Время жить (СИ) [Анна Грэм Khramanna] (fb2) читать онлайн

========== 0. ==========

Он знал, что его ждут.

Шорох острых ногтей по грубому дереву, когда Она невзначай касается рукой тяжёлого комода в прихожей. Пальцы с привкусом льняного масла и красного кайенского перца. Волосы, густые и тяжёлые, с пряным запахом корицы и опьяняющим флером ванили. Он знал, что его ждут. И об этом не знал больше никто.

Она не спит до поздней ночи, высматривает во тьме горизонта отблески ходовых огней, смиряясь с колотящимся у самого горла сердцем, которое однажды и бесповоротно подвело её. А он гонит под сотню по ночной трассе, сбежав с медосмотра, только бы не терять драгоценного времени. После очередного задания, слегка задетый, не смертельно, без угрозы для жизни, но для внеочередного недельного отпуска хватило. Он знает, что с Ней вернётся в строй быстрее, чем среди белых стен и белых, как стены улыбок медицинских сестер.

Почему ты родилась именно здесь? Почему живешь именно здесь?

Она не помнила ничего, кроме летающей пропасти, а он помнил лишь её, застывшую посреди столпов огня, в пламенно-рыжем платье, будто Она сама огнём охвачена. Дым путался в её волосах, а в босые ступни вгрызались острые каменные сколы. Он думал тогда, что Она ему только лишь привиделась… Потом Она привиделась ему в здании Международного суда, где разбиралось дело разгромленной Соковии, а следом на аллее в Центральном парке. «Дважды случайность, трижды — судьба», — мать любила эту поговорку.

Вместо просторной квартиры и сувенирной лавки теперь крохотный домик на окраине Бронкса, другим соковийским беженцам повезло меньше — в трейлер-парке не свить уютного гнезда. На её кухне снова поселились оргалитовые дощечки, а на них — цветы, написанные акрилом. Милое увлечение, отдохновение души на новом, необжитом месте и времени, когда надо начинать жить заново. Она ещё не обзавелась вазоном, и цветы его ставила в банку из-под арахисового масла, а записки с буквой «С» в левом нижнем носила с собой. Она не любила кофе, но научилась варить его так, что лучше он не пробовал нигде.

«Кто она?» — спросит Романофф в очередной раз. — «Я же всё вижу». А в глазах неподдельное женское любопытство, даже ревность какая-то. Роджерс лишь улыбнётся и в очередной раз бездарно соврёт: «Не понимаю, о чём ты».

Она говорила с лёгким акцентом и щекотно смеялась в ворот его кожанки, а ладонями снимала неподъемный груз с его плеч вместе с хлопком рубашечной ткани, пронзительно-синей, как его глаза, выглаженной без единой складочки. С Ней было легко и свободно, с Ней он не чувствовал себя ископаемым болваном, лишь боялся, что сам неосторожно торопит события, однажды оказавшись у её порога. Будто чувствовал, что его ждут.

Почему все дороги ведут к тебе?

Она сидела напротив, слишком далеко — ни обнять, ни дотронуться, лишь прижимать к губам её невозможные пальцы и смотреть в густую тьму её глаз, напоенную, разгоряченную красным сухим. Он пил вино впустую, зная, что его не берёт хмель, но все же в стельку был пьян. В духовке остывал ужин, но он не мог выпустить Её из рук. Ворот майки давил на горло, жизненно необходимый кислород таял и пламенел под шёлковой тканью её платья, и Стив будто снова тонул в мутных водах Потомака, захлёбываясь палящим желанием.

Он впервые любил женщину, когда багряно-рыжие лучи закатного солнца перекрестьями укладывались на разорённую постель, на сбитые простыни и разбросанные по полу подушки. В руке жалобно стонали кованые прутья изголовья, выдранные с корнем легче лёгкого, словно гитарные струны, а Она стонала ему в ключицу, называла его по имени так, как никто никогда не называл. Он не знал, куда деть свою силу, бесповоротно теряя контроль, боялся, что сломает Её под своим весом, а Она стискивала меж пальцев простынь до хруста разорванного сатина, чтобы не изранить его плечи.

Почему я не встретил тебя раньше?

Блаженное забытье, парящее в невесомости тело и беспечная пустота мыслей, Её маленькая голова на плече и долгие поцелуи на ночь, уже не такие жадные, полные тягучей, почти болезненной нежности. Под его пальцами губы Её бархатные и влажные от поцелуев, а бёдра тесные, налитые жизнью, с такими бёдрами рожать бы детей, он ещё не знает, когда сказать себе «стоп», пока не тупеет окончательно.

Кофе по утрам почти всегда убегает — он не любит отпускать её из постели рано, пока однажды Ей не привозят кофеварку с обязательным букетом фиалок, её любимых. Он любит трогать Её мокрые волосы, длинные и тёмные, когда Она устраивает вечерние заплывы в ванной со свечами и аромалампой. В лампе дрожит тонкой плёнкой масло с запахами диких цветов, рождённых в странах, где зимы никогда не бывает, а он ни разу ещё не смог пройти мимо и не присоединиться. И пусть на пол хлещет вода, выталкиваемая его немалым весом, плевать — это домик на окраине Бронкса, и снизу нет соседей. Она любит фильмы сороковых, и по вечерам они смотрят их нон-стоп, завернувшись в плед, бесстыдно переплетая ноги. Стив невпопад подпевает Линн Бари «I know why and so do you»*, ей в шею и волосы, Она смеётся, а он верит и не верит, что, наконец, нашёл Её. Ту, что будет ждать его.

Бесконечная война остается за порогом Её дома, и мир принадлежит ему одному, пока о Ней не знает никто.

Комментарий к 0.

*Песня из фильма “Серенада солнечной долины”, 1941 года выпуска.

Сахар застревает в зубах, но организм автора требует. ))

========== 1. ==========

В обычный вечер обычного вторника Роджерс вручает ей синюю корочку.

— Теперь ты полноправная гражданка США.

Это был паспорт, с пропечатанным на защитных, фоновых сетках именем Камилль Кост и её фотографией в левом верхнем углу. Стив называл её Кэмилл или Кэм на американский манер, и она долго привыкала к этому. В стране, где она родилась, не используют сокращенные имена.

— Откуда ты взял моё фото? В Соковии для этого нужно было идти в специальное ателье…

— У нас всё проще. Все твои данные в единой базе.

— А подпись? — в её глазах лучинки гнева, она с недоверием перелистывает гладкие странички, трогает уплотнение микрочипа и водяные знаки. Кажется, настоящий.

— Ты расписывалась в терминале у посыльного.

— О Боже, это же… Стив, у нас за такое сажали! — она хлопает себя по бёдрам, закипает негодованием, документ откладывает на край журнального столика, бережно, но смело. Сделать паспорт для беженки раньше положенного срока, минуя необходимую бюрократию — это не в киоск за газетой сходить.

— Ну, у меня есть некоторые возможности.

— Стив, мне ничего не нужно, — она мягко отстраняется, выплетается из его рук, забивается в уголок дивана, как обиженная. Его бедная, потерянная девочка, оставшаяся без дома и родины, слишком сильная, чтобы признаться в этом. — Чем я лучше остальных беженцев? Я не хочу, чтобы кто-то думал, что я с тобой из-за твоих возможностей…

— Глупости, — сделать для неё всё, что в его силах, так же естественно, как просыпаться с ней рядом по утрам, и пусть это происходит реже, чем ему бы хотелось. О ней не знает почти никто, а те, кто знал («Этой мэм нужно оформить гражданство как можно скорее», «А кто она такая? С чего это?», «Потому что так надо».) получили чёткий приказ держать рты закрытыми. О ней не знал ровным счётом никто, и впервые ему так искренне наплевать на чужое мнение. — Зато теперь ты сможешь увидеть родителей, а так пришлось бы год ждать.

Соковия — страна маленькая и проблемная, как однажды рассказала ему Мария Хилл. Партийная диктатура и жёсткий режим цензуры никак не вязались с демократией и свободой слова, в которой капитан рос и жил, которая впиталась в него до мозга костей, и кто бы что не говорил, для него это не иллюзия и не припарка, а цель и смысл жизни. Косты, обозреватели местной независимой газеты, много путешествовали, и однажды их просто не пустили назад. Они осели во Вьетнаме, без возможности видеться с дочерью, а она жила под колпаком целых пять лет, пока земля не разверзлась у неё под ногами. Но несмотря ни на что Камилль любила свою страну. Красивую, зеленую страну, спрятанную среди скалистых громад и искристых водопадов горных рек и речушек — вен и артерий её земли.

— Ты сможешь перевезти их к себе, — она лишь вздыхает в ответ. Сказать ей нечего, это удар ниже пояса. Камилль не видела их столько лет, и только чудо могло соединить семью снова. И это чудо сидит рядом, ерошит волосы, смотрит покаянно, и брови собираются домиком на высоком лбу, а глаза — кристально-чистые, светлые, как небо перед полуднем.

— Спасибо, Стив. Я… Я даже не знаю как тебя благодарить, — она вкладывает пальцы в его подставленную ладонь, долго ждущую её милости и прощения. Стив смотрит на неё с такой теплотой, что Кэм становится стыдно за свою резкость.

— Мне ничего не нужно, — вторит он ей, подносит её холодные пальцы к губам (на улице осень, а она, привыкшая к коммунальному хозяйству многоквартирных домов, никак не научится управляться с отопительной системой отдельного дома), — Просто… просто будь.

Комментарий к 1.

Драббл разрастается до серии.

========== 2. ==========

Краска ложится под его кистью ровно. Стив пишет аккуратно, вдумчиво, обрисовывает каждый лепесток по всем правилам академической живописи, а Кэм нетерпеливо ёрзает у него на коленях — мазки у неё выходят грубые, как-то по-детски неуклюжие по сравнению с его ювелирной работой. Кисточка нелепо крохотная в его больших ладонях, а фиалки пурпурные на фоне простой дощечки оргалита, загрунтованной и выкрашенной заранее в лимонно-жёлтый. Таких досточек Камилль подготовила целый батальон, который подсыхал на балконе стройной шеренгой. Она мечтала однажды снова открыть сувенирный магазинчик.

— Ты всё портишь, — она хмурит брови и сердито глядит на него через плечо, когда Стив перекрывает ярко-белое пятно тёмным — коричнево-красным, с переходом на синеву. Им легко работать в две руки, у Стива приобретённая после сыворотки амбидекстрия, а Кэм — левша. Ему легко обнимать её правой, отвлекать, сбивать с толку, перебирая пальцами под простой, растянутой майкой, вымазанной в краске, там, где мягкая кожа, а мышцы живота невольно сокращаются в ответ на его прикосновения. Он укладывает подбородок на её плечо и глядит на их совместные результаты, указывает древком кисти на светотеневые переходы, правильные и не очень.

— Тень от лепестка должна лежать правее. Ты забываешь, где у тебя источник света, — Стив говорит тоном строгого наставника неразумного, вертлявого дитя. Имел право, всё-таки выпускник художественной школы против её двух курсов вольнослушателем на факультете истории искусств. Она пыталась поступить в университет три года подряд, но безуспешно — выходцам из «неблагонадёжных» семей не стоило рассчитывать на блестящее будущее.

— Это мои цветы, я так вижу, — Стив вздыхает печально, когда она не понимает или делает вид, что не понимает, а Камилль его дразнит, ставит акриловую кляксу на его невозможно красивой ладони, ровно по центру. Ладонь изящная, точёная, но широкая и неизмеримо сильная. Выступающие косточки фаланг, длинные пальцы, вены, чуть вспухшие, всё это хотелось рисовать плотными карандашными штрихами под разным углом зрения, как однажды она рисовала гипсовую голову Давида поздним вечером, после всех лекций.

— И мои тоже. — За прошедшие два часа, махом пролетевшие, он выписал большую часть солнечного букета фиалок в плетёном горшочке, который Кэм пыталась изобразить с натуры.

— У тебя нет педагогического дара, — фыркает она, пока Стив стирает холщовой в тряпочкой пятно с руки, но делает лишь хуже. Холстина перепачкана в краске, и рядом с белыми разводами расцветают кобальт синий и кадмий красный. Он сто лет не рисовал красками (и это даже не преувеличение), в сороковые они были недешевы, а после пробуждения было не до того.

— Серьёзно?

Он удивлённо гнёт бровь и улыбается — новобранцы никогда не жаловались на его педагогические способности. То ли дело это маленькое, тоненькое, хитрое нечто, многослойное и нелогичное, как все женщины, которых Стив отчаялся научиться понимать. Днём он учил её голландским натюрмортам, менталитету, истории, укладу жизни в новой для неё стране, а после захода солнца сам становился учеником, первооткрывателем тайн чувственной любви. Камилль вплеснула в его серое существование феерию цвета, чувств, жизни, наполнила его смыслами, путанными, как её волосы по утрам, когда она расчёсывает их у зеркала и ругается на незнакомом ему языке, но такими необходимыми. Он, наверное, выждал бы ещё семьдесят лет, чтобы впустить в своё изломанную судьбу именно её.

— Ко мне нужен другой подход. Будешь кричать — в обморок упаду, — Кэм разворачивается к нему, забирается на него с ногами, как в кресло, хитро прищуривает прекрасные карие глаза. Он большой и сильный, тяжёлый и жёсткий, а она вымазана в краске по локти. Отмываться придётся долго, и ей хочется закончить работу прямо сейчас, потому что чувствительная грудь ноет от жара его объятий, и сердце заходится, и дышать становится нечем.

— Разве я кричал на тебя? — он целует её в острый, вздёрнутый подбородок, когда она кокетничает и уворачивается от поцелуя, пытается поймать её взгляд, полный колючих смешинок и горячего, тёмного желания. Никто никогда не смотрел на него так, что хотелось утонуть, захлебнуться, забыться в этом взгляде.

— Нет. Это я предупреждаю, — Кэм разворачивается к нему лицом, охватывает его спину ногами. Он знает, что вмиг отнесет её до кровати, но ему хочется любить ее прямо здесь и сейчас на этом скрипучем, деревянном стуле, если бы не эти куски фланелевой ткани, разделяющие их тела, сдерживающие его мучительное возбуждение, словно в оковах. И чёрт с ними, с этими тенями, рефлексами и бликами!

— Кэм, я никогда не стану кричать на тебя, — он не услышал в её голосе смешливых ноток, ответил серьёзнее, чем она рассчитывала. Никогда кричать, говорить грубости, никогда даже равнодушного тона в её сторону, и пусть все кругом твердят, что чувства съедает быт и привычка, он не собирается идти на поводу у большинства и в этом. Так силён в нём дух противоречия.

За окном яркий полдень. Стив до последнего убеждён был, что любовью положено заниматься под покровом тьмы, это порядочно по отношению к даме, но дамы изменились, а видеть, чувствовать её всю необходимо, как воздух. Бесцельные дни между заданиями в четырёх стенах квартиры, за книгами и пластинками довоенных времён, вечера в спортзале и одинокие прогулки, когда он прятался за тёмными очками и чиркал в блокноте всё, что видит, испарились, как тяжёлый сон. Теперь у него есть тихая гавань на окраине Бронкса, яркие краски в алюминиевых тубах и женщина, о которой не знает никто.

========== 3. ==========

Комментарий к 3.

Автора вынесло к молочным рекам и кисельным берегам, так что сорян, дорогие)

— Это наше первое воскресенье вместе, — так непривычно просыпаться к полудню, так ново встречать день не одному. Камилль лежит на соседней подушке, и волосы её разметались тёмными колечками по цветастой наволочке. Они такие гладкие, будто тают в ладонях, а под одеялом впервые не холодно, как часто бывает поутру, когда Стив забывает выключить кондиционер или прикрыть окно. Сейчас окно у изголовья кровати нараспашку, а ему жарко до испарины, потому что она прислоняется к нему бёдрами, закидывает ногу за спину и касается его груди своей, обнажённой.

— Их ещё много впереди, — он прижимает к себе её сонную, уверенный, что так оно и будет. А там, дальше, их ждут совместные субботы, и пятницы, и будни, когда он перевезёт её к себе и когда статус его тайной любви переменится на официальный. Мечтать ему никто не запретит, но говорить об этом рано, ведь только вчера он возник на пороге её дома, сорвался сразу же, как ступил на землю с трапа самолёта, завершив успешно очередное задание. Жизнь слишком коротка, чтобы терять попусту время, он знал — на другом конце земного шара его ждёт девушка, он чувствовал и старался быть осмотрительнее. Камилль не должна оплакивать его смерть или ранения.

— Я должен сказать тебе о своих намерениях! — только вчера он с порога ошеломил её своим заявлением. В дорожной пыли, с заходящимся сердцем и сбитым дыханием, он смотрел на неё и не мог налюбоваться.

Стив застал её за работой, в гольфинах, спущенных до колен, в безразмерной, вымазанной в краске майке, которая едва прикрывала ярко-малиновое бельё. Кэм даже шорты не успела надеть, так бежала открывать — он грохотал по двери кулаками, как безумный, будто на счету была каждая секунда.

***

С Вандой хорошо просто молчать. Они летят на базу, а она сидит на полу и играется пустыми гильзами, поднимает их этой своей «магией» над полом, сталкивает в воздухе и усмехается. Сущий ребёнок. Была б его воля, ни за что не взял бы её на боевое задание, но в этом вопросе его мнения не особенно спрашивали. А кроме всего прочего приставили к ней наблюдающим офицером. Она изредка смотрит на него сквозь созданные ею красные, туманные всполохи, и будто видит, что он не в порядке. Миссия завершилась без потерь, а душа всё равно мечется по салону, об фюзеляж бьётся, и сомнения точат едва выклюнувшиеся ростки надежды на лучшее.

За день до отъезда на задание он виделся с Камилль, и это была уже третья их встреча. Назвать эти встречи свиданиями не поворачивался язык, до того боязно было спугнуть удачу. В новом мире третье свидание обыкновенно заканчивалось совместной ночью, но Стив решился лишь на поцелуй, и тогда же он крепко пожалел, что в плане личных отношений так и не смог перестроиться. Уходить от Кэм не хотелось до отчаяния, отпускать от себя — мучительно, Стив сминал её холодную ладонь в руке и молчал, хотя сказать хотелось многое.

Рано утром его будет ждать самолёт, команда и щит — его осознанный выбор, изломанная судьба и тяжкая ноша, которую не переложить на чужие плечи и не поделить ни с кем. Его работа — его жизнь, он себе-то не принадлежит, какие уж там отношения? А с Камилль могло что-то получиться, Стив чувствовал это и боялся этого.

— Стив, — Ванда подсаживается рядом, слегка плечом задевает и смешно в лицо заглядывает, пополам согнувшись.— Мне с тобой рядом дышать больно.

Ей бы душевные раны врачевать в тылу, а не на передовой драться - вроде ничего не скажет, а жить становится легче. Она, как антенна ловит чужие эмоции, через себя пропускает, понимает. Бедная, маленькая девочка, столько уже испытала, что и не снилось никому, и он ещё травит атмосферу своими ничтожными переживаниями.

— Всё нормально, Ванда, — лишь виновато улыбается ей. Врать Стив не умеет, а уж её обмануть просто невозможно. Никому, даже Наташе, у которой ложь — профессия.

— Я однажды заглянула туда, — она глядит куда-то над его головой, в рассеянное пространство, одной лишь ей видимое, — где твои страхи и сожаления. Позволь мне сделать это ещё раз.

«Позволь помочь тебе, как ты помогаешь мне», — шумит в его голове, но Ванда ни звука не произносит вслух. Словно постучалась трижды, постояла у порога и обувь оставила у дверей, а потом вошла и растворилась в мутном плену образов чужого подсознания.

Glenn Miller & His Orchestra – Baby me

Ванда идёт за Стивом, прячется за его широкой спиной и боязливо выглядывает, как мышка тихая, чтобы не спугнуть его призраков. Лавирует меж крепких деревянных столов, наблюдает за танцующими парами, разглядывает с интересом антураж не своей эпохи, и не вмешивается, лишь легонько спины его касается, чтобы он не заблудился.

Капитан Роджерс в парадном мундире, ступает по натёртому сотней ног паркету, а в зале жарко, свет приглушённый и военный оркестр играет что-то модное, быстрое, и голова кружится от мельтешения на танцплощадке. Он идёт целенаправленно, вперёд, как танковый клин, ничего не замечая вокруг, сердце ведёт его безошибочно, и Ванда едва успевает за ним перебежками. У самого оркестра девушка, она стоит к ним спиной, а руке — бокал игристого вина. Она едва покачивается в такт музыке, и все приглашения потанцевать вежливо отклоняет — ждёт своего партнёра. У неё красное платье, и тёмные волосы наверчены в кудри, изящный изгиб шеи, до которой тянет дотронуться. Стив думает, что это Пэгги, снова Пэгги, навечно несбывшаяся первая любовь, идеал, с которым никто не сравнится. И снова замкнулся круг, и надежда гаснет — он обречён на одиночество, и до конца отмерянных дней будет лелеять своё прошлое, как хрупкую, антикварную драгоценность.

Девушка стоит вполоборота, скользит взглядом поверх толпы, ищёт кого-то, ждёт, и, наконец, замечает капитана. Она улыбается, торопливо ставит бокал на столик, идёт прямо к ним, летит, словно на крыльях, сияет, такая прекрасная, а Ванда совсем не дышит, таится, прячется, будто на бабочку охотится с сачком. Это не Пэгги. У этой девушки черты лица тоньше, и глаза, и волосы светлее, и сама она хрупкая, будто тростинка на ветру, но внутренней силы в ней — бесконечный бурлящий поток. На этих нежных плечах целый мир выстоит, за её спиной — укреплённая гавань, где нет места ни страхам, ни сомнениям. У неё лицо девушки, соковианки, которую капитан Роджерс однажды спас из огня…

— У тебя всё будет хорошо, Стив, — шепчет Ванда, возвращая его в реальность, снова толкает его плечом и улыбается. Неужто и будущее видит?

«Будущее — лишь пространство вариантов. Выбирать тебе», — она снова отвечает без слов, и Стив выбирает, и отчаянное сердце чувствует, что выбор правильный, и стыдно не желать большего, а стыдно тратить бездарно время.

***

— Какие такие намерения? — у неё светло-карие, как янтарное ожерелье, глаза, в них отравленный, прикрытый ресницами туман, подсвеченный рыжими закатными лучами. Они проникают сквозь опущенные жалюзи и укладываются полосами на затёртом, рассохшемся в щели паркете, смешиваются с рассеянной в воздухе пылью, скользят по её обнажённому плечу, с которого съехала лямка. Она улыбается ему, такая близкая, такая желанная, что кислород сгорает, не добираясь до лёгких, но Стив не может переступить через каменные преграды условностей.

— Самые серьёзные, — так он обозначил своё желание сблизиться, смешно и неловко, и вся эта с трудом подготовленная речь стала напоминать присягу. Прямо сейчас, до боли в сжатых до хруста ладонях ему необходимо понять, где пределы допустимого, за которые ему позволено сегодня зайти. И если он на самой грани (завалиться к девушке домой, под вечер, без предупреждения, будто на пожар, совсем совесть потерял!), то развернуться и уйти, официально принести извинения и никогда больше её не беспокоить.

Камилль глядит, не отрываясь. От её взгляда жжёт под рубашкой, под кожей и грудной клеткой, где от волнения колотится сердце, отражаясь гулким эхом от прихожей до дальнего угла комнаты. Она делает лишь один шаг вперед, вытирает ладони о края измученной временем майки, оставляя на когда-то белом хлопке зеленые и жёлтые разводы, а Стив делает два и почти сталкивается с ней, обнимает её тонкие плечи, прижимает к себе, вынимает из небрежного узла волос простую заколку. Её локоны рассыпаются по плечам, они пахнут льняным маслом и апельсинами, его родной, любимой девушкой, его спокойствием и таким долгожданным счастьем.

— Я вся в краске, — он больше не будет одиноким героем, принадлежащим всем и никому одновременно, пока она шепчет ему в губы, в шею, в распахнутый ворот рубашки, пока он слышит её голос и тяжесть её вздохов, когда она отстраняется, чтобы не вымазать его случайно.

— Наплевать. Давай избавимся от неё, — он смело поднимает край её одежды, под которой ничего больше; замирает, забывает вдохнуть, когда впервые видит её такой, обнажённой, беззащитной перед ним, всё ещё плотно, по-осеннему упакованным в одежду.

Рядом с ней его не разрывают ни пули, ни сомнения, Стив знает, его чувства взаимны. Теперь он свободно может желать большего, и не таиться, не стыдиться своих мыслей, как раньше, когда не мог позволить себе больше, чем просто взять её за руку.

Возбуждение не даёт соображать, ремень давит, а под манжетами чешутся запястья, Кэм расстёгивает его рубашку пуговица за пуговицей, и совсем не торопится, хотя ему хочется разорвать ткань на лоскуты. Под её холодными пальцами кожа полыхает, она шепчет, что хочет его до безумия, она целует его, не разбирая — в выступающие косточки ключиц, в шею, в губы, в подбородок, по-вечернему колючий, а он уже распалён до предела и дальше уже некуда. Только сгореть дотла.

Бесконечно длинный путь до маленькой спальни он идёт за ней след в след. Не отрываясь, смотрит на её стройные ноги в чёрных, вязаных гольфинах, а они так похожи на приспущенные чулки. В них тепло и удобно ходить по дому, но они вызывают такие безобразные, вульгарные фантазии, и Стив чувствует, что слепнет от желания скорее оказаться меж этих невозможных ног, спустить до щиколоток эти бесполезные переплетения тонкой, овечьей пряжи, любить её так, как никогда и никого в своей жизни.

— Кэм, родная… — пространство вокруг заволочено тонким, плотным запахом страсти, от которого голова идёт кругом. Стив удерживает себя на руках, боясь сдавить слишком сильно, сделать больно, сломать её хрупкие рёбра и тазовые косточки, а руки дрожат от нетерпения, когда он дважды промахивается с непривычки.

— Тише-тише, не торопись, — она выгибается навстречу, направляет его, ловит на подходе, тихо, долго стонет сквозь сжатые зубы, когда Стив, наконец, входит в неё. Он движется медленно, наполняет её, растягивает и замирает, чтобы ощутить, привыкнуть, прочувствовать. Новые ощущения проносятся вдоль позвоночника шквалом, голос рвёт гортань, кислород воспламеняет глотку — выдыхать мучительно больно, вдохнуть еще больнее. Кэм внутри горячая и скользкая, он пробует ритм, глубину, угол, находя самые чувствительные точки, её и свои. Пожалуй, эта наука самая захватывающая из тех, что ему доводилось познавать.

Сердце ломает изнутри рёбра, когда Камилль просит глубже и быстрее, когда дышит чаще и шепчет сквозь сорванные вдохи «Сейчас, секунду, ещё секунду», крепче обнимает, сжимает его внутри так, что остатки разума вылетают прочь. Она вздрагивает под ним — раз, другой, третий, Стив чувствует её инстинктивно, впитывает в себя её наслаждение, адресованное ему и никому больше — самое сладкое, что может дать любимая женщина, и срывается в пропасть следом за ней. Под ладонями что-то рвётся, простынь или матрас целиком, и Кэм под его весом такая хрупкая, но она молчит, не жалуется, пока его первый оргазм не иссякает вместе с потоком семени.

Они долго лежат в тишине, растворяются в призрачном шуме ночного города, который доносит до них сквозной ветер, по дороге играя с занавесками и одиноким фикусом на подоконнике. Слова бессмысленны сейчас, переплетённые пальцы и слитые воедино тела значат гораздо больше, чем сотни фраз, сказанных до них и которые тысячи и тысячи раз будут сказаны после. Проходит вечность, а на деле лишь пятнадцать минут, Стиву недостаточно, он хочет её снова и снова, хочет быть снизу, сминать её упругие бёдра, видеть её безупречные линии груди и талии, невозможно прекрасные, будоражащие воображение. Хочет быть сзади и целовать её спину, и волосы её зачерпывать ладонями, и слушать её шумные вдохи, как самую сладкую музыку, и тихие мольбы оставить хоть немножечко наутро, иначе она просто не выдержит.

Так непривычно начинать день не с пробежки засветло, а с долгих поцелуев и тягучих объятий, ленивых, долгих, медленных движений внутри неё. Замирать на мгновение, смотреть в её затуманенные желанием глаза и продолжать снова, потому что сегодня воскресенье. Их первое совместное воскресенье, и торопиться некуда.

— Какие планы на день? — Камилль совершенно не умеет варить кофе, но даже эта горькая гадость лучшее из того, что Стив в своей жизни пробовал, потому что и утро это – самое лучшее. Он улыбается, но глядит на неё с опасением, будто не верит, что она хочет быть с ним так же сильно, как он с ней, и что она обязательно куда-нибудь торопится и хочет избавиться от него поскорее.

— Провести день с мужчиной, которого вижу раз в месяц, потому планов много. Хотя нет. План только один, — она подходит к нему и совершенно недвусмысленно оттягивает ремень штанов, хочет туда руку просунуть, но Стив ловит её запястье и целует в выступающие косточки, иначе маленькое пространство кухни придётся использовать совсем не по назначению. — А твои?

— Ну-у, посетить конференцию, открытие мемориала, и Сэм давно зовёт порисоваться перед девчонками из регистратуры, — он перечисляет, держит её за руку и загибает её пальчики, закусывает губу, чтобы не рассмеяться, — Не тратить же целый день на одну ненасытную женщину?

В голову ему прилетает кухонным полотенчиком, следом прихваткой, а реакции замедленные, и организм в эйфории и полнейшем отупении — эти снаряды попадают точно в цель, Стив ни увернуться, ни поймать их не успевает.

— Я тебя испортила, капитан, — сокрушается Камилль и головой качает, притворяется возмущённой, а в глазах смешинки пляшут, и на губах её невозможных улыбка играет, — Как быстро.

Она хочет вырваться, но Стив не отпускает её рук, ловит, спутывает, предугадывает её движения и прижимает к себе. Целует куда придётся, вдыхает запах её волос, только что вымытых и ещё влажных. Камилль смеётся, ей щекотно и немного больно, когда Стив слишком крепко прихватывает её под рёбрами, эта шуточная борьба определённо снова ведёт в спальню. На сегодня Кэм забудет, как выглядит солнце, и лишь полуночный вызов растревожит её сон.

— Кэм, спи, милая, только не вставай, — он уходит в ночную тьму, его снова ждут щит, команда и мир, не знающий покоя, а она спросонья путается в одеяле, и от волнения заходится сердце. — Не провожай меня, пожалуйста.

Он целует её в макушку, и торопится уйти, потому что оставлять её вот так, прямо сейчас, как ножом по венам. Долг и сожаление гложат душу, рвут напополам, Стив знал, что так и будет, это неизбежность, это реальность, и ему страшно смотреть на неё, страшно увидеть в её глазах разочарование, отчуждение и холод. Но Кэм лишь смиренно вздыхает, цепляет его за рукав, задерживая ровно на одну секунду, целует в ответ колючий подбородок и дарит ему крылья:

— Только возвращайся, я буду ждать.

========== 4. ==========

Комментарий к 4.

Каюсь, грешна, очередной поток ванили на ваш суд!

Песенку нашла в фанфику, ну прям няняня каждая строчка в точкуXDD

Kings Of Leon - Closer

На улице давно стемнело, улицы пусты и непривычно тихо. Стив бредёт один, распинывая по дороге камни, ветер сквозняком гуляет под распахнутой курткой и треплет волосы, он идёт не спеша, ведь торопиться больше некуда…

Пройти пешком от Бронкса до Бруклина для суперсолдата не проблема, и пусть дорога займёт уйму времени — не беда. Размеренное движение из точки А в точку Б хоть как-то притупляет глухую тоску, а сидеть в четырёх стенах сейчас, после всего — хуже не придумать.

В маленьком спальном районе на окраине Бронкса время тихих семейных ужинов и вечерних телешоу. Мимо ползут квадраты зажжённых окон, запах остывающих барбекю и домашней сдобы, где-то ещё тренькают велосипедные звонки и смеются дети, которых никак не угомонят в такой поздний час. В самой глубине души, там, куда страшно заглядывать, Стив знал — это всё не про него, и судьба ему бродить бездомным псом мимо чужого счастья, а он, наивный, размечтался. Работа ему — и жена, и мать родная, полупустая квартира — беспросветная конура и плен, а звание — и клеймо, и символ, и ноша, тяжелее которой только само небо.

***

Камилль всю неделю была сама не своя. Этим утром в Штаты прилетали её родители, а она так давно их не видела, и так хотела познакомить их со своим любимым, что с вечера не находила себе места. Она отсчитывала каждую минуту до прилёта, и за час посадки уже была в аэропорту. А Роджерс волновался так, что второе пришествие Красного Черепа во главе Читаури с Альтроном по левому флангу взбудоражило бы его меньше, чем строгий взгляд её отца — ведь он буквально живёт с его единственной дочерью без никаких обязательств. И пусть сейчас это «нормально», и благословения уже давно не в моде, а Камилль лишь фыркала, что кольцо на пальце ничего не решает, Стиву было неловко.

Они — сильные, строгие, закалённые в борьбе. Оба, как единое целое — настоящая команда, Гала и Кристоф Косты, знаменитые в Соковии оппозиционеры, борцы за свободу и гласность. Перед их обличающим взглядом хочется вытянуться по стойке «смирно» или скукожиться до размера эмбриона — вот в кого Камилль такая, прямая, как струна, независимая, преданная своим убеждениям и своим близким до последнего, даже тогда, когда весь мир против них. Или у них менталитет такой, кто их теперь разберёт?

— Вы тот самый Стивен Роджерс? Капитан американской армии? — сухо спросил тогда отец, и, услышав утвердительное «да», лишь головой кивнул.

Стив не заметил на их лицах привычного от других, въевшегося в подкорку восхищения, радости за дочь или элементарного желания общаться, простодушно принимая это за природную сдержанность эмоций. Но Кэм заметно нервничала, смотрела на дно тарелки и изредка бросала настороженные взгляды то на него, то на родителей. Это нервозность передалась и ему, будто они сообщающиеся сосуды — настолько Стив прикипел к своей Камилль, и что-то неумолимое, непоправимое надвигалось, будто небо сгустилось перед грозой.

Неловкие реплики Галы и Кэм о погоде во Вьетнаме осадил надсадный кашель Кристофа, для которого тропический климат Тамки оказался слишком влажным.

— Ты и твои люди разрушили наш дом, сынок. Не уверен, что смогу сидеть с тобой за одним столом.

— Папа, — прошелестела тогда Камилль, и звук её голоса перебился скрипом отодвигаемого стула. Кристоф небрежно бросил на стол салфетку, поднялся, и Роджерс вскочил следом.

— Прошу прощения, сэр. За себя и свою команду, — он тогда не вполне понимал, что делает, не слышал, как взвились два женских голоса, и загремела по столу посуда — огонь Соковии полыхал где-то в грудине, останавливая биение сердца. Огонь, в котором едва не погибла девушка в пламенно-рыжем платье…

Свои и чужие ошибки, просчёты и грехи лежали мёртвым грузом на широких плечах, а чувство вины за тех, кого спасти не успел, липкими холодными лапами обнимало по ночам горло, пока в его ночах не появилась Она. И пусть Международный Суд в тот чёрный, изматывающий день не признал за его командой злого умысла, вина гноилась раной, которую только что вскрыли без ножа.

Первый мститель, символ нации, герой войны посмертно, а в семье самого дорогого человека оказался не нужным.

***

— Стив!

Она догоняет его, за плечо хватает, в одном лёгком платье, растрепанная, дыхание сбито, видно, что плакала, но держится, виду не подаёт. Он глядит на неё беспомощно, будто черты лица запоминает, на сердце выжигает клеймом её образ, потому что он должен её оставить. Не страшно сгинуть под шквалом свинца, когда тебя никто не ждёт, и пусть от этой мысли жжёт под рёбрами — Камилль, его Камилль будет счастлива с кем-нибудь другим.

— Не слушай их! Они знают меня, если я что-то решила, переубеждать меня бесполезно.

— Кэм…

Камилль держит его за руки, цепляется ногтями, пальцами вгрызается в курточную кожу, будто в масло, ладони её горячие, а сама она дрожит от холода. В глазах её — несгибаемая воля и решимость, не в пример знаменитому упрямству Роджерса родом из подворотен Бруклина, которое сейчас, в самой важной битве в жизни, дало сбой. Он отступил, оставил позиции и выбросил белые флаги, вместо того, чтобы убедить их, что сделает для её счастья всё…

— Милая, уже поздно, иди домой, — он кутает её в свою кожанку, торопливо скинутую, обнимает покрепче, хочет увести назад, а она рыбкой выскальзывает, выворачивается, снова в глаза смотрит, а ему больно смотреть в ответ.

— Я давно всё решила.

— Кэм, так нельзя. Мы не должны были… — всё решать так поспешно, так далеко заводить. Действительно, каков же осёл, ведь она не сирота, мог бы и как положено… Как было положено… — Они — твоя семья.

— А ты мужчина, с которым я хочу прожить жизнь. Их депортировали, а мне едва восемнадцать исполнилось тогда. Я прожила без них шесть лет, уже как-то привыкла всё сама решать! — взрывается Кэм, видно, что таит на них обиду, на их запоздалую заботу и слишком пристальное внимание, но всё же любит, и рваться напополам ей невозможно больно. — Они смирятся, вот увидишь. В конце концов, мне уже двадцать пять.

— А мне девяносто шесть, и на правах старшего говорю тебе, иди домой. Неужели пожилой ветеран не заслуживает немножко уважения? — Стив давит улыбку, целует её в макушку, а у самого горло прихватывает болью, и слова, будто острые ножи, прорезают гортань.

Как много бы он отдал, чтобы снова увидеть своих стариков, так рано ушедших из жизни, и отнимать это недолгое счастье у Камилль жестоко. Они стоят молча, долго, вслушиваясь в бормотание телевизора у чужих распахнутых окон, Кэм жмётся к нему, туда, где гулко заходится сердце, а Стив дышит глубоко и считает про себя — тысяча один, тысяча два, тысяча три — затяжной прыжок с парашютом. Купол не раскрылся, в уголках глаз жжёт, и он смотрит в небо, высоко поднимая голову, чтобы не расклеиться окончательно.

— Я позвоню тебе завтра, хорошо? — он бездарно, отчаянно врёт, отнимая её руки от своей груди. Стив целует в лоб и спешит прочь, потому что знает — не позвонит, и завтра же выпросит себе задание где-нибудь в кромешном аду, как можно дальше отсюда, где ловит лишь спутниковая связь, и не будет соблазна набрать её номер. И всё забудется, выбьется из головы, затопчется, затрётся временем, но прежним капитан Роджерс уже не станет.

— Ты забыл, — она нагоняет его, набрасывает ему на плечи забытую им вещь. — Замёрзнешь.

Стив хочет повернуться и не может, застыл как каменный, а её руки, любимые, заботливые, так и лежат на его плечах, раскаляют, плавят мышцы и кости перемалывают в прах, ещё секунда промедления — и провал. Он делает один шаг прочь, и второй и ещё один, и знает — она стоит позади одна, тонкая на ветру, смотрит ему в спину и добивает контрольным в голову:

— Я люблю тебя, слышишь? Всё будет хорошо.

***

Мать стояла за её спиной, пока Камилль спешно закидывала вещи в сумку.

— Я хотела для тебя лучшей судьбы. С ним не будет покоя. — Гала сухая, скуластая и сильная, как прочная ветка дерева, выше дочери почти на голову (и в кого Камилль такая кроха? В бабку, наверное), стоит позади непробиваемой преградой. Не кричит, не ругается, знает, какая её дочь вспыльчивая, насколько горячная, а уж в этом она вся в отца.

— А у тебя с отцом был покой? — Кэм выпрямилась, напротив встала, и руки упёрла в бока. — Он всю жизнь в самое пекло суётся, головы своей не жалеет, а ты всегда за ним, до самого конца. Даже когда вас выслали, и лишили гражданства, и меня лишили! Ты ушла за ним, и со мной ты не осталась, — слова дочери звучат для неё укором, материнскую боль бередят, но для Кэм всё вышло как вышло, и детские обиды давно отпущены, и лишь благодарность осталась за всё, что они дали ей, за то, что они научили её жить и думать своей головой, — Разве ты пожалела?

Взгляд матери давно посыпан седым пеплом пережитого, и морщины на лице вьются узорами больше, чем положено в её года, но Гала молчала, и молчание её было красноречивее слов. Она не пожалела ни об одном в своей жизни решении.

— Я прожила свою жизнь. Для тебя ещё всё может сложиться иначе. Не повторяй мою судьбу.

— Другой жизни я не видела, мама. И не хочу по-другому, — Камилль вжикнула молнией на сумке и забросила её себе на плечо. Внизу давно стояло такси, дикая роскошь для положения беженки на пособии, но топать пешком до метро не было никаких сил. Беспомощная злоба бурлила, томилась на медленном огне, и время нещадно хлестало по пяткам. Ей казалось — она опаздывает, безнадежно опаздывает…

Гала остановила её за руку у самого порога, вздохнула, будто тяжесть с плеч скинула, взяла её лицо в ладони, словно воды зачерпнула, и поцеловала в лоб. В глазах её блеснула влага, и Кэм всё поняла. Её благословили. Её отпустили.

***

Камилль сидит на крыльце у парадной, прямо на пыльных ступеньках, что-то чиркает в потрёпанном блокноте. Наверняка наброски делает, как он её учил, мол, рисуй, что видишь. Роджерс только-только подал рапорт о переводе, получил скептичное «как только, так сразу» в ответ, а её увидев, застыл посреди улицы. Прохожие плечами задевают, обходят, просят посторониться вежливо и не очень, а он всё стоит и ни с места. А вдруг задумался и домом ошибся, и районом, и городом тоже? И завели его ноги туда, куда сердце тянется, к той, о ком душа ноет не переставая.

Она ни разу не была в его полупустой берлоге, лишь адрес знала наизусть, как неотъемлемую часть его. Как знала имя, фамилию, возраст и номер телефона, и надо же, нашла, не заблудилась в чужом городе всё ещё чужой для неё страны! А он не звал её к себе, прятал своё счастье от посторонних глаз, прятался сам в маленьком доме на тихой окраине Бронкса, выпадал из реальности, жил, жизнь чувствовал, и на вопросы команды, на ухмылки и шутливые подозрения стойко молчал, будто спугнуть боялся.

Стив бросается через улицу, едва под машину не попадает, и, оглушённый дребезжащим воем клаксонов и собственными мыслями, думает едва ли не вслух, негодует, злится — да как она вообще здесь оказалась, толком города не зная? Как долго она здесь сидит, совсем одна? Такая хрупкая, беззащитная, да любой патрульный, не разбираясь, скрутил бы её и запер зарешёткой до выяснения, как бездомную, а он бы и знать не знал! А уж про местную шпану и думать не хочется. Идёт и сам себя накручивает, тихо закипает, сочиняет про себя манифесты к её благоразумию и здравому смыслу, свирепеет и сердится с каждым шагом к парадной не то на неё, не то на себя, дурака…

— Ты трубку не брал. Вот я и приехала, — отвечает Кэм на невысказанный, захлебнувшийся в лёгких вопрос, и ему стыдно делается, до горечи на языке, и по лбу захотелось себе треснуть, что упрямо жал «сбросить вызов» вместо «ответить». Думал, разобидится, забудет, выбросит его из головы, будто всё ещё не верил, что она к нему намертво душой припаяна, и что слова её в тот вечер ему не послышались.

— А это что? — он кивает на дорожную сумку, сиротливо брошенную у перил, а под рёбрами холодно от догадок.

— Я насовсем. Родители поживут немного в Бронксе, а потом уедут со Вторым добровольческим отрядом в Соковию. Восстанавливать, что осталось, — Камилль лишь плечами пожимает, такая спокойная, усталая, опустошённая, будто отозлилась своё, отнервничалась, пока боролась с родными, пока мучила безмолвный телефонный аппарат два долгих дня. Смотрит куда-то в суетливый переулок, глаза свои карамельные прищуривает, будто интересное что-то увидела. Карандаш грызёт, и не представляет даже, какое пламя бушует сейчас у него в душе так, что жарко становится, будто на дворе июль, а не промозглая осень, хоть куртку скидывай, и дыхание на собачье срывается.

— Я же говорю, нет им покоя. Сумасшедшие они. Кстати, мама просила тебе передать, чтобы глаз с меня не спускал. Отец молчит пока, но он упрямый до ужаса, совсем как ты, — ответить Стиву нечего, только глазами хлопать. — Ты против?

Он, не помнил, как сгрёб её в охапку, как долго стоял с ней на улице, прижимая к себе так крепко, как могут выдержать её хрупкие рёбра. А на улице холодно, и дождь ледяной накрапывает, шуршит по асфальту, по козырькам бьётся, и как чудно пахнут её волосы ванилью и льняным маслом для художественных работ. Жертв принесено достаточно, и этот порочный круг давно пора разорвать. Пора уступить себе и жить, не оглядываясь, любить, дышать, наконец, жить для себя, ведь его ждут. По-прежнему ждут.

— Стив. Ты меня задушишь, — Кэм выворачивается, пытается выбраться из стальных тисков объятий, а ему отпускать её не хочется. Больше ни на дюйм не хочется, — Слушай, я есть хочу, и дождь идёт, может, пойдём уже внутрь? Или ты от меня там свою напарницу прячешь? — она хитро прищуривается, а он смеётся, потому что её шутливые подозрения совершенно невозможны, берет её вещи и открывает ей двери, как последний джентльмен, пропуская вперёд.