Невеста для ЗОРГа [Александр Юм] (fb2) читать онлайн

Александр Юм Невеста для ЗОРГа

Светлой памяти моего друга и соавтора

Александра Мовчана посвящается…

Глава 1 Госпиталь им. Осипова-2. Часть первая

Хрустящее крыло швырнуло меня вниз, оторвавшись без усилия от жирных граней. Упал я далеко, но не в самое д н о, а где-то на мягкой опушке возле ямы, обложенной мшистыми валунами. Внутри ямы дымился казан; обросший седыми спутанными волосами великан время от времени вытаскивал из него длинную ложку и дул синими губами на содержимое. С ним были другие, такие же заросшие, наблюдавшие без единого поворота головы за мной: женщина в рубахе, угрюмые малыши с длинными руками и еще визгливые существа, держащиеся особняком в мутном ручье. Их острые шапочки выглядывали из воды.

Вместе со всеми я принялся ворочать камни, сталкивая их в дрожащую болотную ряску. Камни громоздились друг на друга, и вскоре по ним можно было ходить к бурым кустам на другом краю болота. Заросшие великаны принялись гатить дорогу, а мне дали лопату с держаком из кривой березы. Лезвие было сделано грубо и неумело, просвечивая дырками даже в самой толстой части. Пока я разглядывал эти дырья, сыпавшие ржавчину в грибную листву под ногами, раздался низкий громкий звук. За ним ― вопль.

Обитатели прелого болота застыли и, побросав работу, смотрели вверх, зажимая руками уши. Видимо, звуки не доставили им удовольствия, а суетливая мелочь из ручья подняла такой визг, что один из великанов кинул булыжник. При этом он заворчал, а остальные глухо вторили, вопросительно глядя в мою сторону.

Морща тяжелые складки на лице, синегубый великан потянул меня за рукав и вывел к шершавому дереву, уходящему высоко в небо, или вернее кверху, потому что неба здесь не было, вместо него плавали водянистые клубы зеленоватого цвета. Ствол заходил в эти клубы; выступившие капли смыкались в изумрудные ручейки, и, дребезжа чистым звоном, вода стекала под ноги.

Синегубый загудел, указывая на дерево, и подталкиваемый снизу я вскарабкался на толстую ветку, торчащую, как подагрический палец. С дерева шишка упала прямо на голову великана; он посмотрел на меня, запрокидывая голову с неожиданной улыбкой.

Первые метры высоты давались очень трудно, особенно там, где ветви заканчивались, и приходилось взбираться по черным наростам. Изредка встречались дупла. В одном из них засел ушастый филин. Увидев меня, филин принялся громко кричать, поднимая крылья.

Путь был очень долог. Там не существовало дней и ночей, но отдыхая на толстенной, метров семь в обхвате, ветке, я подложил руку под щеку и пощупал отросшую бороду. Глянув на землю, спать расхотелось — первый сук, на который помог забраться лохматый великан, оказался совсем недалеко. Рядом торчал из древесного мха домик белых мышей, и глава семейства — серьезный толстый мыш — все время неприязненно косился на меня. Пришлось лезть далее, выбирая пристанище.

Внезапно повторилась мелодия, так напугавшая обитателей хмурого болота. Звук был долгий и мощный, временами переходивший в тяжелый звон, какой бывает, если стукнуть молотом в большую медную гильзу. Ствол покрылся цветными узорами и начал расти подобно телескопу. А ветви стали исчезать. Ствол их втягивал, покрываясь сеткой мелких квадратов, под которыми заструилась холодная жизнь. И вдруг он, изогнувшись хвостом, подбросил меня вверх.

В мгновение болотная зелень неба сменилась отраженным светом черных зеркал. Пронеслись мимо лица языки пламени, рассыпались невдалеке прозрачные существа, играющие темнотой, и где-то, уже очень близко, послышался зов трубы.

Еще раз ударил в ухо медный колокол, и я очнулся в белой комнате без окон.

Я увидел ободранную изоляцию камеры и железные волдыри на ее черных боках. Осторожно эдак подумал: чьих рук дело? Моих, наверное. Зайти в «установку интенсивного восстановления» может только самоубийца, да и то, когда «восстанавливаемый» утихнет. Бренча растянутыми звеньями цепей, я осторожно поскребся в угадываемую по наибольшему числу вмятин дверь.

— Эй! Эй там…

Я жалко свистнул и зачем-то махнул рукой.

— Выпустите!

Дверь открылась чуть погодя и совсем в другом месте — в потолке. Суровый голос велел закрыть глаза, не поднимать голову, а руки наоборот — поднять, и держать пальцами вверх. Вскоре меня извлекли и поместили в комнату с чугунными плитками, испачканными мазутом. Маслянистая жидкость капала с больших приборных ящиков, весьма уродливых и соединенных толстым электрическим кабелем; казалось, что включи рубильник и поскачут они, в колдовском хороводе напевая: «Му-та-бор, му-та-бор, му-та-бор».

Среди физикотехнических статуй улыбался раздорогой мой Лев Борисович, ангел, или как там у них, хранитель.

— Живой, здоровый, нормальный! — пропел Грюнберг, укладывая меня в ободранную каталку. — А я за твою сердечную мышцу опасался… Лежать! — приказал доктор, видя мою готовность подняться, и до самого выхода бормотал странности: — Первый раз — и успех! Безусловно, безусловно. Я сделал это. Я сделал это! Теперь главное — безпобочность.

Чуть не прыгая на ходу, он сам катил возок, отстранив узкоглазого санитара. Даже когда узкоглазый завладел самоходными носилками, спаситель шагал рядом, задавая вопросы из учебника для отстающих. Очень уж надоел он с этими глупостями, особенно когда вытащил игрушечного деревянного котика.

— Кто это? — покачал игрушку Лев.

— Кот.

— Ка-а-кой?

— Идиотский.

— Ну, не дурачься, Андрей. Это нужно… Какого цвета кот?

— Заляпано-белый, в жирных пятнах.

— А сейчас, сколько котов? — Присовокупил он второго недоделка и подбросил обоих вверх. — Сколько?

— Борисыч, отвали.

Лев спрятал деревяшки.

— Ладно-ладно, не обижайся. Очень, понимаешь, хочется знать, что у тебя в голове. Шутка ли…

Да уж. Таки не шутка. Бодрая энергичность, наполнявшая тело после пробуждения, сменилась вялой дремой. Я даже испугаться толком не смог ватности, переселяющейся из конечностей в мозг — засыпать начал. Как привезли меня в девятую палату, еще помнил ― один из раненых сопроводил мое прибытие каким-то ехидством, а я что-то хотел сказать и окончательно заснул. Пробудился же под тихий смешок обитателей ватно-марлевых стен.

— А она говорит: «Я девушка честная, и насчет всего такого — ни-ни».

— Ну и что, пролет? — пробасил с койки в углу забинтованный человек.

— Ну… Жениться пообещал!

Разговор поддержал мой непосредственный сосед:

— А у меня скучная жизнь была. Попросил как-то Аньку свою: «Давай рачком попробуем, интересно ж…» Неделю не разговаривала. Только «Паша, иди есть» и говорила. Один раз в дом отдыха попал, и то — не санаторий, а климакторий оказался какой-то. Ни шуры-муры тебе, ни трали-вали. Дела…

— Это еще не дела, — сказал бритый атлет с усиками. — У моего дружка такое приключилось! Мы только училище закончили. Форма тогда была, помните? Воротничок отложной, галстучек… Красота! Не то, что сейчас. Ну и попадаем мы во всей этой красоте на артистический вечер. А Гена Белов ― ну, дружок мой, ― его всегда в искусство тянуло. Поэты, художники там, диспуты разные. В общем — дурак. Ну, а я чего? Посидел, послушал и зацепил барышню одну. То ли музыкантша, то ли балерина, такое что-то. И давай, значит, общий язык находить. А квартира здоровущая — комнат на двадцать. Хозяин литературный критик. То ли Мутный, то ли Водный фамилия… Ну, не важно, главное, что балерина моя ведется. То да се, я значит на передых — водочки тяпнуть, с мыслями собраться. А слышу разговоры по моему адресу: «оригинальная личность, мужское начало!» И только я разворот сделал, чтоб свое мужское начало запустить, где-нибудь в уголке потемнее — бац, хлопает дверь и на пороге стоит Гена. Морда красная, сам весь дергается. Постоял секунду, фуражку в зубы — и ходу. Я вижу такое дело, говорю музыкантше: «извините на мгновение» и выбегаю на лестницу. Стоит мой дружок и в форточку дым гонит.

Что оказалось!

Приглашает его мужичок один коньячку бахнуть. Разливает, лимон ножичком, кофе предлагает — коньяк, мол, аккурат с кофе только и пьют. Это у нас, в России, отставание от культурной жизни наблюдается, царизьм проклятый! А у интеллигента все должно быть раскрепощенным — и личность, и душа, и тело. И спрашивает: «Геннадий, а куда вы сношаетесь»? Ну, тот… куда-куда? Куда и все!

Тогда этот субъект… Он, кстати, артист довольно известный, мужественного профиля. Вот, значит, и подсаживается он к Генке ближе, и за коленку его: «Фу, мол, Гена, как вы отстали!»

Атлет сжал кулачину и, прижмурившись, процитировал своего дружка: «И я, Витя, по этой морде кулаком…»

— А дальше что? — спросил бинтованный здоровяк.

— А ничего. Коньяк, говорит, допил и ушел.

— Как фамилия артиста?

— Не знаю, ребята. Сам не видел, а Генка ни в какую, не схотел говорить.

— Надо было этого артиста энкавэдэ сдать, — медленно проговорил молчавший доселе парень, и в нем я узнал рыжего капитана, руководившего акцией на Пискаревке.

— О, Ганчев проснулся, — соскочил с койки любитель жениться (он был, наверное, самым выздоравливающим). — Тебе прописан витамин цэ и две кружки фитораствора. Пей на здоровье.

Пока рыжий дул из его рук фиолетовую бурду, мой сосед по имени Паша втирал в ладони Ганчева едко пахнущую мазь.

— А нам тут еще одного жильца прописали, из пограничников. Говорят, что прямо с «цепи» сняли.

— Да ну, брось. После этого неделями в себя приходят. Если живые, конечно.

Атлет бросил со своей койки:

— А я слышал, что Лева свой генератор доделал. И вроде бы, — он поднял палец. — Вроде бы это первый излеченный при помощи его машины пациент.

— Подопытный, что ли?

— Не, опыты и раньше проводили.

— На собаках?

— Прям. Зэка что ли не хватает?

Палата именовалась: «девятая неврологическая». Это значит, что все ее население страдало головой или поражением нервной системы. Гостили тут и раненые со всякими видами параличей, поэтому в неофициальных разговорах ее поминали как «нервно-паралитическую».

Сейчас таких было двое: юноша, похожий на поэта, и Ганчев. Юношу звали Сергей Крайнев. С апреляон почти не двигался, сраженный мощнейшей энерговолной умирающего ОРВЕРа. В отличие от пирамидального паралича, которым страдал юноша, капитану достался менее тяжелый — периферийный. Причем, довольно странный. Обычно отнимает одну руку, ногу; левую или правую половину туловища, а у него не работали только руки.

Забинтованный человек, Володя Водосвятов, банально попал под артобстрел. Красивый атлет Бессонов страдал от дартмурской трясучки — болезни, занесеной в Питер голландскими моряками в начале XVIII века, когда город еще строился. Врачи сами не знали, куда определить этот недуг: в патофизиологию или в нервные. Трясучку вызывала гобра — маленькая гадость, обитающая под мостами и разрушающая мозг ультразвуком. Это по утверждениям одной группы ученых. Другие определяли в причины болезни поражение мышечной ткани. Сторонников обеих теорий в научной среде было поровну, и Бессонова определили в девятую палату из-за вечной переполненности терапии.

И наконец, мой сосед Паша Успенский. Парень с вечно удивленной миной на белом лице. Белый цвет у него от стимуляторов. Успенский пережрал асцетедина, когда двое суток отбивался от чужаков в заброшенном корпусе института переливания крови. Временами его «клинит». Тогда Паша напоминает неумело извлеченный гвоздь и санитары грузят его на каталку, чтобы увезти в процедурную. Еще Успенскому добавил «углей за шиворот» неправильный диагноз, и он точит зуб на медицину. Госпитальные порядки его раздражают, и лейтенант кричит Светланке, что любая бабка-шептунья толковее их всех.

Светланка — наша палатная сестра. Молодая и охотно смеющаяся. Еще есть Мария Тимофеевна, женщина лет пятидесяти, исполняющая свои обязанности очень добросовестно. Несмотря на загруженность, медперсонал работает с полной отдачей и ощущения, что ты раненый, и становишься для всего мира полным дерьмом, не возникает. Конечно, требовать от госпитальных чего-либо, кроме оказания помощи, трудно — все-таки не санаторий курортного режима. Однако и слушать, как они там хлещут спирт за стеной, тоже. Особенно, если под голову течет лужа крови из соседа слева, а сосед справа все время делает под себя.

Одеты мы в пижамы и халаты разных цветов: от задумчиво-фиолетового у Бессонова до подозрительно-голубого в полоску у меня. Цвета — это медицинская выдумка для быстрейшего выздоровления, но со стороны мы, наверное, выглядим, как ряженые на Масленнице.

Палату курирует Лев Борисович. Здесь его любят, слушаются, и даже Успенский молча исполняет все докторовы указания. Я первый, кого исцелил аппарат Грюнберга, поэтому выделяют меня среди прочих. Доктор присаживается рядом, болтает о том, о сем, а иногда скромно хвалит свое детище. В одном из таких разговоров я узнал, что споры чужака вызвали у меня нейрорегрессию и, снизив излучение мозга почти до нуля, Грюнберг выделил частоту разрушения, а затем подавил ее антиволной. Вот, что такое его аппарат! Еще Лев жалуется, что действующая модель единственная и нет чертежей. А выпускать ее серийно, даст бог, скоро точно придется.

На пятый день я уже ходил, а после очередного тест-осмотра Борисыч заявил, что меня привлекают в караульную команду выздоравливающих. Между вахтами я слонялся по лазаретному парку между неистребимыми доминошниками, отирался возле кухне, пока не выгоняли, и собирал новости в «открытых» палатах. Последние известия уже не то что не радовали, а толкая за грань обычной растерянности, уводили в тупик.

Чувство такое, будто чужаки, как немцы июля сорок первого, сидят себе за оврагом, курят и ждут лишь приказа порвать наши окопы в любом месте, где захотят. Хмурый латыш, который был за мной в очереди на перевязку, утверждал что в «диапазон ответственности» попал уже институт инженеров связи — почти центр города.

Слухи — важная часть жизни выздоравливающих. В этом госпиталь не был исключением. Зато насколько удивились бы те, кто хоть раз был под красной сенью креста или полумесяца, как чутко и заботливо относятся тут к гипотезам, возникающих на почве слухов. В распоряжении клистирных теоретиков имелась библиотека и кинопроектор с лентами спецфильмофонда. Думай, размышляй — только б на пользу. Если надо — и бред записывали. Насколько это эффективно, сказать не берусь, но когда в поселке Шаумяна два месяца ловили мигуна, вычислили его не без помощи госпитальных мудрецов: кто-то предположил, что мигун — это не один человек, а три, живут они в разных местах (поэтому и поймать тяжело), зато, когда соберутся вместе, превращаются в ОРВЕРа.

На Большом фронте дела тоже не радовали. Немцы окончательно разбили Южный фронт и наступают к Волге. У многих ребят в Сталинграде эвакуированные семьи.

А реабилитация шла стахановскими темпами — за три недели почти полностью восстановился. Остались в медкнижке лишь несколько процедур мудрёной терапии и режим.

Как-то я дремал в беседке под стук «дупелей» и «пусто-шесть». Игроков было четверо, но одного вскоре послали «в очередь за клистиром», и разносчик повесток, длинный парень в шлепанцах, ехидно что-то добавил к смеху компаньонов игрока. Ему предложили место, но парень отказался и, назвав домино «развлечением нижних чинов», подсел ко мне.

— Цыганков, — представился он, закуривая, — мы с тобой учились в аэроклубе на Динамовской.

— Нет.

— А! Подожди. Ты рыбой торговал в двадцать третьем магазине.

— Какая рыба, Цыганков?

— Стой, стой, стой! Стадион «Красный текстильщик», тридцать шестой год, секция молота, — мучился он прошлым. — Нет?! Тогда ты учился с моей Люськой в параллельном классе.

Я посмотрел на его лицо, досадливо поморщился и Люськин друг ударил себя в колено.

— Ну, я ж смотрю, морда знакомая! Ты напарник Максимова, так?

— Попал.

— Ну да. Я здесь все мели знаю. Николай.

— Андрей.

Мы потрясли руками, и я подумал, что к старшине уже, наверное, пустят. А новый знакомец еще и подлил кипящего масла.

— Плохи у Максимова дела. Задело его какой-то плюхой, а доктора, чтоб ростки вовнутрь не пошли, кололи, чем посильней. Доктора ж… В желудок не растет, зато грибы пошли, прям не человек, а сосновый бор.

— А «блокада» не помотает?

— Помогает, только у него сердце ни к черту. Плохое сердце. Кубарь закатят, а Матвей синий уже.

— Он еще в «пятнашке»?

— Да, в пятнадцатом «А». Только можешь туда не ходить! — кричал Цыганков уже вслед. — Абсолютный карантин!

Глава 2 Опасная зона

Все заразные находились в отдельном корпусе. Старый изолятор находился на Морской, но в мае на него упала бомба и постояльцев поселили здесь, в бывшем пищеблоке, навесив для блезиру на стены металлокерамику. А, Б и В — это по усилению тяжести болезни, ну, а почему пятнадцатый, могли сказать только чиновники из архива здравохраны.

Доступ в хмурое здание, где лежал Максимов, все так же закрывала стальная дверь на заклепках, за желтым знаком «СТОЙ! ОПАСНАЯ ЗОНА».

— Ну, вот куда? Ну, вот куда ты прешь?! Видишь — написано русскими буквами: «опасная зона».

Добродушный верзила, стоявший на вахте, скучал, видимо, давно и серьезно. Вытягивая и без того лошадиное лицо, он пытался додать суровой требовательности, отчего походил на первоклашку, оставленного держать подоконник жестокими сверстниками.

— Для кого написано, для меня? Я и так знаю, — вознаграждал себя за долгое молчание забытый страж. — Для тебя это, товарищ, чтоб не лез, куда не надо.

При виде папирос его немножко раздуло и, кося на открытую пачку, верзила нехотя запустил туда клешню. На тыльной стороне ладони я заметил следы глубоких укусов, какие остаются после контактного боя с вампиром.

— Ладно, сейчас доктора позову, — сжалился лошадиноголовый и крикнул: — Евгени-ваа-ныч!

Минуты через три в лязгающем проеме появился белый халат. Я попросил свидания со старшиной.

— Пограничник с биоожогами?

— Так точно.

Доктор подумал немного и сказал:

— Миша, пропусти.

В предбаннике меня «посмотрели» и принялись облачать в защитный биокостюм под грустный говор Евгения Ивановича.

— Не очень хорошее, не очень… Не можем проводить комплексное лечение… Не выдерживает сердце…

Не, не, не…

Максимов лежал в дальнем углу, отгороженный от коридора толстым окном в золотой паутине, и выглядел он, действительно, «не очень». Я не имею в виду зеленый бахромчатый ковер, перекинувшийся на грудь Максимова. Это ладно. Это поправимо. А вот удушающая бледная сдавленность, несмотря на кислород, напрямую качаемый в легкие, ставила как бы крестную печать на его лице.

— Хороший результат ― от облучения генератором низких частот, но прибор один, а нервических раненых много. Пока дойдет очередь…

— Это вы про Грюнберовскую машину говорите?

— Да. Надеемся на нее, не такая нагрузка ложится на ослабленный организм. Люди и так измучены…

Ребята и вправду мучились. Около старшины лежал парень с децентозом. Реэволюция пошла на пальцы и, захватив конечности, проявлялась на лице. Смотреть было жутко на чудовище с получеловеческой головой и сросшимися пальцами. Правая нога еще нормальная, а левая уже представляла собой жабью ласту, переходящую в пупырчатый, в обрат сгибающийся сустав.

— Мы таких симптомов и в книгах допетровской поры не встречали. Только в летописях. — Обведя бессонным взглядом хрустально-золотую палату, доктор остановился на человеке с повязкой вокруг головы. — Сержант Москалев ранен девятнадцатого августа в районе моста Свободы. Началась каменная гангрена.

— А с глазами, что у него?

— Поспешная ампутация.

Москалев был обречен. Каменная гангрена за две недели превращала человека в статую. А отрезать пораженную конечность не позволяли сгустки чужеродной материи, бродившие в теле. При ампутации они гибли, обрастая жесткими гранями, и эти грани протыкали сосуды, мозг или печень. Или глаза, как у сержанта.

— Сколько ему жить осталось, доктор?

— Да бог с вами, товарищ! Вытянем. Не сорок первый. И старшину вашего на ноги поставим. Эка ввернули…

Будто услышав, что говорят о нем, старшина открыл глаза. Увидев нас, он махнул рукой, сразу же закрываясь от яркого голубого свечения.

— Все, все, все, — заторопил евгенииванычев голос в наушник, — пора домой. И так через карантин вас в виде исключения.

Почему для меня исключение, доктор не рассказал, и, скинув английский противохимический костюм, я прошел в дезокамеру.

СДС — стационарная дезактивационная станция. Это, братцы, не передвижной обмывочно-дегазационный пункт, где вас окатят зеленой дрянью, пахнущей бычьими кишками и, сунув под электрический магнит, выкинут на улицу, чтоб пропустить следующего. Здесь все идет тщательно и долго.

Количество всевозможных устройств для издевательства над «обрабатываемой единицей» превосходило все видимое ранее, и по выходу я только и мог слабо шевельнуть лапками, будто травимый клоп. Еле-еле добрался до своего лежбища и плюхнулся в его панцирное чрево.

В палате никого почти не было. Бессонову до обеда переливали кровь, «поэта» увезли на электротерапию, а Пашу Успенского, наверное, опять «заклинило» — медсестра выметала разбитые склянки. Только Водосвятов нежился в постели у окна, втирая Светланке что-то про былые подвиги.

— А я изображал недалекого ефрейтора, — обволакивал его басок собеседницу, — изображал, пока не ударило в кумпол взрывной волной. А Кузнецов потом наврал, что немцы применили электрические снаряды.

— Это такой… с громким голосом?

— Точно.

Помню я эту историю. Вернее, слышал, ибо все происходило осенью сорок первого. Когда шла эвакуация, в один из институтов загнали две машины спецоборудования. Приборы самые новейшие и позволяли разгадывать места возможного появления крупных сил чужаков по вариациям магнитного поля. Оборудование, установленное в одной из опустевших лабораторий, сразу же выдало на экран полдюжины линий. Магнитным друзьям не поверили (через два месяца очень пожалев об этом) и начали уже сворачивать «брехунов», когда бог весть как пробралась в альма-матер Зоя Леонова.

Зоя была аспиранткой на кафедре своего отца, профессора Леонова, и, увидев незнакомые приборы, стала их изучать. Умная девушка разобралась (на своем уровне, конечно). Разобралась и, получив результат на бумажной ленте, помчалась к военным: тревога, немцы применили новое оружие!

Волны из штаба начали расходиться кругами, наше начальство запаниковало, и чтобы предотвратить брожение умов, придумало сказку об электрических снарядах. Мол, установка зафиксировала изменение напряжения в воздухе от пролетающих болванок.

Это, как говорится, и история, и пример того, как действуют шифровальщики. Ремесло творческое. Может, поэтому среди них так много людей искусства — артистов, циркачей и даже мошенников. Водосвятов, к слову сказать, бывший помреж театра. Чтобы красить черное в белое, одного умения стрелять недостаточно, надо придумать, как выдать того же горюна с пятидюймовыми клыками за просто овчарку, да еще в городе, в котором люди не то что собак — друг друга ели.

Работы у шифровальщиков всегда в избытке, хотя в январе им пофартило: озверевшие чужаки бродили по Ленинграду, но людским ужасом не питались — умирающим было все равно. Так и выбили ОРВЕРов — стаю за стаей…

Легко было и уютно в кровати. Солнышко светит, липы стучат в окно, Водосвятов бубнит, как радио. Хорошо… Выписываться совершенно не хочется, до того хорошо и спокойно… Но недолго. Что-то не давало сосредоточиться, скрипя осиной в изголовье кровати. Мне даже глаза открывать не хотелось, а уж голову повернуть… Но тесовый скрип с присутствием кого-то рядом все-таки заставил оборотиться. Закатив голову на край подушки, я увидел…

Буран Бейсенов, собственной персоной!

— Ты кому спишь? — спросил потомок Чингисхана. — Ити нада, капитан зовет.

— Привет, Буран! Какой капитан? — тянул я резину в мечте продлить ласковую сиреневость одеял, но у плосколицего божка оказались тысячелетние запасы терпения, вытеснившие меня в коридор.

Ганчев сидел у окна под щитом «Оказание первой медицинской помощи при укусе эндопатогенного антропоида». Он и сам был похож на грустного вампира с плаката, только рисованный упырь задумчиво хватал зубами могучего осназовца, а капитан грыз химический карандаш. Перевернув лист, Ганчев уставился на рисунки каких — то шариков с нитями в сопровождении неприятных готических букв. Под ними вилась цепочка из плюсиков и минусов.

— Как вам сей кроссворд, Андрей Антонович?

— Это крестики-нолики?

Ганчев усмехнулся:

— Это схема развития кристаллического организма, который может эволюционировать в растворе электролита. Так, во всяком случае утверждает герр Отто Шутц. Слышал о нём?

— Нет.

— Неудивительно. Штурмбанфюрер Шутц занимался вопросами симбиоза органики, неорганики и тонкой материи.

— Хотел скрестить человека и призрака?

Медленно подняв голову, рыжий капитан задумчиво пробормотал:

— Слушай, а ведь это мысль…

Он перевернуть страницу назад. Разворот запестрел картинками, с руническими надписями.

— Не с призраком конечно, а … — Ганчев поискал чего-то взглядом и, видимо, не обнаружив в моем лице достойного собеседника, продолжил дискуссию с самим собой:

— …жизнь органическая подразумевает наличие энергии — сиречь электричества в этом самом организме. А энергетические организмы — привидения, призраки и иже с ними, — они имеют органическую составляющую?

Я всмотрелся в картинки. Фашистские крестики и минусы сворачивались в сальто-мортале и образовывали неопрятные кляксы. Выглядели они мерзко и походили на клетку, которая собралась делиться.

Капитан изобразил доцента Решетникова:

— ОРВЕРы бывают трех основных типов: антропоиды, подвергнувшиеся вариациям, древние формы жизни и, наконец, параэнергетические объекты, — и, глядя из под бровей куда-то вглубь меня, добавил: — И все они при утилизации дают определенную золь-массу.

— Ну и?

— Вот ведь неуч, — Ганчев устало выдохнул и, наклонив голову, тихо сказал: — Если призраки бестелесны, то есть не имеют органики, откуда тогда берется вещество, которое мы в процессе закатываем в спец-ёмкости?

Ганчев наклонился еще ниже и сказал еще тише:

— А вдруг и правда есть сущность, которая может сочетать энергию и органику, а?

— Так… материализация призраков имеет место…

— Да. После чего их можно брать голыми руками. А это…

— Атавр!

— Что?

Он по-лошадиному встряхнул головой:

— Что за зверь еще?

Немного смутившись, я рассказал капитану о прочитанном еще в Лахтинской спецшколе рассказе. В нем описывалось существо, созданное из электричества и клеток человеческого организма.

— Навроде Голема?

— Только наоборот. Голема создали для защиты, а он стал убивать. А вот Атавр наоборот — задумывался как оружие, но вместо этого принялся защищать людей.

— От кого? И что за автор описал столь удивительного ОРВЕРа?

Я развел руками:

— От кого — не говорилось прямо, а кто автор, не запомнил как-то. Не очень известный писатель, про крестьян вроде у него книжка.

Капитан, объяснив, что подобная литература в «контору» случайно не попадает попросил поискать автора и вообще все по теме, пока меня не «приняла в объятья родная комендатура». И даже вручил «список литературы».

— Давай-давай, — напутствовал он, — Евграф и тебя сказал привлечь.

— Так это Полюдов?!

— А ты как думал? — рыжий капитан душевно ухмыльнулся, — Он у нас как Юлий Цезарь — по пять дел враз охватывает.

— Андрюша Саблин к нам пришел, — запел высокий женский голос, — и хочет книжку почитать.

Голос фальшивил, но его обладателю, вернее, обладательнице, отсутствие слуха заменяло хорошее настроение.

— Я вся внимание, товарищ стха-арши-ий лейтенант. — Медсестра Анечка положила грудь на стойку. — Прессу штудировать хотите или насчет такого-прочего?

— Или.

— Тогда пройдемте в ту дверку.

Анечка пошла впереди, умело виляя задницей, и казалось, что под силу ей доставать бедрами стоящие вдоль коридора шкафы. Дверь она закрыла на ключ и сразу же приступила к работе, перебирая карточки спецлитературы.

— Крайновский, Быков и Бонифатий Кедров — через двадцать минут. Архивы на полках.

— Спасибо. И еще, Анечка, мне нужен атлас парастабильных зон Европейской части СССР.

Анечка удалилась, а я сразу же взял быка за рога, то бишь подшивку растрепанного сборника документов и распоряжений особой группы Северо-Двинской губчека.

Пролистал десяток страниц и на одиннадцатой — фокус, письмо в политсовет войск охраны Республики с доносом на особуполномоченного ГПУ Полюдова Е.Е. Далее следовал отчет по доносу. Морковного цвета справка гласила, что факты, изложенные товарищем Кацман, не подтвердились и расследование прекращено «ввиду его бесполезности». Тов. Кацман мелькнул еще раз посередке сборника в качестве уполномоченного «Главспички» и фигурантом этих документов уже не проходил. Евграф тоже испарился.

Я стал рыться в бумажных развалинах, но отыскал всего лишь половину северо-двинского тома за 1927 год. Там, на пятидесяти страницах, развернулась эпопея поимки чудовища в пойме реки Стырь. Чудище крало скот, нападало на проезжих и по неподтвержденным сведениям «сильничало девок и баб». Пастухи целой округи боялись ходить в ночное, был вызван отряд милиции, а оказалось, что Федор Крикунов с подельниками обставили банальный разбой суеверной бутафорией. Приводились фотоснимки атамана с железной лапой при когтях и грубо раскрашенной медвежьей шкурой. Красили фосфором. Фосфор штука сильная. Михей рассказывал, как чуть не застрелил он мирного прохожего — тот работал на заводе органических красок и шел с фосфорным самодельным фонариком.

Однако ж при всей своей изобретательности Федор Крикунов не мог мне помочь найти следы деятельности Евграфа. Анечка тоже не могла посодействовать — вторая половина сборника так и не нашлась.

— А ты, Ань, чего тут вообще делаешь? Где архивариус, почему медперсонал занимается выдачей книг?

Аня сделала несчастное лицо.

— У меня после трех операционных смен полагается одна легкая. Регистратура, библиотека или гидротерапия. Мне нравится здесь.

— Подожди, а где заведующая, охрана?

— Заведующий в патруле где-то, а охрана я.

— Ну, тогда я спокоен.

— Работайте, товарищ Саблин. В случае чего, стану грудью на защиту вас.

— Лучше двумя.

Анечка, хихикнув, удалилась, впрочем, не забыв мотнуть хвостом на прощание, а я погрузился в секретные материалы согласно Ганчевским пожеланиям.

В толстом фолианте с церковным штампом «для внутреннего пользования» нашелся отчет о некоей девице, заподозренной в совокуплении с нежитью. Отчет был совсем короткий, ввиду того, что «помянутая девица Грунц» наложила на себя руки, прыгнув в Обводной канал.

Вторым по списку шел рапорт жандармского офицера Головатых о двух фрейлинах, странным образом умерших на выставке «уральских самоцветных каменьев». Головатых усердно собрал факты, проанализировал случившееся, но к выводам так и не пришел — больно диковинно выглядело случившееся. В конце концов выяснилось, что перед уральской экспозицией была еще одна — египетская, откуда и занесли ОРВЕРа-убийцу.

Британцы вообще дали маху с этим Египтом, особенно, когда стали копать могилы фараонов. Наши палестины пострадали не так, как Европа, но дерьма хлебнули тоже — в Одессе и Питере до тридцать девятого года стояли бассейновые спецзаслоны, обнюхивавшие каждый подозрительный пароход. А, например, палеоорганику, которую привез из Гоби профессор-заика Ефремов, или коллекцию князя Черкасского, держат в карантине по сей день.

После Головатовского рапорта следовал «Вестник богословия» за 1916 год и журнал «Научная мысль» за двадцать первый. Объединял их один из авторов — некий П.П.Бажов. В «Вестнике» он проходил под каким-то немыслимым церковным чином, а в советском печатном органе был просто «тов.».

Начал ПэПэ Бажов пространными рассуждениями о том, что Господь сделал человека по своему образу и подобию, но за прошедшее время «штамп» износился. И теперь мол получаются лишь плохие копии. А вот если бы найти оригинал… И понеслась математика на дюжине страниц.

Я сперва не понял ничего — ну не моё оно. Математика, алгебра, физика… Однако в этой ученой тайнописи, иредка разбавленной комментариями, я смог зацепить одну мысль. А когда «пережевал» ее, то впал в небольшой ступор: этот Бажов описывал математическую модель сверхсущества: собственно Бога. Ну ни хрена себе… Интересно как отнесся к этому опусу ихний поповский партком? Воодушевленный, я ринулся далее пробиваться сквось заросли интегралов, но отставной теософ ударился в такой густой фольклор, что я журналы отставил и перешел к описи «Странных и необьяснимых случаев в музеях Пермской губернии».

На исходе третьего часа я получил отупение средней тяжести. Перерыв стал нужен как воздух, и я вышел в коридор. В борьбе между физзарядкой и никотином победил, как всегда, нездоровый образ жизни, и, пуская в окно дым, я глазел на хоздвор, заваленный противопехотными решетками и ящиками с аргентированной водой — убогим оружием сорок первого. На стенке желтел плакат «Будь бдительным». Советский кулак сжимал хищную волосатую лапень, тянущуюся к городу. Актуально. Если дорисовать лапе когти подлиннее и чешую, будет картинка о нас. Угораздило Петруху заложить город в таком гиблом заливе! Взял бы южнее, и квакала бы здешняя нечисть по болотам, пугая грибников и охотников.

Архивный лес делался все гуще, и я, наверное, так бы и завяз в нем, если бы не спасение, явившееся под вечер. Спасение плюхнулось в соседнее кресло и, глупо подмигивая, сообщило, что меня ждут у проходной. Спаситель носил гордое имя Виктор, но за глаза его звали не иначе как «скотоложец Фомин». Фомин — техник, вернее, техник-восстановитель. У технарей есть мастерская на заводе «ЛенКИП» и там они чинят всякий хлам: звукоглушители, сгоревшие стволы терморазрядников, ломаную оптику. А что делать? Доставка в Питер одной катушки импульсного генератора длится месяц. И хорошо, если не собьют транспортный самолет над Ладогой. Зато своими силами быстро и ловко. Но опасно. Фомин получил заряд антиэнергии, меняя экран-поглотитель, — их раньше в море кидали по истечению срока годности, запрещая в том месте лов рыбы, а сейчас повторно используют. В общем, был Витя нормальный мужик, а стал моральным уродом. Я не говорю, что стал он исключительным негодяем, подлецом и скотиной. Нормальный человек, но аппетит появлялся у Фомина при взгляде на какие-то особенные травы (причем непременно колышущиеся), бедняга постоянно лез в воду, занимая там позу эмбриона, а угасшая половая активность внезапно проявилась, когда привезли на прививки питомцев ОР-9. Витю с трудом оттащили, а бедную собачку увезли на зашивание.

— Ждут, — повторил Фомин, и я вышел из библиотеки, оставив за плечами его завидующий взгляд.

Подинтригованный и немного встревоженный, я увидел в конце коридора товарища начоперода, стоящего рядом с Ганчевым. Капитан неуверенно тыкал карандашом в книгу, Евграф ехидно улыбался и жевал кислючее даже на вид яблоко. О чем-то они спорили всерьез. Ганчев прямо кипел, а Полюдов в кипевшего оппонента бросал свои «чудесно» и чмыхал.

— Да тебе вон и Саблин подтвердит, — кивнул Евграф, когда я приблизился.

— Не был, не видел, все показания давал под давлением. — Я щелкнул пальцем по зубу и, проведя ногтем по шее, уставился на Полюдова.

Ганчев прыснул, а начоперод, выплюнув в кулак яблочные косточки, пожаловался:

— Заставляет меня Ганчев надавить на Грюнберга, чтоб выписку из госпиталя оформил — мечтает опыт поставить. Электрический, да Паш?

Капитан махнул рукой. Полюдов хмыкнул и, приподняв огрызок, будто бокал шампанского за здоровье, проглотил его с чавком.

— Но на Ганчеве дело еще одно висит, как раз по твоей части. Пособить не хочешь?

— Никак нет, товарищ подполковник. Я в палату хочу. У нас скоро ужин и сон.

— Сон и ужин отменяются. Получай свои вещи, одевайся и дуй к своим. Михей и Руис в конторе ждут Да! Не забудь в отдел кадров к Еленину зайти. Скажешь, выписку твою я уже оформил.

Полюдов вытащил запечатанный коверт, показал мне и велел не мешкать:

— Люди, понимаешь, с ног падают, а он в домино стучит и по библиотекам шляется.

Получив в каптерке вещи и попрощавшись с ребятами, я пошел ко Льву Борисовичу. Грюнберг, к сожалению, был в отъезде. Попавшаяся в коридоре Светланка пожала плечами на вопрос о докторе и лишь потом удивилась, разглядев на мне форму:

— Так вам еще ж дней пять процедурить, — хлопала медсестра ресницами. — Как же?..

— В другой раз долежу!

— Тьфу на вас. И типун на язык!

Светланка поправила завернувшийся обшлаг моей гимнастерки, после чего толкнула легонько, прощаясь:

— Ну, идите уже, сто лет, чтоб вас не видеть.

Я вышел на улицу, на остановку трамвая, став у недавно окрашенной тумбы с афишами. Краска была свежая и этот мирный запах, обволакивая, звал в прошлое. В тот первый военный август, когда я так же уходил из госпиталя домой — на одно утро и несколько часов следующего дня.

Глава 3 Астра. Конец августа или начало сентября 1941-го

Прежний Ленинград, хотя уже начались бомбежки, во многом оставался еще мирным городом. Он казался большим спящим человеком, которого беда застигла во сне; маскировочная раскраска зданий напоминала наброшенную впопыхах одежду. Несмотря на пожары и убитых людей, еще витало недоумение от происходящего. Не оцепенелость боязни, нет, скорее ощущение временности. Казалось, что стоит только сосредоточиться, собраться и морок, принесенный из Европы воем бомбардировщиков да пороховой гарью, исчезнет.

Непривычность маскировочной раскраски дома компенсировал человек у спортивных весов, принимающий монетки со словами «пару лишних кило, гражданин!» На плакатах, призывавших к бдительности, неизменно прорастала «борода» объявлений. Чем дальше, тем больше становилось в них предложений «меняю на продукты», но еще можно было зайти в ресторан и неплохо поужинать.

Однако ресторанные посиделки мне были не по карману. Никуда не заглядывая, добрался я домой и проснулся лишь на рассвете. С севера доносилось буханье зенитных орудий, и растекался по небу жирный, налитый огнем пузырь, проглотивший какой-нибудь зазевавшийся склад.

Астра сидела у меня в ногах, прикрыв колени одеялом.

— Я открыла своим ключом, — зачем-то сказала она, разглаживая шерстяные складки. Выдержав паузу, снегурочка спросила: — Ты почему ко мне не пошел?

— Ну-у…

— Тебе, Андрей, должно быть стыдно.

В последний раз, когда принцесса была в госпитале, мы чуть не поругались, и Астра шутливо упрекала меня в «пристрастии» к младшему медперсоналу.

— Небось, присмотрел себе медсестричку или санитарочку, а?

Хотя санитаркам и сестричкам приходилось таскать и переворачивать тяжелых ранбольных, сидя на тыловой норме снабжения, я включился в игру, предложенную снегурочкой.

— А ты, как хотела?

Она не уехала из Города, потому что перед отъездом получила мое письмо. В тот день немцы пробили оборону на Луге, прорвались к Гатчине и уже нацеливались на Шлиссельбург, чтобы замкнуть смертельное кольцо. Узнав обо всем, я злился и ругал принцессу. Впервые взаимное молчание стало таким долгим, а наши взгляды обращались в разные стороны, и, казалось, не пересекутся уже никогда.

Астра словно находилась между приступами тяжелой болезни. Испугавшись, я начал утешать ее и виниться, что ругал прежде. Снегурочка кивала, прохладной рукой снимая неутихающую боль в голове. Накатывало спокойствие. Я накрывал ее ладонь своею, чтобы тишина не исчезла. И вдруг понял, что молчание Астры, ее отстраненность и замкнутость, не имела к нашей размолвке никакого отношения. Нечто другое, тяжелое и страшное, жгло ее. И эту тяжелость и страшность я никогда не смог бы объять разумом.

Сейчас мы перебрасывались фразами, которые лишь скрывали наш обоюдный испуг. Я боялся ее неожиданного знания чего-то непонятного и страшного, а принцесса — моего страха перед этим знанием.

— Смотри мне, а то охомутает тебя какая-нибудь медсестричка в марле. Пропадешь с такой невестой.

— А я тебя позову. Спасешь?

— Спасу, — очень серьезно ответила принцесса. — Ты зря надеешься от меня отвязаться. Мы даже после смерти будем вместе.

Все еще гремели взрывы, но отзвук их переместился на Кушелевку, да к жирной копоти пожара прибавились голубые электрические вспышки.

— Чего это тебя в загробный мир потянуло? — проворчал я, устраиваясь рядом с Астрой.

— Совсем он не загробный, — прозвенел ее тихий голос. — Обычный мир, только его трудно увидеть.

— Как это?

Она потерла виски.

— Ну как… как в романе мадам Крыжановской-Рочестер, про магов. Там есть комната с зеркалами, где каждое из них — вход в другой мир.

— Здорово! Вот бы зайти в такое зеркало, а там — ни войны, ни немцев, ни прочей гадости.

— Здорово, — согласилась Астра и начала рассказывать о другом, злом мире, где существует наш Город, но в перевернутом виде. Он холодный и почти безжизненный, а его обитатели забирают нашу энергию.

— Представляешь, они проникают своим сознанием в человеческое тело! Присваивают его, как воры — одежду.

Слегка обалдев, я спросил:

— Это у твоей Рочестер написано?

— Да, наверное. — Астра нервно передернула плечами, произнеся это с таким сомнением, что я положил ей руку на лоб.

— Ну тебя! — Снегурочка рывком скинула мою руку и, поднявшись, стала у окна. — Смеешься все! А Совета предупреждала тебя, что я — ведьма!

— Предупреждала! — засмеялся я. — От нее вестей совсем нет?

Безнадежно покачав головой, Астра сказала:

— У нее, думаю, ужасно секретное задание. Такое, что никто и знать не может, кроме командира, — и с определенной гордостью намекнула, что сама некоторым образом причастна к тому секретному поручению, интересоваться которым не следовало даже мне.

Я знал, что принцесса вместе с Советой Полтавцевой ходили в военкомат. Ветку взяли, а ее забраковали по малолетству. И, наверное, от того, что не сгодилась она для трудного и опасного дела, а Ветка сейчас в германском тылу, снегурочка, с тревогой и обидой, добавила:

— Нельзя ей туда. Совета прямая и честная, она сразу себя выдаст.

Встав, я подошел и обнял принцессу за плечи; она отозваласьпоцелуем…

— Андрей, скажи, это все надолго?

— Нет, конечно. Скоро наступление будет. Товарищ Сталин не допустит, чтобы немцы у Ленинграда стояли.

Астра опустила голову.

— Знаешь, продуктов все меньше, а очереди все больше. Алла Федоровна, соседка, говорит, что надо припасать еду и спички. Она как мышь: бегает все, вынюхивает. Мне кажется, у нее усы даже выросли и шевелятся. Недавно лист жмыха откуда-то принесла.

Снегурочка распахнула окно, будто ей не хватало воздуха.

— А я не хочу вынюхивать. И со жмыхом в сумке не хочу. Это низко и недостойно. И самое горькое в том, что многие из тех, кого уважала раньше, тоже стали мышами. Но, наверное, это правильно — у них дети.

Пальцами я ощутил внезапную остроту ее ключиц.

— Да, милый, твоя принцесса немного постройнела.

— Ты завтракала?

— Завтракала. Съела хлеб из твоего вещмешка. Концентрат оставила тебе.

Она сняла матерчатую салфетку с тарелки, где под кипятком томился суп-каша из гороха. Помедлила, а потом решительно пододвинула ко мне гороховую массу:

— Вот!

— Давай-ка вместе. Если будешь продолжать стройнение…

— Не буду! Нас вообще вчера кормили горячим первым и вторым блюдом.

— Нас?

— Заводская дружина противовоздушной обороны.

— Мало тебе за станком стоять?

Астра отмахнулась и тут же принялась рассказывать о новых подружках, о том, как некоторые делают специальные тумбочки, чтобы достать до станка.

— И спят прямо в цеху! И знаешь, мы счастливы, что помогаем бить фашистов!

Она продолжала говорить почти без остановки. Я узнал имя их бригадира — Джон Сильвер. Так его звали из-за настоящего протеза ноги. Правда, не деревянного, как у книжного пирата, а изготовленного из легких дюралевых трубок. Рассказала принцесса о мальчишках, собирающих бутылки не для пункта приема стеклотары, а для химического завода, на котором делают бутылки с зажигательной смесью. Некоторые собрали по нескольку тысяч.

Она замолчала, вбирая ноздрями запах каши.

— Я половину ужина Кузьмичу отдала. Он старенький и видит плохо. А сволочь из магазина талонов из карточки на неделю вырезала — знала, что не увидит.

Ругать принцессу я, конечно, не стал, но выводы сделал. Поэтому решительно подтянул табуретку и полез наверх к антресолям. В самый дальний угол. Нужно было извлечь большую картонную коробку и переложить все, что в ней есть, в «сидор». Я решил отнести его в дом принцессы, где вполне безопасно.

То, что лежало в ящике, могло и не понадобиться в ближайшее время; тогда это станет просто подарком для «послевойны».

* * *

На удивление, народу в трамвае было немного. Астра, приложившись щекой к поручню, смотрела на проплывающие по набережной здания. Рядом сидели двое рабочих. Неизвестный предмет их спора одного — с выглядывавшей из кармана линейкой — сильно цеплял. Разговаривал он громко и напористо, и лишь фигура, склонившаяся к более старшему товарищу, выдавала в нем просителя. Собеседник его наоборот — расположился на скамье прямо и глядел чуть насмешливо:

— Ты, поди, и в бюро просил и Некрасову жаловался?

— И в бюро, и у Некрасова был, — без запинки отвечал молодой, напирая дальше: — Только везде одно долдонят: специалист, не можем, не имеем права, на фронте и без вас… Твое слово бы очень пригодилось. Даже мимоходом. Кадрового питерского рабочего с большевистским стажем, кто не послушает?

— Так ведь ты сам, — все так же улыбался приятель, — Орденоносец, член бюро райкома, товарищ Киров тебе руку жал. Это по старым временам не меньше чем генерал…

— Смотри, — дернула меня за рукав снегурочка, показывая на очередь человек в двадцать возле конфетной фабрики. — Что это?

— У Дурдина^[1] распродают, — пожилой рабочий, усмехнувшись, посмотрел на меня. — Иди, служивый, побалуй ляльку свою мармеладками.

Вслед за этим приподнялся и посмотрел в окно упорный его товарищ, а принцесса уже тянула меня к выходу.

Однако продавали вовсе не мармеладки. Вино в коробках складировалось прямо на земле, а деревянные ящики с коньяком ставили рядом.

— Без карточек, — деловито сообщил неприятный тип в рубахе апаш, — дают по две в руки, но цена! — Он закатил кверху глаза и тут же принялся пересчитывать наличность.

Очередь состояла из людей разночинных и с достатком. Лишь немногие — семейная пара, молодящаяся дама в шляпе, да две одинаковых на лицо, но разные годами гражданки, очевидно, мать и дочь, — выглядели скромно. Когда мы оказались у прилавка, выяснилось, что брать товару можно сколько угодно. Но цена действительно оказалась…

— Коммерческая, — упредил юркий работник прилавка, косясь на мою нарукавную звезду. — Мы от Леноблпита…

Отойдя, я устроил в противогазную сумку принцессы бутылки с вином, а коньяк удалось впихнуть в «сидор». Хороший, кстати, коньяк — «Шустов». Помню, что нэпмачи его весьма уважали. А вот насчет вина — не знаю. Бутылки оказались без этикеток. Вместо них были приклеены бумажки с чернильной надписью «Массандра. Бутылир 24.09.1924».

На все это счастье ушел денежный аттестат за месяц, да еще Астра отдала последние червонцы. Так что оплатить проезд в трамвае оказалось нечем. Хорошо, еще вагон уже подходил к Большеохтинскому, иначе пришлось бы пылить пешком — протянутые 26 копеек — все, что мы наскребли, — кондукторша не взяла.

— Денег у него нет! — стала вопить эта тетка, да еще с такой крепкой ненавистью, что народ начал недоуменно переглядываться.

Она еще выплевывала какие-то гадости и толкала кожаной сумкой до тех пор, пока морячок с задней площадки не пригрозил ей «оформить всю кассу» прикладом.

— Держи, командир, — сказал он, протягивая бумажный рубль, — где зацепило?

— Под Тосно. Спасибо, братишка, мы уже выходим.

Балтиец весело подмигнул и сказал, как матрос Железняк из кино:

— Повылазила контра всякая.

То, что контра вылазит, я убедился сразу по выходу из вагона. Пятеро бойцов в полевой форме НКВД «принимали» бандитов. Обрез мосинки валялся на земле; к нему присоединился нож, а из бандитских карманов извлекли цепочку и несколько золотых колец.

Мы стали выбираться из толпы, чтобы перейти Большеохтинский, как вдруг сзади раздался крик:

— Держи его!

Обернуться я не успел. Сильный толчок в спину едва не сбил меня с ног и, звякнув бутылками, мой вещмешок впечатался в трамвайное железо. Чекисты, однако, настигли убегающего верзилу в поношенном ватнике. Его поволокли, заломив руки, и швырнули в полуторку.

— Товарищ политрук…

Улыбаясь, мне козырнул энкаведешный лейтенант и сообщил, что ему совершенно необходимо ознакомиться с содержанием противогазной сумки. И вещмешка — «чтоб уж точно».

— Участились случаи диверсий на стратегических объектах, с применением огнесмеси, — похлопал он по «сидру», сразу нащупав стеклянную твердость бутылок.

— Я, думаю, вы, как политработник, проявите сознательность?

Один из чекистов придвинулся почти вплотную. Я разглядел пуговицы на его гимнастерке, знак отличника Наркомэнерго с треснувшей эмалью, и, когда он срывал винтовку, шрам от ножа.

— Мужики, да вы чё?..

— Мужики в деревне будут. Вещи к досмотру!

Лейтенант опять улыбнулся, а «энергетик» поднял в мою сторону токаревский полуавтомат.

Стыдно. Боже, как стыдно. Разглядывают меня, мою форму, разглядывают комиссарскую звезду на рукаве. Потом переводят взгляд на вещмешок, из которого торчат оба «шустова», и чекист погружает ладони в россыпи «Золотого ярлыка». Десятки синих с золотом пачек шоколада, купленные, но так и не доставленные в часть начпроду Багиеву. И как я не убеждал себя глядеть прямо в глаза, отвел-таки взгляд, протягивая документ.

— Настоящим ордером мэ лэ политрук Саблин… — лейтенант цепко провел по мне взглядом и продолжил чтение вслух, — уполномочен для совершения подотчетной закупки кондитерско-бакалейных изделий для столовой и семей комсостава, и доставки их на территорию вэ-че номер… число… Действителен при наличии товарного чека.

И мятый чек «елисеевского» магазина, с довоенной датой, вдруг настроил всех на мажорный лад. Его рассматривали и вертели в руках, улыбаясь и вспоминая что-то совсем хорошее.

— А чего долго так везешь-то? — спросил лейтенант. — Уж два месяца прошло.

— Он ранен был! — Выступив вперед, Астра зажмурилась и почти выкрикнула: — Андрей два немецких танка подбил! Его Сталин орденом наградить должен!

— Ну раз сам товарищ Сталин должен… — хмыкнул лейтенант, а остальные чекисты засмеялись. — А шустовский коньяк с винными излишествами тоже для столовой?

— Нет, конечно. Это в коммерческой палатке продавали. Две остановки отсюда, — сказал я.

Командир энкаведешников изучил документы из госпиталя, справки, продаттестат, после чего аккуратно сложил их вместе и, медленно мне протягивая, спросил:

— Как там у Вилли^[2]? Давыдов еще консультирует? Небось, уже без бороды?

— Вы хотели сказать Давыденко… Консультирует, только бороды у него вроде не было.

— Да?

Чекист притворно удивился, отдал, наконец, документы и, лишь когда мы почти ступили на асфальт Большеохтинского, совсем по-мальчишески спросил:

— А ты действительно два танка подбил?

Я молча кивнул, а лейтенант приложил руку к фуражке и, развернувшись, скомандовал своим лезть в машину.

Скрипя ступенями, поднялись мы на второй этаж. В квартире никого не было. За окном шелестел дождь, и доносились какие-то голоса.

— Вот… это мы оприходуем, а остальное нужно спрятать.

Астра не сразу откликнулась на шуршание «Золотого ярлыка»:

— Лучше давай их на фронт отправим. Так правильно будет.

Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я ответил:

— На фронт, если и дойдет, то до первого штаба. И кстати, это военное имущество. На мне числится.

— Тебя могут наказать?

— Ну, вообще могут. Не очень сильно… только позору не оберешься. Вроде я мелким воришкой оказался. Когда чекисты «сидор» досматривали мне хоть сквозь землю…

— Дурацкие у вас мысли, товарищ политрук. Кто может обвинять фронтовика? Или ты думаешь, что я тебя подозреваю?

Дождь пошел сильнее и стало темнеть.

Защищая меня от меня же, снегурочка ожесточенно скомкала край бархатной скатерти.

— Ты знай, Андрей, что я не предам и не подведу никогда. Ты мне верь и все будет хорошо. Я спрячу это твое военное имущество. Мы вместе спрячем. Надо взять вон тот стул и забросить все на шкаф. Как думаешь — там, наверху, будет надежно?

Однако шкаф мною был забракован. Зато комод, стоящий рядом, оказался с подходящим секретом.

— Я когда-то здесь разные штуки прятала, — созналась Астра, пытаясь просунуть руку в узкую щель. — Папа его ремонтировал и прибил фанеру прямо на заднюю стенку. Теперь — вот.

Снегурочка оттянула середину листа, открывая ощеренный гвоздиками зазор, — туда можно было напихать весь шоколад, а винно-коньячный ассортимент уложить в нижний ящик.

Ввиду узости «тайника», плитки пришлось заталкивать по одной — как патроны в обойму. Основательная вещь. Такие на века делают, разве что от огня комод погибнет или от прямого попадания бомбы. Но не будут же им печку зимой топить! Особых угрызений я не испытывал — запас карман не тянет.

— Мы тоже, как мыши! — Стремительным жестом Астра показала на полнившийся «ярлыком» комод. — Набиваем норку.

— Астра, да что с тобой?! Дались тебе эти мыши.

— Тебе хорошо. Ты там! — ответила принцесса, показывая на юг, где сейчас грохотали танковые сражения, и люди в белых выгоревших гимнастерках пытались отбить у врага хотя бы несколько метров родной земли.

— А поставь себя на мое место. Вот я выточила сколько-то там снарядов, отдежурила на крыше. Раз или два в неделю со смены иду сюда и сплю в кровати на простынях с подушками. А вы ползаете под огнем и, умирая, клянете себя, что не никак можете одолеть этих гадов. А позади — дом, родная улица, мосты и львы; наверное, это страшнее всего — умирать, зная, что фашист переступит через твой труп и вышибет дверь прикладом, чтобы застрелить всех живых.

Никогда прежде не видел я у снегурочки т а к о г о выражения лица.

— Мы сопровождали детей — в порт, на Ладогу. Их озером через какой-то пункт пропуска отправляли. Я была в последней машине. Они очень тихо сидели всю дорогу, милые испуганные цыплята… Нам велели все время смотреть на небо из-за немецких самолетов… а может, просто, чтобы мы не видели, как все вокруг изуродовано бомбами… В порту стояли два корабля, но никого не отправляли на ту сторону. Оказалось, что самолеты утопили еще один, совсем недавно. Мы стояли и смотрели, как по воде плавают детские панамки…

Сцепив зубы, я продолжал вдавливать тонкие плитки в щель. Сорок один, сорок два…

— Я в комсомол пойду, Андрей. В райком. Они там всякие отряды формируют из тех, кто обучен.

— Чему-нибудь и как-нибудь, — невпопад ответил я, в неотчетном желании уберечь снегурочку.

— Это не принципиально. В конце концов, я хорошо стреляю.

— Ась, тебе даже семнадцати нет. Военком тебя уже завернул домой, а ты, ничего толком не умея, хочешь быть везде. Так нельзя. Т у д а нельзя идти просто для того, чтобы погибнуть без пользы.

— А что тогда делать? Если идти нельзя, а не идти невозможно?

Астра повернулась и вышла на кухню. Она с грохотом переставила ведро с пола на длинный дощатый стол у рукомойника; зачерпывая пригоршней воду, снегурочка пыталась охладить разгоряченное лицо.

— Что, воду со двора носить приходится?

Достав из кармашка носовой платок, снегурочка медленно вытерла щеки.

— Вода есть. Только напор слабый и подают через каждые четыре часа.

Мне запомнились ее глаза — так мог остывать лед, если бы имел возможность кипеть подобно стали. Астра мельком посмотрела на квадрат неба в окне.

— Дождь скоро кончится… — я все заряжал шоколадом комод. Подгоняемый звенящим молчанием, придвинул деревянного монстра к самой стенке. Теперь, что бы не случилось, у снегурочки будет НЗ — на крайний случай. Только это давало мне право не чувствовать себя мышем с усами.

Закончив, я тихо прошел на кухню через темный коридор. Астра все что-то разглядывала в зеркале воды; наклоняя голову и слегка встряхивая челкой. Услышав мои осторожные шаги, она выпрямилась и словно очнулась, глядя сквозь меня удивленными припухшими глазами.

— Знаешь, я видела один сон. До войны еще… а вспомнился только сейчас. В саду был старый колодец; мы часто ходили туда, но никогда раньше его не видели. Сырой, темный, и с водой, как будто в ней масло развели. Я смотрела в него и, наверное, заснула. В жару вода красноватая, застывшая, как зеркало. А в зеркале — сухая земля или песок, на котором стояли дома и заводы с трубами. Долго объяснять… но я поняла, что вижу Город. Не наш, но очень похожий. Двойник. Ну, помнишь, я рассказывала…

— Крыжановская!

— Да. А потом подошел человек. Неизвестный. Но мне казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Почему-то он был одет по-зимнему. Телогрейка с крупинками снега… А под ней странная такая одежда из мешковины. Как у юродивого с картины, только еще и с узорами.

— Какими узорами?

Объяснить принцесса не смогла, только расчертила пальцами воздух замысловатым интегралом. Несколько мгновений, позвякивая дужкой ведра, она рассматривала меня, словно что-то припоминая. И тут же прикрыла глаза.

— Совсем не помню его лица. Это удивительно: он был дорог мне и близок сразу. Андрей, а у тебя нет…

— Рогожи с расписными картинками? Нет.

В приоткрытое окно несмело громыхнуло и Астра, со вздохом, принялась возиться со щеколдой.

— Извини, но рубище не ношу, это пройденный этап моего тяжелого детства.

Не ответив, Астра рассматривала меня потемневшими от влаги глазами. Мне даже неловко стало несбывшихся ее ожиданий, словно я разбил тот волшебный сон, где за прикрытой дверью ожидала снегурочку желанная тайна. Но выяснилось, что сон тот прервал не я, а фиксатый гопник с колючей фамилией Ерохин.

— Да что ж это такое, а?! — возмутился я громко. — Везде этот Ероха с тобой. Признавайся, наконец, было у вас что-то?!

— Ты ревнуешь! — расплылась в улыбке снегурочка. — Ты ревнуешь и злишься, хотя знаешь, что у меня ни с кем не было ничего.

— Надоели вы мне оба, — буркнул я, открывая бутылку «массандры-1924». — Хороша парочка — кобель да ярочка…

Кажется, она хотела что-то ответить, но вдруг потянула к себе темную бутылку.

— Андрей, смотри, это ведь день, когда я родилась.

Серая наклеенная бумажка.

Дата на ней — 24 09.1924.

И слова принцессы:

«Мы не будем сейчас ее допивать. Через год, в день моего рождения, мы поженимся и снова откроем ее. Разольем в бокалы вино, и ты разобьешь пустую бутылку на счастье. И после этого мы не расстанемся никогда».

Глава 4 Госпиталь им. Осипова-2. Часть вторая

На втором этаже «конторы» я быстро отыскал начальника по кадрам Еленина. Голубоглазый ухарь сразу же спросил выписные документы из госпиталя и по дороге в кабинет весело трепался о привилегиях. Мол, для тех, кто недавно был ранен, контужен и прочая, существует особый щадящий режим: целую неделю можно не выезжать на задания, набираясь сил.

— Так что до конца месяца отдыхай, восстанавливайся. А Полюдову обязательно скажи, что если он тебя гонять туда-сюда вздумает — отстраню и назад к Осипову отправлю. В твоей карточке, что написано?

Еленин, уже обмакнувший перо в чернильницу, вдруг застыл над развернутой выпиской.

— …может быть привлечен для … ды-ды-ды… так… с условием несения службы в … Погоди-ка… так это ты — экспериментальный пациент Грюнберга? Ну точно! — начкадра звонко хлопнул себя по лбу и принялся накручивать телефонный диск.

— Алё. Евграф Еремеевич, приветствую…

Я положил на стол фуражку, взял свежую сводку и принялся за чтение. Все шло нормально:

«Ликвидация ОРВЕРов у текстильной фабрики „Красная звезда“»;

«Приборами зафиксирована вспышка активности в периметре Летнего сада»;

«Опыт применения рассеивающего луча»…

Тем временем градус разговора Еленина с Евграфом повышался. Спорили начальники от души. А потом и вовсе перешли на ор.

— И никто меня не заставит! — напоследок гаркнул Еленин, швыряя трубку на рычажок.

— Понял, Саблин?

Сделав неопределенно-понимающее выражение лица, я уставился на собеседника.

— Вот, — сказал он, кладя в медкарточку чистый бланк с номером. — Пусть Грюнберг распишется в том, что лично допускает тебя к оперативной работе. А то, кто знает, может ты и не Саблин уже, а какая-нибудь вредоносная субстанция. Тень-то хоть отбрасываешь?

Осознавая всю глупость подобного действия, тем не менее я повернулся, чтобы поглядеть на стену.

— Все, брат. Отправляйся в госпиталь, — засмеялся Еленин. — И без Левборисычевой расписки сюда не возвращайся.

В моей бывшей палате было светло и радостно, несмотря на заглядывающие в окна тучи, — один из паралитиков начал двигаться. Юноша с поэтическим лицом счастливо дергал ступней, а остальные взирали.

Ручеек разговора вилял между возможностями науки и границами сил человека. Возле кровати оживающего Светланка олицетворяла могучую поступь медицины, пуская из шприца фонтанчики. Она уж было совсем наклонила чашу весов в сторону «могучей поступи», но Витек, специально уронивший костыль за ее спиной, так мучительно кряхтел, что девичье сердце не выдержало и, наклонившись, Светланка подала негодяю утерю. А вслед за этим она, краснея и крича на нас, одергивала вдруг ставший коротким халатик — выздоравливающий, увидев перед собой заднюю часть медсестры, дернулся так, что свалил вниз кучу пузырьков и ампул, стоящих на передвижном столике. «Медицина» шлепнула Витька по голове и убежала, а мы радостно кричали ей вслед: «Не позволим бить советских больных!»

Произошедшее обсуждалось смачно и весело, как всегда перетекая в разговор об очередном уламывании какой-то Галины, и я тихонько вышел из палаты.

— Старлей, — послышался сверху чей-то голос, и громко хлопнула дверь. — Это ты, что ли, напарником Максимова был?

* * *

Матвея хоронили в подземном колумбарии админкорпуса. Чавкнула, закрываясь, массивная дверь и ручка запора, которую я согласно инструкции повернул на пол-оборота, осталась у меня в руках. Что за черт!

Угрюмый бетонный коридор подслеповато щурился тусклыми лампами. Из-за площадок труб вентиляции донеслись приглушенные голоса. Я положил рукоять в ящик у двери и пошел направо.

— Ну, давай быстрей, сколько тебя ждать!

Задобренный когда-то табаком охранник, верзила с лошадиным лицом, строго посмотрел на меня, открыл медный лючок и, как снаряд в казенник, вогнал короткий цилиндр с прахом в амбразуру «Стены Героев».

После кремации от старшины Матвея Ивановича Максимова осталась лишь табличка с двумя датами. Все его личные вещи, документы и фотографии сожгли вместе с телом. Но он навсегда останется в моей памяти. И его фамилия навсегда останется в металле, как и другие фамилии наших погибших товарищей. Их вон сколько здесь.

Бражников, Гаврилов, Дамиров, Дорошенко…

И вдруг сотни тонких иголочек закололи где-то между шеей и плечами, извещая о неминуемой опасности. Стены вокруг покрылись паутиной мелких трещин. Стал гаснуть свет.

— Медицина, уходите через вентиляцию, замок сломан, — еле сдерживаясь, чтоб не сорваться в крик, я махнул рукой присутствующему палатному врачу.

— А что собственно…

— Уводи баб, доктор!!!

Наверху уже гудела сирена, маскировавшаяся под воздушную тревогу, и зажглись яркие лампы в коридоре. Теперь уже не оставалось сомнений, либо крестьянских чаяний в то, что «гром не грянет». И это воющее мигание как по голове обухом: баум — б-а-а-ум — пау-м. А я торчал, как хрен в кадке, и не мог даже пальцем шевельнуть. И только когда верзила-лошадиное лицо выдохнул, захлебываясь, «това-рищ командир, че делать?», ударила мысль, что я все-таки не хрен в кадке, а старший лейтенант, что оружие у меня и боезапас. Что стоящих рядом обучали держать скальпель, а не ружье, и что хоть прилипает от страха исподнее, пора тебе, уважаемый, катить свой камень.

— Назад! Все! Живо!!! — заорал я, добавляя суматохи, а человек с лошадиным лицом стал подсаживать испуганных медичек в широченные отверстия вентиляционных труб. Одну девчонку вытолкнули, а следующая за ней обожгла руки внезапно раскалившимся металлом. А затем пожарный вой сорвался нотой «до» и стали взрываться гильзы в колумбарии.

Верзилу сразу же долбануло. Он как-то странно шагнул вбок, упал на доктора и, будто почуяв смерть, из обугленных стен потянулись колючие руки «серого василька» — нередкого гостя в грунтах жальников^[3]. В таких местах почти всегда есть деревья, чьи корни особым образом деформируются в опасного паразита. Я почему-то вспомнил худой черный вяз неподалеку от мертвецкой. А вдруг поселился в нем дух какого-нибудь отчаянного заложника^[4], крадется он древесными корнями и хочет отобрать души, чтоб выкупить за них свою?

— Всем отходить!

Краем глаза я увидел, как сестричка поддерживает лошадиного сержанта обожженными руками.

— Доктор, тэтэшик умеешь держать?

Парень в белом халате затряс очками.

— Тогда сторожи. — Я сунул ему свой терморазрядник. — Если что — просто дави на курок.

Очкарик неумело схватил оружие, а я, подхватив сержантский карабин, принялся рубать «василька» штык-ножом, недоумевая, почему ползучий гад так хорошо себя чувствует на бетоне.

— Х-хак! Н-на! Хха-а! — Резал я волокна, словно кубинский мачетерос, а «василек», активничающий (по книгам) лишь в естественной почве, струился, как малайский бамбук.

— Колючки!!! — завизжал доктор.

— Огонь!

Хорошо в спецшколе учили: оценивай обстановку, подмечая все вокруг. Иногда казалось даже, что глаза у тебя, как у русака, где-то возле ушей. Не знаю, какое там зрение срабатывает — боковое, интуитивное или третий зрачок открывается, а только ухватил я этого лекаря угловым зрением. Стоял поганец, как и положено салаге, направив пистолет в командира.

Блеснул рядом красный огонек с дымком, рванулась из жерла пулька и медленно так зажужжала — даже струйки баллистического потока мелькнули перед носом. А потом опять завертелось кино в обычном темпе и что-то мясисто хлюпнуло в колючих кустах. Только чему там хлюпать мясисто? Могильный «василек» на дерезу больше походит, а не на сочную зелень. И еще я точно знаю, что глаз у него нет. А в этих косматых терниях пялился в нас злой красноватый ободок с мутным хрусталиком.

Хоть бы мигнул, сука, все легче было бы. А то зырит, стараясь копнуть внутри меня — аж кипит. Но видно, что доктор подбил его. Какой-то дряблый, с оттенком желтоватого сала, он даже зрачок не мог выставить, чтоб прямо в душу. Глаз не давил, сминая, а будто подстерегал, и космы могильника только усиливали ощущение головоногости их обитателя.

Так вот, значит, какой стал он — тот, что слепил себя из мертвого воздуха Пискаревки, а потом вынырнул в подвале тринадцатого дома; вислый и дряблый, как стариковский бицепс. И подделка эта его под «око силы» пахнет дешевым фокусом слабеющей потенции.

Только, чего он ко мне прицепился? Третья встреча уже, будто я медом мазан или звеню бубенчиками, как жертвенный козел. Эта его привязанность весьма обременительна. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. И сейчас бы уйти, раствориться где-нибудь среди лип госпитального парка, обтекаемых солнцем. Там есть еще ромашки и ветер, а земля в отрытых ямах не пахнет смертью.

Седой тонкий песок прорвался внезапно, обнажив сухие корни. Я хотел тронуть эти древесные кишки, однако постный ломоть грунта подался вниз и как-то разом осел. Вверху был свет и воздух.

— Ко мне! — Я прыгнул ближе к отверстию, кося в глубину коридора; глаз пропал.

— Сержант, оклемался? Тогда давай сестричек наверх.

Девчонки припустили к нам, зачем-то прикрыв головы руками, но их опередил очкастый доктор. Он в два прыжка оказался близ воронки. А я тоже вдруг не стал его держать. Не взял штык наперевес, не стал могучей стеной на пути труса. Даже не дернул скользящий по склону его ботинок, а как последняя тварь бросился вслед за очкариком.

Но бледным пятном ударило в мозг лицо сержанта; наверное, в спинной, там тоже, говорят, находится серое вещество. Морозящий наждак потянулся от висков к шее, и я застыл, все еще делая нетерпеливо подталкивающие пассы под открывшейся лестницей в небо.

Такие лица долго саднили память в Режицком СОПРе, где меня с другими окруженцами кололи на верность родине особотдельцы мехкорпуса Лелюшенко. И много позже не давали спать лица солдат Ивановых, кружащих по всему Шауляйскому тракту — без цели, без командиров, без о р г а н и з а ц и и. Сколько пропало таких ребят. Не из-за плохости, а просто потому, что рядом не было командира, комиссара или просто человека со «шпалой», который мог бы собрать их и повести в бой. И над всем этим, перекрывающий гул моторов и ржание тысяч лошадей, бьющий прямо в сердце вопль: «Братцы, командиры нас бросили!» И в самом деле, бросили ведь, не считая желторотых лейтенантиков при бессильном нагане.

Говорят, жить захочешь — на все пойдешь. А я не мог. Не мог бросить этого вот лошадиноголового, не мог оттолкнуть пичугу в белом, не мог лезть наверх сам.

— Сюда, быстрей! — я закричал сестричке; выход наверх исчезал.

Он все более осыпался под каблуками доктора, и было видно, что грунт сворачивается, падая вниз. Места, точнее — времени, оставалось только на одного.

Дыра с воздухом и небом вверху зияюще манила, напевая ветерком прелесть слабодушного решения, зудел гнилой нерв, шепча с надрывом: «б е г и, с п а с а й с я!» Однако страх — это такой товарищ, что победив его хоть раз, на следующем рандеву можно дать ему хорошего пенделя, если сытое и спелое бытие не размягчит за это время. А здесь и того проще: помочь слабым и выбраться самому.

Делов-то! Много проще, чем в сотый раз бежать в атаку на качающийся горизонт по выжженной траве около станции Чернь. И толкает тебя на подвиг дрожащая в испуге девчонка, а не политотделец Якущенко с рыскающими глазами и наганом, упертым в спину.

Поднял я сестричку за тонкие крылышки и глянул, примериваясь, куда ее подсадить, а ходу вверх уже нет. Вместо дыры — глинистый потолок в лохмотьях корней. А чуть дальше, в проеме коридора, что-то рвал на куски клубок волосатого могильника.

— Мама, — прошептала медсестра. Вера, кажется. Не к месту вспомнилось, что она работает в палате электросна.

— Сержант, уводи ее!

— Куда?!

— Куда-нибудь!!!

В дрожании колючих стеблей опять пульсировал зрачок мертвого глаза. Аккуратную ловушку он пристроил, ничего не скажешь. Если бы не очкастый жизнелюб, меня сейчас полосовали бы терновые когти. Объемная галлюцинация — вещь не больно уж хитрая, но в горячке вляпаться можно.

В голове смутно трепыхалась мысль, что битва будет один на один — судьба, видно, свела меня с этим гадом. А путей к отходу не просматривалось. Бетон лишь немного задержит ползучие руки «василька», но все равно кустарник движется помаленьку, безопася отмершими ветками свой путь.

— Лейтенант, сюда! — заорал издали конеподобный сержант. — Здесь выход есть!

Я отцепил ремень винтовки и кинул его сержанту:

— Свяжи все ремни, девчонку на плечи поставь, потом меня вытащите. А я тут пока…

То, что меня ждет очередная пакость, сомнений не было. И уверенности, что я смогу прижечь эту пакость тоже не было. Потому и ловил я в горсть утекающие секунды, чтоб их достало тем, за кого я в ответе. Квадратик бетона таял, будто сахар в чае, не в силах сдержать мертвые побеги.

Хому тоже не спас меловой круг. Хотя он, кажется, не должен был смотреть куда-то. А не смотреть нельзя, нет таких сил у человека перед лицом тьмы. Это, наверное, от предков осталось: кто видел опасность, у того было много больше возможностей уцелеть. Однако мне видение опасности шансов досыпало немного — в подземном коридоре замаячил Генька Сыч.

Враг детства озабоченно склонялся, обходя что-то лежащее под ногами.

— Дышит вроде, — донесся его знакомый хрип. — Шустряк!

Он сильно ткнул вниз палкой с особым, предназначенным для убоя котов гвоздем и, с натугой пошуровав, извлек наколотый красный комочек в жилах.

— Здоровый какой! — восхищался Генька, ковыряя тело доктора. — Прямо кабан!

Харкало еще живое, умирающим стоном захлебывающееся мясо, а я только карабин бессильно давил руками.

Этот заразеныш, отравивший своим недолгим пребыванием на земле многие жизни, одним своим появлением будто в ледяную Неву окунул. Железными цепями оковал. И толку в осознании несчастья не было никакого — я боялся Геньку.

Такое было уже. В далеком двадцать пятом я так же смотрел, потея от страха, как Сычев измывается над слабым. Петя Кормов, мой товарищ по рыбацким делам, стоял на коленях, а Генька бил его ногой по лицу. Малолетний подонок, избив до крови Петю, расстегнул ширинку и, прицелившись, выпустил желтую струю. Петя, скуля, закрывал разбитое лицо дрожащими руками, а Сыч мочился на него, сладостно прикрывая глаза. Когда эта тварь заметила меня и поманила грозным пальцем, я побежал быстрее, чем к тележке с эскимо.

«Ты тоже ссы на него», — приказал Генька, а один из его корешков, подкрепил слова увесистой плюхой. Так и лупили они меня, пока не сбежались на крики тетки с физкультурной демонстрации.

Мой двоюродный брат Генрих набить морду Сычу отказался.

— Держи вот это, — он протянул тусклую свинчатку и дал наказ подойти и без разговоров лупить в переносицу. Если сычевская «подписка» вмешается, то брат обещал помочь, а если «нет, то нет». Тогда, дружок, разбирайся один на один.

Подходя к мосткам, где должен был плавать Сыч, я увидел, что гнида залезла на деревянную сваю и собралась нырять. Решимость, разбавленная до потения подмышек, при виде Геньки исчезла вовсе. Но за спиной незримо стоял брат, с его презрительным «бздишь?», и я пошел к Неве.

Сыч готовился нырять. А я, увидев его водолазные приготовления, вспомнил вдруг, что ржавая посудина, которую недавно буксировали на Охту в ремонтный док, затонула аккурат возле Генькиной сваи.

Он, видимо, и двинулся головой в эту баржу, или застрял в каком-нибудь из люков, не знаю точно. Помню одно: не вынырнул, гад…

— Ты знал ведь, — поднял голову Сыч и я увидел, что вместо левого глаза у него рваная дырка, забитая чем-то осклизло-зеленым. Генька поманил чешуйчатым пальцем. — Иди сюда.

Мелко-мелко подернулась рябью кожа и затрусилась голова от нежданной встречи. Гимнастерка показалась чересчур большой, а рукава — короткими. И шея тоже стала вдруг длинной и ломкой, как стебель подсолнуха.

— Иди сюда, длинный. — Генька упер единственный вспухший глаз в мою сторону. — Ты ведь знал, скотиняра. Знал и ничего не сказал про баржу.

Утопленник был на удивление свеж. Портили его лишь узкие, синеватые полоски поперек лба и еще волосатые дырочки на шее, открывавшиеся при каждом вздохе.

— За твою беспримерную подлость, ты, длинный, будешь в должниках.

— Я не знал, Сыч!

— Не свисти. — Генька досадливо отодрал пиявку с синего живота. — Лезут и лезут, суки! — Растер он извивающегося червя. — Веди сюда этих. Акробатов.

Вшивым хихиканьем Генька мотнул головой в сторону сержанта, держащего на плечах медсестру.

— Зови! — топнул поганец, и я затянул трясущимся фальцетом: — Эй, друг! Вера, идите сюда!

Постыдный и жалкий зов услышан не был — я только рот открывал, а громкости никакой, так беззвучно иногда орут бродячие коты.

— Сильней, сильней кричи, — кипятился Генька в шевелящейся колючей загороди, — шипишь, как чайник.

Он еще гундел о чем-то, по-рыбьи шлепая губами, но я уже видел его дефект.

— Ты что?! — плеснул злобой Сыч.

— Гена, а ты ничего плохого нам не сделаешь?

— Никогда! Честное ленинское и коммунистическое, под знаменами вождей!

Гаденыш додал мерзкую фразочку, а я окончательно убедился, что он не попадает губами в такт своей речи. Фантом! Опять я купился!

Призрак, видимо, почуял что-то неладное и стал громко откашливаться, харкая зеленоватой слюной.

— Простыл, — объяснил он, смахивая гнилую ряску. — Ну, чего замолчал? Зови.

— Сейчас, — пообещал я и ударил штыком туда, куда был должен ударить свинчаткой много лет назад. В переносье.

Этот удар был с любой точки зрения бессмыслицей. Удар в ничто, удар в пустоту, удар в плоть вакуума. Но это н и ч т о было соткано из мрака моей души, вываляно в грязи детских страхов и взрослых подлостей, и чтоб победить свой страх, надо было снова очутиться в записяных шортиках, победив себя того давнего, чьи нервы тянулись гордиевыми узлами ко мне сегодняшнему.

— Н-н-н-ааа!!!

— П-а-а-дла! — завизжал утопленник, хватая рукой мою винтовку. Пальцы его наткнулись на серебро штыка и разом увяли пучками синих водорослей. А изнутри выперло что-то, и живот лопнул, сливая всякую дрянь.

Очень уж противная эта оказалась штука, и я отвернулся, успев заметить длинного тонкого червя, елозящего в трясущейся блевотине.

Штык колол и резал, проворачиваясь и хлюпая, но все-таки вязнул в студенисто-оплывающем месиве. На всякий случай пришлось разрубить мерзкий холодец косым крестом. Рыбьи потроха исчезли. Желтоватое око удивленно мигнуло, и упала темень, как в брошенном танке. А потом провалился пол, и меня засыпало почти до шеи.

Более всего не хотелось, чтобы какая-нибудь гадость о тысяче мерзких ножек залезла в ухо. Ужасно боюсь насекомых и им подобных — я бы застрелился лучше, чем попал в яму с тараканами или жирными гусеницами. А здесь, наверное, всякие водятся. Вот черт! Попытался освободить руку и только хуже сделал — здоровенный пласт земли оторвался и ударил по голове, рождая зачатки паники.

Как теперь выкручиваться? Я ж не Гудини из журнала «Мир приключений» и в дырку без мыла не пролезаю, как ни поворачивайся в этом погребе. Потрогали память страшные рассказки из книги с «ятями» о заживо схороненных и дернулась нога, попав куда-то в пустое место. Прощупав носком сапога отверстие, я определил, что оно весьма плотное, может, даже со стенками из металла.

Ага! Ссунулся грунт под коленями, шорохом заструилась худая супесь, и я упал из одной могилы в другую. Здесь странно соседствовали песок и глина, и что-то чернело впереди. Пошарив вокруг себя, я наткнулся на твердую стенку и почувствовал приток свежего воздуха. Есть воздух! Пальцы скользнули вдоль шершавой панели с выпирающими дисками. Чиркнул спичкой и тусклая копоть села на железную крышку с орлом, венчающим надпись: «Штабъ-ротмистр Верещагинъ. 1877–1909. Спаси господь». Вот, значит, где я оказался — старое кладбище спецуры. Выше обнаружились два точно таких же орляных диска: титулярный советник Фогель и отец Иероним (Франко). Спасибо, мужики, и вечный покой вам.

Старое погостье вывело по ступеням наверх. Спутники мои обнаружились на поверхности сразу же. Сержант сидел на траве, глядя вниз, а Вера мотала ему на голову невесть откуда взявшийся бинт. Другая птичка-сестричка держала за плечи, пресекая попытки верзилы спрыгнуть вниз.

— Мишенька, не надо, миленький! Сейчас позовем кого-нибудь, и спасут лейтенанта.

— Кого ты позовешь, дура! — взорвался «Мишенька». — Смотри, что вокруг.

Главный корпус полыхал вовсю, и по мечущимся в панике людям около входа я понял, что вызывать действительно некого.

Огонь трещал на всех этажах, отгрызая могучие куски левого крыла. Стекол не было. Их осколки блестящими кучами сверкали на асфальте у крыльца, на скамейках главной аллеи и даже пускали зайчиков на битом камне, оставшемся от хозпостроек и гаражей.

Красная машина с помпой томилась перед чугунными воротами. Охранники — молчаливые парни из внутренних частей НКВД — не допускали пожарных, но те не уезжали, сверкая желтыми касками на другой стороне улицы.

Сержант, увидев меня, сбросил, видимо, целый мешок камней с совести, Вера кивала, не переставая гладить «Мишеньку», а рыжая сестричка кинулась на мою широкую грудь, заплакав.

— Ну, все. Все хорошо, девочки. Теперь бегите к воротам. Живо-живо-живо.

Мы проверили амуницию и пустились бегом к валившемуся от жара зданию. На подходе стало ясно, почему не пускают пожарных — смысла не было. Голубоватый отблеск прыгающих шаров означал одно — работу «язычника».

Тварь гнусная. Плазменная форма жизни. Да еще соображающая. Нечто вроде мыслящего протуберанца. В старых книгах писалось, что он рождается только из огня сгоревших церквей, а я думаю, все равно ему, из чего рождаться, были б условия. Только гвозди в том, что наши теоретики эти условия никак не могли обозначить. Следовательно, и средства борьбы подбирались на ощупь, а это всегда ведет к большим потерям.

Я метнулся к парадному входу, но сержант остановил меня.

— Давай здесь попробуем, — указал он в сторону полыхающих окон.

— Огонь ведь, пожжемся.

— Гляди, командир, пламя с синевой в третьем окне, над приямком.

— Вижу, да.

— Это самое тихое место во всем пожаре — крыло язычника, не вспотеешь даже. — Он потоптался, оправляя ремень с подсумком. — Ну что, пойдешь?

— Если э т и внутри, ударим как раз с тыла!

И мы с разбегу влетели в черно-рыжую пасть огня.

Жара действительно не было. Плавал только зыбкий туман с претензией на марево, на деревянном полу шагренилась краска, а в том месте, где мы только что прыгали, красовалась огненная занавесочка о синих звездах.

— Ты почем знал, что в это самое прыгать можно?

Сержант покосился в мою сторону и тихо сказал:

— А я и не знал вовсе, так, читал где-то.

— Ну, т-ты…

— Отож. Но зато мы здесь. И если пройдем дальше, надо попасть в коридор второго этажа.

— Это тоже читал?

— Нет. Я здесь в карауле стоял… и в заразном тоже, и в морге. С апреля кантуюсь.

— А на чем засыпался, Мишаня?

Мишаня отвел взгляд и, шлепая ладонью по кулаку, выдавил:

— Упырь подрезал.

Н-да. Вот радость привалила! Однажды укушенный лечится долго и тяжело, и никто не даст гарантий, что без ежедневных уколов цитоглобина его не потянет на «свежину».

— Утром кололи, — тяжело вздохнул сержант, глядя, как я начал «метать икру».

— Ладно, за спину только не заходи, а то отвлекать будешь.

Морозец бежал вдоль хребта, заставляя вглядываться пристальнее в улыбку сержанта — нет ли клыкастых примет. Ну, Бог не выдаст…

Налево по лестнице бушевало всамделишное пламя, направо тоже, и путь был только один: наверх через балкончик. То, что от земли до балкончика метра три высоты, никак не смутило Мишаню и, пружинясь от моей спины, сержант допрыгнул до бетонного выступа. Уцепившись, он долго кряхтел, затем сделал удобный захват и сказал, чтоб я цеплялся за ноги, и наверх вылез вместе со мной, бугаина здоровая.

— Дальше по балкону дверь, товарищ командир, на лестницу. Через нее есть выход в центральный зал.

— Ты уверен?

— Сто процентов. Я ж говорю — здание как родное, я здесь даже зверинец охранял!

И мы сразу же посмотрели друг на друга. Зверинец — это специально оборудованные боксы для нежити, попавшей в руки спецуры. Официально он именовался ВИЗОР, временный изолятор-распределитель, а в госпитале он располагался, потому что и раненых и трофей везут всегда в одно место; почему — я не знаю. Трофеи потом отсылают либо в спецлабораторию института Мечникова, либо еще в какое профильное учреждение, либо на утилизацию.

Соседство, так скажем, не очень, но привыкаешь. Электрокабель тоже опасен, однако живет с нами под одной крышей — в стенах. И ничего. Главное, чтоб стены не ломались.

Мишаня вытер белое лицо рукавом и осторожно посмотрел за угол.

— Тихо, вроде.

Впереди темнел длинный коридор с бегающими отблесками пожара. Висевшие на стенах картины были растоптаны на полу, всюду валялись обрывки бумаг и ломаные стулья с отбитыми спинками. У дверей лежал человек в халате, рядом с ним еще один, а между людьми сучил конечностями бурый ком, кусавший воткнутую в бок ножку стула.

— Горюн, — сказал сержант. — Тварь бешеная.

Горюн задышал опадающими боками и уронил голову, высунув на пол язык.

— Что, сука, нажрался?! — Мишаня поднял карабин.

— Погоди, — я взял ближний стул и отломил у него ножку. — Заряды надо беречь!

Тварь, увидев орудие смерти, шкребанула паркет. «Ий-й-у-у-ууу», — вой был тихий и сиплый, будто воздух выкачали из брюха. Живой-здоровый он бы такую трель выдал…

— Н-на!

Ножка с облущенным лаком вошла горюну точно между лопаткой и шеей. Там у него было что-то вроде сердца — сизая жила с тремя кишками.

— Ребятам хана, — обернулся ко мне сержант. — Надо засечкиделать.

Мы подрезали сухожилия под коленями и мышцы на лопатках — если этого не сделать, человеческие тела используют ОРВЕРы. Сильно тошное это занятие, однако впереди ждало нечто худшее — несколько трупов в больничных пижамах, аккуратно сложенных у батареи под окном. Некоторые были без голов, у других черепа вскрывали острым, выбрасывая на пол содержимое; а над ними на железный крюк обрушенного пожарного стенда кто-то наколол медсестру Светланку. Кто-то большой убил ее и, издеваясь, наколол, словно муху на рыболовный крючок. Недалеко ронял кровавые капли багор с налипшими шерстинками.

— Наверное, отбивалась этим…

Сержант зло втянул воздух, и где-то на середине втягивания, принюхавшись и подняв липкий багор, зарычал с неожиданным подвыванием.

Покатился вдруг аптечный пузырек, и я увидел, как чуть приоткрылась дверца пожарного шкафа. Полотно ее обуглилось, кое-где рисовались вмятины, но доски выдержали.

Слава строителям, делающим шкафы из осины! За дверью в проеме между трубой и вентилем сжалась, закрыв глаза, молоденькая санитарка, худенькая и совершенно седая. Все попытки извлечь ее из переплетения трубной стали ушли без пользы. Пришлось там же и оставить — убежище вполне надежное. А чтобы избавить от шока, втер ей в кожу адреналин, выбрав из многочисленных, большей частью раздавленных ампул те, что с желтыми полосками.

Лестница опять бежала наверх, где трещал огонь, кричали десятки голосов и хлопали редкие выстрелы. Бой переместился туда совсем недавно, причем, судя по обрывкам бинтов, лопнувшему носилочному брезенту и бутылям с аргентитом, чужаки ударили внезапно. Даже труп хватуна, пучеглазый и скисший, не красил общей картины погрома — так жалко и грустно выглядело орудие убийства, крашенный под алюминий костыль с оторванной ручкой.

Подхватив несколько совершенно целых бутылок с серебряной водой, мы сделали первый шаг, как вдруг кипящий клубок упал откуда-то сверху. Он повис над залитой кровью лестницей, поливая ее синюшными лучами. Шарик был маленький и подвижный как ртуть, переливающийся в движении чем-то неподъемным, отбрасывающим тень на бока этого маленького солнца. Ни попасть в него из ружья, ни подорвать тем более. Это я знал по тем аксиомам, что вбили в мозг электрическими гвоздями лахтинские профессора.

Как бы сознавая нашу беспомощность, огненный колобок нежился в маслянистых лучах, как расшитый петухами лабазник, поймавший беспризорников на «хапке». И тогда двинул я кулаком в эту блинную харю. Наверное, от отчаяния. Слышал когда-то, будто рубил отчаянный сталевар ладонью кипящую струю. Повторил подвиг. И даже не ошпарился, а пару несмелых укусов и за боль принять было стыдно.

Чертово солнышко ударилось затылком в фасонину, сразу же прикипев к трубе. Бурные, видать, кипели в нем градусы. Чугун за секунду покраснел. За вторую расплавился, третья сделала из хлестнувшей под давлением струи кипяток, а затем пар. Нашла вода на пламень. Однако и огненный еж, получив на пряники, заметно сдал, не улыбаясь жирной улыбкой. Он как-то ссунулся внутрь себя, покрываясь розовыми бубонами, и трусливо задрожал вместо наглого искрения. Водная струя опять нащупала его и погнала к стенке добивать.

Начало хорошее.

На следующий этаж мы влетели за три секунды. Не оглядываясь и не сомневаясь. Чтобы заблокировать мозговые импульсы, я «кинул мостик» — самоиндуктивный гипноз. Для этого необходимо представить себя в костюме водолаза на морском дне, пассажиром летящего поезда, парашютистом, на слабый конец. Хотя это дело чисто индивидуальное. Другие представляют себя в бетонном погребе или в чистом поле. А сержант, по-моему, ничего себе не воображал. Ринулся вверх, как медведь.

Да на него ОРВЕРы, вообще, ноль внимания! Только с моим появлением копившиеся для атаки твари зашевелились. Поздно! Боевая позиция превосходная, напали сзади, цели перед нами — чего еще желать ликвидатору.

Первым я уложил длиннорукого горбуна с бледным лицом. Он завалился, подминая под себя еще двоих в серой шерсти. И пока визжащий клубок скидывал дергающуюся кладь, навел оружие на выскочившего вперед разъяренного багника. Багник даже визгнуть не успел, получив заряд в спину, а коршуном летящего мигуна подстрелил Мишаня. Эти синегубые, когда жареным пахнет, такое творят, что не каждый пограничник или охотник прикроет. В е к н е з а б у д у, Мишаня.

Зверье метнулось вроссыпь, и один из них был убит метко брошенной бутылкой. «Святая вода» облила его до половины, сделав похожим на полусжареный шашлык. Верхушка, дымя, обугливалась, а сырая половинка так яростно махала когтями, что нежить вертелась, как юла. Я даже не успел рассмотреть, что это было.

Из всех осаждающих остался только один — задастый дебил, бритый и улыбающийся. Такие сумасшедшие, попадая в энергополе чужака, становятся на удивление агрессивными. А сил у них, дай бог каждому.

Заряд было на него жалко тратить, можно и обычным способом нейтрализовать, да и, вообще, трогать подобных — грех. Но дебил визжал, махал руками, наступая, и сержант двинул его прикладом.

Горюны куда-то исчезли. Черномазая гайда — самая опасная из всех — получила три пули в хвост, но ушла, падлюка, в стену, распластавшись жирным пятном в штукатурке. И хрен с ней, далеко не уйдет — мои коллеги ее быстро определят. Так что одолели ОРВЕРов на пять с плюсом, даже не верится.

Людской поток заструился по лестнице вниз, а нас подхватил обгоревший Бейсенов с забинтованным горлом.

— Туда, — хрипел он, тыкая скрюченными пальцами в дальнюю арку. — Туда ходить!

В руках у него было древко с наконечником и обрывками знамени и связка матовых лезвий — такие же приходилось видеть в некоторых убитых чужаках.

Крепкая на вид стена, у которой толпились, чем попало вооруженные постояльцы госпиталя Осипова да санитар с карабином, внезапно оплавилась и рухнула вниз.

Царапая когтями обломки, выскочили горюны и напали на Мишаню. Но я не мог помочь ему. Впереди, тяжело ворочаясь в клубах оседающей пыли, хватал щербатый угол кто-то большой, черный и смрадный. Когти его сжали кирпич, и обожженный тысячью градусами кусок глины треснул, истираясь в прах. Голова чудища поднялась, и стало видно, что росту в нем около пяти аршин. Рычащая гадина без натуги оторвала ногу, видневшуюся из-под обломков стены.

Хр-ра-вас! Брызгая кровью, нога шлепнулась мне в грудь, а Буран Бейсенов закричал что-то по-казахски, в два прыжка очутился близ чудища и воткнул в него свое знамя-копье. Только на зверя это ничуть не подействовало. Махнув лапой, он ударил Бурана по голове, вогнав ее в туловище. Подняв уже бессильное тело, несильно шлепнул древком пониже спины.

И скользнул в мозг, покрывая злобной трясью мышцы, сигнал: это он, это он, сволочь, насадил Светланку на крюк! И завизжав, как за секунды перед этим Бейсенов, я сорвался вперед, стреляя на ходу.

Заряды шли мимо. Реакция твари впечатляла: неимоверно скоростные движения влево-вправо, в сторону и еще раз влево, и сжатые в ударе когти вкупе с наглой, презрительной усмешкой.

Уворачиваясь от пуль, волчина бежал мне навстречу, да только сам себя перехитрил. Когда он изогнулся для удара, я всю силу, всю ярость и боль, все, что накопилось во мне, собрал на острие штыка. И за мгновение до его победного маха прыгнул на колени с прогибом назад, как учил когда-то Берендей.

Черная туша упала чревом на лезвие.

Волчара даже не понял сразу, что все уже, что отпелся. Глазки красные такие маленькие, удивленные. А чуть позже, когда загорелась от серебра плоть, в них открылась бездонная пустота, и я наслаждался, глядя в эту пропасть.

Потом завизжал горюн и забился в агонии — Мишаня выросшими клыками оторвал ему голову. И чуть не убили потом сержанта ворвавшиеся на подмогу осназовцы «Щита». И меня чуть не убили, когда, бросив качаться в горелой псине винтарь, я отталкивал их от закрывавшего волосатые уши сержанта.

В обожженных стенах госпиталя больше не таились ОРВЕРы, и мы вместе с трехпалым труном^[5] шаг за шагом исходили все гектары вокруг, потому что солнца уже не было видно и нечисть пряталась меж кустов и деревьев.

Потом несли своих раненых. А раненых чужаков мы убили всех.

Потом укладывали длинными рядами своих погибших.

А потом всех, кто бился с ОРВЕРами, проверяли медики.

Лупоглазый доктор непонимающе разглядывал мои нейрограммы — все пять, — пока ему не велели не трогать «того пограничника, что убил кушелевского оборотня». Доктору показали медкнижку с отметкой Грюнберга и штампом «экспериментал», и он закивал. Но лупоглазый все же был прав. А еще он был умен и опытен, потому что в картах была нестыковка, прочувствованная им. Однако доктору просто не хватило времени.

Глава 5 Ноченька

fama variat

Ноченька

В звездном ночном покрывале

В траурных маках

С бессонной совой

Доченька

Как мы тебя укрывали

Теплой садовой землей

Пусты теперь дионисовы чаши

Призрачны взоры любви

Это проходят над городом нашим

Страшные сестры твои

А. Горенко

— Старший лейтенант Саблин явился по вашему приказанию.

— Ты, Саблин, не Христос, чтоб являться, — угрюмо хмыкнул Евграф, а рыжий капитан, развалившийся в полюдовском кабинете, придвинулся к столу.

— Ну, прибыл тогда.

— Ну, тогда и присаживайся.

Капитан Ганчев поднял за хвост ржавеющую на столе селедку, разрезал на три части и, положив хвост на маленький кусочек хлеба, дал мне:

— Держи.

Я поднял бутерброд:

— Твое здоровье, Павел Максимович. Рад за тебя.

— И я за себя рад, — хмыкнул Ганчев и, обтерев пальцы шелковым платочком, обернулся к Полюдову.

— А ты, кого к Саблину в группу даешь?

Евграф в шутку пожаловался мне:

— Вот, видишь, помощничка прислали…

— Чего тебе в госпитале не лежится, Паша? — Полюдов отхлебнул какой-то темной бурды из стакана.

Ганчев самодовольно сожмурился, а затем они оба повернулись ко мне, подозрительно по-доброму улыбаясь. Прям Папа Карло и Джузеппе встречают Пиноккио, вернувшегося из страны дураков.

— Ты располагайся, Андрюша, — с отвратительной мягкостью сказал начоперод. — Бери журналы, расписывайся, табель заполни и ознакомься с личным делом товарища… Ерохина. Будешь им командовать теперь.

— А чего не сразу штрафной ротой?

— Это, в каком смысле? — лениво осведомился начоперод, любуясь бликами солнца на стакане.

— В прямом. Ерохин — гопник, с задатками бандита.

— Сам-то чем лучше? — С удовольствием вытянув ноги, Евграф зевнул.

И вдруг стал чем-то напоминать того, прежнего Полюдова, который в двадцать третьем году решал: упечь меня в Александро-Невскую лавру или нет. Там собирали самых «отпетых»; как участнику банды, уже пойманному, притворно раскаявшемуся и совершившему новый «хапок», ничего другого мне не светило…

… — Фамилия-то у тебя есть, шкет?

— Есть: Кочерга.

— Кочергин?

Сидевший за столом коповец накрутил на палец зубную нитку и стал методично шлифовать белый, как у негра с рекламы зубного порошка, «фасад». При этом он цокал, водил языком по зубам и разглядывал их в зеркальце. А «улов» с нитки не перетирал резцами, как всякий нормальный человек, — выплевывал кусочки пищи в окно.

— Нет, Саблин Андрей. Кочерга — псевдоним такой. Братва одобрила.

— Псевдон-и-м, — протянул этот хлыщ, — Ты хоть понимаешь, что значит это слово?

— Чего не понять. Это второе имя, чтоб мильтоны не догадались.

— Нет, юноша. Это не имя — это кликуха. Как у собачек: Бублик, Шарик, Кочерга.

— Сам ты бублик! — зло гавкнул я. — И между прочим, кликуха у тебя тоже есть.

— «Графом» меня обзывает несознательный преступный элемент: вроде тебя и твоих подельников матвеевских.

— Я сам по себе.

Мой ответ Евграфа Полюдова почти изумил. Он разглядывал меня, как обожравшийся кот, перед глазами которого мышонок стал вдруг выделывать цирковые номера.

— Брешешь, поди.

— Я тебе обещал с братвой развязаться, если за тот склад в ДОПРу^[6] не укатаешь?

— Ну, обещал, — неуверенно ответил Граф. — И чего?

— И того. Не знаю, как в вашем КОПе, а мое слово — железо.

Где-то через минуту Граф задумчиво и удивленно поднял на меня глаза. Он взял четверть бумаги, исписанную с одной стороны, а на другой, чистой, вывел химическим карандашом: «Начальнику…»

У меня бахнуло, и куда-то вниз покатилось сердце. Читать я не умел, но слово «Начальник» было вполне знакомо по табличкам в разных кабинетах. А он пристроился ближе к окну и начал задавать свои мильтонские вопросы.

— Родителей помнишь?

— Помню. Мамка — Ангелина Матвеевна. Мы в поезде потерялись, когда в Питер ехали. Батя — красный командир, на юге рубил белых. Где точно — не знаю.

— Так ты мать в Питере не сыскал, значит. Дом помнишь, где жил?

— Двухэтажка деревянная за Обводным. Был я там. И в других местах, что помню, не нашел.

Я продолжал гнать «тоску приютскую» — вдруг удастся вывернуться и на этот раз. Шанс был. Слово, данное Графу, я сдержал, а то, что свистнул с лотка копченый бок, — жрать что-то надо было. После ухода из банды такой вот мелочевкой и промышлял. Но в комнату уже заглядывал кто-то в военной форме и просительно тянул:

— Евграф Еремеич, пора бы! Товарищ Хлазов дважды звонил.

И потому, что военный этот носил дорогой, не чета милицейским френч, и то что «Граф» вдруг оказался Евграфом Еремеичем, я понял, что «контора», где теперь он служит, куда серьезнее КОПа. И клял себя за то, что выкрикнул здесь случайно запомненную его фамилию. Нашел мазу, блин.

Словно подтверждая опасения, Евграф сказал:

— Ну где ты взялся на мою голову, а?

Отвечать не хотелось, от перспективы попасть в Лавру «поперла цыпа»; чтобы разогнать страх я принялся искаться в рукаве, — очень зловредная обосновалась там вошь.

Полюдов прошел к выходу и, открыв дверь, позвал кого-то. Военному во френче он велел заводить мотор, а подошедшего милиционера попросил сопроводить меня к начальнику и отдать письмо.

— Убедительная просьба вручить товарищу Зыбину! Шкета — под мою ответственность; не надо ему в Лавру — пропадет. А так будет возможность.

И, повернувшись ко мне, сказал:

— Это — в последний раз.

Уходя, он повторил материно имя. Ангелина. Будто пробовал на вкус неизвестный фрукт. Из-за приоткрытой двери фыркнул автомобиль. Потом дежурный отвел меня в комнату реформатория, где вместе с другими босяками я дулся в буру и хлебал казенный суп из крупинок пшена с капустными листьями.

А через несколько дней меня привели в большую холодную комнату. Мильтон в барашковом картузе поправил ремень с кобурой и на мою хохму «перед расстрелом покурить бы» пообещал выдать «папиросину из свинца». Открыв дверь, он кашлянул, а растрепанная женщина, влетевшая в комнату, едва взглянув на меня, закричала мамкиным голосом:

— Андрюшенька, сынок мой!

… — А вам, товарищ Полюдов, все бы меня в прошлое мордой тыкать. Наверное, удовольствие от этого испытываете. А тот факт, что с преступным прошлым я покончил давно и бесповоротно? Зато Ерохин у вас — только крыльев не хватает. Не знаю, каким макаром попал он в «контору», но в сороковом я этого типа мог на нары упечь. Совершенно за дело, между прочим.

Сияя от «счастья», я ушел за шкаф, а эта парочка продолжила спор, утихнувший видимо при моем явлении-прибытии.

— Не понимаю твоего упорства?! — напирал капитан. — Ты считаешь, что карта у тебя в рукаве и партию можно закончить одним ударом?

— Это не игра, Паша. Это жизнь.

— Жизнь тоже игра, только длится дольше.

Евграф подошел к окну и стал обозревать вид на проспект. Очевидно, зрелище ему не понравилось, и он принялся стружить Ганчева. Дескать, силы будут распыляться, а «если бросить всё на этот объект»…

Спор ушел в нехарактерный для начоперода диапазон, пока на очередной выпад Ганчев не сказал, белея лицом:

— Ради бога, не трогай папу.

И установилась электрическая тишина, с едва заметным угасанием накала.

— Извини, Павел. Ты ведь знаешь, как я уважал Максимилиана Францевича.

Ганчев опять махнул рукой.

— Ты недоговариваешь, Евграф. Нет никаких документов и свидетельств, подтверждающих истинность того факта…

— Есть.

Полюдов тяжело умостился на подоконник и, раскуривая трубку, подозвал меня:

— Рассказывай, что на самом деле произошло в доме Штольца осенью двадцать четвертого года.

Язык мой будто примерз к нёбу. Ну это уметь надо так заставать врасплох! Стряхнув оцепенение, я заговорил. Полюдов и Ганчев слушали, не перебивая, только рыжий капитан слушал с интересом, а начоперод с угрюминкой в лице. Когда я закончил рассказ о сектантах и их безумном хороводе, Ганчев поднялся. Он смотрел на Полюдова, почти что открыв рот, а Евграф невозмутимо чиркал спичкой — слушай, мол, дальше.

— А дальше все, — выдохнул я, почувствовав невероятную легкость после неожиданного для самого себя «чистосердечного признания». — В психушке бухнуло что-то. Молния была. Потом девка из хоровода выскочила, вроде в меня вцепилась. Потом — не помню.

Ганчев, казалось, готов был схватить меня за ворот и растрясти.

— Совсем?

— Почти, — меня передернуло ознобом, как всякий раз при воспоминании о тех событиях. — Знаю, что произошла какая-то херь: не ужасная… а только все равно дергает меня, как про это думаю.

— Ты кому-нибудь это рассказывал?!

Я отрицательно помотал головой.

— Но почему?

— Потому что он вор, шпана и хулиган… — Полюдов, наконец, раскурил трубку и, перестав отираться у подоконника, продолжил: — Стоял с дружком на стреме, когда банда склад нэпманский грабила. Свою долю спрятал у Штольца — строение такое было около психбольницы Скворцова-Степанова. Имел, как плату за соучастие, три червонца и колобок анаши, которую они с корешем и долбили тогда в мансарде. Зворыкин, кстати, тоже все видел?

— Не видел, — сказал я хмуро. — Ему луна спать мешала, и он ушел ее выключать.

— Красавцы! — Капитан нервно засмеялся, а Полюдов напомнил ему про какое-то незавершенное дело.

— Угу… — Ганчев подумал с минуту. — Саблина и Ерохина дай в помощь на Летний Сад.

— Так он дохлый еще после госпиталя. И Ероху упечь грозится.

Капитан подмигнул мне.

— Так и я после госпиталя. А Ерохина не упек же!

— А, кстати, почему? — вопросительно уставился на меня Евграф.

— Астру жалко стало: у нее этот деятель вроде как друг.

— Кого?

— Астру. Это невеста моя.

Несмотря на твердый голос, лицо начоперода казалось растерянным. Может быть, при внимательном изучении даже изумленным. Но я, хоть не привык к столь явному выражению эмоций Полюдовым, вежливо отвел взгляд.

Когда я вдоволь насмотрелся на пейзаж в окне, Евграф тихо спросил:

— А куда девалась Ольга Романова?

— Ну, была такая. До Астры, — доложил я. — Наверное, тот, кто меня проверял, упустил этот факт биографии.

— Я сам тебя проверял, — потер лоб Евграф. — В сороковом, в ОСОАВИАХИМовском лагере. Выходит, ты обманул тогда?

— Товарищ начоперод, про Астру никак нельзя было говорить. Я ведь не Васю Васькина в больничку отправил, а целого комсорга. Потом ее б еще тягали.

— Ну ладно, — вздохнул Полюдов, — ты, как боец ОСКОЛа, гарантируешь соответствие этой девушки нашим требованиям?

— Нет, конечно, — ухмыльнувшись, я протянул ему заполненный табель. — Астра моя — ведьма. Кого хотите, можете спросить.

— Было б кого спрашивать, узнали бы. А так — ни родных у тебя, ни близких в городе. Вот и рюхнулся я… — начоперод склонился надо мной и застучал согнутым пальцем в столешницу. — Все данные по твоей колдунье мне на стол. Завтра принесешь фотокарточку и личные вещи. Постарайся найти волосы — может, на гражданской одежке остались. Понял?

— Понял.

— Иди тогда… — после долгой паузы ответил «командор» — Оба идите. А завтра с утра ко мне.

Первой жертвой капитана стал ископаемый служивец Горыныч. Ганчев специально припрятал ему полфляги спирта, чтобы подмаслить служителя.

— Старый пердун доброго слова не скажет без выпивки, — бурчал капитан.

— А на кой нам Горыныч?

— Ха! Если отшлифовать его бредни, можно узнать немало интересного. Весьма немало. Но вот беда: когда он трезв, то молчит, а когда старик начинает болтать — значит, пьян в дымину. И где он только градус находит, ума не приложу. Наверное, тырит с экспонатов.

Когда пришли, Ганчев елейным голоском рассыпался под дверью:

— Петр Павлович, впустите. У меня пропуск с собой.

Дверь взвизгнула, обнажая в темном чреве глаз и шмат всклокоченной швейцарской бороды.

— Че приперся?

Вместо ответа Ганчев сунул деду «пропуск» и после минутного шерудения за дверью оттуда послышалось:

— Пашка, ты, что ли?

— Я.

— А с тобой кто?

— А это Саблин.

Старик долго чесался, а потом хихикнул в узкую щель:

— Ну, проходите…

Горыныч долго противничал, нудел, больше старался говорить о своих подвигах, в бытность розыскным агентом у самого ротмистра Хомутинского, и с каждым глотком речь его становилась все менее понятной. Ганчеву удалось вытянуть кое-какие сведения, но, как я понял, без уверенности в их ценности.

— Это раньше было просто работать со свидетелями, при государе-кровопивце, — пыхтел Горыныч. — Мещанин всю подноготную своего дома зачастую помнил; расспросишь его — уже на хлеб, считай, заработал. А юродивые, нищие, слепцы?! Один Антипий самолично пять чужаков определил. Но сейчас с гражданами разговаривать толку мало, пуглив стал народец.

Выхлебав остатки спирта, Горыныч прогнал нас, путано ссылаясь на Мальцева и дав капитану «ценный» совет быть поосторожней в Летнем саду.

Человечек по фамилии Альбац кусал ногти, глядя по сторонам.

— Уверяю вас, товарищи командиры, это все нервический бред Зой Иванны. Отзвуки несчастий, так сказать. Зимой приходилось и вазелин кушать, и зажигалки тушить.

Этот — в а з е л и н н е к у ш а л. Слишком тугая мордочка пряталась под береткой. А пальтишко с воротничком тысячи на полторы довоенных тянуло. Кроме того, взамен толкового объяснения, владельца шикарного пальто унесло в поэтику будней, и Ганчев вынужден был прервать вдохновенную песнь товарища.

— Давайте вступительную часть опустим и начнем толково рассказывать: что, где и кто это видел.

Вежливо, но настойчиво надвигаясь, капитан оттеснил Альбаца к столу с музейной чернильницей, и, плюхнувшись в кресло, тот заговорил внятно и ясно, хотя и оглядываясь на плакат «Болтовня — преступление перед Родиной».

Ладно, пускай Ганчев долбит этого пончика, у меня своя работа.

Вынутый из ямы грунт лежал рядом с развороченной мусорной кучей, полусожженные остатки которой трепал осенний ветерок. Чуть дальше виднелась еще одна яма. В ней стояла белая фигура, полузакутанная в брезент. Присмотревшись, я понял, что это статуя «Ночь» с соседней аллеи. Мраморная девчонка думала о чем-то своем, сова у ее ног ехидно улыбалась, и дела им до нас никакого не было.

Веточки, опавшая листва, угольки, жареная ботва, обугленные чурбанчики, перемешанные с золой. ОСКОЛовцы послушно передвигали и перекапывали кучи несгоревшего мусора. Зоя Ивановна, поддерживаемая под локоть мелкой старушкой, могла лишь примерно указать место таинственных звуков из-под земли.

— Там, кажется, — простирала белую руку в кусты исскуствоведша. — Или здесь… Ах, не знаю!

Она опять уткнулась в скомканный платочек и забилась в плаче, передавая старушке волну содрогания.

— Ну, здесь копаем или там копаем? — усатый пограничник Гудсков воткнул в грунт лопату. А второй, медленно разогнувшись и похлопывая по ладони своей «малой саперной», заискрился издевательским радушием:

— Кого я вижу! Сам товарищ младший политический руководитель. Правда, бывший руководитель, который сейчас…

— Который теперь твой непосредственный начальник. — Возникший из-за спины Ганчев ухмыльнулся. — Тебе, Ерохин, записать или так запомнишь?

Ерохин стянул с головы щеголеватую фуражку и отвесил низкий поклон:

— Запомню, батюшка свет Павел Максимович. Вот те хрест. Ночью спросишь — отвечу. Надо ж, как повезло мне, — Ероха и глазом не моргнул на мое внезапное повышение. — Для такого заслуженного гражданина яму копать доверили! Они, поди, подвиг какой совершили: «подкидыша» изловили али речугу толкнули на митинге?

— Подкидыша изловить — это тебе не пьяного «на хомут» взять, — назидательно ответил Ганчев.

Ероха помрачнел, с размаху воткнул лопатку в бруствер и, набирая побольше воздуху, принялся драть горло:

— Да что вы мне того «бобра» всю теперь жизнь поминать будете?! Я…

Но тут появился вечный подсказчик, толком не понимающий, что происходит. Даже не один, а два: скучный тип профессорского вида при своем доверенном лице.

— Что здесь происходит? — махнул тростью доцент, а доверенное лицо повернулось в мою сторону. Поскольку ученый возглас ни к кому собственно не был обращен, я промолчал, занятый составлением «периметра наблюдений».

— Эй, вы, может, потрудитесь объяснить?! — Доверенное лицо оглядывало мою стеганку с брезентовым пояском, хэбэ-шаровары и дюжие кирзовые сапоги, большие на размер. В предвидении грядущих земработ, я облачился в этот аховый костюмчик. Хотя… все нормальные мужики сейчас в таких. Кроме этого вихляя. Смотрит, как на ходока из дальних губерний… Противное какое лицо у доцентского провожатого. И смутно знакомое. Ничего, выясним скоро.

— Документы!

Профессор обернул ко мне благородный анфас, разглядывая, что за пугало нарушает его гражданские свободы, а доверенное лицо начало гарцевать.

— В чем дело?! — заверещало оно, протирая очки с фальшивыми диоптриями. — Я Николай Батогин, а это руководитель ка…

— Документы!

Батогин вдруг потер щеку и по этому жесту я узнал паршивца. Нет, не был он вражьим агентом или предателем на оккупированных территориях Он даже не был среди зачинщиков «ученого бунта», когда в залах и аудиториях питерских институтов вопили об «умерщвлении науки». Наверняка и среди погромщиков его не было. Однако семена того, полугодичной давности несчастья имели в нем почву весьма благодатную.

Бесспорно, крупный ученый важнее для государства, чем сантехник или вагоновожатый, что бы там не сочинял Маяковский. Потому и зарплата у доктора наук раз в десять больше, чем у парикмахера. Но уж раз такое дело как война, да еще насмерть, то для меня самый последний подручный помощника с винтовкой в руках важнее здорового лося на гражданке, отыскивающего безударные гласные в языках народов йоруба и ибо.

А этот… хрен в очках, помнится, чуть не головой в колонну бился, стеная о гибнущей культуре — мол, это варварство кормить элиту жмыхом и дрожжевыми супами. Пока не дали команду «фас!», я вдоволь насмотрелся на элиту. Конечно, надо было профессуру держать на плаву — это ведь не брюква или шпинат, за год не вырастишь. Да их и поддерживали, как могли. Интендантско-складской лафы они, понятно, не видели, однако и бараньих кишок с водорослями не жрали. А студенты… На 125 граммов хлеба не проживешь… Но кто мешал тебе, гражданин Батогин, взять в руки винтовку и получать по фронтовой норме? Однако ты предпочел голодать, мерзнуть, выбрасывать дерьмо из форточки и стоять с бабами в хлебной очереди.

— Что вы можете сказать по поводу последних событий? — спросил я, возвращая Батогину студенческий билет.

— Я… я здесь, так сказать…

— Пошел вон отсюда.

И так оно от души получилось, что студент исчез через мгновение, даже академика своего любимого бросил, а тот повертелся юлой и, не найдя «адьютанта», спешно ретировался.

Ганчев шептался с Зоей Ивановной, вздыхающий Альбац сморкался в платок, а Ерохин, вытряхивая землю из сапога, спросил у меня:

— Ты Астру давно видел?

— А тебе что за дело?

— А день рождения у нее скоро. Совершеннолетие. Ты, верно, не знаешь?

— Ух-ты! Подарок никак прикупил? Так не суетись, тебе все равно не обломится.

— Ты, что ли, запретишь? — Ероха покрывался злыми, в пол-лица, красными пятнами. — Так я тебя спрашивать не собираюсь.

— Не во мне дело. Мы в ЗАГС идем с Астрой.

Ероха зажмурился. Замер, как статуя, а потом ответил сурово и холодно:

— Ты найди ее для начала, жених хренов. Третий день Астры нигде нет!

— Уймись, Ерохин. Их батальон на казарменном положении. Астра сейчас на Водопроводном, где дом разбомбленный.

Ероха, почти задохнувшийся при упоминании о ЗАГСе, тяжело хлебал воду из фляги. Переведя дыхание, взял лопату и с ожесточением принялся выкидывать землю из ямы. Именно он и откопал угол деревянного ящика с надписью «Сахарсбыт».

— Что здесь? — спросил Ганчев у Альбаца.

Управхоз посмотрел в ледериновый красный блокнот, потом отважно прыгнул в яму и долго водил носом по истлевшим буквам на деревянной крышке.

— Скульптура мифической красавицы Дианы. Два семьсот на пятьсот на тысячу семьсот пять, согласно перевозочным габаритам.

— А почему на схеме, в этом месте, никаких красавиц не отмечено?

Альбац усиленно рылся в блокнотике, хлопал себя по карманам, раз пять читал надпись на ящике и еще раз двадцать сверял бы ее со своей бухгалтерией, кабы не Зоя Ивановна. Она легонько тронула меня за рукав, попутно прижимая к глазам мокрый батист.

— Борис Аркадьич не может полноценно ответить. Понимаете… настоящую схему расположения закопанных скульптур рисовал Миша Веденяпин, а эта уже так, со слов… Миша, он…

Раздавшийся визг покрыл, наверное, все деревья от Фонтанки до Лебяжьей канавы. Борис Аркадьевич вылетел из ямы, по-собачьи перебирая лапками, и испарился в ближних зарослях, бледный Гудсков рушил коленями ободок земли и все никак не мог вылезти из ямы. Только Ероха, сжимая лопату как топор, оставался на месте.

Ганчев, не мешкая ни секунды, выстрелил.

— Ни хрена себе красавица… — Капитан наконец вытащил дымящийся конденсатор из разрядника. — Такую ночью увидишь и можно бронировать место на кладбище.

На развалившихся досках оскалил зубы неестественно выгнутый труп о длинных волосах. Мертвое тело застыло, будто перед смертью пинали его портовые амбалы, а потом бросили в этот ящик, забив крышку спецовским косым крестом. Я откинул закрывавшую нижнюю часть трупа мешковину. Н-да. До половины груди это был нормальный полусгнивший экземпляр; дальше вниз шло безобразное переплетение тлеющих костей с камнем, желтые ребра выдирались из мертвой каменной плоти. Живот был мраморным, но с неприятным, трупного цвета налетом. И только ноги остались вполне себе скульптурно-архитектурными.

Я положил руку на «трупный» мрамор. Странно, камень был теплый. Более того, почти горячий. От окаменевшего наполовину трупа полыхало тем болезненным жаром, что вливается в тело с пневмонией и лихорадкой. Однако тепло его быстро шло на убыль. Так, ночью, уходит тепло из разогретого солнцем булыжника.

Ганчев следил, как я исследую статую, и, не выдержав, спрыгнул в шурф:

— Ты ему лоб еще пощупай.

Он провел ладонью по камню, непонимающе уставившись на меня.

Я объяснил:

— Тепло есть остаточное…

— Да брось, тут тепла не больше чем в холодильнике! — Ганчев вытер ладонь и посмотрел на стоящих наверху женщин. — Это кого ж вы тут закопали?

Зоя Ивановна, понятно, упала обморок, а старушка-поводырь несмело вытянула шею в сторону шурфа.

— Вот оно кто здесь… — бабка крестилась, будто мистические обереги рисуя от зла, лежавшего в сгнившей труне. — Господи, помоги, Господи, защити. Господи, не оставь на погибель…

Я притрусил ящик рыхлой землей и направился к столетнему дубу, под которым Ганчев уже разделывал управхоза.

— Не я, не при мне, — тряс ручонками Альбац.

— Но ящик тот?

— Он самый.

— Статуя в нем была?

— Так точно.

— Где она?

— Не знаю. Сикорский заведовал перевозкой и размещением. Солдатов прорабствовал над рабочими. А может, Веденяпин в курсе? Он рисовал схему хранения.

— Сикорский где?

— Сикорский в архиве.

— Солдатов?

— Мобилизован на фронт.

— Давай тогда Веденяпина.

Борис Аркадьевич пошевелил мятными губами, отрываясь от капитанского взгляда, и скорбно мигнул:

— Он в дурдоме.

— Где?!

— На Фермском два дробь три. Третья психическая.

Ганчев повернулся ко мне.

— Слышал?

Хм. Интересно. Пятое кино и все про войну.

— Недавно его забрали, — дополнил откровения Альбац. — Прямо с работы. Сначала просто нервничал; все мнилось бедняге, что догоняет его кто-то, трамваев боялся… А уж когда мертвецы начали приходить и в могилу его стаскивать, тогда и забрали в психушку… Из документов многое оказалось утеряно.

— Ладно, пока свободны. Напишите домашний адрес Сикорского и идите к себе. Дождетесь приезда наших сотрудников. О произошедшем — молчок. Понятно?

Управитель прыгающим карандашом вписал адрес в Ганчевский блокнот, на приличной дистанции обошел мраморную девушку-ночь и скрылся за деревьями. А капитан достал карту 2-го городского района и повел карандашом по разградительной линии центра Питера.

— Чепуха какая-то, — завершил он исследование, постучав пальцем по цветному листу. — Лежит себе парняга в самой охраняемой зоне, а кто его туда засунул — загадка.

— А может, это просто гражданин какой-нибудь? Случайный труп?

— Ага. Случайный труп в случайном ящике из музея, случайно забитом крест-накрест. И при этом случайно воет при сжигании мусора^[7].

— Ну, тогда надо выяснять подробности.

— Золотые слова! Золотые! Нужно съездить в Удельное, к этому самому Веденяпину. Просто так у нас с ума не сходят. Потом наведайся к Сикорскому.

Я возразил:

— Мне к своим надо.

— Все успеешь: время терпит, но в долгий ящик не откладывай.

— Товарищ капитан!

— Все, товарищ старший лейтенант, выполняйте.

На пути из парка я оглянулся от вдруг наступившей тишины. Ноченька куталась в брезентовый плащ, будто накинутый заботливым ухажером поверх ее покрывала со звездами. Показалось, что мраморные губы чуть тронула улыбка, немного печальная, но все понимающая. Я подмигнул ей и зашагал к чугунной решетке Летнего сада.

Глава 6 Обычные герои

Утро выдалось особенно отвратительным. Стучал в подоконник холодный дождь, шипела змеей радиоточка, бубнил за столом Михей, громко шурша бумагами.

— Восемь… шесть… четыре с половиной… Плюс три банки консервов.

Я спросонья стал шарить по полу, чтобы метнуть в новоявленного счетовода чем потяжелее, и окончательно проснулся. А Сарафанов удивленно-тихо произнес:

— Мужики, а чего мы жрать-то будем?

Руис, ненадолго показав донкихотовский нос из-под шинели, буркнул:

— Еду будем есть. Пизчу.

— А нет у нас, дорогой товарищ из Испании, ни еды, ни пиздчи.

«Товарищ из Испании» обозвал Михея Тартареном и перевернулся на другой бок. Я же отнесся к озвученной проблеме гораздо более серьезно:

— Что, совсем плохо?

Михей долго чесал лоб ногтем мизинца.

— Не, ну не то что ноги протянем… — он дернул выдвижной ящик стола, в котором что-то звякнуло, достал счеты и принялся щелкать костяшками.

— Есть на руках: восемь банок рыбных консервов, сахар-рафинад — пачка, крупа перловая — фунта два. Еще связка сушеной трески в девять единиц. Т-а-а-к… На продталоны можно получить в буфете сахар — шесть талонов по пятьдесят грамм, всего триста. Мясо и мясопродукты — два, всего четыреста грамм.

Я вспомнил недавний разговор в столовке:

— Обещали давать раз без карточек ревеневого киселя, если в столовой питаться.

Михей недоверчиво хмыкнул:

— Это где столько ревеня взять на всех?

— Та сколько там тех всех!

— Давай считать, — Сарафанов снова вооружился счетами. — Четыре территориальные комендатуры, это пятьдесят человек, за Полюдовым числится четыре наших группы — шестнадцать штыков, «Плутон» — шесть, водники из «Шторма» — еще восемь. Итого: восемьдесят.

— А гараж у Берендея?

— Гараж относится к ГНТО. Так… ГНТО вместе с «паравозниками» и ОР-9 — это человек тридцать-тридцать пять… Теперь Ершаковцы. — Михей оторвал листик календаря, начертил какую-то табличку и, заглядывая в нее, продолжил: — Собственно контрразведка — двенадцать, шифровальщики — шестнадцать, штрафники, ну… пять-семь и ПОСОХ, про который мало кто чего знает. Ну, пусть десять их. Это сколько получается?

— Сорок-сорок пять.

— Ага. Значит, общая сумма… Сто шестьдесят-сто семьдесят штыков, ну и начальства с писарями и «Щитом» — десятка два. Так что — под двести наберется, если не считать медиков.

— А медики, что?

— Медики Москве подчиняются.

— А столуются где?

— Ну да, столуются здесь. Значит, двести человек наберется точно.

Глядя в потолок, Руис меланхолично добавил:

— Спецшкола в Лахте.

— Спецшкола теперь в ведении ГРУ, — Сарафанов назидательно поднял палец. — А значит, прикреплены к ихнему снабжению. Согласно нормам.

— А какие у них нормы?

— Хорошие нормы. Говорят, хлеба за обедом бери, сколько хочешь.

Вспомнив жидкий «школьный» супчик с двумя ломтями «ржанки», я пригорюнился и спросил:

— А у нас хлеба сколько?

Сарафанов не очень весело подсчитал:

— Хлеба чуть больше полкило на двоих в день. М-да…

— Теперь на троих! — Хавьер уже сидел на топчане, приложив ко лбу гильзу сорокопятки (они вчера с Михеем крупно влипли на задании). — Андрэ не посчитал.

Шаркая калошами по полу, испанец доплелся к ведру с водой и стал пить прямо из него, шумя и фыркая, как жеребец. Он вдобавок еще и говорил что-то, но Михей не слушал, водя карандашом по бумаге.

— Итого, — огласил он приговор. — На рыло в день полфунта хлеба, по куску сахара. Рыбина на два дня каждому. Плюс банка консервов в неделю и фунт мяса на две недели на всех.

Михей задержал взгляд на мне:

— Слушай, Саблин, ты ведь свои продталоны никуда не сдавал?

— Да вроде нет.

— Проверь!

Вместе с Руисом они очень внимательно и можно сказать жадно смотрели, как я вытаскиваю разноцветные бумажки.

— Живем! — совсем по-русски сказал испанец. А Сарафанов добавил облегченно, что «на край можно продать что-нибудь: сапоги там или портсигар».

— К тому же не зима, — подвел итог Михей, забирая мои карточки.

Он спрятал карточки во внутренний карман; точно так же, как Руис, напился воды из ведра и убежал, добавив напоследок, что Полюдов ждет всех к девяти.

Евграф работал за печатной машинкой, будто исполнял сложный ритуал, требующий максимальной сосредоточенности. Ритуал состоял из тыканья пальцем в клавиши, передвигания каретки и периодически напряженного вглядывания в текст. Лицо начоперода, обычно не выражавшее человеческих эмоций, на сей раз, было оживленным и даже с подобием некоей детской улыбки. И эмоции тоже были — смазанные веселыми полутонами. Наблюдая, как Полюдов слегка кривит уголок рта, вертит за дужку очки или изящно ставит механическую точку, мы проследили весь путь составления документа от упрямой озабоченности до внезапного вдохновения.

Проделав руками несколько дирижерских пассов, Евграф последний раз щелкнул клавишей и откинулся назад с чувством глубокого удовлетворения.

— Ты, Саблин, на Охте хорошо ориентируешься?

Слишком быстрый переход от священнодействия за печатной машинкой к нашим мирским делам застал меня врасплох.

— Н-ну… да, — ответил я немного удивленно.

Евграф уставился на меня поверх очков, отчего в голове образовалась эдакая стройность мыслей. Хлопнув ресницами, я поправился старорежимным:

— Так точно. Сориентируюсь!

— Угу. Молодец.

Полюдов с прищуром рассматривал нашу троицу и задержал взгляд на здоровенной шишке Хавьера:

— А ты как, рыцарь-камарадос? Голова не болит?

Руис, теперь лечившийся прижатым ко лбу рублем, уверил, что не болит.

Похвалил Евграф и Сарафанова:

— Орел!

Михей улыбнулся.

— И раз уж вы все такие орлы-бойцы-молодцы, то седлайте коней и держите путь за Нева-реку, через Малинов ручей, на Шмелингоф-гору. Найдете там терем высокий, в два этажа, с номером пять дробь два, да сыщите там чудо-юдо, которое огнем дышит и пожары устраивает.

Испанец ошалело уставился на Евграфа, я тоже «въезжал» со скрипом и лишь Сарафанов деловито поинтересовался:

— Сколько возгораний было?

— Три, боярин.

Диван под Михеем вежливо скрипнул.

— Моя задача… то есть, конечно, товарища старшего лейтенанта задача… и наша, какая?

— Самая простая: установить причину возгораний на предмет квалитета ответственности ОСКОЛа. Горииванова подхватите, он теперь начальство по всем пожарам.

Михей недовольно помотал головой, Руис вздохнул, а я все ждал, когда облачка дыма из полюдовской трубки подлетят к нам — курить очень хотелось.

— Раз так — все, богатыри. По коням. — Евграф встал и, провожая нас к дверям, участливо вопрошал: — Снаряжение в порядке, мечи-копья не притупились? Саблин, не забудь принести материал по своей даме сердца. Руис, как твой кладенец?

Испанец ошеломленно посмотрел на Полюдова, потом себе на ширинку.

— Идем! — Сарафанов, кашляя и трясясь от смеха, вытолкал его в коридор.

В машине, направлявшейся на Охту, уже сидел Горииванов. Майор был задумчив. Поздоровавшись, он забрал у Руиса папку, за которой тот бегал в архив и сразу уткнулся в развернутую схему-гармошку. Находя нужную точку, Горииванов обводил ее карандашом, прикладывая затем спичку, — измерял расстояние.

— Интересно получается, — бросил он с переднего сиденья, — засыпан был и ручей, и колодец… А других карт нет?

Хавьер тронул его за плечо и показал в сторону Васина острова:

— Нет. Сказали спросить у Горыныча, но время мало!

Горииванов неприятно улыбнулся:

— Вообще-то, я Мальцевскую группу просил. А вы…

— А что мы? — я начал было «катить бочку», однако майор беззлобно меня остановил: — Зеленый ты, Саблин, еще.

А практичный Михей даже обидный укол переводил в нашу пользу:

— Так мы и не напрашиваемся. Да, мужики? Своих дел хватает. Ты, Горииванов, можешь прямо сейчас остановить свой красивый «форд», и мы пойдем себе.

— С паршивой овцы… — майор отмахнулся и сказал шоферу: — Давай вправо.

Шофер завернул на дорогу, ведущую вдоль Богословского кладбища, а Горииванов скупо выдавал информацию по объекту:

— Место происшествия — тарно-консервный склад завода имени товарища Бубина.

— Что за бубен такой? — кисло произнес Михей.

— Не бубен, а Бубин. Это фамилия. Не отвлекай.

Майор протянул мне лист плотной бумаги со схемой склада, исчерканной торопливыми карандашными набросками. Штрихи обозначали основное здание, подписанное как «цех № 1», вокруг него — мелкие строения, обведенные чернильной линией забора. Некоторые из строений были подписаны надписями «маст» или «бытов». Горииванов заерзал, внимательно следя за дорогой.

— Обнаружили возгорание случайно. Машина городских пожарных на Рублевики ехала, у них там база новая. Увидели, подскочили, из брандспойта дали — никакого толку. Погорело и само перестало. На другой день то же самое. Мне Борька Корчаев, начштаба их, сказал, что следов огня в том цеху вообще нет.

— Слушай, а где твои «паравозники»?! — злобно прошипел начавший закипать Михей. — Ты же их командир? Паравозгорания, это что тебе — костер в «Артеке»?.. На кой черт мы тут понадобились?

— Мои будут, когда надо, — не поддался на провокацию Горииванов. — А вы, Особая Маневренная номер два, все углы мне обшарьте и все закоулки обнюхайте. Может, тут «дупель пусто».

— Вы огонь видели, товарищ майор? — спросил внимательно слушавший испанец.

— Еще нет. Но не беда — скоро все увидим. Как по нотам, ровно в двенадцать начнется… А-т, дьявол!

Неожиданно автомобиль развернуло боком на скользкой дороге. Щебеночное полотно оказалась размытым водой, бьющей фонтаном из провала. Пришлось толкать. Минут пятнадцать мы мудохались в грязи, извалялись с головы до ног, а я еще черпанул ледяной воды в сапоги. Сразу заныла раненая нога, покрываясь мурашками.

Однако выбрались кое-как. Горииванов отпустил машину, и мы подошли к кирпичным столбам, держащим ворота с еле видимой надписью «Вход строго воспрещен». У ворот стояли двое: Ероха, нахлобучивший на голову громадную пожарную каску, и незнакомый парень в серебристом брезентовом плаще.

— Здорово, Борис Иванович! — Горииванов громко хлопнул ладонью по руке человека в пожарном плаще. — Это спецы наши, посмотрят тут.

Борис Иванович одобрительно кивнул:

— Пошли сразу в цех.

Михей все приглядывался к нему, а потом пихнул меня в бок:

— Это ж Корчаев — тот самый!

Хм, а с виду парень как парень. Теперь уже и я стал разглядывать брезентовую спину знаменитого пожарного Ленинграда.

В июле загорелось топливохранилище завода «Красный химик», на котором кое-что делали для «конторы». Когда подоспели наши, уже пылал железный стокубовый бак для растворителя, внутрь которого краном был спущен Корчаев. Храбреца постоянно обливали водой, а тот из брандспойта тушил пожар, зависнув в нескольких метрах над языками огня. Корчаевым и его людьми тогда заинтересовались Ершаковские контрразведчики — так рисковать могли или сумасшедшие, или наши подопечные. Оказалось, нет. Оказалось, что обычные люди.

При нашем появлении несколько мужиков, копавших яму возле забора, медленно повернули к нам лица, покрытые грязным загаром.

— Завскладом тут Ситник, у него шестеро рабочих, — Борис Иванович широким шагом пересекал двор, давая пояснения. — Это цех-склад готовой продукции, слева и справа — мастерские, бытовые помещения.

В центре двора он остановился. Пожарный «ЗиС», ярко-красный, с круглым барабаном и выдвижной лестницей, разворачиваясь, чуть не въехал в ливневую канаву задними колесами.

— Полегче, сынок! — крикнул Корчаев. Румяный, то ли от неловкости, то ли по жизни, водитель врезал по тормозам.

Высокий блондин доложил Корчаеву, что все обсмотрели уже два раза, и что никаких гидрантов нет.

— Даже наоборот, — блондин понизил голос. — Обнаружен засыпанный с неизвестной целью колодец и есть еще один, с пониженным уровнем. Там, за разбитыми бочками.

— Бог с ним, с гидрантом. Замеряли? Воды насколько хватит?

Степенный дядя с запорожскими усами постучал по сдвинутой крышке колодца:

— На пятнадцать минут должно хватить. А в прошлые разы больше и не требовалось.

Я заглянул внутрь. Колодец был выложен свежей кладкой, через каждые полметра вмонтированы железные скобы — шесть штук, последняя едва выглядывала из темной воды.

— Это цех? — Горииванов показал на двухэтажное кирпичное здание с наглухо закрытыми воротами и зарешеченными окнами.

Краснощекий парень свесился с водительского сидения «ЗиСа»:

— Ага. Сейчас полыхнет.

Однако обещанный пожар запаздывал. Народ потихоньку стал располагаться на траве и бочках, лишь Ероха, стоя, ожесточенно спорил с Гориивановым.

— Вот на хрена здесь этот коэффициент? — тыкал с умным видом Ерохин в какую-то бумажку.

— Как на хрена? — оживленно ответил майор, выхватил бумажку и тут же принялся черкать ее карандашом.

Решив, что Ероха дурачится таким образом, я подмигнул Михею. Однако Сарафанов лишь руками развел:

— Ну, пойдут теорию разводить — зацепились!

— Слушай, а Ероха, что — правда, умный такой? — Я улыбнулся.

— Так у нас дураков не держат. — Михей подвернул рукав брезентового плаща, какими снабдили нас пожарные. — Ерохин в помощниках у Горыныча был. А Горыныч змей тертый, знает много. Причем такое, что иным профессорам не снилось. Ерохин в спецшколе курс прошел, да и сам парень вполне себе способный.

— Да? Никогда б не подумал. — От мысли, что Ероха не какая-нибудь «гопота заохтинская», а нечто способное мыслить и спорить, я немного растерялся.

— Знаешь, товарищ Саблин… Ты, конечно, человек образованный и спецовскую работу освоил быстро. Командир опять-таки растущий. Но брюзжание свое брось. Оно свысока на всех поглядывать хорошо и удобно, но фокус наблюдения от этого страдает — видно сверху хреново.

Крестьянское лицо Михея стало совсем серьезным.

— Горыныч от тюряги Ероху спас. А он кого попало не привечает. Гопник-то гопник, но через год уже в сержантах у Мальцева был. «Красную Звезду» за двадцать второе декабря имеет. Надеюсь, в курсе, что это значит?

Я был в курсе. 22 декабря 1941 года решалась судьба пограничья между нашим и темным миром. Самая тонкая грань была тогда — не толще спички. И погибающие один за другим спецы ОСКОЛа сумели ее удержать.

Михей вскочил уже на серый остов механического пресса, вглядываясь в окна цеха.

— О, кажись, начинается!

— Нагнетай! — крикнул Корчаев, забегая за стволового, уже направившего брандспойт в решетчатый квадрат среднего окна.

— Готов!

Я напряженно смотрел. Темно-вишневые кирпичи показались мне противной скользкой кожей змееподобного монстра, выбравшегося из подземелья, или чешуей исполинского морского чудовища, сдохнувшего здесь, на отшибе, за Пискаревкой.

Известковые швы раствора между кирпичами наполнялись красноватым оттенком, который неумолимо полз, как ртуть на градуснике. Проступающие пятна двигались в разных местах, соединяясь в скачущую зигзагами линию. Одни стремились вверх, другие стекали вниз, к основанию широкой трещины, доходившей до половины первого этажа.

Я понял, что никто не видел эту вибрирующую линию, и, боясь потерять пульс ртути, почти не дышал, сосредоточившись на трещине, — красное свечение захватило уже и ее края. За спиной бормотнул насос.

Сейчас пожарные ударят, хотя рано. Рано! Еще не все красные капилляры сплелись. Но они ползли друг к другу медленно и неотвратимо.

Наше оружие и пожарные стволы были направлены в окна, и когда все швы между кирпичами полыхнули красным, я громко крикнул:

— Бей!

Какое-то время стояла мертвая тишина. Затем пронесся легкий шелест, надулся пожарный рукав, и мощная струя выстрелила из брандспойта. Фонтан взлетел вверх, в окно второго этажа, где заполыхало пламя.

— Ни дыма, ни копоти, — Горииванов смотрел на бледный огонь, недоверчиво покачивая головой.

Я оглянулся. Михей работал с пожарными на насосе, Руис по-прежнему пытался открыть ворота цеха, а Ероха внимательно наблюдал за рабочими базы, стоявшими возле свежевырытой канавы. Шестеро широкоплечих мужиков тоже смотрели на огонь. Странно, однако участия в тушении пожара они не принимали, а будто ждали чего-то. Были они в одних робах на голое тело, несмотря на холод, и капли мелкого дождя застыли на их темных лицах.

— Сюда, сюда! — замахал руками Горииванов, бросаясь навстречу еще одной пожарной машине, въехавшей во двор. Это были наши «паравозники».

— Старшина! Чего телились столько? — набросился Горииванов на командира группы.

Тот скривился:

— Дорогу размыло. Застряли.

Горииванов показал куда проехать и грузовик, подпрыгивая, переехал по бревенчатому мосту. Неудобное место: склад, бараки с двух сторон, забор, и ров с водой, наверняка глубокий. Назад можно было попасть лишь по этому мосту.

Майор заметил мой настороженный взгляд, еще раз критически оглядел месторасположение пожарных расчетов и сказал:

— По-другому никак — не достанем.

Замахал руками старшина:

— Ну что, начинаем?

— У тебя емкость полная? — крикнул Горииванов.

— Полная! Шестипроцентный аргентит.

— Погоди. По команде!

Огонь в окнах цеха уже ревел. Но что-то не то было в пляшущих языках пламени. Были они ненастоящие какие-то. Будто нарисованные. И действительно: ни дыма, ни копоти, хотя струя из Корчаевской машины до этого момента исправно била по окнам. Удивительно, но получалось, что вода не тушила, а поливала огонь, растущий под ее напором.

Темная вода в колодце… Такие же темные лица у мужиков со склада. Они бросили работу и стали в очередь к водопроводному крану. Чудные какие-то: кран врезан высоко, скорее всего, для душа замысливался; так вместо того, чтобы в ведро хотя бы набрать — подходят и, запрокидывая голову, открывают рот.

Я отвернулся и вдруг ощутил, как сдавило виски. Мир вокруг сплюснулся до размеров танковой щели, в которую видны были только огонь и вода. Сцепившиеся стихии внезапно разделились: огонь ушел вверх, а струя воды обрушилась вниз, надломившись в полуметре от пламени. Она рассыпалась сначала тысячами капель и лучи вынырнувшего из-за низких туч солнца, пробиваясь через эти тысячи, становились радугой. Но радугой одноцветной — никаких других цветов, кроме оттенков черного в ней не было.

Время от времени накал огня спадал, и тогда радуга светлела, рассыпая теперь уже не капли влаги, а мелкий серый песок. Он ссыпался по кирпичной кладке, темнел, уходя под землю, напоследок шлепая о стену черным хвостом.

Руис водил РУНой над местом, где исчезал песок. Лица испанца не было видно, однако все его движения показывали непонимание и озабоченность.

— Саблин, ну ты чего?! — Далекий голос Михея, еле слышный в треске огня и шуме воды, заставил меня обернуться. Сарафанов показывал на пожарный рукав, махал рукой и орал: — Тащи в колодец!

Я побежал, отряхивая на бегу зацепившуюся за сапог проволоку. Опустив вместе с Гориивановым шланг почти на самое дно колодца, крикнул:

— Готово!

В ответ Сарафанов ожесточеннее прежнего стал давить на рычаг помпы. Я повернулся, чтобы поправить натянувшийся от воды брезентовый пожарный рукав и в этот момент опять выглянуло солнце.

Высокий деревянный сарай отбросил тень, и стало отчетливо видно, как быстро исчезает вода. Большая часть ее сразу же испарялась, а то, что доходило до земли, землей не впитывалось — десятки маленьких лужиц сверкали ртутью.

— Вода. — Я схватил за плечо Горииванова. — Вода не такая!

Он понял сразу, быстро глянул еще раз на окна цеха, поливаемые мертвой водой, и скомандовал Михею:

— Стой! Не качать! Отбой.

Сарафанов не услышал. Он вообще ничего не слышал, работая вместе с пожарными. Горииванов сорвался к ним, а я опять уставился на черную радугу. Распятые на небе брызги какое-то время отливали ртутью, потом потускнели, и вскоре совсем опали, оставив лишь слабое колыхание водяного пара.

Как только вода перестала литься, стало непривычно тихо, только где-то в цеху выдохнул кто-то тяжело и недовольно, и огонь немедленно стал угасать. Наступил черед «паравозников». Развернувшийся расчет после отмашки Горииванова пустил в ход с в о е оружие. Серебристая дуга перечеркнула небо, впившись в умирающий огонь. И звук, теперь уже не выдох, а низкий, воющий рев, набирал силу во вновь вспыхнувшем от серебряной воды огне. Это был звук древнего и страшного инструмента. Страшного настолько, что пришлось его спрятать и замуровать; а сейчас, освобожденный из плена, он становился все громче и протяжнее. Казалось, пробуждалась неведомая ужасная сила.

Руис и Корчаев сначала отступали, а потом и вовсе побежали от полыхнувшего с удвоенной мощью огня. И сразу дорогу им преградил «рабочий». Он выхватил у испанца багор и поднял над головой.

— Стой! Назад! — закричал Руис, пятясь и доставая из кобуры «ТТ».

Но мужик все так же двигался к нему. И другие, темные и молчаливые, одновременно пошли к нам, прижав к бокам прямые руки. И глядя на то, к а к они шли, я понял, что они идут н а н а с, а н е к н а м.

И Михей понял. И Горииванов. На ходу он вытаскивал сразу два пистолета: терморазрядник и свой любимый «Дрейц».

А Руис, отступая к нам, уже стрелял в темнолицего мужика. Но без толку совсем.

И я стрелял. Только Ероха медлил, целясь в наклонившего голову «темного». Тот молча шел, пошевеливая выпачканными в грязи пальцами. А когда амбал поднял голову, Ероха тоже все понял.

Выстрелы разорвали пелену, остановившую время. Вернулся привычный шум: крики, свист воды, треск. Запахло гарью. «Паравозники» беспорядочно палили с того берега по бредущим в дыму зловещим силуэтам. Еще трое «темных» повернули в нашу сторону.

— Не берет. Не берет, … зараза! — матерился Сарафанов, перезаряжаясь. — Отходим!

Ни мой ЭТР, ни «дрейц» Горииванова не могли остановить эти неповоротливо-медлительные фигуры. «Темные» наступали под вой, доносившийся из цеха, как сирена воздушной тревоги. Обогнув пожарную машину МПВО, водитель которой спрятался внутри кабины, молчаливая троица взяла нас в полукольцо. За спиной оставалось несколько метров до рва с черной водой.

Сделав очередной бесполезный выстрел, ЭТР сухо щелкнул. Какое-то время я шарил в поисках зарядов. Нащупав пустоту, руки ослабли. Дрогнули колени в движении назад, но спасения не было и там. Мы оказались в западне, сбившись в кучу. «Паравозники» вытаскивали штыки, Хавьер с напускной невозмутимостью раскуривал папиросу, Ероха пробовал пальцем лезвие финки, Горииванов сопел, Корчаев держал брандспойт на изготовке. И этот пожарный сделал единственное, что мог — нажал ногой на пускач и с истеричным хохотом начал щедро поливать «темных» аргентитом из нашей старушки-цистерны.

О н и остановились. Нет, они не падали замертво, не дымились, извиваясь и дергаясь на земле. О н и остановились, растерянно ощупывая себя. И я завопил, как ни вопил никогда:

— В мокрых! В мокрых стреляй!

Руис выстрелил в подобравшегося ближе всех амбала. Голубые змейки затрещали в складках робы «темного». Удар сотряс его и тут уж пошло все как положено: дым, треск и конвульсии в очистительном сверкании серебряного дождя. Корчаев долбанул из пожарного ствола и по тем чужакам, что обходили нас с флангов.

— В очередь, суки! — орал Михей, паля из тэтэшника по пытающимся встать «темным». — Всем хватит!

Когда все было кончено, я сидел на высоком откосе канавы, разглядывая обгорелый цех и воду под ногами. Руис с Ерохой возились у лежавшего ничком «темного». «Паравозники» разворачивались для дезактивации, а Михей помогал городским пожарным.

Нашему спасителю, Борису Ивановичу Корчаеву, так понравилась пожарная машина «конторы», что он даже перешел через мост, заглянул в горловину вращающегося бака и не отставал от Горииванова, пока тот не объяснил что к чему. Без раскрытия секретности, естественно.

Я спустился к воде. Тускло-черная гладь подернулась рябью, и что-то задвигалось в глубине; мелкие пузыри устремились на поверхность, обгоняя друг друга.

В этой сухой дрожи на миг отразились голые деревья.

Голые?!

Вверху шумели тяжелые кроны. Несколько огненно-рыжих листьев, кружа, упали на воду, а в дрожащем зеркале все так же качались острые ветви кленов. Показалось на миг, что чужой враждебный мир тянет сюда мертвые щупальца, растворяя окно.

Я отшатнулся, и тут же хрустнуло что-то, как гнилая половица. Спасаясь, замахал руками, шлепнулся, поехал вниз. И едва не бултыхнулся, успев зацепиться за торчащий из земли куст.

Ощущение той скользкой холерной мерзости, что попала в сапоги вместе с водой, словами не передать. Меня просто колотило. По ногам ползали тысячи липких комочков, превратив тело в оголенный трясущийся нерв. Стряхивая с себя невидимых червей, я катался по откосу и орал:

— Уберите, уберите их!

— Сейчас я тебя «святой» окроплю, — Корчаев, не выпуская изо рта папиросу, с другого берега прицелился в меня брандспойтом «нашей пожарки». Однако не заладилось чего-то, под клапан поднесло или просто вода закончилась, и струя аргентита всего лишь плюнула в канаву с мертвой водой.

Показалось, что выдохнул некто огромный, валя с ног потоком воздуха. Меня отбросило к грузовику МПВО. Ярко-оранжевые снопы огня взлетели над канавой; вспыхнул мостик-настил. Тут же что-то ухнуло в кирпичном здании цеха, и даже мокрая земля начала дымиться.

Отрезанные огнем пожарные с Гориивановым во главе толкали заглохнувшую так некстати машину. А потом треснул бак с аргентированной водой и в тех местах, где она потекла на землю, тоже вспыхнуло пламя. Пришлось отходить.

Корчаев, матерясь, рубящими жестами показывал, куда надо направлять выдвижную лестницу, чтобы потом по ней перебраться как по мосту. Ребята сгрудились возле стены — огонь туда еще не добрался. Водитель городской пожарной машины, пристально смотрел на противоположный берег, охваченный огнем; его румянец поблек.

— Не выдвинут они до конца лестницу, — как-то совершенно спокойно сказал он. — У нас такая же беда: лестница-то германская, «магирус», а лебедка наша, саратовская, клинит при полной вытяжке.

Я хотел какие-нибудь хорошие слова сказать этому трусу, только что прятавшемуся в кабине от «темных», а теперь так степенно рассуждающему. Михей тряс кулаками, а я все подбирал слова поласковее и потеплее, но, когда повернулся к водиле, тот уже крутнул рукоять «ЗиСа» и, прыгнув за руль, дал газу.

— Короткая, не достанет! — крикнул он.

Мы отскочили, красно-белый грузовик понесся к пылающему мостику.

— Куда он?! Стой! — орал Михей вслед, но автомобиль уже скрылся в дыму.

Перескочив мостик, машина, наконец, показалась и, как корабль, швартующийся у пирса, плавно подъехала к нашим. Водитель, откинув полог брезентового полотна, приказал ложиться на пол, а затем накрыться. Приняв всех на борт, он задним ходом направил «ЗиС» назад. Снова в дым и огонь.

Ничего не видно. Зато было слышно, как пожарная машина, поперхнувшись, остановилась, вздрогнула, потом еще раз рыкнула и тысячи оборотов двигателя бесполезно закрутили колеса в воздухе. А потом все затихло.

Через дыры в дымовой завесе я заметил, как вспыхнули и погасли тормозные огни. Загудел клаксон грузовика. Длинно, призывно.

— Дай! — Сарафанов забрал каску у замершего, как истукан, пожарного, и начал махать ею и зажженным фонарем над головой вправо-влево, стоя точно напротив съезда с мостика.

Взревел движок, покатились бревна настила. Длинные руки, сплетенные из огненных сполохов, пихали машину с мостика, зависшую над горящей канавой. И тогда святой или дух, что помогает пожарным, подтолкнул вверх грузовик, и тот выскочил из огня. Ребята посыпались на землю, мы сбивали пламя.

— Влево-вправо, прямо, — водитель, спрыгнув с подножки, трясся и повторял: — Влево-вправо… вправо-влево. Я увидел… влево-вправо!

— Что это с ним? — Горииванов, снимая на ходу тлеющую гимнастерку, остановился и удивленно посмотрел на пожарного.

— Да так, — Михей усадил парня под дерево и сунул ему в руки фляжку, — жизнью рисканул малость, тебя спас. Теперь пусть отдохнет. Это ведь мы только богатыри сказочные, — я сразу вспомнил Полюдовские байки про Шмелингоф-гору, — а он так, — Михей широко улыбнулся и развел руками, — обычный герой.

Глава 7 Ситник

Проводив Корчаева и его команду, мы с Хавьером и Гориивановым двинулись к цеху. Михей с Ерохой ушли в обход по территории склада, а «паравозники» занялись трупами «темных».

Полыхающий вокруг огонь обессилел, упустив добычу. Он таял и рассеивался. Как ни странно, но пожар зданию особо не навредил. Да, окна остались без стекол, появилась парочка дыр в крыше, и треснула кладка в торце. И все. Бочки и сбитые гвоздями ящики в огромном помещении первого этажа слегка обуглились, но не сгорели, даже лестница, ведущая на второй этаж, оказалась совершенно целой.

Поднявшись, мы пошли по длинному коридору. Пахло озоном. С прошлого года, после спешной эвакуации, в кабинетах царил канцелярский хаос: из столов торчали не задвинутые ящики, папки в шкафах стояли набекрень, а то и вовсе валялись, где попало.

Каково же было мое изумление, когда предпоследняя справа комната оказалась аккуратно убранной. Хотя после тушения пожара на полу чернели лужи воды и валялись осколки стекла, тут просто сияло. Поразили стены, оббитые листами жести, — отполированный до зеркальности металл породил не меньше десятка моих кривых отражений и сбивал с толку. Но насторожило меня до мурашек что-то большое, темнеющее за полупрозрачной занавеской, разделившей комнату пополам.

Держа ЭТР перед собой, я кивнул Руису, стоящему в дверях. Испанец бесшумно подкрался и отдернул занавеску. Огромный серый чан в углу по-прежнему держал в напряжении. Внутри этой мрачной чугунной емкости что-то шлепало, ворочаясь и булькая. И еще здесь смердело.

Я, зажав нос, оценивал обстановку. Совершенно неуместным мне показался будильник, с треснувшим стеклом и замершими стрелками на двенадцать пятнадцать. Часы стояли возле стены на медицинском столике, заставленном холодно блестящими хирургическими ящичками, в каких пропаривают инструменты для операций. От будильника тянулся тонкий проводок, теряющийся в сложной системе водопроводных труб с вентилями, маховиками, манометрами и массивными кранами. Я начал обходить чан слева.

Снова шлепнуло. Глухо так, словно в закрытой бочке.

— Не спешить, — Хавьер нервно сжимал рукоять своего «ТТ», осторожно подбираясь к чану с другой стороны.

Сунувшегося было за нами Горииванова он выпихнул из комнаты очень невежливо. Впрочем, майор и не возмущался — не его это работа.

— Командир, у тебя есть граната? — шепотом спросил Руис.

— Так не брали ж ничего. Курортники, мать его! На пожар поехали поглазеть! — И от злости на собственную тупость я шагнул вперед. Ближе, чем надо. Я это осознал, но как-то с запозданием. Меня так и влекло к чану.

Там мелькнуло нечто съеживающееся. Я не смог толком разобрать увиденное: что-то большое, но не рыбина, в мутной, цементного цвета воде и брызги. Неясную картинку рассек удар. Хлесткий удар от обдавшего жаром взгляда злобного существа. Словно струи из огнемета, подумал я, ослепнув на мгновение, и упал. Голова закружилась от десятка костров, одновременно вспыхнувших в зеркальных стенах. Меня осенило: вот, где зарождался фальшивый пожар!

— Андрэ, твоя голова больная. — Сбивший меня с ног Руис покрутил пальцем у виска. — Сначала стреляй, потом смотри.

Он подполз к чугунной емкости и, согнув руку с «ТТ» над головой, стал палить внутрь. Я последовал его примеру. Сквозь хлопки выстрелов доносились странные звуки — как если бы лупили палкой жирную свиную тушу.

Вдохновленный стрельбой, я попытался снова заглянуть в чан, однако Хавьер одернул:

— Нельзя! Ждем!

Я инстинктивно подчинился команде, попутно разглядывая непонятный механизм, выступающий из стены на сваренных металлических уголках. Необычная конструкция с компактным, словно игрушечным, электромоторчиком на круглом шарнире, нависала над чаном. На краю консоли была установлена воронка, куда был опущен резиновый шланг, подсоединенный к разветвлению труб.

— Это навроде ванной, — шепотом сказал я Хавьеру и вспомнил «темных», раскрывших рты, как голодные птенцы, под недоделанным душем на улице. — А голова, когда в ванной лежишь, где?

— Возле крана, — тоже тихо сказал Руис, и на «раз-два» мы вскочили с наведенными в чан стволами.

Громадное, землисто-серое, с желто-синими пятнами, человеческое тело человеку как будто не принадлежало. В остатках ртутноподобной жидкости оно едва шевелилось на дне чана, как слизкий ядовитый моллюск, вырванный из раковины. Голый, верткий, но уже не опасный. Несколько наших зарядов попали в него — мощная выпуклая грудь не вздымалась, из дырок в животе выползали и тут же лопались желтоватые пузыри. Поникшая лохматая голова с простреленным черным виском и распаханной до белой кости щекой принадлежать могла только трупу.

— Это… некромос, — с запинкой сказал испанец. — Но надо посчитать, чтобы быть уверенным.

— Что посчитать?

Руис снял ремень, ловко накинул на закрытые глаза мертвого гиганта и затянул. Тело поползло вниз и словно сдулось. Хавьер хотел что-то сказать, но неожиданно зажужжал моторчик и включился незамеченный за чаном насос. Возле насоса на полу стояла прозрачная бутыль с голубоватой жидкостью. Консоль заработавшего механизма накренилась, встряхнула прикрепленную на краю воронку; внизу конуса громыхнуло, и потом через поочередно открывающиеся отверстия хлынул ртутный дождь, наполняя каплями-шариками жуткую ванну.

— Hijo de puta^[8], — Руис щурился на отвратительное до блевоты существо.

Под брызгами оно заворочалось. Пузыри из раскрытых ран торопливо забегали, словно их выдувало превратившееся в пасть брюхо. Сдерживая тошноту, я смотрел на рыхлую шею, в складке которой торчала прозрачная трубка. Трубка шевельнулась от потока голубоватой жидкости, поступающей толчками из бутыли. Существо задергалось, невпопад засучило конечностями, замотало головой, как младенец. Мертвец оживал. Подняв ЭТР, я переводил взгляд с просыпающегося чудовища на насос, решая куда стрелять. Хавьер отвел разрядник:

— Не надо, командир.

— Что тут? — Не утерпевший Горииванов аж пританцовывал. Майор был похож на любопытствующего второгодника и, пряча улыбку, я отвернулся.

Руис говорил медленно, закатывая глаза и пощелкивая пальцами. Волнение и трудность перевода с испанского передались и нам.

— Этот… экземпляр не опасен сейчас. Он воскрешен очень древним методом… способом.

По словам Руиса, здесь совершался обряд чернокнижника маркиза Франсиско де Вильена. Секрет его хранится в одном из монастырей Андалузии и не передавался никому, кроме…

— …тевтонцев! — Руис, склонившийся над насосом, поманил меня. — Читай.

— Симменс-Цуккерт. Ну и что, немецких насосов у нас нет, что ли?

— Таких точно нет, — Горииванов открыл электрощиток и присвистнул. — Шесть часов автономной работы на аккумуляторе.

Шесть часов автономки?! Ни хрена себе!

Горииванов ухмыльнулся:

— Один раз такой к техникам нашим попал. Когда сняли крышку с аккумулятора, тот взорвался.

Заупрямившись, я предположил, что насосец этот трофейный и…

Горииванов от души рассмеялся, а Руис уставился на дверь за нашими спинами. Дверь распахнулась, и из коридора в комнату упал — не вошел, не вбежал, а именно упал некий гражданин. В кепке и мятом сером плаще. Следом вломился Сарафанов, за ним Ероха и нечто с грязными патлами, скрывающими лицо. Ерохин держал это нечто за тонкую, почти детскую руку. Грязную и мелко дрожащую.

— Не бойся, сестренка, — сказал Ероха, — это сюда он тебя приводил?

Девчушка отодвинула слипшуюся прядь, и показался глаз, полный безумия или неуправляемый от ужаса. Второй глаз, если и был, то не открывался — веки на нем будто срослись. Нет, были сшиты.

— Да… Но я ничего не помню!

— Встать, Ситник! — заорал Михей.

Начальник склада ползал на четвереньках, как побитая собака. Он и повизгивал, выдавливая из задыхающегося горла что-то нечленораздельное и скулил, вытирая слезы.

— Не хотел?! — ревел Сарафанов. — Заставили?!!

Михей схватил с пола кепку и с силой швырнул Ситнику в физиономию:

— Ты всё мне, сука, расскажешь.

— А что тут рассказывать?.. — как-то скучно начал Горииванов…

Ерохинская фикса блеснула в оскале:

— Он в сарае с инструментами, в замаскированном подвале, спрятался и девчонку на привязи там держал. Падла!

— … Вот и хорошо. И все понятно, — будто не слыша, флегматично продолжал Горииванов. — Все доказательства пособничества фашистам и факты издевательства над людьми имеются. Необходимо всё сфотографировать и составить акт.

Майор повернулся к Ерохину.

— Специальное оборудование, — теперь Горииванов чеканил, как немец, каждый слог, и загибал пальцы, — Сим-менс-Шук-керт-вёрк, это раз. Труп в чане — два. Во дворе еще шестеро… «Вышка», короче.

Ероха повел на выход плачущую девчонку, а бледный, воняющий потом и мочой, завскладом запричитал:

— Я не хотел, я отказывался… Они сами меня убили бы… У меня семья, у меня сын в Чернигове!

Грохнула консоль, насос остановился. Руис схватил за шкирку Ситника и поволок к чану. Тот поскользнулся, упал, вцепился в мой сапог и завыл. Рукава помятого плаща заведующего складом задрались, и я увидел на запястьях порезы. Недавние, свежие и заросшие. Хавьер наклонился и прошипел ему в ухо:

— Некромосу, чтобы ожить, нужна кровь убийцы. Да, Ситник?!

Руис тащил за собой жалкое подобие человека, хватающееся за малейший выступ в полу и на стенах, за стул-кресло с кожаными ремнями на подлокотниках и массивных ножках. Последним препятствием был чан. Ситник замотал головой:

— Нет, нет. Не-ет!

Ему удалось зацепиться за чугунный борт.

Горииванов отстранил испанца и, присев на корточки, погладил Ситника по голове. Ласково погладил.

— Говори… Говори, я пойму. — Израненное шрамами и ожогами лицо майора было спокойным, умиротворенным.

Я видел смертельно раненых с такими лицами. Лица отмучившихся людей, людей свободных от боли. И в храмах, говорят, тоже такие лица у грешников, получивших искупление грехов. И у Ситника тоже стало такое лицо. И он заговорил. Кивал и говорил. Говорил и никак не мог остановиться, в подробностях рассказывая, как стал предателем и убийцей.

Он начал работать на немцев в июле сорок первого. Заводской автомобиль-мастерская направлялся в город Остров, чтобы вывезти оборудование. Когда на перекрестке они увидели танки, то Ситник сразу не понял — пыльные приземистые машины в далеком тылу никак не могли быть ими. Даже, когда брызнули стекла лобового стекла, перемешиваясь с брызгами крови водителя, Ситник лишь прикрылся руками. А потом он их поднял вверх, сдаваясь.

Вид солдат в чужой форме, смеющихся и тыкающих в него пальцами, поразил Ситника, и пиявками впился страх, заставивший гоготать вместе с немцами, когда они вытащили из кузова Якова Наумовича. Один из немцев — краснощекий толстяк с винтовкой, — щелкнув затвором, поставил на колени этого пожилого прибориста и, недолго порывшись в ящиках, достал пучок пакли.

— Ich locken jüdische ersatzteile^[9]! — заржал толстяк и, скрутив из длинных волокон подобие пейсов, нахлобучил на голову Якова Наумовича.

Еще одного инженера, ехавшего с ними и что-то гневно крикнувшего немцам, застрелили, а Ситник остался жить. Правда, немцы дали подписать бумагу о сотрудничестве.

— Машина подъехала легковая, — Ситник криво улыбнулся. — В ней был офицер, прекрасно говорящий на русском. Узнав, кем и где я работаю, обещал жизнь.

Завскладом зажал кисти между коленями, уставившись в одну точку.

— А убил ты кого? — спросил Горииванов.

— Так… Яков… Яков Наумыча и застрелил, — всхлипнул Ситник, закрывая ладонями лицо. — Офицер пистолет дал. Я глаза закрыл и стрельнул. Открыл, а он лежит. Улыбается. Мертвый, а улыбается.

…Завербовав, немцы проинструктировали Ситника и отправили назад в Ленинград. Заданий никаких не давали, пока в июне не заявился Курт, тот самый немец, что говорил без акцента. Он, как положено, назвал пароль, передал чертежи и дал распоряжение произвести на складе, начальником которого был Ситник, кое какие изменения…

— Первого, я вдвоем с Куртом тащил сюда, в лабораторию. Потом, других уже сам… да. Мы быстро все сделали: старый колодец засыпали, ручей ушел под землю, и вырыли новый колодец. Курт место точно указал — сразу попали на черную воду. Трубы подвели к резервуару, насос, автоматический контроль температуры. Ну, вообще, много всякого. Он хороший специалист.

— А этих… монстров много сделали? — спросил Руис.

— Да вот он — последний.

Руис устало повторил:

— Сколько всего их?

— Шесть. То есть с сегодняшним — семь. Как в аптеке!

— Почему семь?

Ситник замолчал. Надолго. За него говорил Хавьер:

— У вас про этот обряд узнал Пушкин и написал про мертвую инфанту и семь рыцарей. Очень мало, кто знает технику обряда. Для него нужна вода, которая течет наоборот, кровь убийцы и семь мертвецов. Ну и живая девушка.

— А что за вода такая — наоборот? — Михей недоверчиво улыбался.

— О! Течет вверх под уклон, не мерзнет… э-ээ… не морозится в лед, убивает живого, а мертвого воскрешает. Это по легенде. А по науке, думаю, это измененная молекулярная структура…

— Каким образом?

Руис поднял с пола резиновую перчатку, одним движением вывернув ее наизнанку:

— Вот таким.

Взяв перчатку за палец, Ероха обсмотрел ее с разных сторон.

— Лихо. Вещь та же, а на руку уже не наденешь! Вода… значит, и реки такие могут быть… и леса, и города? Целый мир наоборот.

— Антигород, — внезапно сказал я, вспомнив когда-то рассказанную Астрой историю.

Быстро обернувшись, испанец сказал:

— Энтерна. Город, описанный в ханаанской библии.

Книга, которую нашел английский полковник Грейвс в Ираке, действительно описывала много мест и событий, расходящихся с ватиканской трактовкой писания. Наверное, поэтому ее так быстро «потеряли». Только большинство ханаанских стихов, по-моему, выдумка.

— Сказки ты нам рассказываешь, сеньор Мальвадо. Про живую царевну и мертвую воду, и семь богатырей! — Горииванов махнул рукой. — Передадим дело Ершакову, пусть занимается. А воду из канав и колодцев — на анализ в ГНТО. Пусть исследуют.

Оставалось теперь дождаться контрразведчиков — попав под действие мертвой воды, мы все должны были пройти проверку. Михей сторожил Ситника, Ероха дал кусок рафинада девушке, сидящей к нам прямой спиной, и травил байки, «паравозники» с Гориивановым засели в домино. Я поделился с Хавьером мыслями по возникновению призрачного пожара, и он объяснял мне, выводя палочкой на земле контуры языков огня, по каким можно отличить обычное пламя от нечистого.

— Только все это антинаучно, — рассмеялся Руис, закончив рисовать. — Легенды. Бабушкины сказки.

— Народные испанские приметы?

— Си, сеньор.

Похожий на синего крокодила автобус вполз во двор, бурча выхлопной трубой. Вышедшие первыми штрафники принялись за трупы, а хмурый их бригадир, старшина Аким, повел неторопливый разговор с Сарафановым, поглядывая на бледного Ситника. Потом взялись за нас контрразведчики, чтобы после десятка утомительных процедур дать вольную, тиснув в учетной книжке заветный штампик «проверен».

Глава 8 Веденяпин, Хрунов и лысый доктор из «скворечника»

Когда я обратился к Полюдову насчет психиатрической больницы, Евграф меня удивил. Оказалось, что в подобные заведения, курируемые Центром, ходу нет.

— Москву надо запрашивать, — сказал начоперод и, опасливо взглянув на потолок, добавил: — Или под дурачка скосить на липовом документе. Зайди к Еленину, пусть он тебе пропуск какой выпишет.

Я поймал зампокадрам в дверях. Еленин не возмущался. Повернул ключ в обратную сторону и вернулся в кабинет. А на мои сомнения в законности и действенности «липового документа» только зевнул и процитировал классика:

— Суровость законов империи компенсируется необязательностью их исполнения либо возможностями найти лазейку.

Лазейка отыскалась все в том же шкафу с полуоторванной дверцей — только теперь не в верхних ящиках, а в нижних. Приподняв ладонью стопку бумаг, Еленин выдергивал краешки папок свободной рукой, бегло осматривая разноцветный картон.

— Это госцирк, это библиотекарши, это… летние площадки. Так… две вакансии в Народный дом… кхгм… кафе «Норд».

Зампокадр мял в пальцах бумажную рухлядь, пока не наткнулся на коробчатый футляр с Ладыниной и трактором на обложке.

— Ну вот же они! — потряс коробкой Еленин, плюхаясь в трехногое кресло и умиротворенно закрывая глаза. — Хочешь быть архивариусом отдела культуры, внутренней политики и быта?

Однако архивариусом побыть мне не довелось. Документ оказался на даму по имени Алевтина Павловна. Кроме того, к эвакуационной комиссии эта Алевтина никакого отношения не имела.

Следующим в очереди оказался Цвибельфиш Кристо Имрусович, парторг завода художественного литья «Монументскульптура». Но и в цвибельфишах долго я не походил. Скульптор-монументалист почил в бозе еще в 1938 году, о чем свидетельствовала черная полоска и метки на обратной стороне документа.

— Ну да, — задумчиво сказал Еленин. — Парторг, которого горюн задрал! Большой, кстати шум тогда случился.

Выручил меня обыкновенный реставратор «Ленизо», лежавший на дне коробки. Когда Еленин переклеивал фотокарточку, он смотрел в мою сторону. А потом снова исчез, с улыбкой возвращаясь к белокурой трактористке.

— Да не томись ты, Андрей Антонович, — прошамкал он скрепками в губах. — Вот сейчас печать оформим, и дуй к своим психам!

Снова подойдя к шкафу, Еленин присел на табурет возле заваленного гроссбухами подоконника. Он погрыз ноготь, сунулся было эту кучу разгребать; несколько тетрадок упало. Зампокадр постоял возле них, что-то прокручивая в голове.

Это копание ненадолго оттягивало момент посещения «скворечника», Хоть стреляй, но ехать туда не хотелось. Аж до скрежета зубовного. То, что произошло давным-давно, мерцало в сознании, заваленное пластами прошедшего времени и тысячами других событий. Оно не давило подспудно — нет. Спрятанное на задворках памяти произошедшее всегда ждало своего часа. Бегло касаясь нервов, тревожная волна сливалась в подвздошье, оставляя липкий осадок.

— А знаешь, я помню, чертеж здесь был! — откуда-то проговорил зампокадр.

Я «очнулся», переспросив:

— Что за чертеж?

Наверное, он чем-то сильно забил себе голову. Не отвечал долго, а потом враз повернулся, устремляясь к черному заслуженному сейфу.

— Подойди сюда, Саблин. Ближе стань… подержи-ка! Это в левой руке, это — в правой. И не путай их, и меня. Видишь — система!

Еленинская система заключалась в чередовании елочных флажков, засунутых между папками. В папках — личные дела. Закрытые. Тех, кто погиб, достоверно умер или выбыл по всяким другим причинам. Такие документы могли храниться в не опечатанном месте, если ими активно пользовались. Другое дело, какая связь между ними и «моим» дурдомом?

— Вот она!

Из папки с пришпиленным новогодним огурцом выпала гармошка карты.

— Абсолютно неудобный способ хранения информации, — отметил зампокадр, глядя на клееные промасленной бумагой стыки. — У Ершакова есть интересная машина, которая специальным кодом может хоть стихи писать. Представляешь себе «Войну и мир» размером в пуговицу? Вот!

Изрядно затасканный чертеж психбольницы № 3 был разделен линией на две неравные части. Очень неравные. Меньшую, которая занимала верхний правый угол, можно было почти накрыть ладонью. А если оттопырить большой палец — то совсем; лишь значок с кружком и молнией выглядывал, да красовалась надпись у его стрелки:

Зона ответственности ПгГорспецрозыска

— Здесь — все наше, — объявил зампокадр, обводя скрепкой участок. — Если твой поиск произойдет в этой зоне, то и маскироваться не нужно — иди смело.

Довольный собой Еленин снисходительно и небрежно принялся складывать карту.

— Так-то, Саблин, — похвалился он, указывая пальцем на свой лоб. — Здесь вся информация по всему личному составу рассортирована.

— А что… у нас и в дурдоме…

Еленин искренне и долго смеялся, перекручивая тесемку на папке:

— Нет! Это Максимилиан Палыч Ганчев. Наше ученое светило, основоположник и самый умный ум что-то мудрил там. Кстати и грюнберговская машина, что тебя спасла, действует на основе теорий Ганчева. Так что цени.

— Там, наверное, шизиков лечили?

— Да кто теперь знает, что там лечили. Может, душевные скорби, а может, наоборот — развивали человеческие способности. Время-то какое было! Чуть ли не Марс штурмовать хотели переносом сознания. Много чего тогда перепробовали: и головы оживляли, и молнию из человека делали. Да-а…

Мне не понравились в голосе Еленина оттенки недоговоренности. Что-то скрывал он, озабоченно шелестя бумагой. Может, и шутил про человека-молнию, однако я не удивлюсь, если такое было — значок, мелькнувший на старом чертеже, означал симбиоз женского организма и электрической энергии.

Чем-то зацепил меня этот странный символ, набранный из алхимических рун и современных обозначений электрических линий. Он был связан с водой и огнем — такими вот исключающими друг друга стихиями. Связан с какой-то мелодией и людьми, идущими согласно ритмам этой мелодии. Почему-то связан с Валькой Зворыкиным. С каменным крыльцом в мокрых осенних листьях. Эта связь то и дело ускользала, чтобы, возникнув опять, опять рассыпаться. Колыхнулась в глазах картина желтого и колючего парка. В нем был холод, ежились кусты у забора и где-то недалеко гудел клаксон.

Было это… был грузовик у двери с голубой табличкой. И шофер сигналил, и на звук вышли люди в халатах, похожих на докторские, но не докторских. Они забрали в кузове несколько чудных приборов и ушли. Но Валька все равно полез в кусты, боясь, что доктора запрут его вместе с психами. А я не боялся — «шмаль» действовала на меня по-другому, и сократить путь через больничку было не страшно. Страшно стало, когда у двери появился еще один. Он стал поворачиваться в нашу сторону, и я тут же пригнулся, потянув за собой Вальку.

Зворыкин тогда узнал его. И я, наверное, тоже. Однако все, что случилось потом, к счастью, исчезло из памяти.

* * *

— У нас нынче контингент весьма невелик, — грустно вещал сизый доктор, блестя полированной лысиной. — Зимой, сами понимаете, голод… Ну, из оставшихся… да за май-август набежало кое-что. В основномнервные потрясения, как с вашим Веденяпиным. А так мы стараемся не держать людей, исключая, разумеется, социально опасных.

Он вытащил толстую книгу и, водя длинным пальцем, стал читать:

— Больной Веденяпин. Доставлен службой ночной психиатрической помощи с места работы. В первую сейчас не возят, так что к нам или на Пряжку.

— Так до туда ближе.

— Там какое-то происшествие, мест не хватало…

Доктор опять углубился в книгу:

— Тридцать девять лет, научработник, пьет без запоев с шестнадцати лет, явных признаков дегенеративности не наблюдается, общемедицинские показатели в норме. В первый раз у нас отметился в 1924 году; потом перерыв аж до этого случая. Вот так.

Я подумал, что Веденяпина надо бы проверить по нашим спискам, и спросил:

— Иван Егорович, а его, каким привезли? Тихим, буйным?

— Беспокойным, знаете ли, весьма беспокойным. Все порывался куда-то, сестру укусил. Пришлось в простынку завернуть. Полежал, поутих. Проблем после этого не было. Тихий, весь в себе. А потом понял я — жулик этот Веденяпин. Жулик и пьянчужка.

— Жулик?

— Ага. Психоз прошел через два дня — нехарактерно как-то, и на выписку не спешит. Целый театр тут изображал, с фантазиями. Я его пристыдил, да вдруг помощник мой проникся: «Интересный, — говорит, — случай!» Поместил Веденяпина в одиночку, в старом корпусе. Наблюдать стал. Да только недолго! Третьего дня нашего «научработника» пробрало по-настоящему.

Психиатр раскрыл папку.

— Больному кажется, что по городу ходят пять старух и черпают огромными ложками его кровь. Сами старухи тоже огромные, выше труб листопрокатного завода. И их никто не видит, потому что фигуры намагничены. Еще он боялся женщины в белой вуали.

— Кого?

— Да-с. Вообще бред очень странный. Знаете ли… каждый тип больных видит свои галлюцинации. Алкоголики — чертей, собачек, разверзающиеся пропасти под ногами. У шизофреников свой компот, однако характерный. А в вашем случае…

— Тьфу-тьфу.

— Что? А! Ну да. Так вот, Веденяпину мерещилась Белая дама.

— Дама?!

— Да-да. Ну это я образно. Для понимания. Бормотал он что-то о втором пришествии, о том, что Бог — женщина. Э-мм… Веденяпина обычными методами привести в норму не удалось. Ну и куда деваться, стали его лечить гнойным абсцессом.

Иван Егорович аккуратно завязал шнуровку и спрятал папку в шкаф.

— И то, знаете ли, не помогло. Температура за сорок, а он кричит, на койке дугой ломается. Страшное дело!

— Ну а сейчас как он, спокоен? Поговорить с ним можно?

Доктор потер затылок ребром ладони.

— Понимаете, товарищ… Лечение гнойным абсцессом не всегда безопасно для организма. Особенно слабого. Вчера больной Веденяпин умер — отказали почки.

В клетчатом окне густился лучик солнца, пытаясь осветить доступный ему уголок докторового кабинета. Но в фокус попадали только входная дверь и шкаф, а набегающая волнами сырая туча быстро смывала позолоту. На лысину Ивана Егоровича падали приглушенные блики, и хотелось потереть ее суконкой, аккуратно сложенной в футляре для очков.

— Что ж это вы, доктор, пациента угробили?

— Всяко бывает. Помните, все думали, что за неделю немца разобьют, когда война началась? А вышло вон как…

Я вспомнил хмельное воскресенье в городе Всеволжск, где застал меня первый день войны, шумную толпу с кумачом «Даешь Берлин!» и заткнулся.

— Чаю хотите?

Голос доктора был по-прежнему ласков и добр. Очевидно, весь мир делился для него на коллег и пациентов — нынешних и потенциальных. Моя персона, судя по всему, была отнесена в резерв второй группы.

— Хочу. Если можно зеленого.

— Липовый цвет устроит?

— Давайте попробуем.

Под липовый чаек он добавил еще несколько штрихов к портрету Веденяпина. Так, ничего интересного: «в спокойном периоде больной допускался в парк, не мог есть киселя из отрубей овса и рисовал в мастерской».

— У нас, знаете ли, замечательные мастерские были до войны: художественная, переплетная, сапожная…

Я спросил, не осталось ли каких-нибудь записей умершего или его вещей.

— Обувь его жена забрала… Костюм, по-моему, тоже. А рисунки надо посмотреть в мастерской. Хруно-о-в! Савель-и-ч! — крикнул доктор, выглянув за дверь, — иди сюда, пожалуйста.

Савельич, остроглазый дядька с длинными руками, на вопрос о полотнах ответил неопределенно:

— Да, кажись, валяется чего-то.

— А ты, братец, в печку их не того?

— Не, указаний таких не было.

— Очень замечательно, — сверкнул лысиной Иван Егорович. — Проводи товарища и пояснения дай, какие потребуются.

Савельич хмуро кивнул и повел меня через заросший зеленью парк. Несмотря на полдень, в мастерских было сумрачно. Серые фигуры в колпаках шили, драли на ровные полоски бумагу или стучали молотками в сапожные ноги.

— А вы не боитесь, что они когда-нибудь покалечат друг друга? — спросил я, глядя на довольно увесистые молотки и обильное железо в углах.

Савельич улыбнулся:

— Нехай попробуют! — И хлопнул усердно тыкающего дратвой мужичка так, что бедняга аж хэкнул. Остальные пригнулись, работая еще быстрей, а мне подумалось, что кое-кто здесь неплохо имеет на ремонте обуви, прикрываемом звучным словом «трудотерапия».

— Товарищ Хрунов, это безобразие! Щит с надписями должен располагаться напротив окна, в шестидесяти двух сантиметров от угла помещения.

Непорядки клеймил высокий дородный мужчина лет пятидесяти. Кроме гимнастерки были даны ему во владение широчайшие пижамные брюки в полоску и неизменная придурочная шапочка. Абсолютно нормальный человек на первый взгляд. Встреть такого на улице — чистый директор маленького предприятия. Например, кислородной станции. А тут видишь…

Кислородный директор потоптался в проеме, сникая под хруновским оком, но не отступил.

— Обо всем я изложил в письменном виде, — твердо сказал псих. — И, кроме того, необходимо убрать с подоконника морских свинок, они мешают естественному освещению.

Савельич, рыкая, погнал любителя порядка, и я остался в обществе дураков и психов.

И опять начали всплывать призраки из прошлого. Они толпились вокруг ощутимые и неосязаемые. Опять виделся мне тайный умысел рока, который привел меня сюда — в место, где хотелось оказаться меньше всего. Страх начал подбираться к горлу. Выйдя на улицу, я сел прямо на землю и хотел выпить воды. Но фляги не было. В черном, с потертым лаком портфеле были железные очки и беретка. Вспомнилось, как Сарафанов, дурачась, совал эти очки для близорукости. Он ржал и говорил, что для «профессора кислых щей» они — самое то. Еще он взял пальто у шифровальщиков — то, что было сейчас на мне. Я с Михеем ругался, однако маскировку «под реставратора» взял. И теперь нисколько не жалел. Но не оттого, что так здорово справился с ролью «профессора кислых щей». Плотнее запахиваясь, я признался себе, что просто прячусь в этой одежке от того давнего страха, который стер мне несколько дней памяти. Что я ничем не лучше маленького мальчика, закрывающего глаза в уверенности, что и его никто теперь не видит в этой маскировке. А если и видит, то ведь я — не я. Я не шкет Кочерга, не Андрей Саблин, оказавшийся здесь через 18 лет. Я — непричастный реставратор «Ленизо», в дрянном синем пальтугане…

… беда по земле ходит, мимо проходит, нигде не бывает, меня забывает…

— Эй, ты чего там бормочешь? — Хрунов укоризненно глядел сверху, держа в руках какие-то бумаги, очевидно, веденяпинские рисунки.

— Вот его художества, — указал на пыльные рулоны обоев санитар. — Рубель хренов.

Я спросил у Хрунова, откуда он эту фамилию знает, не удержался. Все-таки лирическая струнка у подобного человека это «знаете ли» редкость. Однако Савельич разочаровал. Врубелем^[10], оказывается, занимался доктор Иван Егорович и даже «писал про него книжку».

— Короче, наш клиент, — заключил санитар и вручил «альбом» мне.

Сверху лежали черно-белые наброски карандашом: античные головы, драконы с рыцарями, хризантемы; отдельно был свернут рисунок большой каменной башни с оконцем. В середине я обнаружил стопку перевязанных бечевой рисунков к детской книжке: разные животные изображали людей — хитрых, глупых или наоборот хороших и добрых. Потом попался мертво-желтый город на ватмане. Усеянный фальшивыми зданиями, он как бы нависал над еще одним — замершем в живом страхе. Почему — не знаю; как-то ухитрился Веденяпин дать понять, что желтушный анти-город хочет занять место настоящего города.

Между всеми этими творения то и дело попадались рисунки скорбящей фигуры в белом. То ли мумия, то ли дама с вуалью, полускрытая туманом. Много таких рисунков и все тревожные. Наконец я добрался до самого «дна» — небольшого, размером с энциклопедию, фанерного щита, на который Савельич складывал рисунки безумного художника.

На фанере была нарисована Божья мать в косынке, что любили носить заводские девчата в двадцатых годах. Присмотревшись внимательнее, я разглядел нелепый хоровод вокруг полузаброшенного здания. Художник изобразил на крыше спирали молний, сделав его похожим на футуристический храм Электрополиса. Только разряд шел не с неба на землю, а наоборот — в полном соответствии с перевернутой психикой Веденяпина. Рисунок оставлял странное впечатление. Как будто люди, с помощью своего электрического храма, сотрясали небо, требуя чудес. А недосягаемая высь, удивляясь человеческому поведению, отдала им требуемое. Правда, вид у небес был хмурый и недоверчивый: мол, держите свою пролетарскую мадонну, раз невтерпеж, но приплод воспитывайте сами. И какой получится спаситель — целиком на вашей совести.

А на обратной стороне фанеры был еще один рисунок. Наверное, судьба его оставила последним, чтобы ударить в упор: сильно и наверняка. В уже исковерканный страхом рассудок, в котором из далекого прошлого просвечивались забытые картинки. Уже нечем было защититься от них, а белая на голубом стрелка-молния все била, дырявя сознание. Из разорванной памяти хлестали скрученные в клубок огни, которые разгибали лепестки спасительной брони забвения.

Напрасно силился я унять шепот из прошлого. Он звал настойчиво и неотступно. Кажущаяся незыблемость бытия, сурового, однако привычного, была разодрана. А потом и вовсе стерта в труху, сыпавшуюся паутиной осеннего ветра…

— Слышь, Слон, сиди тихо. — Глядя на дверь с голубой фанерой, я пихнул Зворыкина в бок. Он засуетился и даже уменьшился как-то.

— Граф? — пробасил Валька, и, приглядевшись, подтвердил: — Точно! Да еще со шмарой. Вырядился, как «жоржик» с Невского.

Из-под навеса, бросавшего тень на полюдовскую подружку, доносился шорох, ерзанье мягких подошв, тихие голоса. Потом голос Евграфа стал отчетливым, а девушка вдруг подалась к двери. Чем-то ее движения были знакомы.

— Вера, это, может, единственный шанс. Я прошу, не бойся. Они — люди достойные.

Начоперод поднял воротник и продолжил маслить ништяками. Глупая шмара кивала, но…

Начоперод?!

Зажмурившись, я вновь открыл глаза, глядя на руки. Они были в детских цыпках и с грязными, обломанными ногтями. Я не узнавал их, но в то же время помнил, когда взялся свежий порез на пальце. Вчера. Мы экспроприировали лампочку в буржуйской парадке.

Провалившись в детство, я видел одновременно и своими глазами, и глазами себя, мальчишки. Забытые по прошествии стольких лет чувства — страх, запах чердака, — были одновременны с обыденными. Я подметил термозаряд старого образца в нагрудном кармане Евграфа — тогда была мода маскировать их под самопишущее перо. Собеседница Полюдова воспринималась и как «Маня с приветом», и знакомая — стоит лишь только увидеть ее лицо — девчонка.

Она вышла из тени, поворачиваясь…

— Кочерга… — послышалось Валькино пыхтенье из кустов, — засыплешься.

И я ничего не смог сделать. Кочерга не подчинялся мне. Он повернулся к Вальке, ответил что-то и лишь затем повернулся; Вера уже опять была в тени — я не увидел ее лица. Евграф топтался рядом. Лицо начоперода из 1924-го было красным, а движения рваными, как у веревочного Петрушки. Он достал из кармана приготовленную блестяшку; легкая, она вскоре оказалась на пальце этой Веры.

— Идем, идем! Граф, если про непмана (Валька почему-то говорил именно так — нЕпмана) прознает — в Лавру свезет.

И Слон поволок меня к забору, вламываясь в заросли.

— Не отставай, это сучило коповское укатает враз — уж я, брат, знаю!

Т о т Саблин тоже знал, поэтому бежал быстро и без всяких остановок. А я пытался понять, чем э т о т Валька Зворыкин отличается от того, что жил в моей памяти в невероятном далёко от сорок второго года.

Однако другие мысли пришли, когда мы перелезли через забор. Больничный корпус исчез, зато другой дом, черный и длинный, появился перед глазами. Его пустые окна скалились обломками стекол, и ветер все никак не мог захлопнуть одинокую створку.

— Двигаем на задний, — уверенно сказал Валька. Он поставил ногу в разорванной штанине прямо на бочку, помогая мне взобраться.

Сначала видимость была чуть получше, чем в могиле. По утверждению Зворыкина внизу обосновались вчера какие-то чудики. Всю ночь слышалось пение, громкие звуки и нечто вроде молитв; готовились они к концу света.

— Дверь-то я подпер, — довольно улыбнулся Валька, и щербина в зубах осветилась огоньком спички. — Кто их знает, полудурков!

— Где слам? — спросил я, тоже закуривая.

В ответ он сгреб мусор с картонного ящика.

— Сто коробок. Ящик, что твой воз, а всего сто коробок — понты какие-то. — Валька сокрушенно покачал головой и вытянул из-за пазухи два шарика: — Еще по одной?

Кашгарский насвай привычно охладил нёбо. Меня подхватил поток мыслей, ноги растворила темнота. Правда, сначала была тяжесть, но вскоре враждебная темень дружески похлопала по плечу, и десяток фиолетовых огоньков впорхнул Вальке на голову.

Я злорадно ухмыльнулся:

— Эту шмаль магометки из куриного говна катают.

Валька тут же утробно булькнул.

— Падло ты, Кочерга, — разбросал он кашлем туркестанское зелье.

Однако насвай хорошо бахнул в зворыкинскую голову. Она хоть и большая была, но пустоватая. Поэтому Валька достал из потайного места электрическую лампочку и удалился. По его словам было необходимо выкрутить Луну и поставить новую.

А я умостился поудобнее — спать. Наверху скрипела балка, вилось облачко пыли у кирпичной трубы, разбрасывали перья голуби. Их «курлы» погружало в дрему, но шум внизу мешал сосредоточиться.

Доски на чердаке разошлись, и, еще больше раздвинув их, я увидел свет факела, а присмотревшись — людей. Взмахивая руками, они тянули долгую, по церковным канонам сложенную песню. Будто ряженые нацепили некоторые из них блестящие накидки, может быть, из фольги. Подчиняясь команде, сектанты пришли в движение. Их танец напоминал хоровод, чья скорость росла с каждым кругом. Ни на миг не задерживался он, постепенно заполняя собой обозримое пространство. Быстрым шагом, а потом и бегом двигались в круге мужчины и женщины. Пока еще можно было распознать отдельные лица и особенности походки каждого. Но скорость равняла всех. Следами безумия был отмечен их путь. Видно было, как женщины царапают щеки в кровавые полосы, как бьются припадочные, как содрогаются бородачи в накидках, пытаясь перевернуть видимую лишь им ось мироздания.

В круговороте мелькали уже едва различимые фигуры. Тощий хромой подросток, девка в красной косынке, вся утыканная конопушками, вопящий мордатый увалень. Упорно не отставая, бежал старик, чтобы рядом с другими достигнуть непонятной мне цели. Упав, он опрокинулся навзничь, глядя прямо на меня…

Испугавшись, я откинулся назад, упираясь в стену. В чердачном окне появилась вязкая темнота ночи, которая несла ожидание чего-то неизбежного. Я увидел, как вспухает огненная пена в больничном парке — змееподобный луч, вызревший в пене, ударил ввысь. Ударил из-за той двери с фанерной голубой табличкой и стрелкой-молнией. А может, сама молния выскочила, наконец, из своего бесконечного круга, взмывая к электрическим сестрам.

И разбудила мироздание, удивленно взирающее теперь на хаос людских мыслей и образов, успевших выплеснуться из пробитого молнией тоннеля. А потом возвратилась на Землю, чтобы воплотить размытые мечты и желания тех, кто обращался к нему, кружась в бешеном хороводе.

А те неслись все быстрее и быстрее, и вопли их становились все громче. Была в этом движении целеустремленная сосредоточенность, единое стремление к цели — тоже вверх, за край неба, где скрывалась непонятная человеку сила под именем Бог. И как бы внимая им, воздух прочертила белая вспышка, наполнившая все вокруг прозрачным сиянием.

Его ощутили сразу: хоровод пронзило судорогой, люди повалились друг на друга и круговорот замер, рассыпаясь на изумленные чудом фрагменты.

Прежде чем свет исчез, я увидел, что конопатая девка в косынке стоит — единственная из всех. Ее освещал изнутри свет, но отблески сияния тут же смыл треск горящего дерева. Так стреляют брошенные в костер поленья.

Занявшись вдруг, пожар сразу охватил все несчастное штольцевское здание. В секунду огонь полыхнул на стенах и те, кто был внутри, кинулись к выходу. Я тоже.

Выбравшись знакомым путем, я стал шарить взглядом Вальку и сразу вспомнил о забытых на чердаке трофеях.

«Дюбек! Сто коробок в ящике».

Без помощи здоровяка Вальки на чердак было не забраться и пришлось бежать напрямую, чтобы проскочив входные двери повернуть к деревянной лестнице. «Сто коробков, сто!» — билась в голове мысль. И она тут же забылась, потому что сквозь языки пламени и дым было видно ту, конопатую, в косынке. Она стояла, глядя вверх, не трогаясь с места. Огонь касался ее, но тут же отлетал в сторону. А девка, непонятно улыбаясь, терла лицо, как от щекотки.

— Чё лыбишся, дура?! — Я с размаху толкнул ее. Как раз вовремя — подгрызенная огнем, сверху падала тяжелая балка.

— Ходу, ну! — уже орал я, заталкивая дуру в неприметный лаз у простенка.

Конопатая упиралась, и я скользнул туда сам. А ее дернул за ноги, за секунду полностью втащив в убежище. Это была небольшая пристройка. Полуподвал, отделенный каменным фундаментом. Раньше в нем держали какую-то живность — запах навоза полностью не выветрился.

— Дюбек! Сто коробков… дать бы тебе! — Я замахнулся, но не ударил — только плюнул с досады, и, вооружившись камнем, собрался разбить стекло в маленьком окошке — уже чувствовался дым.

— Мальчик… мальчик, что это?!

Таким страхом был пропитан ее голос, что на спине зашевелились холодные муравьи. Дрожа, я повернулся. Прямо у стены, скрючившись, лежала конопатая. В глубине ее тела, как в лампе под керосиновым стеклом, разгорался голубоватый огонь. Он сновал вправо-влево, будто зверь, внезапно для себя проснувшийся в клетке. Несколько светящихся шаров двигались вокруг нее, будто обнюхивающие нору животные. Ближний оказался на уровне глаз, и девчонка не могла оторваться от его мерцающего света.

— Мамочки… — прошептала конопатая, и голубой холодный огонь стал разбрасывать слепящие искры.

— Невесты… невесты в платочках… — прогремел над ухом Зворыкин, и его рука потащила меня прочь. Он уводил меня от тайны, сковавшей память на почти двадцать лет. Я рвался назад, а неумолимая сила с хрустом крутила руки, повторяя:

— Бинты, варежки, невесты в платочках.

И тогда я бросился на Вальку…

— Эй, эй, чего ты! — Савельич одной рукой держал меня, а другой — психического, и пребывал в растерянности, кого вязать. А сумасшедший продолжал вопить:

— Бинты, марля, невесты в платочках!

Прибежал, наконец, еще один санитар и взял его на кукан. Меня же отпустили.

— Ну ты, парень, даешь! — подозрительно смотрел Хрунов. — Почище наших… Это ж Коса. Какой к черту Валька! Коса, мать твою!

Псих был одет в стандартное рубище, дня два не брит, и как положено сапожнику — в рваных больничных шлепках на босу ногу.

— Душат, душат, глаз не сомкнуть. Невеста в марле…

— Какой марле? — спросил я.

Психбольной скомкал на груди белье.

— Марля, бинты.

— Ты видел что-то!?

— Вижу. Тот рисовал, но не знал. Я не знаю, но вижу. Она здесь! — Несчастный пугливо втянул голову. — Ходит по табуретам на пальцах. А хребта нет. Зачем хребет, если стены двигаются!

— Он — дурак, — объяснил Савельич, обнимая пациента за плечи и делая попытку увести его, чтобы занять лично-полезным трудом.

— Погоди! — задержал я санитара. — Кто таков, почему здесь? Поподробней.

— Подробней доктор скажет, — насупясь, выговорил Хрунов. — Косарев дурак и пьяница. Больше десяти лет уже здесь.

— А кем он т а м был? — кивнул я далеко за ограду больничного корпуса, увитую чем-то зеленым.

— Барыжил на Андреевском рынке.

— Скажи, Савельич, а он по-иностранному никогда не говорил?

— Думаете, шпион?

— Не, может, полиглот какой?

Санитар изобразил удивление, смешно выдвинув челюсть.

— Ну, это… языки знает. Много, — объяснил я.

— А! Нет, языков не знает. Зато любую карту через рубашку насквозь видит, сука.

— Как это?

— Да просто!

Савельич оторвал кусок бумаги и, неумело изобразив десятку и ромбик, показал его «рубашкой» вперед.

— Коса, слышишь? Эй, ты, — пихнул он в спину Косарева. — Кто здесь нарисован?

Тот глянул на клочок обоев, зажатый в кулаке, и, равнодушно загибая пальцы, ответил:

— Десять бубей.

Увлекаемый неожиданной игрой, я нарисовал пиковую даму и туза, кинув бумажки, как Герман на ломберный стол. Туз вышел красивый и толстый, а с дамой пришлось помучиться. Я неплохо рисую, но, видимо, поистерся навык. Вместо грудастой пиковой тетки получился профиль девушки, тонкий и печальный.

Косарев посмотрел на бумажки и опять понес чушь про варежки и бинты. Савельич озлился:

— Ну, ты, чума в тапках, говори реставратору, где хто.

Коса показал на меня пальцем, и заплетающимися ногами принялся выделывать «колена», сопровождая пляску дурашливым, нэпманских времен еще, куплетом:

Психический протянул мне еще одну веденяпинскую картинку. Снова двойник Города, стремящийся занять чужое место. Косарев хитро прищурился.

— Холодом задушит.

Я машинально спросил:

— Кого?

В ответ он захихикал и затянул старую песню:

— Варежки, бинты…

— Дам я тебе варежки! — рявкнул я. — Целый мешок. Кого задушит?!

— Марля, бинты, — опять заблажил Косарев. — В углах сидят, с красными глазами.

Он опрокинул стоящую на пути коробку сапожных гвоздей и схватил веденяпинские рисунки.

— Беги! Быстро беги, — бормотал псих, раскидывая листы.

— Ты что делаешь! — крикнул Савельич и выкрутил ему руку. — В простыню захотел?

Косарев обнаружил изрядную силу, вырываясь. Еле вдвоем успокоили, прижав голову к доскам, а руки за спину. Тем не менее он продолжал дергаться и завывать.

Оставшиеся не просмотренными Веденяпинские «картины» я спрятал в портфель, попросив Савельича отвести меня к телефону.

— Да телефон здесь вот, — указал Хрунов на выкрашенную белым дверь. — В подсобке.

Слушая длинные гудки, я глазел в окно. Замусоренный хоздвор плавно переходил в увитую плющом стену здания. И в ту же секунду будто током мне прожгло грудь. В необычном, круглом, как иллюминатор, окне появилось женское лицо. Женщина смотрела прямо на меня, хотя лица было не разглядеть из-за марлевой накидки на голове. Шевельнулись, как от порыва ветра, тончайшие складки, стекло вмиг покрылось инеем, и я смог только мучительно полузавопить отозвавшемуся в трубке Полюдову:

— Е-а-уам!

— Ты что, Саблин, привидение увидел? — участливо спросил Евграф, и, как только он один может, хохотнул обидным, издевательским смешком.

Глава 9 История с картографией

Я заставил себя вновь посмотреть в окно. Лицо исчезло. Ледяная дрожь по всему телу сменилась жаром. Голос мой окреп, но доклад начальству все равно вышел невнятным.

Телефонный разговор с Ганчевым тоже получился каким-то странным. Пока я расписывал свои находки, капитан ухал, ахал, одобрительно поддакивал, неподдельно восхищался найденным в навозе жемчугом и сказал, что дуракам везет. Но едва моя речь зашла о возвращении к своим на пост в больнице Дзержинского, восторги его поутихли. Без матов, но твердо, мне было велено закончить дела. Напоследок рыжий капитан порадовал новостью, что улыбчивый голем из ящика в Летнем саду, видимо, сам Рожок Анисимов.

Кстати заскочившая легковушка из сануправления привезла меня почти к Летнему Саду. Идя по набережной, я размышлял о выпавшем на долю Ганчева успехе. Рожок Анисимов был не проходящей мигренью руководства. Подлинная история этого гада была мне известна в отдельных фрагментах, но и их было достаточно для того, чтобы знать, почему не спит начальство.

Анисимов, безуспешно разыскиваемый спецурой более десяти лет, пришел с повинной в тридцать шестом году и предложил свои услуги. Если учесть невразумительность сведений о Рожке, переполох стался исключительный. Имелась, правда, карточка с его анфасом при табличке соответствующего содержания, но это такой же верный ориентир, как сугроб зимой.

В гражданскую орверами сначала не занимались. Зверье посчитали поповско-жандармскими выдумками, а кадры спецуры поставили в один ряд с охранкой. Оставшихся можно было перечесть на пальцах; пока не грянуло… Рожка взял в двадцать пятом году Андрей Иванович Заславский. Бывший коллежский ассесор подловил его на Аптекарском острове и «герой» украсил собой камеру в Бехтеревке, в третьем (сейчас) эндокринном диспансере. И все бы хорошо, но умер прежний начальник ОСКОЛа (или как тогда называли Ленгубспецрозыска) и систему начало трясти. Новый начальник, гнида троцкистская, издал приказ о конвоировании орверов антропоидного типа на извозчиках — экономия, видите ли. Ну и сбежал Анисимов.

Искали беглеца изматывающе долго и когда Рожок сдался, бородатые хмыри в ермолках пестовали оборотня, как любимое чадо. Институт экспериментальной медицины, второй ЛенМИ, нейрохирурги с Маяковского 12, мечтали хотя бы глянуть на это чудовище, способное прожигать взглядом толстый картон, превращать свежую воду в тухлую и за пару минут общения так перевоплощаться в собеседника, что невера-доцент Купалов хлопнулся в обморок, увидев свою морду, где только что была Рожкова. Трудно сказать, чего такого заметил в себе доцент, но очухался он дня через два, когда Анисимов уже вовсю работал на «контору».

Поговаривали, что внесен был Рожок в списки секретного отдела и даже носил звезду с белым кантом. Многих нелюдей помог разоблачить новоявленный Ванька Каин и ходить бы ему с орденом, да не случилось. В начале тридцать восьмого волна ежовщины достала-таки и нас. С одной стороны вышло неплохо: командовать стал Хлазов, который вытащил в Питер начоперода из какой-то Тьмутаракани. С другой — Михей попал под следствие и лишился капитанских шпал. «Воронок» за ним, правда, не приезжал.

А вот за Анисимовым пришли — четверо. Они были обычными сотрудниками НКВД, поэтому вышел только один. В окно. Другие достались судмедэкспертам.

Высланный дозор почти нагнал Рожка у Нарвских ворот, но при задержании потерял одного человека (он упал с триумфальной арки, на которую забрался в погоне за гадиной). Площадь оцепили, агенты караулили подступы в черных повязках, чтобы Рожок не «отвел» глаза, обнюхали памятник — все бес толку, лишь давние герои смотрели куда-то вдаль.

Знания, полученные Анисимовым «на боевом посту», дали ему фору года на три. Особенно свирепствовал он перед войной — Хлазов даже приказал поджечь дровяные запасы на острове Резвый, когда узнал, что Рожок там. Выходки крепчали, оглушая садистской изощренностью и наглой бравадой, и заставляли оперативников и шифровальщиков запасаться вазелином к очередному анисимовскому фейерверку.

Когда Рожок исчез, в это даже как-то не сразу поверили — уж слишком легким показалось избавление. В свой последний размах колдун посетил школу начсостава служебного собаководства и внезапно озверевшие псы порвали несколько человек. Хотя сидел там наш человек и успел вызвать пограничников, Анисимов благополучно миновал остров, прошел через заслон Кировского моста и на глазах у подскочивших дозорных испарился в Летнем саду…

Я подошел к шурфу и встал рядом с Ганчевым, внимательно слушающим усатого дядьку с петлицами старшины.

— Туда он побежал стервец, — махнув рукой, сплюнул усатый. — Мы на мотоцикле на площадь выехали, смотрим — с Халтурина чешет наш голубь. Перескоков, напарник мой, из нагана стрельнул раза три, только не попал — далеко было. Рожок, скотина, ходу — и в парк через канаву, пока мы туда-сюда. Ищи ветра.

— Искали? — лениво спросил у старшины довольный жизнью Ганчев.

— Искали. Даже в сортиры заглядывали.

— А в те сундуки, что музейщики закапывали?

— В ящики, нет. В сортиры вот, заглядывали…

Старшина посмотрел на остатки ящика с трупом Анисимова.

— Стало быть, Рожок статуем прикинулся, а музейщики его в крест запаковали, — он потрогал носком сапога кости. — Говорят, его еще в первую германскую убили, оборотня. А тут видишь…

— Так, а скульптура где? — спросил я, недоумевая.

— Смотри сюда, — Ганчев поднял острый камушек из кучи в углу ямы. — Дави!

Я нажал. На ладонь капнуло горячим, а подломившаяся грань вытянула мертвые жилы, сплетенные с камнем.

— Фу, гадость!

— А вот еще, — капитан пошерудил обломками, зацепляя мраморную ступню, — два пальца в ней были человечьи, с пучками рыжих волос и обломанными ногтями, остальные из камня. — Надо будет выяснить, какой мусор палили над Рожком, не припомню, чтоб из мнимого сна так быстро выводили… Ты, кстати, что выяснил?

— Сикорского в архиве нет, а Веденяпин умер.

— Однако!

Но долго печалиться рыжий капитан не стал, труп загрузили в легковушку и, захлопнув дверь, Ганчев почесал руку.

— Ну что, брат Саблин, тысчонки по две на голову нам обеспечено.

— Это за что же?

— За глаза твои красивые. Такой экземпляр доставим руководству! Летунам за сбитый самолет дают по две тысячи, а мы разве хуже?

Я обрадовался. Хоть кровать в квартиру куплю.

Вернувшись в марте к родному порогу (впервые после начала войны), я с удивлением обнаружил чужие запоры на своих дверях. Но еще большая загадка скрывалась за дверьми, чутко прислушиваясь к происходящему в коридоре. Ловкий дядя с парголовского дровяного склада, поселившийся на нашей жилплощади, натаскал в комнаты всякого барахла и чувствовал себя вполне уютно. Управдома, прописавшего дядю, совесть тоже не грызла. Ништяк! Один записал моих живых родителей и меня как умерших, другой пустил в оборот нахапанное за время блокады — и все довольны. Только я их аркадию безмятежную порушил. Дровяной начальник сглупа набрал себе золотых коронок и обручальных колец, так что я сразу его взял по мародерству. А Букину пообещал поставить в списке жильцов «убит» напротив его фамилии, если к моему возвращению документы не будут в порядке.

Складского хмыря я повел на Кондратьевский через Арсенал, поэтому в 21-е отделение не доставил — первый же патруль очень обрадовался ему, особенно побрякушкам. Ребята эти оказались ленинградскими, так что дядя прожил до первой подвернувшейся стенки.

Сколько же натащил добра дровяной хомяк! А Букин! Только серебряных наборов штук пять было распихано по нычкам. А малахитовые чернильницы, а монеты… Зачем они ему? Если бы хоть знал разницу между ефимком и боспорским саваком этот начальник метелок!

Всю нашу обстановку парголовская гадина выбросила, а его «мебеля» рекизировали и забрали милиционеры, так что осталась в комнате одна тумбочка, да круглый раздвижной стол.

… — Теперь все! Теперь ниточки в наших руках и узелок скоро развяжется, — обещал будущие успехи Ганчев. Он давно о чем-то рассказывал, а я, занятый своими мыслями, тупо кивал ему — есть у меня такая привычка.

— Через Сенную в порт — постучал в железную кабину Ганчев, а мне сказал: — Ты навести Сикорского, и можешь дуть к своим.

Капитан помог выбраться из машины и укатил на остров Вольный, куда обычно свозилось убитое зверье.

* * *

Возле трамвайного полотна виднелись присыпанные песком кровяные лужи. Исключительные твари — немцы. Лупят снарядами по остановкам, а какая-то гнида здесь им сообщает куда лупить. Мало зачищали пособников, ох, мало! То ли проникают они в город, то ли рождаются на месте. Зло берет от бессилия. Ходят слухи, что немецким артиллеристам, попадающим в плен, отрубают руки. Ну и правильно. Фашисты как-то не по-людски пакостны. Не могут силой взять, так давай сучьи номера откалывать, да такие что аж с души воротит.

Утомясь дожидаться трамвая, перешел я на другую сторону шоссе и побрел к мосту, выбирая «эмочку» поворонистей. Увидел и резко дал вправо. Чувствую за спиной — клюнули. Автомобиль взвизгнул рядом и на дорогу выскочили двое:

— Предъявите документы.

Чекисты были достаточно суровы, и, побившись в истерике минуты две, я сунул им книжечку с волшебным словом «содействовать». К этому времени бдительный оперативник уже завладел моим подозрительно распухшим портфелем. А так как замок я ослабил, то бумаги, конечно, из него вывалились.

— Сволочи! — Я дурковато бросился закрывать ладонями художества Веденяпина. — Это секретные документы на имя генерала Соловьева. Вы ответите за самоуправство.

Майор, увидев среди многих подписей и автограф своего любимого шефа, начал потихоньку сереть. Залезть в бумаги членвоенсовета фронта! Это все равно, что порыться в столе у Берии.

— Старший лейтенант госбезопасности Кутузов, — запоздало представился чекист.

— Да хоть Суворов! Я из-за тебя машину потерял — на Лаврова ждала. Представь, что будет!

Чекисты представили, и младший скоренько остановил Ленкарзовский грузовик.

— Довезешь товарища до…

Я вскинул брови в деланном недоумении…

— В общем, куда скажет, туда и довезешь.

Хлопнула дверца, и мы поехали. Шофер Федя спешил в район совхоза АСПО и, высадив меня на Большой Спасской, полетел на Гражданку. Расстались мы вполне довольные друг другом: Феде не пришлось везти пассажира к черту на кулички, а мне хоть на метле ехать, лишь бы не своим ходом.

* * *

Кургузый особнячок, где проживал инженер-архитектор Сикорский, прятался в густой листве. Двери двух парадных были закрыты на ключ и, недоумевая по этому поводу, я напялил берет и постучался в ближайшее окно.

— Тебе чего?

Появившаяся в окне зверская бородатая рожа недовольно глядела в мою сторону.

— Мне товарища Сикорского, — миролюбиво сказал я, для убедительности тыкая пальцем в портфель. — По поводу скульптур.

Рожа вытянулась и с удовольствием отказала:

— Нет их.

— А когда будут?

— Когда придут, тогда и будут.

— Очень надо, — шепотом сказал я, — вопрос жизни и смерти.

На подоконнике показались две руки с кулаками, раза в два большими чем мои. Зверская рожа оскалилась:

— Экий ты прилипучий. В ухо хочешь?

Я ответил такой же душевной улыбкой:

— Хочу, конечно!

— Ищщас!

Едва с грохотом захлопнулись створки, послышалась возня за спиной. Я обернулся. Прилизанный гражданин тащил из сарая короткую стремянку, на стойке которой болталось пустое ведро. Гражданин оступился, ведро полетело вниз…

…Когда я разлепил веки, надо мной стояла «зверская рожа» и старательно гоняла воздух полотенцем. С другой стороны, за столом у окна сидел прилизанный гражданин, старательно считавший пахучие ландышевые капли.

— …адцать… двадцать один. Все!

Прилизанный спрятал пузырек в шкаф, взял кофейник и сказал:

— Перестань махать.

Зверская рожа на размахе еще раз приложилась по моему лбу хвостом полотенца, отчего я почти пришел в себя. Прилизанный тотчас засуетился, подскочил ко мне с чашкой, и сунул под нос нашатырь.

— Вы что творите?!

Я попытался встать, но без труда был удержан могучими руками.

— Живой! — Зверская рожа умильно щерилась в бороду. — Я ж вполсилы, Стаслав Адамыч.

Прилизанный отдернул руку с нашатырем, будто обжегся.

— Прошу простить за… — он укоризненно глянул на бородатую детину, — Такой конфуз!

Пока я соображал, что происходит, эти двое закутали меня по шею в одеяло, обложили голову льдом и заставили выпить ландышевых капель.

— Разрешите засвидетельствовать свое почтение. — Прилизанный осторожно поправил мне одеяло. — Станислав Адамович Сикорский, архитектор. А это мой помощник Фаддей Се…

Улыбающийся Фаддей стоял рядом, держа в руках скальпель.

— Ты чего? — Прилизанный архитектор удивленно посмотрел на посверкивающий инструмент.

— Кровь пущ-щать!

Бородач, видимо, хотел меня добить, но Сикорский не дал:

— Не нужно, уже в порядке всё.

Потоптавшись, бородач привел еще один довод:

— Чтоб от головы отошла!

Я закрыл глаза…

— Всё уже нормально, и-и-иди, пожалуйста, кипяток вскипяти!

Снова повернувшись ко мне, Сикорский продолжил извиняться:

— Покорнейше прошу простить. Такой конфуз. Такой скандалище! Но и вы поймите. Ведь второй раз уже.

Он вытянул палец в сторону зверской рожи, которая колола чурбачки, усевшись на сундук. В ответ рожа с топором улыбнулась, склонив голову на бок.

Вся эта ситуация походила на смешную сказку со скоморохами и разбойниками, поэтому я едва сдержался, когда Сикорский упомянул про шпионов. По его словам, на квартиру была попытка налета, однако «Фаддеюшка постарался», прогнав злоумышленников.

— И что понадобилось у вас немецкому шпиону? — Стараясь, чтобы вопрос не выглядел слишком иронично, полюбопытствовал я.

— Шпионам, — уточнил Сикорский, — и необязательно германским.

— А каким еще?

Архитектор многозначительно вздернул подбородок:

— А-а! За мои карты, знаете ли, во время оно и англичане, и янкисы, и даже агенты микадо…

— Вы гадалка? — я таки не удержался.

— Что?

— Карты, говорю, ваши — гадальные, игральные…

Сикорский рассыпался мелким кашляющим смехом.

— Шутить изволите. Я, так бы сказать, по архитектурной части. А карты…

Он живо подскочил к огромному шкафу, принявшись выгребать оттуда вороха свернутых бумаг.

Карты. Десятки. Сотни. Может быть, даже несколько тысяч карт хранились у старого архитектора. Навигационные с рельефом дна, двуцветные обер-полицмейстерские, межевые, совсем без значков и старые морские с китами и сиренами, красочные Лесного ведомства… На бумаге, на пергаменте, на тонких деревянных дощечках… Древние екатерининские с ветхими сгибами и новые; чернильные рисунки бастионов и точные чертежи коммуникаций. Вся история Петербурга-Ленинграда была здесь, в этих бессчетных изображениях…

— Весь Петербург со времен Петра Алексеевича! — подтвердил Сикорский. — Со всеми потрохами и внутренностями. Так что вашему учреждению, Андрей Антонович, просто необходимо позаботиться о сохранности данного архива!

Дернувшись, я ощупал карман гимнастерки. Удостоверения «конторы» не было.

— Не извольте беспокоиться. — Сикорский на вытянутых руках принес мою красную книжечку. — Все в целости… вот еще одно… За шпиона вас приняли.

— А почему за шпиона? — спросил я уже с интересом, потому что был все-таки в этой «сикорщине» какой-то ускользающий смысл.

— Молодой человек. В семнадцатом году, вот за этот рисунок, — Архитектор вытащил из пыльного вороха древний план крепости Ниеншанц, — давали десять тысяч франков золотом. И это, заметьте, копия с оригинала 1688 года. Без определенно пропущенных деталей.

Разбросанные по комнате пергаменты, действительно представляли собой ценность. Во всяком случае, культурно-историческую точно. Поэтому доложиться о данной коллекции было необходимо. Не зря, наверное, кто-то сюда наведывался.

— Станислав Адамович, вы говорили о двух э-ээ… посетителях.

— Точно, двое было, — подтвердил со своего сундука Фаддей. Один, вроде, германец, а второй, вообще, слепой.

— Слепой?!

— Ага. Что твой крот. Он то меня с панталыку и сбил. А то сразу бы в ухо немцу засветил. Да не как тебе — а чтоб уж совсем, — Фаддей, подперев кулаком бороду, пригорюнился, — не ушел…

— Скажите, товарищ Сикорский, а для чего господам-империалистам старые карты понадобились в семнадцатом?

Склонившийся над свитком архитектор придавил норовивший съежиться угол пепельницей.

— Да бес их пойми, племя иродово. Англичане, помнится, карты экспедиций Пржевальского выкупали. Грейз — был такой рыжий пройдоха из северо-американских штатов — тот все, что было по Восточной Арктике, увез. А немцы и французы больше по Петербургу занимались. Э-эх, — Сикорский щелкнул пальцами, — вам бы с Павлушкой Бажовым поговорить, он бы порассказал…

— Это коллега ваш?

— Нет. Я ведь в градостроительстве, а Павел в жандармерии служил, по секретной части. Многое тогда он сохранил… Когда февральская смута пришла, кто-то Россией вразнос торговать стал, а кто-то спасал, что можно. Бажову, в конце концов, скрыться пришлось; кого поубивали, кого поранили агенты вражеские. — Сикорский тяжко-тяжко вздохнул, однако тут же встряхнулся деловито: — Вы, Андрей Антонович, донесите уж куда следует. Я то и к своим, в музей, пристроить архив хотел, и по военному ведомству хлопотал, да все пустое: ни к чему, говорят, твой старорежимный хлам, сейчас все карты и планы новые, по аэросьъемке нанесены.

— Так, а музейщики что? Это ж несомненная ценность.

— Да понимаете… До войны жалко было расстаться — душой прикипел, а сейчас не до того. Куда как более ценные вещи спасать надо.

— Кстати о более ценных…

Я развернул перед Сикорским план Летнего сада и попросил указать, где и какие скульптуры были закопаны прошлой осенью. Недолго поискав, архитектор вытянул пронумерованную картонную папку.

— Да почти все тут, красавицы, — ласково проговорил Сикорский, открывая старый план. — Вот. Нумера на все, под нумера таблица особая — какой предмет закопан или заложен на хранение, все есть.

— А это что, — ткнул я в обведенный кружком «нумер», подписанный как «ск. ант. Диана?»

— Здесь задвоилось. — Архитектор смутился. — Совершенно фантастическим образом! Тогда на грузовике ящики были с инструментом, веревками, тканью. И кто-то ящик снял да по глупости загрузил туда скульптуру. Мы-то их в брезент и в землю, без всяких ящиков… Рабочиеподнимать — ящик тяжелый. Миша Веденяпин тогда крышку откинул, сказал, что там фигура Дианы. Ну в ящике и закопали, да еще досками забили, чтоб крышка не съезжала… А затем, по инвентаризации, настоящая Диана обнаружилась — в подвале дома на Мойке, вместе с фонарями из чугуна. Я лично проверял.

— А кто ж тогда в ящике был?

Сикорский виновато пожал плечами, сгребая карты со стола:

— Наверное, инструменты и разборной подъемник.

— Как-то трудно подъемник спутать со статуей, не находите?

— Ну, может, сверху ткань лежала, — архитектор забросил на антресоли последние рулоны и спрыгнул со стремянки. — И Миша Веденяпин перед работой впечатлился грамм на двести… Да вы к чему это спрашиваете?

— Так раскопали мы ящик ваш.

— И?

Я махнул рукой.

— Камень там битый.

Тут зашипел самовар и, занося его в комнату, Фаддей подмигнул мне, приглашая к столу.

После чаепития я засобирался. Сикорский подал мне портфель с береткой, Фаддей пальто.

— Ну… — архитектор, краснея, протянул мне руку, — прошу простить еще раз. А «зверская рожа» Фаддей, улыбаясь, дернул себя за ухо, и мы засмеялись все втроем.

Глава 10 Железнодорожка

Из темноты махнула рукой фигура в кожаном балахоне. Троица санитаров залезла внутрь, а я, выделив старшего, протянул ему руку.

— Саблин.

— Булик.

— Что?

— Булик, — повторил фельдшер, глядя в сторону.

Казалось, что мучает и гложет его то, что у всех фамилии как фамилии, а у него такая вот — Булик. И вид у него был какой-то рыхлый, как у спившегося грузчика.

На построении ощущение водянистости Булика заметно усилилось. Даже «синие фуражки» усвоили задачу быстрей, чем этот горе-спец, и разошлись по точкам. Их роль сводилась к недопущению паники, если будут «пугающие природные эффекты». Так им, во всяком случае, объяснил Миронов.

— Да ты не волнуйся за милицию, — нахально светил Пашка в темноте медалью «За боевые заслуги». — Люди надежные.

И напоследок уверил в наличии у каждого второго соответствующего оружия. Вспомнив чудо-пистолет Ганчева, я успокоился.

— Вы поняли свои обязанности? — мучил Руис Булика.

Военфельдшер тоскливо отвечал:

— Осмотр больных и раненых инфекционного отделения. Проверка ожогового. Проверка пункта переливания крови. Если есть сомнения, брать пробы, оставив у подозреваемого охрану.

— РУНа, где у тебя должна быть? — спросил Михей вялого медика.

— Вот тут.

— А чего ты ее в мешке держишь? — не отставал Михей, глядя, как Булик копается в объемном саквояже. — Проверял?

— Сейчас проверю.

Булик, наконец, поставил акушерский чемоданчик на землю после безудачных попыток извлечь искомый прибор.

— Не нравится он мне, — поделился Михей сомнениями и подозвал еще одного санитара, блондина с тонкими усиками. — Это у Булика вашего всегда состояние такое?

Блондин ответил:

— Нормальный мужик, спокойный. Просто работы много…

Когда санитары пошли к главному корпусу, испанец долго смотрел им вслед.

* * *

Комиссар госпиталя Чижов действительно был засранцем. Причем засранцем полным, без единого белого пятнышка. Стуча кулаком по фанере и скрипя костылем, он орал на нас в своем здоровущем кабинете, в который можно было запросто впихнуть добрую часть «тяжелых» из коридора.

— Не позволю! — орал бездельник. — Не имеете права узурпировать полномочия руководства НКПС! Мы только им подчиняемся и нечего махать здесь своими бумажками.

Михей собрал разлетевшиеся из чижовских рук документы, а я вежливо напомнил, что все учреждения в городе подчиняются военным властям:

— Приказ № 132 никто не отменял, товарищ комиссар.

— Не надо! Не надо меня приказами напугивать. Вы идите туда, где расположены учреждения, приписанные к вам.

— Мы отправимся туда, куда нам приказывают, — опять выложил я на стол бумаги из медсануправления. — И если вы будете препятствовать, дойду до штаба фронта.

— Иди куда хочешь, понял?

— Ага. Только и ты запомни, что в рапорте я укажу на интересные детали. Смерть пациента… к примеру, Ишутенкова, наступает 10-го сентября, а оформляется, к примеру, 14-го. А сколько таких Ишутенковых? А куда их провиант идет?

За несколько секунд чижовская харя изменилась разительно. От подъячего неподступного хамства до умильных складочек на краснеющей шее.

— Ну что ж так-то сразу, — моргал закисшими глазками Чижов. — Мало какой недосмотр — хозяйство большое!

— Да в нем мужиков-то, артельщик да я, — продолжил за него Сарафанов.

Комиссар аж побелел:

— Ты что это… Ты на что это намекаешь?!

— А так. Писатель этот уж больно нравится. Только он, бедняга, роман свой уже в Сибири заканчивал.

Чижов пыхтел, как богатырь перед расписным камнем: прямо пойдешь — себя или коня загубишь, в сторону свернешь — может, обойдется, а назад — так уж наверняка все хорошо устроится. Недосуг мне было ждать, когда этот хряк определится, что ему делать, поэтому сказал, забирая в планшет липовые мандаты:

— Ваш госпиталь у меня по маршруту последний в связи с удаленностью. Предлагаю разойтись мирно. Я сегодня-завтра осмотрю помещения и территорию. А насчет раненых — думаю, двадцать койко-мест в крайнем случае.

Для Чижова это был выход и, обрадовавшись благополучному разрешению от тягости, он даже предложил перекусить с дороги.

— Спасибо. Если можно — позднее.

Раскланялись мы, как собаки с боровом — скаля зубы и хрюкая, — а за дверью уже переминался Вадик Егизарян. Это его информация о темных делишках позволила уладить вопрос, не поднимаясь в высокие кабинеты.

— Ничего не понимаю, мужики, — жаловался Вадик. — Зачем мы тут! Ведь ноль почти.

И не обращая внимания на персонал в халатах серой белизны, включил асинхронизатор. Стрелка действительно тупо указывала в середину шкалы.

— Передвижной станцией тут проверяли, — добавил Руис, — то же самое.

Егизарян поведал, как за эти дни он обошел все, что можно, включая клозеты и морг, и везде, даже в «тяжелых» палатах, где обычно всегда есть черный след, больших отклонений от зеро не наблюдалось. Хотя есть, вроде, место — над перевязочной находится исследовательско-операционная лаборатория. Пол-часа назад там так «полыхнуло», что Вадик сразу помчался на второй этаж. Но ничего — девчонку какую-то опрерировали. РУНой замерили — больше никаких фаз не было.

— Обычный пациэнт женского пола.

— А! Ну тогда понятно, чего ты задержался — пол определял. Наощупь? — поддел Сарафанов.

Вадик, когда злился или волновался очень, переходил с чистейшего русского на неподражаемый армянский акцент:

— Зачем обижяешь, да?! Гизарян туда! Гизарян сюда! Сводка давай. БАК-анализ давай, голова раненый триста штук списка тоже давай!

Он еще долго махал руками, загибая пальцы и громко цокая, пока не подбежал к нам аптечный дедок и, оживленно споря, они ушли вверх по лестнице.

— Безобразие, товарищ Егизарян, бюрократизм, — нажимал дед, тряся пачкой листков, а несчастный Вадик, вынутый, как головешка из печи спора, шипел:

— Я объясняль вам, товарищ Габер…

— Влип медик, — пожалел его Михей.

— Nobless oblige, — сказал Руис.

— Не знаю, Хавьер. Как бы нам этот «оближ» боком не вышел. Дело надо делать, а Вадик дурку валяет, провизор хренов! — распалялся Михей.

Егизарян сидел в госпитале с железнодорожным мандатом, изображая московского проверяющего фармацевта, и много чего выяснил. Сарафанов зря его подначивал. Беда в том, что от этих сведений толку было чуть. Ну, какой прок в знании того, что больница запитана от 35-ти киловольтной подстанции напрямую от расконсервированного трансформатора. Или на что мне схема канализационных люков, если даже примерно не ясно, где может ударить нечисть. Сообщения по оптикомеханической связи были так же унылы: «В запрошенном вами секторе видимых изменений нет».

Сарафанов аж пританцовывал порой вблизи перевязочных пунктов и прочих мест, где мог показаться кончик вражьего хвоста. Затрушенную бузину около ограды он исследовал минут двадцать, мирного жителя с перевязанным коленом раз пять обошел с РУНой, подозрительных окликал так, чтоб оборачивались через левое плечо. Никаких сдвижек!

— Чепуха, — жаловался Михей Руису, откровенно зевавшему на крыльце. — Вроде пустой объект, как лыжная база летом, а мнится, будто лежишь под тулупом и ногу страшно вытянуть…

Испанец отвечал сонно и невпопад, хвалил восходящее солнце, дающее «миллион на миллион» видимости и выражал общую с Пашкой Мироновым позицию, что до полудня нас с железнодорожки снимут — чего держать спецгруппу на заведомо дохлой точке?

— А чего тебе здесь не нравится? — заражаясь руисовой зевотой, спросил я. — Дыши себе воздухом.

— Спать хочется. К полудню у меня сто часов будет морфоресурс^[11].

— Ну, пойди, вздремни часок, я покараулю.

— На ногах переходит, — вмешался Сарафанов. — Заснет, из «катюши» не разбудишь. И потом — хоть режь меня, но дрянь какая-то здесь имеется. — Михей озабоченно потрогал мочку уха. — Я такое уже проходил: идешь — и все вверх-вниз, аж в глазах прыгает и будто земля сама двигается. Чудно!

— Тебе, Михей, тоже пора на боковую, а то скоро будешь ловить чертей шапкой.

— Ладно, прорвемся.

Встающее над головой солнце расслабляло, делая движения рук и ног вялыми и немочными. В конце концов, я прогнал испанца отдыхать. Но заменял его недолго. Веселый и противно-бодрый Вадик сказал, что меня вызывает Евграф. По телефону. Проглотив несколько таблеток, я пошел к аппарату.

— Дрыхните, сволочи? — вялым раздражением чмыхнула трубка.

— На страже, товарищ подполковник. Бдим.

— Да знаю я твою стражу, когда-нибудь проколетесь. А все почему?

— Почему?

— Потому что сонный — значит мертвый.

— Ну и дали бы часов двадцать, а то…

— Обязательно дам. Еще два дня и отдых всей группе. Новое что есть?

— Ничего особенного. Только Михею все ненормальности мерещатся.

Полюдов опять чмыхнул и унылым голосом велел явиться в контору — есть важные вопросы.

На Финляндский вокзал ехала больничная полуторка и, выгнав из кабины некоего административного товарища в картузе, я продремал на ухабах почти весь путь.

* * *

Надо было отдать начопероду фотокарточку Астры и узнать к чему, собственно, вся эта активность в железнодорожной больнице. Сидя у кабинета Полюдова я стал припоминать оперсводки. Со времени последнего прорыва темных прошло немного времени. Но в том районе периметр зачистили на 100 % — после происшествия на Пискаревке, в результате которого я угодил к Осипову. Вообще активность ОРВЕРов как-то стухла. Сама собой. И еще стали находить их трупы. Случалось это в разных районах города и с разными типами чужаков; не повреждая оболочку, что-то высасывало их энергию. ГНТО на ушах не то что ходило — бегало, но понять ничего не могло.

Евграф явился с какого-то совещания. Меня он принял тепло и, можно сказать, по-родственному, но как-то с грустью. Оглядел, вскинув очки, по спине похлопал и даже не стал прятать разложенные на столе документы. Наоборот, присовокупил новые.

— Смотри, Андрюша… мрут наши подопечные. Мрут, как мухи. Это в Колтовских банях, это прям возле Дома заключения на Шпалерной — даже повернуться не успел, а здесь вообще сказка. «Птицелова» помнишь?

«Птицелова» я помнил. Столь оригинальное прозвище он получил от Мальцева. Он беседовал с первым избежавшим смертной участи — одиноким стариком, державшим канарейку. Когда чужак взял его в оборот, птичка вылетела из клетки, перевернутой взмахом руки. И боль, по словам потерпевшего, «лопавшая голову», отступила. Может, домашних питомцев не переносил ОРВЕР, может, что другое, но Мальцев потом схохмил про «птичек побежал ловить». Так и прилипилось прозвище «Птицелов».

— Так вот спекся болезный. В прямом смысле. Видел когда-нибудь, что остается от призрака при самовозгорании?

Просмотрев листки со всякими замерами, я остановился на фотографии. Делали такие при помощи особого света и не очень хорошо они читались. Четко распознать можно было лишь энергоугольник с показаниями — нечто вроде двуцветной линейки на судмэдэкспертовских фото.

— Кто ж его так? — спросил я, разглядывая ядовитого оттенка брызги на гальванопластике.

— Да кабы знать…

Евграф чмыхнул и «порадовал», что к появляющимся трупам ОРВЕРов добавились пропадающие люди.

— Пропадут, а потом снова появляются. Но уже другие.

— Что значит другие? С рогами и хвостатые?

— Хвостов пока не выявили. Зато почти полное изменение психики — знаешь, как «блефазол» действует?

В том, что это не психическое расстройство, начоперод был уверен, потому как все пропавшие-найденные имели сходную черту.

— Недоделанные они какие-то, — сказал Евграф, раскуривая трубку.

— Недоделанные?

Определение меня заинтриговало. Но Полюдов и сам не мог объяснить толком. Он переложил бумаги на столе, засунул очки в длинный кожаный футляр…

— Ну, ущербные. У одного глаз перестал открываться, другой всех ногтей лишился, третий был рыжий — стал вдруг блондином. И все заторможенные: с виду люди, а присмотришься — чисто манекены плохого качества. Как скопировали всех где-нибудь по-быстрому и выпустили к нам.

— А «всех», это…

— Шесть установленных случаев. На фабрике за Обводным… В амбулатории тамошней у нас «маячок» сигнализировал вовремя.

Еще более странным оказалось то, что пятеро были просто недоделанными, а шестой заимел… двойника! Андрей Иванович Никитин, калибровщик 4-го участка, был заперт вместе с другими «установленными». А вскоре слонялся по цеху. Побежали смотреть — сидит под замком. Побежали привести этого второго Никитина — исчез. Но видели его многие, а некоторые разговаривали и даже дотрагивались руками.

— Сейчас «недоделанных» обследуют, сам понимаешь… А они сходят с ума. Да… — Евграф растерянно повертел в руках трубку, будто не знал что с ней делать. — В общем так. В районе больницы НКПС все замерьте еще и по вот этим вот исходникам, — начоперод протянул бланк маршрут-задания. В корпусах проверить людей; старший медперсонал включительно. Не задерживаться. Если ничего нет, елозить не требуется, работы и так много. Обязательно проверься у Грюнберга. Простые советские люди, — начоперод хмыкнул, — от обычной воды в обморок не падают. Даже если вода со Шмеллингофа.

— Так, может, там вода не совсем обычная, — в ответ хмыкнул я, вспоминая недавнюю историю с пожаром.

— Воду тоже проверим. Но заметь — кроме тебя, водобоязливых больше не сыскалось… Ладно… фотографию своей подруги принес?

— Невесты, товарищ подполковник.

— Скажите пожалуйста — неве-е-сты. Свадьба когда?

— Так это… завтра. 24го запись.

— Быстрый какой!

— Мы, Евграф Еремеевич, еще год назад решили — как только Астре будет восемнадцать, сразу идем. Вот завтра и…

Хотел я спросить Полюдова о той девчонке, которой надевал он кольцо в «скворечнике» восемнадцать лет назад. Была она, или это просто почудилось мне в мираже воспоминаний. Если была — то кто. Если нет — почему тогда кажется такой знакомой ее фигура и привычны движения. Что это за день был: сентябрь — помню, что было какое-то еще событие тоже помню, но вот какое?! Видел ли он сектантов и их конопушную «мадонну», била ли молния в небо… Однако уж больно сумрачным выглядел Евграф. Обратную сторону фотографии сначала глядеть стал. Отложил. Снова раскурил трубку и велел из больницы звонить, обращать внимание на симптоматику пациентов: если такие же недоделанные обнаружатся — вязать.

— Скоро не то что в людей, а даже в «наших» демонов кто ни попадя вселятся будет, а мы и не заметим.

— Да как такое возможно?!

Полюдов развернул к себе изображение Астры. И будто непоправимое что-то случилось с Евграфом: он смотрел замершим взглядом, а на лице проступала чернота.

Наверное, даже статуя имеет чувства. И кто знает, не есть ли завершающий удар молотка скульптора первым вздохом мраморной жизни. А вдруг статуи мыслят подобно людям? Боятся дождя с грозой, любят, стареют, умирают. И испытывают свое, неорганическое смятение… Скорее всего, такое же самое было выражение лица у Командора, встретившего донну Анну.

— Возможно, — окаменело сказал Полюдов, стерев каплю крови с прокушенной губы. — Если демон может вселиться в кого-то, почему «кто-то» не может вселиться в демона?

* * *

Между деревьев вскоре мелькнул главный корпус. Бегло проверив территорию железнодорожной больницы, я поднялся на второй этаж. Милиционеров не было вовсе, Булик с санитарами пропадал неизвестно где, а мои дулись в треньку с Пашкой. Только умный Вадик Егизарян листал сборник Института переливания крови, временами чёркая страницы красным карандашом.

— Товарищ командир, — ухарски вытянулся Михей, — за время вашего отсутствия ничего не случилось, — и уже абсолютно серьезно, без деланного подобострастия, добавил: — периметр наблюдения стабилен.

А Руис прикрыл ворох цветных бумажек разного номинала.

— Я вас в трибунал сошлю. Выбрали время!

— Поздравляем с поимкой злодея Рожка Анисимова, товарищ командир!

— Вольно!

Мы рассмеялись, а Вадик закрыл «сборник» и спросил, когда будем сниматься с точки. Я плюхнулся на широкое соломенное кресло и поинтересовался:

— А сами-то чего думаете?

— Домой, в родные палестины, — зевнул Пашка Миронов, — здесь глушь полная. Всем надоело карболку нюхать, кроме Сарафанова.

— А ты где своих мильтонов рассыпал?

Миронов почесал голову.

— Трое спят, трое на вахте, а еще один сторожит Булика.

— Что с фельдшером?

— Спятил фельдшер. Фигуры ему какие-то мнятся в районе Пискаревки. Ходят, говорит, черные старухи по Шафировской дороге, нас ищут.

— А, может, правда, видел чего?

— Не, чистая «глюкоза». — Пашка облокотился на спинку диван. — Он ведь еще и под землей видит. Червь, говорит, грызет фундамент больницы — как сгрызет, так всем и каюк.

Сарафанов подался вперед, как будто добавить хотел, но лишь рукой махнул.

Ласково улыбалась крестовая дама на столике, и под эту ухмылочку я весело спросил у Михея:

— Ну, колись, какие сомнения? Ты, Сарафанов, в сторону не смотри, я теперь начальник и тебя насквозь вижу!

Михей, недолго помолчав, ответил с сомнением:

— Не знаю, Андрюха. Будто чужое пальто надел. Вот тут вот щекочет, — Сарафанов ткнул себя в затылок. — А иногда иду по лестнице и вдруг, как пустота кругом. На километры пусто и людей нет. И тихо — мышь не перднет.

— А раньше такое было?

— Да вроде нет.

* * *

Телефонный аппарат был исправен, дежурный офицер трубку поднял сразу, только вот Евграфа на месте не оказалось. Попросили подождать. Выбирая носом воздух из форточки, подождал минут пять, а затем снова осведомился, где все-таки товарищ подполковник. Ответили неопределенным «будет позднее» и я положил трубку. Наверное, пистон вставляют Полюдову.

Решив позвонить минут через пятнадцать, я вытащил из планшета несколько веденяпинских бумажек и подаренную Сикорским брошюрку. Рисунки были обычные, а брошюрка сразу заинтересовала.

Это был репринт с издания петровского времени, приблизительно середины девятнадцатого века, для каких-то библиофилов. Страницы были почерканы, залиты, некоторых вообще не было, но пробираясь через пень-колоды догражданских «ижиц» и «зело» я увлекся. И с интересом, все больше и больше погружаясь в текст, пока не понял, что передо мной самая обыкновенная инструкция. Причем наша. И то, что выпустивший ее «пограничник» сдал свою вахту лет двести назад, ничего, по сути, не меняло. Вполне понятным языком были описаны способы энергозащиты строящегося Санктъ-Петерс-Бургха, половина из которых используется и сейчас.

Я перевернул страницу, надеясь почерпнуть что-нибудь еще, как вдруг услышал громкое и отчетливое:

— Ой!

Молодая врачиха секунду оторопело смотрела на меня, держа в руках незажженную папиросу. Потом спросила:

— Вы тоже звонить?

Я кивнул. Врачиха близоруко прищурилась и поправила на плечах пуховый платок.

— Это ведь служебный телефон, вы знаете?

— Я как раз по службе и звоню.

Она дождалась, пока я поднесу зажженную спичку.

— Только постарайтесь не долго, — попросила врачиха, затянувшись. — На этаже телефон один, а мне в пять адресов надо звонить. Родителям говорить, что их дети у нас. Представляете?

— Дети?

— Ну… Девчонки, по семнадцать-восемнадцать. Моей столько же. Дети, конечно.

Что-то знакомое было в подрагивании ее пальцев и удивленном растерянном взгляде. Такое я наблюдал у людей, столкнувшихся с нашими «подопечными». Я молча снял трубку и протянул ей. Торопясь, врачиха не попадала в отверстия диска, так что один номер срывался раз пять или шесть, без всякого результата.

— Помогите, — попросила она, — я что-то совсем…

— Да что у вас произошло-то? Вы как будто покойника ожившего увидели.

— Это вы что имеете в виду? — вздрогнула врачиха.

— Да то самое, — тихо сказал я, нащупав ниточку, которая все время ускользала от Михея. — Рассказывайте, не бойтесь.

— Вы мне пообещайте только, что серьезно отнесетесь. Я врач, и то, что видела, объяснить себе должна. А только какое тут может быть объяснение, когда человека насквозь стекло режет, а он живет. Да не так насквозь, чтоб не задеть ничего, а так, чтоб в печень, в желудок.

— Это про кого…

Не слыша, врачиха бормотала:

— Никто не поверит, а я видела кусок стекла, торчащий между ребрами, в пол ладони, потом все меньше, меньше… и нет его. Только шрам. Вся в шрамах. И холодная.

Возник шум, внизу, послышалось хлопанье дверей и резкие напряженные голоса. Врачиха выпрямилась и посмотрела мимо меня.

— Холодная совсем. Слепцинский стал резать ее. Всё равно, говорит, помрет, а так хоть на интересные факты анатомии посмотрим. С ланцетом стоит, шутит, себя подбадривает, а ланцет, как по камню ездит — резать не получается. Он скальпель уронил и за горло схватился — бронхоспазм, как при сильном морозе… Девочку эту в исследовательской оставили… для изучения.

Врачиха уставилась на давно потухшую папиросу и закричала вдруг:

— Вы дадите мне прикурить, в конце концов?!

Я усадил ее на стул, сам подкурил, вставил ей в рот папиросу и спросил, с трудом справляясь с тысячами знакомых иголок, которые, взбираясь по позвоночнику, уже несли ответ:

— Кто? Фамилия, имя, адрес проживания или место службы. Когда доставлена?

Ответ прозвучал сухо и четко, как рапорт:

— Далматова Астра Евгеньевна, МПВО Красногвардейского района, доставлена два дня назад с Водопроводной улицы с многочисленными резаными ранами и полостным проникновением стекла.

Я выскочил в коридор, даже не спросив, где палата Астры.

Грозный доктор поднимался по лестнице, а следом семенил второй — маленький, суетливо докладывая:

— ЧП в исследовательской…

Я побежал еще быстрее. Правда, совсем скоро остановился, точнее — затормозил в вестибюле, услышав разговор сверху. Задрал голову.

— Чего этой дуре надо? — кряжистая пожилая санитарка обращалась к более молодой, будто на шарнирах спускавшейся по мозаичным плиткам. — Жива и ладно. Руки тебе, ноги целы — радуйся.

— Вы не правы, Митриевна, — спорила шарнирная, — кто ж ее возьмет с такими шрамами? Будто когтями по лицу — жалко девчонку.

— А нечего по крышам бегать в шинелях, — озлобилась старуха. — Думаешь, не знаю, чего они возле окопов толкутся?!

— Да ведь мобилизация. Всех подряд забирают, и женщин.

— Мобилизация, — старуха исходила желчью, — небось, не схотела бы — не забрали. — И мерзко хмыкнув, добавила: — Ты за нее не хлопочи, что никто не возьмет. Возьмут. Еще и как возьмут.

— Как?

— Развернут к стене, чтоб личика видно не было, и так возьмут — запищит!

— Ладно вам…

— И с такой физией возмут. Правда потом скажут… как ее зовут-то?

— Да не знаю я! Ее с другими эмпэвэошницами с Водопроводного привезли. Так мало, что порезаная…

— Вот! Порезаная. Извините, скажут, дамочка, но с вашей мордой только в цирке тигру пугать.

— Митриевна, вы слушаете, а? Она вроде как погибшая была!

Я сбросил оцепенение и рванул к санитаркам:

— Что… произошло?

— Вы про эту девушку? — следила за моей рукой молодая санитарка.

— Да.

— Она исчезла, — сказала та, не сводя глаз с моей красной книжечки, — ее привезли…

— Когда?

— Позавчера. Привезли с пожара…

— Исчезла когда, я спрашиваю!

— Да вот только что! — радостно сказала желчная старуха. — Пайку небось уперла и смылась.

Так сильно захотелось двинуть ее башкой о стену, что аж в руках зазудело. Но эта квадратная улыбающаяся дрянь с ведром, наверное, догадалась:

— Через черный ход, — она, пятясь, отступала за угол. — В парк! В парк она побежала, больше некуда.

Я бросился к запасному выходу, волоча попавшегося на пути дедка-аптекаря. На улице проорал ему:

— Где дверь в парк?!

Провизор, синея, махнул рукой в сторону старой котельной, и я побежал так, как никогда не бегал в жизни.

— Астра, стой!!!

Принцесса остановилась у трехметрового кирпичного забора, обвитого плющом. Через белый халат проступили пятна крови.

— Не смотри на меня, не смотри на меня, не смей!!!

Голос резал душу, вжимая ее куда-то вниз, в желудок. Там душу свернуло в хлюпающий насос, который бил в голову холодным стуком. Астра стояла в двух шагах от меня, пряча лицо рукавом.

— Не смотри, слышишь?! Отвернись!

— Астра, иди сюда.

— Зачем?

— Я люблю тебя.

— Меня нельзя любить такую.

— А мне все равно, какая ты, я тебя люблю, какая ты есть.

— Любишь, значит?! — отчаянно крикнула принцесса. — Тогда, смотри!!!

Она резким движением повернулась, и я увидел, что с ней сделала война. Четыре длинных пореза изуродовали половину лица, извиваясь от виска до подбородка. Кое-где они смыкались красными буграми, а еще один, будто коготь, разорвал уголок рта.

— Иди сюда, Астра, — повторил я, глядя, как дрожат ее губы.

— Не надо мне твоей жалости! — сломалась она в крике и, сжав кулаки, откинула черную прядь. — Не подходи, не смей!

Вдруг подломились ноги, и я отлетел от стены. Отброшенный на десяток метров движением ее руки, я мягко шлепнулся на землю, закричав тут же:

— Астра, стой!

Обернувшись ко мне, она на секунду застыла, как химера с Дворцовой набережной. Серые глаза принцессы вспыхнули, и потом она… просто исчезла. А я заворожено смотрел, как скакнула в красный сектор иголка асинхронизатора. Вспыхнул стоящий около забора столетний вяз…

Полевая сумка валялась в кустах, и когда я потянул ее к себе, бумажная начинка выпала. Подталкиваемый резвящимся ветерком, раскрылся сложенный пополам лист с рисунком сумасшедшего Веденяпина. Ночной Город укутывали в саван три старухи. Первая раскатывала погребище костлявыми руками, другая держалась за уголок, оставляя кровавые пятна на белом, а еще одна, мраморно-ледяными пальцами закрывала что-то живое, стремящееся вырваться из мертвой желизны. За их спинами перекатывались песчаные волны Невы…

Над головой повисло вдруг желтое зарево. Нечто, раньше прятавшееся в камнях и земле, вышло наружу. Оно стало принимать формы деревьев и зданий; полуосыпавшийся ясень задрожал от прикосновения, а старая котельная покрылась вдруг каким-то мертвящим глянцем. Желтая дымка стала плющиться в точку, смотря на меня глазом каменного льва.

Стало вдруг так, словно эта ядовито-шафранная дымка заняла собой весь мир, оставив живым только меня. Люди растворились без остатка, а затем снова были рождены желтой мглой.

Сначала вернулись родные и близкие, даже те, кто давно уже умер. Они шли впереди, глядя под ноги. За ними — другие. Мелькал танковый шлем Вальки Зворыкина. Все двигались молча. Но в голове звенели их голоса. «Время наступает, наступает…», «песок и ветер…», «к черту — вниз, к черту — вниз…». Голоса исчезали, оставляя после себя нудную, склеивающую ресницы рябь. Здание с глянцевыми стенами вбирало ее; длинная труба вытянулась, как антенна, а кирпичные бока вздымались, как бывает при тяжелой работе.

И ужасаясь собственной прозорливости я увидел, как будет рушиться тонкая грань между нашим и тем песчаным миром, который запечатлен на веденяпинских рисунках. Он, следующий за нами неотступно, ждал только момента, чтобы прорваться сюда. Цепляясь рукой за стену, я увидел, как вспыхнул у забора ясень. Желтая рябь, трогавшая воздух в месте исчезновения Астры втянула щупальца, будто обожглась…

— Командир, что случилось? — Благородный Хавьер сжимал терморазрядник, вглядываясь в черную тень надвигающейся ночи. — Был взрыв и пламя.

Кожу продирали знакомые иголки… Я поднялся, опираясь на его плечо.

— Объявляю тревогу.

В телефонной каморке я набрал три цифры с буквой «Д» и, обжигаемый изнутри ледяным огнем, ждал щелчка на линии резерва связи.

— Пост связи номер четыре, — донесся голос вахтенного, а черный угрожающе вытянутый силуэт приближающейся тьмы медленно распрямлялся на горизонте. Он и в самом деле выше самых высоких деревьев и труб…

— Пост номер четыре, прием, — повторял дежурный. — Вас не слышу.

— Принимай. Щедрину. Молния. Ожидаем прибытия на станцию нескольких вагонов. Если не будет тока и бригады грузчиков, возможен аврал. Очень нужна электроэнергия. Ком-два.

Полюдову. Сверхсрочно.

Прямо сейчас ожидаю появления ОРВЕРов в больнице НКПС. Для предотвращения возможных последствий прошу нанести концентрированный энергоудар. Также прошу выделить дополнительно бригаду шифровальщиков. За достоверность отвечаю лично.

Командир ОСМАГ-2. Саблин.

Глава 11 Судный день

Их вой доносился из подвала. Старая котельная железнодорожки судорожно вздрагивала. Стены покрывались трещинами, а невидимая сила нещадно била и била в ее каменное нутро.

Огонь, хлеставший из окон, вдруг опал и бесшумно обнажил спекшуюся тьму. Там, в зарешеченных окнах, будто кипели в адском котле мириады черных горошин.

Ринувшаяся по следу Астры нежить попалась в эту нехитрую ловушку спецов ОСКОЛа. Разбросанные по городу простые, как охотничьи «обманки», они и название имели охотничье: «энергопотенциальная яма». И теперь в котельной билась в предсмертии чужая злобная сила.

— Если через пять минут не успокоится — всем хана. — Плюхнувшийся рядом Сарафанов закашлялся, отгоняя рукой дым.

Сопровождаемая грохотом вспышка огня притиснула нас к земле.

— Смотри! Решетка потекла, зараза!

Через окуляр КАСКАДа я разглядывал защитные решетки на окнах. Спецметалл тек, переливаясь из синего в малиновый спектр, и защитить уже ни отчего он не мог.

— Что за гадость! Такой никогда не было вроде, — Михей подтянул тяжелый ящик с энергфугасами и стал выгребать матовые цилиндрики. — На, держи.

Из окон вывалились и шлепнулись вниз несколько огромных черных клякс. Земля вокруг всколыхнула. Шипящие брызги к нам не долетели, но спутанная борода электрических проводов катодной пушки мгновенно занялась пламенем.

— А ну, посторонись.

Рябой сержант, вынырнувший из-за спины, оттиснул меня плечом от электрического столба и уверенно запустил пятерню в его широкое основание. Вытащенный им провод мгновенно был пристыкован к обмотке пушки, разворачиваемой в сторону оседающей котельной.

— Отцепляй.

— Товсь.

— Товсь два.

— Прицел.

— Огонь!

Короткий ствол рыкнул, выбрасывая из жерла мохнатый клубок электрических молний. Хлопнул взрыв в бетонной утробе подвала, сорвало с фундамента и подбросило на аршин вверх закопченную бетонную коробку. Столб огня вырвался из дымовой трубы и лисьим хвостом полетел вверх, забирая души дохнувшей нечисти.

Небо сбросило их — на больницу посыпалась сажа. Подул ветер с Невы, невдалеке заворчал мотор грузовика, а за переездом все также истошно вопил сигнал оповещения.

* * *

Большинство пострадавших находилось в инфекционном отделении. Миронов был уже там, оцепив милицейским кордоном одноэтажный барак. Пашка охал и морщился, придерживая забинтованной клешней распахнутую шинель, а в другой руке плясал суровый наган, который он безуспешно пытался держать в створе выхода.

— Куда прешь?! Назад, стрелять буду, сволочь, — вопил Миронов, пугая тифозника выглянувшего в окно. — Не, ну ты смотри на них!

Испуганный больной спрятался, но на его место, сразу же, заступил следующий любопытный.

— Морду спрячь, холера, а то свинца меж рогов всыплю, — пугнул «сменщика» Миронов и сокрушенно стал очищать налипшую на обувь грязь.

В милицейской команде потерь не было, мои тоже легко отделались, а санитары бодро накачивали народ блефазолом.

Поганая это штука. После двух уколов организм выключается, и, придя в себя, человек порой не может вспомнить, как его зовут. Было в этой микстуре что-то противное естеству, как шестой палец на руке. На сто процентов не поручусь, но говорили, что готовят ее из вытяжки спинного мозга менингитных больных в спецлаборатории института Пастера. Гражданских, напрямую столкнувшихся с орверами, морили поголовно. Моторную память отшибало и многие уже не могли сказать, что они делали вот только что, даже спустя месяц после прекращения инъекций… Однако московскому начальству недосуг вникать, главное чтоб разговоры о привидениях и чертях не переплескивали через край. А незаткнувшихся очевидцев после блефазола можно было легко зачислить в недостатки советской психиатрии: ну кто, в самом деле, серьезно воспримет человека, по десять раз на дню здоровающегося с друзьями и соседями…

Возле окон главного корпуса толклись пациенты, исчезавшие подобно стайкам мальков, когда кто-нибудь из нас поворачивался в их сторону. Лейтенант Ким из ГНТО, спустился за мной в подвал разрушенной котельной. Он щелкал «лейкой» и восторженно тыкал ногтем в стену.

— Похоже на удары молнии, — водил фонарем Ким по марсианскому пейзажу, — осветительную аппаратуру сюда качественную надо.

Лейтенант был до войны аспирантом на кафедре переменных токов Электротеха и, попав в родные стихии, напрочь забыл о своих прямых обязанностях.

— Какая мощь! Энергия! — восклицал Ким, отбиваясь от усилий направить его деятельность в нужное русло. — Миллион вольт!

Я, из противности, подорвал его восторженность сомнением: если бы здесь ударило миллионом вольт, и больница рухнула бы.

Ким как школьника ударил меня по козырьку фуражки.

— Вся энергия туда пошла! К ним! Ты понял, Саблин, к ним! Эдакая бомба в ад, подарок Вельзевулу. А ведь не верили Сергей Николаичу, на смех, идиоты, поднимали. Ты лучше рисуй, а то, не дай бог, исчезнут эти образины на кирпиче — вспоминай потом. А фотокарточки, сам понимаешь, какое дело — не всегда фиксируют дематериализацию орверов.

Я стал делать наброски, на что Михей, попеременно заглядывая то мне в блокнот, то на стену с «негативами», глубокомысленно заметил: — Что там увидеть можно? Каша какая — то!

Однако в «каше» вполне можно было различить четкие фрагменты: руку с пальцами — на одном было кольцо, большую ржавую шестерню, голову лошади. С самого верха стены удивленно взирала автомобильная фара с куском радиатора. Ожидая увидеть отпечатки раздавленных орверов, я был немало озадачен: впечатление было такое, будто огромная толпа из людей, машин и животных на полном ходу врезалась в наш заслон — сплющиваясь в адское месиво.

Чужаков не разглядеть было вовсе. И только присмотревшись, можно было определить два или три ломаных силуэта, которые точно не принадлежали нашему миру. Будь моя память не такой хорошей, можно бы, и успокоиться — все в порядке, все так, как должно быть. Но я изучил их всех: всех чужих монстров, что рисованными фигурами заполнили страницы боевых наставлений ОСКОЛа, всех темных, которые были пронумерованы и подписаны ижицами и ятями Особого Сыска Его Высочества и даже тех, кого можно было найти лишь в старинных книгах Инквизиции.

Э т и х р а н ь ш е н е б ы л о.

Сущности, запечатленные на стене, были чужими в абсолютном смысле. Чужими даже для «наших» орверов. И эти совсем чужие прорывались к нам, ломая все. Можем ли мы их остановить? Обычные орверы для них не помеха — так считает Полюдов. Мощный энергоудар остановил их. Остановил или задержал?

И главное — эта неизвестная сила отпрянула от принцессы, как черт от креста. Даже не от Астры, а от места, где она была. Кто ты, Снегурочка?!

— Чё?

Сарафанов поглядел на меня с таким выражением, будто собирался покрутить пальцем у виска: — Какая снегурочка?

Я не знал что ответить, а Михея толкнул спиной лейтенант Ким, всё выбиравший выгодный ракурс для съемки.

— Тише ты, черт узкоглазый.

Не оглядываясь, Ким извинился. Мы поднялись наверх; почему-то оглядываясь, лейтенант сообщил, что по электронным замерам, никто из орверов не попадает в диапазон снятых параметров. Почему-то я не удивился. Ким попросил дать весточку в ЛАВРу^[12] и, строго поглядывая на больничные окна, я зашагал в аппаратную

* * *

Лаборатория высоковольтных разрядов была детищем Рокотова. Сергей Николаевич еще в двадцатых работал у Смурова, пошел за ним в группу, занимающуюся сверхвысокими напряжениями, а затем попал к нам. В сороковом он проектировал сигнальную линию, переделанную через год в энергозаслон. Сейчас Рокотов в Москве, в МИРЭ, но свои детища не забывает — первый кабель, проложенный по дну Ладоги, питал энергобашни напрямую.

Абонент из ЛАВРы, молодой словоохотливый товарищ, весьма обрадовался моим словам и сказал, что эксперт «уже бегит». Еще он добавил, что удар по «Дзержинке» нанесли всеми башнями и даже использовали резерв.

— Так били, что погорели обмотки, — выдал страшную тайну лавровец и, пожелав мне успехов, отключился на линии.

Да, если бы моя тревога вылилась бы во пшик, грамоту я бы не получил: принцип «много бдительности не бывает» использовался с поправочными коэффициентами. Особенно в части использования энергоресурсов.

— Соединяю, — зашипела трубка, и вслед за «алле» послышался Полюдовский тенорок, от которого дохнут мухи: — Ты что там, Саблин, фейерверки пускаешь? Весь город обесточил.

— Ситуация, товарищ подполковник.

— Ну, а результат хоть есть?

— В десятку! Энергетики зверя на выходе накрыли, в период уязвимости. Так что, если б не ударили первыми, ночь по типу Варфолмеевской была, гарантирую.

На удивление бегло Полюдов пробежался по подробностям и, узнав, что потери ограничилось дюжиной истерик, да выявлением мигуна в тифозном бараке, велел сворачиваться:

— Хватит казенный харч проедать. И милицию отпускай.

— Товарищ подполковник, разрешите, я всех отправлю, а уж тогда и сам. А то, как Фигаро, туда-сюда — несолидно.

Против ожидания Полюдов согласился неожиданно быстро. Я настраивался на пыльный разговор, с мотанием нервов, а получилось короткое щелканье на том конце провода и желанное согласие.

— Ладно, можешь задержаться. Поедешь на ЗиСе «похоронщиков», он, к счастью, не понадобился… Только Михею скажи, чтобы напротив Смольного посты проверил, он знает. Наш транспорт уже поехал.

Я положил трубку и пошел на выход, гадая, что может скрываться за такой тихой кладбищенской добротой. Уже в дверях неожиданно столкнулся с вспыхнувшим, как девица, Михеем.

— Ты чего?!

— Да я это… — Сарафанов чуть подумал. — Тебя искал.

Рожа у Михея искривилась, как у лабазника, продавшего дрянные сапоги и опасливо выглядывающего дурачка-покупателя.

— Искал тебя… кхм. Ерохина к нам отправили. — Сарафанов заправил делавший его похожим на кулацкого сынка чубчик и вытянулся по стойке «смирно».

— Хороший «подарочек».

— …Ну да. А чего?

Устали ребята, устали. Руис даже на ходу заснул, таская носилки из женской палаты на втором этаже — там стекла покрылись каймой узоров, похожих на черные снежинки. Вадик забрался на кушетку и ни что не реагировал, Пашка Миронов молчал. Пора всем на боковую.

— В общем, так. Езжайте без меня. По дороге заскочи к Смольному и проверь посты — так передал Евграф.

— Посты? — Лицо Михеея вытянулось. — А, ну да.

Он пошел через парк собирать личный состав, а я повернул к инфекционному бараку. Там все уже «отцвело», только мироновская охрана столпилась оживленной кучей. Скрюченный человек в больничной одежде, с прижатыми окровавленными руками к животу, был мертв.

Кто ж его?.. Наверное, вон тот, коренастый, он более всех говорлив.

— Я крики услышал, — держа на вытянутой руке закопченный штуцер, живописал стрелок, — и давай сюда. Этот — навстречу. Визжит и катится, не остановишь. Ну, я его и того…

Наш санитар вытащил труп на дорогу и откинул стекло со шлема:

— Ему бы пивных дрожжей похлебать да ампулу никотиновой кислоты, а не термопатрон… Я тоже его за мигуна принял: дышит, а пульса нет… Распсиховался, наверное, и полез буянить. Обычная пеллагра, товарищ командир, без патологий.

— Болезнь такая, от голода, — сказал я напряженно слушавшим милиционерам.

— А мы, честно говоря, трухнули малость, — признался-таки коренастый, — хоть и говорил товарищ Миронов, а поди ж ты…

— Ладно, ребята, свободны. Благодарю за службу. У ворот будет автобус, вас отвезут.

Ожидая машину-похоронку, я закурил, присев на поваленный ствол.

Нужно упредить наших розыскников. Пока Евграф мыслит, у меня есть еще время, но когда он свяжет все ниточки, начнется охота. И охотиться будут многие: и оперотдел ОСКОЛа, и милиция, и, наверное, армейцам поставят задачу. За те несколько часов, что удалось выхитрить у Полюдова, надо понять кто такая или, что такое Астра.

Долго не хотелось верить в то, что случилось, но слишком много совпадений легло на чашу весов. И последним камнем упала картина Веденяпина. Когда я увидел Астру в окружении черных старух на этом рисунке, дикая струна обожгла душу горячим звоном. Проклятое баре, отталкивая сомнения, вопило в полную глотку: «Она! Она! Ведьма!» И знал я, что не фальшивит интуиция, хотя все внутри упиралось и холодело от запоздалого прозрения, а сердце растерянно билось в острых клиньях. Но что бы там ни было, первым снегурочку найду я. И не получат ее наши. Я с а м е е н е й т р а л и з у ю. Если хоть одна капля человеческого осталось у снегурочки, не достанется ее тело креслу с голубыми огоньками в серебряной решетке — я хорошо знал, что ждет после поворота рычага на отметку «Пуск». По сравнению с этим грозящая мне штрафная команда — конфеты «Мишка на Севере».

Скажу прямо: не улыбалось мне увидеть бумагу, начинающуюся фразой«Дисциплинарная комиссия ОСКОЛ постановила…» Но еще менее хотелось увидеть принцессу в руках контрразведки, когда поведут ее, обвитую смоляной веревкой к фургону с надписью «Эпидемстанция». Если такое случится, останется только пулю в лоб, иначе картина эта поперек жизни станет. А если сможет человек с таким грузом жить, то грош ему цена и прямая дорогу на мусорку.

Как же хотел я увидеть принцессу все эти дни! Как хотел обнять и прижать к себе. И вот иду я искать невесту в красной маске палача. Селяви, как сказал некий французский мудочес, или по нашему — жизнь дерьмо.

Тоскливее ожидания бывает только дождь в осень. Никогда еще люди не выигрывали схватку со временем, и никогда не отказывались от борьбы. Разумеется, исключения есть. Но я не был исключением, поэтому и заставлял уже и так нарушившего все мыслимые инструкции водителя «похоронки» гнать под свистки регулировщиков.

«Еду к ней, еду к ней, еду к любушке своей», — вертелся в голове напев. Подобная чушь нередко липнет в самые неподходящие моменты. Движение через Большеохтинский оказалось перекрыто — везли артиллерийские БОТы на платформах.

Еду к любушке своей…

Через несколько минут я спрыгнул около моста, откуда и начал личный Поиск. Громкое такое слово… А по сути простой обход мест, где могла быть Астра — человек: экскурсионных троп в тонкий мир еще не проложили.

Всего адресов было шесть. Маршрут через Охту прошел от поворота Невы на Палюстрово и заканчивался, упираясь в здание фарминститута на Песочной. Везде было приблизительно одно и то же: умер, эвакуировалась, погиб на фронте или призван в армию. Только Зина Федорова, моя бывшая ученица, была в пределах досягаемости, но в данный момент стояла смену на тарной фабрике № 7. Оставался последний адрес в подвале дома на улице Лаврова, и я его тоже прошел честно, хотя и без всякого результата. Длинный путь в лабиринте закончился опечатанной дверью. Выйдя на улицу, я очутился в каменном срубе ленинградского двора, малознакомого, но в архивах памяти проходившего.

— Товарищ, где здесь ближайшая остановка трамвая? — спросил я чудака в желтой шляпе, мастырящего лозунг «…аг — подарок к 7 ноября…».

— Прямо в арку, потом налево и выйдете на улицу Маяковского. А там до перекрестка, — разъяснил оформитель, добавляя к вертикальной палочке синее пузо.

— Благодарю.

— Всегда рад. — Он поправил свой клетчатый убор, оставляя на фетре лазуриновые пятна. — В арку и налево.

За аркой был еще один двор. На это раз пустой. Его прямая асфальтная дорожка собрала спотыкавшиеся мысли в четкие ряды, уверенно заскользившие к главной цели — найти принцессу. То и дело формировались решения, обрабатывались, подавались в мозг, который пожевав немного, начинку выплевывал — не годится. А затем требовательно шевелился, ожидая работы для своих извилин.

Озарение пробилось, как гвоздь через фанеру. То ли голоса громкие, то ли свистки с гудением автомобиля, не помню. Застыв на рыжем чугуне водопроводного люка, я отматывал назад только что прошедшие перед глазами кадры: однорукий инвалид, газетная тумба, грузовики с красными ящиками эрэсов, глядящими из-под брезента, дама с попугайной клеткой, дом с вывеской. Дом с вывеской. Дом… подарок… П о д а р о к!

Пробежав чуть назад, я поочередно миновал однорукого, рваную афишу… Дамы уже не было, но здание стояло там, где и раньше. На фасаде была прикручена вывеска отделения милиции, которая и была тем самым «подарком».

У площади Восстания я удачно прыгнул на последнюю площадку «десятки». Трамвай миновал Комаровский мост, пикет двенадцатого маршрута, полурастащенный на дрова Зубов переулок и пополз на север. Выскочив около сапожной будки, я уже через пять минут беседовал с милицейским уполномоченным.

— Здравствуй, Тропилин.

— Здравствуй, Саблин.

— У меня к тебе просьбочка будет, Ерохина помнишь?

— Ероху?

— Ну да, Ероху. Так вот, адрес мне его нужен. И из дружков, если кого помнишь.

Демьян в сорок первом хотел «закрыть» Ероху и поэтому желтый глаз его мотоцикла так быстро нащупал подворотенку, где мой ремень со звездой тогда был против ерохинского ножа…

— На что тебе этот хмырь, — буркнул милиционер. — Он опять за старое взялся? А я тебе говорил, говорил я тебе: пиши, Саблин, заявление! — Тропилин притиснуто закашлялся, отвернув худое лицо. — Нынче ты снова ко мне прибег, а послушал бы тогда умного человека, не пришлось бы этого черта искать.

— Спасибо, Демьян, — сказал я, пряча список адресов. — Я это… потом принесу.

На удивление, он только спросил новостей:

— Ну, что у вас в гарнизоне? Что слышно — блокаду прорвем?

Для него я оставался патрулем военной комендатуры, который держал на мушке грузовики с пойманными бандитами в декабре сорок первого.

* * *

Нежно-голубой домик стоял, как на поляне, за уцелевшими каким-то чудом после жуткой зимы березами. Хозяев не было видно. Лишь некоторое движение да глухой шум позволяли надеяться, что удастся хоть что-нибудь узнать здесь. Надежда крепла, впитывая тревогу. Миновав размытую дорожку из колотого кирпича, я очутился под самым окном и сразу же упал на траву.

Упал, как будто увидел немецкую ракету ночью, — в домике кто-то был. Вломиться внутрь и уложить всех лицом на землю или не спешить? На соседней улице затарахтел двигатель, упиваясь мощью и силой поршней. Вот оно — знак свыше. Полыхнула кумачем РУНа и, вышибая плечом дверь, я влетел в узкие сенцы. Сначала попалась пустая комната без окон, а в большой зале с ольфреем я увидел Астру.

Откинув голову, Принцесса улыбалась субъекту в ОСКОЛовской «защитке».

Глава 12 В Контрразведке

— Не жарко тебе, Ероха? — я громко хлопнул дверью, и они оба повернулись в мою сторону. Астра в ужасе смотрела на меня, а мужчина неторопливо повернулся и, разглядев его в полутемноте от кубиков петлиц до пятен на бриджах, оставшихся после раскопок в Летнем Саду, я понял, что смотрю в глаза своему четвертому страху.

У моего первого страха было прозвище Сыч; то страшное и таинственное, что произошло в психиатрической больнице, было как-то связано с ним. Сейчас — совсем близко. Второй, безымянный, носил грязную чалму и размахивал саблей. Его застрелил красный курсант Дамир Хамзаев, а я на многие лета обеспечил себя ночными кошмарами, где пули из моего револьвера не в басмача летят, а будто вываливаются замазкой и падают под ноги. Между ними были мелкие незначительные страхи. Они исчезали с возрастом или требовали к себе достаточно силы воли и упорства к преодолению, а некоторые так и остались навсегда.

Третий страх несли на крыльях фашистские бомберы, и был он снаряжен, покрашен и рассортирован по килограммам: 50…100 и так до тонны. Эти тонны страха, еще не долетев до земли, уже низвергли царя в голове. На удивление хрупкой оказалась башня мозга, рухнув от первых же комьев грунта, принятых за осколки, и вертящихся в воздухе горящих колес головной машины.

Сознание будто клином вышиб дурак, забравшийся в мое тело, а я сидел у подножья лестницы, приставленной к дереву жизни, наблюдая, как дурак мечется и вопит, ломая ветви. А потом страх дохнул бензином и гавкнул под моторное квохтание: «рус, б… здафайс!». У этого страха был рыжий волос, голос топил волю презрением, а его автомат валил к земле не хуже бурого медведя.

Это был страх позорный, страх командира, бегущего с поля боя впереди бойцов, и когда присев, извините, в кустах вечером, я услышал разговор красноармейцев, то лучше бы мне провалиться под землю. Ефрейтор Мечников, тот, что свалил из карабина рыжего немца, рассказывал дивизионному стереоскописту: «А политручок наш, того…»

Видимо, сильно было тогда желание упасть в Тартар, и через год оно и исполнилось. Правда, ворота адские еще не распахнулись, но привратник уже присутствовал.

Возле принцессы я увидел себя. Только вот одежка была запахнута на левую сторону, а звезда на фуражке была перевернута рогами к небу. Все кругом смолкло, и даже сердце ни разу не стукнуло. Лишь раз громымыхнуло что-то на небе, да почудился рассыпанный звон наступившей тишины. Силой воли я поднял глаза. Знакомая, но бесконечно чужая фигура была от меня на расстоянии вытянутой руки. Я будто закаменел, когда двойник, прищурясь смотрел на меня — глазами пустоты. Сила ушла водой в песок, и осталось только дождаться, когда он выпьет всю душу, чтобы покрытая трещинами оболочка бывшего меня рассыпалась в прах.

Жизнь будто кончилась: онемение нарастало по мере того, как перекачивалась моя сущность в двойника. Я уходил в покой, смотря, как свет сужается в одну точку. Но даже падение вниз: легкое, как перо на ветре, уже не пугало — там ждала вечная тишина.

Двойник сделал шаг вперед, и показалась в лице его … усмешка. Или скорее тень ее, неумелая эмоция, которую он осваивал, похитив у меня. Затем встрепенулась Снегурочка и потек длинный миг ее запоздания. Ничего не чувствуя, разум таял в небытие. Я падал, а принцесса оказалась внизу, не дав разбиться; Астра вытащила меня из омута небытия, но вынырнули мы не в Городе, а в его антиподе, в том месте, откуда пришел двойник, вылепленный из пустоты.

Анти-Город тоже не был вратами ада — даже солнце здесь было, изредка показываясь между темными улицами. А все равно, оказаться в этом месте не менее тоскливо, чем возле врат. Город тоже стоял на островах. Песчаные волны набрасывались на берег, безостановочно кружа водоворотами. Водоворотами странными, не вбирающими, а исторгающими волны из неисчислимых кристаллов. Свод над горизонтом становился голубым и холодным, но и внизу тепла не было. Здесь был центр зла, его полюс, рождающий тьму.

Узкая, занесенная пеплом тропа шла в небо. Расцвеченное тревожными огнями молний она шла через ось мироздания. Астра вела меня. Сотканная изо льда и ветра, она протягивала руки из снежной круговерти, подталкивая и направляя к вершине.

Я не мог видеть Снегурочку, но обрывки мыслей и едва различимые образы дали понять всеохватный испуг потерявшегося ребенка, девочки-вьюги, заблудившейся в нашем мире.

Огромная серая туча поджидала нас. Она закупорила собой просвет между ветрами, изгнав оттуда солнце. Если мы пройдем, Космос примет нас, мудрый и вечный, вмещающий в себя всё. Свет и Тьму, Добро и Зло, Войну и Мир. Примет и расставит все по местам, как делал миллионы лет, собирая электроны и атомы. Этот строгий порядок необходим — всякий нарушивший границу, будет отторгнут рано или поздно. Даже свет, пришедший из одного мира, не может соединиться со светом другого. Они могут быть рядом какое-нибудь, может, даже долгое время, но вместе — никогда.

Еще немного — и облако через серую дымку можно будет потрогать. Однако что-то произошло. Разрывая пелену, из облака вырвался луч, холодный и острый. И в ту же секунду Астра бросилась на защиту, ко мне.

Она опоздала на какую-то долю секунды…

Металлический вой трансформатора, столь неуместно дикий здесь, проник в мозг и выбил из меня пустоту.

— Разрядник опусти. Ну…

Обернувшись на голос, я увидел Сарафанова. И Ероху с карабином. А у Михея был «ТТ», направленный, как и карабин, прямо мне в голову.

— Давай-давай, — без улыбки продолжил Сарафанов, — с вещами на выход.

По тому, как смотрел Михей, я понял, что стрельнет он без раздумий. Стрельнет этот человек с лицом Сарафанова. Ставший отчужденным, его голос сразу провёл черту между нами. Между мной, непоправимо оступившимся, и собой, оставшимся в том строю, куда отныне доступ мне запрещен. И запрет сразу развел нас по разные стороны баррикад.

— Бросай оружие, — сквозь зубы процедил Михей, — бросай, гад!

Взгляд его добирал огня, как закипающая сталь.

— За бабу всё продал. Всё, что дорогого у людей есть.… Да ладно б, за бабу, — Сарафанов сплюнул под ноги. — А то одно слово — нежить.

Стягивая патронташ, я молил только об одном — чтобы Астра не остановилась на пути в своё далёко.

— Ну что, приехали? — оскалился Ероха.

Он передвинул на «малый ток» рычажок карабина, выпуская сноп энергоразряда. И, словно боясь упустить что-то, пытал меня все новыми электрическими дугами. А мне и одной хватило, я сразу пополз в угол, мыча от боли. Угроза, исходившая от этого человека с ружьем, была, как и от Михея, и даже сильнее. Однако в азарте своем они упустили удачу, невидимо растворившуюся в темноте наступившего холода.

— Ероха, что это?! — Сарафанов попытался выстрелить. Но ярко-голубой столб огня, возникший из темноты, ослепил его. Холодное пламя ушло ввысь, исторгая из себя ледяную стружку. Льдинки планировали и гасли в воздухе со злобным шипением. Казалось, что бегающие по стенам и потолку остроугольные тени-снежинки готовятся к чему-то, ускоряя темп.

— Я близко, — послышался шепот. — Я сейчас…

И голос ее, не донесшийся откуда-то, а как-то сам по себе возникший, прохладным воском снял всю боль в моем искрученном электричеством теле.

— Не над…

Договорить я не смог — с первым же выдохом что-то заклокотало внутри, изгоняемое глухим кашлем.

— Астра, уходи!

Хлынувшая кровь смешалась с криком, но снегурочка уже была рядом и сделать с этим я уже ничего не мог. Лишь перевернулся на бок и, опираясь на локоть, махнул своим врагам-товарищам:

— Назад!

Морозная волна взмыла над головами двух человек, которых я пытался спасти, хрипя из последних сил:

— Бе-гите!

И я увидел Астру.

И Сарафанов увидел. Побелев лицом, он вытащил из-за пазухи фугаску.

И Ероха увидел, и закричал страшно:

— Не взрывай!

* * *

— Вставай, — раздался над ухом ласковый старческий баритон, — простудишься, падло.

Губы старичка были плотно сомкнуты в скобочку, держащая меня рука набухла синими жилами, зато другая, искусственная, радовала око пунцоватенькой живостью.

Это был Ершаков, в спецуре прозванный «контрой». Отчасти по его должности начальника контрразведки, отчасти из-за феодально-дворянского прошлого. Он и при самодержавии ловил «живущих среди живых», и диктатура пролетариата не сыскала надежную замену. Правда, арестовали его таки один раз — на волне «шахтинского дела»^[13], но ненадолго.

Методы Ершакова были изобретательны до подлости, если не делать поправку на контингент. Однако поправку мог делать лишь тот, кому ни разу не приходилось доказывать свою принадлежность к роду людскому. Ершаков изобретал всякие штуки на смычке электричества и химии, даже патенты имел по изобретениям и рацпредложениям, а «имитатор биоэнергетический» был примой томской спецвыставки.

Умный дед. И хитрый. Если он лично прибыл на… Твою мать! Это ж он мелькал возле 21-го отделения, беляк однорукий!

— Пойдем, родной, пойдем, — козлитонил Ершаков, подталкивая меня к одиноко стоявшему «воронку», — свою гадость ты уже натворил. Дом, как корова языком слизала, — вот что людям твои амуры принесли.

Ерохинский дом и в правду исчез. Только не развороченное подворье с обугленными стенами пугали взор. Не было никаких дымных развалин. И обгоревших воронок не было. Не осталось ничего вообще — сразу за двадцать вторым, шло двадцать шестое домовладение, запомнившееся по черепичной кровле. Халупу Ерохи будто ножницами вырезали.

— Хватит любоваться, — буркнул дед и запихал меня в машину.

* * *

Несмотря на красовавшуюся в одном из коридоров «управы» табличку «начальник 5-го отдела», Ершаков, как и большинство его опричников, находились в основном на Московском шоссе 7Б, если, конечно, не были задействованы по районам. За фасадом пожарного техникума (точнее, в подвалах) находилось все необходимое контрразведчикам. Сигнальная, допросная, термозащитная допросная, медпункт, пункт утилизации, мини-лаборатория… Словом, все, да еще гараж на три авто сверху. Деревянный. Чтоб, наверное, горело веселей. А гореть было чему — попадавшие в трал караси обладали порой такими способностями, что керамические панели трескались. Так что маскировка под пожарную охрану была как нельзя к месту.

Расположили меня в комнате отдыха. Это, правда, не номер «Ливадия-люкс», зато не в камеру. Доброе слово, оно и кошке приятно. А тут даже не с л о в о, а целое д е л о.

Ершиков поставил два стакана с чаем и, кряхтя, уселся напротив.

— Тебя, Андрюха, я мучить не буду. Зачем тебя мучить? Сам расскажешь. Правда?

— А что рассказывать?

— А про твои шашни с Далматовой и расскажи, сынок. Мозги, какие-никакие, у тебя имеются, вот и думай ими. Девку эту ищут уже все, так что… А если в голову полезное не придет, так сам знаешь: у меня не то что стены — воздух заговорит.

Жилисто крутанув шеей в узком воротнике, контрразведчик сделал пригласительный жест к двери, на ходу склеивая притчу о блудном сыне. Только финал у басни был какой-то не оптимистический. По его словам, сыскного ведомства агент Серпухов без памяти влюбился в «чудное виденье» и, попав под следствие, сотрудничать не стал. Надеялся, видимо, на скрытую энергию, которую упражнял в себе.

— Ушел от меня он единственный. Да что толку — застрял в своей шамбале-нирване и сидит уже двадцать пять лет экспонатом музея. А мы с тобой пока посмотрим кое-что интересное, — Ершаков поднялся и, приглашающе кивнув, повел меня по коридору.

Комнату с голубой керамикой наполнял огнеупорный свет, льющийся из четырех угловых прожекторов. В их лучах дергался мохнатый клубок, в котором было мудрено узнать аттея, неуловимого демона, обитающего в потенциальных ямах энергополей города. Очень серьезный противник — много пропавших без вести в мирное время на его совести, но в лапах Ершакова он походил на придавленную каблуком сороконожку-переростка.

— Давай, — махнул Ершаков, и оператор у пульта придавил стеклянную кнопку. Рыжий клубок мгновенно подбросило вверх, когда мощные разряды начали стегать его вдоль и поперек. Метался чужак, вроде, бестолково, и палач, вроде, бил по клавишам наугад, однако зверюка довольно скоро зависла в дальнем углу и стала мигать. Ершаков подвинул оператора и, заменив частоту, еще несколько раз стеганул гадину электрическим кнутом, после чего та завертелась, вздрогнула несколько раз, и шустрый самописец начал бегать вдоль трехцветной бумаги, оставляя чернильный след.

— Давай-давай, — взвизгнул дед и прибавил ток.

Мужик за пультом теперь только и успевал заправлять бумажную ленту в паз, ругаясь и накручивая лапку хитрого валика.

Ершаков получал готовый текст на картоне с пробитыми дырками и раскриптовывал его каким-то хитрым способом, заглядывая в брошюру «Информационная шрифт-таблица СИАМ по двоичной системе распознавания сигналов 0–1». Заглядывал, правда, нечасто, с ходу ловя суть, и лишь изредка пользуясь одной-двумя, особо полюбившимися в книге страницами.

Вдруг дед смял прошитую картонку, закричав на оранжевый комок:

— Врешь, бл… рыжая!

Тело его вытянулось в струну, острые пальцы забегали по клавишам пульта и глаза-амперметры пыточной машины захлопали стрелками, наблюдая, как подброшенный вверх аттей извивается наколотым червем. В отблесках электрического света его движения оставляли едва заметные следы, похожие на пятна смазанных фотоснимков. Через миг они сомкнулись в серую тень неумело нарисованной картины — лошадей, запряженных в трехпролетный арочный мост…

После нескольких подходов чужак раскололся-таки на радость контрразведчикам. Они посовещались, потом Ершаков еще раз глянул на свет через пробитую ленту и, удовлетворившись содержимым, побежал звонить. На пороге он обернулся:

— Так что думаешь, на какой мост аттей показал?

От неожиданности я брякнул:

— На Аничков!

И понял, что «влип» по полной, когда ласково улыбнувшись, Ершаков проговорил:

— Ты всё вспомни хорошенько, пока Самонов место готовит. Время у меня жмет!

Он ушел, а флегматичный Самонов занялся настройкой, щелкая кнопками и вертя колесиками. На меня глянул он только раз, когда смочил аккуратненькую тряпочку и стал протирать приборы.

Я тихо потел на скамье, прикидывая, как буду смотреться в том углу, где недавно корчился демон. Ершаков, сволочь, никому и никогда не верит и прежде, чем сделает какие-то выводы, не одну сотню вольт пропустит через мой организм.

— Электричество по новому кабелю получаете? — с дворняжьим подвыванием спросил я у немногословного оператора. Тот смолчал, и тогда я завел особой умности монолог, в котором упор смещался от сложности управления современными приборами до всяческого уважения к тем, кто этим умением овладел. Даже товарища Сталина ввернул: мол, техника управляемая людьми, овладевшими такой техникой, может творить чудеса.

Электрик не ответил и на сей раз. Я, видимо, был уже для него «исходным материалом», только тем и отличающегося от рыжей твари в углу, что не требовался для меня переводчик.

Задавленный тяжелыми предчувствиями, я утих надолго, и обеспокоенный моим молчанием Самонов оторвался от электрического ящика.

— Скоро закончу, — улыбнулся оператор со свойственной технарям отстраненностью от бытия и, повозившись немного с жирным зеленым проводом, воткнул его в гнездо. — Вам сюда, товарищ старший лейтенант.

— А-а, э-э…

— А чего тянуть? — искренне удивился изверг. — Пока подгоним, приладим, пока то, да се… Начальник придет, а мы уже готовы! — И глядя, как я отхожу к двери, добавил: — Ничего вы там не выстоите, идите лучше сюда.

Он стал позади кресла, обхватив спинку руками, но опять выпал толстый провод. Самонов стал его паять, сильно дымя квасцами, и тыкал в диодное чрево до тех пор, пока не выбило свет.

Я метнулся к выходу. Техник, беззлобно матерясь, возился в темноте с проводами, а я успел воткнуть в зазор между стальной коробкой и замком отточенное лезвие ножа. Зажегся свет, и замок-автомат тихонько щелкнул.

Фортуна указала дорогу вдоль крашеных стен, а Самонов бился в дверь с той стороны — такой замок срабатывает на включение-выключение электричества. Пока вахлак размыкал контакты, я успел добежать к голосам над лестницей.

Один — высокий и занудливый — был явно Ершаковский, зато другой показался роднее папиного — посмеиваясь и фыркая, сыпал опилками беседы подполковник Полюдов.

Товарищ начоперод давил на товарища начконтрразведки, а товарищ начконтрразведки отбивался от товарища начоперода. Начоперод настаивал, а начконтрразведки уклонялся. Начконтрразведки обличал, а начоперод требовал ответить: почему командир ОСМАГ-2 сидит под стражей без какой-либо санкции?!

Когда я поднялся наверх, спор уже входил в ту фазу, в которой филологические аргументы начинают уступать места козырям более действенным. Увидев меня, Евграф сделал шаг назад.

— Вот мы спросим у старлея, что это за добрая воля у него такая, если вместо руководства группой, он в контрразведке чаи гоняет.

— У товарища Ершакова своеобразные понятия о добровольности, — сказал я, отходя за спины Евграфа и молчавшего пока Руиса.

Выходило трое наших против двух — на стороне контрразведки был еще усатый ПАРАВОЗовский бээровец^[14]. Но это все-таки их территория, и мы обратным клином стали просачиваться на волю.

Хотя главный контрразведчик не стал звать на помощь охранников из НКВД, торчавших в сторожевом домике (это было против правил), но дорогу в управление испортил нам Ершаков основательно. Он застолбил себе место в Полюдовской «эмке» и, поворачивая голову, то ко мне, то к испанцу, обещал нам разные гадости весь путь. По прибытию оба подполковника отправились к Хлазову, а Руис дождался Михея, который, отобрав тэтэшник, усадил меня под замок.

Глава 13 Фотографии на память

Что там произошло у Евграфа я не знал. И даже спросить не успел. Дверь хлопнула, а промежуток между скрежетом ключа и сильным, без замаха, полюдовским «крюком» был слишком коротким. Я полетел на пол какой-то замысловатой траекторией: рядом бахнулась керосиновая лампа, смешивая звон стекла с отблесками оранжевых искр в глазах.

Захотелось укрыться, заползти в убежище, исчезнуть… но движение оказалось напрасным. Начоперод исчез, а вместо него сделал шаг вперед злющий мужик. Он склонился.

— За что? — пытаясь остановить неизбежное продолжение спросил я.

— Я тебя убить хочу, Саблин. Полностью. Чтоб душу вырвать с корнем.

Он склонился еще ниже, ругаясь очевидными для такого случая словами. А я, опустив локоть, смотрел, как багровеет сжатый полюдовский кулак. Но нет — Евграф лишь тряхнул за грудки. Шлепнув мне на грудь прямоугольник черно-белой бумаги, он подобрал валяющуюся лампу и принялся устраивать на ободок новое стекло. Справляясь с собой, Полюдов поднял опрокинутую табуретку, после чего стал наводить порядок на столе.

— Ты гляди Саблин. Рассматривай. Никого не узнаешь?

На фотоснимке, Астра, обнимая начоперода, поправляла острый локон. Ее улыбка, с особенным каким-то изгибом линии губ была чуть грустна. А Евграф улыбался; будто завоевал он только что весь мир и ждал, когда тот рухнет у его сапог.

— Это как же это… — медленно проговорил я, чувствуя, как сапоги эти топчутся, «вырывая с корнем» мою душу. — Это почему ты … это…

— Это — Вера Феоктисова.

Начоперод забрал карточку, придавил ее пальцем к столу и продолжил:

— Пациентка клиники номер 3 для душевнобольных. Пропала без вести при проведении научного эксперимента, который проводили на территории этой же больницы 24 сентября 1924 года.

Евграф потянулся к сейфу, откуда вытащил тонкую бумажную папку. Открыв ее начоперод извлек еще одну фотокарточку — ту, где я обнимал принцессу на фоне памятника «Стерегущему».

— А здесь — Астра Далматова, которая родилась 24 сентября 1924 года. Пояснить что-нибудь можешь?

Оставив меня наедине с двумя Снегурочками, начоперод взгромоздил на «буржуйку» чайник и стал подкладывать тонкие лучинки в ее чугунное нутро.

— На вот, сахарок погрызи — может мозги заработают.

Слова эти, или сахарок помогли, но мозги действительно заработали. Я всмотрелся в снимки. Евграф там был молодым, таким, как помнил я его в двадцатые, Астра или Вера выглядела так же, как ныне, только облачена в старомодную блузку и юбку до самого пола. А над головой обоих высился плакат гражданской еще войны.

К сахарку Полюдов добавил приличный кусок хлеба — примерно в ладонь. И осьмушку макухи. И стал я жевать так, будто ничего на свете важней и не было. Подметал со стола крошки, отпивал «чай» большими глотками, грыз макуху.

— Да остановись ты хоть на минуту, — не выдержал таки Евграф, — хватит жрать.

Отобрав чайник, Полюдов завозился с трубкой, вдавливая в ее оплавленное жерло крупные щепоти табаку.

— Ты наводнение хорошо помнишь? — сквозь заклубившийся дым спросил начоперод.

— Помню, конечно.

И без того тусклый свет лампы стал дрожать.

— А я ведь е е тогда видел!

Внезапно ко мне пришло понимание того, что девушка с Евграфом из моего недавнего полусна и была Вера. Вера Феоктисова, пациентка психиатрической клиники, исчезнувшая при эксперименте в день большого ленинградского наводнения.

— Кого ее, — хмыкнул Евграф. — Давай без загадок — и без тебя хватает.

Не перебивая, выслушал он мой рассказ о том дне. Об осеннем больничном парке, о Вальке Зворыкине и девушке возле двери с голубой табличкой, о сектантах и оранжевом луче, ушедшем в небо и так губительно возвратившемся.

— Так и было, — согласился начоперод отойдя к окну. — С Верой простился — и больше не видел никогда.

Его как-то перекосило, а еще начоперод стал путаться: то, мол, жалко ему Веру было, то вдруг утверждал, что полюбил безумно. Обмолвился мимоходом про эксперимент, должном привести, по словам начоперода, к управлению человеком большими энергиями. Затем вдруг рассказал, что Вера Феоктисова оказалась в «Скворечнике» усилиями опекуна и за год «малость тронулась». И по тому, как темнели глаза Евграфа, я ухватил самое главное — любил он эту Веру. Любил видимо крепко, вот только признаться даже себе в этом не мог.

Может и стал он вечно спокойным, с неизменной усмешкой после той оранжевой молнии? Потому что на фотокарточке был совсем другой Полюдов — Граф — каким знал его я, Граша — кем он был для Веры, подписавшей фотокарточку «На память». Эти имена более всего подходило бесшабашному парню из двадцать четвертого года.

— Чудно все тогда вышло, — закруглил воспоминания ночоперод. После взрыва нашли тело старшего Ганчева, расплавленные провода и разбросанные по полу бумаги — почему то не сгоревшие.

— А Вера что — пропала?

Через открытое окно ворвался густой и сердитый рев нескольких клаксонов. Воспользовавшись этим, Полюдов отвернулся закрыть створку. Осознав неуместность своего любопытства я хотел «сдать по тормозам». Однако Евграф почему-то был откровенен.

— Не знаю! Дело в том, что в лаборатории был еще кто-то, кроме Ганчева и Веры. Какой-то гениальный математик — это определили по сохранившимся записям.

— Тоже погиб?

— Тоже исчез! Или сбежал потом. Во всяком случае, гений тот был не «конторским» — из личного состава Ленгубспецрозыска выбыл только Ганчев.

— Евграф Еремеич, а может и Вера… как математик — сбежала оттуда.

— Нет, — решительно и твердо сказал Полюдов. — Не могла она сбежать или быть выброшенной взрывом. И погибнуть не могла — она находилась в герметичной несгораемой камере; в ней, даже после взрыва ничего не пострадало.

Открытой ладонью Евграф ожесточенно потер лоб.

— Я жениться на ней обещал. Волновалась очень перед опытом. А я брякнул — «не бойся мол, мозги тебе вправят — на запись сразу пойдем». Она думала, что вся эта катавасия делается, чтобы найти новый метод лечения. Смешно…

Только вот голос начоперода был совсем не веселым. Евграф смотрел вроде и на меня, но как будто и сквозь. Потом выпрямился и, смахнув с плеч невидимую помеху, зло проговорил:

— Так что не выполнил я своего обещания, Андрей Антоныч. Обещать — обещал, но не «жанилси». После катастрофы, лабораторию в «Скворечнике» под себя забрала Москва, меня — в Архангельск. Очень уж я активничал сильно в поиске Веры. И, видать, очень мешал. Потом Бурят-Монголия и Урал. В Питер меня Хлазов вернул, когда стал генерал-комиссаром.

— В 39-м?

— Да, в конце. А к лету уже на тебя вышел. Я-то неофициально копал, без допуска. В архиве дело листал — ба, знакомые все морды: Кочерга и Слон. Дружка твоего, правда, через армейских коллег пришлось прокачивать. Зато ты — под рукой оказался, голубь. И кабы рассказал все честно и как есть еще тогда…

— Забздел я, Евграф Еремеич. Мне тот зажмуренный нэпман весь ум прожег. Думал, к тому, что комсорга Жукова Юрочку избил, еще и «мокрый» покойник — это верная дорога под замок.

— Жуков… — подумал вслух начоперод, — Юрий Жуков. Знакомое имя. В горкоме кое-кто хочет ОСКОЛ на подотчет поставить — у него инструктор Жуков вроде пса цепного. Не он?

Я пожал плечами: — Кто его знает. А вообще для чего им?

— Как для чего? А то, что мы любую «шишку» можем объявить ЗОРГом, — рассмеялся Полюдов, — думаешь понравится?

Я вопросительно воздел глаза к небу.

— Не-е, — Андрей Андреевич^[15] мужик нормальный, с пониманием относится. И даже так сказать с юмором. Но есть и другие.

Осторожно коснувщись полюдовского рукава я спросил:

— Так может эти «другие» — вредители? С тех еще годов. Может они, или такие, как они и эксперимент т о т проводили? Мыслимое ли дело — над живым, не провинившимся человеком опыты ставить!

Полюдов непонимающе уставился мне в переносицу.

— Я Веру имею в виду, товарищ подполковник. Ее ведь, как мышь в несгораемый сейф сунули.

— В кресло, — отмахнулся начоперод. — Сама она пошла, добровольно. Хотела вернуться в нормальное человекое состояние. Ганчев мне объяснял, что ее психическая организация — идеальна для работы. Просил помочь убеждением — я Веру еще по КОПовским временам знал: принимал участие в ее трудной судьбе.

Начоперод внимательно поглядел мне в лицо — может осуждения искал; но мне ли судить? И за эти пару секунд он принял какое-то важное решение.

— Ладно, с нэпманом твоим понятно. Но почему мне и Пашке Ганчеву не рассказал, что луч тот в «Скворечнике» видел, оранжевый?

— Забыл вообще, товарищ подполковник! Все из башки на двадцать лет — напрочь. Только когда веденяпинские рисунки помогли.

— Веденяпинские? — внезапно задохнувшись, будто получив нож под лопатку, спросил Евграф.

— Ну да.

Удивляясь такой реакции, я пояснил: — Михаил Веденяпин, это больной из психушки — посторонний совсем. Из дела по Летнему Саду. Да и умер он уже!

Полюдов крепко сжал трубку, потом зажмурился крепко и, приподняв затем очки, стал протирать сгибом пальца невидимую пыль.

— Что ж ты за человек такой, Саблин Андрей Антонович, — устало сказал начоперод, — и откуда на мою погибель взялся…

— Да вы объясните толком, что случилось то! Этих веденяпиных по больнице знаете сколько?

— Один! Один-единственный, кого «контора» смогла определить по делу об эксперименте. Найти и допросить по нему. Остальное сотоварищи его по вере — растворились.

— Фанатики в доме Штольца!

Евграф кивнул. — Это была очень закрытая секта — даже название их, мы толком не узнали. Прохлопала «контора» — суматоха, наводнение. Покровители еще у них сильные были в — партийном руководстве. Тогда у нас троцкисты рулили, так что твои фантазии насчет вредителей не совсем абсурдны. Не совсем…

Впотьмах Полюдов нашарил фитиль керосинки, чтобы разжечь слабый огонек.

— Но лично я думаю, что эксперимент — ганчевские штучки, без всяких вредителей. Ганчева и еще того — до сих пор безвестного, что рассчитал модель преобразования энергии и способы управления ею. Наш главный техник Гатаулин, утверждает, что уровень задач того опыта опережает современное развития науки лет на двести. И еще… на вот почитай.

Он прибавил огня в лампе, всё поглядывая на телефон, а потом махнул рукой и сам стал крутить телефонный диск.

— Алё, это оперотдел беспокоит…

Однако без покоя оперотдел пребывал зря. Никаких ожидаемых Евграфом сведений не поступило, и Полюдов примостился у подоконника, нахохлившись, как старый воробей.

Продолжил внезапно:

— В сороковом разбирали финский архив в отбитом Выборге. Там я обнаружил интересный текст.

Вытащив из шкафа две папки с завязками, он шлепнул ими о стол, велев читать. А сам опять засел за телефон.

Я подтянул бумажную кладь. Большинство документов были заверенными копиями переводов. Финский, шведский, старо-датский. Стояла и подпись переводчика — почти везде некоего Киркгофа. Дивясь Киркгофовым талантам, я постепенно добрался до описания р и т у а л а, подозрительно похожего на хороводы сектантов. Узкий зеленый лист, неоднократно сложенный и развернутый — видно, что им пользовались вне папки. Несмотря на грозную силу, таившуюся в зеленой бумаге, выглядела она обычной канцелярщиной: штампы, печати хозчасти, инвентарный номер. И лишь пометка в углу справа возвращала документу мрачную зловещесть: «Достоверно подтверждено сходство события: Петроград, 1924, дело № 262».

Увидев номер 262 и на второй папке, я немедленно её открыл. Первые листы содержали копию текста, план здания Штольца с указанием времени события, геологический профиль и несколько протоколов. С интересом я прочитал протокол своего допроса в сороковом году. В середине папки обнаружилась мятая калька с кривыми энергополей и математическим расчетом, подписанным академиком Вернацким. И, наконец, плотный конверт с полными данными на меня: вплоть до табельного номера разрядника.

Астру Полюдов поместил в самом конце. С такими же подробностями на плотных листах китайской бумаги, из которых внезапно выпал обрывок письма. Я положил рядом с письмом фотографию Астры и, держа на ней ладонь, прочитал: …ться. И я тебя уверяю, дорогой мой брат, что АТАВР — это не мечта, а математический факт. Не веришь мне — спроси у Паши, он с помощью формул доказал способность энергии к материализации. Может ли она ст…

— Так давайте спросим у Паши! — обернулся я к ночрпероду, с ухмылкой наблюдающему за мной.

— Знал бы кто Паша — жил бы в Зимнем дворце.

Взамен неведения о Паше начоперод «разыскал» автора, который описал АТАВРа существом из живых клеток и электронных атомов.

— Нашел я ту книжку в лахтинской библиотеке. Да, есть рассказ. Автор, одно время был вхож в круг ленинградских электротехников. Может и знал чего… но — помер болезный в тридцатом еще году.

— По нашей части?

— Не, — Евграф тряхнул головой, — угорел. Ночью уголек на пол выстрелил.

И тут сквозь кучу выложенных Полюдовым фактов и череду недавних событий дошло, наконец, в мою голову, что все это произошло с о м н о й. Что исчезла Астра. Что она теперь не человек, а сущность. Что точно такая же девушка существовала 18 лет назад и так же исчезла в день, когда родилась принцесса. Что повторилось какое — то неизвестное мне событие, которое невозможно в ньютоновской физике, но произошедшее по другим, более сложным законам. И беглое знание о случившемся не позволяет даже косвенно предположить, где сейчас Снегурочка. Стало душно и дурно: налив полный стакан воды я выпил его одним махом.

— Мысли, какие нибудь есть?

Я утерся и махнул рукой, мол, какие тут мысли…

— Да и ладно. Думать будешь, когда Ершаков до тебя доберется, — взбодрил начоперод, — Но полсуток у нас есть, пока начальство его представление подпишет. Поехали — ка брат в Удельную: может в Скворцове-Степанове и проясним что. Если рисунки этого сектанта смог найти, то почему не разузнать про другие улики!

* * *

Грохоча железками, «эмка» начоперода мчалась в Удельное.

— Держись, Саблин, держись крепче! — орал Полюдов, не сбавляя скорости на поворотах.

И я уперся ногами в пол, и сжимал ручку на двери все крепче, не зная, отчего пальцы мои мертво вцепились в холодный металл: то ли от непривычности для меня т а к о г о Евграфа, громкого и резкого, то ли от скорости и ветра. Машина подпрыгивала на кочках, рассеивала лужи, обжигала резиной перекрестки, вздрагивая, когда начоперод бил по педалям.

Мы вылетели на площадь, и очередной патруль быстро поднял полосатую рейку шлагбаума. Дальше начинался булыжник, машину затрясло и пришлось сбросить скорость.

— Когда будем в «скворечнике» — рта не открывай, делай, что говорю. Подергаем сначала лекарей.

Евграф подумал секунду, хмыкнул, и продолжил:

— Про необычных пациентов спросим. Посетим веденяпинскую палату — может, там осталось чего интересного. Дальше по обстановке.

— Да что мы — просто так не можем?

— Нет, — сказал Евграф. — Все дурдома курируются из Москвы, нам не обломится. Легче зека с Колымы достать, чем психа из больницы!

Он засмеялся в голос и, свернув на Афонскую, затормозил в кустах прямо перед забором.

Через несколько минут мы стояли возле входа. Евграф, приложив ладонь к стеклу, смотрел внутрь, а я нервно затягивался табачным дымом.

— Пожалуй ты прав, Саблин, — почти не двигая губами, сказал Полюдов. — Никого почти нет.

— Да говорю ж вам, — я выкинул обжегший пальцы чинарик. — Там и днем пара-тройка человек персонала, а сейчас только заведующий отделением торчит. Я когда понял…

— Ладно-ладно, молодец, — усмехнулся на ходу начоперод, — Раз ты с этим заведующим о Веденяпине говорил, заводи разговор опять. Будет не так подозрительно.

* * *

Доктор таращился на наши документы. И громкий «щелк» закрываемого мной удостоверения его аж подбросил.

— Иван Егорович, здравствуйте. Мы снова к вам. Необходимо осмотреть здание, на котором было вот это, — я достал, голубею табличку, на обратной стороне которой была нарисована конопатая мадонна. Это Веденяпина рисунок… прояснить надо кое что.

Доктор протер очки и с интересом на нас уставился.

— Ве-дяняев? — спросил он раздельно.

— Ве-деняпин.

— А это вам, молодые люди, для чего собственно?

Евграф, от «молодых людей» едва не зарычавший, тем не менее, продолжил весьма вежливо:

— Для прояснения некоторых деталей.

Зав. отделением еще раз попросил у меня документы.

— А-а! — Иван Егорович понимающе усмехнулся: — Товарищ реставратор. Только по-моему требуется специальный допуск. Э-ээ… да-с допуск по форме 22/3, — строго сказал доктор, подсмотрев цифру в замусоленном журнале. Тогда, пожалуйста.

Бумага, предъявленная начоперодом, почти убедила его.

— Но, кажется должна быть еще виза из Москвы: наркомздравовская или …

— Вся полнота власти городе на данный момент принадлежит военным властям, — не моргнул глазом Евграф. — Подписи Говорова и Жданова, надеюсь, хорошо видите?

Доктор закивал: — Да-да, сию секунду. Только попрошу немного подождать. — Он крикнул в темноту: — Хрунов! Хруно-ов! Савельич!

Вскоре неизменный санитар Савельич угрюмо заскрипел:

— Чего?

— Ты, братец, проведи командиров в т о з д а н и е.

— В какое здание, зачем в здание… Я вот им, — Савельич показал на меня, — еще того раза все отдал. Нечего им делать там.

Руки санитара вполне отчетливо дрожали.

— Надо суеверия эти прекращать, — нахмурился Иван Егорович, снова усаживаясь в уютное кресло. — Сколько лет уже прошло!

Доктор повернулся к нам, поясняя:

— Там экспериментальное лечение применялось. Иногда не очень удачно… Так вот младший персонал, — он ткнул указательным пальцем в Савельича, — понавыдумывал невесть что! Ступай, братец, за халатами.

* * *

Мы шагнули в сырой каменный полумрак. Лестница, узкая и прямая, упиралась в замусоренный битым стеклом пролет, на середине которого лежало перевернутое инвалидное кресло. Хрунов принялся ворочать его, освобождая дорогу.

Я поднял голову, рассматривая потёки на стенах, и уловил краем глаза некое движение под потолком. Посыпались мелкие камешки, скользнула и поехала вниз треснувшая пополам деревяшка, а следом — из дыры в перекрытии — выполз и ринулся, целясь мне в висок, угловатый серый ком.

Я отскочил. Штукатурка, дрянь такая, обваливается.

Савельич вытер со лба испарину:

— Посижу немного…

Здоровый и крепкий мужик на наших глазах оплывал и таял, как воск. Поставив на пол фонарь, он долго шарил по карманам. Потом наклонился ко мне:

— На курево не богаты будете?

Прикурив, Хрунов съежился, бросив на нас затравленный взгляд:

— А Веденяпина, по какому поводу расследуют?

— За продуктовые карточки, — буркнул я первое, что пришло в голову.

Санитар вздрогнул, а Евграф, тут же «принял передачу»:

— Карточки, что при поступлении в больницу при нем были, куда дел?

Я поперхнулся дымом, а Хрунов сползал по стенке, защищаясь выставленнымлоктем.

Сознался санитар почти сразу. Рассказывая, он прикуривал одну и ту же папиросу от постоянно ломавшихся спичек.

— Художник, он раньше по пьяному делу, — Хрунов щёлкнул себя по горлу, — тут обретался. Дурно в этот раз вышло как-то: из общей перевели. Буйных, понимаешь ли, боялся. Ладно. Дали одиночку, мест много — живи. А только дичать он вдруг стал… Волосы свалянные, взгляд тухлый, в одеяло кутается. И рисунки кругом разбросаны жуткие. Ну, ты их видел… Короче, на меня он прыгнул, душить начал.

— И?

— Что и? Серу в зад вкололи, чтоб поостыл. А художник возьми да помри…

— Ну, двинулись. — Евграф забрал фонарь и вошел в коридор, из которого тянуло гриппозным сквозняком. За ним настороженно ступил Хрунов. И вдруг составленные друг на дружку кровати, стоявшие вдоль стены, с грохотом повалились на пол, завалив проход.

— Чтоб тебя… — вполголоса выругался Полюдов. — Савельич, а другой дороги нет?

— Да была лестница с черного хода. Только закрыта она.

Разобрав завал из панцирных сеток, мы вышли к решетке, возле которой высились массивные стеллажи.

Хрунов возился с замком, но тот не поддавался. Вдобавок сильно мешал кусок ткани, свисавший на решетку. Савельич примерялся и так, и эдак, пока не попросил:

— Ревендук оттяни.

— Кого?

— Ревендук.

Он показал рукой на тканевый «хвост»:

— Это парусина такая, чтобы смирительные рубашки делать.

— Что ж вы, тут их и шьете? — мрачно поинтересовался Евграф.

— Уже нет. Зимой всё на саваны пошло. А это вот осталось…

Хрунов поднял взгляд наверх:

— Как раз на одного.

Савельич, наконец, справился с замком:

— Ну, все вроде.

Поеживаясь, я откинул парусиновую занавесь.

— Интересное местечко, — потряс РУНой Евграф. Его сверхнадежный, сделанный по специальному заказу асинхронизатор, всегда заряженный «под завязку», был мертв, как сухая деревяшка.

Держась за решетку, Полюдов вглядывался в грязную темноту, заполнившую длинный коридор с проломленным дощатым потолком. Сразу за порогом, сточенные временем пилястры держали нависающие доски. Поток воздуха шевельнул обрывки бинтов на полу, и задвигались, шурша, картонные медицинские коробочки.

Полюдов легонько толкнул Савельича, взявшегося наводить порядок на стеллаже.

— Экспериментальные методы… Это где было?

— Там, — Савельич показал на дверь в противоположном конце коридора. — Лаборатория. За лабораторией второй выход. Но дверь намертво заколочена и под сигнализацией! Только это… не пойду я с вами.

— Боишься? — Евграф взял из его рук странный шлем с присосками, зачем-то передал мне, и стал перебирать на полке пыльные стержни для электрошока.

— Боюсь, — судорожно кивнул Хрунов. — У нас туда даже Иван Егорыч ни ногой, хоть и суеверьем обзывает. В общем, там е е камера.

Полюдов звякнул электродами:

— Кого ее? Ты чего муть разводишь, двигай вперед.

— Нельзя туда. Всё, что художник рисовал — е е сны!

— Вы что, с ума тут все посходили?

Но я не улыбнулся невольной шутке Евграфа. Хрунов тоже и, вцепившись рукой в косяк, проговорил:

— Ты, командир, с фиговинами этими медицинскими поосторожней — не дай бог, Марлевая Невеста… — Хрунов осекся — у него был вид человека, готового зашить себе рот. Под взглядом Евграфа, санитар выдавил: — Она появляется и докторов в могилу сводит… Говорят, что нельзя звать ее. И глядеть на нее нельзя.

— Отчего так? — спросил Евграф, бросив электроды на пол и доставая ТТ.

— Оттого, — Хрунов набрал побольше воздуха и, пятясь от нас, выдохнул шепотом: — Оттого, говорят, что у н е е л и ц а н е т!

Глава 14 Двенадцать ступеней

Предостерегающе задрожала темнота, когда мы двинулись вперед, держа перед собой разрядники. Пару каталок, ткнувшись железными носами, откатились с ржавым визгом. Страх всегда легче переносить в движении и вот я уже почти бежал, обгоняя Полюдова и отворачиваясь от окон.

— Саблин, куда, бл…!

Голос Евграфа утонул в грохоте взрывов. Невидимый в темноте пол вдруг превратился в зелень травы, брызнувшей под сапогами пыльными фонтанчиками пулеметной очереди. Я покатился куда-то вниз. И тут же нестерпимое отчаяние перехлестнуло через голову — это было дно глубокой воронки, от бомбы, разворотившей штабной блиндаж под Лугой. И стало понятно, что никакой больнички нет, а есть лишь устланное грязными облаками небо с «юнкерсами», которые пикируют сюда, прямо в эту могилу. Визжащие бомберы понеслись вниз… оттолкнувшись, я бросился на гребню воронки, карабкаясь и крича.

Кто-то схватил меня за шкирку и, встряхнув, прислонил к стене.

— Не надо воевать с видениями, — Евграф отпустил воротник. — Блок ставь мысленный, понял?

Я кивнул. Полюдов посмотрел вверх.

— Капает… ноги не промочи — лужи кругом.

— Какие лужи?! Здесь пеплом всё засыпано…

И мы посмотрели друг на друга. Евграф пнул горку стеклянных пузырьков:

— Значит, что-то энергополем на подсознание давит. Зону миражей так просто не пройти — или с ума сойдешь, или в окно сам выпрыгнешь.

Я скосил глаза на круглое окно, однако на его месте теперь качалась белесоватая мгла.

— А как…

— А никак, — глядя на РУНу, сказал Полюдов. — Марлевую Невесту спросим.

И еще сказал, что впредь никаких резких движений делать не надо. Бежать, сломя голову, не надо. Стрелять — тоже не надо. И вообще, не зная, как вести себя при воздействии н и з к о — п о т е н ц и а л ь н о г о энергополя, туда лучше не лезть.

Выговаривая, он вдруг толкнул меня с такой силой вперед, что полкоридора я пролетел, не касаясь пола.

— Быстрей! — заорал Евграф.

Я упал боком, и покатился — прочь, из зоны миражей и видений. На тяжелое дыхание за спиной, развернулся и взял на мушку то, что кралось за мной в темноте.

ЭТР успокаивающе тяжелил пальцы. А пальцы гадины, освещенные луной… Пальцы… Пальцы! Чем больше я смотрел на пальцы чужака, тем более глупо себя чувствовал — ни один из встреченных мной ОРВЕРов не мазал пальцы чернилами!

— Евграф, — прошептал я.

Но Полюдов не отозвался. Он лежал, судорожно вцепившись в какую-то трубу, словно находился на краю пропасти.

— Лови! — Чтобы вытащить Евграфа из е г о миража, я бросил конец ремня и попал пряжкой в лоб.

Полюдов схватился за ремень пару и пару секунд бессмысленно таращился вверх. Не производя ни малейшего шума, поднялся, постоял, озираясь, подошел вплотную и ослепил меня фонарем.

— Ты откуда? — совсем тихо спросил он.

— Заскочил на минуту, — брякнул я и отвернулся от яркого луча.

До конца коридора мы шли след в след и остановились перед входом в лабораторию. Я оглянулся. Вползавший в окно лунный свет нес прозрачные белые тени.

— Готов, Саблин? — спросил Евграф и, не дожидаясь ответа, вышиб дверь.

* * *

Стерильно-холодная чистота неожиданно просторного помещения переливалась бледным голубоватым светом. Мы находились на пороге залы, как бы разделенной на две части: пустой круг в центре и периметр, в котором тень укрывала фантастические по очертаниям предметы.

Зарывшись в бетонный пол, выглядывал из темного угла монстр с когда-то блестящими латунью цилиндрами: один из них успел забраться высоко вверх, пока другой только отрывался от земли. Плоский, обугленный вверху диск циферблатными стрелками показывал замершее время. Пыль со ржавчиной набросили бурое покрывало на железные конструкции и многолетнее затишье нарушалось только нашим присутствием. Однако на дне причудливых трубок таилась искусственная жизнь. Она была всякая. Высохшая, с налипшей грязью в крыльчатке. Густая, на дне химических колб. Притаившаяся под эбонитовыми крышками импульсных генераторов. Замаскировавшись под индустриальное масло и электрический ток она шла по проводам и перемещалась в скрытых под бетоном трубах. И вся стремилась к небольшому, увенчанному куполом сооружению в конце залы, чтобы в удобное время воплотиться в гудение многофазной турбины под куполом. Она «запускала» спящие клетки электрического мозга.

Мозг этого рукотворного организма, очевидно, спал, но черная механическая кровь исправно сочилась по стыкам фланцевых разъемов.

— Ну идемте, юноша — сказал Полюдов, — посмотрим, что успеем. Сейчас гээнтэошники обрабатывают сигналы поступающие отсюда. Самое позднее через час будут здесь.

— Так откуда они…

— Примерно в то же время, когда твоя принцесса исчезла, «посыпалась» режимная энергокарта. Источник определили на северо-западе Ленинграда — можешь и сам догадаться, сколько нужно времени Киму, чтобы вычислить эту больницу.

— Как то не понял; оно, — я обвел рукой зал с электромеханическими монстрами, — оно опять работает? Почему? Ведь должна ж была быть законсервация, или разборка на запчасти какая… Вы говорили, что…

— После аварии машину стали разбирать — и тут же на Волховской ГЭС генератор «полетел». Оказалось, что энергосистема закольцована через эту хрень.

— Что — так и бросили?

— Здесь ток отрубили и обводную линию кинули. Знаю, что недалеко профилактику каждый год делают. А с машинами этими никто больше связываться не стал — мало неприятностей, что-ли…

— Но не могли ж бросить! Наверное снаряд какой разорвался. Или тока не было долго. На «Вулкане» что было помните?

— Да, — подумав, ответил Евграф. — Но не забывай, что всем этим хозяйством Москва ведает. А в тридцатых, часть оборудования использовала больница — электричеством психов лечили.

Полюдов подошел к лабораторному столу. Думать о его назначении не хотелось, хотя достаточно было повернуть голову и прочитать табличку, привинченную к стоящему рядом прибору. Евграф, приглядываясь, светил на него фонарем.

— «Электроконвульсивная терапия. Стенд номер один», — прочитал вслух Евграф и кивнул на матовый цилиндр, занимавший полстены сразу за креслом. — А вон еще какая-то штуковина.

Похожий на утыканную гвоздями турбину механизм притаился в темноте вместе с другими странными предметами. Рама его оказалась сломанной, а рядом громоздилось черное кресло с игольчатой конструкцией при железной полумаске; к ней подключался электрический кабель.

— Вот он — Евграф положил руку на металл и по его лицу я смог увидеть чего стоил начопероду поход сюда. В машинный зал входил средних лет волевой человек, командир и бесстрастный воин. А этот Полюдов был раза в два старше.

— Это специальный эргошлем. Вера его описывала: настроен на определенного человека… на нее то-бишь. С его помощью можно было видеть, как движется ток и расходятся магнитные волны, управлять ими. И еще Вера могла наблюдать реальность, которую не трепало ее больное воображение. — Мне, к примеру, эта штука бесполезна… нужно, чтобы биоданные совпадали. Индивидуальные.

— Ну что, проверим? — начоперод плюхнулся в кресло и, тронув одной рукой обруч полумаски, другой нажал на рычажок пуска. Гирлянды проводов стеклянно звякнули.

«Сожжет мозг, ей богу…» — мгновенно пронеслась мысль, несмотря на уверенность Евграфа. Лязгнул тумблер. Как во сне я смотрел, как переползла на отметку 200Е стрелка датчика.

— Что там? — с облегчением, почти крикнул я, когда начоперод смахнул проводки.

— Пусто, — Евграф встал и принялся утирать взмокший лоб. — Машина то работает. Самописцы вон «побежали». Да и миражи в коридоре… но нам с тобой никакого проку от сего факта, — он постучал пальцем по виску. Не видим мы реальности параллельные нашим — убежища тех же орверов. Настройка не та.

Он, с усмешкой, откинулся на спинку.

— А как сделать «ту»?

— Да откуда ж мне знать, — усмехнулся начоперод. — Все данные по проекту засекречены и забыты. Все, что я тебе рассказал, это я так — по собственному почину выяснил.

Чуть скосив глаза, смотрел я на мигающий за пыльным стеклом индикатор.

— Евграф Еремеич, а можно попробовать?

— Валяй, — покладисто согласился начоперод и поднялся: — Может увидишь чего у психических в голове творится.

Проверив на ощупь крепко ли сидят присоски, я не без опаски подкрутил зажим. С каждым витком решимость отчего-то падала, но, может быть это был последний шанс хоть чего нибудь прояснить в судьбе Снегурочки. Ее исчезновение напрямую связано с этой машиной, с давней историей, с Верой, пытавшейся вырваться из мира своих ужасных видений.

— Включай что-ли напоследок, — проворчал Полюдов — Теперь уж всё тут прекратят.

Тишина ослабела, едва я сомкнул пальцы на рычажке. Мрачный зал освещали отблески редких огоньков, которые вливались в лунный свет из окна. Тем сильнее ударил по нервам щелчок тумблера. Мне вдруг припомнилось лицо в круглом окне больничного корпуса, привидевшееся в тот день, когда я первый раз был в «скворечнике». Тусклый голос Савелича продрал морозом и засел в голове зловещим откровением: «Не смотри на Марлевую Невесту — у нее лица нет».

Тяжелый давящий гул несколько раз метнулся под самый потолок, где облицовочные панели отразили взметнувшееся зарево. Сбрасывая клубы пыли, из ниши выдвинулся вращающийся диск. Вскоре мерцающие волны побежали по плоскостям: они превращались в пестрые и стремительные искры света, когда пришли в действие латунные цилиндры главной машины.

Множество игл влетели из шлема прямо мне в голову, уводя горизонт во мрак. Он забирал к себе, как суховей подхватывающий листья с деревьев. По несмолкаемому электрическому треску и бормотанию моторов можно было понять, что я по прежнему в зале, но сам этот зал изменился и перенесся в какое-то другое место.

Несколько чугунных ванн появились из тумана горячего пара. Сразу за ними одиноко высился деревянный ящик с прорезями для рук и головы, на котором лежал обруч с оборванными электрическими проводками.

Невидимая капля громко ударилась о воду, заставив вздрогнуть. Тут же будто процокали каблуки по кафелю, и снова — кап. И ожидание, тревожное ожидание, прочно обосновавшееся в зале. Обитал здесь дух застарелого несчастья, и, казалось, что в глубине его спряталось огромное сороконожное насекомое, беспокойно шевелящееся сразу во всех углах.

Качнулась под потолком тяжелая люстра и начала вращаться с тяжелым скрипом, усиливая отраженный свет. Я невольно пригнулся.

— Чего дергаешься? — тихо произнес голос над ухом, когда голова перестала кружиться.

Это был Евграф. Изумление читалось на его лице, однако мое, наверняка, вытягивалось не меньше.

— Ев…ев… е.

— Ты куда нас, мать твою, завел? — зло спросил начоперод и дернул оплавившийся кабель. Оплетка посыпалась, обнажая черные спекшиеся провода.

Дорога назад, в нашу реальность была закрыта и ни один человек в мире не знал, что может встретится здесь. Каким образом сработал чертов шлем?!

— Саблин, а ты часом не псих, а? — проскрипел Евграф, вглядываясь в рассеивающийся туман. — Или тебя Грюнберг недолечил…

Зрачки Полюдова вдруг расширились. Он смотрел куда-то сквозь меня, то ли ругаясь, то ли приказывая. Я все никак не мог понять, что он шепчет, пока не сорвалось с закушенных губ: «…споди, освободи мою силу…». И таким взглядом жег то, что было у меня за спиной, что стены мог оплавить. Я обернулся.

На фоне окна, рядом с деревянным ящиком, появился женский силуэт в легком, как марля, платье. Плавно, следуя некоему ритуалу, подняла он лежавший на ящике электрический обруч. И, надевая, склонил голову.

Наклон этот, сделанный столь причудливо, что повторить его не смог бы никакой человек, продолжился ломаными изгибами рук и ног. Если бы в механическую куклу вселялась душа, то она бы оживала именно так: на ходу превращая острую раздельность движений в грацию, неуловимую настолько, что путь ее отмечался, лишь белой россыпью прикосновений к воздуху.

— Марлевая, мать их, Невеста. Да похрену! — Евграф поднял разрядник. — Пусть о н и боятся!

«Бо-ят-ся… я-тся…» — эхо отразилось от стен, возвращаясь и принося с собой животный ужас.

Она приближалась. Марлевая Невеста в обтягивающем платье, длинных перчатках, обвитых жгутами и в невесомых чулках, сотканных из белой хирургической нити, уже увидела нас. Легкие балетные па сжимали пространство — каждый мах или поворот — на несколько метров.

— Ее нельзя было звать, — прошептал Полюдов, пытаясь нажать на курок. Но с появившейся бело-марлевой силой ему никак не удавалось совладать, рука Евграфа дрожала. Я отступил на шаг.

Тотчас, будто дождавшись этих жестов безволия, фигура в белом закружилась в совершенно безумном танце. Это было неумолимое скольжение на границе тверди и воздуха, мигом разорвавшее сознание. Казалось, балерина кружит везде, но увидеть ее целиком не получалось — короткий миг движения сразу поглощала пустота, и появлялась она уже с противоположной стороны, бросая на пол тени мелькающих рук. Фата из полупрозрачной ткани адским шлейфом извивалась в полете.

— А-а, бля! — Евграф зло и удивленно пытался остановить прыгавшую, как отбойный молоток, руку, пока не выронил оружие. А мне, как ни странно, удалось взвести разрядник и выстрелить. Мимо. Но зато оружие здесь работает!

Ящик с прорезями содрогнулся от ударов; замки, что держали дверцы, отчаянно колотились — каждый на свой лад. Когда же стучание на миг смолкло, его сменил настоящий грохот. Кто-то пытался выбраться оттуда.

— Евграф, — закричал я. — Она справа!

В следующее мгновение Марлевая Невеста резанула воздух рукой, смахивая туман над ванными. Над ними промелькнула тень. За неясным движением последовал гул, с каким приближается поезд в тоннеле. В животе заворочался ком, и пока он, сжимаясь, подбирался к горлу, гул мчался по трубам к смесителям ванн и вырывал одну за другой металлические пуповины. Фонтан за фонтаном ударяли в потолок, расписывая его зловещими знаками. Сквозь веер брызг я увидел, как в ближайшей ко мне ванной из воды показалась босая ступня.

— Погоди, — сказал Полюдов. — Эта сучка в о д и т нас.

И я уловил скоротечное движение, легким вихрем затягивающее к центру залы. Неодолимая сила захватила, словно в детской игре, когда завязав глаза и раскрутив, толкают вперед. Вуаль Невесты едва не коснулась меня, и опять неуловимо промелькнуло лицо, скрытое дымкой голубоватых дрожащих ленточек.

Воздух наполнялся холодом, тягучим и пронизывающим, как болезненное ожидание грядущей смерти. Я потерялся совсем — дикая тоска обручем сдавила душу. А белая танцовщица продолжала шабаш, кометным хвостом распечатывая темницы призраков. От вихревых фуэте зачернели просыпающиеся тени замученных здесь пациентов.

Полумрак дрожал и раскачивался. Жуткая балерина появлялась то впереди, то сзади, то сбоку, не останавливаясь ни на секунду. Холодная мгла не отставала и мчалась за ней следом, обдавая стужей — скоро почти нельзя было вдохнуть из-за тысяч морозных иголок, вонзавшихся в легкие.

В ванной хлюпнуло, и мокрая нога свесилась с чугунного борта.

— Держи! — Полюдов сунул мне энергофугаску. — Бахнешь в ванную. — Согнутая в колене нога нащупывала под собой опору; капельки воды, стекая по белой как мел ступне, капали на пол.

Я заворожено смотрел на шарящую в воздухе ногу. Евграф ткнул локтем мне под ребра, я ойкнул и тут же вдавил капсюль фугаски, приготовившись к броску. Полюдов придержал меня за рукав халата, всматриваясь в дымящийся стенд.

— По моей команде!

Синеватые пальцы вытянутой ступни коснулись кафельного пола.

— Бей!

Я бросил гранату в ванну. Громкий двойной хлопок сопроводил яркую вспышку света, который убил оживающих призраков. Лишь облако пара и запах гари остался после них, да еще звон вращающейся железяки.

Обернувшись, я увидел, что на полу крутится крышка ведра, стоявшего возле рукомойников. Само ведро так же описало полукруг и перевернулось, вываливая гору тампонов, щедро пропитанных темно-красным. Одуряющий рвотный запах крови ударил в ноздри.

— На пол! — Евграф целился из тэтэшника в развевающийся бинт из кучи тампонов, подхваченный струей воздуха. Он полетел прямо на нас, хлопая и цепляясь с наждачным скрипом за пол. Разматываясь и удлиняясь на лету, бинт зацепил инструменты, развешенные на стене — острые крюки и зацепы пролетели над нами. Затем несколько раз громыхнуло. Бело-красную ленту порвало в клочья; лишь один, последний, самый длинный ее обрывок сбил меня с ног и обвился вокруг шеи. «Конец…», — пискнул в голове испуганный голос.

И тут Евграф сдернул удавку.

— Ну как, живой? — чуть слышно спросил он.

— Живой, пока…

Он подтащил меня в центр залы, где неожиданно было тихо и спокойно. Полюдов сел рядом на пол, вытянул ноги и улыбнулся, будто сынка или младшего брата наставляя:

— Халат докторский сними. Наши воскресающие друзья-психопаты очень их не любят.

Я потряс зажатым в руке разрядником, но Евграф лишь усмехнулся:

— Не поможет. У шизы и при жизни-то каша с отрубями в голове, а в могиле вообще… Энергооболочка ихняя весь наш с тобой арсенал за пару минут прожует и выплюнет.

Полюдов помог мне освободиться от халата, который отшвырнул подальше. Докторова одежка шлепнулась прямо на спинку кресла и медленно поползла вверх, цепляясь за провода.

Из окна напротив, на нас уставились прозрачно-белые фигуры в больничных пижамах. Наступила абсолютная тишина.

Протолкнув ком в горле, я повернулся к Евграфу.

— Отбились, а?

Полюдов хмыкнул.

— Это смотря от кого. Призраков отпугнули. А вот насчет танцовщиц… — он снял с головы фуражку и кинул как тарелочку для стрельбы. Пролетев метров пять, фуражка врезалась в невидимую преграду и дальше ее понесло в неостанавливающемся круговороте.

— Центрифуга какая-то…

Вихревой поток носил фуражку вокруг нас, пока разорванная пополам она не плюхнулась мне на колени.

— Ты тихонько сиди, — щурясь на летающие в воздухе искры обронил Евграф. — Жди балерин. Они сейчас подойдут.

— О-ни?

— А ты что, ничего не заметил? Их ведь две. — Евграф принялся заводить часы, показывая движением головы. — Да вон сам полюбуйся.

В белом одеянии, с полупрозрачной фатой на голове, танцующая фигура соскочила с невидимой грани. Вторая появилась из-за спины. Шелестя каскадом голубоватых лент, покрывающих голову, она стала к нам чуть ближе.

Мрак и холод накрыл всё. Танцовщиц было хорошо видно из темноты: тонкие руки, обтянутые легкой светлой тканью, лица в полупрозрачной дымке и слепящий душу взгляд. Два страшных цветка — белый и голубой — завораживали красотой смертельной опасности.

В глубине полумрака, среди забытых временем медицинских орудий, ждали нас ангелы смерти. Пылинки, носившиеся в воздухе, светились электричеством. Мало того — казалось, что дотронься до чего и взорвется оно тут же, рассыпаясь тысячью искр. Одежды балерин шевелились, притягивая взгляд гипнотическим движением. Не в силах выдержать, я отползал за Евграфа, держась за его плечо. Полюдов усмехнулся:

— Не суетись, Андрюха. Жаль, конечно, что гадюшник в больнице прохлопала «контора». Зато наш с тобой «последний и решительный» красиво сверкнет: с музыкой, фейерверком и девочками. — Он длинно сплюнул. — Каждому по невесте. Только моя — чур с фатой. Ну, а тебе вон та — с бинтиками.

В насмешливом полюдовском ерничанье и было спасение для меня. Пример, подсказывающий, ч т о и к а к достойно быть в дюжине шагов от смерти. И перенимая злую эту веселость, я толкнул его в бок:

— А чего это с фатой тебе?

— А того! Во-первых, у меня подарок есть, — Евграф щелкнул крышкой часов. — Заряд здесь, как десять наших фугасок. Эти «часики» еще в сороковом по обмену от немцев получили. А во-вторых, я Вере перед свадьбой сказал, что невеста моя непременно в фате будет.

— А мы с Астрой должны были в ЗАГС сегодня…

Полюдов улыбнулся.

— Чудно, Саблин! У меня свадьба сорвалась и у тебя тоже. У меня Вера пропала, у тебя — ее копия. Мы не родственники с тобой, а? Ты там по беспризорству может тятеньку и маменьку попутал?

Две балерины остановились перед нами и синхронно выпростали руки, чтобы откинуть полог фаты. Я смотрел на дрожащие лоскуты, понимая, что сейчас произойдет то страшное, что должно завершить этот танец смерти. И сам танец — всего магическая дробь барабанов перед казнью, такой короткой, что успеешь лишь сказать последнее слово перед тем, как откроется лицо, на которое н е л ь з я смотреть. Лицо за вуалью — такой же, что привиделась на принцессе, когда мы танцевали на школьном балконе. Мигом пронеслась боль воспоминаний. Школьный вальс смешался с «танго дождя» и две вуали взметнулись вверх.

— Астра!

— Вера!

Мы крикнули с Полюдовым одновременно. И в тут же стену этого сумасшедшего мира проломил ослепительный протуберанец. Могучий удар разбил в прах все барьеры, и тьма осела, словно в чан с тушью проникла вода, размывая все более бледнеющую пустоту. И цепенящая острь ужаса за откинутой фатой через долю мгновения разлетелась холодными осколками, будто налетела на скалу ледяного айсберга. Передо мной было просто два женских лица. Выточенные резчиком из иномирья, они практически неотличимы. Только шрамы у Астры на правой стороне, а у Веры на левой.

Через секунду обе танцовщицы беззвучным вихрем приподнялись вверх и слились в одну в бело-голубую фигуру.

— Саблин, — прорезал тишину полюдовский голос. — Наши пожаловали.

Евграф стоял у окна, глядя на разворачивающийся между двумя соседними зданиями «Колокол» — поставленную на колесную платформу рогатую башню с уродливым стволом. Зеркальный локатор на стержне наверняка вращался, выискивая цель.

— У нас пара минут, — сказал Полюдов. — Кабель еще не подключили к подстанции, пристрелочный импульс будет терпимым. А потом всё здание к хренам накроет!

Снизу послышались торопливые звуки — это вставляли катодные пластины в лязгающий железом отсек. В нем находился магнитный резонатор системы Колокольникова — особой мощности оружие, подавляющее все, что не совпадает с биоэнергетическим диапазоном хомо сапиенс. И плевать было, кто из «гостей» свой, а кто нет, этой адской машине ОСКОЛа.

— Андрюха ты чего, — изумленно спросил Евграф, глядя, как я с трудом поднимаюсь на ноги. — «Колокол» ведь на людей не действует!

— Не действует… на людей…

Казалось, невидимые щупальца проникли в самый мозг, где громко перекликались тысячи голосов, и все тело отзывалось болью на любое движение. Мне чудился кто-то чужой, забравшийся внутрь меня и теперь рвущийся на свободу.

Я держался, хотя ледяной вихрь сжигал все внутри. До места, где излучение резонатора пропадало, было метров двадцать — через половину зала и распахнутую дверь. Прыгающий фокус постоянно суживался, и казалось, что я смотрю в прорезь маски: за дверью просматривалась площадка со ржавыми перилами, под ней — ступени. Хотя каждый шаг давался всё с большим трудом, я успевал: сзади слышался грохот, звон разбитого стекла и мат Евграфа:

— Не стреляйте… свои… здесь свои!

Я успевал, Зверь, который жил во мне, еще только просыпался, пробуя на прочность грюнберговскую клетку. И на грохот ее решеток отзывались датчики организма: температура — половина критической, масло — перегрето, мотор — работает с перебоями… Узлы и детали держались на пределе, но все равно я успевал.

Если бы…

Если бы на пути не оказалась снежно-голубая дымка. Она лежала, как бы раскачиваясь на волне, а через ледяную оболочку проступали черты Снегурочки. Тело, сотканное из частичек морозной пыли для человеческих рук было неосязаемо. И не стало мыслей ни о чем, кроме спасительной для принцессы темноты, начинавшейся за дверью — «Колокол» не доставал туда. Изогнувшись, я склонился над Астрой, чтоб хоть попытаться «поднять». Сначала не чувствовалось ничего, а затем холодное тепло неведомой жизни обвило плечи.

Дрогнул воздух. Зал последний раз сверкнул вымытым до блеска кафелем и рассеялся туман, скрывавший вид мрачного помещения. Оно все более тускнело — заброшенное, мертвое, страшное. Струпья мусора, рожденные из потеков на стенах и висящей в воздухе пыли, покрывали всё вокруг. Сверкающее никелем железо оказалось ржавым хламом, с торчащими из паутины зубьями. Выло скрипом из преисподней рассохшееся дерево. Капала с потолка вода. Ванны оказались доверху наполнены липкой жижей, и лишь одна из них была почти пуста — в эмалевой чистоте шевелили лапами черные пауки. А потом смыло последнюю фальшь.

…Астра держалась за меня. Я ощутил холодные острые грани, осторожно коснувшиеся плеча…

«Я ведь говорила, что меня нельзя любить такую», — услышал я принцессу.

— А у меня другой Астры нет…

Застучал генератор и через стены плеснула волна тускло-зеленого света «Колокола». Залив подоконник, волна откатилась, но брызги ее полетели дальше в зал и Снегурочка тихо вскрикнула.

Через разваленные доски я двигался к железной лестнице. Стук генератора заглушал нарастающий вой сирены.

«Говорит штаб Местной Противовоздушной Обороны. Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Тусклый свет исчез, и сразу же заскользили шершавые огненные сполохи; спустя мгновение донесся дребезжащий вой. Все смешалось в единую всепроникающую волну, которую несли потоки пульсирующих огней. Так бьет магнитный резонатор, очищая землю от чужаков.

Ослепленный вспышками, я пошел вниз — там, на улице, кончался губительный свет «Колокола».

— Саблин! — закричал Евграф, — Быстрей! Помрешь, дурак!

Держа Снегурочку, я чувствовал цепенящую волну смертного холода. Уже занемели и перестали сгибаться ноги, и тысячи снежных игл обжигали морозной стужей. Но я смог все-таки сделать несколько шагов, чувствуя, как заканчивается воздух. Остановившись, я пытался сделать вдох.

Холод не обжигал, как в крещенской проруби, а рвал на части изнутри, словно вода из промороженной купели заменила собой кровь. Подумалось, что теперь уж точно не дойти — упаду, замерев навечно. Глаза, обожженные морозным сиянием, с трудом рассмотрели двенадцать ступеней, ведущих к спасению.

И тут увидел я, что Астра стоит рядом со мной. Не та Астра, что лежала у меня на руках — выточенная из матового льда принцесса, — а живая и прячущая улыбку девчонка из довоенного безмятежья.

И я понял, что, пока она здесь, леденящая боль не раздавит сердце и удастся дойти до выхода. Ведь чтобы спасти принцессу, оставалось пройти совсем немного: всего лишь двенадцать ступеней.

Примечания

1

Дурдин — дореволюционный хозяин предприятия.

(обратно)

2

Клиника Виллие — известная петербургская больница. Во время войны была переоборудована под госпиталь.

(обратно)

3

Древние кладбища, состоящие из грунтовых могил, обложенных поверху камнями в виде круга или прямоугольника.

(обратно)

4

мертвец, умерший насильственной смертью.

(обратно)

5

Трун — своего рода домашнее животное, прирученый ОРВЕР, выполняющий сходные с собакой функции.

(обратно)

6

ДОПР — Дом Принудительных Работ. Название мест заключения в 20-е годы.

(обратно)

7

Один из признаков присутствия ОРВЕРа.

(обратно)

8

Сукин сын (исп).

(обратно)

9

Замечательные еврейские эрзац-пейсы (нем.).

(обратно)

10

Врубель — знаменитый художник, страдавший расстройством психики.

(обратно)

11

Морфоресурс — максимальное количество времени, которое ликвидатор может провести без сна.

(обратно)

12

ЛАВРа — Лаборатория высоковольтных разрядов.

(обратно)

13

«Шахтинское дело» — судебный процесс над группой инженеров, обвинявшихся во вредительстве.

(обратно)

14

ПАРАВОЗ — Группа ОСКОЛ, специализирующаяся на борьбе с параэнергетическими возгораниями.

БР (общераз говорное — бээр, бээровец) — Боевой Расчет.

(обратно)

15

Жданов, руководитель Ленинграда в период Блокады.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Госпиталь им. Осипова-2. Часть первая

Глава 2 Опасная зона

Глава 3 Астра. Конец августа или начало сентября 1941-го

Глава 4 Госпиталь им. Осипова-2. Часть вторая

Глава 5 Ноченька

Глава 6 Обычные герои

Глава 7 Ситник

Глава 8 Веденяпин, Хрунов и лысый доктор из «скворечника»

Глава 9 История с картографией

Глава 10 Железнодорожка

Глава 11 Судный день

Глава 12 В Контрразведке

Глава 13 Фотографии на память

Глава 14 Двенадцать ступеней

*** Примечания ***