолковых боевых действий и еще более бестолкового отступления было полным-полно брошенных техники и вооружения, достаточно исправных, чтобы ехать и стрелять.

Ему повезло: совсем рядом с горисполкомом он неожиданно наткнулся на отличную длинноствольную 122-миллиметровую пушку. Это уже было что-то. Такая штуковина давала великолепную возможность набрать отдельное подразделение и неплохо повоевать.

— Э, мужики, чья пушка? — спросил Андрей, приблизившись к орудию и положив руку на ствол.

Никто из находившихся поблизости вояк не заявил на это крупнокалиберное страшилище своих прав собственности. Пушка явно была бесхозная.

— Отлично, значит будет моя, — подвел Андрей черту под опросом общественного мнения, уселся на станину и закурил.

Другой на его месте немедленно бросился бы искать обслугу, боеприпасы, то, се, пятое, десятое… Но Андрей был слишком спокоен и обстоятелен, чтобы попусту суетиться. А кроме того он был убежденным фаталистом и твердо знал: то, что должно произойти, непременно произойдет, будешь ты при этом метать икру, или нет.

Поэтому он просто сидел на станине, щурился на ясное солнышко и дымил своей сигаретой, пока к нему не подскочил нервный и наэлектризованный гражданский из рабочего комитета города.

— Чья пушка, казак? — торопливо спросил гражданский, притоптывая на месте от нетерпения.

— Моя пушка, — степенно ответил Андрей, гордый приятным ощущением артиллерийского лэндлорда.

— Ну, пушка — дело славное, — затараторил гражданский. — Пушка — дело хорошее и в уличной войне очень нужное… Но только пушка воевать должна, верно?

— Не готовы мы воевать… — сказал Андрей, имея в виду себя и пушку.

— Не готовы? А почему? Некомплект? Так ты только скажи, что тебе к ней нужно, казак… — закивал гражданский. — А мы тебе это мигом организуем…

— Боеприпасы нужны… на сто двадцать два миллиметра… И оптика… а то, вишь, родную кто-то скрутил…

— А обслуга?

— Обслуга — мои проблемы, — небрежно бросил Андрей. — Будет обслуга. Ты, главное, боеприпасы и оптику обеспечь… — и негромко добавил: — А то ведь самому здесь сидеть, дурак-дураком, совсем неохота…

Оптики для пушки так и не нашлось, но зато через час темно-зеленый бортовой «ЗИЛ» с разодранным в клочья тентом привез Андрею несколько ящиков со снарядами.

Теперь надо было искать обслугу. Андрей так и сделал: постелил на снарядные ящики бушлат, прилег на эту импровизированную постель и преспокойнейшим образом заснул.

Через какое-то время его разбудил незнакомый мужичок в камуфляже и казачьей фуражке набекрень.

— Здорово, браток, — кивнул мужичок. — Чья пушка?

— Моя, — пробормотал, садясь, Андрей.

— И снаряды — твои?

— А то чьи же?.. А чего?

— Обслуга нужна? — деловито спросил мужичок, поглядывая то на пушку, то на ящики, то на заспанную физиономию Андрея.

— Нужна.

— Возьмешь меня?.. А то, бляха, потерял свою сотню, так вот теперь шляюсь без толку…

— Возьму, — ответил Андрей. — Только ты того, браток, я сосну еще малехо, а ты, если кто в обслугу станет проситься, разбуди. Добро?

— Занехер делать, — с готовностью кивнул мужичок. — Спи, пока можно…

Таким вот образом Андрей в течение трех часов набрал себе одиннадцать человек обслуги и после этого счел, что уже вполне можно переходить к активным боевым действиям.

Двенадцатым членом этой команды оказался Миха. Точно так же, как и Андрей, он во время утреннего наступления отстал от своих и бестолку шатался вокруг горисполкома, пока, в конце концов, не наткнулся на Андрея, пушку, ящики и вояк обслуги. Надо ли говорить, что он немедленно присоединился ко вновь сформированному артиллерийскому подразделению?

Когда в Приднестровье началась война, Ромке только-только исполнилось шестнадцать лет. Еще в апреле он бросил школу, родителей й уехал из Москвы в Тирасполь — воевать. Сейчас, в Бендерах, он был бойцом во взводе республиканской гвардии.

Их взвод занимал позиции в общежитии на улице Мичурина, неподалеку от магазина «Южный». Чуть в стороне, ближе к магазину, находились окопы фарладанских волонтеров (Фарладаны — населенный пункт в Молдове). Волонтеры атаковали мало и неохотно, может, потому, что не имели большого наступательного потенциала, а может, просто боялись или не хотели. Как бы то ни было, этот участок линии фронта оказался одним из самых спокойных в Бендерах.

Свободного времени у Ромки было достаточно, и он любил, забравшись на плоскую крышу общежития, сидеть у бортика, смотреть по сторонам и думать.

Он думал о том, какой странный мягкий звук издает пуля, входя в человеческую плоть, о том, как тоскливо бывает, когда пуля из твоего автомата попадает в безликое тело в румынском камуфляже, холодно и плохо, словно частичка тебя, словно живой, кровоточащий кусочек твоей души впивается в чужое тело и остается в нем, мертвом, пустом, уродливом, навсегда. Сколько же надо выпустить пуль, сколько надо разбросать по улицам обрывков своей души, — много ли? мало ли? — чтобы самому остаться лежать на измазанном багровой грязью асфальте мертвой, пустой, уродливой оболочкой?

Он сидел у бортика и размышлял, а вокруг был обезображенный войной город, изрытый оспой артиллерийских попаданий, мечущийся в жаре костров, кишащий кровожадными паразитами в хаки.

Вокруг был город. Со стороны Варницы доносился многоголосый рев бронетехники, впереди и справа над крышами поднимались густые черные клубы дыма, в Гербовецком лесу лениво погромыхивала румынская артиллерия.

Вокруг был город. Совсем рядом внизу ругались и гоготали в своих окопах фарладанские волонтеры. Ромка несколько раз недовольно поморщился — эти животные звуки снизу мешали ему сосредоточиться на своих мыслях, — потом пожал плечами и выглянул наружу.

Неподалеку от волонтерских окопов он увидел молодую женщину с большой хозяйственной сумкой, толкавшую перед собой детскую коляску.

Ее остановили, начали проверять документы, затем принялись рыться в сумке. Вокруг женщины столпилось несколько румынских героев. Она нервно пыталась что-то объяснить, но звуки ее голоса безнадежно тонули в криках и сальном смехе фарладанцев. Потом один схватил ее за руку, другой шлепнул по заду, третий рванул подол юбки. В издаваемом волонтерами шуме Ромка едва расслышал, как женщина плачет и униженно просит о чем-то.

Затем они с хохотом поволокли ее в окоп. Она пыталась отбиваться и истошно кричала, но сильный удар кулаком в лицо на время превратил ее в безвольную куклу. Ромка передернул затвор и, поудобнее устроив автомат на бортике, прицелился. Но стрелять было, нельзя: можно было случайно попасть в женщину или коляску с ребенком. И Ромка, направив дуло автомата в сторону волонтеров, ждал.

Они сорвали с нее одежду и — один за другим — грубо насиловали женщину прямо в окопе; Ромке с крыши все было отлично видно. Толпа в хаки, изредка мелькающие в болотной зелени сукна белые женские руки и ноги, гогот, крики, дикий вопль женщины, возня и звуки ударов. Это продолжалось больше часа. Коляска стояла рядом с бруствером, поодаль валялась распотрошенная хозяйственная сумка. Вокруг были пустые улицы, впереди и справа над крышами поднимались клубы дыма, кое-где в лабиринте города постреливали. И плакал в коляске ребенок.

Ромке тоже хотелось заплакать — он никогда раньше не видал такой грязи. Знал, конечно, слышал, но и подумать не мог, что это — ТАК ПЛОХО. «Суки, да как же так можно!..» Внутри как будто кто-то вбил раскаленный добела железный лом, по спине бежали мурашки. «Суки-то какие, Господи Боже, какие же суки…» Просто в голове не укладывалось, что люди способны на такое. «Они даже не задумываются о том, каково было бы им, если бы их жен вот так…»

Он ждал. Ждал, когда можно будет их убить. Надо было сходить за подмогой, чтобы погуще врезать, да и гранатомет бы не помешал. Но сейчас он не мог отсюда рти. Он должен был досмотреть все до конца…

Потом, когда женщину выпихнули на улицу из окопа, и она, плача и кое-как прикрываясь вытащенной из коляски пеленкой, покатила коляску прочь, Ромка спустился за ребятами.

Когда гвардейцы приготовились к бою и выглянули за бортик, волонтеры с хохотом разбирали «добытые» продукты.

Четыре гранаты одна за другой легли точно в окоп, превратив нескольких фарладанцев в куски обуглившейся свинины. Оставшихся в живых приветствовал щедрый салют из полудюжины автоматов и пулемета. Гвардейцы стреляли до тех пор, пока в окопе не перестал шевелиться последний окорок.

«Фашисты…» — подумал Ромка, внимательно — чтобы навсегда запомнить — разглядывая трупы. А вслух добавил:

— Жаль, что их было так мало…

— На наш век хватит, — угрюмо ответил гранатометчик. — Больно уж быстро они плодятся…

— Ну что, видел?! Видел?! — возбужденно спрашивал Андрей, указывая пальцем в сторону нескольких пятиэтажных жилых домов неподалеку. — Вон там она засела, кукушка! На крыше второй пятиэтажки.

Их команда вместе со своей 122-миллиметровой пушкой стояла на позициях в самом начале Протягайловки. Здесь, рядом, расположились вокруг заводов кварталы старых пятиэтажных домов хрущевской постройки. Дальше, на склоне, собственно и начиналась кучками частных домиков Протягайловка. Слева располагались гвардейцы, справа — бендерские казаки, а они — лихая артиллерийская солянка — поставили свое орудие под каким — то убогим складом, там, где начинался огромный пустырь. Сектор обстрела отсюда открывался отличный, и они, если было нужно, прикрывали огнем и гвардейцев, и казаков.

— Да где ты ее там разглядел? — безуспешно вглядывался Миха в торчащие на крышах телевизионные антенны. — Что, глаз-алмаз, да?

— А то!.. Слушай, браток, а давай эту стерву возьмем, а?

— Кукушку, что ли? — задумчиво переспросил Миха, оглядывая местность. — А на волонтеров нарваться не боишься? Они ведь вон в том садочке стоят, и правее, в домах. Гляди, как бы не обчикаться…

— А мы с собой бендерских казачков прихватим. Чтобы скучно не было!

Михой сегодня целый день с самого утра владело странное нехорошее предчувствие. Он совершенно не понимал, в чем тут дело, но твердо знал — сегодня должно произойти что-то очень и очень паршивое.

— Ну ладно, пойдем, — ответил он неохотно. — Только знаешь чего, надо бы нам поосторожнее как-то…

— Не пурши, браток, все будет чики-пики!.. — Отмахнулся Андрей, уже направляясь в сторону казачьих позиций. — Сходим, словим, вернемся, в общем, все будет — во! — улыбнувшись, он показал большой палец и убежал.

Им очень повезло в этот день. Когда вместе с бендерчанами они оцепили «тот» дом, ни одного выстрела не прозвучало из голой пустоты окон, ни один болотный силуэт не промелькнул в пропасти дверей.

Это значило что либо «скорпионы» ушли, оставив снайпера без прикрытия, либо снайпер и пришел-то сюда без «скорпионов», решившись выйти на тропу войны в одиночку. Правда, был еще один вариант…

— Слышь, Андрюха, а может быть, снайпера вообще там нету? — свистящим шепотом произнес Миха, когда они осторожно поднимались по лестнице.

— Нету? — переспросил Андрей, не то прислушиваясь, не то принюхиваясь к чему-то неуловимому, бесплотно витающему в воздухе. — Есть. Точно есть. Жопой чую.

— Ну, если бы ты одолжил мне свой пухлый индикатор на минутку, возможно, я бы разделил твою уверенность… — пробормотал Миха.

Андрей его не услышал. Он усиленно чуял жопой…

…Этот снайпер не был воякой-профессионалом. Может быть, он был классным стрелком, почище Соколиного Глаза, возможно, он обладал недюжинным запасом бесшабашной, лихой отваги, но профессионалом он не был, это точно.

Никакой настоящий профессионал не будет надолго задерживаться на своей огневой позиции, потому что его могут засечь. Никакой настоящий профессионал не пойдет на дело без хорошего прикрытия, да еще в городе, да еще в конце войны, потому что в случае пленения ему светит по самой меньшей мере расстрел на месте. И наконец, никакой настоящий профессионал, даже пойдя на дело без прикрытия и задержавшись на огневой позиции немного дольше дозволенного, не забудет запереть дверь на крышу, потому что настоящий профессионал может проиграть и погибнуть, но застать его врасплох невозможно.

Так вот, этот снайпер не был профессионалом. Потому что, когда казаки сквозь оставленную открытой дверь тихонько поднялись на крышу, они увидели худощавую фигуру в гражданской одежде, сидящую спиной к ним рядом с бортиком. Рядом лежали спортивная тозовка с оптическим прицелом и спортивная же сумка (снайпера одевались в гражданское и прятали винтовки в таких сумках, чтобы при необходимости сходить за беженцев).

За то мгновение, которое прошло между открытием двери на чердак и моментом, когда человек в гражданском обернулся, Миха успел разглядеть не по-мужски узкую и гибкую спину снайпера и светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам, а еще легкие струйки дыма вокруг головы. У снайпера был перекур.

В следующий миг снайпер обернулся, и агрессивная, хлесткая фраза, стекавшая из Михиных мозгов к губам, безнадежно замерзла в носоглотке: перед ним — в спортивных штанах и мужском пиджаке, с бледным лицом, измазанным оружейной смазкой, и широко раскрытыми от ужаса глазами — была Хельга.

«Господи Ты Боже мой… — только и смог подумать Миха, приваливаясь ослабевшим телом к стенке. — Господи Ты Боже мой…»

Казаки кинулись мимо него к ней, «кукушке», иностранной суке, убивавшей за грины женщин, стариков и детей. Они кинулись к ней, застрелившей лучших друзей многих из них. Они кинулись, чтобы схватить ее, схватить и жестоко покарать, потому что именно она сейчас олицетворяла для них всех иностранных наемников этой войны, пустые, холодные орудия убийства, инструменты палача, не имеющие ни совести, ни достоинства, ни чести.

Хельга попыталась схватить винтовку, но сильный удар в лицо автоматным прикладом швырнул ее на землю.

Когда она приподняла голову, они все стояли толпой вокруг нее. Человек двадцать здоровенных мужиков в хаки и казачьих фуражках, небритых, потных, разъяренных.

Она знала — пощады не будет. Слишком хорошо ей были известны рассказы о трех снайперах-прибалтийках в разное время попавших в плен к сепаратистам. Одну разорвали пополам БТРами. Другую отпустили, только предварительно отрубили руки. Третьей, посадив на корточки, засунули куда надо лимонку на растяжке, привязанной ко вбитому в землю колышку. Говорят, та женщина долго сидела. Часа полтора. Больно хотела жить. Но потом все же встала…

Она знала — пощады не будет. Потому что на прикладе ее винтовки — восемнадцать зарубок. А это значит, что восемнадцать патронов, выпущенных ею, не пропали впустую.

Она с самого первого дня знала, что все закончится именно так, и что пощады не будет. Знала, но продолжала работать. Ей очень были нужны деньги.

«Господи, только бы убили сразу…» — молилась она, глядя снизу вверх на этих людей. А они стояли вокруг и молча ждали, когда она поднимется. Но она оставалась на коленях, жадно надеясь, что вот сейчас один из них приставит к ее голове дуло автомата и нажмет на собачку.

Потом один из них зло пнул ее сапогом.

— Вставай, сука! Хули тут расселась?..

— Пора подбивать бабки, родная, — бросил другой и нехорошо ухмыльнулся. — Хорош. Довоевалась.

Она осталась на коленях.

— Пощадите, не убивайте… — Господи, как же ей сейчас хотелось жить!

— Вставай, сука, мля, вставай!.. — ухватил ее за плечо плечистый коротышка в сдвинутой на затылок фуражке. — Пора в расход…

— Не надо… прошу… пожалейте… — умоляла она.

— Раньше надо было думать!..

— Давай, поднимайся, стерва нерусская!..

Ее пинали ногами, рвали за одежду и волосы.

— Пожалейте… у меня дети…

— А что, у нас щенки, да?! — вызверился рыжий веснушчатый казак с лихо закрученными усами. — Да, нах, таким, как ты, надо вовсе шмоньку зашивать, чтобы сволочей не плодила!..

— И не в падлу таким сукам кровавые деньги брать!..

— Мне деньги на свадьбу нужны были… Чтобы замуж…

— Сука драная, да как у твоего ебаря на тебя еще стоит после кровищи такой!..

— Еб твою мать! — в сердцах выругался еще один, с лейтенантскими звездочками, рассматривая ее винтовку. — Да вы только посмотрите, мужики! Восемнадцать зарубок!..

— Чего?!.. Чего?!.. В расход ее, на хер!.. Восемнадцать!.. Это ж сколько невинных постреляла, сука!.. Бэтээрами рвать!.. На пилораме, как румыны наших!.. — заорали казаки.

— Стоять! — вдруг зычно крикнул кто-то. — Стоять!.. Хорош, мужики…

Ее силой поставили на ноги. Перед ней остановился худощавый белобрысый казак с ледяными глазами. Все в его поведении и голосе выдавало привычку командовать. Казак внимательно посмотрел на Хельгу и уже тише произнес:

— Негоже казакам на баб руку поднимать, честь свою казацкую марать…

— Да не пурши, браток!.. — зашумели солдаты. — Ты что же такое говоришь, а?! Это что, теперь ее, суку, лярву румынскую, отпустить на все четыре стороны, так?..

— Нет, зачем же отпускать, — покачал головой казак. — Покарать, конечно, надо. Только казакам баб казнить не с руки…

— Это как?..

— Сейчас увидите… Эй, молодка, жить хочешь?

— Хо… хочу… — деревянными губами пробормотала она, долю секунды безумно надеясь, что, может… что, может, — кобели все же — изнасилуют колхозом да отпустят?..

— Добро, если хочешь. Тогда прыгай, — казак махнул рукой куда-то за бортик. — Прыгай. Выживешь — бля буду, не убьем. Даже «скорую помощь» вызовем и все такое… Слово казака… Ну, а если убьешься, так все — без мучений, одним махом. Верно? — и потом, через несколько секунд, не дождавшись ответа: — А не прыгнешь, бля буду, на штык-ножи посадим. Лютой смертью умрешь, голуба…

…Когда Хельга медленно шла к пятиэтажной пропасти, казаки раздались в стороны, и она увидела еще одного приднестровского солдата, единственного, кто не участвовал в ее захвате. Она сразу узнала этого парня — это был тот наивный, восторженный, сентиментальный дурак, с которым она некоторое время спала и которого потом выгнала, давным-давно, тысячу лет назад, дома, в Салининкае. Хельга не удивилась: сейчас, за два шага от вечности, ее уже ничто не удивляло…

Она всегда была честна с собой и другими, она всегда умела объективно оценивать ситуацию. И сейчас она понимала, что он не сможет ее спасти, даже если бы захотел — все равно не сможет. Не стоит и пытаться.

Поэтому она прошла мимо, сделав вид, что не знает его. Потом поднялась на бортик, набрала побольше воздуха в легкие и, не оглядываясь назад, шагнула в пустоту.

Хельга упала на крону большого, развесистого каштана, и соскользнула по веткам на землю. Когда казаки спустились и подошли к ней, Хельга была изломана в куски, но жива. Тогда казаки вызвали «скорую помощь» и отправили Хельгу в больницу.

Ее приняли, прооперировали и положили в палату, где кроме нее было три пациента. На следующий день врач после осмотра заверил Хельгу, что, хотя ее положение очень серьезно, она будет жить. И она, получив свою дозу медикаментов, безмятежно заснула. И наркотическиесны ее были легки и приятны.

В ту же ночь ее задушила подушкой соседка по палате, сына-подростка которой несколько дней назад застрелил румынский снайпер…

Миха не пошел вслед за всеми смотреть, как приземлилась сука-«кукушка». Слишком уж это был личный вопрос.

Он остался на крыше с сигаретой в зубах. Он сидел на бортике, тупо уставившись куда-то в пустоту, и нехотя ворочал чугунные жернова лишних мыслей. «Соревнования… Очень престижные… За границей…» — вспоминал он ее голос, звучавший тем холодным утром в коттеджике на улице Павасаре. «Так вот они какие, эти твои соревнования…»

Конечно, ему было паршиво. Но не настолько, насколько этого можно было ожидать. Потому что сейчас кое-что было уже не так, как полгода назад. Потому что сейчас между зимним Салининкаем и им, теперешним Михой, стояла Танюха.

Днем — светло. И сколько бы ни горело свечей, они не дают света. Потому что днем сияет солнце. Так вот, образ Танюхи в Михиной памяти был ярок, как солнце в полдень, и все остальные лица меркли рядом с ним, как сальные свечи.

Поэтому Миха просто сидел на бортике и курил, терпеливо ожидая, когда его попустит — уж больно неожиданным и трагичным оказалось появление этого белокурого осколка прошлого, — и можно будет уйти.

«Ну что ж, родная, — думал Миха, в мыслях обращаясь к Хельге, — вот и довоевалась. Кто ж знал, что все так сложится, верно? У румынов — полный бардак, правда? Даже „скорпионов“ в прикрытие снайперу отрядить не могут. Но ты все равно пошла. Все равно пошла и стреляла в людей. Стреляла хладнокровно, равнодушно. Как в тире. Тут нет ничего личного, я знаю. Наверное, ты вообще никогда не испытывала слишком сильных эмоций. Любых. В убийстве людей для тебя нет ничего личного. Это просто бизнес, обычный бизнес. Работа, за которую платят, вот и все. Одни специалисты чинят людей, другие их ломают. Просто работа: кому за что платят… Я хорошо тебя знаю — ты очень обстоятельна и надежна, как, наверное, многие немцы и скандинавы. Ты не могла выполнить свою работу, свой бизнес кое-как, на хип-хап. Если дело делается — оно должно быть сделано отлично, иначе просто не надо за это дело браться. Именно поэтому ты пришла сюда. Именно поэтому ты погибла…»

Миха с отвращением отшвырнул тлеющий фильтр и закурил новую сигарету.

«Если дело делается — оно должно быть сделано на все сто, ведь так? И никаких там слез и причитаний, никакого нытья, никаких жалоб и больничных листов!.. Ты взялась за это большое дело, именуемое „Жизнь“, и исполнила его четко и в срок, не попробовав увильнуть, когда пришло время подводить итоги… Ты всегда была честна. Без праздников и выходных. Как кухонный нож, который каждый день в одно и то же время нарезает хлеб к обеду… Ты всегда обожала побыстрее расставлять точки над „і“, и сегодня расставила их окончательно. Просто честно сделала себя трупом, а своих детей — сиротами… — Миха покачал головой и встал. — Хельга, Хельга, бедная Хельга!.. Неужели нельзя было найти работу попроще?..»

Он уронил окурок под ноги, не спеша, направился к чердачной двери.

ГЛАВА 5

На улице стоял июль, скучный, выгоревший на солнце месяц. Жарились в ослепительно-белом свете перекрестков темно-зеленые гробы на колесах и гусеницах, стволы «рапир» надолго превратились всего лишь в перекладины для сушки белья, и пули редко и неохотно покидали магазины и обоймы, как будто выдохся порох в патронах и не имел уже прежней взрывной силы.

Эпидемия Уличной Войны, омыв Бендеры июньской болью, сейчас схлынула, и только иногда еще вздрагивало изуродованное тело города в последних одиночных вспышках. Она схлынула, утекла прочь, и виднее стали страшные шрамы и язвы этого места, — изрытый взрывами асфальт, разрушенные и сожженные ракетами дома, пятна крови на испещренных автоматными очередями стенах, груды искореженного металла, громоздящиеся то там, то здесь, и, наконец, черные лица, вспаханные войной и болью.

Уже было подписано представителями Российской Федерации, Республики Молдова и Приднестровской Молдавской республики совместное соглашение о немедленном прекращении огня. И огонь действительно погас. Оставались лишь тлеющие под золой головешки ненависти, подозрительности и фанатизма, которые нет-нет да и взорвутся, защелкают снопом автоматных искр.

Но все же эпидемия ушла, и неприбранные трупы гораздо реже лежали на улицах: трактор — бендерский «черный тюльпан» — уже успевал вовремя собирать и вывозить их.

Пришла другая эпидемия — эпидемия разброда и усталости, равнодушия и неопределенности. Когда оказалось, что некуда больше идти, что война как динамический процесс закончилась, что исчезла ясная и понятная, единая для всех цель, тогда между отдельными частями конгломерата, называемого «приднестровская армия», пропала та спайка, которая делала этот конгломерат в самые страшные дни единым и опасным целым. Одни, почувствовав, что в Бендерах сегодня правит человек с ружьем, предались бездумному разврату власти; другие, ощущая в себе нерастраченный запас ненависти агрессивности, предпринимали на свой страх и риск вылазки в сторону румынских позиций; но большинство просто скучало и пило, а бралось за оружие только затем, чтобы пассивно ответить на атаку врага.

То есть, большинство в приднестровской армии после подписания соглашения о прекращении огня находилось в таком же настроении, в каком пребывало большинство солдат армии Молдовы с самого начала войны. Все устало ждали мира.

— …Честное слово, осточертело воевать так, что… что хоть волком вой… — задумчиво пробормотал Ваня Крылов, поудобнее устраиваясь на перегораживающем улицу бетонном блоке. — Мы же, ТСО, тоже не роботы, как и гвардейцы с ополченцами. Всем домой хочется, к женам, семьям…

Петька Рымарь только улыбнулся и покрепче обнял за талию свою жену, мол, вам только хочется, а моя — вот она, милая, вся, как есть, в руках, рядышком с мужем.

— А что наверху говорят? — прижавшись к мужу, спросила Петькина жена Алена.

— Ну, ты же знаешь, соглашение о прекращении огня, и все такое, — начал обстоятельно объяснять Ваня. — Тут уж разговоры пошли насчет отвода тяжелого вооружения… — он с надеждой закатил глаза. — Может, на этот раз действительно все закончится, а? Войска уйдут из города, пригонят миротворцев, и все — и мир, а?..

— Господи, да уже скорее бы, — кивнула Алена.

— Знаешь, иногда мне очень хочется прийти к командирам, ну, туда, в штаб, к самым главным, и сказать: дорогие товарищи главные военные начальники, отдайте вы нам, Христа ради, наших мужиков, чтоб домой, чтоб живые были… а сами, если очень уж невмоготу, так и повоюйте где-нибудь друг с дружкой…

— Да, — подхватил Петька, — где-нибудь подальше отсюда. На полигоне каком закрытом…

— А знаете, ребята, все же как-то чудно получается, — сказал Ваня, беспечно развалившись на бетоне. — Мы ведь к чему привыкшие после Великой Отечественной: что война кончается сразу. Как там в фильмах: рейхстаг взяли и все, и победа, и парад на Красной площади с киданием флагов и салютом, а уже на следующее утро — мирная жизнь покатила. А здесь… ни хера не понятно. Не то воюем, не то таблом барабаним…

— Все равно все к лучшему, — возразила Алена. — Ведь не воюете уже, верно? Как в мае? Как в июне? Вот и соглашение заключили…

— А я так думаю, солнышко мое, — поцеловал ее в ушко Петька, — еще неделя, самое большее дней десять, и разгонят обе армии по домам к такой-то маме. Хватит, повоевали уже! Так что жди меня с оркестром и знай — пощады тебе от мужа не будет… Особенно в первые ночи…

Она счастливо засмеялась, поцеловала мужа, потом встала.

— Ладно-ладно, вояка, смотри сам пощады не запроси!..

— Уже бежишь? — спросил Петька, поднимаясь вслед за ней.

— Да, пора, — без энтузиазма сказала она. — Мне же на вторую смену…

Они обнялись на прощание.

— Ты… ты береги себя…

— Ой, да брось, — отмахнулся с улыбкой Петька. — Раньше надо было беспокоиться. Когда всерьез воевали. А сейчас не война, а так, одна формальность…

Ваня с легкой завистью смотрел на них, смуглого, черноглазого симпатягу в хаки и русоволосую милашку в легком летнем платьице, прощавшихся перед ним.

— Не волнуйся, Аленка, я за ним прослежу, — сказал он мягко и добавил, обращаясь к Петьке: — Хотя скорее ему следовало бы приглядывать за мной. А с ним-то что случится: он же у нас — фартовый…

Она благодарно улыбнулась Ване, махнула на прощание рукой и пошла прочь. И платье танцевало на ее бедрах и вилось вокруг стройных ног, и в походке ее не было предчувствия.

А потом, только она скрылась за поворотом, Ваня вдруг услышал мягкий хлопок, какой издает пуля, входящая в плоть, и, обернувшись, увидел, как падает-падает на землю фартовый Петька Рымарь с пробитым виском. «Как же это так?.. — промелькнула в Ваниной голове бессильная, безумная мысль. — Мамочка, да как же это так?!..»

Ваня не помнил, что происходило в последующие полчаса. Он словно обезумел. Схватив пулемет, он с дикими криками боли и ненависти стрелял в ту сторону, откуда прилетела пуля, до тех пор, пока не кончились патроны.

Все остальное — внешний мир, приказы, здравый смысл — сразу перестало для него существовать. Он палил и орал, а потом отшвырнул уже бесполезный пулемет, сел на бетон и заплакал. Солдаты связали его, отвели в расположение части и силой влили в рот стакан спирта. Только после этого он успокоился…

Война как таковая уже закончилась, и скука на позициях была смертная. Солдаты бестолково, заторможенно, как сонные мухи, слонялись по позициям, изредка равнодушно поглядывая в сторону румынских укреплений.

Михе всегда нравились Андреевы командирские часы, и он несколько раз приставал к последнему со всякими выгодными предложениями насчет их продажи или ченча. Однако Андрей не хотел ни продавать, ни обменивать часы и, как правило, старался, как это называл Миха, «съехать с темы».

Но сегодня, во время оглашения очередного списка сногсшибательно выгодных вариантов обмена, Андрей тупо вломил цену в сто гринов, и Миха понял, что этих «командирских» ему не видать никогда.

«Почему мы никогда ничего не получаем на шару? — размышлял Миха, улегшись на травке в тени, неподалеку от скучающей без дела пушки. — За все надо платить, буквально за все… За сон — беззащитностью. За еду — поносами. За секс — триппером и загсом… — он закурил. — За шик платят долгами, и, кстати, за азарт — тоже, за успех — грязью, за победу — кровью, а за власть — позором. И за все, буквально за все, платят страхом. За счастье, за любовь, за смерть… Страх — это всеобщий обменный эквивалент, платежное средство высшей ликвидности, страх — это доллары на прилавке нашей души… — он небрежно стряхнул пепел и повозился на траве, устраиваясь поудобнее. — Страх — это целая система налогообложения. Мы всю жизнь платим налоги страхом… Разве мало бывает случаев, когда тебя однажды вечером охватывает непонятная боязнь, просто так, безо всякой видимой причины; просто приходят кошки и начинают скрести на душе? Не надо удивляться, искать липовые объяснения или заниматься аутотренингом: это всего лишь добрался до тебя очередной сборщик налогов…»

Где-то недалеко — за домами не видно — неожиданно раскатисто забарабанил крупнокалиберный пулемет. А у Михи опять разболелся чертов зуб мудрости. Миха осторожно пощупал щеку и сплюнул. Не помогло. Он вздохнул и утомленно прикрыл глаза.

«Вот-вот, так всю жизнь… Есть такие люди, которые ведут себя точь-в-точь как самые паршивые зубы мудрости, — начал он исподволь. — Высмыкиваются на свет Божий и начинают нудеть, гундеть, гнусавить, доставать — просто так, в силу внутренней гнилости, — и достают, достают, достают всех, до кого только могут дотянуться, и отравляют всем жизнь, и плюй на них, ругай, трави — толку никакого… И, главное — совершенно непонятно, за каким хером им все это нужно. Нет, чтобы жить нормально, прилично, как все остальные зубы — так они будут поганить жизнь всему свету безо всякой видимой причины, и это продлится до тех пор, пока у кого-нибудь не накопится достаточно мужества, чтобы вырвать их со всеми потрохами, со всей их паршивой требухой… — зуб снова скорбно взвыл о какой-то своей горести. — Ого, больно-то как!.. Да, так вот, я назвал бы таких людей — „зубья государственной мудрости“. И это очень символично, потому что у них, как и у обычных зубов мудрости, мудрость эта только в названии и сохранилась… Их явно обделили в детстве, вот в чем дело! Не меняли пеленки, заставляли есть бульон вилкой, запрещали лапать девчонок в темных парадных… И вот результат — теперь только клещами или секатором с ними и можно бороться. Клещами — чтобы вырвать их из десны, секатором — чтобы предотвратить их размножение…»

А день близился к вечеру, кое-где в городе постреливали, и солдаты говорили о скором мире. А зуб мудрости по-прежнему гундел, и, как на грех, под рукой не было ни клещей, ни секатора…

…Андрея убили, когда казачья колонна уже строилась на выход из города. БТРы, МТЛБ и грузовики выстраивались один за другим на улице, головой в сторону моста. Вокруг суетились казаки, грузили вещи, пожитки, боеприпасы. Все торопились: ведь война уже закончилась, и можно было возвращаться домой.

Несколько казаков, сгрудившись в хвосте колонны, курили и со смехом травили баланду.

Посмеявшись над последним анекдотом, Андрей потоптался на месте и отошел по нужде в соседний двор, глухой как колодец, безнадежно затиснутый между старыми многоэтажными домами. Буквально через секунду из двора наружу выкатилась гулкая автоматная очередь. Миха и еще несколько казаков бросились во двор.

Тело Андрея лежало под самой стеной дома, почти перерезанное пополам снопом пуль. Глаза на перекошенном последней судорогой лице смотрели куда-то мимо. Скрюченные пальцы стискивали обрывок газеты «День».

Вокруг никого не было. Ни следа, ни шороха, ни шевеления воздуха. Только вспугнутые автоматной очередью голуби еще лениво возились на жестяных карнизах.

Казаки кинулись осмотреть ближайшие дома а вдруг повезет. Миха присел на корточки рядом с Андреем, заглянул в глаза. Даже пульс не стал щупать: и так все было понятно. А вот в мертвые Андрюхины глаза заглянуть хотелось. Что там? Как там? Отразилось ли в них последнее прошлое: лицо того ублюдка-румына, который только что нажал на курок? Или, может быть, там уже видно следующее будущее: какие-нибудь там райские кущи с нектаром и гуриями?..

Или просто безоблачное небо?.. Миха смотрел и смотрел в эти, в одночасье ставшие чужими и незнакомыми, глаза, глаза человека, когда-то спасшего его жизнь. «Это что ж получается: если умер тот, кто спас твою жизнь, значит, и ты каким-то образом уже мертв?..»

Он снял с мертвой руки командирские часы и одел их себе на запястье. Как память.

А потом подошли казаки, они подняли тело и понесли прочь со двора.

Миха шел следом и смотрел на безвольно болтавшуюся между казачьими локтями мертвую Андрюхину голову. «…Мы победили сюнну, проявив великую храбрость… Сюнну плохо рассчитали, заняв Цяо и Ху, захватив Хао и Фэнь, дойдя до северной части реки Цзинь…»

Именно в этот момент Миха понял, что война действительно закончена. Совершенно…

ЭПИЛОГ

Прошло десять месяцев. Маленькая война на Днестре давно закончилась. И немедленно была забыта, заслоненная целым веером таких же войн на огромном пространстве от Адриатики до Синцзяна. Обыватель выключал телевизор, наскучив репортажами с многочисленных театров военных действий, всеми этими танками и пушками, одетыми в камуфляж оловянными солдатиками, нечеловечески мужественно движущимися на бэтээрной броне навстречу пламени и грому, бесконечными сводками о жертвах и потерях. «Да как же им всем не надоест?.. — расслабленно бормотал он в паузе между туалетом и постелью. — Воюют и воюют… Что, дел поважнее нету?..» Он пожимал жирными плечами, обтянутыми видавшей виды пижамой, и падал лицом в подушку, еще успев порадоваться напоследок, что артиллерия грохочет в телевизоре, а не в окне.

Против телевизионной войны обыватель, в сущности, ничего не имел. По крайней мере, её можно было выключить. К сообщениям о тысячах убитых, раненых пропавших без вести относился совершенно равнодушно: это ведь были не живые люди.

Это были всего лишь цифры, маленькие черненькие загогулинки, которые можно умножать, делить и расчленять на дроби безо всякого ущерба для них. Взвод — это малюсенький листочек с цифрами, рота — побольше, полк — испещренная арифметическими иероглифами бумажная скатерть. Листочки носились в воздухе целыми стаями, сталкивались, рвались, горели, и вместо пришедших в негодность появлялись все новые и новые, так что в конце концов начинало казаться, что такая бумажная метель будет продолжаться всегда. Это было чертовски скучно. Как сбор макулатуры.

Обыватель не любил войну. И никакая сила в этом мире — от районного военкома до Ганнибала у ворот — не заставила бы его принять участие в таком безобразии. Одна мысль о холоде, грязи и отсутствии раздельного санузла повергала обывателя в уныние. Он был твердо уверен, что здесь, рядом, всегда найдется кто-то, кто в нужный момент стукнет кулаком по столу и «наведет порядок». А в крайнем случае всегда можно уехать куда-нибудь подальше.

Обыватель был умный. Он знал: война это нечто предосудительное, нечто недостойное приличных людей, занятие и прибежище хамов, мерзавцев и уголовников. Они в детстве не уступали места в троллейбусе, курили за углом школы, воровали булочки в продмаге, а теперь — на тебе! — воюют.

Обыватель был умный. У него хватало дел поважнее…

Поздней апрельской ночью Миха торчал на железнодорожной станции Слободка в ожидании поезда на Киев. Было прохладно. Моросил ленивый дождь. Пятнистая форма с красно-зеленым шевроном на рукаве и полевая фуражка цвета хаки грели паршиво, и Миха, подхватив небольшую сумку с вещами на локоть, бродил туда-сюда по перрону, курил в кулак и то и дело нетерпеливо поглядывал на часы. Но стрелки на его «командирских», казалось, прилипли к циферблату. Он даже подергал рукой, дескать, давай, машинка, шевели пошнями!..

Хотелось просто взять и перевести стрелки на сколько нужно вперед. Как будто поезд стоит за углом вокзала и, чтобы выкатиться под погрузку, ему нужно только оперделенное положение стрелок.

Миха усмехнулся. Потом, вспомнив о ночи и сырости, зябко повел плечами. Ему было холодно, но внутрь, где сон, и теснота, и вонь, идти не хотелось. Здесь было интереснее. Здесь были гудки, крепкий запах мазута, свежесть и простор, черное небо над головой и далекий перестук колес.

Миха представил себе киевский поезд, этакого ворчливого пожилого толстяка в зеленом, торопливо грохочущего на стыках где-то далеко-далеко в мокрых неуютных степях, и снова усмехнулся. «Давай-давай, старина, не зависай, не спи — замерзнешь… Поспешай… Это ведь я тебя здесь жду… Я, а не кто-нибудь другой… Так что мотай рельсы на колеса, да побыстрее…» Он вообразил себе локомотив с рельсами, намотанными на колеса, и даже фыркнул от удовольствия.

Настроение было отличным. Позади оставался год жизни, за который никогда не придется краснеть, и честно выполненное дело, и война, и слава, и отвага. Впереди — Бог весть… Наверняка, там ждало его множество приятных вещей. Каких — Миха даже и задумываться не хотел. Пусть лучше они станут радостным сюрпризом. «Ведь есть же Господь… Пусть Он и позаботится обо всем!..» Миха ни на секунду не сомневался, что Он — позаботится…

«Старуха-История в первый раз обмишурилась. Ее мрачные ведьминские пророчества оказались блефом, — жизнерадостно думал Миха, посасывая „примку“. — Ледисмит устоял, Кимберли, Блумфонтейн и Мафекинг не были отданы на милость заморского победителя, Претория не выкинула белый флаг. Трансвааль не сгорел, он оказался неопалимой купиной, и красные мундиры англичан пожухли и опали в его огне как лепестки увядших маков. И теперь гордым британцам не остается ничего другого, как сидеть у себя в Кишиневе и мрачно мечтать о скором реванше, подкрепляя ослабевшую воинскую доблесть могучими порциями кроваво-красного вина… Ну и пусть их… Гунны тоже хлестали кровь, что вино. И толку-то… Ах, какая жалость, что я не говорю на африкаанс! Я бы исполнил „Трансвааль в огне“ по-бурски. По-бурому, я бы сказал… Кстати, о маках. Знающие люди говорят, что если измельчить пустые маковые головки…» Ни о чем другом Михе думать не хотелось. Ни о плохом, ни о хорошем. И без этого было клево…

Наконец, в назначенное время чередой лязгающих зеленых сейфов выскользнул из темноты поезд. Миха, подошел поближе, внимательно осматривая окна проносящихся мимо вагонов в поисках таблички с цифрой «одиннадцать». Потом, когда поезд был уже на излете, за стеклом одного из тамбуров промелькнуло лицо, показавшееся Михе странно знакомым. «Бог ты мой, да быть того не может!..» Это был седьмой вагон.

Когда поезд со скрипом остановился, Миха торопливо отдал свой билет безразлично зевающей проводнице, рослой костлявой бабе лет сорока, и опрометью кинулся сквозь вагоны и тамбуры.

«Да быть того не может, — твердил он себе на бегу. — Да обломись, братуха! Так не бывает…»

— Так не бывает, — повторил он вслух, столкнувшись нос к носу с человеком, одиноко курившим в тамбуре седьмого вагона. Этим человеком оказался паркетчик Тарас.

— А ты, парень, здорово изменился, все таки! — который раз за эти четверть часа повторил Тарас, восхищенно оглядывая Миху. — Просто увидел бы тебя на улице — не узнал бы, честное слово… Такой вояка!..

— Да какой уж там вояка… — смущенно отмахнулся Миха, закуривая «флуерашину». — Это так, видимость одна… — он подумал и добавил: — Чтоб девки пугались…

— Чтобы девки… — автоматически пробормотал Тарас, не спуская взгляда с Михи, потом спохватился:

— Да какие еще девки?.. Ты о себе расскажи, Мишка, как дела, как жизнь, ну и все такое…

— А че там рассказывать?.. — пожал плечами Миха. — Все нормально. Отвоевались. Отслужили. Ну и ладно… Ты-то как? Как Гнатович поживает?.. «Що це за один, Тарасе?» — с улыбкой процитировал он: — «Пока не знаю. Думаю, после поллитры разберемся…» Так ты сказал тогда?

Тарас весело рассмеялся.

— Да не помню. Может, и так… А у нас все путем. Вон недавно дочку замуж выдал…

— Поздравляю.

— Спасибо-спасибо. Я с этой чертовкой намучался— теперь пусть муж мучается, — усмехнулся он. — Сейчас опять едем с Гнатовичем на паркет…

— Опять? И надо ж было снова так пересечься!.. Так вы вдвоем, как тогда?

— Да… А Гнатович дрыхнет, — Тарас мотнул головой в сторону вагона. — Старый уже, устает здорово… А мне чего-то не спится, так вот и торчу здесь… Так что война, Мишка?

— А что война? — снова пожал плечами Миха. — Сам, что ли, не знаешь? Вставили румынам по-хозяйски, по самые гланды… Чтоб берега Днестра не путали…

— Это как? — не понял Тарас.

— Ну, левый с правым… Сидели бы на правом, и на левый не совались…

— Налево? — переспросил Тарас.

— Во-во, — закивал Миха довольно, — именно «налево»!.. А что до войны… — он задумался. — Знаешь, была бы моя воля, я бы всех на войну отправлял. Хоть на пару недель. И знаешь, зачем? Чтобы нутро… — он запнулся. — Понимаешь, на войне сразу видно, что ты за человек. И другим, и тебе. Там — не спрячешься. Там — все хорошее и все плохое из нутра выходит наружу… И это нужно, брат, очень нужно. Чтобы узнать истинную цену себе и людям, чтобы понять, зачем ты вообще живешь на этом свете, за что небеса коптишь. Тем более, когда воюешь за правое дело. И тут вся суть даже не в том, чтобы стать крутым воякой, продымиться порохом, медалями увеситься, понимаешь? Тут главное, остаться человеком — добрым, хорошим. Человеком от Бога, брат… Да вот тебе пример…

Они стояли друг против друга в тамбуре, покачиваясь в такт движению вагона, и курили. Им было хорошо вместе, двум людям, двум мужчинам, чувствовавшим приязнь друг к другу. Была глубокая ночь, за окном проносилась утонувшая в темной смоляной реке Украина, под ногами барабанили на стыках колеса, а они — простой славянский мужик, трудолюбивый и добрый, и приднестровский солдат, затянутый в камуфляж сын народа-воина — стояли, прислонившись спинами к переборкам, и сна не было в их глазах. Один рассказывал, другой слушал, а поезд мчался по дну ночи, рассекая, холодные, тяжелые струи…

— …А куда сейчас? Если не секрет, конечно?

— Во-во, ты и в тот раз меня об этом спросил, — улыбаясь, кивнул Миха. — Причем, именно этими словами…

— Да ты что? Правда? — изумился Тарас.

— Точно-точно. Уж это-то осталось неизменным… Хотя кто-то мудрый когда-то и сказал, мол, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… — Миха вздохнул. — А еду я домой, брат. В Харьков.

— Отец с матерью, жена, дети… — понимающе подхватил Тарас.

— Да знаешь… Жены и детей я себе еще как-то не заимел, — задумчиво ответил Миха. — А отец с матерью… — он тяжело вздохнул, потом заставил себя улыбнуться. — Да, ты прав, отец с матерью действительно ждут… Знаешь, за такой вычурной металлической оградкой, под аккуратными холмиками земли, где стоят…

— Господи, прости, ради Бога!.. — испугался Тарас. — Прости, Мишка, я же не знал…

— Где стоят две хромированные таблички с именами, фамилиями и датами рождения и смерти, между которыми уместилась…

— Браток, ну извини! — бормотал Тарас, обхватив Миху за плечи. — Я действительно не…

— Да ладно, — взял себя в руки Миха. — Чего уж там… Понимаешь, это все произошло, когда я в армии был. В Советской Армии, — пояснил он. — Мамку убили на улице, вечером, когда домой с работы шла — она в школе работала, учительницей. Трое пьяных малолеток — свидетели потом рассказывали. Может, ограбить хотели — хотя, что с нее возьмешь, — может, просто спьяну крыши сорвало, может, еще чего… Дали по голове… Много ли женщине надо… — он лихорадочно закурил новую сигарету. — А мне служить оставалось всего ничего — месяц-полтора…

— А отец?.. — невольно спросил Тарас.

— Отец?.. Боже, для отца это было страшным ударом — знаешь, как любят друг друга в старых еврейских семьях?.. В общем, его разбил инсульт. Отец не умер — ведь был жив еще я, его сын… Паралич… Просто паралич… Просто… Он жил только потому, что был я, что я вот-вот должен был вернуться домой… А я… — Миха тяжело вздохнул, покачал головой. — А я как последний дурак загремел в дисбат накануне дембеля… Из-за одной питерской сволочи… Понимаешь, блин, кроме меня у отца больше никого и ничего не было, ябыл его последней надеждой… И когда он узнал, что меня тоже больше нет — на три года, на целую вечность! — он… Его не стало…

Миха швырнул на пол располовиненную сигарету и потянулся за новой.

— Ненавижу Советскую Армию… Ненавижу… Даже не из-за того, что было в ней… Понимаешь, еслибы не она, я был бы рядом, я бы не допустил, чтобы… — он помолчал, сконцентрировавшись на наполнении легких табачным дымом. — …Знаешь, если бы я успел к похоронам, я бы не стал класть их в землю, как положено по еврейским законам. Я бы… — он снова замолчал.

— Что? — осторожно спросил Тарас.

— Я бы их сжег. Кремировал… Потому что пока тело умершего остается, его душа тоже находится в этом мире. Тело не отпускает душу, понимаешь? А я хочу, чтобы их души поскорее вернулись туда, откуда пришли, чтобы дать мне жизнь и разум, — к Богу. Они это заслужили… Знаешь, я говорю так не потому, что это были мой родители. Честно. Просто они действительно были хорошими людьми… Они умели жить в этом сволочном мире, который не очень-то хорошо относится к людям, и к евреям, в частности, в этой дважды сволочной стране, которая ненавидит людей, и особенно евреев, умели жить здесь и оставаться настоящими. Понимаешь? НАСТОЯЩИМИ! Которых не так-то много осталось вокруг. Селекция против них. Они просто не выдерживают естественного отбора. Они вымирают. Потому что проще, выгоднее жить скотами… Знаешь, — неожиданно перескочил он на другую тему. — Когда-то у меня была собака… Бикса… Она тоже умерла… От эпилепсии… Это была чудесная собака, Собака Собак, как я ее называл. Таких больше нет, честное слово. Она была как человек, как НАСТОЯЩИЙ человек… Так вот, когда она умерла, я взял двоих друзей и поехал хоронить ее. Мы вырыли могилу, положили Биксу туда, засыпали досками, облили бензином и подожгли… Бог ты мой, я рыдал, как ребенок. Мне все время казалось — знаешь, когда труп шевелится в огне, — что она живая… Так вот, я сидел на корточках рядом с костром и плакал, а ребята суетились с дровами вокруг. И тогда я загадал: если они оба сейчас подойдут ко мне и сядут с обеих сторон на корточки, значит, я правильно поступил, сжигая тело, и значит, человечья душа моей Биксы будет принята Господом… Детство, конечно. Но ты не поверишь, брат, они оба как по команде подошли ко мне и уселись с двух сторон на корточки… Знаешь, — добавил он после паузы, — древние всегда сжигали своих мертвецов. А ведь древние были мудрее нас…

— …Ну все, не могу уже курить… — пробормотал Тарас, роняя очередной окурок. — Внутри меня целая табачная фабрика образовалась за тот час, пока мы с тобой тут стоим… Так что ты говорил о румынах?..

— Вот вы говорите — «охота», — начал совершенно серьезным тоном Миха.

— Я говорю? — изумленно переспросил Тарас. — Послушай, Мишка, я ничего такого не…

— Ну не говорите. Думаете, — перебил его Миха и усмехнулся — Это так. Цитата. Фильм «Тот самый Мюнхаузен» смотрел?..

— Э-э…

— Впрочем, неважно… Итак, румыны… Понимаешь, брат, мне нравится воевать, — плавно съехал он с темы. — Я знаю, что такое очень странно звучит, я и сам был удивлен, когда осознал это. Но… Мне в кайф воевать, и ничего тут не попишешь. Я — вояка. И я, наверное, мог бы воевать за кого угодно и против кого угодно. Лишь бы дело было правым, честным. Потому я и в Приднестровье оказался. Разве не правое дело защита мирных людей от армии садистов и ублюдков?.. Ведь ты же понимаешь, что не всегда правы те, кто живет на правом берегу, верно?.. Вот за Россию не стал бы воевать, это точно… Как можно мне, еврею, воевать за страну, у которой есть «Память»?.. И еще. Каждый человек рождается в этом мире для какой-то цели и для какого-то дела, правда? Одному — в кайф сочинять музыку, другому — паркет класть, третьему… Мне в кайф воевать!.. Кто-то ж ведь должен убивать демонов, верно?.. Я — кшатрия, брат… — Тарас попытался что-то спросить, но Миха, не заметив, продолжал: — И за одно я спокоен: работы в выбранной специальности мне хватит на всю оставшуюся жизнь. А также моим детям, внукам, правнукам… Таков наш мир, брат, мир крови и говна…

— И куда ты махнешь теперь?.. — Тарас на секунду замялся, потом продолжил: —…после Харькова?..

«…Люди — величайшие фантазеры Вселенной — иногда создают себе на Земле такой ад, который не придумать и Сатане. И живут в нем, и выживают, и потом разлетаются по миру как брызги адского варева, отравляя все вокруг…»

— Не знаю… В Югославию?.. На Кавказ?.. Бог весть… Но куда-нибудь махну, это точно…

— Ну ладно, а чего же ты в Приднестровье столько торчал уже после войны?.. Отдыхал?..

— Да понимаешь… — Миха усмехнулся, — если честно, ждал…

— Чего ждал?

— Думал, может, румыны опять прийдут… А они, гады, не пришли… На шару столько времени убил…

— Слышь, Мишка, — осторожно спросил Тарас, — а семью не думал завести?

— Эх, брат… Знаешь, я уже привык к такой альтернативе: либо я имею любимую женщину, и она погибает, либо я ее не имею. Что бы ты предпочел?

Они некоторое время стояли молча.

— А медаль-то дали тебе какую-нибудь? — неожиданно с улыбкой спросил Тарас.

Миха весело рассмеялся, потом вытащил из кармана медаль с красно-зеленой ленточкой.

— На. Смотри.

— «За защиту Приднестровья», — прочитал Тарас. — А чего ж не носишь?

— Да понимаешь, я ведь не под своей фамилией служил… И медаль выдана казаку Собакину. Документы наградные — тоже на Собакина…

— Да?.. А ты не Собакин?

— Конечно нет… Тоже мне, нашел еврейскую фамилию… «Собакин»! — с пренебрежением произнес это слово Миха. — На самом деле, брат, моя фамилия самая что ни на есть еврейская, как и душа. Коханович. Просто Миха Коханович. Клевый парень Миха Коханович…

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ 1 ОПОЛЧЕНЕЦ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

ЧАСТЬ 2 ШАТУН

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

ЧАСТЬ 3 КАЗАК

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

ЭПИЛОГ