Брод в огне [Кулак Петрович И Ада] (fb2) читать онлайн

Брод в огне

Глава 1

1

— Спасибо. Распишитесь здесь, пожалуйста. И да, последнее… Как думаете, что нужно сделать, чтобы искоренить рабство?

Наклз почувствовал, как в висках гулко забилась кровь. Он уже рассказал об эмоциях, которые якобы вызывает у него весна. Разложил в определенном порядке цветные кружки и прямоугольники. Даже сумел более-менее сносно обрисовать, почему, на его взгляд, искусство скверно служит палачам, а деление народа на плебеев и патрициев плохо сказывается на гражданских чувствах обеих названных категорий. Иными словами, маг сделал все, к чему был самой природой не приспособлен, разве что стихов о любви по памяти не прочитал.

Спасибо Кейси, которая до головной боли гоняла его по этим вопросам, заставляя раз за разом повторять бессмысленные утверждения в порядке, продиктованном «усредненной логикой». Наклз отчаялся постичь, и просто учил наизусть, что значит сострадание и как нужно понимать вопросы чести, отчего родина никак не соотносится с пространством и почему жизнь не стоит свободы. Добрую сотню вопросов он просто зазубрил, как какую-то адскую таблицу умножения.

А сейчас ему попался сто первый. Тот, которого не оказалось в списке. И на него тоже следовало дать ответ, продиктованный «усредненной логикой». Наклз не понимал, что такое «усредненная логика». И уже вообще ничего не понимал. Если он прошел аттестацию успешно, его следовало отпустить. Если провалил — тем более. Добрые доктора с морфием дураками не были и о своем намерении прийти заблаговременно не сообщали.

— Господин Наклз, все в порядке? — девушка-медик, призванная определить его вменяемость, оторвалась от тетрадки и удивленно поглядела на мага сквозь очки в тонкой оправе. Трогательно-голубые глаза излучали доброжелательность, да и ресницами она хлопнула вполне натурально, но в сжатых в точки зрачках Наклз видел любопытство совершенно определенного толку. С таким изучают омерзительную и, по счастью, издыхающую тварь. Или проверяют, убежит ли жук, которому оторвали половину лапок.

Не исключено, что девочка, едва ли перешагнувшая двадцатипятилетний рубеж, убила больше жизней, чем Дэмонра и Магда вместе взятые. Наклз понял, что у него проблемы, еще в тот самый миг, когда она только поднялась навстречу из-за стола и протянула руку: молодой перспективный специалист, явная «первая ученица», широкая улыбка, обручального кольца нет. Вылитая Кейси Ингегерд, только без ее красоты. Он предпочел бы сотрудника постарше и семейного: кого-то, кто видит человеческие лица, а не строчки конспектов, и уже точно знает, на скольких лапках жук убежит, чтобы лишний раз не проверять.

Ее напарник, более-менее соответствующий этому определению, ушел с четверть часа назад. А девушка все продолжала изыскания. Не то чтобы заваливала, нет, именно изучала. Вежливо, мягко и особенно омерзительно, с тупым упорством истинной отличницы: как будто выпускала щупальца во все стороны и вслепую шарила ими, пока не наткнется на «правильный ответ», который просто обязан лежать неподалеку. После каждого следующего вопроса Наклзу все сильнее хотелось предложить барышне перестать изощряться и достать, наконец, скальпель, раз уж ей так хочется вскрыть человека напротив и поглядеть, что он там прячет внутри.

Чтобы профессиональная ненависть не читалась у него на лице, Наклз почти всю беседу держался ровно так, как советовала ему Кейси: руки на коленях, спина прямая, глаза опущены. Ну точь-в-точь примерный гимназист на экзамене. Она еще рекомендовала не скрывать страх, но, увы, Наклз не боялся. Маг просто устал, мечтал потянуться, выпить воды и выйти на воздух, предварительно остановив сердце барышне, сидевшей через стол от него.

— Да, все в порядке, — солгал он.

— Вам понятен мой вопрос?

— Прошу прощения, я его не расслышал. Что вас интересует?

— Вы сказали: свобода — высшая ценность личности, — перьевая ручка с эмблемой престижного медицинского института сделала в пальцах девушки оборот. Туда-сюда. Наклз поглядывал из-под ресниц на это спокойное вращение.

Жернова в небе. Мельницы зла, выпущенные в мир. Была бы здесь Дэмонра, она бы догадалась. И, наверное, вколотила бы лицо девицы в ближайший острый угол, тем самым спасая всех, кто придет после нее. Увы, его слепили из другого теста.

— Вы же так сказали, я правильно поняла?

Оборот. Оборот. Оборот.

«Это не я сказал, это Кейси Ингегерд сказала. Это ваши поэты — дураки — говорят, а я просто повторяю, как попугай, за признанными знатоками души человеческой».

— Правильно.

— Вы также сказали, свобода нуждается в защите.

Наклз молчал, рассматривая цветные куски бумаги на столе и холеные ручки своей собеседницы. Подпиленные ноготки, белые манжеты, браслетов и колец нет. Его в глубоком детстве могла придушить подушкой родная мать, могли насмерть замордовать в имперском тренировочном лагере, потом было больше двух тысяч спусков во Мглу с непредсказуемым исходом — и вот он жив, в калладской столице сидит и играет в поддавки со смертью. А смерть выглядит как чистенькая некрасивая барышня с медицинским образованием, которая через пару минут сделает пометку в его личном деле, и все будет кончено.

Все-таки жить оказалось очень страшно и очень смешно. И больше смешно, чем страшно.

— Да, и это я тоже сказал, — покорно кивнул Наклз. — Свободе угрожает рабство.

«И умницы с тестами. И то, что ее вовсе нет».

— Именно. Значит, чтобы спасти свободу, нужно искоренить рабство?

Барышня задала все обязательные вопросы и получила ответы, но не прекращала изысканий. Не иначе, диссертацию писала. Если бы речь не шла об инъекции морфия, эдакая преданность чистой науке в двадцать с небольшим лет могла бы позабавить.

— Да, нужно уничтожить рабство, — безо всякого выражения подтвердил Наклз.

— Так и что же нужно сделать, чтобы уничтожить рабство?

Ему, определенно, задавали хороший вопрос. За почти пять сотен лет существования Калладской кесарии великие умы так и не удосужились его разрешить, и вот честь ответить выпадала вероятностнику второго класса, проходящему тест на вменяемость. И, судя по всему, данный тест заваливавшему.

Кейси бы очень огорчилась. Наклз не огорчался, он только хотел выйти на свежий воздух. Маг почти не мог дышать, хотя в комнате, где они сидели, было вроде бы чисто и прохладно, а в занавешенное белым тюлем — непривычным для казенных учреждений — окно падал неяркий рассеянный свет. Все казалось домашним, милым и прелестным, от занавесок до манжет научно подкованной барышни.

Наклз, увы, не понимал «усредненной логики», о которой говорила Кейси, и построить ответ, исходя из нее, не мог. И этот вопрос девушка взяла из головы, к такому они не готовились. Оставалось как-то выкручиваться самому. С падением каждого конкретного тирана диктатура не рушилась. Тот же Аэрдис простоял уже без малого тысячу лет. А уж сколько простояла имперская церковь — и подумать было страшно.

— Чтобы уничтожить рабство, нужно уничтожить рабов, — безапелляционно заявил Наклз.

— Тиранов, вы имеете в виду?

«Усредненная логика» в его исполнении, видимо, не сработала.

— Я имею в виду ровно то, что сказал. Хотите спасти свободу — убейте рабов. Тиранов делают рабы, — ровно повторил маг.

Барышня несколько секунд молчала. Потом улыбнулась:

— Довольно интересная идея.

«Интересная идея» сделала то, чего не смогли сделать с полдюжины предыдущих вопросов — добила Наклза. Ненависть буквально прошила его вдоль позвоночника, как физическая боль.

— Мне кажется, вы здесь могли услышать много значительно более интересных идей и концепций, — медленно произнес он, прикрыв глаза. Наклз очень четко представил, как стирает лицо девушки, и оно делается смазанным, словно фотография недавно вышедшего из Мглы мага. — Вы кандидатскую пишите или уже к докторской готовитесь? На сколько трупов вам придется встать, чтобы получить «превосходно»?

Повисла звонкая тишина. Только занавеси на окне чуть шуршали, да скрипели двери этажом ниже.

— Боюсь, я вас не понимаю…

— А такие как вы всегда все знают и никогда ничего не понимают. Потому что знать удобно, а понимать — неудобно. Да что там неудобно, можно случайно думать начать.

— Я, с вашей точки зрения, выходит, болванчик, который не думает?

— Я же не спрашиваю, являюсь ли я, с вашей точки зрения, жучком, сколько лапок вы мне уже оторвали и сколько еще планируете. Оставим личности. Мне только хочется знать, как много людей вы намерены убить просто так. Каждый новый интересный вопрос, который вы задаете, это новая строчка в вашей научной работе. И новый укол морфия. Не слишком ли высокая плата за идеи? Которые, разумеется, совершенно бесценны, как и поэзия, и свобода, и нравственность, и что вы там еще с меня спрашивали…

Наклз перестал мысленно рвать пространство и снова поглядел на девушку.

Она рассматривала его с удивлением, как будто перед ней находился внезапно обретший дар речи стул или куст.

— Я никого не убиваю.

— Если под «убиваю» вы имеете в виду лично пойти и пустить пулю в затылок, так и я никого не убиваю, — оскалился Наклз.

— Нас вообще равнять нельзя.

— Вот с этим я рад согласиться. Если уж вас настолько интересует, скажем так, своеобразное восприятие реальности, сходите в любой дом скорби. Там люди, отвечая на вопросы, об ударной дозе морфия не думают, а потому будут более откровенны. Мне кажется, вы удовлетворяете природное любопытство не на той работе.

— Предоставьте мне судить…

— Предоставляю вам поставить крест напротив моей фамилии, в качестве утешительного приза. Вы не судья, у вас развился искаженный взгляд на вещи.

— Довольно забавно, когда об искаженном взгляде на вещи говорит человек с вашими проблемами.

— Довольно забавно, когда злая кукла вообще говорит. Но когда она ставит диагнозы — комедия быстро превращается в… защиту государственных интересов.

— Именно. И, к слову, кукла-марионетка здесь скорее вы. А мне только нужно понять, насколько сильно у вас веревочки перепутаны и не пора ли вам в коробочку.

— Спорить готов, вы, как и я, не зазубрив половину толкового словаря аттестацию бы не прошли.

— Зазубрить толковый словарь — необходимое, а не достаточное условие, — после паузы сообщила девушка, поднимаясь.

— Значит, теперь-то я могу идти?

— Да. Результаты… результаты будут через три дня.

Наклз примерно догадывался, какие это будут результаты. Его не особенно интересовало, придут они через три дня, неделю или месяц. Только лучше бы Кейси Ингегерд не оказалось у него дома, когда они пришли бы. Она вряд ли оставила бы ему шанс сдаться тихо и культурно: нордэны всегда говорили, когда следовало молчать, и стреляли, когда следовало говорить.

Впрочем, добрые доктора обычно догадывались убирать спятивших магов в местах, где не могло оказаться случайных свидетелей. Скорее всего, в ближайшие дни Наклз просто получил бы приглашение на фуршет в Седьмое отделение, с которого его бы увезли с инфарктом прямиком в специализированный морг. Вероятностников даже не хоронили как всех прочих людей: сжигали и закапывали пепел вперемешку со стальной стружкой где-нибудь у беса на рогах.

Все это, по счастью, не имело значения, потому что суд над Дэмонрой Ингрейной был назначен на послезавтра.

2

Кейси почему-то никогда не зажигала газовое освещение, когда оставалась одна. Может, боялась галлюцинаций, или теней, или просто любила живой желтоватый свет — Наклз не спрашивал. Нордэна, как это часто бывало, сидела за столиком в гостиной перед масляной лампой и читала, склонив лицо набок. Ее волосы казались совершенно золотыми и пушились вокруг головы, как нимб. Маг бросил взгляд на растрепанный пучок и завитки под ним и вспомнил, что на ощупь они почти невесомые, будто паутина.

Пожалуй, он до сих пор отстраненно удивлялся двум вещам: до чего Кейси красива и почему она здесь. Наклз точно так же думал бы о какой-нибудь всемирно известной картине из галереи, случайным образом оказавшейся у него на стене. Правда, картина была бы безопаснее. Картина не поджидала бы его дома и не стала бы задавать осторожные вопросы на предмет того, как прошла аттестация.

«Да уж скажи ей. Она первая порадуется, что тебя опять надо спасать, очертя голову. Все нордэны одинаковы. Помнишь тот старый анекдот, его еще в лагере рассказывали? Северянам нельзя стрелять в башку — тут же все снегом заметет…»

«Заткнись», — не разжимая губ, приказал Наклз. К счастью, когда он не был один, настырный собеседник уходил быстрее. А вот когда маг лежал ночью в спальне, подолгу глядя в черный потолок, тот мог не замолкать часами. Он перебирал все ошибки в жизни Наклза с дотошностью, которая пристала бы десятку сельских кумушек, и, главное, безо всякого обличительного пафоса. Путь мага от школьной скамьи и до сегодняшнего дня в исполнении доппельгангера напоминал помесь классической трагедии и похабного анекдота.

Наклз прекрасно сознавал, что все эти ночные сказки — не более чем бред и вообще довольно скверно выглядящий плод его воображения, но слушать их от этого приятнее не становилось.

Как магу ни тошно было это признавать, он решился оставить Кейси в своем доме в первую очередь из-за ровного голоса, звучавшего из пустых углов порой по пять часов к ряду. А чудесные васильковые глаза и невесомые кудри только прилагались к божественной тишине, иногда наступавшей в ее присутствии.

«И к твоей собственной трусости».

«И к моей собственной трусости. Заткнись».

— Тебя не было почти восемь часов, — Кейси подняла взгляд от книги и тускло улыбнулась. — Ты не обязан мне отчетом, но за восемь часов можно с ума сойти…

«Поздно ей с ума сходить, она ведь здесь».

— Мне захотелось прогуляться, — соврал Наклз, проходя прямо на кухню. На самом деле ему не хотелось идти домой. Кто бы ему раньше сказал, что это разные вещи. — Голову проветрить. И погода для осени недурная.

— Если ты начал говорить о погоде, дело плохо, — бесцветно заметила Кейси ему вслед. — Чтобы меня не видеть, не обязательно часами шататься по городу. Я могу подняться на чердак или спуститься в подвал. Могу даже пошататься по городу сама — у меня здоровье покрепче.

А вот размахивать своей добродетелью, как карающим бичом, Кейси умела лучше, чем кто бы то ни было в жизни Наклза, за исключением, возможно, его матери.

«Надо было спустить ее с лестницы, а потом пойти и нанять Карвэн. На пару месяцев ее сиятельного присутствия ты как-нибудь бы да наскреб. А то очень сомнительная экономия выходит, даже я не думаю, что ты именно этого хотел».

— Мою жизнь, конечно, сложно назвать жизнью, но даже ее остатки не крутятся строго обязательно вокруг тебя, — огрызнулся Наклз, не оборачиваясь. — Люди иногда гуляют.

— И довольно часто лгут. Аттестация прошла нормально?

— Вполне.

— Они задавали те вопросы, которые я достала?

«Заметь, она никогда не скажет просто „тесты“. „Тесты, которые она достала“, и никак иначе. И повторит это еще пятьдесят раз, ты же с первых пяти сотен не усвоил, сколько ей должен…»

— Да, те самые.

— Когда будут результаты?

— В пятницу.

Наклз и плеснул в чашку кипятку. Ему оставалось только поражаться, как Кейси делала так, что в доме в любую секунду можно было заварить чай, а сахар в сахарнице не заканчивался. У него не получалось представить ее занимающейся работой по дому или готовкой, но откуда-то же брались роскошные ужины, идеально выглаженные рубашки и апельсины в вазочке. Нордэна вела войну по всем фронтам и очень талантливо, куда там Магрит с ее сожженными омлетами и задушевными разговорами. Если в задачи Кейси входило доказать Наклзу, что жены лучше свет не видывал, то она справилась в первое же утро. Увы, он совершенно не представлял ее реальные цели. Ну не к алтарю же она с ним хотела прогуляться и с полдюжины деток наделать. Кейси лучше многих представляла, сколько и как именно ему оставалось жить и какие от вероятностников получаются детки. И уж точно она не метила на его состояние: судя по тому, что Кейси сумела достать секрет государственной важности за месяц, нордэна сама кому угодно купила бы и новую метрику, и новую жизнь.

В его худшие дни Наклза даже посещала не вполне комфортная мысль, что она, уж какая ни есть, а действительно его любит, просто так, в виде исключения и ради него самого. Это было неприятно, как зубная боль.

Вода быстро принимала красновато-коричневый оттенок. Наклз бессмысленно смотрел на свое кривляющееся отражение.

«Забавно то, что к двадцати пяти годам непрерывного вранья ты продолжаешь лгать довольно бездарно. Четверть века коту под хвост. Ты ее настолько не уважаешь, чтобы думать, будто она тебе верит? Нордэны, конечно, все дуры, но даже дурам положен разумный предел. Твоя „пятница“ за этим пределом».

Наклз сморгнул. Второе ухмыляющееся лицо на поверхности дернулось и исчезло. Маг механически вылил чай в раковину и стал заваривать заново.

— А если их не будет в пятницу? — почти через четверть часа поинтересовалась Кейси, застыв в дверном проеме. Наклз испытывал некоторую благодарность за пятнадцать минут тишины и возможности спокойно выпить две полные чашки. Увы, такая радость не могла длиться вечно.

— Тогда, по всей видимости, они будут в понедельник.

— А если снова нет?

— Вторник, среда. В неделе целых семь дней, в пять из которых они легко могут прийти.

«В жизни вообще было до беса дней, когда меня легко могли прикончить. С чего бы всем силам ада сорваться с цепей именно в эту пятницу?»

Кейси смотрела ему в глаза долгим взглядом. Наверное, ждала историй о докторах и уколах с морфием или признания, что ему страшно. Но Наклз не любил пересказывать то, что все и так знали, и даже в детстве скверно умел говорить о вещах, которые его пугали.

— Если ты хочешь услышать, что я завалил тест и меня теперь непременно усыпят как собаку, то это не так, — помолчав, добавил он.

Кейси и бровью не повела.

«Да, она хочет услышать, что нужна тебе. Ты мог бы выразить эту идею изящнее. А лучше — оставить ее при себе».

Больше всего Наклза настораживал тот факт, что иногда он не мог отличить шуточки своего сомнительного спутника от собственных мыслей.

— Вовсе нет. Я просто думаю, собирать ли чемоданы, — пожала плечами Кейси.

«До того света я и без багажа как-нибудь доберусь».

— И куда мы уедем? Дай угадаю… Рэда отпадает по причине великого калладско-эфэлского стояния на реке Кайре…

— На реке Ленточке, она уже лет пятьдесят именно так называется.

Внезапно взыгравший у Кейси патриотизм в области топонимики его позабавил. Наклз вспомнил, как бесилась Дэмонра, когда он называл Ларну Ларной, и невольно улыбнулся. Бесконечно разные нордэны все же были одинаковыми. Как фарфоровые куклы в разных платьях на одной витрине. Или, скорее, как оловянные солдатики из одной коробки.

— Местное население не в курсе, ты уж мне поверь. Я родился в дыре под названием Клэвре неподалеку от упомянутой реки. Да, впрочем, как ее ни назови. Вернемся к нашему занимательному маршруту. Неужто в Виарэ?

— Чем плоха Виарэ?

— Всем хороша. И уж там-то искать беглого кесарского мага никто и никогда не додумается, — фыркнул Наклз. Удрать в этот рай земной удавалось только тем, кому позволяли это сделать. Женившимся на актрисах мальчикам из хороших фамилий, проворовавшимся министрам, удачно знавшим кого-то, проворовавшегося еще крупнее, всяческим коллегам Эйрани Карвэн, ушедшим на покой. Но уж никак не беглым вероятностникам. Бывших магов, как и бывших разведчиков, в мире не водилось.

— Да, а еще там замечательный климат, — проигнорировала шпильку Кейси. — Но если удирать — раз уж тебе угодно это так воспринимать — то только на Дэм-Вельду.

Здесь Наклзу только и оставалось, что глаза распахнуть. Он, похоже, не был единственным человеком, тронувшимся умом в этом доме.

— Боюсь даже спросить — а меня на границе задекларируют как багаж или все-таки как домашнее животное? Страшно сказать, у меня нет необходимых прививок и…

— У меня есть сто тысяч калладских марок, — холодно оборвала его Кейси и сверкнула глазами. — За такие деньги тебя признают богоравным нордэном или кокер-спаниелем. Как тебе больше нравится.

В первый момент Наклз даже не понял, что именно Кейси сказала. Упоминание крупных денежных сумм никогда не вызывало у него учащенного сердцебиения. Маг чуть ли не с подросткового возраста знал, что ни за какие деньги он не купит лишнего дня жизни, а необходимость покупать место под солнцем исчерпала себя после смерти Элейны. Деньги в достаточном количестве упрощали жизнь, но чудес не творили. Из этой предпосылки у него выросло не то чтобы легкомысленное, но довольно равнодушное отношение к капиталам. За последние двенадцать лет Наклзу удалось накопить — без особенных усилий — двадцать тысяч калладских марок. На такую сумму, к примеру, он мог бы оплачивать благосклонность дамы уровня Эйрани в течение полугода. Или спонсировать больницу и слыть меценатом. Или даже организовать свою шайку отважных идиотов самых нигилистических убеждений, снабдить их взрывчаткой и провернуть в рэдском захолустье переворот на три дня. Иными словами, это были большие деньги.

Что можно сделать на сто тысяч калладских марок, Наклз даже представить не мог.

И еще меньше он мог представить, откуда у Кейси, которая точно не промышляла нелегальными операциями со Мглой лет семь назад, взялись такие деньги.

Наверное, последний вопрос прочитался у него на лице, потому что Кейси усмехнулась:

— Я не продавала военные секреты. У меня нет доступа к таким вещам. Просто, как выяснилось, мать на своем светлом пути к должности Наместницы и нордэнской гармонии купила кусок восточного направления калладских железных дорог. Точнехонько от станции с нежным названием «Муть» до порта «Буревестник». Нет, земля-то по-прежнему государственная, а вот рельсы на ней — частные. Очень удачное, знаешь ли, вложение в светлое будущее нашего народа.

В последнем Наклз ни мгновения не сомневался.

— Тогда ты получила мало.

— Могла бы получить гораздо больше, — легко согласилась Кейси. — А могла внезапно умереть от простуды. Я, Наклз, на счет Дэм-Вельды не заблуждаюсь и подвиги Дэмонры повторять не готова. Может, ей и нужно было непременно стать владелицей заводов и пароходов, а я сразу продала все имущество Архипелагу по номиналу. Получила сто тысяч калладских марок.

— Разумный шаг.

— Теперь я даже завидная невеста, правда? — усмехнулась Кейси.

— Ты завидная невеста и без ста тысяч приданого.

— Была. До момента, как пошла на открытое сожительство, разумеется. Впрочем, это ни в коем случае не упрек тебе. За сто тысяч нам как-нибудь да простят и твой разрез глаз, и мое отсутствие венчания… Кругленькие суммы солидно расширяют границы приличий.

— Вероятно, — Наклз снова занялся заварником, чтобы потянуть время. Ему вовсе не хотелось объяснять Кейси, что он, будь у него хоть одна другая возможность дотянуть до суда в относительно ясном уме, не женился бы на ней ни за пять марок, ни за полмиллиона. И вовсе не потому, что она не является завидной невестой. Невесту лучше следовало еще поискать. Особенно в его случае: не каждый день можно было встретить столь любопытную помесь сиделки и телохранителя, да еще с золотыми кудрями, да еще с калладскими марками… — Мне казалось, тебя не беспокоят светские приличия. Но хорошо, я дам взятку магистрату, нас распишут задним числом и…

— Наклз, да послушай же ты! — нордэна, наконец, повысила голос и прижала кулачки к груди, перестав изображать эталон всепрощения. — Ну услышь меня, ну пожалуйста.

Она пересекла кухню, оперлась руками о стол напротив Наклза и заглянула ему в лицо.

— Ну я тебя прошу. Я тебя не так часто о чем-то прошу. Ты можешь меня не любить, на здоровье, твое право, но хотя бы послушай.

— Я тебя слушаю, — Наклз никогда не играл в гляделки с Кейси. Чудесные глаза цвета васильков неприятно напоминали магу синее стекло какого-нибудь витража. В них не было ничего, кроме его отражения. То есть ровно ничего такого, на что приятно посмотреть.

— Нет. Ты меня не слушаешь. Ты даже хуже Дэмонры!

— Конечно, я хуже Дэмонры. Она вообще всех нас лучше. И поэтому она в тюрьме.

— И бесы с ней! — взвилась Кейси. Наклз даже удивился: до этого вечера Кейси очень осторожно обходила вопрос причины своего пребывания здесь, а если вдруг говорила о Дэмонре, то подчеркнуто любезно, словно о давно почившем родственнике, по завещанию оставившем ей солидный пансион. Теперь в ее словах звучала почти ненависть. — Слушай! Дэм-Вельда — это архипелаг. Архипелаг, понимаешь?! Четыре тысячи скалистых островов, и большинство никак не связаны друг с другом. Море бурное, понимаешь? И туманы, Наклз! Туманы от края и до края неба, когда ты вытягиваешь руку перед собой и не видишь собственной ладони! Бесконечные туманы. Эльдингхэль на многое смотрит сквозь пальцы. Мы купим островок. Крошечный скалистый кусочек суши с видом на Серый берег или еще дальше. У нас не будет соседей. Над нами не будет жандармов. Ни Третьего Отделения, ни Седьмого, ни кесаря, ни Наместницы — ничего, понимаешь? Никому вообще до нас дела не будет! Больше не будет ни тестов, ни фотографий, ни судов — ничего. Я все обдумала, Наклз. Раз в неделю лодочник просто станет возить нам самое необходимое, с хозяйством я справлюсь. И все. Мы сможем жить там хоть до скончания века. Там море, скалы и вечная мгла, все как ты любишь. Мгла без Мглы, представляешь? Ты ведь слышал Гремящие моря? Не лги хоть сейчас, ты слышал. Они поют, хотя и убивают то, что подойдет к ним слишком близко. Но нам не грозит. Еще лет сто острова потянут. Конечно, там холод, ветра и почти полгода ночи, но… Наклз, лучше полгода ночи, все лучше, чем вот так!

Маг не стал спрашивать «вот так — это как?» Он примерно понимал, что Кейси имела в виду, хотя и не разделял ее надежд. Гремящие моря, которые на действительно скорее пели — тихую, страшноватую колыбельную без слов — напугали его до полусмерти еще десять лет назад. Он бы скорее повесился, чем еще раз приблизился к Дэм-Вельде. С тем же успехом надежду можно было искать на кладбище.

К тому же, в его случае просто удрать от представителей государственной власти всех мастей оказалось бы недостаточно. Да и взяткой он бы, по всей вероятности, не отделался.

— Ты права, — Наклз спокойно констатировал очевидный факт. Кейси и вправду все прекрасно рассчитала, и ее план выглядел разумным. Что, конечно, никак не влияло на вероятность его исполнения, но не могла же нордэна и этого учесть. — Как только закончится суд и я решу проблему, мы уедем на Дэм-Вельду, — Наклз даже не то чтобы врал. Просто сам факт решения проблемы исключал для него возможность уехать куда-либо, не считая элитной богадельни. Вот уж куда маг бы ни за какие коврижки живым не попал. Сообщил бы Кейси за два часа, если бы характера хватило, а не хватило бы — ну что ж, свои обиды она бы ему вслед уже не швырнула бы, все равно туда обиды не долетают.

— Мы должны ехать завтра, — почти умоляюще сказала нордэна. — Давай уедем завтра.

— Но…

— Наклз, я вижу очень страшные сны. Мне снишься ты и десяток белых фигур вокруг тебя. Наверное, это что-то значит…

«Это значит, что с июня она несколько улучшила свою фантазию: раньше она была убеждена, что ты отравишься сам».

Наклз тряхнул головой, отгоняя ровный голос.

— Это значит, что тебе все же следовало съездить к морю летом, Кейси. Но вообще, пей липовый чай — помогает.

— Нужно уезжать до суда.

— Это невозможно, ты не хуже меня понимаешь.

— Наклз, если я что-то и понимаю, так это то, что мы тут умрем!

Маг поморщился. Он совершенно не выносил повышенного тона. Не то чтобы это оскорбляло или злило — слова мало задевали его даже по молодости — но громкие вопли практически мгновенно вызывали у него сильнейшую мигрень.

— Мы и так строго обязательно умрем. И вполне возможно, что тут. Кейси, у тебя истерика.

— А если я права? Если ты завалил тест, а послезавтра случится что-то страшное, тогда что? — не сдавалась нордэна.

— Тогда я завалил тест, а послезавтра случится что-то страшное. Но, как мне кажется, тебе все же стоит выпить липового чаю.

Кейси подалась вперед. Ее лицо оказалось меньше чем в полуметре от лица мага. Он ощущал слабый запах духов, видел совсем близко сверкающие глаза — два красивых синих зеркала, отражающих не особенно красивую реальность — и не чувствовал ровно ничего. Не только любви, но даже жалости или любопытства. Нордэна существовала в доме мага, но не существовала в его мире. Красивая заводная кукла, включавшая тишину. Она была для него чем-то вроде благоприятного погодного явления, знала это, и все-таки не ушла, напоследок хорошенько дав по морде. То есть очень мало уважала и себя, и его.

— Наклз, да послушай же ты. Я люблю тебя. Я боюсь за тебя.

Наклз уже давно никого особенно не любил, что периодически не мешало ему здорово бояться. Он откинулся назад, уходя от кривляющегося в зрачках Кейси отражения.

— Я останусь в Каллад до окончания суда. Дальнейший разговор мне представляется беспредметным, — сообщил маг столешнице.

— Но…

— Никаких «но» на самом деле нет. Если тебя это утешит, моя любовь тоже никогда и ничего не меняла, — сухо и корректно подвел итог он, поднимаясь.

— Совсем? — промедлив, спросила Кейси. Что-то Наклзу в ее тоне не понравилось. Это «совсем» было даже хуже шутки про «завидную невесту».

— Ровно ничего, — подтвердил он. В конце концов, он говорил чистую правду.

Кейси отшатнулась, потом медленно провела руками по лицу, словно снимая невидимую паутину, и медленно покинула комнату.

«Если ты думаешь, что сейчас из кухни вышли сто тысяч марок, ты прав только отчасти. На самом деле это уходит твоя надежда умереть своей смертью».

«Заткнись».

«Ты забыл что-то важное. Что-то такое, что ты видел в начале весны…»

«Заткнись же!»

«Ты вспомнишь через два дня, да поздно будет».

Наклз схватил со стола чашку и с силой запустил ее в самый темный угол.

Оттуда звонко и радостно расхохотались.

Наклза прошиб холодный пот. На этот раз там совершенно явственно смеялись трое: Элейна, Маргери и он сам.

Маг вылетел вслед за Кейси и вцепился ей в локоть, пытаясь поймать ускользающую реальность. Нордэна успокаивающе погладила его по вискам.

— Ну-ну. Хватить портить сервизы и обои. Чашки до твоих призраков не долетают, как до тебя не долетают мои слова. Не стоит и пытаться.

3

Фотографии было лет двадцать, не меньше. С художественной точки зрения ничего особенного снимок с истрепанными уголками собой не представлял: классная дама и восемнадцать девочек в одинаковых черных платьях с белыми крахмальными воротничками. Широкие улыбки, тощие косички, колонны и строгий портик гимназии на заднем плане.

Наверное, точные копии этой фотографии легко нашлись бы в альбоме любой мало-мальски приличной калладской барышни, так же как и первый бал или традиционный портрет с томным взглядом и книгой стихов.

Снимок отличался только тем, что почти все люди, улыбавшиеся с него, давно лежали в могилах.

Крушение поезда, скоротечное воспаление легких, неудачное падение с лошади, шальная пуля пьяного гимназиста…

— Надо же, какой рок, — наконец, произнесла Дэмонра, с трудом оторвав взгляд от фотографии. Лица одиннадцати девочек из восемнадцати были старательно исцарапаны так, что узнать их не представлялось возможным.

— Рок, — невозмутимо согласилась Дагмара. — Мне надо рассказывать тебе о его всесилии?

— Не стоит, — скривилась Дэмонра. — Хотя, не скрою, меня давно мучает извращенное любопытство: слушающие Вьюгу пляшут с бубнами перед тем, как кто-то трагически умирает, или нет?

— Да нет, плясать и петь не обязательно. Лично я обхожусь циркулем. Это легче, чем тебе кажется, — почти благожелательно пояснила Дагмара. Дэмонра вспомнила, как лет пятнадцать назад та списывала у нее алгебру. Ей сделалось еще более тошно, чем в начале их «встречи» в тюремной камере.

— Мне это представляется довольно несложным действием. Но я обычно просто нажимала на курок.

Дагмара пожала плечами и оправила волосы. Белые змеи, кусающие собственный хвост, блеснули льдинками глаз. Дэмонра без особенного любопытства смотрела то на костяные браслеты жрицы, то на фотографию на столе.

Кто бы ни прислал сюда слушающую Вьюгу, он знал, что запугивать Дэмонру уже бесполезно. Нордэна еще два месяца назад настолько примирилась с фактом собственной смерти, что не боялась уже почти ничего.

Допросы, впрочем, прекратились не так давно. И внезапно сменились аккуратными беседами на предмет того, кого и при каких обстоятельствах Дэмонра расстреливала в Рэде. Ей, конечно, было что порассказать на эту тему, но некоторые вещи стоило оставить для мемуаров и исторических записок вроде «Как неправильно облагодетельствовать братские народы». И уж никак не стоило верить врагам, которые неожиданно и дружно прозрели и вдруг перестали обвинять ее в убийстве кесаря, переключившись на злоупотребление властью под одной конкретной рэдской деревушкой.

Неожиданный приезд жрицы, разумеется, ничего хорошего не сулил.

— Я следующая? — в лоб спросила Дэмонра, глядя на фотографию. У нее там еще имелось лицо — обычное, треугольное, со вздернутым носом и веснушками, заметными даже на черно-белой карточке. У девочки справа и девочки слева лиц уже не было. Бедные Эльга и Ингвин.

— Нейратез бы этого хотела.

— И в чем проблема, Дагмара? Циркуль сломался?

— Мы вместе учились. Не ерничай.

Дэмонра не верила в сказки. С Эльгой, Ингвин, Эстер и Мередит Дагмара тоже училась вместе, что вовсе не помешало им досрочно отправиться ждать колоколов, когда Архипелагу понадобились деньги или что-то еще.

— Да чего уж там, — Дэмонра выразительно кивнула на свои наручники. — Ты еще наши школьные каверзы вспомни, «синявок» и клятвы в вечной дружбе. И да, как я потом узнала, от поцелуя дети не рождаются. Мой сказочный мир рухнул.

— Вообще, Нейратез хотела видеть тебя мертвой к осени.

— Я понимаю, почему боги ее не услышали. Но на тебя и твою компанию с чего глухота напала-то?

— Мы решили, что здесь Нейратез не совсем права.

— Блестящий вывод. Следующий будет, видимо, о том, что, как ни крути, задница всегда сзади? Магда считает это вершиной мировой философии, кстати.

— Магда, как всегда, ошибается, но доказать это невозможно. Она пользуется очень удобными азбучными истинами. По счастью, они ложны. И речь сейчас не о Магде, а о тебе. Судить завтра будут тебя.

Дагмара, несомненно, говорила правду. Судить или убивать Магду было решительно не за что. К счастью, дочь Карвэн никогда не могла похвастаться наследством — в школьные годы Дэмонра и Зондэр немало потрудились, впихивая в Магду собственные завтраки и уверяя, что у них чудом нашлись запасные ручки, карандаши и шапки. Архипелаг не мог взять с нее решительно ничего, ни тогда, ни теперь.

— Судить, — с нажимом повторила Дагмара.

Дэмонра прыснула:

— Вот уж это будет действо с непредсказуемым финалом. Ты, Дагмара, что-то путаешь. Я не укокошила ростовщика, обосновав это тем, что, как существо более тонкое и развитое духовно, потрачу деньги с большим вкусом. Не взорвала какого-нибудь чиновника по пылкости души и непроходимому либерализму головного мозга. И даже не зарезала любовника, который мне изменял и к тому же не удовлетворял меня как современную женщину. Одним словом, суд присяжных меня никак не оправдает. Оснований нет.

— Суд присяжных твой рэдский друг купил бы оптом и в розницу. Но Нейратез привезла с собой десяток жриц. И древний как мир меч. Тебя ждет божий суд.

— Я счастлива. Надеюсь, это будет хотя бы бой? Я далека от мысли, что зарублю какого-нибудь профессионала по борьбе за справедливость у Нейратез на посылках, но хоть душу отведу напоследок. Глядишь, шашка куда надо улетит….

— Разумеется, Нейратез предусмотрела и такой вариант. Смерть Хэльды Ийсэн воспели в полудюжине саг. Богоравная не отдастся на милость неба. Тебе предлагается доказать свою чистоту, коснувшись раскаленного металла.

— Тогда я уже мертва и не понимаю, зачем ты это рассказываешь.

Дагмара пожала плечами. Костяные змеи на ее запястьях снова блеснули тусклыми глазами.

— Как ни странно, чисто из симпатии к девочке, которая вместе со мной карябала «Угрозам подчиняются только трусы» на двери директорского кабинета. Это девочка, конечно, выросла в мало симпатичную мне женщину, но синие платьица и белые передники сближают. Добром прошу, отдай Нейратез то, что она хочет. И тогда меч останется холодным. А мы все очень громко удивимся и отпустим тебя с миром греть косточки куда-нибудь к морю. И мага твоего туда же. Это твоя последняя хорошая судьба, Дэмонра, и я сейчас не шучу.

Если бы за каждую «последнюю хорошую судьбу», которую Дэмонре удалось объехать на коне или обойти на своих двоих, ей давали по желудю, она давно бы вырастила дубовую рощу.

— Следователи мне то же самое уже четвертый месяц обещают. Только им нужно не наследство, а признательные показания. Беса лысого вы от меня что-то получите.

— Ты защищаешь мертвецов, Дэмонра, и попутно топишь живых, — терпеливо пояснила Дагмара. Жрица не раздражалась, не повышала голоса, почти не моргала. Дэмонра никак не могла отделаться от ощущения, что льдистые светло-голубые глаза видят не ее, а что-то другое, стоящее за ее плечом. — Твоему любовнику сказочно повезло, что он умер до суда, не то пошел бы как соучастник, надеюсь, ты это ясно осознаешь?

— Его зовут Рейнгольд. Рейнгольд блестящий адвокат и при этом хороший человек — и это еще не считая того факта, что он кесарев родственник. Уверена, Рейнгольд был бы премного польщен, узнав, что он только лишь мой «любовник».

— А чем должен быть польщен твой маг? Тем, что он завалил аттестацию, а завтра сложит голову при попытке тебя спасти?

— Тем, что он вас всех переживет. Во всяком случае, я буду об этом молиться. Наверное, это поможет. Чистая молитва, как говорится, до неба долетает. Кому, как не слушающей Вьюгу, это знать?

— Дэмонра. Я допускаю, у твоей матери имелись причины начинать войну с нами, и она даже выиграла первый бой. Но, мне кажется, ты не совсем представляешь, какие последствия все это может повлечь. Она швырнула камень, и по воде пошли круги.

— Надеюсь, много дряни потонет, — улыбнулась Дэмонра.

— Отпиши Дэм-Вельде свое наследство и отдай расписки, которые украл Ингмар, — жестко сказала Дагмара.

Школьные воспоминания и душещипательные беседы, наконец, подошли к концу. Жрица сказала ровно то, что Дэмонра ожидала услышать.

— Я не знаю, что за Ингмар и какие расписки он украл, но подозреваю, что это тот святой мужчина, который вышиб Ингегерд из анналов истории посредством полной обоймы? Если да, то я и за него помолюсь. И еще. Тронете Наклза — и по воде пойдут такие круги, что вас всех смоет к бесам лысым, вот это я обещаю.

— Если тронуть Наклза, кругов по воде не пойдет. Вообще. Верь не верь, но мы в свое время очень внимательно изучали его. Уж больно подозрительный рэдец, да еще так близко к тебе и твоим заводам.

— Мои заводы его не интересовали никогда. И вряд ли вы думали, что его заинтересовали мои тощие прелести. К слову, тоже не интересовали. Уверена, вы и это проверяли.

— Проверяли. Кстати, раз уж на то пошло, десять лет назад твои тощие прелести ему были небезынтересны. Существовала приличная вероятность, что вы поженитесь. Ты знала?

Дэмонра скривилась. Ну как знала — скорее догадывалась. Лет десять назад она действительно совершенно серьезно предложила Наклзу жениться на ней и таким образом получить гражданство самым простым путем. Ни о каких сопутствующих супружеству обязанностях речи не шло: для потенциальной великой любви нордэны Наклз был слишком умным и — чего греха таить — слишком тощим. Наверное, догадайся маг примерить образ непризнанного гения, сочетание этих двух факторов могло бы дать какой-то положительный эффект, но Наклз в человека не от мира сего не играл — он им являлся. Это Дэмонра почуяла почти сразу и, по счастью, вовремя испугалась. А в ответ на такое практичное предложение женитьбы Наклз очень странно посмотрел на нордэну, вежливо отказался и исчез из ее поля зрения почти на три месяца. Где он пропадал и чем занимался так и осталось для Дэмонры тайной — она иногда наведывалась на его съемную квартиру на Литейном, но та пустовала — а ранней весной он вернулся. Провалялся почти месяц с тяжелым бронхитом, а потом, к изумлению нордэны, перебрался в особняк на набережной. Пригласил на новоселье. Откупорил бутылку отличнейшего даггермара. Хрустнул новенькой метрикой, в которой стоял жирный штамп «Гражданин первого класса».

Дэмонра — двадцатидвухлетняя и не очень трезвая — поморщилась и сказала, что некоторые вещи можно было получить куда как проще, не рискуя головой, легкими и всем прочим комплектом.

Наклз тогда резко перестал улыбаться.

Пожалуй, истинный смысл сказанного и его последствия дошли до сознания Дэмонры годам к тридцати.

Да, они могли бы сойтись в то время, в крохотный его отрезок между серединой весны и ранним летом. Потом уже не могли.

Ей нисколько не хотелось знать, насколько хорошей парой они имели шансы оказаться. Зато она точно знала, что стал бы делать Наклз, начни она спиваться вслед за матерью. Это был не интеллигентный и либеральный в лучшем смысле слова Рейнгольд. Маг бы пристрелил ее после второго запоя, если не после первого.

— Если ты думаешь, что с ним ты бы никогда не вляпалась в такую дрянь, с удовольствием подтвержу — истинная правда, в тюрьме бы ты не сидела.

— Я думаю, что тебя это не касается. И еще я думаю, что вам совсем нечем заняться, если вы занялись моими ошибками десятилетней давности.

Дагмара неторопливо поднялась. Неторопливо убрала групповую фотографию в карман. Неторопливо расправила складки белоснежного платья. Неторопливо передвинула бусы на несколько миллиметров влево.

— Угрозам подчиняются только трусы? — без улыбки уточнила она.

— И еще сволочи. Жаль, в гимназии я этого не знала.

— Знала. Но Зондэр поставила условие обойтись без бранных слов. Иначе она не стала бы караулить в коридоре, пока мы карябали эту жизненную мудрость на директорских дверях.

— До свидания, Дагмара. Я передам от тебя привет колоколам.

Жрица пожала плечами ивыложила на стол перед Дэмонрой еще две фотокарточки.

С одной из них лучезарно улыбалась Кейси, прижимавшая к груди букет васильков. Эта фотография так и просилась на обложку сборника стихов о любви или в аккуратную рамочку — и на пианино. С нее сияло что-то бесконечно трогательное и дорогое. Со второй по-волчьи смотрел неприметный парень лет пятнадцати, одетый в серую рубашку полувоенного кроя. Дэмонре хотелось верить, что она всегда узнала бы Наклза по выражению глаз, но она узнавала его только по пятизначному номеру на груди.

Между двумя фотографиями с лязгом лег остро заточенный карандаш.

— Протащить сюда циркуль мне бы не дали. Но с бубном я уже сплясала. Думаю, тебе понятен выбор.

Все это выглядело сущей ерундой. Чтобы люди умирали, мало было покарябать фотокарточки циркулем. Еще требовалось полжизни слушать Вьюгу, пить специальные отвары и видеть во снах только идущую снежную бурю. Дэмонре давным-давно не снились такие сны. В отличие от Дагмары, у нее хватило ума сказать заезжей учительнице с Архипелага, что они не снились ей никогда.

Фотографии представляли собою просто листки бумаги, а карандаш — кусок дерева с грифелем. Не более того.

Но у Дэмонры по позвоночнику прошел озноб.

— Вычеркни лишнее, не то через четверть часа лишнее вычеркну я, как того и требует Нейратез, — усмехнулась Дагмара и направилась к дверям. — До скорой встречи.

Нордэна проводила взглядом белый шлейф и опустила взгляд на стол.

У Архипелага не могло быть фотографий Кейси — Ингегерд была слишком умна, чтобы так подставить собственную дочь. Кейси охотно фотографировала других и никогда не позволяла снимать себя.

У них не могло быть фотографий молодого Наклза — хотя бы просто потому, что их не могло быть нигде и никогда.

Нордэне не хотелось знать, из какой преисподней они все это вытащили.

«Мне все снится», — беспомощно подумала она и стала неумело и старательно затушевывать лицо на фотоснимке. «Через несколько минут я проснусь в камере, вот и все».

Карандаш, скрипя, раздирал бумагу. Газовый фонарь ровно горел на стене, давая яркую, четкую тень. Дэмонра старалась не коситься в бок: ей мерещилось, что кто-то стоит у нее за плечом.

Старый рыцарь из имперской легенды играл со смертью в шахматы. А Дэмонра впервые в жизни рискнула сыграть в поддавки.

4

Шлейф Эйрани Карвэн полз перед Наклзом очень медленно, как толстый сытый змей. Маг, спешащий на кафедру, поглядывал на дорогой бордовый бархат, стараясь по возможности не наступить на это великолепие в творившейся толчее, и гадал, с чего бы признанной красавице заявиться в академию. Да еще в самый разгар учебного сезона и при полном параде, более приличествующем выходу в театр. Мысли студентов, к гадалке не ходи, в сентябре и без того были далеки от учебы, но явление прекрасной Эйрани посреди бела дня смешало все.

Как Наклз и опасался, шлейф весьма целеустремленно полз к той же двери, куда шел он. Ему даже думать не хотелось, что великолепная Эйрани забыла на кафедре высшей математики. Герцогов и наследников миллионов там вроде бы не училось.

Студентки в коридоре переставали пудрить носы и демонстративно углублялись в учебники, студенты забывали дышать и оборачивались вслед, преподаватели помоложе роняли папки, преподавательницы — колкости, те, что постарше, лишь вздергивали брови, а Эйрани плыла над всей этой суетой, как истинная богиня, улыбаясь всем и в то же время — никому.

Существовала такая удивительная порода шлюх, с которых художники могли прекрасно рисовать аллегории победы, свободы, отваги или добродетели. Натуру лучше Эйрани следовало еще поискать. Наклз отстраненно подумал, что она бесовски хорошо смотрелась бы в виде статуи на дворцовой площади, проскальзывая мимо. Младшая Карвэн невозмутимо изучала график работы преподавателей, висевший рядом с дверью.

Если она собиралась сунуть ему в руку записку, в худших традициях шпионского романа, самое время было это сделать. Но Эйрани внимательно читала и на посторонние предметы не отвлекалась.

Учитывая, что военную историю эта неугомонная дама изучала по эротическим романам, Наклзу оставалось лишь поблагодарить небо, что при ведении своей малопонятной игры она не руководствовалась рассказами о похождениях бравой калладской разведчицы в тылу врага. Иными словами, не пыталась прятать записки куда придется и не падала в обморок на руки реальным и потенциальным союзникам.

Впрочем, Наклз не сомневался, что его ждет нечто по-нордэнски своеобразное. Маг устроился у окна. Он хотел иметь хорошую точку обзора, максимально удаленную от сцены, когда спектакль начнется.

Минуты через две Эйрани, изящно придерживая юбки, переступила порог и вошла на кафедру. Вернее даже восшествовала, только вместо ступенек, ведущих к престолу, под бархатным подолом оказался местами тертый казенный ковер. Неподалеку со звоном разлетелся выпавший из рук лаборанта стакан. Даже Наклз был вынужден признать, что красавица заслужила фанфары поприличнее.

— Мне нужен приват-доцент Найджел Наклз, — мягким грудным голосом сообщила богиня, ни к кому конкретно не обращаясь. Таким тоном принцессы, наверное, просили головы драконов у своих верных рыцарей. И, вероятно, если б Эйрани попросила его, Наклза, голову, человека три бы точно рванулись ее принести прямо сейчас на единственном трофейном подносе.

«Твою же мать», — безнадежно подумал маг. Он считал Эйрани умной женщиной и все надеялся, что она притащилась не по его душу или хотя бы сделает все как-то менее откровенно. Они договаривались не пересекаться до завершения операции, ни с глазу на глаз, ни тем более на людях. Как бы не так.

— Как удачно, что вы его застали, миледи, — мигом заулыбался заведующий кафедрой. Он, к гадалке не ходи, догадывался, с каких заоблачных высот к ним спустилось светило в бархатном платье. — Мессир Наклз, не правда ли, удача?

— Безусловно, удача. Удачно и то, что я уже ухожу, — скучным голосом ответил маг. — Агнесса, что там с ведомостями? Ошибки исправлены? — обратился он к лаборантке. Та, то ли ввиду озарения, то ли из-за чисто женской неприязни, несуществующим ведомостям с несуществующими ошибками в них не удивилась.

— Я оставила их в аудитории сорок семьдесят два, — не моргнув глазом, заверила Агнесса.

— Отлично, — кивнул Наклз и пошел к выходу.

Не тут-то было.

— Я хотела обсудить успеваемость баронета Кальда, — не смутившись, объявила Эйрани, практически перекрывая ему дорогу в дверях.

Кажется, кто-то с такой фамилией даже пробегал мимо мага на экзамене, бодро труся в сторону медблока.

— Обсудите с деканатом, — отрезал Наклз. Он совершенно не понимал, что — а главное зачем — Карвэн творит.

— Он получит зачет, или я сделаю все, чтобы вас уволили. Не стоит беспокоить барона. Он мой большой… друг, — ласково улыбнулась Эйрани. Пятеро посторонних людей в комнате, не считая тех, кто ловил каждое ее слово из коридора, красавицу ничуть не смущали.

— Мне всегда казалось, бароны — не ваш уровень… полета, — огрызнулся маг.

— Случаются сезонные колебания, — невозмутимо возразила богиня.

Наклз, увы, не обладал достаточно выразительной мимикой, чтобы без слов объяснить даме, куда ей следует пойти. Дама справилась со всем самостоятельно:

— Конечно, мы можем договориться, — проинформировала она, стряхивая с рукава невидимую пылинку. — Полсотни марок. Это ведь ваша месячная зарплата, да? — в голосе Эйрани, которая могла получить больше за сутки, звучало снисхождение.

— Это больше моей месячной зарплаты. Конечно, нет, — фыркнул Наклз. — У вас оригинальная манера предлагать взятки. Полдюжины свидетелей вас совсем не смущает? Ах да, издержки профессии.

— Какая еще взятка? Частные уроки, — холодно сказала Эйрани.

— Я не занимаюсь частными уроками.

— Частные уроки — мне, — ледяным тоном уточнила Карвэн. — Нужные конспекты я баронету передам.

Наклз призадумался. Эйрани все рассчитала хорошо. Откажи он ей прилюдно в «частных уроках» — и по академии бы пошли такие толки, что с репутацией пришлось бы расстаться на веки. Конечно, существовала профессиональная этика, мужская гордость, честь учебного заведения, математика и прочие замечательные вещи, но все они были значительно более гипотетическими и абстрактными, чем самая роскошная куртизанка столицы, стоящая прямо здесь. Коллеги мужского пола Наклза бы не поняли. Все остальные коллеги, скорее всего, тоже. То есть похвалили бы в глаза, а что стали бы рассказывать за глаза — лучше и не думать, но о дальнейшей работе с молодежью пришлось бы забыть.

В общем, малограмотная дама полусвета переиграла его по всем статьям. Наклз к собственному изумлению понял, что краснеет. Он полагал, что эта способность осталась в далеком прошлом.

— Итак? — сыто улыбнулась Эйрани.

— У меня час до пары, — ответил маг в наступившей тишине. — Пойдемте.

Покидая кафедру, Наклз слышал, как что-то еще упало и разбилось. А люди внутри, наконец, снова начали дышать. Закрывшаяся дверь отрезала его от раздавшегося шепота.

— Я уговаривала вас чуть ли не пять минут. Вы похоронили мою репутацию.

— А вы — мою, — зло ответил Наклз, выискивая свободную аудиторию, где смог бы высказать Эйрани все, что он думает, без лишних ушей. В редкие минуты своей жизни он был о женщинах худшего мнения.

— Я напишу отличный конспект, — весело заверила Эйрани.

Маг поймал себя на мысли, что, чем чаще он общается с младшей Карвэн, тем больше ему нравится старшая. С ее хохотом, заставляющим вспомнить о конюшне, флягой даггермара и неисчерпаемой коллекцией гривуазных анекдотов, частично взятых из собственного практического опыта.

К счастью, свободная аудитория нашлась быстро. Эйрани разумно явилась в обеденное время. Маг пропустил даму и, войдя в помещение, плотно закрыл за собой дверь. Подумав, нашарил в кармане фантик от конфеты и запихнул его в замочную скважину, тем самым обезопасив себя от любителей подсматривать под дверью.

— Хвала богам, Найджел, вы не совсем безнадежны, — усмехнулась Эйрани, проследив за его манипуляциями. — Значит, и вы учились в школе?

— Три начальных класса в коридоре, — холодно сказал маг. — Какого беса?!

— А вы не рады меня видеть?

— Ничуть. Мы оговаривали другое. Вы не должны были сюда являться.

— Ну надо же, какой суровый отпор. Мне страшно повезло, что основной мужской инстинкт в вас еще не совсем умер, не то с лестницы бы спустили, — делано обрадовалась Эйрани, недобро сверкнув медовыми глазами.

— Основной мужской инстинкт — защищать, чтоб вы знали. Карвен, спрашиваю снова, какого беса вам надо?

— Такого. Я только сегодня выяснила. Канцлер Рейнальд, не будь дурак, понял, что даже такую малопривлекательную женщину, как Дэмонра, присяжные на волне квасного патриотизма могут и оправдать. И пригнал с Архипелага с полдюжины девочек в белом.

— Постельные подвиги канцлера меня не волнуют, — Наклз злился. Его раздражала Карвэн, раздражала ситуация, и совсем уж ему не хотелось думать о том, как они будут выходить из этой комнатушки в коридор. Наверняка под дверью уже скучало человек двадцать.

— Наклз, отвлекитесь уже от моего турнюра и вашей репутации. Шесть девочек в белом и один доисторический меч. Начинаете соображать?

Наклз начал соображать. Когда, наконец, сообразил, о каких «девочках» шла речь, понял, что хуже даже нарочно нельзя было выдумать.

— Божий суд?

— Да. Возрадуйтесь, мы не на Архипелаге, так что никто не будет швырять ее в море и проверять, всплывет или как обычно. Ей всего лишь нужно будет взять раскаленный меч и при этом не обжечься.

— Это невозможно.

Эйрани закатила глаза.

— Послушайте, Найджел, возможно или невозможно — вы там сами разбирайтесь. Все, что я могу сделать — это в самый ответственный момент переключить львиную долю внимания на себя. Наверное, мне станет плохо и срочно потребуется искусственное дыхание и снятие корсета. Прекрасно понимаю, что мои скромные прелести вас не волнуют, но присяжных и судейских должны взволновать. А там — творите что хотите. Секунды три я как-нибудь да обеспечу. Оправдание по серебру мы ей купили, но вот по стали оправдывайте вашу красавицу сами. Я — пас.

Наклз судорожно соображал, что делать. Без Эйрани шансов у него не оставалось никаких. А с ней — практически никаких. Существовали технически невозможные вещи. Незаметно остудить раскаленный металл на глазах у полусотни зрителей — это был фокус даже сложнее, чем пробраться кесарский дворец через Мглу.

— Я вас понял, — сказал он, когда молчать дальше стало странным.

— Страшно? — почти благожелательно улыбнулась младшая Карвэн.

— А не пошли бы вы, Эйрани?

— Вот и мне тоже страшно, — усмехнулась она и зачем-то быстро поцеловала Наклза в губы. Отдернуться маг не успел. Ему оставалось или демонстративно утереться, или сделать вид, что ничего не происходит. Наклз не был романтичной барышней и уже давно вышел из подросткового возраста, так что остановился на втором варианте.

— А где ритуальное возмущение?

— Я вас уже послал куда подальше. Честное слово, мне это удовольствия не доставит, но могу и повторить.

— Вы неподражаемы, Найджел. Если бы не обет безбрачия, который я дала, тут же предложила бы вам руку и сердце. Мы с вами одной крови.

— Поэтому и пустили бы друг другу кровь в первый же день. Оставьте свои игрушки для тех, кто их оценит, Эйрани. И постарайтесь упасть в обморок как можно более шумно.

— А вы постарайтесь сделать невозможное. Вы же у нас в этом профессор, — ядовито улыбнулась младшая Карвэн.

— Приват-доцент, — конкретизировал Никлз.

— Не вздумай стирать помаду и посиди здесь еще хотя бы четверть часа, — посоветовала Эйрани, вынула из прически гребень и принялась приводить волосы в художественный беспорядок.

Наклз опустился на стул и спрятал лицо в ладонях. У него раскалывалась голова.

«Приват-доцент и шлюха — это отличный дуэт, а главное — неизбитый. Ваша дурная оперетка может и удастся, — безразлично проинформировал его доппельгангер из-за плеча. — Или ты можешь уехать с Кейси, если вдруг захочешь жить. Двадцать два часа до колоколов по Марграду».

5

В прихожей стояло два чемодана. Пока Наклз соображал, где Кейси умудрилась найти в этом доме так много вещей, которые стоило бы взять с собой, нордэна притащила еще одну круглую коробку и поставила сверху.

— Это шляпа. Моя, — пояснила она.

— Понятно, — Наклз снял плащ и повесил его на крючок. Переобулся. Кейси все это время молча наблюдала за его действиями.

— У меня два билета. До станции с нежным названием «Дно». Отличное место, чтобы начать новую жизнь. Оттуда рукой подать до Предела Зигерлинды. Его можно переплыть, пока сезон штормов еще не в разгаре.

— Ненавижу морские путешествия, — больше для себя, чем Кейси, заметил Наклз. На кухне сделалось очень чисто и как-то пустовато. Нет, все вещи остались на месте. Маг был бесконечно далек от мысли, что истинная нордэна стала бы увозить с собой в изгнание чужие вилки и довольно сомнительный фарфор с маками. Но чего-то не хватало.

— Не хватает меня, — из коридора сообщила Кейси. — Ты, кажется, в первый раз заметил мое присутствие. Или отсутствие, не принципиально. Мне лестно.

— Да.

Наклз прошелся по кухне, зачем-то коснулся прохладной поверхности стола, покачал головой.

— А ты не могла бы остаться до завтра? — выдавил он. Сложно сказать, что угнетало сильнее: неприятный разговор с Карвэн, неживая чистота, холодная тьма за окнами, разреженная тусклым огнем фонарей, или осознание того, что завтра — его последний день на этом свете. Может, не в самом уютном месте, но все же последний. Меньше всего ему хотелось слушать страшные сказки в гордом одиночестве.

Умом Наклз понимал, что так гораздо лучше, но он впервые от души жалел, что отослал Магрит в Виарэ до самого конца сентября. Вот кто бы мог сейчас носиться по дому, греметь посудой, сносить мебель и распугивать призраков.

— Я была бы рада остаться с тобой на всю жизнь, и ты это знаешь. Но еще вчера тебя это не устраивало. Бледно выглядишь. Что-то новое узнал?

— Да.

— Поделишься?

— Дэмонру ждет божий суд. Они тащат жриц с Архипелага. Жриц и раскаленный меч.

Сначала Наклзу показалась, что Кейси заплакала. Он уже двинулся к ней, чтобы как-то утешить, и только тогда понял, что нордэна смеется тихим, каким-то деревянным смехом.

— К-какой поворот, — пробормотала она, отсмеявшись. — И завтра ты, конечно, попробуешь сделать так, чтобы ее оправдали?

— Да.

— И после этого мы с тобой уедем на Дэм-Вельду?

— Да, уедем.

У Кейси задрожали губы.

— И будем там жить до старости?

— Я — еще лет пять-десять, ты — до старости.

Нордэна смерила Наклза каким-то странным взглядом и вдруг сказала:

— Мы живем в хорошем мире, ты должен помнить об этом всегда.

— Мы живем в единственном существующем мире, — пожал плечами он. Вся метафизика на данный момент волновала его меньше, чем тривиальный вопрос, останется ли данная конкретная женщина на ночь или уйдет. — Наверное, он хороший.

— Заседание будет проходить в здании на улице Хельга Дейна? — Кейси положила сумочку на стул и стала стягивать перчатки. Видимо, решила остаться.

— Да, там, — подтвердил Наклз. Ему не нравилась подленькая радость, которую он испытал, увидев, как перчатки Кейси ложатся на подлокотник. Но беседы с привидениями отменялись.

— С десяти?

— По всей видимости.

— В большом зале?

— Наверное. Будет много журналистов. Почему ты спрашиваешь, ты там когда-то бывала разве? — удивился маг.

— Нет. Я думаю, там много окон, — улыбнулась Кейси. Потом, перехватив удивленный взгляд Наклза, быстро добавила. — Завтра будет хороший солнечный день, возможно, судье это поднимет настроение.

— Это не остудит металл, — возразил маг и потянулся к коробочке с чаем.

— Не огорчайся, это не имеет значения.

— Прости? — опешил Наклз. Синие, почти черные в полумраке глаза нордэны смотрели не на него, а куда-то над его плечом. Ощущение было пренеприятное. Наклз резко обернулся, но увидел только чисто вымытые стекла окна. Там не отражалось ничего лишнего.

— Я говорю, ничто не имеет значения в мире, где есть такая…

— Такая — что?

Кейси, улыбнувшись, только покачала головой и пошла наверх. Наклза непонятный, «мутный», как любила это называть Мондум, разговор вымотал окончательно. Он дослушал, как шелестят юбки Кейси, опрокинул две рюмки коньяка и, дождавшись, пока руки перестанут дрожать, тщательно проверил, все ли в порядке с револьвером. Перезарядил. Поставил на предохранитель. Задумался, что он мог забыть. За последние полгода собственная память стала здорово напоминать магу дырявый мешок — он мог свободно перечесть назад события десятилетней давности и назвать приметы людей, с которыми эвакуировался из Рэды в одном вагоне, но при этом, как ни бейся, не мог вспомнить, что делал в прошлую среду или как зовут последнего приставленного к нему некромедика. Иногда Наклзу приходилось придумывать искусственные взаимосвязи, чтобы хоть так как-то удержать в голове происходящее. В ход шли номера домов, количество ступенек и даты государственных праздников. В общем, хорошего было мало.

Переписывать завещание, внося туда долю Кейси, конечно, не стоило — у нее денег и так имелось в разы больше, чем у него. Пусть бы лучше все отошло Магрит — Дэмонре, как государственной преступнице, вряд ли что-то светило, да ей и не нужно. К сожалению, его участие в этой истории заканчивалось раньше, чем он полагал, и эвакуировать нордэну из эшелона предстояло другим. Наверное, им бы пригодились деньги, но здесь Наклз уже ничего поделать не мог. Слишком поздно пришли новости о божьем суде. Оставалось только порадоваться, что Карвэн узнала и передала. Магу даже представлять не хотелось, что бы случилось, узнай он прямо на месте.

Впрочем, случилось бы то же самое, но без даже крошечных шансов на успех.

Наклз подумал, что следовало бы написать Магрит. Потом решил, что для человека, который завтра решительно «сойдет с ума» и станет палить по зеркалам, а потом застрелится, оставлять записки будет неправильно. Это пойдет в разрез с внезапным помешательством, а нужно именно оно. Научно подкованная барышня с тестами, впрочем, с удовольствием подтвердит, что с головой у мага наблюдались большие проблемы.

Когда Наклз поднялся в спальню, часы внизу глухо пробили час пополуночи. Волосы Кейси мягко переливались, представляя собой единственное светлое пятно в темноте. Маг запнулся о порог, затем о ковер, налетел коленом на тумбочку, с которой что-то с грохотом упало, и только потом нашарил ночник. Кейси, пробормотав что-то во сне, перевернулась на другой бок. Взгляд мага упал на ее левый висок. На нем что-то темнело.

«Цветок?» — удивился Наклз и вспомнил, что когда-то этому уже удивлялся.

«У этого цветка есть калибр», — прохладно сообщил доппельгангер из кресла-качалки. «Но ты можешь и дальше успешно делать вид, что ничего не понимаешь».

Наклз несколько раз моргнул. Исчезли и цветок, и двойник.

Маг ничего не понимал. Его утешало только то, что завтра все это перестанет быть его проблемой и вообще перестанет быть.

«Все началось с того, что тебе не надо было лезть в тот дом», — с непоколебимой уверенностью сказала темнота в углу. Уж она знала, отчего вся жизнь мага пошла наперекосяк.

«Все началось с того, что мать хотела сделать аборт и не сделала».

«Каждый совершает свои ошибки. Но вовсе не обязательно, что тем портит жизнь только себе».

6

Наклз почему-то до последнего момента ожидал, что на суде Дэмонра станет вести себя в лучших традициях авантюрных романов и либеральных газет, то есть начнет бодро хамить в лица сатрапам и палачам. Но, к его удивлению, обошлось. Во всяком случае, вошедшая под конвоем нордэна спокойно заняла свое место на скамье подсудимых и невозмутимо поднялась, когда суд этого потребовал. Маг, уверенный, что она останется гордо сидеть, почувствовал некоторое облегчение.

За неполный месяц, прошедший с момента их последней встречи, Дэмонра успела еще больше похудеть и побледнеть, а также обзавестись сединой на висках, ее нисколько не красившей. С прошлой весны нордэна постарела лет на десять. И, как Наклзу хотелось верить, повзрослела хотя бы года на три. Пора ей было расстаться с романтически-идиотическим представлением о непогрешимой стране и вьюге, которая всех примирит под звон колоколов, предварительно выдав своим адептам индульгенцию на самые неожиданные случаи жизни.

Дэмонра без любопытства смотрела на пришедших людей, частью ее любивших, частью ненавидевших, и в большинстве — пришедших поглазеть на интересный спектакль с непредсказуемым финалом. Вариативность концовки лежала где-то в интервале между пожизненной каторгой и пулей, счет за которую выслали бы ее дальним родственникам. Она, конечно, понимала это лучше всех.

С другой стороны, ей немыслимо повезло, что она уволилась из армии после своей последней беседы с кесарем. В противном случае ее бы судил трибунал, без свидетелей, журналистов и за взятку купивших себе место на процессе магов. Там финал оказался бы еще более предсказуем и печален. Хотя на кесарском трибунале, конечно, не устроили бы цирка с раскаленными мечами и нордэнской истиной последней инстанции. В десять минут бы к стенке поставили.

Было любопытно, как на сей раз Архипелаг обосновал бы свое желание вмешаться. И как «прямая воля богов» соотносилась с довольно беспорядочной жизнью женщины, обвиненной в расправе над гражданским населением. Наклз никогда в серьез не задумался о мере и глубине ее веры, но нордэна совершенно точно не отличалась особенной религиозностью. Впрочем, он подозревал, что в голове Дэмонры существовало нечто вроде Генерального штаба, которому требовалось не столько возносить молитвы и курить фимиам, сколько четко и по делу докладывать обстановку, а по возможности ее исправлять подручными средствами. Иными словами, такая же смешная путаница, как и все прочие ее мысли и идеи.

Даже ее персональный ключ к северному раю раньше болтался на шее у него, а не у нее. Проклятый колокольчик оставался холодным как льдинка даже в очень теплых помещениях. В конце концов, маг не выдержал и засунул его в кожаный мешочек, соорудив из истинно северного амулета некое подобие рэдской ладанки. Он сам бы не смог ответить на вопрос, почему снял его только этим утром. Наклз не верил ни в аэрдисовского бога, ни тем более в дэм-вельдских молодцев с топорами, и еще меньше он верил в то, что, существуй они все на самом деле, они стали бы кому-то помогать. Во всяком случае, математика их никогда не учитывала.

Маг огляделся. Передний ряд занимал свидетели. Несколько стульев остались пустыми, на остальных сидели издерганная Зондэр, молитвенно сложившая руки на коленях, спокойная, как скала Магда, перед началом заседания громко вещавшая о приключениях какого-то драгуна после страшной пьянки, Витольд Маэрлинг, еще несколько военных из полка и, к изумлению Наклза, там же маячил тускло-каштановый затылок Эрвина Нордэнвейдэ. Бывший лейтенант занял стратегическую позицию в самом углу. Пришли еще несколько нордэнов и нордэн, которых маг видел впервые в жизни. Вообще бросалось в глаза обилие гостей с Архипелага. Не требовалось большого ума, чтобы понять, что это не к добру.

Во втором ряду сидели крупные воротилы и дамы в меховых манто. Вот уж кому пришлось отвалить немалые деньги за места. Впрочем, было вполне возможно, что этот зал станет первой ступенью к разделу «наследства Рагнгерд», а желающие прибрать его к рукам могли позволить себе и не так раскошелиться.

Его высочество великий герцог Эдельберт восседал во втором ряду по центру. В зале суда, конечно, не могло быть ложи, как в театре, но другого слова при взгляде на его место Наклзу на ум не приходило. Рядом с Эдельбертом вольготно расположилась великолепная Эйрани. В руках дамы поблескивал миниатюрный лорнет.

Магу сделалось совсем тошно.

В третьем ряду сидел он, несколько смутно знакомых ему армейских и, как ни странно, Эдельвейс Винтергольд и чета Маэрлингов. В отличие от «хозяев жизни», развалившихся спереди, они держались подчеркнуто корректно и официально. Этим, конечно, не требовалось поддерживать свой социальный статус, выкупая элитные места и демонстрируя меха и бриллианты, скорее приличествующие театру. Более того, платье госпожи Маэрлинг чем-то напоминало траур.

Дальше маг предпочитал не заглядывать. Галерку оккупировали борзописцы всех мастей. Будущие творцы народного мнения блистали стеклами пенсне и на повышенных тонах обсуждали дело. На том, что нордэна виновна, сходились все — это было модно. Но одни считали, что ее следует повесить из консервативных соображений, а другие — что из либеральных.

За борзописцами, судя по обрывочным репликам, кормилось «либеральное студенчество». Оно, как обычно, очень громко блеяло прописные истины, вроде как то, что убивать людей — негуманно. Истины перемежались сальными шуточками, вопросами «Ну когда начнется?» и жалобами на тяготы нового учебного года.

Правда, как только нордэне приказали встать, шум на галерке смолк. Дэмонра поднялась и застыла очень прямо, высоко держа голову.

Наклз улыбнулся ей. Дэмонра, заметив его, изобразила в ответ некое подобие улыбки. Судя по кривизне и степени вымученности, ничего хорошего нордэна от этого дня не ждала.

«Сейчас начнется».

Председательствующий — незнакомый магу мужчина средних лет с внешностью типичного банкира — неожиданно бодрым голосом отрапортовал, что разбирательству подлежит дело под таким-то номером, по обвинению в том-то и том-то, предусмотренным такой-то статьей.

Наклз порадовался, что хоть в одном Эйрани сказала правду: Дэмонру действительно обвиняли в расправе над гражданским населением на территории Рэды. Для высшей меры этого, конечно, не хватало, но при должном старании обвинения могло всплыть что-нибудь еще.

Нордэна выслушала, в чем ее обвиняют, с каменным лицом. Наклз готов был поклясться, что никогда не видел у живых людей такой мертвенной бледности.

Председательствующий, бодро сыпля бисером, объявлял участникам и зрителям регламент судебного заседания. Манерой речи он здорово напоминал канцлера Рэссэ. Самого старого интригана, конечно, в зале не оказалось. Канцлер никогда не пачкал руки там, где грязную работу за него могли сделать другие.

Из полезного для себя Наклз уяснил только то, что оскорбления господ судей стоят не так уж и дорого, и, если сильно не изощряться, они по карману даже студентом с задних рядов.

Дальше председательствующий сообщил, что стороны защиты и обвинения имеют равные процессуальные права. Дэмонра оглядела ряды и перевела взгляд на окна, из которых лился ровный солнечный свет. Нордэна довольно прищурилась. Казалось, речь судейского ее совершенно не занимала.

Как только огласили состав участников процесса, Наклз понял ее спокойствие. Дэмонре, как выходцу с Дэм-Вельды, полагался адвокат от Архипелага. Разумеется, от него она отказалась. Обвинение представлял мужчина с чисто нордэнским именем Хакан Вайартер, высокий красавец с промороженными до самого дна светлыми глазами и неожиданной для северянина фиолетовой лентой, приколотой к безукоризненному сюртуку. Это был не пуделек с огромным бантом, а кто-то не в пример более опасный и зубастый.

При Эдельстерне, конечно, ни один адвокатишка не позволил бы себе такой детали костюма. Увы, Эдельберт заигрывал и с демократами. Наклз, впрочем, считал союз дурака, потаскухи и либерала одобренным самой природой и, как следствие, не безобразным. Но смотреть на такое все равно оказалось неприятно, как на плесень на только что надкушенном хлебе.

Хакан Вайартер, словно почувствовав чужой взгляд, поднял глаза на Наклза. Созерцал его несколько секунд, потом вдруг покачал головой.

Так сторож с зарядом соли в ружье мог посмотреть на мальчишку, примерившегося угоститься соседскими яблоками без разрешения.

Конечно, они знали, что от Наклза следует ждать сюрпризов. И дали ему понять, что знают.

Маг неприязненно усмехнулся в ответ. Он тоже уже знал о сюрпризе, хотя и не знал, как именно его преподнесут. Но и сам заготовил ответный подарок.

Подоплека вскрылась быстро. Едва председательствующий закончил говорить и в центр зала вышел Хакан, тяжелые двери распахнулись. В молитвенной тишине, через холодные лучи, падающие из окон и делящие пол на четкие квадраты, ровным шагом прошли двенадцать человек в одинаковых белых одеждах. Четверо последних несли какой-то тяжелый предмет, скрытый белой же тканью.

Первыми шли девочка лет четырнадцати и женщина за тридцать. Глаза девочки скрывала повязка, а на запястьях женщины тускло переливались тяжелые костяные браслеты, размером с добрые наручники. Наклз не без раздражения подумал, что антураж соблюли идеально. Говорящая с Вьюгой, Слушающая Вьюгу и десяток свиты из богоравных тварей полета пониже. И — это следовало признать — на фоне притихших либералов, побледневших борзописцев и продажных законников эти негодяи выглядели хорошо. Во всяком случае, они были негодяями до конца и безо всяких скидок на текущую политическую ситуацию.

— Мы протестуем против суда по серебру, — четким, хорошо поставленным голосом сообщила старшая. Ее слова прокатились по залу и замерли где-то под сводами. Наклзу отчего-то сделалось холодно. — Эта женщина подсудна стали, — продолжила она. — Я, Дагмара Рагнвейд, предъявляю свои права.

На красивом породистом лице Хакана, уже собиравшегося начать обвинительную речь, отразилась мужественная готовность покориться судьбе. Скорее всего, он долго репетировал ее перед зеркалом, поскольку гримаска вышла вполне реалистичная.

Наклз мельком взглянул на своих соседей. Милинда Маэрлинг несколько побледнела, но не стала комкать в пальцах шелковый платочек, как полагалось делать светским дамам в расстроенных чувствах. Лица Эвальда Маэрлинга за прической жены он не видел. А вот Эдельвейс Винтергольд подался вперед и сверлил спины жриц холодным взглядом. Наклз почему-то подумал, что ничуть не удивился бы, если бы в холеных руках «золотого мальчика» тридцати с небольшим лет оказался пистолет.

Это была странная мысль, словно и не его вовсе.

Маг смотрел на кольца Винтергольда — одно из них сверкало ярко-синим камнем — и чувствовал, что куда-то проваливается, словно видел сон во сне. Шум окружающего мира — а председательствующий что-то быстро говорил — вдруг стал тускнеть и удаляться, а Наклз все не мог отвести глаза от бездонной синей глубины.

«Солнце взойдет на две минуты позже».

«Ледяная вода — судьба твоя».

«Если сломать решетку за обоями, она сможет выйти наружу».

«Аксиомы доказывают от противного».

Наклз вздрогнул, оглушенный выстрелом из пистолета Винтергольда. Звук разнес в клочки весь мир, а когда мир снова собрался — с залом суда, с судьей и прокурором, со жрецами в белых одеждах и бледной Дэмонрой, с солнцем, падающим из окон, с одиноко жужжащей под потолком мухой, с пугающим ощущением нереальности происходящего — маг понял, что нет ни пистолета, ни выстрела, а он, наверное, сейчас смотрит в пустоту безумным взглядом, и быстро закрыл глаза.

Наклз ничего не хотел знать про опоздавший рассвет, из-за которого кто-то утонет, и про комнату с тусклыми обоями, замытыми у самого плинтуса. И меньше всего на свете ему хотелось знать, что это за такая аксиома, которая требует доказательств.

Маг приложил все усилия, чтобы после этого беззвучного взрыва вернуться в реальный мир. Он еще несколько секунд следил за губами председательствующего, прежде чем начал не читать, а слышать его слова.

Конечно, для суда это была большая неожиданность. Однако никто не смеет отказать Архипелагу в его законных правах. Стоит лишь выяснить, являются ли его претензии законными. А обвинение в лице Хакана Вайартера, не имеет возражений против предъявления новых улик.

Наклз смотрел на бескровное, совершенно чужое лицо Дэмонры, и соображал, что за женщина металась за клеткой обоев, с розовыми разводами понизу. И почему они его так напугали, эти старые, местами потертые обои с невнятным цветочным рисунком.

Всегда можно было предположить, что так будут выглядеть стены богадельни, куда его в конце концов упекут, но в богадельнях стены обычно красили. Такие обои могли бы украшать третьесортную гостиницу или второсортный бордель. Ни в том, ни в другом не нашлось бы ничего пугающего, во всяком случае для человека, который видел медблоки тренировочных лагерей. Но Наклза почти трясло. Он изо всех сил пытался вернуться в реальность, однако это казалось также трудно, как выплыть из глубокой мутной воды, не умея плавать.

Маг барахтался где-то между кошмаром и залом суда, пока председатель, судья и нордэна в костяных браслетах выясняли, в чем именно Архипелаг видит карт-бланш на вмешательство. Ко всем прочим радостям — таким как наплевательское отношение к обетам и долгу перед собственной землей — в вину нордэне вменялось… колдовство.

Это звучало так дико, что магу в голову даже разумные возражения не приходили. Нордэну можно было ровно с тем же успехом обвинить, например, в плохой погоде. Или в голоде, прокатившемся по кесарии сто с лишним лет назад. Или в том, что май случается только один раз в году.

Дэмонра подняла глаза на Наклза и рассеяно сказала:

— Колдовство?

— Попытка убийства, — конкретизировала жрица в браслетах. — Отрицаешь?

— А, это. Ну конечно, — нордэна, казалось, что-то сообразила. Потом вымученно улыбнулась. — Ну и дрянь ты, Дагмара.

— Отрицаешь, я спрашиваю?

— Разумеется, не отрицаю, — холодно сказала Дэмонра. — Колдовать я, правда, не умею, и колдовства вообще не существует в природе — не считая излишне пустых голов, заметаемых невидимой метелью — но вы легко можете впаять мне попытку колдовства. Ее я не отрицаю. Вот только я никого не пыталась убить. Из свидетелей защиты мне некого назвать, кроме моих богов, но, — нордэна недобро улыбнулась. — Но мое небо любит меня.

Это прозвучало звонко и очень уверенно. В сочетании с идеально прямой осанкой, вскинутой головой и тем, как спокойно Дэмонра чеканила совершенно дикие на слух калладца слова, впечатление складывалось самое положительное. Наверное, будь здесь прок от собравшихся присяжных, они бы ей даже поверили и оправдали. К сожалению, после признания факта колдовства от них больше не было никакого толку.

Время как будто упало на триста с лишним лет назад. Передовые и напичканные новейшими идеями господа и дамы, либералы, блюдолизы, борзописцы и остальная публика имели возможность наблюдать вульгарный ведовской процесс. Такого даже в Рэде, хронически рассматриваемой подданными кесаря как отсталая и дикая страна, не видели уже лет двести пятьдесят.

А вот в бесконечно обошедшем Рэду по техническому прогрессу Каллад, в самой его столице такое варварство приключалось уже во второй раз за неполные тридцать лет. Только в первом случае нордэны вспомнили своих богов, чтобы спасти преступников, а теперь — чтобы отправить на расстрел человека, который все никак не мог успокоиться и добровольно отдать Архипелагу наследство. К слову, благополучно промотанное.

Взгляд Дэмонры стал вопрошающим. Наклз почти слышал: «Я все правильно делаю, Рыжик?»

Конечно, она делала все неправильно. Она вообще всю жизнь все делала неправильно. Ей не следовало спасать ни имперского «цетника», ни обездоленных кровососов, ни остатки чести калладской армии, или что она там еще спасала, когда крыла кесаря последними словами.

Случались в мире такие странные люди, любовь к которым строилась исключительно на их ошибках, а не на их правильных поступках.

Наклз успокаивающе кивнул.

— Эта женщина подсудна стали, — ровно заключила жрица, которую Дэмонра назвала Дагмарой. — Задета честь Архипелага. Мы требуем божьего суда.

— Тащите шашку, хочу суда поединком, — прищурилась нордэна. — Пострелушки, конечно, были бы предпочтительнее, но….

— О колдунов сталь не марают, таков закон богов и закон людей, — холодно и твердо оборвала ее Дагмара. — Поединка не будет.

— Насчет божьего закона ничего не скажу, но людской на редкость удобный. Кстати, до случая с пришпиленным к креслу обвинителем, боги вроде как на плохое использование стали не жаловались.

— Подсудимая, вы будете говорить, когда вам дадут слово, — одернули ее. Дэмонра сверкнула глазами, но замолчала.

— Мне крайне любопытно, Ингрейну Дэмонру обвиняют в расстреле гражданского населения или все же в колдовстве? — Эдельвейс Винтергольд цедил слова так, словно тем самым оказывал окружающим огромную услугу, к тому же бесплатную. — Если в первом — при чем здесь многоуважаемые гости…

— Позвольте заметить, мы такие же подданные Его Величества кесаря, как и вы, — неприязненно ввернул Хакан.

— Приятно слышать. Я даже не стану уточнять, о каком именно Его Величестве кесаре идет речь, — Наклз ушам своим не верил. Об Эдельвейсе Винтергольде он слышал мало, а хорошего — еще меньше. Но даже по тем скудным данным, которыми располагал маг, сын всесильного главы Третьего отделения крайне мало походил на человека, решившегося организовать вульгарный скандал националистического толку прямо на суде.

— Прошу прекратить неуместный разговор, — распорядился председательствующий. — Не будем забывать, для чего мы здесь собрались.

— Вот я как раз это и пытаюсь выяснить, — фыркнул Эдельвейс.

— Еще одно замечание подобного рода, и мы будем вынуждены наложить на вас штраф в размере пяти марок.

— Тогда держите сотню и слушайте дальше….

— Мессир Винтергольд!

Наклз насторожился. Что-то во всем этом было бесконечно неправильно. Весьма странно, что обыкновенно довольно спокойный, хотя и неприятный человек, вдруг затевает скандал, более приставший бы Маэрлингу.

«Кому-то это очень нужно», — улыбнулась Наклзу тень на полу.

Маг несколько раз моргнул, прогоняя призраков. А потом что-то произошло. Винтергольд еще препирался, председательствующий еще увещевал, Хакан еще высокомерно улыбался и Дэмонра еще потеряно смотрела на Налза, а он уже слышал идущий из-под белого покрывала низкий, ровный гул.

На зал суда шла вьюга.

7

Утро не хотело наступать. Рассвет брезжил где-то в такой непостижимой дали, что делалось страшно. Кейси глядела на холодное марево за окном и ждала то ли чуда, то ли казни. В доме висела тишина, не нарушаемая даже дыханием Наклза. Маг, возможно, и вправду спал, а, возможно, отлично притворялся спящим, как и она сама. Может быть, тоже ждал утра, или чуда, или казни. А ночь тянулась и тянулась, как зима.

Кейси отчаянно хотелось, чтобы на улице завыли псы, загрохотала конка, загалдели люди и в окно ворвался самый обычный день, пятница, осень. И еще более отчаянно хотелось, чтобы рассвет не наступил вовсе. Пусть бы они навсегда выпали из времени, как души грешников в страшных сказках, и остались бы в затопленной мраком и тишиной комнате, между прошлым и будущим, всем чужие и никому не нужные. Это было даже надежнее, чем удрать на Дэм-Вельду до конца своих дней.

Все бесконечно долгие пять часов — с момента, как маг вошел в комнату, прошуршал одеждой в темноте и лег — Кейси лихорадочно думала, пытаясь примирить непримиримые вещи. Но по всему выходило, что одновременно любить и жить у нее не получится и, значит, придется выбирать что-то одно. И Наклз рядом лежал неслышно, как мертвец, и тишина висела такая, какая бывает только в комнате, где есть мертвые. Нордэна то думала о своей свадьбе — о белом платье, улыбающемся маге, солнечных лучах и лепестках в воздухе — то вспоминала, как стояла одна-одинешенька над койкой умершей тетки и как совсем недавно опознавала мать в тюремном морге. Видения носили ее по границе легкомыслия и отчаяния, между прошлым, которое было совсем не таким, и будущим, которого могло не быть вовсе, а над всем этим царила вечная скука повторяющихся снов. Запертых дверей, и стен за ними, и белых черт, проведенных белом мелом по белому снегу.

Этой проклятой белой черты не видно на белом, и возврата из-за нее нет.

В комнате пахло прошлым, ушедшим неживым временем. От этой нелепой мысли — типично ночной, не выдерживающей столкновения с ясной логикой дня — Кейси становилось тяжелее дышать, и черный потолок давил на глаза. Она жмурилась, вспоминала детство, вспоминала встречу сНаклзом и последний разговор с матерью, вспоминала свой первый бал и свой первый поцелуй под вербой.

Первый поцелуй с Наклзом вышел гораздо хуже. Маг попросту закрыл глаза. Наверное, хотел видеть вместо нее кого-то другого. Или вообще никого не хотел видеть.

Кейси не могла понять, что толкнуло ее к человеку, который настолько безнадежно не любил ни людей, ни себя.

Она вышла первой ученицей класса, хотя дважды меняла школу из-за переездов. Позже, в институте, она считалась не только первой ученицей, но и первой красавицей. На балах она не проскучала в одиночестве ни одного танца с тех пор, как ей стукнуло пятнадцать и она впервые вышла в свет. Посещала вечера поэзии, школу рисования, уроки модной фотографии. Ей писали стихи, из-за нее даже стрелялись на дуэльных пистолетах два не в меру романтичных дурачка, по счастью, безрезультатно. Самые разные люди регулярно дарили ей розы. Прохожие на улицах улыбались ей даже в самые ненастные дни. Мамы однокурсников мило ворковали, намекая, что невестки лучше не могли бы сыскать. Пять лет назад виарский граф — настоящий граф, с родословной чуть ли не от нордэнских сумерек богов — умолял ее стать его женой и уехать с ним к кипарисам и изумрудному морю. Люди вокруг всегда обожали ее, считали солнечным лучиком, эдаким светочем красоты и доброты в серой обыденности, способной украсить жизнь любого человека. Кого угодно спасти и осчастливить.

Сейчас она лежала в темноте спальни человека, который вовсе ее не любил и не собирался становиться ее мужем и отцом ее будущих детей. Не собирался жить с ней до старости и умереть в один день. Из которого каждое слово приходилось выколачивать, как долги из полного банкрота. Который механически делал все, что она просила, и только всегда закрывал глаза или отворачивался, точно Кейси не поцеловать его хотела, а ударить.

Где-то здесь лежала чудовищная ошибка. Проклятая белая черта на снегу осталась за спиной, а Кейси даже не поняла, когда успела ее перешагнуть. Едва ли в тот день, когда не от великого ума попыталась осмеять рэдского беженца. Наверное, она сделала что-то не так раньше. Или позже. Будущее все равно не менялось — это сказал Наклз, а уж он знал лучше всех.

А она и имени его настоящего не знала. Какая уж тут фата и дети.

За окнами поднялся шум. Разгоравшийся вдали рассвет, наконец, добрался до комнаты и окрасил ее в празднично-желтые тона. Маг поднялся, словно по команде, за несколько секунд до того, как снизу устало заухали часы.

Значит, и он тоже не спал.

Кейси, закрыв глаза, обратилась в слух. Наклз набросил халат, вышел в коридор. Прикрыл за собою дверь, едва слышно пошумел водой в ванной, вернулся, прошуршал одеждой, открыл ящик стола своим ключом — ящик он всегда запирал, это Кейси запомнила — и прозвенел какими-то склянками. Нордэна осторожно приоткрыла глаза. Маг, уже одетый и причесанный, стоял у изножья кровати и деловито осматривал револьвер, потом сунул его в карман, пригладил волосы и подошел к окну. Облокотился на подоконник. Лицо у него было спокойным и неживым, как у какого-нибудь древнего кесаря на монете.

Наклз почти минуту смотрел в окно — Кейси из-под ресниц наблюдала за ним, пытаясь запомнить все до последней детали, вроде солнечного зайчика на рукаве — а потом развернулся и подошел к кровати. У Кейси замерло сердце.

«Пусть он меня поцелует. Или пристрелит. Или сделает хоть что-нибудь, только не бросает тут, как приблудную собаку. Святая Ингвин, я в гроб за него лягу и саваном укроюсь, только пусть хоть что-нибудь сейчас будет».

Кейси услышала тихий звон, а потом на простыню рядом с ней легло что-то легкое. Шаги мага быстро удалялись.

«Кольцо?» — лихорадочно подумала нордэна и открыла глаза. Перед ней лежал серебряный колокольчик на длинной черной ленточке. Ключ от чьего-то персонального рая. Наверное, от Дэмонриного. Дэмонра подарила свой билет в вечность магу, а он за ненадобностью оставлял его ей, Кейси. Уж лучше бы это оказалось дешевенькое «кольцо невесты». Или полмарки. Или сколько там платят шлюхам.

Кейси быстро обернулась и посмотрела на дверь. Наклз услышал ее и оглянулся в дверях.

Комната была залита солнцем, коридор и человек в нем тонули в тени. А между ними лежала белая черта на белом. Бездна, которую живые не переступают.

— Я вернусь к обеду. Еще очень рано. Ты спи, — очень тихо и ласково — как умирающему ребенку — сказал Наклз и вышел, не дожидаясь ответа.

Через минуту снизу клацнула входная дверь. Кейси, наконец, сумела разжать руку, в которой стиснула колокольчик, и решительно надела себе на шею. Потом спустилась вниз, взяла отвертку — которой уже однажды поработала в этом доме — нашла на тумбочке шпильку и с помощью этих простых приспособлений довольно легко вскрыла ящик стола мага.

Она мало понимала в цветных баночках, лежащих там вперемешку с патронами, поэтому взяла все. Привела себя в порядок, аккуратно полила грустно шипящую мухоловку, кинула ей карамельку, но та не прореагировала на свое любимое лакомство и прижала все ловушки к земле. Замерла.

«Как побитая собака», — почти безразлично подумала Кейси. Она сама была ничем не лучше собаки.

Нордэна вышла в залитое солнцем утро и направилась в гостиницу, номер в которой сняла еще два дня назад. Из ее окон на четвертом этаже открывался отличный вид на фасад здания суда. Остальное должны были доделать мощный военный бинокль на дне сумочки и галлюциногены Наклза. Ну, или револьвер системы Асвейд, если все пойдет уж совсем плохо.

Ничто не имело значения в мире, где есть такая любовь.

8

Белая ткань упала на размеченный солнцем пол. Лязгнули замки, крышку подняли. Наклз увидел длинный меч в форме из какого-то темного металла, по цвету напоминавшего грозовое небо. Кончик меча тускло алел, как далекий огонь в ночи.

Девочка с белой повязкой на глазах неторопливо вытянула руку и безропотно взялась за рукоятку.

По залу суда пронесся вздох. Наклз все никак не мог отделаться от гула в ушах. Что-то происходило, неправильное и очень страшное. Вряд ли этому соответствовало высокосодержательное определение «святотатство». Нордэны вертели своими богами как хотели — и неудивительно, рэдские священники делали все тоже самое, хоть и без таких красочных представлений, но никакой вьюги при этом не выло.

Впрочем, все это уже не имело ни малейшего значения. Девочке просто следовало запнуться по дороге к Дэмонре и упасть. Наклз с радостью устроил бы сердечные приступы всей дюжине богоравных, а заодно судейским и каждому второму в зале, но должен был сидеть тихо. Незаметно остудить меч он не мог, раскалить его так, чтобы тот упал на пол струей оплавленного металла — тоже. Оставалось нанести удар по людям. Люди являлись самым уязвимым пунктом любого плана — это маг еще из тренировочных лагерей вынес. Наклз сцепил руки на коленях и опустил глаза.

Спасибо гулу из ящика, скорее всего, вид он имел достаточно зеленый, чтобы окружающие сочли его попросту смертельно напуганным.

Наклз услышал глухой удар колокола в затылке, который тут же отдался ломотой в висках. Темно-синяя ткань брюк начала стремительно терять цвет и стала серой. Серыми сделались и лучи, падающие через окна, и костюмы судейских, и остриженные волосы Дэмонры. На сером фоне белоснежные одежды северян почти светились. Словно весь мир оказался в тусклой Мгле, а нордэны — нет. Но это, конечно, было иллюзией. Богоравные твари стали ровно также беззащитны, как и все остальные.

Время текло медленно-медленно и как-то мимо. Меч неспешно покидал свое ложе, девочка в повязке разворачивалась, пыль танцевала над опадающим на плиты покрывалом, где-то слева со своего места очень плавно поднимался Эдельвейс Винтергольд.

И над всем этим стоял гул, чуть более резкий, чем обычно.

Наклз торопливо оглянулся. Меньше всего на свете он мог поверить в то, что богоравные не предусмотрели его умения выходить во Мглу по своей воле, безо всяких склянок и обмороков. Это способность встречалась не так уж и редко, особенно у магов со стажем. С их стороны было бы чистым безумием этого не учесть. А выходцы с Архипелага, при всех их, как метко выражалась Магрит, «закидонах», безумием не страдали. Вернее, более хитрых, расчетливых и целеустремленных психопатов пришлось бы еще поискать.

«Где их маги?»

Наклз глазам своим не верил, потому что из доброй сотни людей, сидевшей в зале суда, во Мгле сейчас находился он один. И это за несколько секунд до того, как Дэмонра должна была коснуться меча.

И еще мерзкая улыбка Хакана и то, как он покачал головой.

«Проклятье».

Наклз обернулся. И увидел самую невероятную вещь, которая могла существовать между землей и небесами: по Мгле катилась радуга.

Волна цвета выплеснулась из ящика, на мгновение заставив меч двигаться с нормальной скоростью, прошлась через солнечный луч, позолотив пол, мазнула оранжевым по волосам Дэмонры, сделала серый костюм Магды в первом ряду — коричневым, а платье Эйрани — рубиновым, сверкнула на ее ожерелье и, наконец, докатилась до мага.

Так больно ему не было ни когда его клеймили, ни когда они с Дэмонрой сводили идентификационный номер с помощью кислоты. Будь у Наклза в легких хоть сколько-нибудь воздуха, он бы, наверное, орал в голос. Но цветная волна ушла за него раньше, чем он успел вдохнуть.

Мир перед глазами начал двоиться, разделяясь на Мглу и реальность. Его выбрасывало. Наклз не представлял себе, что происходит и как удержаться. Зал на несколько мгновений вновь стал тускло-серым, каким ему и следовало быть, а движение людей замедлились, словно в воде.

По рядам прошло какое-то шевеление. Эйрани, рванув корсаж на груди, стала заваливаться назад, явив миру нечто очень кружевное и провокационное. Зрелище, наверное, дорогого стоило, но Наклза заботило другое.

Девочка уже извлекла меч и разворачивалась к Дэмонре вместе с ним, держа нордэнский аналог справедливости на вытянутых руках. Дэмонра уже поджала губы и подтянулась. Она всегда говорила, что умирать надо красиво. Эдельвейс рядом с Эвальдом уже не сидел — он шел по проходу между стульями. А из ящика опять вырвались цвета.

Вновь мелькнула красноватая сталь, солнце, рыжие волосы, рубиновый подол и пена черных кружев.

При втором столкновении с радугой Наклза скрутило так, что он почти вылетел из Мглы. Маг на секунду почувствовал жесткое сидение стула и собственные руки, стиснутые на коленях, но сумел провалиться обратно.

Во всяком случае, ему стало понятно, почему в зале не нашлось магов от нордэнов и чему улыбался Хакан. Что бы ни лежало в ящике из-под меча, для него это был ад.

Что-то уродовало и разрывало Мглу, а заодно било тех, у кого хватило глупости там оказаться.

Следовало немедленно выходить. Острая боль в груди недвусмысленно дала Наклзу понять, что на сердечный удар он сегодня уже заработал.

«Не сейчас. Еще немного».

Бесы бы с ним, с красивым падением. Наклзу стало не до того, чтобы просчитывать шаги и движение подола платья белой твари. А чтобы ее убить, ему требовалось ровно полторы секунды. Это было больше того времени, за которое до него докатилась бы третья цветная волна, уже выплескивавшаяся на серые плиты.

Северяне все отлично просчитали.

Наклз отчаянно пытался сосредоточиться, понимая, что все равно не успевает. За мгновение до того, как волна прошила его в третий раз, он увидел фигуру, мелькнувшую за спиной Дэмонры.

Фигура исчезла, столкнувшись с радугой, но буквально через секунду возникла вновь.

Наклз узнал Кейси. Нордэна как-то умудрялась стоять во Мгле, не кривясь, когда сквозь нее шла радуга. И на виске у нее цвел ярко-красный цветок, тонкой струйкой стекая по шее.

Радужные волны били все чаще.

Наклз не мог сделать ничего. Даже вернуться не мог. А Кейси из Мглы манила кого-то рукой и улыбалась. Золотые волосы пушились вокруг ее головы, как нимб Заступников на фресках.

Эдельвейс Винтергольд шел к ней, Дэмонре, девочке в белом и раскаленному мечу. Во Мгле — шел, а в реальности, наверное, бежал.

Каким-то образом Кейси оставалась в этом цветущем красками аду, будучи дилетанткой, и даже что-то делала, в то время как профессионал и пальцем шевельнуть не мог.

Наклз еще видел, как Дэмонра тянется к раскаленному мечу, и как ее руку отбивает чья-то еще рука, и как ладонь Кейси прижимает ту чужую руку к раскаленному металлу, но уже ничего не соображал. Все происходящее было слишком мелко по сравнению с прокатывающейся через него радугой.

Маг даже не сразу понял, в какой именно момент его вышвырнуло обратно в реальный мир. Он с опозданием сообразил, что головная боль, до этого накатывавшая волнами, стала статичной. Терпеть ее сделалось в каком-то плане проще. Наклз уставился на свои руки со вспухшими венами и попытался выровнять дыхание. Милинда Маэрлинг крепко взяла его под локоть, как будто хотела таким образом удержать от падения то ли на пол, то ли в непонятный маговский мир, и с изрядной безжалостностью вонзила коготки в тыльную сторону ладони.

— Держитесь, — почти беззвучно выдохнула она ему в ухо. — Надо держаться. Все, уже все.

— Заседание переносится по техническим причинам! Всем просьба освободить места! Заседание переносится! — глухо долетал до него мужской голос.

— Это божье чудо, — тихо сказала Милинда Наклзу на ухо.

Наклз вдруг вспомнил, что сумма двух взаимоисключающих вероятностей равна единице и что у некоторых цветов бывает калибр. А мертвых нельзя выбросить из Мглы. Не требовалось большого ума, чтобы понять, какой именно ценой было куплено это божье чудо.

9

До этого утра Кейси никогда не употребляла маговских эликсиров и, тем более, в таком количестве. При попытке выпить виссару — ее она узнала по невообразимой горечи и слабому запаху резеды — нордэну едва не вывернуло на изнанку, но, к счастью, у нее хватило ума не позавтракать. В конце концов Кейси не придумала ничего лучше, чем заказать в номер шоколадные конфеты.

Персонал гостиницы был вышколен на удивление хорошо. Официант с непроницаемым лицом поставил перед Кейси бутылку игристого и два бокала, выложил коробку дорогих конфет с виарской вишней и бесшумно покинул номер, плотно прикрыв за собою дверь и не позволив себе напоследок даже любопытного взгляда. Нордэна закрылась на замок, послушала, как удаляются шаги по коридору, а потом вытащила из сумочки мощный военный бинокль и револьвер системы Асвейд. Последний она купила в аптеке с час назад, как только проводила Наклза на заседание. Из таких револьверчиков разве что гимназисты стрелялись, так что приобрести их большого труда не составляло. Особенно симпатичной белокурой девушке, сообщившей, что по ее участку ночью ходила бродячая собака, а отец как раз уехал и одной ей неспокойно.

Идея застрелиться из табельного оружия вне безнадежного боя всегда казалась ей такой же невозможной, как, например, украсть из офицерской столовой банку кофе. Или написать Наклзу прощальное письмо.

Вприкуску с конфетами ей все же удалось выхлебать из бокала, в который полагалось налить игристое, остатки виссары. Удалось только с третьей попытки, потому что организм, не привыкший к такому издевательству, просто отказывался принимать маговскую отраву. Кейси бегала умываться, плакала и пила дальше, а времени у нее оставалось всего ничего.

Наконец, мир дернулся и поплыл, но Мглой от этого не сделался. Кейси отчаянно хотела увидеть серый зал суда, который несколько минут наблюдала через бинокль из окна, но видела только потолок своего номера, который пытался вращаться куда-то влево и плавился под взглядом.

После второй дозы виссары цветы на обоях начали змеиться новыми побегами и куда-то ползти, но Кейси все еще не оказалась во Мгле.

Она не была профессиональным магом. Ей всего-то за всю жизнь трижды приходилось что-то делaть с Мглой, и получалось это почти случайно, как тогда, когда пришлось спасать Эрвина в трактире. Наверное, на зале суда стояла защита. Наверное, стоило это предусмотреть, но Кейси ничего не предусмотрела. Она полулежала в кресле и сквозь слезы глядела на потолок, откуда кривлялись какие-то лица. Мгла не открывалась.

Кейси с огромным трудом встала и тут же опустилась на четвереньки, потому что комната кружилась и удержать в ней равновесие нечего было и думать. Нашарила на полу сумочку, которую уронила еще раньше, а в сумочке нашла пузырьки, взятые у Наклза. Слезы в глазах мешали прочитать названия на этикетках, да эти названия, наверное, ничего бы ей и не сказали. Кейси предполагала, что ей хватит одной виссары, и ничего сильнее не припасла. С момента, как она доучилась, прошло четыре полных года, а маговские зелья менялись быстро. Не то чтобы маги от этого медленнее умирали.

Кейси интуитивно выбрала самую маленькую скляночку. Скорее всего, самое сильное средство находилось там.

«Какая невообразимая глупость», — еще успела относительно ясно подумать Кейси, а потом залпом выпила все. Ее скрутило так, как в жизни не скручивало, нордэна подумала, что вот именно сейчас она и умрет, а потом мир резко выцвел до пепельно-серого цвета. Кейси увидела себя, корчащуюся на полу около разбитой бутылки, а потом — зал суда. Входящих нордэн, Дэмонру, Зондэр, Магду, многих других. И Наклза, спокойно сидящего в третьем ряду, рядом с четой Маэрлингов. Маг иногда смотрел на нее, но ее, конечно, не замечал. Значит, Наклз не врал Магрит, говоря, что не видит Мглы.

Вся правда и ложь этого человека уже не имели никакого значения.

Кейси знала, что никогда не сможет остудить меч. Да это, наверняка, и заметили бы. Она оглядывалась, ища по залу других магов и к своему удивлению не находя ни одного. Что-то было не так, но и это уже ничего не меняло.

Жрицы о чем-то спорили с председательствующим. Кейси прямо посмотрела на Эдельвейса Винтергольда, прекрасно зная, что станет делать дальше. Не то чтобы она его особенно любила или не любила. Эдельвейс принадлежал не совсем к ее кругу, даже когда мать еще не выставили на Архипелаг, и к тому же был старше Кейси на целых шесть лет — в таком возрасте это еще казалось большой разницей. Он женился в очень ранней молодости и успел так же рано овдоветь, когда нордэна еще только училась в старших классах гимназии. Позже они изредка пересекался с ней на балах, пару раз танцевали и поддерживали ленивый разговор о природе и погоде. Помимо того, что этот крайне холодный и закрытый человек приходился сыном третьему лицу государства, сказать о нем что-то хорошее или плохое было трудно. Впрочем, уже один этот факт полностью выводил его из-под любой угрозы со стороны нордэнов. Даже они не рискнули бы бросить вызов всесильному шефу тайной полиции.

«Тебе очень не нравится происходящее, Эдельвейс Винтергольд», — медленно, с расстановкой сообщила она. Ей даже не требовалось его ни в чем убеждать. Судя по напряженному, злому лицу, происходящее и вправду нравилось Эдельвейсу очень мало.

Это сильно облегчало Кейси задачу. Внушать людям какие-то побуждения из Мглы — это было как-то слишком для самоучки вроде нее. А Эдельвейс и так испытывал раздражение. Его оставалось только чуть-чуть подтолкнуть.

Когда на Архипелаге еще на запретили любые контакты со Мглой, воздействие на чужую волю считалось самым грязным из всех существующих методов. Даже на убийство там смотрели проще.

«Всегда можно что-то сделать», — сказала Кейси.

Эдельвейс неприязненно созерцал нордэн, но не более того.

«Они гости, но ведут себя как хозяева», — заметила Кейси. И на этот раз попала в цель. Значит, не врали, когда болтали, что однажды младший Винтергольд стрелялся с нордэном и был сильно ранен. Читать по губам она не умела, но, судя по выражению лица, Эдельвейс сказал нечто резкое.

Обвинитель с Архипелага что-то отвечал. Кейси лихорадочно соображала, что делать дальше. Скандал националистического толку оказался бы полезен, но вряд ли из-за него перенесли бы заседание.

Будь Эдельвейс благородным человеком, Кейси, конечно, сказала бы ему, что невиновную женщину ведут на верную смерть, но никакого благородства, кроме древней крови, сыну и наследнику шефа Третьего отделения иметь не полагалось. Значит, следовало подойти с другого угла.

Эдельвейс не любил нордэнов. Вот и славно.

«Ведовской процесс — дикость».

Охота на неграждан была не меньшей дикостью. Едва ли Эдельвейса получилось бы этим пронять.

«Они думают, что вам нечем им ответить».

На лице Винтергольда появился скепсис. Он лучше всех знал, что перед сотней тысяч миллионы всегда будут правы. Наверное, он даже знал, на кого станут охотиться, когда «вампиры» и «ведьмы» в Каллад закончатся, а внешняя война будет экономически нецелесообразна. Наверное, это знали все, кроме таких отчаянных идеалисток, как Магда и Дэмонра.

Пререкания нордэнов и судейских прекратились. Слушающая Вьюгу эффектным движением сорвала с ящика белое покрывало, и оно стало плавно оседать на пол.

А потом Кейси почувствовала опасность. Эдакий холодок в груди, которые заставляет пригнуть голову за мгновение до того, как из окна вылетает пуля.

Гудение Мглы не показалось Кейси странным, потому что она не так часто здесь бывала, чтобы хорошо запомнить характерный шум. И то, что гудит не Мгла, а нечто другое, она поняла уже после того, как из ящика выплеснулась радуга. И Мгла взорвалась, распалась на обрывки, рухнула куда-то вниз и исчезла.

Архипелаг не испугался приволочь на этот процесс самую страшную тайну из всех, о которых знали Кейси и ее мать. Небесный огонь, который гасит Мглу.

Перед глазами Кейси дрожали собственная ладонь, лужа какой-то дряни в фиолетовых разводах, изгаженный ковер и резная ножка кресла.

Нордэна попыталась перевернуться на живот и встать, и вдруг осознала, что двигаться она почти не может. Ей сделалось страшно, как в дурном сне, где хочется убежать, а можно только плестись, и шаги за спиной все ближе. Пол плыл, так что в ковер пришлось вцепиться пальцами, чтобы не выпасть из сходящего с ума мира.

Кейси даже думать не хотелось, к каким последствиям может привести ударная доза маговских средств, принятых новичком, и последующее прямое столкновение с небесным огнем во Мгле. Паралич, в принципе, был возможен. Или разрыв сердца. Или безумие. Десяток вариантов, и ни одного хорошего.

Так или иначе, ей следовало возвращаться во Мглу и заканчивать начатое. Бояться уже стало поздно. Небесный огонь на континенте не мог гореть долго. Все, что Кейси знала об этой загадке, сводилось к тому, что Мгла и электричество конфликтовали и практически не могли находиться в одном месте в одно время (разумеется, очень условно, потому что Мглу — безумный бред физики — вообще было трудно отнести к каким-то пространственным и временным координатам). На Архипелаге по этой причине работа со Мглой находилась под запретом. Возможно, жрицы даже не врали, утверждая, что контакты с ней ускоряют приближение Гремящих морей. А на континенте, где запрета не ввели, не осталось природного небесного огня — цепи молний, прошивавшие небеса, никогда не долетали до земли, на домах не строились громоотводы, а пойти в грозу в чистое поле не считалось заявкой на самоубийство, разве что на простуду. Мгла окутывала землю слишком плотным флером, чтобы нордэны могли удержать здесь небесный огонь долго. Он бы обязательно потух в ближайшие секунды.

Кейси собрала все силы и медленно как в кошмарном сне потянулась к лежавшей где-то у ее бедра сумочке. Скользкими от крови пальцами нащупала в ней склянку, с трудом вытащила, поднесла к глазам. Все это происходило невыносимо долго. Наверное, Дэмонра уже схватилась за меч. Наверное, Наклз, про небесный огонь не знавший, уже погиб, пытаясь ей помешать.

Нордэна, всхлипывая, попыталась правой рукой открутить крышечку склянки. Пальцы скользили — она, видимо порезалась осколками бутылки, когда упала — а левая рука вообще не слушалась и лежала за спиной, как чужая.

«Злая кукла, да? Я просто сломанная кукла, вот и все. Мне не может быть страшно или больно. Меня вообще уже нет».

Мерзко затрещал обломившийся ноготь. Склянка упала на пол и, весело позвякивая, откатилась. Кейси видела ее в каких-то полутора метрах от себя и понимала, что в жизни не дотянется. Это было также далеко, как ее детство или как черный песок и серое небо Дэм-Вельды.

Ее мать убила пуля. Вспоминала ли Ингегерд в свои последние секунды серые стены Эльдингхэль, снега и колокола, как положено истинной нордэне? Наверное, скоро Кейси получила бы полную возможность у нее об этом спросить. Она, конечно, осталась бы недовольна дочерью. Порядочные нордэны не умирают на загаженном полу гостиницы от передозировки наркотиков, вспоминая не холодное светлое небо, а холодные светлые глаза одного-единственного человека. Принадлежавшего ей даже в меньшей степени, чем бескрайние небеса, которые, в конце концов, были равно чужими всем, а не ей в особенности.

«Когда я стану одним из твоих мертвецов, ты начнешь со мной разговаривать?»

Кейси, давясь слезами, снова полезла в сумочку.

— Ты ищешь не то и не там, — спокойным и холодноватым голосом Наклза подсказала ей пустота — светлый угол, белые обои с тонким рисунком, яркий солнечный луч. Голос звучал так четко, словно в двух шагах от Кейси завели граммофон. — Это не поможет тебе выйти во Мглу. Ты сама знаешь, что тебе поможет.

«Мертвых нельзя вышвырнуть из Мглы. Им придется вышвырнуть саму Мглу, чтобы меня прогнать». Эта мысль, простая и ясная, сверкнула в уме Кейси как вспышка. И вспышка осветила все — и почему на суде не оказалось магов, дежуривших во Мгле, и почему Наклза так спокойно пропустили на процесс, и почему на Архипелаге не особенно скрывали свое намерение прийти с божьим судом. Они меняли мертвую Дэмонру на мертвого Наклза.

Не следовало позволять богоравным взять то, чего они хотели. Кейси, в общем-то, не беспокоило политическое устройство кесарии или Архипелага. Пусть бы там хоть метель выла следующие десять тысяч лет. Она только не дала бы произвести размен Наклза на какое угодно сияющее будущее.

Нордэна с трудом согнула руку и нащупала ножку кресла. Толкнула ее, что было сил. Ничего не случилось. Кейси, закусив губу, толкнула еще раз. И еще. Пистолет лежал на самом краю сидения. Рано или поздно он бы упал.

Оружие клацнуло об пол довольно близко к ее руке. Рукоять удобно легла в ладонь. Приятная, надежная тяжесть необыкновенно успокаивала, как будто служа центром покоя в медленно кружащемся мире.

«Спасибо, привидение».

— Винтергольду скажи, что он никогда не выйдет из тени отца. Вся его карьера, женитьба, деньги — стереотипы биографии «мальчика из хорошей семьи». А глупости — единственный его шанс проявить индивидуальность. «Хорошему мальчику» тридцать лет и очень плохо. Это сработает.

Кейси, конечно, понимала, что с ней говорит не Наклз, и поднять пистолет так, чтобы он удобно прилегал к виску, тоже помогает не Наклз. После такой передозировки и сквозь слезы еще и не то можно было увидеть.

Будь выбор за ней, она, наверное, стреляла бы в сердце и через подушку, чтобы не производить лишнего шума, но куклы не выбирали декорации и сюжетные повороты.

Нордэна почему-то ждала, что заботливый помощник и курок за нее нажмет, но он отчего-то не торопился, видимо, оставляя эту возможность ей. Кейси в последний раз взглянула на пол — там в солнечных лучах блестели осколки бутылки и растекалась розоватая лужа игристого, мешавшегося с исчерна-фиолетовой рвотой — и подумала, что каждый находит такой конец, которого либо ищет, либо заслуживает, и что одно очень тяжело отделить от другого.

А потом закрыла глаза и изо всех сил надавила на курок.

10

Зондэр покидала заседание с чувством полной нереальности происходящего. Наверное, не догадайся Маэрлинг попросить Эрвина взять ее под руку — самому лейтенанту, по счастью, хватило ума не хватать под ручки полуобморочного майора — она бы запнулась о порог. А Нордэнвейдэ не то чтобы сноровисто, однако вполне надежно поддерживал ее, не давая потерять равновесие. И заодно создавал хоть какую-то опору в свихнувшемся мире, где людей заставляли хвататься за раскаленные железки из седой древности и называли это справедливостью.

Зондэр, как свидетель, сидела в первом ряду. То, что выступить с показаниями ей так и не довелось, не помешало нордэне нанюхаться вони горелого мяса.

Ее едва не выворачивало при одном воспоминании об этом запахе. Зондэр казалось, что теперь она до конца жизни сможет есть только овощи. Сестрице Магды крупно повезло, что у нее не выдержали то ли нервы, то ли корсаж, и она упала в обморок до того, как Эдельвейс Винтергольд одним движением руки смешал все карты северному правосудию.

— Госпожа майор… То есть миледи Мондум, прошу вас, осторожнее, здесь ступени. Вот так, замечательно…

Ничего «замечательного» в ситуации не было и быть не могло, но вежливый рэдец пытался помочь, поэтому Зондэр не огрызалась. В дальнем конце коридора — у самого выхода — она заметила Наклза. Мага шатало, как пьяного, чего не могла скрыть даже Милинда Маэрлинг, очень профессионально висящая у него на руке и, наверное, не дающая ему свалиться на пол. Графа в пределах видимости не наблюдалось.

Наклз, что и требовалось доказать, был отличным магом и сотворил чудо. Вот только слишком от этого чуда воняло горелым мясом. Очень некрасивое и недоброе оно вышло. Уж лучше бы он заставил белого голубя влететь в зал и сесть Дэмонре на плечо, или стальные розы — расцвести на люстре, или что там еще делали волшебники из сказок. Но он работал не волшебником, а профессиональным вероятностником, возможно, даже из Вету, и вместо всех этих бесполезных красивостей, оседающих в легендах, просто сделал рокировку, как в шахматах. Подставил одного человека вместо другого. Или один шмоток мяса вместо другого — здесь уж правду знал только он сам.

На улице дышать стало легче. Золотые лучи мягко струились через уже тронутые желтизной листья. Прохладный воздух чуть-чуть пах дымом, и бездонные небеса пугали красотою своей пустоты.

— Я почти забыл, как здесь… иначе, чем везде, — негромко заметил Эрвин, подняв к небу ярко-черные глаза. Зондэр почему-то подумала о том, как быстро должна уходить у порфирика сыворотка Асвейд. Не так уж долго бывшему лейтенанту оставалось безнаказанно смотреть в небеса. Калладские и любые другие. Дэмонра не смогла бы спасти его, она и себя-то теперь не могла спасти.

Мысли в голове Зондэр ворочались как-то тяжело и медленно, словно не пригнанные между собою детали механизма. Ей казалось бесконечно странным, почему Эрвин сегодня не сделал того, что сделал Эдельвейс. Или почему она сама не сделала. От раскаленного меча ее отделяло пять шагов и три гадины в белом. Не такой уж могучий рубеж обороны, если вдуматься.

Сына всесильного Винтергольда он, во всяком случае, не остановил. Эдельвейс слетел по ступенькам и откинул руку Дэмонры в сторону за секунду до того, как нордэна коснулась меча. Схватился за него сам. Держал, наверное, секунды две, побелев как мертвец и сцепив зубы. Висела такая гробовая тишина, что Зондэр ясно слышала, как шипит его кожа.

А потом Винтергольд оторвал от металла обожженную ладонь и вскинул ее вверх, обводя зал взглядом. И Зондэр опустила глаза, но слышала она все прекрасно:

«Если ваши боги так избирательно милосердны, что мешает им быть избирательно справедливыми?» — боль выжгла из голоса Эдельвейса всю жизнь, оставив только сухой скрежет. Он цедил слова сквозь стиснутые зубы и Зондэр думала только о том, что лучше бы Винтергольд закричал или в обморок упал: пусть бы Наклз его пожалел, человек уже все сделал и вовсе не обязан был после такого находиться в сознании. — Хотите, дам показания? В день, когда по мнению ваших богов я расстреливал детишек в лесу или колдовал, или чем там еще занималась полковник Дэмонра Ингрейна, я гулял в заведении. Да простят меня дамы, в доме терпимости, если так понятнее. Анетта, Люси и Жизель легко это подтвердят перед судом. Заканчивайте балаган. Хотите поставить ее к стенке — поставьте ее к стенке по-человечески. За человеческое преступление! За подчинение приказу, потому что неподчинения тут даже вы не вкатаете, уважаемые господа, приказ-то был! Только вот давайте ограничимся охотой на предателей и обойдемся без охоты на ведьм. Меня тошнит от вашей «божьей правды».

— Пожалуйста, замолчите, не нужно, — в звонкой тишине попросила Дэмонра, тоже побелевшая. Схватила Винтергольда под локоть и застыла, явно не зная, что делать дальше. Ну конечно, она же всю жизнь бросалась под чужие пули, а тут кто-то пошел и закрыл ее. Логика мира дала сбой и нордэна смотрела на Эдельвейса широко распахнутыми глазами, словно перед ней стояло натуральное божье чудо. А чудо, к гадалке не ходи, устроил ее друг из третьего ряда.

— Скажите им, когда пришел приказ.

— Мне нечего сказать.

— Скажите им, кто провел разведку.

— Мне нечего сказать.

— Ну тогда вы умрете, упрямая вы женщина, — тихо заметил Эдельвейс. Зубы у него слегка клацали, а по лицу катился пот.

— Тогда я умру, — легко, с явным облегчением согласилась Дэмонра, отпуская Эдельвейса. — Спасибо, мессир Винтергольд, вы…

— Заседание переносится! Заседание переносится по техническим причинам. Всем просьба освободить места! Заседание переносится! — надрывался председательствующий, когда толпа покидала зал. А Зондэр отчаянно пыталась вспомнить, кто проводил разведку в тот день, когда они попали в засаду.

Странно, но мысль о том, что инсургенты оказались фактически в тылу, на уже прочесанной калладцами территории, пришла ей в голову только сейчас. Кому-то следовало за это отвечать.

Нордэна споткнулась об это умозаключение, как об камень.

А Эрвин все вертел головой по сторонам, будто не мог наглядеться на залитый осенним солнцем город.

— В Эйнальде, надо думать, тоже красиво? — спросила Зондэр, чтобы отвлечься. Было самое подходящее время, чтобы несколько старомодный и занудный Эрвин пустился в рассуждения о достопримечательностях и занялся пространным сравнительным анализом архитектурных стилей калладской и эйнальдской столиц. Он умел рассказывать о самых простых вещах настолько путано и заумно, что сам сбивался и смущенно замолкал на середине фразы.

— Там много сирени, — рассеяно отозвался Эрвин, отчего-то не расположенный просветить Зондэр на предмет памятников истории, которых в Эйнальде пруд пруди. — Не знаю. Наверное, красиво. Я нигде не встречал таких полей, как в Рэде, и таких небес, как в Каллад.

— Таких чистых и бескрайних?

— Таких холодных и недосягаемых. Ваши небеса как будто предназначены для того, чтобы глядящие в них как можно яснее ощущали свое одиночество и непричастность, что ли. Непричастность к миру, я имею в виду. Небо отдельно, мы отдельно. Оно было, есть и будет, а от нас завтра даже памяти не останется. Не сочтите меня за декаденствующего гимназиста, — смутившись, перебил сам себя Эрвин. — Я только сказал, что нигде больше не видел таких небес, а не то, что они мне нравятся. — Он поежился. — Мне вообще здесь все меньше нравится. Здесь красиво и…

— И? — насторожилась Зондэр.

— И опасно, — нордэне показалось, что Эрвин сначала хотел сказать «страшно», но слова «страх» в лексиконе калладского офицера, пусть и отставного, быть не могло. Это в их головы крепко вколотили. — Как перед бурей.

— Здесь тихо, — возразила Зондэр.

— Именно. В Рэде и Эйнальде хотя бы стреляют иногда. А тут слишком тихо.

— Вам хорошо в Эйнальде, Эрвин? — спросила Зондэр.

Нордэнвейдэ — посвежевший, похорошевший, наверное, впервые за все время, которое Зондэр его знала, выглядящий как человек, а не как блеклый рисунок акварелью — усмехнулся.

— Да, наверное.

— Наверное?

— Ну, там у меня интересная работа, отличное жилье, светское общество — пожалуй, более светское, чем я привык видеть — и там нет жандармов. Я имею в виду, для меня — нет. Дипломатический иммунитет. Спасибо вам за него.

— И все-таки вы вернулись сюда, хотя могли не приезжать. Это потому, что судили Дэмонру?

— Да.

— И только?

Усмешка Эрвина сделалась совсем вымученной:

— Я не знаю, что эта страна делает с людьми. Живем хуже собак, но прибегаем на первый свист, виляя хвостом. Как будто мы тут солнце зарыли…

— Да, любить вообще бывает очень страшно, — кивнула Зондэр. Полную меру сказанного она осознала только шесть часов спустя, когда в «Серебряной подкове» насмерть перепуганная горничная нашла труп золотоволосой девушки в праздничном голубом платье и вызвала жандармов. — И очень глупо.

— Глупо не бывает, — безо всякого вызова, но уверенно возразил Эрвин. — Напрасно, надеюсь, тоже. Простите за такой вопрос, а где госпожа Кейси Ингегерд? По правде сказать, я ожидал увидеть ее на суде.

Зондэр поджала губы. Она вовсе не собиралась рассказывать, что безупречная барышня, которую знал Эрвин, теперь живет с магом, причем даже не как любовница — с любовницами господа хоть по набережной дефилируют или цветы им дарят — а как непонятно кто. То ли прислуга, то ли собака, то ли жена. Вряд ли такая информация уложилась бы в голове Эрвина Нордэнвейдэ, верившего, что любовь не бывает напрасной и глупой.

— Мы с ней думали попить кофе вечером, после службы, — сообщила Мондум. — Мы будем весьма рады, если вы присоединитесь. Расскажете о ваших успехах на дипломатическом поприще.

Эрвин посветлел и неловко улыбнулся:

— Почту за честь.

Штаб гудел как растревоженный улей. Те, кого на суде не оказалось, уже каким-то образом знали втрое больше свидетелей событий. Обсуждались совершенно невероятные вещи. Даже немыслимая ранее для военных возможность подавать руку жандармам — в конце концов, младший Винтергольд был жандармским подполковником.

Маэрлинг прилюдно поклялся выпить с Эдельвейсом на брудершафт, как только тот сможет снова держать бокал. Пока барышни помоложе из канцелярии обсуждали возможность послать этому отважному мужчине цветы, Магда пошарила по шкафу и извлекла наполовину опорожненную бутылку даггермара.

— Цветы и конфеты нормальные мужчины не пьют, — безапелляционно заявила нордэна, заворачивая бутыль в бумагу. К счастью, Зондэр находилась поблизости, так что эксцесса с откровенной контрабандой, отправленной жандармскому подполковнику в больницу, ценой громкой перебранки удалось избежать. Магда сначала обиделась, но потом улыбнулась и что-то шепнула одной из барышень. Через полчаса на столе перед Зондэр лежало полдюжины необыкновенно красивых и оранжевых апельсинов, а Магда невинно улыбалась. Все бы ничего, но по весу каждый из них был граммов на сто тяжелее своих средних собратьев, так что майор Мондум примерно догадывалась, куда внезапно исчезло пол-литра отличнейшего даггермара.

— Теперь это не контрабанда, а правильные армейские апельсины с сюрпризом, — сообщила необыкновенно довольная своей выдумкой Магда. Зондэр, поняв, что фрукты загублены окончательно, а уволят ее за них все равно не сегодня, махнула рукой, мол, посылайте, и пошла разбираться с накопившимися за утро делами.

Отличное настроение Мондум омрачал только тот факт, что вечером ей предстояла приватная беседа с Ингрейной Ингихильд, которую внезапная отмена смертного приговора предшественницы едва ли обрадовала. Нордэны с Архипелага предпочитали держаться вместе, так что неудача союзников стала бы для Ингрейны вполне болезненной пощечиной личного характера.

Время шло, а Ингрейна Зондэр все не вызывала. И, что странно, Кейси в штаб так и не пришла. Впрочем, она легко могла сейчас ухаживать за Наклзом, который, надо думать, после его фокусов чувствовал себя немногим лучше, чем Винтергольд. Так что часов до семи вечера Зондэр не испытывала особенного беспокойства. Она уже собиралась возвращаться домой и даже направила мальчишку-посыльного в дом Наклза с предложением зайти на кофе для Кейси, а потом в двери ее кабинета постучали.

— Войдите, — с некоторым удивлением пригласила Зондэр. По идее, в десять минут восьмого в штабе оставалось не так много людей, и еще меньше тех, кто стал бы наносить ей визит.

На пороге стояла Ингрейна Ингихильд собственной персоной. Это уж было совсем удивительно, потому что полковник всегда вызывала Зондэр к себе, а теперь вдруг явилась к ней, проигнорировав неписанное правило: младший по званию в случае необходимости является к старшему, и никогда — наоборот.

Белокурые локоны с пепельным оттенком как всегда пребвали в идеальном порядке, форма подогнана по фигуре, а рот нарисован самым тщательным образом. Ингрейна Ингихильд вновь и вновь являла собою истинное северное совершенство. Только теперь в зубах истинного северного совершенства торчала тлеющая сигарета.

Это тоже было на свой манер удивительно. Курение на Архипелаге не поощрялось, а в задачи Ингрейны явно входило воплощать все нордэнские добродетели скопом. Зондэр догадывалась, что Ингихильд курит, но до этого никогда не видела ее с сигаретой. А тут — практически на виду, в коридоре…

Светло-голубые глаза скользнули по кабинету.

— Вот бесы. Я рассчитывала застать здесь этого, как бишь его… почти как в поэме, «барышня с каштановыми локонами».

Эрвин, если уж быть до конца честным, скорее походил на печальную лошадку, чем на барышню, но больше ни у кого из знакомых Зондэр каштановых кудрей не водилось.

— Не понимаю, что бы господину Нордэнвейдэ здесь делать, — сквозь зубы, однако довольно спокойно ответила Мондум. За почти полгода совместной работы она успела проникнуться к Ингрейне ненавистью искренней, но ни разу не пылкой.

Ингрейна затянулась и выпустила дым.

— Как же так. Я хотела поздравить его с потенциальным повышением.

— Понимание ваших острот не входит в мои должностные обязанности, — процедила Зондэр. — Эрвин уволился из действующей армии полгода назад. И перевелся в дипломатический корпус.

— Видимо, в действующей армии на тот момент не нашлось вакансии, достойной каштановых локонов. А тут подвернулась.

Зондэр никак не прокомментировала столь явную чушь. Она только стремилась понять, что же ее настораживает в поведении Ингрейны. Ингихильд, чего греха таить, любила цепляться к Зондэр по всякому поводу, но повод все же являлся обязательным критерием разноса. А сейчас гостья с Архипелага несла откровенную чушь, достойную разобиженной гимназистки. В конце концов, с заседания до штаба Зондэр проводил бывший сослуживец. Даже если сбросить со счетов тот факт, что это Ингрейны не касалось вовсе, ничего предосудительного не произошло. Зондэр же не Маэрлинг под ручку вел — там еще можно было бызакатить глаза и пошептаться на предмет дисциплины — а Эрвин, с которого спросу не могло быть никакого.

— Не представляю, какая вакансия в нашем полку может подвернуться дипломату, — сухо ответила Зондэр и, в нарушение субординации и элементарных правил вежливости, развернулась к Ингрейне спиной и стала преспокойно поливать цветы на подоконнике. Давно следовало этим заняться, а то фиалки уже живо напоминали собственные скелеты, а на герани еще и саван в виде паутины лежал.

Каблуки процокали от двери, но на середине кабинета шум стих.

— Развернитесь, я с вами разговариваю.

— Мое служебное время, в которое я обязана с вами разговаривать, закончилось четверть часа назад. Частных бесед о молодых людях устав не предусматривает, и я не припомню, чтобы выбирала вас в конфидентки.

— Да, я, определенно, не имела несчастья заслужить вашего доверия и уважения. А воевать вы тоже будете по расписанию, Зоргенфрей?

Зондэр промочала. Вода в графине, из которого она обычно пила, а теперь поливала цветочное кладбище, почти закончилась. И нордэна ощущала прямо-таки насущную необходимость швырнуть в Ингрейну этим самым графином. За нервное утро и еще более нервный вечер. Правда после этого, скорее всего, последовал бы или вызов на дуэль, или вульгарная драка, и про вечерний кофе в обществе Кейси и Эрвина пришлось бы забыть. Мондум крепилась из последних сил.

— Ну тогда можете и лейтенантика вашего капитаном ставить, такое счастье раз в жизни выпадает…

Мондум пропустила мимо ушей и «своего» лейтенантика, и счастье, выпадающее раз в жизни. Ее внимание зацепило упоминание освобожденной вакансии капитана. Как-то уж слишком нехорошо это прозвучало.

Зондэр резко развернулась, крепко сжимая в руке графин, словно это был пистолет.

— Что вы сделали с Кейси?!

Светло-голубые, ставшие почти бесцветными глаза Ингрейны опасно сузились. Зондэр только теперь поняла, что у полковника зрачки почти закрывали радужку. Ходячее северное совершенство явно накачалось чем-то более серьезным, чем даггермар из запасов Магды.

— Я? Что я вообще здесь делаю с Магдой и с вами — это еще вопрос. А вот за то, что вы сделали с Кейси, вы у меня все тут подохнете, — на удивление мягко и спокойно ответила Ингрейна. Сунула руку за отворот мундира. Зондэр, еще не до конца осознав смысл сказанного, следила за ее движениями, уверенная, что сейчас эта чокнутая наркоманка выхватит оружие и выстрелит. Но нет, она извлекла только какие-то карточки. Швырнула на стол.

Зондэр бросила на них быстрый взгляд и почувствовала, как пол уходит из-под ног. Графин разлетелся на тысячу осколков, а Мондум почему-то не услышала звона. Вокруг стояла оглушительная тишина.

На фотокарточке была спящая Кейси, до подбородка накрытая белой простыней. Зондэр очень хотелось верить, что спящая. Она дрожащими пальцами подвинула карточку. На нижней было очень хорошо видно пулевое отверстие в правом виске, между светлых локонов. Такое маленькое, почти игрушечное, совсем нестрашное.

— Создатель…

— Создатель, — выплюнула Ингрейна. — Если я узнаю, что кто-то из вас имеет какое-то отношение к этому — а я всю Мглу переверну, если понадобится, но выясню — никакой Создатель вам не поможет. Зови хоть его и все его белокрылые легионы, а будете у меня, суки, на одной веревке висеть.

Зондэр по-прежнему смотрела на фотографию, мало отвлекаясь на оскорбления. Все, что сказала и могла сказать Ингрейна, казалось слишком мелким рядом с одной-единственной аккуратной дырочкой, крохотной, меньше монетки.

— Я найму мага. Одно, трех, десяток — плевать. Слышите, Зоргенфрей? Если надо, я положу в Дальней Мгле полдюжины этих грязных рэдско-виарских ублюдков и прочего дерьма, но рано или поздно найдется один, который не сдохнет и разберется, что там произошло. И, если выяснится, что девочка погибла из-за вас — что вы знали, догадывались или могли бы догадаться — вас даже не расстреляют, а вздернут, как последнюю мразь, понимаете?!

— Не ори, — выдохнула Зондэр, опускаясь на краешек стола. Воздух над ней как будто обрел вес, став очень тяжелым, и упал на плечи. — Когда?

— Сегодня, — Ингрейна скрестила руки на груди и, как ни удивительно, действительно перешла на спокойный тон. — Около полудня. У нее в крови наркотиков было больше, чем, собственно, крови. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Это значило только одно. Наклз оказался последним подонком из всех, кто ходил по этой земле. Больше ничего это не могло значить.

— Ей… ей было больно?

— С такой дозой — навряд ли. — Ингрейна уронила сигарету, растоптала ее, потянулась за следующей и долго пыталась поджечь, потому что руки у нее тряслись, как у марионетки. — Мондум, — наконец, сцепив зубы, выговорила она. — Кейси была моя последняя родственница на земле. Последняя на земле, надеюсь, ваши забитые имперскими катехизисами мозги позволяют вам понять, как это, когда на земле больше никого не остается, а небо закрыто? — Нордэна снова уронила недокуренную сигарету, но ничего предпринимать уже не стала, только щелкнула крышкой портсигара и поморщилась, как от зубной боли. — Ей только двадцать пять лет, и двадцать шесть уже не будет никогда. Никогда, Мондум, это очень, очень долго.

Зондэр смотрела на Ингрейну в каком-то тупом удивлении. Из-под безупречной маски вдруг выступило человеческое лицо — может быть, не очень симпатичное, но все-таки живое. У непрошибаемой гостьи с Архипелага, оказывается, имелись человеческие чувства. Это казалось так же странно, как если бы кукла на витрине заговорила. Вот только мертвая Игрейна отчего-то стала живой, а улыбчивая Кейси стала мертвой, куклой…

— Вы знали?

— Нет.

— А кто знал?

— Не знаю, — солгала Зондэр, уже понимая, куда направится после работы. — Ее ведь нашли не у него дома?

Кейси была хорошая и воспитанная девочка. Она не стала бы пачкать кровью полы в доме человека, которого боготворила.

— Ее нашли в гостинице «Серебряная подкова». На верхнем этаже. Если бы не бинокль и ударная доля маговских галлюциногенов, часть из которых вообще не могла быть в легальной продаже, это еще могли бы счесть обычным самоубийством.

— Теперь, конечно, будет разбирательство, — довольно безразлично заметила Зондэр. Она, конечно, жалела Дэмонру, но Дэмонра, если смотреть правде в глаза, была мертва уже четыре месяца. Между небом и землей не существовало силы, которая могла бы ее спасти. И, в конце концов, ситуация, в которую попала Дэмонра, являлась ее личным выбором, в котором та вряд ли раскаивалась. А Кейси умерла только сегодня, и ей исполнилось всего только двадцать пять лет, и выбора у нее никакого не было, как не было возможности раскаяться в нем.

— Не будет разбирательства, — сквозь зубы процедила Ингрейна. — Я вынесла из участка все маговские склянки и бинокль. Даже не спрашивайте, сколько мне пришлось заплатить за эту возможность. А Кейси догадалась оставить записку. Представьте только, всех любит, просит никого не винить, она сама во всем виновата, — голос Ингрейны явственно дрогнул. — Что ж, ее хотя бы похоронят по-человечески.

«По-человечески» в данном случае, видимо, следовало понимать как «по нордэнским обычаям».

Зондэр кивнула. Ингрейна, скрыв последний поступок Кейси, в чем-то была права. Во всяком случае, самоубийство не мешало братьям по вере проводить нордэну в ее казарменный рай. А вот попытка вмешаться в божий суд еще как помешала бы.

— В акте вскрытия написали, что она застрелилась в состоянии алкогольного опьянения. Но я, Мондум, хочу чтобы вы знали: она застрелилась, потому что ее загнали в угол, и другого выхода из этого угла она не нашла.

— Там был другой выход.

— Нет, Мондум, не было. Другим выходом в тот момент пользовались вы, — безжалостно улыбнулась Ингрейна. Глаза у нее блестели, как стекло, и в них горела веселая злость. Зондэр пробрал мороз.

Не стоило слушать эту наркоманку. Следовало немедленно пойти домой и лечь спать, а утром, со свежей головой, взять кочергу и явиться к Наклзу. Пистолет бы дал осечку, а кочерга — вряд ли. Но перед этим все равно она бы оставила записочку в духе Кейси, мол, сама виновата, никого не винить.

Зондэр механически поднялась и потянулась к сумке.

— Раз уж вы так любили свою Дэмонру — ну и выкинули бы шутку в духе Винтергольда. Но вы же ждали чуда. А она пошла делать это чудо и умерла, — продолжала веселиться Ингрейна. Наверное, стоило очень сильно накачаться какой-то дрянью, чтобы видеть кругом хоть один повод для веселья. — Не так уж и важно, кто совершил это чудо — ваш неподражаемый маг или Кейси.

Плюнув на попытку собрать сумку, она пошла к двери, обходя Ингрейну.

— Не так уж и важно, было оно случайностью или роком.

Зондэр толкнула створку. Меньше всего на свете ей хотелось услышать, что еще скажет накачанная наркотиками истеричка. Пусть бы хоть стреляла, лишь бы закрыла рот. Но она все равно услышала, за миг до того, как дверь захлопнулась. Веселый голос, очень мало похожий на голос ее совести, но с его убийственной категоричностью, констатировал простую вещь:

— Важно только то, что вы все это время сидели в первом ряду.

Зондэр не пошла и не убила Наклза ни на следующий день, ни через день, ни даже в понедельник. Когда первый приступ боли прошел, нордэна осознала, что она действительно сидела в первом ряду и ждала чуда, а Наклз сидел в третьем, и чудо либо делал, либо нет. А Кейси умирала совсем в другом месте, и, наверное, в ее глазах не было принципиальной разницы между всеми людьми, которые могли ей помочь и не помогли.

Прощать мага было нельзя, но и убивать его было не за что. Вина лежала на всех в равной мере, но почему-то не делилась и не делалась меньше от количества соучастников. Зондэр качественно запила это открытие в компании Магды — та, на свое счастье, ничего и не поняла: горевала только по Кейси, дополнительными душевными муками не терзаясь. Потом привела в порядок расстроенные нервы, отыскала в шкафу наряд, который мог хотя бы отдаленно сойти за траур — платить за жилье, отсылать деньги родителям, копить на старость, да еще и покупать новые туалеты каждый сезон на жалование майора не получалось — и отправилась на церемонию прощания.

Согласно последней воле покойной, гроб потом увезли бы на Дэм-Вельду. Может быть, в свои последние дни — а Зондэр не сомневалась, что глупейший поступок подруга тщательно обдумала и спланировала — Кейси вспомнила детство, белые ели, серое небо и черный вулканический песок. Или просто не хотела после смерти оставаться в городе, где убили ее мать и бросили умирать ее. В завещании, написанном аккуратным крупным почерком с девичьими завитушками, не нашлось ничего, что пролило бы свет на настроение Кейси в ее последний день на земле.

Зондэр так никогда и не узнала, что и кому сказала — или, вернее, сколько заплатила Ингрейна Ингихильд — но на церемонии ни слова не сказали о самоубийстве. По официальной версии Кейси Ингегерд, двадцати пяти лет отроду, погибла из-за случайного выстрела, когда чистила револьвер. Капитан не умела ставить оружие на предохранитель — удивительные дела и страшная трагедия для всех. Платочки к глазам, рыдания в голос, море цветов и звучный, полновесный удар колокола. Этот колокол, наверное, должен был помочь Кейси найти дорогу в ярко-синее, пустое небо.

Все это казалось Зондэр бессмысленным и бесполезным. В небе, которое молча взирало, как двадцатипятилетняя девочка пускает себе пулю в голову, не могло быть бога.

Или просто в Каллад были самые высокие небеса на свете. Выше, чем в Рэде или в Виарэ. Возможно, Заступники из такой дали не видели и не слышали. Это многое бы объяснило.

Церемония, наконец, закончилась. Ингрейна Ингихильд — бледная как снег, но тщательно причесанная и накрашенная, с пустыми глазами и преувеличенно четкими движениями слегка пьяного человека, стремящегося казаться трезвым — сказала все благоглупости, которые следовало сказать. Трое нордэн в белом прочитали мало кому понятный речитатив, обещавший, что после трех страшных зим и войны, которая похоронит все живое, мир возродится под новым солнцем, и Кейси Ингегерд будет там, живая и счастливая.

Зондэр размышляла о том, что однажды слышала от Дэмонры. Про поздние вставки в канонический текст и про то, что некому будет ковать новое солнце. Так или иначе, Кейси уже было виднее, что творилось там, за чертой, откуда нет возврата.

Люди постепенно расходились. Магда — в компании статного и необыкновенно усатого драгуна, отрекомендовавшегося при встрече как Гюнтер Штольц — почти силком утащила бледного Эрвина, когда торжественная часть закончилась. Нордэнвейдэ выглядел как человек, который борется с сильной болью. За все время он сказал всего несколько слов да положил рядом с гробом букет полевых колокольчиков, которые осенью в Каллад стоили дороже роз — их везли из Рэды в специальных вагонах и не всегда довозили. Витольд Маэрлинг всю церемонию метал на Зондэр встревоженные взгляды и ушел только после того, как зал покинула Ингрейна Ингихильд в компании еще трех богоравных в белом. Витольд как будто замешкался, проходя мимо, но все-таки вышел без прощаний. Зондэр была ему за это от всей души благодарна. Ей не хотелось ни с кем говорить, и меньше всего — с Маэрлингом, который на панихиде выглядел элементом настолько лишним, что казался нарисованным. Нет, тот, конечно, любил Кейси — не любить ее было нельзя, и он, конечно, тоже огорчился ее смерти — как огорчились и Магда, и ее усатый Гюнтер, и соседка Кейси по имени Марлен с ее двумя белокурыми дочками — но они все ничего не поняли. А Зондэр, кажется, поняла. И ей сделалось страшно.

Она каждую секунду ожидала, что Кейси — мало похожая на мертвую, с цветочным венком, прикрывающим простреленный висок — приподнимется на локте, повернется и спросит, как они могли ее оставить. Бросить одну. В драке или бардаке, как кому покажется. Самым позорным образом нарушив полудетскую клятву стоять друг за дружку. Наклз — тот хотя бы не клялся ни в чем таком.

И, наверное, не раскаивался, раз не пришел. Самой главной своей цели маг достиг — Дэмонра осталась жива, и второй раз с нордэнским божьим судом к ней сунуться бы не рискнули. А то, что погибла девочка — если бы Наклза интересовала судьба этой девочки, она бы не погибла.

«Хоть бы попрощаться пришел», — с холодной злостью думала нордэна. Не то чтобы ей хотелось увидеть Наклза — она была бы рада рыжего рэдца с его непроницаемыми глазами век не видеть — но Кейси, наверное, заслужила, чтобы в безоглядную и далекую вечность ее проводил человек, ради которого она все это и провернула. Уж эта пуля-то могла бы искупить все колкости в адрес эмигрантов, которые бедняжка успела сказать за свою недолгую жизнь.

Наклз явился, когда Зондэр его уже не ждала. А, может быть, находился в зале с самого начала, но прятался в тени колонн. Так или иначе, маг подошел к гробу, когда людей вокруг уже почти не осталось — только Зондэр да служка в черном. Церквей в калладской столице не строили уже лет двести, но те, что успели возвести раньше, тщательно ремонтировали. И прощались с покойниками тоже в них, видимо, в силу давней привычки. Отпевать по имперскому обычаю, конечно, не отпевали, но свечи жгли.

Маг не стал утруждать себя трауром: надел обычный темно-синий плащ с начищенными медными пуговицами и объемный шарф, в который не без успеха прятал нос. И даже цветов не принес.

Зондэр ощутила облегчение при мысли, что не взяла с собой пистолета.

Наклз, не здороваясь с Зондэр, прошел к возвышению, где стоял гроб и остановился, чуть склонив голову на бок. Как будто внимательно что-то слушал. Но вокруг стояла тишина — только свечи потрескивали, да где-то на улице подвывал ветер.

«В гимназии она мечтала, что у нее будет не меньше трех детей, ты знал?» — хотелось спросить Мондум, но она молчала.

Возможно, этот человек даже не был виноват, что проехался по судьбе Кейси, поломав все, что можно и нельзя. В конце концов, он ее не совращал, ничего не обещал и, вероятно, даже не лгал касательно своих перспектив и жизненных планов. Но он был профессиональным вероятностником. То, что оказалось громом среди ясного неба для Зондэр, для него едва ли стало сюрпризом.

— Хорошо вам теперь спится, Наклз?

Маг вздрогнул, как человек, разбуженный внезапным шумом, и обернулся к Зондэр.

Смотрел на нее несколько секунд, словно припоминая, кто она такая и чего от него хочет, а потом рассеянно улыбнулся:

— Точно так же, как и раньше, миледи Мондум.

— Надеюсь, очень плохо?

— Все верно.

Маг говорил спокойным, идеально лишенным эмоций голосом. Ударить в лицо стоило за один только этот тон.

— Чтоб вам еще триста лет не спать, — задыхаясь от ненависти, прошипела Зондэр. Уж очень удачно она оставила дома пистолет. Избавилась от соблазна раз и навсегда стереть рассеянную улыбку путем вбивания полной обоймы в излишне умную черепушку.

— Вряд ли ваше желание сбудется в полной мере. Но лет на десять его хватит.

— Вы знали? Говорите, Наклз, бесы вас дери, вы знали или нет?

Маг, наконец, изволил расстаться со своей улыбочкой.

— Да, знал.

Зондэр сжала кулаки, молясь только о том, чтобы не пустить их в ход. Эта чересчур умная мразь только что фактически созналась ей в преднамеренном убийстве.

— И давно?

— Давно. С прошлой зимы, если быть точным.

Это равнодушное «с прошлой зимы» значило, что Кейси приговорили полгода назад. И все это время Наклз ходил по улицам, улыбался, спокойно спал, пил чай…

— И что?

— И ничего. У меня нашлись другие дела, и я забыл. Извините, но угадать, в какой конкретно момент нордэне в голову ударит вьюга — этому меня не учили.

— Что-о?!

— Ровно то, что вы слышали.

— Так ей вьюга в голову ударила?!

— Нет, ну если вы считаете, что обкачаться чужими галлюциногенами и прыгнуть во Мглу, ничего особенно не умея — разумный поступок, я не стану с вами спорить.

Зондэр поняла, что еще никогда так безоговорочно не ненавидела. Самым жутким было даже не то, что Наклз говорил правильные вещи. Самым жутким было то, что он вообще позволял себе их говорить в трех шагах от гроба Кейси.

— И это все, что вы скажете?

— В зависимости от того, что еще хотите услышать вы, — отвратительно вежливо отозвался маг. — Кейси нас не слышит.

Зондэр не хотела слышать больше ничего.

Она одной рукой схватила Наклза за шарф — маг то ли не успел, то ли даже не попытался вырваться — а другой от всей души двинула ему по лицу кулаком, метя в зубы.

Видимо, инстинкт самосохранения у Наклза в последнюю секунду все-таки сработал: вместо того, чтобы вырываться из хватки, тот просто повернул голову. Отличнейшая зуботычина пришлась в скулу. Мага дернуло в сторону, как тряпичную куклу, но шарф его Зондэр держала крепко. А вот на второй удар догадалась отпустить. Результат превзошел ожидания: Наклза развернуло, равновесия маг, явно не привыкший, что его лупят по морде посреди бела дня, не удержал, оступился на ступеньке и, падая, влетел спиной точнехонько в угол гроба Кейси. Удар ему, конечно, смягчили многочисленные букеты на полу, но охнул он все равно выразительно.

Зондэр сцепила руки за спиной, чтобы не добавить. Губы она ему разбила вполне качественно, но предпочла бы завершить начатое и сделать так, чтобы проклятый маг догнал Кейси по дороге в рай и принес свои искренние извинения.

Наклз сплюнул кровь и кое-как отер лицо платком, мигом переставшим быть белым. Поднялся, отдышался, посмотрел на нее хмуро и непонимающе.

— За что вы меня ударили, Зондэр? Когда человека бьют по лицу, ему должны, во всяком случае, объяснить, за что.

— А непонятно?!

— Нет, непонятно.

— Тогда, надеюсь, хотя бы больно!

— Надейтесь, — после короткой паузы ответил маг, опять сплюнув кровь. Дышалось ему явно нелегко. — Вы спросили, что я еще могу сказать, верно? Я могу вам сказать, что, если бы вас так заботила бы судьба Кейси, как вы сейчас делаете вид, ее труп нашли бы на пару часов раньше.

Зондэр поняла, что ее трясет — от общего несогласия, бессилия, страха и чего-то еще, что в сумме дает сумасшедшую ненависть.

— Благодарите бога, Наклз, что я не взяла с собой пистолета!

Маг даже не столько улыбнулся, сколько оскалился, из-за крови сделавшись страшным, как дорвавшийся до человечины упырь. Свечи затрещали как-то слишком громко, и нордэне вдруг показалось, что с тенями на полу и стенах происходит нечто неправильное.

— Нет, Зондэр, вот за это поблагодарите его сами. При случае. А теперь убирайтесь. У меня пистолет с собой, и случай я вам могу предоставить.

11

Каниан, как и подавляющее большинство эфэлских дворян, никогда не отличался железным здоровьем. Умение игнорировать промозглые ветра прилагались исключительно к крестьянской сохе и десятичасовой работе в поле, а Иргендвинды милостью Создателя и, главным образом, своевременной доблестью и подлостью предков обошлись без этого сомнительного счастья. Так что минимум дважды в год, весной и осенью, Каниан не без удовольствия болел недельку-другую. Эти блаженные деньки он проводил, валяясь в постели, поглощая чай с вареньем, запоем читая приключенческие романы — стиль жизни наследника миллионов не предполагал такой роскоши в обычные дни — и отдыхал душой от многочисленных приятелей, актрис и балерин. Все время болезни за ним деликатно ухаживали, а состояние организма наблюдало не менее двух медицинских светил, у которых под рукой были лучшие лекарства. Иными словами, до этой осени Каниан имел крайне искаженное представление о том, что такое простуда.

Как оказалось, эта неприятность сопровождалась крайне скверным самочувствием, которое на сей раз мягкая постель с грелками не скрашивала, ознобом, болью в горле и постоянным желанием забиться куда-нибудь и заснуть. Каниан явно самой природой не был приспособлен к тому, чтобы делать длительные ночные переходы, прятаться по лесам и спать в стогах сена, а то и вовсе под открытым небом, когда осень все увереннее вступала в свои права. Он кое-как продержался почти три недели, уходя от погони и продвигаясь в сторону Эйнальда, поскольку не надеялся укрыться от бдительного ока эфэлской службы безопасности в родной стране. Ему дважды сказочно везло. Первый раз, еще на территории Эфэла, его почти нагнали, но дочка лесника позволила ему переодеться в отцовский костюм и направила погоню по ложному следу, а он сам пересидел опасность на болоте, едва не утонув по пути туда. А второй — собственно, на границе с Эйнальдом. Каниан, уже простуженный, полз между коряг перед самым рассветом. Он надеялся, что к «часу волка» пограничники успеют напиться и наиграться в карты и станут менее внимательно прислушиваться, не скрипнет ли где-нибудь ветка. И не прогадал: посмотреть, что там не так в темном лесу, отправился только один солдат с винтовкой, вероятно, самый молодой. Дурачок даже собаку с собой не прихватил. Будь Каниан уверен в своей способности кого-либо оглушить или придушить — что при его комплекции казалось затруднительным, даже будь он сыт, а еды он три дня не видел — то, конечно, не стал бы убивать. Стрелять в приграничной зоне было прямым самоубийством. Пока Иргендвинд, прижавшийся к коряге, соображал, как станет выбираться из этой крайне паршивой ситуации, особенно если спустят собак, пограничник светил фонарем совсем рядом. Наверное, его бы обнаружили, но тут в стекло с разгона влетела крупная ночная бабочка. Солдат чертыхнулся и уронил лампу. А когда нагнулся за ней, Каниан прыгнул и буквально вбил ему в шею кухонный нож, позаимствованный из дома лесничего. Пограничник попытался захрипеть, но Иргендвинд прижал его рот локтем и держал так несколько очень долгих секунд. Потом скользкими от крови руками обшарил его карманы — Каниан порезался, когда всаживал нож — нашел там початую пачку сигарет и надкусанную шоколадку, схватил свою нехитрую добычу, затушил фонарь и поспешил в темноту у корней деревьев.

Рассвет ему повезло встретить уже по другую сторону границы. Каниана выворачивало наизнанку с полчаса. К счастью, на тот момент желудок у него был совершенно пуст, но сильно легче от этого не стало. Убивать Иргендвинду доводилось, а один раз он даже планомерно искалечил человека, отстрелив ему челюсть, только за словесное оскорбление. Но до этой ночи он никогда не воспринимал убийство, как что-то до такой степени грязное и отвратительное. Нажимать курок оказалось куда проще, чем махать ножом. К тому же, болели порезанные пальцы — особенно досталось указательному и большому на правой руке. Адреналин схлынул, и Каниану вдруг четко вспомнился хлюпающий звук, с которым нож входил в шею человека, скорее всего, бывшего ему ровесником. Этот звук он слышал во сне уже вторую неделю.

Так или иначе, Каниан, грязный, измазанный чужой кровью, голодный, без документов и гроша в кармане, попал в Эйнальд. Местности он не знал, но разумно решил не идти вглубь страны, а осесть у границы как можно дальше от места убийства, благо, путь его лежал по лесам и болотам, а не городам. Но жизнь внесла свои коррективы в его планы. Простуда, начавшаяся еще в Эфэле, стала создавать проблемы. Каниан боялся разводить костры, мерз, начал кашлять все сильнее и в итоге понял, что он или выйдет к ближайшей деревне, или его кости эфэлские особисты найдут ближе к зиме. Героически сцепив зубы, он кое-как прополоскал одежду в более-менее чистой бочажине, полной воды, смывая кровь часового, натянул на себя, мокрое и холодное как лед, и побрел в сторону, где, по его представлению, могли оказаться люди.

Самый напрашивающийся вариант — залечь на дно в деревне — Каниан после недолгих раздумий отбросил. Он плохо представлял себе деревенский быт — как истинный аристократ Каниан верил бы, что хлеб растет на деревьях, если бы как истинный Иргендвинд совершенно точно не знал, сколько стоит мешок зерна — но, по его представлению, в деревне все друг друга знали. Да и на идею расплатиться золотым образком — расстаться с винтовкой Каниану было не в пример сложнее — в деревне, скорее всего, посмотрели бы менее спокойно, чем в городе. Так что следовало искать городок, там — дешевый постоялый двор, и обращать последний кусочек золота в твердую эйнальдскую валюту. Кошелек, выданный отцом Бенедиктом, оказался всем хорош, да только спрыснут какой-то слабо пахнущей дрянью, которая, наверное, для собак пахла вполне себе сильно. От драгоценного дара в путь-дороженьку Каниан избавился еще в первый день, как ни страшно было выкидывать деньги и с ними — последний шанс на относительно комфортное путешествие. Но эфэлская церковь, мало любящая короля Асвельда, ничего не имела против монархии в целом. Особенно, надо думать, мил им стал бы малолетний принц, которому требовался духовный наставник в эти сложные годы. По здравом размышлении, Каниан решил, что Бенедикт не пристрелил его на колокольне только потому, что очень затруднительно объяснить труп королевского бастарда в таком неожиданном месте в столь неудачное время.

Куда проще поймать его потом и сдать охранке — за немалое вознаграждение или, например, возможность наложить лапу на выморочные земли Иргендвиндов. Индульгенции не могли дорожать до бесконечности, вот сметливый святой отец и придумал альтернативный способ увеличения дохода.

Так или иначе, из ценностей у Каниана имелись образок и винтовка. Фамильный перстень он выбросил вместе с деньгами, прекрасно понимая, что расплатиться им все равно не получится, а предки в аду узнают его и без опознавательных знаков.

До того, что привычный к эфэлской столице или на крайний случай к виарским курортам Каниан мог бы с натяжкой назвать городком, он добрался на третью ночь после пересечения границы. Его уже еле держали ноги, горло горело огнем и шел эфэлец скорее на чистом упрямстве, чем ведомый какой-то надеждой. Голова на плечах у Каниана, как ни странно, имелась, и он прекрасно понимал, что для убийц королей, облагодетельствовавших народ из личных стремлений, а не на деньги влиятельных господ, надежды не нашлось бы никакой.

Другое дело, что в двадцать лет все полагают себя бессмертными, а Каниану исполнилось ровнехонько двадцать два года, и он очень надеялся протянуть еще хотя бы месяц, чтобы отправиться на тот свет двадцатитрехлетним. Так выходило чуточку менее обидно.

В город Каниан следующим утром въехал под телегой, заплатив торговцу образком и получив на сдачу две репки, которые тут же и съел.

Иргендвинд всегда ясно понимал, что собственные знания и способности мало соотносятся с его успехом или неуспехом в жизни. Для твердой гарантии последнего у него имелся папа, а собственная голова на плечах являлась не более чем приятным дополнением к родительскому кошельку. Как ни удивительно при таком подходе к жизни, иностранные языки Каниан, вовсе не стремившийся провести всю жизнь в Эфэле, учил исправно. Он свободно говорил на аэрди, виари и эйльди, мог кое-как изъясниться на рэдди, с пятого на десятое понимал морхэнн. Это его и спасло, позволив прикинуться рэдским беженцем, которых, несмотря на усиленные кордоны на границе, было пруд пруди. Местные бездомные — коренные эйнальдцы, чем они страшно гордились — тут же показали приезжему конкуренту его место. И Каниан — едва живой, с намятыми после такой своеобразной дипломатии ребрами — оказался перед дверью самой отвратительной хибары, которую ему доводилось видеть в жизни. Хибара представляла собою нечто среднее между хлевом и сараем, но жили там почему-то люди. И умереть бы Каниану под этой дверью, но тут судьба улыбнулась ему в третий раз, послав огромного и горластого попутчика, громко честившего на рэдди калладских свиней, из-за которых он был вынужден удрать в Эйнальд, не понимая ни слова из местного чириканья. Иргендвинд, не растерявшись, тоже от души прошелся по калладским свиньям с применением некоторых чисто рэдских обертонов, и тут же оказался нанят в качестве толмача. Каниан легко объяснился с держателем полусарая-полухлева, носившего гордое имя «странноприимный дом», пообещал и дальше по необходимости оказывать переводческие услуги, а в качестве гонорара потребовал снять себе комнату на три дня вперед и что-нибудь горячее на ужин.

Под комнатой здесь понималось пространство, отгороженное от прочих рядов тюфяков рогожей, но Каниана такие мелочи уже не волновали, как не волновали и клопы, просто обязанные блаженствовать в подобном месте. Он жадно выхлебал малоаппетитную на вид жижу, в которой плавало не поддающиеся опознанию овощи, сунул винтовку под тюфяк, накрылся драным одеялом и заснул, как провалился.

Как ни удивительно, лихорадка окончательно свалила его не на болотах и в лесу, а уже в относительно теплом месте. На следующий день Каниан не смог встать с постели. Он уныло смотрел в кривой поток, сквозь щели в котором кое-где пробивался дневной свет, и понимал, что, скорее всего, до двадцати трех лет не дотянет. Горло жгло как огнем, легкие раздирал кашель, и в довершение всего он отлично чувствовал вес компресса, который какая-то сердобольная старая рэдка, почти такая же тощая, как и он сам, положила ему на лоб.

Каниан пожалел, что у него не осталось денег, чтобы дать их ей. Никаких других способов убедительно выразить благодарность эфэлец не знал. Говорить он не мог совершенно, так что просто следил, как в старческих руках мелькали спицы. Она старательно вязала шарф.

— Не волнуйся, мальчик, ты теперь можешь спокойно умереть, — приговаривала старуха каждый раз, когда Каниана сгибало пополам от кашля. Он тоже не сомневался, что теперь может умереть, но такая смерть в его понимании мало походила на «спокойную». Спокойно он бы умер на колокольне, если бы не догадался пристрелить наследника. При таком раскладе Бенедикт, наверное, сумел бы убедить подоспевшую охрану, что сам остановил злоумышленника и тем уберег принца. Но, коль скоро принц уже был мертв, следовало убрать Каниана как можно дальше от церкви.

Лечить его старая женщина, конечно, ничем не лечила, да и откуда бы у нее взялись лекарства. Но похлебкой своей делилась исправно. Другое дело, что есть Каниану уже не хотелось совершенно. Большую часть времени он или лежал в полудреме — ему вспоминались бесконечно далекие теперь берега Слез Ириады, самых знаменитых эфэлских озер, где в его детстве у отца с матерью был загородный дом — или слушал в пол-уха россказни старухи. Она верила в бесов, духов, вампиров и оборотней, а заодно в добрых Заступников и в то, что рано или поздно Рэда отстоит у Каллад своих богов. Каниан знал, что с геополитической точки зрения это совершенно невозможно, но молчал. Каждый имел прав на свои надежды. Его надежды отмирали примерно с той же скоростью, как холодела кровь. Каниану даже до двадцати трех уже дожить не хотелось, только бы уснуть и больше никогда не просыпаться от озноба.

Наверное поэтому он почти не испугался, когда рогожу откинула чья-то рука и напротив него и его добровольной сиделки оказалось трое молодцеватого вида мужчин в штатской одежде.

— Сынки, — начала было рэдка, но так и не успела сформулировать вопрос. Судя по глухому стуку, ее чем-то ударили в висок. Второй пришелец довольно беззастенчиво повертел голову Каниана, рассматривая его лицо под разными ракурсами, а потом вполне уверенно сказал:

— Он.

Второй отодвинул его воротник и продемонстрировал товарищам татуировку между ключиц:

— Точно, он. Кажись, кончается. Слышите, как хрипит?

— Не кончится. К нему вопросов много. Слышишь, ты, мразь? Говорить можешь?

Каниан почти порадовался при мысли, что никаких сногсшибательных признаний из него теперь не выбьют даже лучшие профессионалы своего дела. Говорить он не мог совершенно. И изменить этот факт было куда сложнее, чем оглушить или убить безобидную старую рэдку, верившую в бесов.

Взгляд Каниана опустился на ее руку, безжизненно лежащую на упавшем вязанье. Шарф оказался узкий и яркий, наверное, для внука старалась.

Ему впервые пришла в голову мысль, что он сам бросил камень с моста, убив двух людей, а все, что происходило после — включая неудачливого пограничника и старую рэдку — не более, чем круги по воде. Маховик раскручивался уже практически без его вмешательства, и разбивал новые жизни. И, скорее всего, должен был уничтожить и его тоже. И тогда остановиться. Или — нет?

Эфэлцы о чем-то говорили между собой. Каниан их почти не слушал. Он вспоминал то немногое, что успела ему поведать рэдская беженка, интуитивно постигая какую-то довольно простую, но вечно ускользающую вещь.

Старуха любила сказки. Она, наверное, потеряла внука и была не в своем уме, рассказывая их Каниану. И среди бесов, посаженных в мешок в самую короткую ночь в году, и сказочного Беловодья, где текли молочные реки, ему вдруг вспомнилась сказка, отличавшаяся от остальных. Про мельницы, которые крутит ветер времени, и которые в свою очередь мелют весь мир, так что только костяная мука остается.

В репертуар рэдки каким-то чудом попала нордэнская сказка. Каниан смутно припоминал, как однажды, непостижимо давно, эту сказку ему рассказывала мать. И он тогда боялся, потому что самым страшным казалось стать такой меленкой, которая мелет в прах все вокруг только из-за того, что ветер дует. И не выбирает, куда ей крутиться и что перемалывать.

«Мельницы» просто так не умирали. Только сталкиваясь с другой «мельницей». Трое особистов не могли быть «мельницами», они были просто человеческой дрянью, кругами по воде. Чтобы убить одну «мельницу», требовалась другая. Это Каниан понял четко, с той ясностью, которая присуща начисто лишенному логики бреду.

И вдруг совершенно перестал бояться.

12

Из гостиной доносилась музыка. Тяжелые, торжествующие аккорды «Кассиаты» плыли по ночному дому.

«Вернулся, он все-таки вернулся», — радостно подумала Анна, веря и не веря одновременно. «Кассиата» разливалась как река. Девушка села на постели, вслепую нашарила туфли, накинула на плечи шаль и бросилась в гостиную.

«Вернулся! Он все-таки вернулся за мной!»

Анна, не чуя под собой ног, летела по коридору. Двустворчатые двери гостиной. Глубокий, ликующий аккорд из-за них.

Она толкнула створки. Сделала еще пару шагов и только тут поняла, что в гостиной царит густой сумрак. Шторы на окне задернуты, свечи не горели.

«Как он играет в такой темноте?» — удивилась Анна, оборачиваясь к пианино. Улыбка замерла у нее на губах.

Стул у пианино был пуст. Только «Кассиата» медленно плыла по полутемной комнате.

Мрак как будто глушил звуки. Или мелодии мешало что-то еще. Анна, наконец, отчетливо различила нарастающий шум за окном. Даже не шум, а гул, какой издавала раковина, привезенной матерью из Виарэ, если сильно прижать ее к уху.

Словно бушующее море подступало к самым стенам.

Анна бросилась к окну и стала раздвигать шторы, чтобы впустить в комнату хоть какой-то свет. Шторы не поддавались, как она ни билась. Ни на миллиметр. Только глухой гул становился громче и ближе.

«Здесь где-то должны быть свечи», — в смятении подумала Анна. «Кассиата» звучала все слабее, уступая пространство шуму из-за окна. Девушка подхватила ближайший канделябр, но свечей в нем не оказалось. Однако на кухне они просто обязаны были найтись.

С опаской поглядев на окно, Анна ощупью пошла на кухню, стараясь не задевать углы и мебель. В кухне оказалось чуть светлее, чем в коридоре. Сквозь закрытые ставни пробивался белесый свет, слишком яркий для луны. Какое-то марево. Времени ломать голову над этой загадкой у Анны не было. Она выдвинула один из ящиков буфета, нашарила свечи и спички. В кухню медленно вошла мать.

«Ах да, он же весь дом перебудил, конечно, и ее тоже». Анна лихорадочно вытряхивала спички из коробка. Наконец, сумела достать одну. Пальцы у нее дрожали.

«Ну вот, сейчас начнет кричать, что он явился ночью, чего доброго, выставить захочет. И что там с окном? Не могла же рама защемить шторы?»

Спичка загорелась с легким треском. Девушка долго пыталась подпалить фитиль. Когда свеча все же вспыхнула белесым пламенем, Анна с удивлением поняла, что от этого свет вокруг как будто стал еще тусклее. Анна механически зажгла вторую свечу. Третью. В кухне сделалось темно как в погребе. Девушка скорее ощутила движение воздуха, чем увидела, как мимо нее в направлении коридора идет мать.

— Мама, не надо его выгонять. Там…

Та шла мимо, не оборачиваясь.

— Мама, пожалуйста!

Анна швырнула на пол проклятые свечи и догнала мать. Та равнодушно шла по коридору в сторону парадного входа, поддерживая юбку левой рукой. Правая висела вдоль тела как-то неестественно. Девушка, вовсе не желавшая, чтобы Эрвина выгнали вон из дома в такую страшную ночь, встала у нее на пути. И едва не закричала: глаза женщины были закрыты. Мать невозмутимо обогнула препятствие, обдав дочь легким запахом мыла и капусты, и пошла дальше, к дверям. Анна, путаясь в ночной рубашке, бросилась в гостиную, захлопнула за собою створки, привалилась к ним спиной и попыталась отдышаться. «Кассиата» почти угасла, только изредка безнадежно вскрикивали самые высокие ноты. Штормовое море гудело уже у самого окна.

Анна бросила затравленный взгляд на занавески и рассмеялась от облегчения: у окна стоял Эрвин. Точно такой, каким он покидал этот дом в начале весны. Анне не раз хотелось саму себя отхлестать по щекам за тот вечер. На лейтенанте, как и тогда, была черная форма, и он стоял очень прямо. В руках Эрвин держал свечу, горящую ровным желтым огнем.

— Эрвин! — вскрикнула Анна, не веря своим глазам. Все коридорные ужасы, неправильные свечи и море за занавесками отступили. Эрвин никогда бы не позволил причинить ей вред. — Мессир Нордэнвейдэ, — быстро поправилась Анна, соображая, следует ли делать реверанс в ночной рубахе и вообще стоило ли показываться ему на глаза в таком виде.

Лейтенант поднес палец к губам, потом кивнул на окно. Анна поняла, что ей нужно приблизиться и поглядеть наружу. Сам лейтенант смотрел то ли на Анну, то ли на дверь за ее спиною. Шум заполнил почти все пространство комнаты. «Кассиата» молчала. Анна, крадучись, подошла к окну и замерла, не зная, что делать. Потом попробовала снова отодвинуть штору. На этот раз она поддалась легко.

На дом действительно наступало море. Анна никогда в жизни не видела такой толпы. Гигантское многоголовое чудовище ползло по улице, дома соседей полыхали белесым огнем, а в небе над черным прибоем висела красная, как кровь, луна. Идущие что-то кричали, но Анна не могла разобрать слов.

Она только поняла, что это смерть.

Вскрикнула, отшатнулась от окна и почти налетела на бледного, какого-то нечеткого Эрвина. В желтом свете свечи лицо лейтенанта казалось ненастоящим, словно перед Анной стоял мастерски нарисованный портрет.

«Надо немедленно отсюда бежать отсюда!», — девушка не знала, как скоро черный прибой доберется до дверей, но ей вовсе не хотелось оставаться в доме лишней секунды. «Мы здесь все утонем. Как в огромной банке».

Анна метнулась к дверям.

— Эрвин, пожалуйста, бежим со мной!

Лейтенант покачал головой, приблизился, передал Анне свечу и указал рукой в сторону черного хода. Потом извлек из кобуры пистолет, взвел курок и, обойдя застывшую в дверях девушку, пошел к парадному. Несколько мгновений спустя до нее донеслось эхо далекого выстрела, тихое, какое-то безнадежное. В коридоре, вдруг ставшем бесконечно длинным, Эрвина уже не было. Девушка, покидая комнату, оглянулась на окно.

Шторы колыхались так, словно с наружи бушевал самый настоящих ураган, а стекла вылетели из рам и рассыпались по полу. Теперь к гулу примешивалась пальба и крики, в которых не осталось уже ничего человеческого. Анна поняла, что черное море все-таки дошло до ее дома.

На мгновение повисла тишина, точно кто-то отключил все звуки разом. А потом в комнату вплеснулась темная волна, разбилась о пол, ударилась о стены, о кресло, о пианино. Через подоконник беззвучно перехлестнула вторая волна, третья, четвертая. Парализованная страхом, Анна смотрела, как гостиную заливает кровью. Столько крови она не видела никогда в жизни и не думала, что столько вообще бывает. Ковер под ногами влажно чавкнул.

Судя по плеску, доносящемуся из коридора, парадная дверь уже открыли или выбили. Анна кинулась к черному ходу, но поскользнулась, пронзительно закричала и… проснулась в собственной постели с бешено колотящимся сердцем.

Никакой «Кассиаты», конечно, не звучало. И Эрвин не приходил, потому что она была для него никем, и он не имел никаких, даже самых ничтожных, обязательств. В окно лился ровный солнечный свет. Часы показывали семь утра. Анна встала, совершенно механически собрала самыенеобходимые вещи в маленький саквояж, оставшийся еще со времен ее детства и поездок за город летом, сунула туда и деньги, оставленные Эрвином. Заколола пучок. Оделась. Спустилась в кухню.

Мать копошилась у плиты, беззлобно переругиваясь с соседкой через распахнутое окно.

— Ты не поедешь со мной, мама?

— Совсем умом тронулась, — не оборачиваясь, огрызнулась мать. — Чего тебе не спится с утра?

— Значит, не поедешь?

— Анна, хватит пороть чушь! В который раз повторяю, нет. Я не хочу слушать твои глупости. И, раз уж встала, погляди, как там Кай.

— Да, — бездумно ответила девушка. — Я погляжу. До свиданья, мама.

— Вернешься, выпей чаю, — Тирье, наконец, обернулась. Анна рефлекторно спрятала саквояж за спину. — Дочка, не дури, — уже мягче сказала она. — Если уж так тебе это нужно, я попрошу тетку Мелиссы. У нее сестра живет в Вильдо. Поедешь гувернанткой на будущий год.

— У нас нет года, мама.

— Что?

— Нет года, мама, ни у меня, ни у тебя.

— Хватит нести околесицу. Иди, проведай Кая.

Анна молча покинула кухню, зашла в спальню к брату, прикоснулась к потному лбу. Лоб был холодный. Кай спокойно спал.

— Извини, у меня нет года, — тихо повторила Анна, поцеловала братишку и прошла в гостиную. Нашла ноты «Кассиаты» и карандашом написала на обороте самую глупую записку в своей жизни. Хотела прибавить «Ваша Анна», но решила не добавлять, только поставила дату. В конце концов, вряд ли Эрвин еще хоть раз переступил бы порог ее дома. И уж конечно он не стал бы ее искать. Такие чудеса возможны только во сне. Анна запихнула листок в ворох нот и вышла из дома через черный ход, накинув старое пальто. Морозный воздух приятно холодил щеки. К столице медленно подбиралась зима.

Холодная и чистая здешняя зима, конечно, не предусматривала грязного черного моря, шумящего на улицах. Девушка понимала, что, скорее всего, сейчас совершает ошибку, за которую потом придется дорого платить.

На кухне ее ждал теплый чай. Ее ждали советы матери, какой-никакой, но все же теплый угол и какой-никакой, но все же муж — лет через пять, когда удалось бы накопить хоть сколько-нибудь приданого.

Пока у нее имелись только бабушкины сережки и браслет из серебра. И отличное понимание того, что, к моменту, как ей удастся нажить достаточно, чтобы стать хотя бы симпатичной в глазах столичного вдовца из мещан, ее добьет чахотка и тоска по тому, какой должна быть настоящая жизнь. Так что сережки, браслет и потенциальное супружеское счастье можно было со спокойной душой отнести в заклад и поехать к Эрвину, вернее, туда, где у нее однажды был бы шанс его встретить. Если бы он хотел искать, он бы нашел ее там. Как ни ничтожна вероятность встречи двух людей в бескрайнем мире, вероятность столкнуться в следующей жизни, разминувшись в этой, оказалась бы еще меньше.

Анна задворками шла к ломбарду на Литейном со странным чувством, словно всю ее жизнь только что как ножом обрезало.

Глава 2

1

Магрит сквозь мутноватое стекло разглядывала рассветные сумерки, сизо-розовые, как нарисованные. Вагон покачивался, колеса стучали все тише и ленивее, а за окном плыли и плыли в легкой дымке столичные предместья. По мере приближения к вокзалу картина делалась более мрачной: поля и перелески с редкими постройками сменили длинные кирпичные дома грязно-серого цвета, скрюченные деревья с голыми, несмотря на раннюю осень, ветвями, бесконечные заборы. Взгляд рэдки зацепил бранное слово, накарябанное сразу с двумя ошибками. «Калладцев — за Ларну, нордэнов — в Ларну, а эфэлцы — сами разбегутся!» — чуть дальше поделился своими политическими взглядами кто-то более грамотный. Судя по языку надписи, соотечественник Магрит.

«Интересно, почему калладцев за реку, а нордэнов — утопить?»

В представлении Магрит, принципиальной разницы между жителями континентальной и островной части кесарии не было. Стопроцентная нордэна Дэмонра всегда называла себя исключительно калладкой и, скорее всего, в мыслях молилась на черно-белый флаг, не на колокольчики. А Зондэр так и вовсе в Создателя веровала, то есть северянкой могла считаться только по названию. Вообще, о таких сложных вещах следовало бы спросить Наклза, он сумел бы объяснить, если бы захотел. Бросив рассуждения, бывшие ей явно не по уму, Магрит попыталась вспомнить, писали ли в Каллад на заборах раньше, до того, как она уехала в Виарэ на все лето. Может и писали, а она просто не обращала внимания.

«Я слишком много думаю о войне, которой на самом деле нет. Глупо делаю. Конечно, здесь не будет ни одного солдата на улице. И вообще Каллад — самое безопасное место на свете, хотя и не самое лучшее…»

Самым лучшим местом, как Магрит теперь точно знала, было восточное побережье Виарэ, а конкретнее — село Белый Поток, прячущееся в полях не так далеко от моря. До пляжа она добиралась за полчаса. Дорога петляла через другое море — клеверовое, пахнущее так, что аж голова кружилась. Рэдка столько цветов в жизни не видела. Миклош, находившийся в отпуске и гостивший у родителей, часто катал ее там на коне вечерами, и Магрит чувствовала себя настоящей сказочной принцессой из волшебной страны, где небо и земля отличались только оттенком лилового. Здоровенный боевой конь, которого она сперва боялась, шел смирно как овечка, Миклош вел его под уздцы, а ей оставалось только держаться за седло и пытаться выразить свое восхищение на ломаном морхэнн так, чтобы драгуну не сделалось смешно. В эти моменты она испытывала особенную благодарность к Наклзу, все-таки заставившему ее учить язык. Сидеть над грамматикой было мало радости, но не иметь возможности и слова сказать улыбчивому виарцу оказалось бы много хуже. Магрит все-таки считалась за родственницу состоятельного калладца, поэтому просто переглядываться с ней, а потом как-нибудь вечерком пригласить посмотреть на звезды Миклош не мог. Да и, наверное, не стал бы. Тут-то морхэнн — прямо сказать, язык предельно жесткий и немелодичный — неожиданно пригодился. Магрит, отвыкшая, что кто-то ее слушает, сначала очень стеснялась, но, заметив, что драгуну интересны ее рассказы, чирикала уже без опасений. Миклош, медленно и тщательно выбирая слова, тоже говорил: о своих родных, о перспективах на службе, о том, что жить у моря очень полезно для здоровья, и вообще Магрит рождена для юга, иначе зачем ей такие симпатичные веснушки? Явный перст судьбы.

Вокруг царила такая благодать, что ей хотелось петь.

А потом Эфэл зачем-то напал на Рэду, как будто в мире было мало места для двух стран, и Миклош, вдруг ставший хмурым, больше не говорил, что хочет немедленно ехать знакомиться с дядей Магрит. На вокзале, провожая ее, он и вовсе сказал странную вещь: «Постарайся остаться в Каллад-на-Моэрэн. Я сам тебя найду, когда все будет кончено». «Что будет кончено? Ничего ведь и не началось», — подумала тогда Магрит, но спрашивать не стала. На прощание Миклош все-таки сверкнул улыбкой из-под черных усов и пообещал, что, как приличный человек, приедет знакомиться с ее загадочным дядей, как только это станет возможным. И через раскрытое окно вагона вложил ей в ладонь браслет с эмалью. Магрит, уже знавшая, что в Виарэ невестам дарят не кольца, а браслеты, покраснела и тут же надела его. А потом поезд тронулся, и Миклош — загорелый, подтянутый, в ярко-синем драгунском мундире — махал ей рукой на прощание, пока перрон и люди на нем не растворились в закате, огромном, дымном и холодном. Такие закаты Магрит чаще видела в Каллад, чем в Виарэ, и почему-то испугалась, подумав, что где-то сейчас пролилась кровь.

Поезд, наконец, подполз к платформе и, устало фыркнув, остановился. Магрит подхватила легкий дорожный чемоданчик и тяжеленную корзину с вишней, которую везла из самого Белого Потока в качестве дара от славного семейства Медари. Направилась к извозчикам. Жизнь научила Магрит быть если не прижимистой, то, во всяком случае, экономной, и она, конечно, добралась бы до дома на набережной пешком, если бы не вишня. Рэдка, отвыкшая от брусчатки, которой было вымощено полгорода, очень боялась споткнуться и рассыпать ягоды. Эту вишню они собирали для Наклза вместе с двумя сестричками Миклоша, пятнадцатилетними хохотушками, которые никак не могли поверить, что Магрит видела в жизни самого настоящего кесарского мага. Тридцать лет назад маг из Каллад в одиночку уничтожил почти треть армии Сеали, резавшей виарцев на юго-западе, чем заслужил безусловную народную любовь к себе и всем своим коллегам. Сестрички Медари пели песни про подвиги Мертея Доброго — а человек, устроивший в горах чудовищный оползень, вошел в народный фольклор именно с таким определением — и выбирали лучшие ягоды для его замерзающего в холодном городе собрата. Вишня подобралась знатная, ягодка к ягодке, даже в поезде не побилась и не испортилась. Корзинка благоухала поздним летом, нагло игнорируя золотую, но уже холодную калладскую осень. Магрит целенаправленно волокла свое сокровище к извозчикам, обращая мало внимания на окружающий мир, а потом что-то с визгом кинулось ей под ноги. Она отшатнулась, споткнулась, налетела на кого-то, с трудом удержав корзину в руках, и вдруг началось:

— Смотри, куда прешь! — завопила женщина в шляпке с цветами.

Прежде чем Магрит успела хотя бы открыть рот, чтобы извиниться — а она действительно толкнула даму и собиралась попросить прощения за неловкость — молодой спутник женщины процедил сквозь зубы:

— Не трать нервы, мама, она тебя не понимает.

«Почему это я не должна ее понимать?» — удивилась Магрит, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыба. Она не могла сообразить, какая трагедия произошла из того, что один человек слегка пихнул другого. Вряд ли даме было так уж больно, чтобы кричать.

— Развелось тут, тут…, - дама, наконец, кое-как совладала с голосом, и он перестал ввинчиваться в уши. Но определения тем, кого тут «развелось», так и не подобрала.

В голубых глазах женщины сверкала такая ярость, словно Магрит, самое меньшее, ограбила ее в темной подворотне. Рэдка, почти испугавшись, отступила назад, прижимая к себе драгоценную корзинку, и тут под ногой у нее что-то сперва хрустнуло, а потом пронзительно завизжало.

От неожиданности Магрит подскочила и выпустила из рук корзинку. Та упала на брусчатку и перевернулась, вишня разлетелась, а женщина и ее сын отступили, одинаково брезгливо кривя губы. Из-под юбок Магрит вылетела скулящая собака размером с крысу и, хромая, затрусила к женщине.

— Ах ты моя лапулечка, ах ты моя душечка, — засюсюкала та, подхватывая животное на руки. На Магрит она смотрела как на пустое место. Но самым страшным рэдке показалось другое.

Ее сын — мальчик лет пятнадцати — тоже смотрел на Магрит как на пустое место. Как будто перед ним не стояла девушка со слезами на глазах, на которую ни за что накричали среди бела дня, и не стояла даже собака, а вообще ничего не было. Так, пустое пространство, холодный осенний воздух.

— Рэдская свинья.

И вот здесь Магрит сделалось жутко. Она вдруг поняла, что все, чему ее учила мама — что все люди братья, что надо объединяться в трудные времена, что нужно уметь просить прощения и уметь прощать, — являлось правдой только для тех, кто в это верил. Для всех остальных существовала какая-то другая правда, беспощадная и ясная, как калладская зима. И для кого-то в мире были люди, а для кого-то — граждане кесарии и все остальные.

Наверное, столкнись Магрит с этой правдой лет в тринадцать, ее бы это озлобило и подвигло на какие-то действия. Возможно, она даже поняла бы, почему рэдцы метают бомбы и пускают под откос поезда. Возможно, научилась бы делать то же самое, ну или хотя бы ненавидеть этих высокомерных светлоглазых людей так же бессмысленно и непримиримо, как они ненавидели ее. Но Магрит всю жизнь не замечала вокруг себя зла, которое не могла прямо сейчас пойти и исправить, а потому эта правда так больно ударила ее только в двадцать пять лет. Она стояла с чувством, будто кто-то плеснул ей в лицо ледяной водой, и не знала, что противопоставить оскорблявшим ее людям. Ее оскорбляла сама необходимость что-то им отвечать, потому что такая явная ложь не нуждалась в отрицании.

— Понаехало подсти…

Магрит потерянно смотрела на рассыпавшуюся по брусчатке вишню, пытаясь собраться с духом и сделать хоть что-нибудь. Огрызнуться, уйти или хотя бы выступившие слезы утереть.

— Еще одно слово, молодой человек, и… — зазвучал откуда-то из-за спины Магрит суховатый мужской голос, а потом из-за ее плеча выскользнул высокий человек в военном мундире и, не медля ни секунды, ударил мальчика по щеке.

На этот раз женщина, Магрит и крысоподобная собаки завизжали синхронно.

Военный с подчеркнутым шиком отряхнул белую перчатку и развернулся лицом к рэдке. Она с удивлением узнала светловолосого «принца», который был с ними в гостинице в ночь, когда Дэмонру посекло осколками. Узнал он ее или нет, знал только сам «принц», но улыбался он самым любезным образом:

— Надеюсь, сударыня пропустила мимо ушей все незаслуженно грубые слова…

— Вы… вы, — мальчишка, схватившись за покрасневшую щеку, задыхался. Его мать начала медленно багроветь.

— Вы мне за это отве…

— Я же сказал, закройте рот, — тихо проговорил второй мужчина, выходящий из-за спины Магрит. Девушка могла бы поклясться, что в его речи слышится почти незаметный рэдский акцент. — И вы тоже закройте рот, мадам, пока я еще считаю вашу юбку серьезным поводом вас не оскорблять.

«Мадам» тоже хлопнула ртом, как Магрит полминуты назад, и отступила.

Все это происходило практически одновременно. Рэдка сцепила руки на груди и боялась дышать. Ей казалось, что вышедшие из ниоткуда защитники исчезнут, стоит только ей закрыть глаза. Но защитники не исчезали. Тот, что красивый и светловолосый, весьма брезгливо протянул мальчику, все еще хлюпающему носом, визитку и сообщил:

— На случай, если захотите папеньке нажаловаться или удовлетворение получить.

— Он достаточно взрослый, чтобы раскрывать пасть на улицах, но вряд ли достаточно взрослый, чтобы драться, — сухо заметил второй защитник, не такой цветуще красивый и в гражданской одежде. Магрит только теперь заметила на плечах обоих белый траурный креп. — Оставьте его, Витольд, не то прослывете пожирателем детей. Мне кажется, этот защитник чистоты расы уже все осознал.

— Эрвин, вы сами видели, по такому случаю я был даже готов снизойти до дуэли с мещанином…

— Да-да, ты либерал, я понял, — Эрвин говорил все также сухо, но Магрит казалось, что он очень раздражен, если не зол.

— Я не склонен к такого рода девиациям, Эрвин. Это непристойно и просто неприятно, — веселился красавец.

— В любом случае, поможем барышне собрать ягоды. Не огорчайтесь, сударыня, большая часть этого великолепия не пострадала.

Магрит как во сне смотрела, как мужчина приседает и спокойно собирает ягоды в корзинку, более не уделяя ни даме в шляпке, ни ее сыну ровно никакого внимания.

Те ретировались довольно быстро и без лишних слов. Только собака повизгивала.

— Я ничего им не сделала, — Магрит не то чтобы жаловалась или хотела донести эту мысль до своих неожиданных спасителей. Ей требовалось самой осознать, что только что произошло.

— Конечно, нет, — скривился «принц». — Только родились на свете и дышите с ними одним воздухом. По счастью, это их проблема, а не ваша. Меня зовут Витольд Маэрлинг, а это мой друг — Эрвин Нордэнвейдэ. Весьма сожалею, что наше с вами знакомство состоялось при столь неприятных обстоятельствах, но позвольте вас заверить, что оно все же весьма приятно.

— Маргери. Магрит… — Она очень ясно поняла, что в Каллад лучше быть «Тальвер», чем «Триссэ». — Магрит Тальвер.

— Весьма приятно, — холодновато кивнул Эрвин, поднявшись. — Сожалею, госпожа Тальвер, что вы наткнулись именно на такое проявление калладского патриотизма. Честное слово, иногда он выглядит лучше.

— Потому что его проявляют не дамы в шляпках, а бравые вояки с шашками, — весело улыбнулся Витольда Маэрлинг. Скорее всего, Магрит он не узнал. Рэдка насчет своей внешности не заблуждалась: ее сложно было назвать запоминающейся.

— Не самая твоя удачная острота, Витольд, — поморщился Эрвин. И оказался прав: в ушах рэдки Магрит, которая девочкой помнила времена генерала Рагнгерд и гирлянды повешенных, эта шутка смешно не звучала.

— Тявкающие недоросли, как и любое вульгарное зрелище, вообще плохо сказываются на моем чувстве юмора, — пожал плечами Витольд. — Так или иначе, госпожа Тальвер, инцидент исчерпан. Вы ведь направлялись к извозчикам? Позвольте, мы составим вам компанию. Дабы скрасить то нелестное мнение о калладцах, которое у вас могло сложиться.

— Я калладка, — буркнула Магрит. Дружелюбно-веселый, но вместе с тем какой-то покровительственный тон Маэрлинга ее задел. — Метрику показать?

На этот раз слегка покраснел Маэрлинг.

— Конечно, нет. Извините.

— И я не проститутка!

— Да что вы, в самом деле? — смутился «принц». — Я вовсе не к тому.

Эрвин дернул щекой.

— Извините, госпожа Тальвер. Мы бы все же хотели вас проводить. Создателя ради, не сочтите за оскорбление.

Последние сомнения в рэдском происхождении Эрвина у Магрит пропали. Она задумалась, какую цель могут преследовать эти люди, предлагая сопроводить ее с вокзала. Вряд ли у них могли быть дурные намерения. И вряд ли ей стоило ехать по городу одной, в юбке, запачканной вишневым соком, и красными от слез глазами. Объясняться еще и с жандармами Магрит совершенно не хотелось. А оба мужчины держались как люди, к которым ни один жандарм в здравом уме без большой надобности не подойдет.

Магрит еще раз грустно взглянула на солидно полегчавшую корзинку. Часть вишни испачкалась в пыли, что-то помялось. Вручать такой подарок ей совершенно расхотелось.

— Поедемте. И… большое спасибо.

— Совершенно не стоит благодарности, это вы доставляете нам удовольствие своим обществом! По пути мы заедем к Пуарэ. Это через две улицы, совсем рядом, у него отличная кондитерская, уж полкилограмма ягод он нам как-нибудь да ссудит. Сегодня Всемирный день взаимовыручки, — улыбнулся Витольд Маэрлинг. — Поедемте, госпожа Тальвер, пока остатки не померзли. Родимый, подвези! Адрес?

Магрит, недолго думая, назвала улицу и дом. Устроилась в пролетке, Эрвин и Витольд уселись по бокам и застыли, словно несли неусыпную стражу и сопровождали, как минимум, особу августейших кровей. Ехать между двух калладских офицеров — второй носил гражданскую одежду, но его выдавала выправка — да еще обращавшихся с ней, как с дамой, оказалось даже лестно.

По пути они действительно подъехали к шикарного вида кондитерской, в недрах которой Витольд Маэрлинг пропал минут на пять, и вернулся с корзинкой вишни, почти такой же красивой, как та, что Магрит везла утром. Никаких благодарностей и предложений принять деньги он не слушал с истинно дворянской учтивостью.

Все было бы просто замечательно, если бы Магрит по пути не поймала на себе несколько откровенно неприязненных взглядов.

Что-то изменилось в этом пронизанном солнцем и ветром городе за те неполные три месяца, которые она отсутствовала.

«Нужно будет спросить Наклза и зайти к Кейси».

Когда Магрит сходила с пролетки, учтиво поддерживаемая под руку Витольдом, она перехватила удивленный взгляд Эрвина, направленный на дом.

Нордэнвейдэ как будто хотел что-то спросить, но передумал и только поклонился ей, когда Магрит уходила.

Уже поднимаясь на крыльцо, она услышала, как Витольд говорит:

— А последний поезд, нужный тебе, отходит через час с четвертью. Будем возвращаться, перекусим в бистро на вокзале.

— А я никуда не еду, — отозвался Нордэнвейдэ.

Магрит позвонила в колокольчик. Она могла бы открыть дверь своим ключом, но не хотела застать Наклза врасплох. И еще меньше хотела не застать его дома.

Замки с той стороны защелкали почти сразу.

Судя по скрипу, пролетка тронулась.

— Сегодня не едешь? — еще расслышала Магрит вопрос Витольда.

— Сегодня и никогда, — глухо ответил Эрвин.

А перед Магрит возник Наклз. Маг нескольку секунд смотрел на нее, как на привидение, а потом отступил с прохода, давая дорогу.

Под скулой у него темнел здоровенный кровоподтек, но синева под глазами все равно казались еще глубже. В первую секунду рэдка просто испугалась, что вместо Наклза на нее вышел сказочный вурдалак, потому что по этому дому и не такое могло гулять средь бела дня. Но потом вурдалак взял у нее из рук тяжелую корзину, отставил в сторону и голосом Наклза ровно сказал:

— Не стой на сквозняке, тебя продует.

Даже не улыбнулся. В этом был весь он.

Магрит, плюнув на этикет и все фанаберии самого мага, повисла у него на шее. Больше всего ее удивило то, что Наклз, помедлив секунду, стиснул ее в объятиях в ответ.

А еще через несколько мгновений она поняла совершенно удивительную вещь: этот непробиваемо холодный человек плакал. Почти беззвучно, без всхлипов, с трудом сглатывая слезы, как плачут взрослые, выучившие, что плакать им нельзя.

Прежде чем Магрит успела произнести хоть слово утешения, он резко отстранился, отвернулся и скрылся в гостиной.

Рэдка несколько мгновений растерянно смотрела ему вслед, а потом стала развязывать бант на накидке, вслушиваясь в тишину. Она злилась на весь белый свет и особенно на Кейси с Зондэр за то, что Наклза оставили одного с его призраками. Кейси и вовсе обещала присмотреть за ним, когда Магрит уедет. То, что маг с изрядной изобретательностью выпихивал посторонних людей из своей жизни и кусался не меньше Гниды, еще не было поводом бросать его здесь, в холодном доме с неправильными тенями и мрачными тайнами.

— Наклз! Наклз, можно я пройду в дом? Я тебе не буду мешать. Я… я привезла тебе вишню, — не придумав ничего лучше, закончила Магрит немудреное описание реальности. Она еще могла бы прибавить, что скучала, но Наклз вряд ли представлял, что такое скучать по людям. Для человека, живущего в мире бессмысленной вселенской скуки, окружающие не могли играть большой роли.

— Магрит, ты что там встала? Проходи, конечно, ты как раз к обеду. Я приготовил омлет. Чисто технически, это можно есть, — преувеличенно ровным голосом сообщила полутьма гостиной.

Магрит с удовольствием разулась и повесила на крючок накидку. Шагнула в коридор. И только тут поняла, что все занавески в пределах видимости задернуты. Она быстро огляделась, высматривая другие странности. Долго искать не пришлось.

Зеркала и фотографии со стен маг не снял, но теперь на них были аккуратно нарисованы решетки. Магрит несколько секунд разглядывала свое лицо, выступающее из-за идеально ровных белых квадратов, а потом поспешила на кухню.

Наклз, стоя к ней спиной, возился с тарелками, перекладывая в них то, что технически являлось омлетом. Выглядел «технический омлет» не очень соблазнительно, но Магрит мужественно приготовилась изображать аппетит, в момент, когда она разглядела решетки, мигом пропавший.

— Нервы ни к бесу, — сообщил маг, выставляя немудреную снедь на стол. Говоря, он несколько кривился. Наверное, кровоподтек доставлял ему неудобства. Магрит все соображала, где же он мог удариться таким образом. Сама мысль о том, что не он ударился, а его ударили, ей даже в голову не приходила. — Ты извини.

— Ничего, понимаю, — соврала Магрит и тут же застыдилась собственной лжи: много она в поведении Наклза понимала, как же. Рэдка вымыла руки, уселась за стол напротив мага и стала с преувеличенным энтузиазмом ковырять вилкой омлет. Кулинарные таланты Наклза ничего особенного собою не представляли, но и видимой угрозы для жизни не несли. — Вкуснятина, между прочим! И ты скрывал, что здорово готовишь…

— Магрит, мою стряпню не всегда ест даже приблудная кошка, которая имела несчастье окотиться на заднем дворе.

— Котята! — сперва обрадовалась, а потом подумала Магрит. Наклз с его аллергией одну Матильду-то еле переносил. Какие уж там котята. — Ты, наверное, их дворнику отдал?

— Если бы я хотел отправить их на дно Моэрэн, это можно было бы сделать без пересадок, — снова чуть скривился маг. — Хотя ночами они орут как грешные души в аду, если верить священникам.

— Можно отдать самого симпатичного котенка Кейси. Она их любит и обрадовалась бы…, - Магрит осеклась, потому что лицо Наклза, и до этого мало что выражавшее, вдруг застыло как маска.

— Да нет, она не обрадовалась бы, — после паузы заметил он. — Значит, Мондум тебе не писала.

— Почему же, еще как писала!

Вспомнив эти письма, рэдка невольно улыбнулась. Советов о том, как правильно вести себя с Миклошем, она спрашивала и у веселой легкомысленной Кейси, и у спокойной серьезной Зондэр, чтоб соблюсти верный баланс. Последняя в ответном письме разразилась наставлениями о том, чего можно и чего нельзя делать. К ее чести сказать, суховатыми, не слишком длинными и максимально конкретными. Вот уж она казалась последним человеком, от которого можно получить рекомендации, как избежать нежелательной беременности, но именно от Зондэр Магрит их и получила.

— Наклз, а что случилось-то?

— Кейси похоронили неделю назад.

Магрит тупо молчала, пытаясь осознать смысл услышанного. Он был предельно прост и все равно как-то ускользал.

— Как так, погоди… Кейси умерла?

Кейси — всегда веселую, красивую, смеющуюся — оказалось совершенно невозможно представить мертвой. Здесь дело было не во всяких глупых аллегориях, вроде «свечу задули», «солнечный лучик погас». Просто воображение Магрит отказывалось рисовать эту картину.

— Убили.

— Как… Кто? — Магрит не могла вообразить изверга, способного на такую бессмысленную жестокость. Кейси только-только исполнилось двадцать пять, вся ее жизнь лежала впереди, как залитое солнцем пшеничное поле. И она прожила бы эту жизнь просто чудо как хорошо, для себя и для всех кругом: Кейси жертвовала на сиротские дома и пекла отличные пироги, делала прекрасные фотоснимки и учила Магрит грозным падежам морхэнн, она всех любила — а кое-кого так и вовсе любила больше, чем следовало бы — и никому не мешала.

— Главным образом, конечно, я. Но и Дэмонра, Мондум, Рэссэ, Дэм-Вельда и Аксиома Тильвара тоже постарались, — ровно перечислил Наклз, как будто речь шла о ценах в меню.

— Наклз! Скажи по-человечески, пожалуйста.

Маг дернул плечами, словно ему сделалось холодно:

— Кейси застрелилась в день суда над Дэмонрой.

— Кто бы мог подумать, что она так ее любит, — пролепетала Магрит, не веря своим ушам.

— Подумать могли многие. Но никто не подумал.

И тут Магрит озарило. Уж Наклз-то видел вероятности. Читал их, как открытую книгу. Он не мог не знать.

— А Дэмонру осудили?

— Можно сказать, ее временно оправдали, — неохотно ответил маг после затянувшейся паузы и еще более нехотя продолжил, — дальше она будет объясняться уже не с дэм-вельдскими богами, а с калладскими чиновниками или военными, как повезет. Это будет легче.

— Ты знал? — насторожилась Магрит.

— Что именно я должен был знать?

— Что меняешь мертвую Кейси на живую Дэмонру. Знал или нет?

Наклз дернулся, как будто Магрит влепила ему затрещину.

— Знаешь, у тебя довольно смешное представление об обменных курсах. И адской биржи, о которой ты говоришь, не существует.

— Наклз, ты без вывертов скажи, ты знал или нет?

— Это правда имеет какое-то значение, ты считаешь? — полюбопытствовал маг, помешивая чай. Магрит, возможно, и поверила бы, что он совершенно спокоен, если бы металл мелодично не позвякивал о фарфор.

— Да, Наклз, я считаю, что это как раз имеет очень большое значение! — рявкнула она, вскакивая. Грохнул упавший стул, а скатерть, в которую рэдка вцепилась пальцами, поехала. Чашку Магрит спасло только то, что маг с неожиданной для него ловкостью подхватил ее у самого края.

— Не стоит бить фамильный фарфор и впадать в тон Мондум, он тебе до крайности не идет. Ты все же не разобиженная на жизнь старая дева, — вполне равнодушно сказал Наклз, но глаза на Магрит так и не поднял. — И, если тебе нужен ответ, четко сформулируй вопрос.

Магрит не хотела формулировать никакой вопрос. Она хотела сказать, что души у Наклза нет. Что он мог не любить Кейси, сколько ему угодно — сердцу не прикажешь — но так цинично швырять ее между Дэмонрой и судьбой права не имел, потому что ни у одного человека на земле вообще нет такого права. Своей жизнью можно жертвовать, чужой — нельзя. Это было просто как правда.

— Очень… очень жестоко, слышишь! И бессмысленно! И вообще все жестокие вещи — бессмысленны, понимаешь?!

— А бессмысленные — жестоки, Магрит. Например, этот допрос.

«Зондэр приютит меня до завтра. А завтра я уеду в Белый Поток. Все».

Магрит повернулась, чтобы уйти. Человек, не считающий нужным хотя бы смотреть на нее, когда с ней разговаривает, вряд ли заслуживал, чтобы его слушали. Слова мага — глухие, какие-то стертые, словно им приходилось продираться через воздух, теряя куски по пути — догнали Магрит на пороге гостиной:

— Я знаю, что с вероятностью в восемьдесят девять процентов ты сейчас отправишься к упомянутой Мондум, а потом с вероятностью в пятьдесят семь процентов погибнешь в погроме, потому что ей будет не до тебя. Я знаю, что в оставшихся сорока трех процентах ты сумеешь удрать из столицы под поездом — тебе ведь не впервые встретятся феерические идиоты вроде жандарма, пропустившего тебя сюда — и с вероятностью еще в полтора процента мы с тобой даже свидимся снова, хотя и под другими именами и в другой стране. С вероятностью в шестьдесят процентов такой страны как Каллад через две зимы не будет на картах. В общем, Магрит, я знал и знаю много вещей, которые никому ничем не помогут.

— А ты знал, что Кейси тебя любила?

— А вот это совсем уже не из области вероятностных исходов. И еще это совершенно не твое дело, девочка.

«Девочка» Магрит не задела. Скорее она доказывала тот удивительный факт, что ей удалось задеть мага.

— Так знал? — перешла в атаку Магрит, возвращаясь в кухню и упирая руки в бока. Она как-то помимо логики чувствовала, что у нее в первый и, вероятно, в последний раз в жизни позиция сильнее, чем у Наклза. И что как бы он ни выворачивался, и каким бы умным ни был, сейчас маг проигрывает и сам это знает. И еще очень не хочет, чтобы реализовались те самые восемьдесят девять процентов, при которых она сейчас уйдет, хлопнув дверью. В противном случае он бы с ней уже не разговаривал.

— Знал, конечно, и недооценил масштаб проблемы, — Наклз тоже встал и отвернулся к зашторенному окну. Магрит почти не видела его лица. — Я считал это интеллигентским вывертом столичной золотой девочки. Впрочем, интеллигентские выверты тоже иногда кончаются пулями.

— Так Кейси убили интеллигентские выверты?

Маг потер виски, словно у него раскалывалась голова, и почти жалобно ответил:

— Ее убила пуля, вылетающая из ствола на скорости двести тридцать метров в секунду. Магрит, зачем ты мне это говоришь? Что я тебе сделал? Я не понимаю, чего вы теперь от меня добиваетесь. Скажи, какое ошеломительное признание ты хочешь из меня выбить, я его повторю и все, ладно?

От этого «что я тебе сделал?» Магрит стало тошно. Наклз не был приятным человеком: он походя бил словами и бил больно. Холодный эгоист, без чувств, а порой и без совести. Маг не то чтобы презирал, а попросту игнорировал вещи, которые для Магрит являлись святынями. Вот только калладскую метрику, избавившую ее от массы проблем, тоже купил Наклз. А заодно он же купил ей саквояж, шляпку с лентами, платье, надетое на ней, билет до Виарэ и обратно и вообще практически все, что у нее теперь было. И даже не подумал попросить что-нибудь взамен. В конце концов, добрые поступки, даже отдавая холодком, оставались добрыми поступками. Да, он относился к ней как к приблудной кошке, с той поправкой только, что она умела говорить и ему приходилось периодически отвечать, но вряд ли от профессионального мага кто-то мог бы ждать большего. От почти калладца в адрес почти нелегального мигранта и этого ждать не следовало.

Наверное, то, что он сделал для нее, было важнее чем все, что он сказал и мог сказать. И, наверное, все, что произошло между ним и Кейси, так и должно было остаться между ними.

Уж во всяком случае, не Магрит имела право его судить и прощать.

Рэдка сжала пальцы, чтобы унять дрожь, и тихо ответила:

— Прости меня. Прости, пожалуйста. Я… я просто буду страшно по ней скучать. Она была очень хорошая.

Наклз стоял, прикрыв глаза рукой. Вторая — сжатая в кулак — у него тряслась.

— Скорее всего, ты права, и она действительно была очень хорошая.

— И ты очень хороший! Наверное, это просто… просто…

— Что именно кажется тебе здесь простым, Маргери?

Магрит вздрогнула. Наклз впервые назвал ее по имени, не уродуя его на калладский манер. Видимо, ему действительно пришлось очень плохо.

— Я просто подумала… если Кейси хорошая, и ты — хороший, и Дэмонра — хорошая, а все вот так, значит, наверное, это мир плохой.

У Наклза задрожали плечи. Сначала Магрит показалось, что он, наконец, разрыдался, но потом она поняла, что маг смеется так же беззвучно, как плакал с полчаса назад.

— Блестящий логический вывод, Маргери. Но я должен тебя разочаровать: проблема не в мире. Вернее, в мире есть только одна по-настоящему большая проблема, но она лежит скорее на нашей стороне, чем на его.

— Это какая? — навострила уши Магрит. Ей казалось, что сейчас она узнает какую-то страшную тайну, которая объяснит все разом. Может, заговор могущественных человеконенавистников, или роковую ошибку в наследственности некоторых людей, или некий чудовищный вероятностный закон, неумолимо заставляющий зло порождать все большее зло в каждом новом круге.

Все, что угодно, но не то, что Наклз ответил, просто и устало:

— А неразрешимая, Маргери. Мир справедлив.

— Что?!

— Не замечал у тебя проблем со слухом. Но да, мир справедлив.

— Как так?

— Абсолютно справедлив, Маргери. И вот это та проблема, с которой каждый из нас рано или поздно сталкивается. А там уже начинаются интеллигентские выверты, поступления в армию без малейшей склонности к военному делу, мальчишки, обкачанные наркотиками, и горластые патриоты, пытающиеся перепатриотить друг друга в чистом поле. Ну и все прочие, с нашей точки зрения паскудно выглядящие, проявления его абсолютной справедливости.

Больше всего Магрит напугали даже не слова Наклза — он говорил какую-то настолько парадоксальную, но интуитивно страшную муть, что смысл улавливался с трудом — а сам тон. Мало того, что маг нес жутковатую чушь, он явно верил в нее. А Наклз вряд ли был способен поверить хоть во что-то, не имея твердых доказательств.

— Это какая-то злая шутка. То, что ты говоришь.

— Нет, это Аксиома Тильвара в самой общей ее трактовке. Мне кажется, если бы ее преподавали вместо нравственного закона, обывателям бы жилось лучше. Вас с детства кормят враньем о пользе добрых дел. А потом вы пускаете себе пулю в голову, столкнувшись с тем неприятным фактом, что мир не поделен на квадратные поля черного и белого цвета и не торопится выдавать ответные конфетки.

— Лучше пустить пулю в голову себе, чем соседу! — огрызнулась Магрит, чтобы хоть что-то противопоставить этой холодной страшной правде. Которая, как ей хотелось верить, все же правдой не была, даже если в нее верил такой умный человек, как Наклз.

Маг пожал плечами:

— Лучше головой думать, а стрелять ходить в тир. Извини, Маргери, если тебе не нравится то, что я говорю. Никакой другой правды я тебе предложить просто не могу. Я ее сам не знаю.

— Но это правдой быть не может!

— На основании того, что она лично тебе неприятна? На том же непреложном основании в мире не может быть слякотного ноября, ворующих политиков и цензовых законов.

Магрит вспомнила немногие лекции Кассиана по идеальному социальному устройству и сделала практически запредельное мыслительное усилие:

— Это частности. Цензовые закон и ворующие политики — частности отдельно взятой страны.

Наклз даже не опустился до опровержения этой идеи.

— Ну или группы стран, или даже всех стран, неважно. Но небо, Наклз, небо-то для них закрыто! — скороговоркой продолжила Магрит.

— На тяжелый амбарный замок? Или как-то еще? — презрительно полюбопытствовал маг.

— Ты сам прекрасно знаешь, как!

— Как раз об этом ничего я не знаю. Ваши клирики обещают справедливость на небе, поскольку ничего не могут предложить на земле, кроме этого утешения. Мол, паши, сей и жни, а потом отдавай урожай богачу-помещику, и всегда помни, что лет через пятьдесят ты сможешь сказать ему: «Пошел прочь — небо мое!», а Заступники помогут выпроводить обидчика, если он слов не поймет. И тут-то сбудется вековая мечта и отольются кошке мышкины слезы. Это сказка из того же разряда, что Беловодье с молочными реками, где все поровну и работать не надо, которую обещают уже не клирики, а инсургенты и провокаторы всех мастей. Независимо от того, какая сказка тебе милее, ты делаешь неверный вывод из неверной предпосылки. Мир не будет справедлив где-то там, он уже справедлив здесь, нравится нам это или нет.

— Наклз…

— Маргери, довольно меня перебивать, ужаснешься потом наедине с собой, вселенская трагедия — дело индивидуальное. Ты или хочешь узнать кое-что о мире, или нет. Во втором случае предлагаю вернуться к омлету или моей безнравственности по отношению к Кейси, если угодно.

— А в первом?

Наклз тяжело вздохнул, опустился на стул и подпер подбородок ладонью.

— А в первом — коньяк стоит у граммофона в гостиной, принеси мне стакан и себе — рюмку. Закуску я соображу. Есть вещи, которые в трезвом виде сложно объяснить и еще сложнее — понять.

Магрит, ушам своим не веря, быстро сбегала и исполнила несложную просьбу мага. Водрузила на стол бутылку отличнейшего коньяка, поблескивающего тремя золотыми звездочками, и запрошенные емкости. Дальше было труднее. Рэдка в жизни не пила ничего крепче вина и вовсе не чувствовала желания пробовать вещь, у которой даже запах горчил невыносимо. Наклз щедро плеснул себе и чуточку налил Магрит. Сам выпил залпом, даже не поморщившись для приличия, а она попробовала, обожглась, закашлялась, но все же проглотила. Наклз протянул ей конфету и фыркнул:

— Ну что, начинаем урок математики для невежественных романтиков?

— Угу…

Маг снова разлил коньяк и подвинул Магрит рюмку:

— Хорошо. Тогда пей и слушай. И будь снисходительна: бесовски давно не читал лекции для первокурсников… Для начала — и это очень важно — выбрось из головы ту сказку, что справедливость имеет какое-то отношение к людям, а мы все пришли в мир быть счастливыми. Это, как я уже говорил, рассказывают ваши священники — и всякие там социалисты-утописты, которые за неимением возможности дать вам приличную жизнь сейчас обещают рай на земле в третьем поколении. Про небо они знают не больше тебя или меня. Наверное, если бы там была благодать, кто-нибудь бы обязательно вернулся оттуда с хорошими вестями.

— Думаешь, там плохо?

— Думаю, «там» не существует, но это не то, о чем я могу тебе хоть что-то рассказать. Все, что можно с уверенностью утверждать, сводится к одному простому факту: мы здесь ненадолго по сравнению хотя бы со сроком существования этого «здесь». И не стоит думать, будто каждый кусочек упорядоченной материи, залетевший сюда на полсотни лет, что-то решает.

— А кто тогда решает?

— А это как посмотреть. Рэдская юдоль. Аэрдисовский Промысел. Калладский рок. Нордэнская Вьюга. Горский секмет. Виарская стезя. Справедливость, необходимость и необратимость. Иными словами, Аксиома Тильвара. Как-то более научно звучит, чем судьба, правда? И более утешительно, что ли. Мне как-то всегда было легче получать затрещины от непогрешимой Аксиомы, чем от диковатой Вьюги.

— А она точно существует?

— Кто? Вьюга? В наших с тобой интересах, чтобы ее не существовало. Для твоего понимания: нордэны считают, что раз в энное количество лет, когда мир перестает быть красивым, красота приходит и спасает его сама, делая чистым, белым и светлым. К сожалению, перед этим он успевает побывать очень грязным и красным. Ты же не хочешь пережить три страшные зимы, когда война будет и на земле, и в небесах? Лично я не хочу. Мне обязательно нужна какая-нибудь Виарэ, где за деньги можно окопаться хоть до скончания мира и перековки солнца.

— Да нет. Я про эту Аксиому твою.

Наклз пожал плечами:

— Ну, как говорится, всегда есть положительная и отличная от нуля вероятность. Лучше бы Аксиома существовала.

— Почему?

Маг в третий раз разлил коньяк по емкостям, но пить не спешил. Не то рассматривал напиток на просвет, не то подбирал слова.

— Это забавно, Магрит, но мне лично она нужна, поскольку снимает все остальные «почему» в этом мире.

— Так их не любишь?

— Почему — применительно к прошлому — как по мне самый чудовищный и бессмысленный из всех вопросов. Почему — это для настоящего и для будущего. Так или иначе, любое «почему» — вопрос не ко мне. «Почему» все устроено именно так, как устроено, тебе расскажет Кассиан или любой священник — они-то это доподлинно знают. А я могу только примерно рассказать, что именно происходит и, скорее всего, будет происходить. Насчет существования Аксиомы Тильвара…

Наклз поднялся и прошелся по кухне туда-обратно. Магрит не в первый раз удивилась, до чего тихо он двигается и как легко обходит препятствия на своем пути. Она бы в жизни не назвала это ловкостью, изяществом или грацией. Но маг никогда ничего не цеплял, не толкал, не ронял. Как будто природа, лишив его такта при общении с людьми, в качестве компенсации подарила какую-то особенную вежливость в отношении предметов.

«Бедный ты, бедный».

— Я не утверждаю, что все обязано стремиться к некоей Вселенской Гармонии — на этот счет при сотворении мира с моим мнением никто не справлялся, а добрые Заступники не являлись мне даже под наркотиками и ничего не рассказывали. Но лично мне приятнее думать, что у последствий есть какой-то конечный или хотя бы промежуточный смысл. Потому что, если нет его, то есть стотысячная армия профессиональных психопатов, говорящих с пустотой, и, что даже хуже, есть правительства, которые их слушают и поступают в соответствии с тем, что им наобещают. И тогда в будущую бойню нас втягивает не некая чудовищная с нашей точки зрения, но все же необходимость, заложенная в самом мироздании, а бред параноиков, подслушанный и повторенный дураками.

— Но подожди, она же не говорит «иди и воюй»… А что она утверждает вообще, эта Аксиома Тильвара? Ну, аксиомы обычно что-тоутверждают, и вроде принимаются без доказательств, — напрягла мозги Магрит. В толковый словарь после насмешливого совета Наклза она все же заглянула, и «аксиома» как раз начиналась на «а», до нее она добралась.

— А это неправильная аксиома, она как раз хищно требует доказательств, — криво усмехнулся Наклз. Магрит казалось, что этот тяжелый разговор в какой-то степени мага забавит. А, может быть, он просто соскучился по человеческой речи. Магрит была далека от мысли, что ему часто наносят визиты. — На самом деле, она говорит следующее: будущее в настоящем. Граница, отделяющая первое от второго, условна и существует только в нашем сознании. То есть не является материей, если вспомнить, что материя — не зависящая от разума объективная реальность. А мы не можем воздействовать ни на что, кроме материи. Если серьезно, в долгосрочной перспективе будущее не меняется, Маргери. На самом деле, оно и в краткосрочной или среднесрочной не особенно-то меняется, но необратимость последствий как-то принято иллюстрировать на примере долгих грядущих лет.

— Тогда я не понимаю, зачем нужны «Вету», «Цет» и все остальные. Если будущее неизменно.

Наклз поморщился:

— Уж поверь, я тут понимаю не больше тебя. А «Вету», «Цет» и их социальная роль… Допустим, у власти стоят оптимисты. Я бы даже сказал, идеалистически настроенные идиоты. Это такие блаженные, которые верят, что от них и вправду что-то зависит. И да, это они строят будущее, разумеется, народы в него ведут…

— А не они?

— Разумеется, нет. Роль личности в истории — прекрасная пропагандистская сказка, которая может заставить тебя хорошо учить уроки в школе и унтер-офицера прилежно дослуживаться до генерала, но никакого столкновения с реальностью она не выдерживает.

— Подожди… Кто же тогда, если не мы сами?

— Будущее строит себя само. И — это чтоб ты не питала глупых иллюзий — ему совершенно нет дела до того, будешь ли его маленьким кирпичиком ты или кто-то другой. Нас в одном Каллад сто миллионов уникальных и рожденных непременно быть счастливыми… Кстати кровь склепывает, гм, материал лучше любого цемента.

Наклз, за время своей короткой лекции опрокинувший уже третий стакан, все еще выглядел вполне трезвым. Разве что донельзя издерганным. Магрит же хотелось то ли плакать, то ли молиться. Все, что сказал маг, было слишком плохим для правды. Просто плохим — и все. Возможно, достаточно умным и правдоподобным, но все равно — плохим.

— Но Наклз… Но этого же просто не может быть.

— Почему? — хлестко спросил маг. — Потому что нам не нравится?

— Потому что это жестоко и бессмысленно.

— Ошибаешься, Маргери, это как раз вполне осмысленно, хотя и жестоко. Никакой другой осмысленной концепции мне не рассказывали. Будущее строит само себя, и мы все в нем вполне взаимозаменяемы. И — раз уж ты так хотела знать, зачем нужны всякие цетники и вету — отвечу. Чтобы взаимозаменять. Каждый раз, когда мы кого-то спасаем, кто-то умирает. И когда рэдская сестра милосердия под пулями вытаскивает с поля боя раненого солдата, а все Заступники в небе аплодируют ей стоя, калладская шашка раскраивает череп кому-то, кто имел все шансы вернуться домой. Потому что мир всегда остается прежним. Я думаю, трех рюмок тебе как раз будет достаточно, чтобы понять, а четырех — чтобы забыть навсегда. Рекомендую так и сделать.

Магрит долго пыталась осознать смысл сказанного. Сперва ей снова хотелось кричать, что это ложь. Потом захотелось заплакать, метнуть бутылку в стену, высадить окно. Потом она медленно опрокинула рюмку для храбрости и сказала Наклзу в лицо:

— Да вы тогда все хуже, чем просто убийцы.

— Конечно, — почти весело согласился маг. Серые глаза поблескивали как у человека, рассказавшего не вполне пристойную, но убийственно смешную шутку. — Мы еще и воры. Но ты-то хорошая рэдская девочка, так что можешь спокойно нас ненавидеть.

— То есть будущее не меняется совсем? — проигнорировала выпад Магрит.

Ответ последовал после довольно долгой паузы, которую маг залил еще половиной стакана коньяка и, наконец, изволил скривиться и отломить кусок шоколадки:

— Будущее не меняется к лучшему. Как бы ни хотелось верить в обратное. Итог задан экзогенно.

— Что? Экзо…

До буквы «э» в толковом словаре Магрит не дошла, на «в» ее запал кончился.

— Экзогенно — значит со стороны, внешне. Ладно, Маргери, давай так: существует причинно-следственная связь событий, которая стабильна — потому что дважды два стабильно четыре и не станет пятью по средам или потому, что мне так хочется. И существуют хаотические — бессистемные — попытки эту связь нарушить. Которые обычно не заканчиваются хорошо. Скажу больше: на самом деле они никогда хорошо не заканчиваются. Просто порой, чтобы окончательно оценить последствия, должно пройти некоторое время.

События, которые происходят ранее — ну или должны произойти, исходя из логики, потому что время так же условно, как и мы с тобой — первые, те самые, обусловленные причинно-следственной связью и равнодействующей всех сил, оказавших на них влияние, оставляют некий след на… можешь называть это тканью мирозданья вслед за поэтами, как угодно. Наши термины скучнее и тебе не пригодятся. Говоря примитивно, они формируют некую ось, первичный поток. Все остальные события могут только в большей или меньшей степени колебаться вокруг этой оси, но расхождение не бывает значительным.

— А еще попроще можно? Или предел достигнут?

— Предел чего? Благоразумия? Лежит далеко позади, раз уж я тебе такие ужасы рассказываю. Хорошо, давай с примера, хоть это и не совсем правильно. Итак, допустим, перед нами студент, с, гм, повышенной устойчивостью к восприятию информации. Он отдыхал весь год, но на носу экзамены, и, как следствие, отчисление, возможно, огорченные маменька с папенькой и прочие ужасы. Студенты — народ, который не отчаивается. И вот, наш студент, из всего курса усвоивший только то, что «маги видят будущее», — при этих словах Наклз скривился совершенно натурально, как от зубной боли, — решает, что за некоторое вознаграждение хороший вероятностник скажет, какой именно билет стоит выучить — дешевле же, чем идти с взяткой ко всем принимающим поочередно и в деканат заодно. Предположим, наш герой находит такого специалиста, а специалист соглашается — это единственное допущение в нашем примере, потому что как раз специалист бы не согласился. Но допустим, он был сердобольный, потрепыхался немного, объясняя, что так ничего не получится, но слезы студента растопили ледяное сердце. И наш герой узнает, что вытянет билет номер пятнадцать. Который тем же вечером и учит. Приходит на экзамен и… угадай, что происходит дальше?

— А что происходит дальше?

— А дальше происходит то, что наш герой вытягивает билет под номером двадцать один, неубедительно мычит что-то печальное и идет домой, в душе проклиная подлого «мага», который так цинично ему соврал. Совершенно незаслуженно. Потому что вероятностник сказал чистую правду. Если бы студент ничего не спросил, он вытянул бы пятнадцатый билет и завалил экзамен. А так он провалился, вытянув двадцать первый. Но суть в том, что экзамен все равно не сдан. А теперь экстраполируй эту печальную историю на все прочие аспекты жизни и пойми…

Слово «экстраполируй» тоже было на букву «э» и из загадочной для Магрит области, но кое-что в этой истории ей показалось странным и без умных терминов.

— Погоди! А если студент все же возьмется за ум и выучит не только пятнадцатый, но и все прочие билеты?

— Тогда по дороге на экзамен ему на голову, скорее всего, упадет кирпич. По счастью, на такие жертвы студенты решаются куда как реже. Вообще, чтобы ты понимала, отклонения от первичного потока стремятся к нулю, таков закон. Если говорить совсем уж примитивно, можно нечеловеческими усилиями отыграть пару партий в покер, но не изменить, допустим, итоги войны. Победители останутся победителями, проигравшие — проигравшими, а мертвые — мертвыми.

— Ужасно, — грустно сказала Магрит, веря и не веря одновременно.

— Ужасно не это, — вполне лекторским тоном заверил Наклз, рассматривая на просвет стакан. — Ужасно то, что существует еще один закон, касающихся попыток манипулировать первичным потоком, последствия которого обойти пока никому не удавалось. Я, разумеется, исключаю феномен «бокового коридора», о котором после. Известно, что всякое действие порождает противодействие. Так вот, в случае операций с вероятностями противодействие всегда будет несоизмеримо больше, чем действие, которое его повлекло. Соотношение сил ну… примерно, как между хлопком по плечу и ударом шашки в исполнении Магды Карвэн, если не хуже. «Хуже» происходит довольно часто.

— А за что бывает это «хуже»? — живо заинтересовалась Магрит. Магда ее никогда не била, но масштаб катастрофы представлялся без особенных усилий: улыбчивая нордэна легко гнула в пальцах монеты.

— За попытку так или иначе вмешаться в чужую жизнь. Если совсем примитивно, попытка нечестно сдать экзамен, безусловно, провалится, но с большей вероятностью сойдет студенту с рук легко. В нашем примере, вероятностник бы заплатил дороже, если бы не формально ответил на вопрос о номере билета, а, допустим, сделал бы так, чтобы самый строгий преподаватель на экзамен прийти не смог. Собственно, нам никто никогда не платит за то, чтобы мы называли номера билетов — только за сданные экзамены. Рухнувшие мосты. Заклинившие пистолеты. Горы, расколотые новым ущельем. В газетных заголовках это называют куда более красиво, а самые талантливые вероятностники даже избегают определений вроде «сенсация» и «внезапно» в передовицах. Нас для этого нанимают, хотя в девяноста девяти процентах случаев формулировка запроса звучит по-другому. По большому счету, любую задачу мы решаем в два этапа: сперва досконально выясняем, какой именно результат хочет получить наниматель, а потом — возможно ли это в принципе, и, если да, какой ценой. Если нет — какой очень дорогой ценой. Такие дела, Маргери.

— Ты очень не любишь свою работу, да?

Наклз фыркнул:

— Без нее я, вероятно, пахал бы в поле от утренней зорьки до вечерней и, в лучшем случае, оставил бы детям домишко, корову да пару сапог. Правда, дети бы у меня все-таки были. Не знаю. Дело не в работе, дело в заказчиках. Без шуток, специалисты с низким классом порою занимаются вполне полезными делами: удои всякие и всхожесть озимых повышают.

— Мне как-то не верится, что ты бы стал заниматься удойностью.

— Почему нет? Я вырос в селе и знаю, с какой стороны подходить к корове.

— Ты очень… городской даже для городского, не говоря уж про деревенского.

Наклз пожал плечами, но возражать не стал.

— А как именно… ну… как именно вы работаете? Предска… Ну, прикидываете, что будет и как с этим быть?

— Технически Мглу ты можешь просматривать и вперед, и назад. Я бы, конечно, не стал называть подобные вещи путешествием во времени, хотя чем-то подобным они отдают. И если, просматривая во Мгле вероятности будущих событий, ты вряд ли сумеешь увидеть что-то такое, чего не увидят и не примут во внимание все остальные, то с прошлым все не так однозначно.

— Подожди… разве же вероятности бывают в прошлом?

— Да. Единицы и нули. То, чего ты никогда не встретишь в текущих вероятностях.

— Ну, это более-менее понятно. На фоне всего остального.

— Тогда делаем следующее мыслительное усилие и представляем одну очень простую вещь. — Наклз допил содержимое стакана, снова даже не поморщившись, а потом с совершенно тем же отрешенным выражением лица запустил им в стену. Брызнули осколки. Магрит дернулась, но удержалась от вскрика. — Какие у него были шансы уцелеть? — безмятежно полюбопытствовал маг.

— Э… никаких.

— В ту самую секунду, как я его швырнул — уж точно почти никаких. Но еще десять секунд назад я мог его не куда не швырять, а поставить обратно на стол. И все. Никакой трагедии, все живы.

— Извини, я, видимо, совсем мало понимаю…

— Все вероятности в прошлом действительно выглядят как нули и единицы, если смотреть от настоящего момента. Но не все они выглядят как нули и единицы, если ты смотришь на них из условного прошлого, то есть из Ближней или Дальней Мглы. Мглу как раз делят на Ближнюю и Дальнюю именно по тому принципу, в каком виде она отображает уже реализовавшиеся исходы. И тут-то, Маргери, начинаются самые настоящие чудеса. Как в сказке. В том смысле, что чем дальше, тем страшнее.

— Расскажи, — попросила Магрит. Ее, если уж быть до конца честной, не столько интересовала Ближняя и Дальняя Мгла, сколько замкнутый человек, неожиданно пустившийся в самый длинный и живой их диалог на ее памяти. Хотя это скорее был монолог, прерываемый ее глупыми вопросами.

— Ближняя Мгла — условно говоря, это последние три-четыре дня, если вообще смотреть на Мглу с такой точки зрения — показывает не только нули и единицы, но и любые другие величины между ними. И они отлично прослеживаются во времени, если крутить его «вперед». Та вероятность, которая в итоге реализовалась, возрастает, та, что не реализовалась — уменьшается, и все идет как надо. На самом деле, Ближняя Мгла дает отличный материал для анализа, и только. Ты отслеживаешь изменения нужного параметра, уясняешь закономерность, проверяешь, точно ли уменьшается вероятность реализации альтернативного события или событий, а потом с умным видом выдаешь прогноз, который, скорее всего, окажется верным. Все взаимосвязи и влияния учесть все равно невозможно, но, если учтешь те, которые наиболее сильно коррелируют с рассматриваемым параметром, скорее всего, ты не ошибешься. Неучтенные факторы, конечно, остаются и никуда не исчезают, но, в классической теории вероятностных манипуляций они не играют большой роли. Потому что будущее обычно стабильно. Не в плане стабильно хорошо и спокойно, а в том смысле, что вероятности не смещаются резко под воздействием случайных факторов. Если это все же происходит, значит, мы, скорее всего, изначально неверно оценили причины и случайности не так случайны, как хотелось бы думать. Но я отвлекся. Речь шла о разнице, между Ближней и Дальней Мглой. В Дальней Мгле вероятности условно будущих событий не так стабильны, как в Ближней. Там реже встречаются четкие тенденции, когда одна альтернатива устойчиво стремится реализоваться, а другие стремятся к нулю. И — что самое важное и самое страшное в нашей сказке — там вероятности меняются.

— То есть прошлое меняется, а будущее — нет? Это… это просто очень странно.

— Будущее не меняется ровно потому, что его не существует. Не существует без конкретно определенного прошлого, если так понятнее. И самая жестокая ирония судьбы заключается в следующем: будущее можно эффективно менять только из Дальней Мглы. В настоящем, и даже в Ближней Мгле мы не более чем играем в поддавки, заменяя одни коэффициенты другими. Иногда с успехом, но обычно — без него. В долгосрочной перспективе вероятностные манипуляции в настоящем не меняют ничего. Это как отнести часы в заклад ростовщику и еще взять в долг сверху — получаешь гроши, выплачиваешь чудовищные проценты, а когда — и мы говорим о большой удаче — поднакопив, идешь назад, чтобы вернуть свое и чужое, то забираешь все те же часы, только с трехкратным убытком. Все.

— Про ростовщика я поняла. Но тогда вы можете править прошлое, да?

— А ты можешь торговать собой. А любой лавочник может убить. То, что мы что-то можем, не значит, что мы должны.

— А воровать у людей жизни из настоящего вы, значит, должны?

Маг фыркнул:

— Если не думать о людях как о людях, это, знаешь ли, проще. Смотришь в стену, думаешь о деньгах. Ну ладно, так и быть — о благе Рэды, или Аэрдис, или Каллад — смотря кто платит. Как юные девицы перед тем самым…

— Я не верю, что ты на самом деле так думаешь!

— Верить или не верить, как это сейчас модно говорить, дело совести. Зато теперь ты, по-видимому, начинаешь понимать, почему нас считают по головам и не дают шагу в сторону ступить без идеологически правильных некромедиков. В Аэрдис магов разве что на цепь не сажают и, помяни мое слово, если любезная твоему сердцу Рэда в итоге достанется империи со всей ее Создателевой благодатью — там будет ровно то же самое. Но вообще, Маргери, именно здесь ты не совсем права. Если бы ты меня дослушала, то заодно узнала бы, что мы не можем править прошлое. Вернее, технически-то мы это как раз можем. А вот потом запускается механизм, который я описал тебе раньше. Аксиома Тильвара. Противодействие к действию. Если совсем просто, попытка мага вернуться в прошлое и из Дальней Мглы «исправить» более серьезные события, чем покерный проигрыш, допустим, кого-то убить или спасти, в самом лучшем случае убьет только этого мага.

— И «самый лучший случай» наступает редко, конечно?

— Насколько мне известно, он не наступает вообще никогда. Я знаю только одного мага, рискнувшего на это пойти. Во все калладские учебники этот случай вошел как «Аксиома Тильвара», по имени участника событий, и претенденты данную аксиому проверить пока в очередь не строятся. И не столько потому, что за такие подвиги во всем цивилизованном и не очень мире предусмотрена смертная казнь.

— И чем славен этот Тильвар, раз в честь него назвали эту вашу самую главную аксиому?

— Да ничем особенным он не отличился. Родился, жил и умер, как все. А потом умер еще раз, но уже не как все, в застенках инквизиции. Что по тем временам, впрочем, тоже мало претендовало на оригинальность. Дело происходило в Рэде, лет эдак триста пятьдесят назад.

— Совсем ничего не поняла.

— Даже у меня мозги не настолько набекрень, чтобы я понял. Но, если вкратце, этот Тильвар, Алоис Тильвар, коренной эфэлец, служил придворным магом при одном рэдском корольке на час. Это случилось еще до Семидневной войны, когда Каллад Рэду завоевал. Но на нашей исторической родине, будем честны, и до калладцев между собой грызлись прилично. Это Кассиан потом сочинил, что у нас в Темные века была тишь, гладь да Создателева благодать, а недоразвитые нордэны люто завидовали, сидя на елках. Суть не в этом. А суть в том, что работал этот Тильвар на своего королька и работал бы дальше, но ему пришла в голову крайне опасная для мага блажь.

— Он захотел совершить переворот? — догадалась Магрит. В каждой рэдской сказке при короле-узурпаторе служил злой колдун, чарами проложивший ему дорогу к трону. В фольклоре ее земли маги вообще всегда являлись отрицательными персонажами, и, глядя на Наклза, она понимала, почему.

Наклз хмыкнул:

— Это относительно безопасная блажь. В Рэде такое можно было сделать за неделю что тогда, что сейчас. Нет, он решил жениться. В те годы четырнадцатилетним магам еще не выбивали романтизм из головы, рассказывая, как уберечься от сифилиса в борделе, так что все прошло хорошо. Он женился и собирался, наверное, прожить долго и счастливо, но тут как раз закончилась сказка и началась быль. Его жена умерла молодой из-за нелепой случайности — в колодец упала, бывают в мире глупости. А Тильвар вернулся домой из поездки недели на две позже этих событий и успел аккурат к поминкам. Он был хороший маг и знал, что из настоящего нельзя поменять практически ничего. Собственно, Алоис Тильвар и стал первым в истории человеком, сумевшим спуститься в Дальнюю Мглу и действовать оттуда. До него ее, кстати, просто считали преддверием ада — все серое, страшное и мертвые ходят.

— И что дальше? Он ее спас или она все-таки утонула?

— А вот тут и начинается самое неприятное. То, что она утонула, сказал Тильвар, и то, что он спустился в Дальнюю Мглу — тогда этого термина еще не существовало, он сказал, что пошел в ад — тоже сказал Тильвар. Вряд ли человек стал бы врать под нечеловеческими пытками просто для красного словца, особенно, если правда куда безопаснее. По документам — архивам монастыря, где на время эпидемии развернули госпиталь — некая Анна-Мария Тильвар умерла от оспы в первые недели. Дальше записи уже велись менее аккуратно: полагаю, события, вошедшие в историю, как Визит Серой леди, для тебя не новость. Рэда потеряла около пятой доли населения, Эфэл с Эйнальдом тоже знатно потрепало, докатилось даже до Аэрдис. Не пострадал только Каллад, уже тогда научившийся расстреливать беженцев на предельной дистанции, но это лирика и ее можно прочитать в учебнике истории. А вот то, что произошло потом, в учебники истории не вошло.

Сам Тильвар во время эпидемии не заразился, но, могу предположить, с ума сошел, иначе не стал бы на людях бормотать вещи, которые следует скрывать от собственной подушки. Спасибо брату короля, в его мемуары Тильвар попал. Даже больше, брат довольно подробно записал некоторые бредовые идеи Тильвара, а также его ошеломительные признания, данные под пытками. И тут вышла любопытная картинка, от которой, если вдуматься, становится страшновато. Связь Тильвара и вспышки оспы была очевидна в Ближней Мгле, и ее отследили. Наверное, отследили бы позже, если бы Тильвар не клялся, что он и вправду виноват. Сперва там, видимо, подумали, что он принес заразу из местечка, куда ездил, но в его городе люди заболели раньше, чем там. Брат короля вопил о гнусной измене — кстати, не прошло и пяти лет, как безутешный родич унаследовал трон родственника, случайно переевшего слив — и, так как Тильвар законно трудился придворным магом, попал наш герой прямиком в лапы к Инквизиции. Не утверждаю, что охранка выбила бы из него какие-то принципиально другие признания, но все же… Помимо сговора с нечистыми силами, отречения от Создателя и гнусного умысла сжить со свету всю королевскую семью, Тильвар сознался в том, что ходил в Дальнюю Мглу и там сделал так, чтобы его жена не упала в колодец. И все. Такая мелочь, верно? Просто женщина, которая должна была умереть, не умерла.

— Наверное, нет, не мелочь, — опасливо предположила Магрит. И подумала, что, наверное, промысел. Но говорить такие вещи профессиональному вероятностнику, конечно, не стоило. Они это называли как-то иначе. И еще у Наклза был очень странный взгляд. То ли он все-таки опьянел, то ли злую шутку рассказывал сейчас вовсе не ей. Маг с вызовом смотрел чуть выше плеча Магрит и неприятно улыбался.

— В любом случае, все случилось ровно так, как случилось. Видишь ли, Маргери, на самом деле в этой истории очень трудно что-то доказать. Вероятностники могут довольно свободно смотреть на прошлое и видимое оттуда «будущее», но — и это очень важно — мы, как и все прочие люди, можем воспринимать только одну реальность. Я знаю только то, что эпидемия оспы началась не весной или осенью, как это обычно бывает, а лютой зимой, и знаю, что она закончилась значительно быстрее, чем бывает в таких случаях, унеся с собой больше жизней, чем, опять-таки, обычно случается. И что нашлись люди с иммунитетом к ней, никак не связанные между собой, и что потом за ними гонялась Инквизиция, и что в итоге один из них стал отцом человека, спровоцировавшего и проигравшего Семидневную войну. Кстати, в калладских учебниках она называется «семигрошовой». Якобы именно столько стоило калладской казне разбить Рэду. Вряд ли, конечно, это так, но не слишком далеко от правды, я думаю. Суть не в этом. Суть в том, что все эти события — назовем их «потрясения» для простоты — имели нестабильные вероятности, реализовывались в последний момент — читай, были непрогнозируемы — и, как прямое следствие, совершенно неотвратимы. Тому, чего нельзя предвидеть, нельзя противостоять. Хочешь еще одну иронию истории, от которой пробирает дрожь?

— Давай.

— Винсен Второй, королек, при котором жил Тильвар, был настроен весьма прокалладски. Если бы не амбиции его брата — плюс долги эфэлской короне, конечно — и прилагавшиеся к ним сливы, добрая часть Рэды вошла бы в состав кесарии сорока годами ранее. В общем, Маргери, сначала случилась странная выходка мага, потом странная оспа, а потом совсем уж странная война. «Аксиому Тильвара» приняли без дополнительных доказательств.

— И за всю мировую историю нашелся только один маг, изменивший будущее в прошлом?

— Не думаю. Скорее нашелся только один маг, который при этом добился, скажем так, ощутимых результатов и что-то смог про них рассказать. Думаю, пытались многие, и, в основном, при этом просто умирали. Дальняя Мгла к такому располагает.

— Ты был там?

— Был.

— И что-то делал?

— Какой глупый вопрос, Маргери. Я думал, ты умнее.

— Ты не считаешь меня особенно умной.

— Потому что ты не особенно умна. Это ни в коем случае не упрек тебе. Твоего ума вполне достаточно, чтобы прожить хорошую, счастливую жизнь.

— Ты надо мной издеваешься?

— Я достаточно пьян, чтобы сказать, что я тебе завидую.

У Магрит порозовели уши. Она пыталась переварить огромный объем информации, обрушившийся на ее не вполне трезвую после коньяка голову. Боялась совсем ничего не понять и, напротив, боялась понять слишком много, чтобы мир сейчас не выстроится в холодную схему, где нет места людям с их мечтами и планами. И даже чуток гордилась, что Наклз рассказывал ей такие сложные вещи. Правда, где-то в глубине души у нее оставалось подозрение, что маг говорит не с ней.

— Я не поняла одной вещи, — заметила она через минуту.

— Всего только одной?

— Ты сказал, по первому правилу, отклонения от оси, ну, как его, первичного потока, стремятся к нулю. Как же объяснить гибель тысяч людей, последовавшую за ошибкой мага? Разве это не отклонение?

— Разумный вопрос. Ну, в твоем или моем понимании — да, еще какое отклонение. Но мир не стоит на твоем или моем понимании. И вот тут нордэны подсуетились и пихнули в учебники некую Скульд. Которая, впрочем, не лучше и не хуже любого другого слова. Когда науке не хватает доказательств, Маргери, она выдумывает новые термины.

— Что за Скульд еще? Нордэны же не называют своих богов…

— А она не бог. Она будущее, и она же долг. Нордэны, что сказать, у них эта связка прочнее стального троса.

— А… почему долг, а не судьба?

— Потому что за судьбу у них отвечает другая неприятная дама, которая заодно заведует прошлым. Вот уж про это меня не спрашивай. Скульд — звучит экзотично и, пожалуй, поприятнее, чем Воля Мироздания, правда? Воля имеется у кесаря Эдельстерна, а у всех остальных могут быть только пожелания и предложения. Так что нордэны придумали Скульд, калладцы на нее согласились, а в имперских учебниках она фигурирует как «Вечность». Что дела не меняет. Некое время, текущее к определенной цели.

— Примерно понимаю. В особенности про кесаря. Продолжай, пожалуйста.

— В Скульд присутствует некая… за неимением другого слова назовем это логикой, хотя к привычной нам с тобой логике это никакого отношения не имеет. На основе этой логики она, похоже, определяет степень опасности того или иного отклонения от оси, и наносит ответные удары. Вернее, это мы с тобой воспринимаем их, как удары. Для нее это наверняка не более, чем система сдержек и противовесов, в конечном итоге направленная на защиту текущего порядка. Тут я бы перед государевым портретом клясться бы не стал. Просто существует теория о так называемых «встроенных стабилизаторах». Мне она представляется разумной и логичной.

И понятие «отклонения» от оси Скульд тоже рассматривает не так, как мы. Ты считаешь, что все эти люди умерли, и поэтому произошло смещение первичного потока куда-то в сторону. Она — здесь мы говорим чисто теоретически, поскольку никогда не получим доказательств — она, возможно, считает, что все эти люди просто умерли чуть раньше срока. А в масштабах вечности пара десятков, даже сотен лет — это мелочь. Погрешность. Их как будто просто нет. И, значит, никакого отклонения от оси в сторону тоже нет, имеет место только несколько ускоренное движение вверх по этой самой оси. Ничего страшного.

— Да уж, ничего страшного, — дернула щекой Магрит. Это как раз выходило очень даже страшно. — Но, получается, если бы женщина осталась жива, она всего лишь прожила бы чуть больше срока. Разве это нельзя тоже посчитать за погрешность?

— Нельзя. Она должна была умереть. По каким-то причинам закономерность выглядела именно так. Можно много теоретизировать и придумывать варианты, от самых примитивных — вроде ее будущих детей — до сложных. Так или иначе, если мир — не набор случайностей, а современная наука стоит на такой предпосылке, он защищает свою конечную цель сам. Те же «мельницы богов» — не совсем сказки: люди с необычным набором вероятностей действительно рождаются и живут. И плохо умирают. И, пожалуй, в идее нордэнов о том, что красота-таки иногда наводит вокруг, гм, красоту — тоже что-то есть. Если верить археологам, холод убивал цивилизации как минимум дважды. Костей, черепков и каких-то совершенно непонятных нам предметов по всем концам континента окопали предостаточно. И там было очень много пепла, наверное, тоже не просто так.

— Жутенько все это.

— Склонен с тобой согласиться. Когда возникают отклонения и Скульд гасит их как может — это вообще всегда жутенько. Существует гипотеза, что печально известный бунт Кайры…

— Не бунт, а освободительное восстание!

— Хорошо, тогда обойдемся без оценок: вполне себе полномасштабная по тогдашним меркам война всех со всеми на территории, отошедшей к Аэрдис после третьего раздела Кэлдира — тоже вызвана именно таким отклонением. Я лично упомянутой Кайры не видел, поэтому не могу сказать, правда ли ей являлись голоса и сам Творец во плоти, но для неграмотной крестьянской девочки она колошматила регулярные войска Аэрдис прямо-таки знатно. В архивах одной организации о ней остались любопытные сведения. Вероятности ее поступков не читались вообще. Я до сих пор думаю, что это единственная причина, по которой Каллад все же не рискнул ее поддержать. Даже им сделалось страшно выступить на стороне человека, за которым стоит непонятно что.

— Родись Кайра в Рэде уж, наверное, ты бы про нее иначе говорил. Она освободила многих людей. Возможно, ее действительно вел Создатель.

— Это возможность. А тридцать тысяч трупов, которыми она засеяла поля — реальность.

— Они сражались против захватчиков на собственной земле!

— Да. И, что поразительно, их не финансировали враги захватчиков. Потому что «мельницы богов» — это тебе не инсургенты с листовочками. Они тут жить по выполнении своей программы не собираются. Но вернемся к нашей «лекции». Ни я, ни кто другой никогда не сможет точно сказать тебе, почему кто-то должен умереть из-за нелепой случайности. Те, кто верят в Промысел, обыкновенно принимают такие вещи без доказательств. Я искал рациональное объяснение и не нашел. Остается только предположение, косвенно подтверждаемое существованием «встроенных стабилизаторов». Вот поэтому с Скульд — или с этим планом будущей гармонии, если он и вправду есть — лучше не связываться. Она очень болезненно воспринимает попытки сместить поток в сторону, но на движение вдоль него смотрит, к нашему несчастью, вполне спокойно. Более того, именно ускоренным движением вдоль оси она пытается гасить колебания.

Правда бывают случаи, когда даже Скульд не справляется. Тогда возникает феномен, который в широких кругах называют «боковым коридором». На самом деле это не что иное, как вторичный поток. Весьма неприятное явление, должен сказать. «Перехитрить судьбу» — это романтично и красиво только в поэзии, Маргери. Реализма в таких опусах столько же, сколько в сказках о прекрасно ужившихся принцессе и свинопасе, познакомившихся на почве горошины под подушкой. Переломить ось и создать жизнеспособное ответвление от нее удается единицам — вот Тильвару, например. Обычно данный процесс сопровождается сильнейшими катастрофами и общей нестабильностью, а потом они постепенно затухают и побочный поток сам становится осью. Со временем.

В общем, Маргери, вероятно, молодым романтикам приятно думать, что в перспективе судьбы мира зависят от того, свернут они по дороге на лекцию в бордель или в кабак, но это не так. Мир никогда не меняется. Последствия необратимы, вариативность концовки — нуль. Мы только можем доехать до нее с большим или меньшим комфортом. Все.

— Так значит, мы совсем ни на что не влияем?

— Мы только слагаемые, из которых получается равнодействующая. Абстрагируйся от мысли, что имеет какой-то смысл сражаться с людьми. Они такие же слагаемые, как ты сама. Сражаться имело бы смысл только с самим итогом, если он есть, но, опять же, если он есть, ты уже включена в него и ничего не меняешь. Победить Аксиому Тильвара невозможно, как невозможно переиграть в гляделки свое отражение в зеркале.

— А обойти ее можно?

Наклз задумался, глядя куда-то в сторону. Вряд ли этот вопрос был для него загадкой к почти сорока годам. Скорее всего, он размышлял, стоит говорить о своих выводах ей, Магрит, или нет. В конце концов, маг вздохнул и сказал:

— Если и можно, то для этого нужно уйти на другую сторону зеркала. Оттуда не возвращаются и методичек не пишут.

Магрит попробовала представить себе, как это может быть, но быстро сдалась. Теперь ее волновало одно:

— А это точно правда? Все то, что ты сказал?

Маг устало вздохнул и покачал головой:

— Не знаю. Нас учат поправкам и поправкам к поправкам, что само по себе плохой признак. Возможно, какие-то вещи неверны, возможно, теория вообще неверная, но конкурирующих пока нет, кроме одной, которая лично меня пугает.

— Тебя разве можно напугать?

— Не льсти людям, Маргери, воспитанным барышням это не к лицу, — фыркнул маг. — Меня еще как можно напугать. Я вообще порядочный трус.

— Не верю.

— Но ты здесь сидишь. А не был бы я трусом — спустил бы тебя с лестницы для твоего же блага. Но мы пьем коньяк, который тебе вреден, и обсуждаем Аксиому Тильвара, которая тебе нисколько не нужна.

— Неправда! Мне хотела это знать, — горячо возмутилась Магрит, в душе сознавая, что не поняла и половины рассказанного и, нет, знать ей это ей не следовало.

— Ну, я и так рассказал тебе все, что знаю из того, о чем можно говорить.

— А есть еще то, о чем нельзя?

— Скорее то, о чем не принято. Например, о бессмысленности добра и зла и отсутствии принципиальной разницы между ними. Громко говорить об этом могут только всякие социалисты-утописты в стремлении произвести впечатление на девушку. К сожалению, это тот редкий случай, когда они — по врожденному безвкусию — попали в цель. Благотворительность действительно бесполезна и все такое прочее. Извини.

— Сколько тебе было лет, когда тебе впервые это сказали?

— Четырнадцать. Но ты не спеши меня жалеть. Я это сам понимал лет с двенадцати, это я помню хорошо.

— И ты до сих пор в это веришь?

— Я это знаю. Вопрос веры тут не стоит. Впрочем, наши знания не мешают нам поступать так, как нам нравится. Достаточно взглянуть на статистику самоубийств, чтобы в этом убедиться.

— Значит, правда все можно?

— Это не математический вопрос.

— А ты как думаешь?

— Да, Маргери, все можно и все не ведет ни к чему такому, что мы бы хотели получить. Если только очень удачно не поплыть по течению, вовремя закрывая глаза и отворачиваясь.

— Я даже могу поверить в твою жуткую Скульд, но вот в это я верить отказываюсь. Есть разница между тем, пнул ты котенка или накормил, даже при том, что в конце умирают все.

— А в конце все и правда умирают. Маргери, не забивай себе голову. Если допустить, что мы здесь зачем-то, то никто как бы и не виноват. А если не допускать и говорить о моем персональном мнении… Твоя жизнь и все, что с тобой происходит — не более, чем твое отражение. Друзья, мечты, книги, которые ты читаешь, и нищенка, которой ты не подала на хлеб — все это отражение твоей жизни. Как зеркала, они стоят друг напротив друга, множат отражения, искривляют их, ломают перспективу и искажают твое восприятие себя и мира. Каждый из нас — зеркальный лабиринт. А в сердце — в слепой зоне лабиринта — стоит она. Справедливость, или необходимость — Аксиома Тильвара. И вот она и решает, чем обернется тот или иной наш поступок. Но сам поступок все-таки совершаем мы. Таким вот почти нордэнским фатализмом я предлагаю закончить наш разговор.

— Не обижайся, Наклз, но мне бы очень хотелось, чтобы ты ошибался.

Маг пожал плечами:

— Это вполне возможно. В лучшем случае, вычисления просто слишком сложны в рамках используемого нами математического аппарата, поэтому на каждое верное решение мы имеем два неверных и три погрешности. А, возможно, все дело в том, что сам метод — ошибка. И причины не порождают следствия, а лежат с ними в одной плоскости. Или мир — хаос и причин со следствиями в нем вовсе нет, а есть просто события, идущие в случайном порядке. А смысл и связь выдумываем мы, чтобы загнать мир хоть в какие-то категории. Тебе срочно пора прекращать об этом думать, как мне срочно пора прекращать пить и пойти выспаться, пока еще есть шансы заснуть.

— Сейчас час пополудни, не больше, — удивилась Магрит. Потом сообразила, что Наклз и вправду выглядит как привидение. — Погоди. Бессонница?

Тот невесело покачал головой:

— Бессонница — это ведь когда не снятся сны? Мне их снится даже слишком много. Так что, пожалуйста, шуми погромче. Я смертельно устал. Десятую ночь расстреливаю Кейси во сне. Убивать мертвых — ужасно утомительное занятие, представь только.

Магрит так и не поняла, то ли маг так неприятно пошутил, то ли пожаловался в своей нечеловеческой манере, и не нашлась, что ответить.

Только проследила, как он все еще вполне аккуратно донес посуду до раковины, а потом, отвесив ей насмешливый полупоклон, пошел к лестнице. У самых ступенек резко остановился, как будто налетел на что-то невидимое, и раздраженно бросил:

— Прочь отсюда.

В первый момент Магрит решила, что сказанное относится к ней, и застыла в немом изумлении, с чашкой в руках и полным непониманием происходящего. А потом Наклз указал на дверь. Но не ей, а чему-то такому, что находилось перед ним, наверное, лежало на полу, потому что глядел он в землю.

За три месяца в Виарэ Магрит почти забыла, как страшно бывает смотреть на ровные стены и пустые углы.

— С кем ты говоришь?!

Наклз уже обошел что-то у подножья лестницы и поднялся до середины. Услышав вопрос, обернулся и вполне миролюбиво заметил:

— Маргери, не будь дурочкой. Ты прекрасно знаешь, что, кроме нас с тобой, здесь никто не живет.

«Да ты сам здесь не живешь», — испуганно подумала Магрит.

— Это плод твоего воображения. Просто шуми погромче, — благожелательно посоветовал маг напоследок и почти беззвучно поднялся. По полу что-то бодро заскрежетало в сторону входной двери.

Первым делом Магрит кинулась в гостиную и завела граммофон там, а уже удрала в спальню, упала на кровать и стала молиться, забившись в угол.

Как будто солнечного лета, за которые так изменился мир вокруг нее, никогда и не было.

2

Сказать, что Эрвину нравилась Анна, было бы сильным преувеличением. Эта чересчур умная для своих лет девушка с внешностью некормленого воробушка и — здесь он иллюзий не строил — повадками будущего домашнего тирана предельно отличалась от веселой и красивой Кейси Ингегерд, чей смех Эрвин до сих пор иногда слышал во сне. Но Кейси уже умерла, а Анне, наверное, он еще мог хоть сколько-то помочь. Мысль о том, что Анна вообще нуждается в помощи, посетила Эрвина только на вокзале в день, когда он уже собирался уезжать и увидел сцену с явно рэдской барышней по имени Магрит и еще двумя скотами в человеческом обличье, демонстрировавшими истинно мещанский аналог патриотизма. Эрвин не отличался большой сентиментальностью, но рэдское домашнее воспитание делало свое дело: любая девочка, девушка, женщина и старуха в затруднительном положении могли смело рассчитывать на его помощь, даже если у самого Нордэнвейдэ в кармане не имелось ни гроша, а перспектива поесть казалась туманной. Пять лет в Каллад бок о бок с Дэмонрой Ингрейной, Магдой Карвэн и Зондэр Мондум научили Эрвина относиться к этой своей слабости с долей иронии, но кардинально ничего не поменяли.

По дороге к дому Магрит — который, если только Эрвину не изменяла память, оказался попутно и домом Найджела Наклза — он думал о том, как тяжело жить в Каллад, не будучи какой-нибудь «Тальвер» по паспорту. И особенно, наверное, тяжело быть Тирье по паспорту, как Анна, но при этом иметь типично виарский нос с горбинкой и карие глаза.

— Их больше, чем нас, — неожиданно серьезно заметил Маэрлинг, когда пролетка уже тормозила на вокзальной площади. Эрвину нужно было забрать саквояж из камеры хранения, поезд он все равно упустил и вовсе не ощущал желания куда-то ехать. До конца отпуска оставалась еще неделя, вечерний кофе в компании Кейси Ингегерд закатился в вечность, а болтовня Маэрлинга не так уж и раздражала. К тому же, Витольд уже целых полторы недели не говорил о всемогущей любви и ее многочисленных предметах.

— Кого — их? — рассеянно спросил Эрвин, чтобы не обидеть приятеля. Он и так молчал почти полчаса. — Рэдцев?

— Нет. Тявкающих щенков.

— Вы же сами носились с идеей своей богоизбранности….

— Это с какой такой идеей, прости, носился народ принципиальных атеистов? — прищурился Маэрлинг.

— Что вы лучше всех, — и не подумал смутиться Эрвин. Он беседовал с Маэрлингом почти механически, потому что вспоминал номер дома, где жила Анна. И почему-то помнил только вид из окна и угол, под которым вечернее солнце падало на местами тертый старенький ковер. — Поздравляю, худшая ваша часть в это искренне поверила.

— Что я в тебе, Эрвин, не люблю, так приступов мизантропии. Тебе полагалось ответить, что они умеют только тявкать, а я дворянский неженка с нервами гимназистки.

— Витольд, Каллад — страна, в военной доктрине которой почти прямым текстом сказано, что с кем хотим, с тем и будем граничить на таких условиях, как нам надо. Конечно, все эти щенки умеют стрелять. Хуже нас с тобой, но на таких, как эта девочка, их хватит.

— В минуты тягостных раздумий о судьбах родины необыкновенно приятно ощутить дружескую поддержку, — едко сказал Витольд. — Если передумаешь бросаться на меч, найдешь меня во «Враньем ко…», хотя — нет. В «Дыхании розы».

— Я, как ты мог заметить, не хожу по бардакам.

— Бардак — это наша с тобой жизнь. А «Дыхание розы» — приличный публичный дом. Чтоб ты понимал разницу, — фыркнул Витольд и быстро зашагал прочь.

Эрвин мимоходом задумался, чем он смог его обидеть и вообще, умел ли Витольд обижаться. Кажется, раньше не умел. Для этого Маэрлинг отличался слишком большими легкомыслием и жизнелюбием — виконт даже на дуэлях стрелялся исключительно после игристого, в хорошем настроении и без ярко выраженной ненависти к противнику. А теперь — обиделся,разозлился.

Мысль о том, что веселому графскому сынку, который хотя бы в силу природного обаяния — не говоря уже о титуле и деньгах — мог походя назначить черное белым, впервые не нашлось, что ответить безродному рэдцу, пришла Эрвину в голову уже когда он подходил к улице, на которой жила Анна. Неунывающий Витольд, наверное, обиделся не столько потому, что был неправ, сколько потому, что у него, Эрвина, не хватило доброты этого не заметить.

«Тридцать секунд околополитического разговора, а день испорчен», — мрачно подумал Эрвин, направляясь к бакалейной лавке мадам Мирты. Это казалось ему более приемлемым вариантом, чем сразу нанести визит Анне. Та, в конце концов, была молодой незамужней девушкой, и его неожиданный приход посреди бела дня мог ее скомпрометировать. Анна, определенно, не относилась к той неприятной Эрвину породе чересчур эмансипированных дам, которые только и мечтали, чтобы их кто-нибудь скомпрометировал.

Лавка Мирты выглядела ровно также, как и почти пять месяцев назад, когда Эрвин видел ее в последний раз. «Лавкой» ее называли скорее в силу привычки: перед ним находился крохотный одноэтажный магазинчик, примостившийся между двумя трехэтажными домами, чьи жестяные крыши угрожающе нависали с обеих сторон. Нарядная, явно самодельная вывеска, чуть поблекшая от времени и дождей, по-прежнему висела над зеленой дверью. Нордэнвейдэ невольно улыбнулся: раньше он бывал здесь не реже раза в месяц, покупая перчатки, которые по рассеянности тут же терял. Мирта — веселая рэдка, мать троих детей и всех людей, готовых поделиться с ней своими горестями — беззлобно подшучивала над такой расточительностью тогда еще лейтенанта и даже предлагала отпустить пару в долг. Что Эрвину в ней бесконечно нравилось, так это отсутствие всякого страдательного или назидательного пафоса. Она не переживала, что жила в неродной стране, хотя всегда была рада тихонько поболтать по-рэдски с посетителями, если такая возможность выдавалась, и не злилась, видя рэдца в калладской армии — в конце концов, в жизни случалось всякое.

Эрвин по дороге купил кулек леденцов для ее детей — теперь ему, во всяком случае, не приходилось выбирать между этим удовольствием и мясом к собственному ужину — толкнул зеленую дверь и оказался в небольшой комнатке, освещенной единственным окном и двумя масляными лампами. За стойкой вместо Мирты стоял невысокий мужчина с пробором как у клерка и пристальным взглядом. Увидев Эрвина, он мигом сложил губы в улыбку, которая настолько плохо сочеталась с выражением глаз, что выглядела пришитой. Ну просто вылитый опереточный шпион. Эрвин даже удивился, где Мирта откопала такого неприятного приказчика — раньше ей помогала старшая дочь.

Дело осложнялось: Эрвин, конечно, не стал бы расспрашивать незнакомца об Анне. Вряд ли он вообще знал, что Мирта позволяет использовать магазинчик в качестве почтового отделения для людей, которые не могут писать друг другу напрямую. В Каллад такое вообще не приветствовалось — уж очень не любил Герхард Винтергольд подобные вещи, особенно в исполнении граждан второго класса.

Эрвин обвел витрину рассеянным взглядом, соображая, что ему может быть нужно в этом местечке, кроме его хозяйки.

— Добрый день, — улыбнулся человек за стойкой. — Я могу вам чем-то помочь?

Нордэнвейдэ не хотелось лгать, что он искал пуговицы, поэтому он прямо сказал, что ищет Мирту.

— Мадам Вилассэ здесь больше не работает, — необыкновенно любезно отозвался мужчина. Чем-то эта необыкновенная любезность резанула Эрвину слух, как фальшь в мелодии. — Вы ищите мадам Вилассэ по каким-то деловым вопросам? Вся бухгалтерия осталась здесь, и я буду рад вам помочь…

«Смотрит на меня, как будто сейчас побежит жандармам портрет рисовать», — с отвращением подумал Эрвин. Глаза приказчика буквально ощупывали его лицо.

— По личным. Мадам Вилассэ не сообщила, куда переходит?

— Переходит? — поднял бровь мужчина. — Увы. Боюсь, здесь некоторое недоразумение. В свете последних событий…

Многозначительная пауза вызвала у Эрвина не любопытство, а желание как следует встряхнуть приказчика, конфликтовавшее с нежеланием пачкать руки.

— Извольте выразиться понятнее, — холодно бросил Нордэнвейдэ. Шесть лет в калладской армии его чему-то научили. Например, вовремя ставить людей на место, не повышая голоса. Ледяной тон в сочетании с военной выправкой сделал свое дело: человек за стойкой несколько потускнел.

3

— Несчастный случай. Ее старшая дочь попала под колеса телеги. Ничего серьезного, но…

«Но на рэдцев и прочих граждан второго класса медицинская страховка распространяется только при травме на производстве».

— … госпожа Вилассэ разумно решила, что девочке полезен свежий деревенский воздух. Думаю, любой врач одобрил бы это ее решение. Они уехали всей семьей еще в середине лета.

Эрвин вдруг вспомнил, как около полугода назад Мирта говорила ему, что отказалась продать свою лавочку некоему калладцу, фамилии которого он не запомнил. Не исключено, что тому самому, который теперь пристально глядел на него из-за прилавка.

— Перелом, конечно, сложный, но, есть надежда…

Эрвину не хотелось слушать про сложные переломы и надежды, до которых говорящему не было никакого дела. Мирта обожала свою работу. Она не продала бы магазинчик, будь у нее хоть малейший шанс выкарабкаться как-то иначе.

Но льгот по ссудам для граждан второго класса тоже не предусматривалось.

— Она не оставила адреса?

— Э… нет, не думаю. Во всяком случае, не мне. Нам они не оставляют ничего.

«Это вы им ничего не оставляете», — с удивившей его самого злобой подумал Эрвин. Не то чтобы этот человек ему чем-то насолил — в худшем случае он перекупил чужое дело за бесценок — но Нордэнвейдэ хотелось организовать означенной собственности новую смену хозяина.

Конечно, это была глупость. Весь окружающий мир не следовало винить в том, что запасов сыворотки Асвейд у Эрвина хватило бы еще на три месяца и неделю.

— Ну, то есть, может, оставила соседке…

Эрвин сухо поблагодарил за новости и вышел прочь, чувствуя пристальный взгляд точнехонько между лопаток. Наверняка местное отделение охранки приплачивало любезному господину за его разговорчивость. Даже Дэмонра, верившая в непогрешимость Каллад как в истину последней инстанции, и та советовала лишний раз не трепать языком при лавочниках, портных и остальном «сословии три с плюсом». Вложить столько презрения в слова, которые даже бранными не являлись, могла только армейская нордэна в десятом поколении.

С испорченным настроением Нордэнвейдэ побрел к дому Анны. Заходить он не намеривался, но, кто знает, возможно, та могла возвращаться с медицинских курсов, о которых писала, или беседовать с кем-то на улице. Наконец, он мог заметить ее в окне.

Дом Тирье изменился мало: тот же заросший плющом мезонин, те же покосившиеся ставни, та же выкрашенная алой краской дверь с начищенной ручкой. Эрвин бросил взгляд на окна гостиной, выходящие прямо на улицу. Кто б ему рассказал, что пианино Тирье будет взывать у него чувство, близкое к ностальгии. Были же времена, когда рулады несчастного инструмента казались Эрвину проблемой.

Не без труда поборов искушение все же постучаться с парадного хода, Нордэнвейдэ пошел своей дорогой. Представление о том, что делать дальше, у него имелось очень размытое. Из гостиницы он выписался утром и возвращаться не хотел, приглашение Маэрлинга прогуляться в «Дыханье Розы» даже не рассматривал, поскольку не имел при себе нужного запаса жизнелюбия и калладских марок, а чем заняться еще — решительно не знал. Эрвин и так проторчал на скамейке у церкви, где прощались с Кейси, гораздо дольше, чем требовали здравый смысл и самоуважение. В итоге он решил, что можно побродить по городу, пока не стемнеет, а там все же перехватить Маэрлинга и извиниться. Никакой вины Эрвин не ощущал, но у него не имелось столько друзей, чтобы он мог позволить себе ими разбрасываться из принципиальных и не очень соображений. Такие вещи он считал привилегией юности.

Парк святой Рагнеды, как всегда, был великолепен, то есть блистателен и пустынен. В дальней от реки оконечности к четырем пополудни уже сделалось практически безлюдно. Тишину нарушал только резкий грай ворон да легкий шелест листвы под ветром. Но даже здесь царил истинно калладский порядок: пожухшие листья лежали по бокам дорожек ровными кучками, скамейки стояли симметрично через равные интервалы, над ними холодным золотом сияли клены, высаженные как по линейке, а еще выше, в ослепительно-синем небе, полыхало солнце, которое не грело.

«Какая осень на дворе», — рассеянно подумал Эрвин. В рэдских полях она выглядела по-другому — менее торжественно и более грустно. Наверное, природа в какой-то мере отражала характеры людей, или с точностью наоборот. Калладцы перед неизбежным собирались и даже принаряжались, следуя идее, что умирать нужно красиво, а рэдцы пили и пели печальные песни. Когда беда проходила мимо, рэдцы радовались и пели веселые песни, а калладцы удивлялись и расклеивались. Поэтому нигде не было весны красивее, чем в Рэде, и осени роскошнее, чем в Каллад.

Эрвин свернул на самую дальнюю аллею, поднялся по пологим ступенькам, следуя к любимой скамейке, и удивленно остановился. Скамейка оказалась занята: там, свернувшись клубочком, лежала женщина. Судя по стоптанным почти до дыр башмакам на высоком каблуке, чулкам со спущенными петлями и стоящей рядом бутылке водки это была никак не дама, уставшая от прогулки и решившая вздремнуть. Спящая куталась в шерстяную зеленую шаль. Эрвин узнал сначала шаль, и потом — женщину.

Кажется, проститутку звали Марита.

Он удивился, увидев ее днем в безлюдном парке. Вряд ли здесь бродило много клиентов. В лучшем случае — заглядывали гимназисты, пишущие дрянные стишки в тонких тетрадках, а такие, если верить Маэрлингу, предпочитали содержанок, благосклонность которых оплачивали вскладчину. Марите сейчас следовало находиться в «Зеленой лампе» и готовиться к вечерней смене.

Эрвин с некоторой опаской приблизился, стараясь не шуметь. Это действительно оказалась его нежданная спасительница, и она спала, уткнувшись носом в сгиб локтя. Так и не прогулянное в Каллад чистоплюйство требовало вывернуть карманы на предмет мелочи, бросить ее у скамейки и немедленно уходить. Эрвин не то чтобы любил или не любил продажных женщин — он просто пересекался с ними так редко, что даже мнения никакого не сумел составить по этому модному вопросу. С одной стороны, родители сумели привить ему вполне понятную брезгливость, которую обучение на врача нисколько не смягчило. С другой стороны, проститутки торговали собой в мире, где куда более продажные твари торговали, например, гражданствами. Они, несомненно, относились к той части мира, о которой Эрвин предпочел бы ничего не знать. Но именно у этой женщины пока еще было имя и — из каких бы соображений она это ни сделала — она рискнула собой, защищая его жизнь.

Рука Эрвина, уже нашарившая в кармане мелочь, застыла в воздухе. Ни один человек на свете не заслуживал того, чтобы спать в парке как собака.

Нордэнвейдэ сунул монеты назад и, не снимая перчаток, легонько коснулся плеча женщины. Если бы она начала пьяно посапывать или бормотать, он бы, наверное, ушел. Но Марита открыла глаза почти мгновенно и стала лихорадочно озираться, как вспугнутая птица. Потом, видимо, разглядела мужской силуэт и отсутствие жандармской каски и хрипло спросила:

— Удовольствие справить?

Эрвина затошнило.

— Нет, — быстро ответил он, отшагивая.

Марита несколько раз моргнула, прогоняя сонную или алкогольную одурь, а потом ее лицо вдруг сделалось испуганным, как у человека, увидевшего покойника.

— Эрвин?

Было удивительно, что она помнила его по имени. Сколько в ее жизни нашлось таких вот Эрвинов, Герхардов и Георгов — даже думать не хотелось.

— Да.

Марита быстро села, одернув юбку так, чтобы скрыть чулки, и еще несколько секунд внимательно рассматривала его, щурясь от солнца.

— Я что, умираю в больнице и мне это снится?

Судя по тому, как подурнело ее лицо меньше чем за год, да такого финала оставалось не так уж и далеко.

— Вы не в больнице. И, смею надеяться, вы не умираете.

— Да, я надеюсь еще чуть-чуть пожить, — усмехнулась она, но тут же поджала губы. Видимо, зубы у нее находились не в лучшем состоянии. Эрвина, впрочем, это волновало очень мало. Он лихорадочно думал, что делать, и не находил ответа. — Ты очень похорошел с нашей последней встречи. Значит, поход за яблоками удался. Мне пересказывали газеты…

— Почему вы не в… не в заведении? — вопрос глупее сложно было выдумать, но все лучше, чем говорить Марите, что та с их последней встречи постарела на добрые десять лет.

— А тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь? — хмыкнула она в ответ.

— Какая уж тут вежливость, — пробормотал Эрвин, обводя рукой пустынный парк.

С граем взметнулась в небо воронья стая. Марита проследила за ее полетом и опустила голову.

— Да чего там… Выгнали меня.

— Выгнали? — удивился Эрвин. Нравы публичных домов он представлял очень смутно. Вот с завода — это он знал — могли уволить за пьянство.

Марита стукнула кулаком, затянутым в серую шерстяную перчатку без пальцев, по скамейке.

— Да Создатель святый! Наградил залетный купчик… Ты вообще в курсе, что такое сифилис? Или думаешь, что от этого надо мыть руки перед едой?!

— Думаю, надо не жрать, что попало, — также грубо ответил Эрвин. Марита, за мгновение до этого бывшая на грани истерики, осеклась. Потом вымученно улыбнулась:

— Жрем, что дают. Как собаки. В общем, на дверь мне указали. Месяц как. Хорошо, что не зимой. Уже б околела где-нибудь. За шаль спасибо, кстати, пригодилась… Да ты в голову не бери. Сам-то как?

«Интересно, если я стою в парке, говорю с опустившейся проституткой и ощущаю с ней почти мистическое родство душ — как я сам?» — подумал Эрвин. Ответа он знать не хотел.

— Ничего, живой, — коротко ответил Нордэнвейдэ. Потом, подумав, все же присел на край скамейки. Марита поспешно отодвинулась, как школьница на уроке закона божьего, и смиренно сложила руки на коленях.

— Часто тут гуляешь? Я тебя раньше не видела.

— Я теперь живу не здесь. Так, заехал к бывшим сослуживцам.

— Значит, скоро уезжаешь?

Вопрос она задала очень спокойно и как бы невзначай. Марита без лишнего шума и истерик выясняла, как долго ей осталось жить. На город ведь шла зима. Ночи в сентябре уже были холодными, но в октябре на улице мерзли даже псы.

Маэрлинг легко дал бы ему денег в долг. А он бы мог экономить, живя в Эйнальде, и за месяц все вернул бы до марки.

— Я попробую устроить вас в больницу.

— Да тебя б самого кто вылечил, — похоже, вполне искренне вздохнула Марита.

Эрвин пожал плечами. У него оставались три месяца и неделя, а дальше деньги, в принципе, большого значения не имели. Откуда бы Дэмонра ни брала нелегальную сыворотку, этот секрет она им не оставила, и обижаться на нее было не за что. Она и так подарила ему пять с лишним лет жизни взаймы. А теперь готовилась унести свои тайны или в ссылку, или в могилу — второе вернее.

Эрвин, впрочем, не очень удивился бы, узнав, что ее попытаются освободить силой. Его скорее удивляло, что за прошедшие с момента ареста месяцы никто еще не попробовал это осуществить. По всей вероятности, дело объяснялось тем, что Дэмонра, не считавшая себя виновной, из гордости не стала бы удирать из тюрьмы до суда. Но теперь, когда сделалось ясно, как далеко пойдет Дэм-Вельда в своем стремлении ее устранить, нордэне было самое время пересмотреть эту позицию. Наверняка Магда Карвэн уже пекла хлеб с начинкой из напильника в лучших книжных традициях, а Зондэр Мондум готовилась перевести некоторую сумму на виарские счета калладских друзей.

— Ты задумался. И ты печален, Эрвин.

— Нет.

— Так тебя не вылечили?

— Конечно, нет. Это не лечат, Марита.

— Ну, люди всякое болтают. Я знала еще одного — как ты — тоже такого тихого и грустного. Он к морю уехал и написал потом, что, вроде бы, вылечился.

— И с тех пор лет пять, наверное, уже не пишет? — сначала усмехнулся, а потом подумал Эрвин.

Лицо Мариты дернулось.

— Не пишет. Можно подумать, ты бы стал проститутке писать.

Любопытно, если бы он наплевал на приказ Дэмонры и собственные страхи и все же написал Марине, стала ли бы она тем, кем стала.

— Я не знаю. Но ваш друг, скорее всего, уже мертв. Сыворотка Асвейд имеет обыкновение довольно быстро заканчиваться. К сожалению, море тут мало помогает. Марита, здесь довольно ветрено и становится холодно. При моих обстоятельствах очень небезопасно появляться там, где могут случиться облавы, так что, не обессудьте, до комнат я вас не провожу. Возьмите это на первое время. Я… постараюсь устроить вас в больницу.

Ассигнации чуть дрожали на ветру. Марита поднесла к ним пальцы, но тут же отдернула, словно обожглась.

— Я не хочу умирать в богадельне, Эрвин. Я вообще не очень хочу умирать — мне нет тридцати, представляешь? — но умирать там — совсем не хочу.

— В больницу, а не в лечебницу для безнадежных.

— Негражданку? С сифилисом? В больницу? Это же смешно.

Это смешным как раз не было. Это было очень страшно.

— Я сделаю все, что смогу. Я вам обещаю.

Марита задумчиво помолчала, потом негромко сказала:

— Я бы пообещала, что однажды отплачу тебе добром, но — уж извини — рассчитаться я с тобой смогу только на том свете, угольками да кипящим маслом.

— Что за странная мысль…

— Вполне себе простая мысль, очень даже доступная. Я проститутка, ты убивал. В раю нам обоим делать нечего. Но, если у меня будет такая возможность, я попрошу Создателя не за себя, а за тебя.

Эрвин мрачно подумал, что, если Создатель есть, просить его ей ни о чем не придется. Марита быстро свернула ассигнации в трубочку и засунула куда-то под шаль.

— Я вообще в сказки уже мало верю. Но, если что, остановлюсь в комнатах Виссэ, которые на Литейном. Там не задают лишних вопросов. Заходить не предлагаю — тебе там делать нечего — но…

— Я вас понял, Марита. Как только что-то выяснится, я вас найду.

Марита, напоследок осенив его знамением, ушла в холодное золото, а Эрвин все сидел на скамейке с таким чувством, будто весь мир собран из битого стекла. Чего ни коснись — порежешься.

4

«Хорошо жить в стране ура-патриотов. Куда ни плюнь, попадешь в герб. И хорошо, что у моих предков не имелось ни на грош фантазии…»

Эдельвейс представил, что случилось бы, вздумай он в таком состоянии прогуляться по имперским лебедям. От этой вполне идиотской мысли ему захотелось смеяться. Конечно, это был бред.

Винтергольд шел, старательно наступая только на белые плиты пола. Другого способа сохранить прямую траекторию он не видел. Рука горела до сих пор, хотя меч вроде бы остался в зале суда, в ушах шумело, как будто он нырнул на глубину, и временами накатывало ощущение, что это не он продвигается вперед, а само пространство наступает на него, относя окружающие предметы куда-то за спину.

Коловращение черных и белых клеток под ногами скоро бы закончилось. Краем глаза Эдельвейс увидел то, что искал: приоткрытую дверь в уборную. Оставалось только повернуться, не свалившись, и спрятаться за ней от десятка доброхотов, вознамерившихся оказать ему помощь.

«Еще два метра, запереться, и можно начинать орать. Дыши. Спокойно. Не разжимай зубы».

Эдельвейсу каким-то чудом удалось выполнить по-военному четкий поворот — видимо, сработали рефлексы — и не вписаться в дверной косяк. Кафель в уборной уже не был черно-белым и истинно калладским — хоть на это мозгов у архитектора хватило. Винтергольд добрался до умывальника, стараясь не смотреть перед собой — ему совершенно не хотелось видеть то, что показало бы зеркало на стене — резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и здоровой рукой попытался открыть холодную воду. Ручка крана дважды повернулась, но ничего не произошло.

«Извечное калладское разгильдяйство. Хоть штрафуй, хоть вешай», — почти без эмоций подумал он — как вдруг его сильно качнуло. Пытаясь удержать равновесие, Эдельвейс по привычке схватился за бортик раковины правой рукой. У него аж искры из глаз посыпались. Падая, он налетел подбородком на этот самый бортик, а потом свет ярко сверкнул и померк.

В себя Эдельвейс пришел уже в больничной палате — это он понял по характерному запаху лекарств еще до того, как открыл глаза. В не зашторенное окно падали красноватые лучи. Значит, горела заря, неизвестно только, утренняя или вечерняя. Винтергольд обвел помещение взглядом — в голове все еще несколько мутилось — и наткнулся на хмурое лицо их семейного врача, Фрэнсиса Майлза.

— Здравствуйте, Френсис. Почему я не дома?

— Добрый вечер, мессир Винтергольд. Вы в госпитале Герхарда Гэссэна, — невозмутимо ответил тот. — Мы не посчитали целесообразным перевозить вас в таком состоянии.

«Они кололи мне что-нибудь?» — хотел спросить Эдельвейс, но удержался. Страх перед врачами был одним из многих страхов, которые он более-менее удачно прятал от окружающих. Вместо этого Винтергольд поглядел на свою руку и увидел свежие повязки. Поморщился. «Если они хотели занести мне какую-нибудь заразу, они успели», — механически подумал он. Ломило челюсть, а руки он просто не чувствовал.

Фрэнсис поглядел на часы.

— Ваш отец настаивал, чтобы я сопроводил вас домой уже сегодня и оказал квалифицированную помощь. Но, принимая во внимание ваше состояние, я бы не стал настаивать на немедленном переезде.

Врач явно намекал, что отец жаждет поговорить по душам на предмет сегодняшних его поступков. К счастью, Эдельвейсу было уже не семь и даже не семнадцать. Впрочем, он даже не побоялся бы объяснить родителю свое поведение, если бы только сам его понимал.

«Там стояла женщина. Она звала на помощь».

Эдельвейс напрягал память, пытаясь вспомнить, что же все-таки подхватило его как шквал ветра и заставило слететь вниз, делать то, чего он не собирался делать. Может, и хотел, но не собирался. Уж точно не таким образом. Но в голове стоял туман. По всей видимости, над ним поработал высококлассный маг. К счастью, он всегда мог попросить Феликса проверить Мглу.

Вопрос, сожалел он или нет, являлся сугубо гипотетическим. Сожаления — равно как и их отсутствие — не меняли реальности. А в реальности папенька, к гадалке не ходи, орал бы очень долго и громко.

Но даже это было лучше, чем одетые в белое улыбчивые люди со шприцами в руках.

— Я хочу уехать домой.

— Но…

— Немедленно.

— В вашем состоянии…

— Люди не умирают от ожога руки в любом состоянии. Если, конечно, рану своевременно дезинфицируют.

— Могу вас заверить, это более чем достойное заведение.

«Аделаида умерла в куда более достойном заведении», — подумал Эдельвейс и смолчал. Ему до сих пор снились окровавленные простыни и длинный коридор самого престижного в столице родильного дома — жемчужины медицины, куда Аделаида рвалась как бабочка на огонь. Она боялась свекра, боялась каменного особняка, боялась акушерки, принимавшей роды еще у матери Эдельвейса — и потом умирала в чистой палате долгие восемнадцать часов, правда, под морфием. Эдельвейс, поняв, к чему движется дело, наплевал на волю всесильного папеньки и прямо сказал врачам, чтобы спасали жену, а не ребенка. Не спасли никого.

Феликс потом сказал, что их убил через Мглу какой-то подонок. Возможно, просто пожалел Эдельвейса, сняв с него ответственность за смерть жены. Он не очень верил и не спрашивал.

— У меня нет претензий к этому заведению. Но я хочу, чтобы бинты мне меняли дома. Без морфия.

Френсис и так, скорее всего, догадывался о его страхе перед почти всемогущими людьми в белых халатах. В какие-то моменты каждый из них по отдельности был сильнее всей калладской разведки и контрразведки разом.

Семейный доктор Винтергольдов пожал плечами, видимо, таким образом выражая легкую степень неодобрения, и пошел улаживать немногие формальности. Эдельвейс все же доковылял до окна. Он, несомненно, видел перед собой закат и, следовательно, провалялся без сознания не более шести часов кряду. Вряд ли все силы ада в кесарии сорвались с цепи именно за это время.

— Вам подарок передали, — усмехнулся Френсис, вернувшись. Эдельвейс к тому моменту как раз смирился с простым фактом, что ближайшие дней пять на люди с таким лицом лучше не выходить.

— Апельсины? — удивился он, глядя на корзинку в руках врача.

— Практически, — хитро улыбнулся тот. — Элитные коньяки и прочие знаки расположения я оставил, а вот этот раритет решил вам показать.

Винтергольд ничего не понял, пока не принюхался. Запах апельсинов перебивала травяная горечь.

— Я так понимаю, это благодарность от однополчан?

— Вероятно.

— Так Дэмонру Ингрейну оправдали?

— Нет. Ее ждет людской суд. Божий вы сегодня качественно испортили. Я слышал, случился большой скандал. Нордэнов попросили открыть ящик. Наши чрезвычайно гордые гости весьма гордо отказались и совсем уж гордо уехали восвояси.

Как-то слишком уж быстро северные бестии отступились от куска, который уже считали своим. Это было весьма не в их национальном характере.

— Понимаю, вы можете не ответить мне на этот вопрос, но я его все же задам. Феликс ведь уже смотрел Мглу?

— Именно.

— И что произошло?

— Не знаю. Но Феликс до сих пор там. Нам не удалось ничего сделать. Я уверен, он расскажет, если вернется. Только уж простите великодушно, мессир Винтергольд, но в том, что он вернется, я не уверен совсем. Вы же понимаете, что именно обычно возвращается по прошествии пяти и более часов.

«Его пристрелят раньше, чем я доберусь до дома».

Ни один человек в здравом уме не стал бы миндальничать с магом-нелегалом.

— Френсис, я ошибся. Мы торопимся. Не сочтите за труд, немедленно поймайте пролетку.

— Там трясет. В вашем состоянии…

— Френсис, немедленно — это значит сию секунду, — отчеканил Эдельвейс. И смотрел на доктора, пока тот, развернувшись, не исчез в коридоре.

Брусчатка грохотала под колесами экипажа, а Винтергольд, стиснув зубы, баюкал правую руку. С движением вернулась боль. Френсис сидел рядом, но старательно смотрел в другую сторону. К гадалке не ходи, врач был оскорблен подобным обращением до глубины души.

— Вы дадите мне нашатырного спирту, если я начну терять сознание, это понятно?

— Предоставьте мне решать…

— Пока я вам плачу, я вам ничего решать не предоставлю. При необходимости вы дадите мне нашатырного спирта и хоть волоком, но дотащите до Феликса, это ясно?

— Ясно, — буркнул врач.

«Зачем я так?» — как всегда с опозданием в несколько секунд подумал Эдельвейс. Он совершенно не умел обращаться с людьми. То ли по природному злонравию, то ли из боязни показать, что его истинно нордический темперамент — такая же ширма, как и все остальное. Хорошая сказочка отца, призванная прикрыть не особенно хорошую реальность.

Секундная стрелка вертелась слишком быстро.

Феликс не был дураком. За его плечами имелось почти десять лет практики. Он бы не полез туда, откуда не имел шансов выбраться.

— Гони быстрее!

Эдельвейсу сказочно повезло: разгневанного родителя дома не оказалось, а дворецкий ну никак не мог помешать «молодому господину» подняться по лестнице на третий этаж, отведенный слугам. Феликс жил в дальней по коридору комнате, переоборудованной из кладовой. До полусмерти запуганный сирота, привезенный Эдельвейсом в качестве трофея из дружественной Виарэ, умолял, чтобы в помещении не было окон, потому что в стеклах живут цепные бесы охотящейся за ним «Цет». В рассказы подростка о его причастности к самой мощной маговской организации империи Аэрдис верилось слабо, но что-то парень явно умел. Во всяком случае он сумел вывести из стоя своего напарника — такого же неприметного виарского паренька — и бомба под каретой тогда еще четы Винтергольдов взорвалась на пять секунд позже. Этого охране как раз хватило, чтобы прикрыть Аделаиду. Один маг умер на месте, а Феликс попытался тихо уйти, но его поймали. После двухчасового допроса, в ходе которого виарец лишился половины зубов, он сознался, что не виарэц, а наполовину рэдец, вспомнил клички своих учителей и аббревиатуру тренировочного лагеря, где проходил обучение, но твердо стоял на том, что сорвал покушение, потому что не хотел убивать «молодую леди». Им заказали только «молодого господина», а «молодую леди» не заказывали. Отец, разумеется, собирался немедленно пустить «щенка» в расход, и, наверное, был прав. Аделаида тогда впервые в жизни позволила себе вступить в спор со всемогущим свекром, а Эдельвейс — пойти против отцовской воли. Феликса оставили в живых. Так у них в доме появился маг-нелегал. То, против чего Винтергольд-старший боролся на протяжении всей своей карьеры. Беспощадная ирония судьбы.

Именно Феликс первым сказал, что Аделаиду убили. Он же взял след не хуже ищейки и нашел медсестру, которой следовало быть на дежурстве в тот день и которой там на самом деле не было. А вот женщины, которая ее заменила, так и не нашли. Феликс уходил во Мглу по три раза за день, но неизменно возвращался ни с чем, издерганный, злой и бессильный. И раньше не требовалось большого ума, чтобы догадаться: виарец влюблен в Аделаиду по самые уши. Разумеется, ни о каком любовном треугольнике речи не шло — это была не любовь втроем, а обожание вдвоем. После ее похорон Эдельвейс в сердцах предложил Феликсу денег и полную свободу передвижения. Виарец единственный раз за их знакомство очень некультурно отправил его на известный простому люду адрес и остался. И, если сбросить со счетов некоторые странности, которые наличие мага провоцировало в доме, более полезного и надежного человека у Эдельвейса не нашлось бы.

Вот уж Феликс меньше всего на свете заслужил, чтоб его пристрелили в двадцать четыре года просто потому, что Эдельвейс страдал приступами жалости к себе в элитной больнице.

Эдельвейс распахнул дверь кладовой и вошел. Внутри чадила масляная лампа и одуряющее пахло лекарствами. Ему показалось, что там еще более жутко, чем обычно. Маг с накрытым платком лицом полулежал в кресле на колесах, рядом боязливо пристроился сторож с ружьем.

Более великолепного аналога квалифицированного некромедика Эдельвейс не видел в жизни. И еще он понял, что в этой комнатушке лишится сознания за десять секунд.

— Перекатите кресло в соседнюю комнату и раскройте окно, — хмуро распорядился Эдельвейс, подаваясь назад с прохода. Сторож явственно побелел, но требование выполнил. Соседняя коморка, правда оказалась запертой, и пришлось немного пройти по коридору. Маг в кресле не шевелился.

— Можете выйти и забрать двустволку.

Эдельвейс подозревал, что его убьет отдачей, если он рискнет пальнуть из такой штуки. К тому же, у него в кармане лежал куда более надежный револьвер.

— И позовите Фрэнсиса, нужен медик.

Сторож исчез. Он явно мечтал только о том, чтобы оказаться отсюда как можно дальше. О том, что Феликс — маг, в доме знали немногие, но репутация человека, притягивающего странности и неприятности, закрепилась за виарцем прочно.

Эдельвейс закрыл дверь, чтобы избавиться от лишних глаз, и взял с прикроватной тумбочки графин воды. Глотнул прямо оттуда. И услышал шорох.

Феликс медленным жестом снимал платок с лица.

В том, как ткань неспешно ползла вниз, было что-то жуткое.

«Нервы — как у некстати забеременевшей гимназистки», — раздраженно подумал Винтергольд. Он, как и все, слышал сказки о доппельгангерах, иногда возвращавшихся в мир вместо магов. Но вряд ли тварь собиралась вылезти из легенд именно в его доме. В конце концов такое случалось один раз на десяток тысяч случаев. Винтергольд вообще считал бы доппельгангеров профессиональной маговской байкой, если бы не видел нескольких уголовных дел полувековой давности.

— Феликс?

Феликс потряс головой и грязно выругался на виари. У Эдельвейса отлегло от сердца: все происходило как всегда. Он опустился на стул неподалеку от мага и потер глаза левой рукой. В голове что-то медленно пульсировало.

— Ты цел?

— Твою мать, — пробурчал маг. — В смысле, добрый вечер, мессир Винтергольд.

Эдельвейс окончательно успокоился и прикрыл глаза. Его все еще мутило после поездки.

— Ну и что ты там нашел?

— Беса лысого я нашел, — даже десять лет пребывания в хорошем доме мало улучшили манеры Феликса. По возвращении из Мглы он первые минуты говорил ровно то, что думал, а ни один человек на его месте не стал бы думать о чем-то хорошем. — Я не понял, что это было. Какое-то дерьмо.

— А для более предметной характеристики….

— А для более предметной характеристики можно нанять человека с хорошим академическим образованием, — вполне философски заметил Феликс. Он никогда не отрицал того факта, что вышел из тренировочного лагеря недоучкой, умеющим только убивать, и даже отчасти бравировал этим, мол, любите таким, какой есть. — Одно могу сказать: случайностями там и не пахло.

— Значит, меня спровоцировали? — скорее подумал вслух, чем спросил Эдельвейс, и в ответ получил насмешливое фырканье:

— Да нет, цветок благородства в каменной душе расцвел. Такое случается раз в сто лет по пятницам, когда Луна в созвездье Змея…

После Мглы обычно довольно тихий и неконфликтный Феликс всегда вел себя приблизительно так. Но сегодня он как-то уж слишком много шутил для человека, в висках которого сейчас должна была звучать барабанная дробь. Эдельвейс уже хотел поинтересоваться, не слишком ли весел Феликс, которого чуть не пристрелили только потому, что он по профессиональной безграмотности не мог вернуться из Мглы вовремя, как вдруг заметил одну вещь, которая привлекла его внимание.

Сущая мелочь. Тень на полу.

Как и всякий хоть сколько-нибудь профессиональный маг — или хотя бы человек, прошедший даже малую часть «курса молодого бойца» рэдских, имперских и любых других тренировочных лагерей — Феликс, разговаривая, никогда не глядел прямо на собеседника. Умение в процессе беседы смотреть исключительно в стену и думать о деньгах или благе человечества было намертво вколочено во всех практикующих вероятностников, которых Эдельвейс встречал за свою жизнь. И если калладские маги еще изредка отступали от этого правила, поскольку в кесарии они все же считались равноправными гражданами, а не просто вещью, прилагающейся к полезным и опасным способностям, то рэдцы и виарцы — никогда. Феликс, которого до пятнадцати лет третировали как бессловесную тварь, обычно по привычке излагал все свои мысли и домыслы стенам — в лучшем случае пространству над головой собеседника.

Судя по тени на полу, маг разговаривал, повернув к Эдельвейсу голову.

Ничего страшного еще не произошло, а по позвоночнику Винтергольда второй раз за пять минут пробежал озноб. Он сквозь полуприкрытые веки смотрел на тень в желтом круге от лампы и лихорадочно думал.

Либо в комнате сидел Феликс, и тогда следовало срочно выпить успокоительного, либо в комнате сидело что-то другое, и тогда Винтергольд уже был мертв. Потому что обитателю Мглы проще всего уйти в его, Эдельвейса, теле. Магу могли легко проверить пульс, но вряд ли кто-то стал бы проверять пульс вполне себе здорового человека, имевшего только ожог руки и во Мглу не спускавшегося. Так доппельгангеры обычно и уходили от погони — через зрительный контакт «прыгали» в ближайшую цель после мага, если такая находилась в поле зрения, и спокойно удалялись, никому больше не причинив вреда, а неудачливый маг умирал. Как, кстати, и тот, в кого доппельгангер переселялся, но последнее становилось заметно не сразу. Обычно к моменту, когда труп начинал походить, собственно, на труп, доппельгангер уже успевал сменить две-три личины и благополучно обустраивался на каком-нибудь чердаке или в подвале глухого провинциального городка, а лучше деревни.

Потом в округе учащались смерти от несчастных случаев, трескались зеркала и сходили с ума наиболее восприимчивые люди. И тогда приезжали специалисты из Седьмого отделения и устраняли незваного гостя, как правило, неся потери. Доппельгангеры управлялись с вероятностями лучше живых людей.

Улучшало ситуацию только то, что, вопреки распространенному поверью, эти существа не были агрессивны. Скорее они вели себя на удивление пассивно для своих огромных возможностей. Они не убивали без нужды и меняли ровно столько личин, сколько требовалось, чтобы успешно скрыться. Брать мертвецов из Мглы в плен оказалось не только опасно, но и совершенно бесполезно. Даже «мертвецами» их можно было назвать очень условно — вряд ли эти существа когда-либо жили на свете в человеческом понимании этого слова. Доппельгангеры не отвечали на вопросы, а пытки калечили физическое тело, но явно не причиняли им никаких неудобств. И уж, конечно, зеркал они не боялись. Скудные знания современной науки об этих тварях сводилось к простому постулату, что они отчего-то хотят сменить Мглу на реальный мир, а убить их окончательно можно только стерев вместилище доппельгангера в порошок. Все остальное оставалось бездоказательными гипотезами, по большей части довольно мрачными и, на взгляд Эдельвейса, лишенными логики. Вряд ли доппельгангеры собирались завоевать мир, заменив собою как можно больше людей, потому что для этого им всего-то и требовалось, что выйти на людную улицу и начать хаотично «прыгать», и еще с меньшей вероятностью они являлись небесной карой калладским безбожникам или самым совершенным оружием аэрдисовской разведки.

Для Эдельвейса это просто были страшные осколки еще более страшного мира, который он, к счастью, никогда не видел своими глазами.

«Скорее всего, мне просто кажется».

Эдельвейс чувствовал, как по позвоночнику у него катится волна холода. А Феликс или кто-то другой в кресле выжидающе молчал.

Стараясь не выдать себя, он стал аккуратно поднимать взгляд, глядя на собеседника из-за ладони, которой подпер лоб.

Феликс спокойно сидел в кресле в пол-оборота к Эдельвейсу и, судя по положению шеи и плеч, смотрел ровно на него. Винтергольд видел тощую загорелую шею, торчащую из серого воротника, и идеально лишенную эмоций полуулыбку. Поднимать взгляд выше он боялся.

«Прыгали» доппельгангеры только при прямом зрительном контакте.

Эдельвейс снова перевел взгляд на теплое золотистое пятно света на полу. Тень мага показалась ему необыкновенно глубокой и объемной, словно она поднималась из досок. Он чувствовал, как на лбу выступает испарина. Так страшно ему не было давно. Он предпочел бы попасть в одну клетку с голодным львом, чем вот так мило сидеть и болтать с вроде бы неагрессивной тварью, которая, тем не менее, могла одним взглядом остановить его сердце, а потом спокойно встать и уйти в его теле, вполне хозяйски приказав слугам подать плащ напоследок.

Пуля или сабля хотя бы убивали каким-то понятным образом.

— Бесы дери, зачем вы приволокли меня в комнату с окнами? — спохватился «Феликс», видимо, надеясь вызвать потенциального носителя на разговор. — Они меня уволокут, я же говорил!

«Да нет, это меня сейчас, похоже, уволокут».

— Не ори, голова болит, — Эдельвейсу оставалось только молиться, чтобы голос у него звучал не так деревянно, как ему казалось. — Идти можешь?

— Я вроде не дама, чтоб меня на руках несли, — фыркнул тот. — Хотя паршиво. С моей стороны будет очень смело попросить тебя подтолкнуть каталку?

Ситуация становилась критической. Ответ «нет», скорее всего, дал бы твари понять, что Эдльвейс догадался, если доппельгангер до сих пор этого не понял. При ответе «да» пришлось бы встать, пройти два метра, обойти тварь и взяться за спинку коляски. Сделать это так, чтобы ни разу не взглянуть на мага, и при этом не выдать себя, опять-таки, было невозможно.

«Шах и мат».

В коридоре раздались быстро приближающиеся шаги. Какие-то странные. Эдельвейс почти сразу сообразил, что человек бежит.

«Спасен».

Нужно было только успеть как-то достать пистолет и выстрелить с левой руки. Тварь бы отвлеклась на звук, потому что к ней, возможно, бежал второй живой футляр. Потенциально менее опасный просто по той причине, что сына хозяина дома станут искать тщательнее, чем других.

Кто бы там сейчас ни вошел — доктор, сторож или сам Создатель — Эдельвейс должен был немедленно пристрелить его к бесам, а потом для верности раскроить голову и желательно — сжечь остатки, напоследок перемешав пепел с металлической стружкой.

Если бы тварь, вырвавшаяся в мир через мага-нелегала, отправилась бродить по городу прямиком из фамильного особняка Винтергольдов, скорее всего, отец проделал бы с сыном примерно те же манипуляции. На данный момент Эдельвейс больше опасался доппельгангера только потому, что гость из Мглы находился ближе. Опасность они с Герхардом Винтергольдом представляли примерно одинаковую.

Дверь резко распахнулась.

Эдельвейс развернулся на звук.

В комнату влетел всклокоченный мальчишка в матроске и застыл, как вкопанный. Дверь с резким стуком ударилась о косяк, а потом раскрылась снова. Второй вбежала запыхавшаяся горничная. Увидев посторонних, она тоже резко остановилась, а потом — узнав хозяйского сына — испуганно склонилась в реверансе.

За спиною Эдельвейса что-то глухо стукнуло.

Скорее всего, это упала на подлокотник голова мертвого мага.

Винтергольд, чувствуя, как по вискам у него катится пот, потянулся к графину с водой.

— Ваше сиятельство, просим прощения, мы не могли знать… Извольте извинить за беспокойство, мы уже уходим, — скороговоркой пробормотала девушка.

Мальчишка, еще не отдышавшийся после бега, пролепетал что-то звонкое и непонятное.

«Никуда вы не уходите».

На карте стояла честь дома Винтергольдов и некоторое количество людских жизней.

Тварь могла прыгнуть только в одного из двоих.

— Феликсу плохо, — тщательно контролируемым голосом сообщил Эдельвейс, глядя на накрахмаленный передник девушки. К счастью, воспитание позволяло ему не смотреть на слуг, говоря с ними. Вот тут ничего подозрительного не было. Он цедил слова так, словно делал вошедшим большое одолжение. — Подайте стакан.

Горничная опрометью кинулась к столику и схватила один.

«Ребенок или женщина, женщина или ребенок?»

Твари из Мглы вели себя убийственно логично. Они не хотели лишних жертв. Значит, они очень разумно подошли бы к вопросу, куда им прыгать.

«Он, конечно, понял. Горничной легче уйти к вокзалу. У ребенка меньше шансов получить пулю от меня в данныйконкретный момент».

Последняя мысль решила дело.

Когда женщина брала из руки Эдельвейса графин, он дернулся и немного воды пролилась на пол.

— Уберите, — процедил Винтергольд.

Мальчишка раздражающе маячил где-то сбоку. Очень неприятное было ощущение.

Горничная, бормоча извинения, опустилась на колени и стала быстро вытирать воду платком. Она смотрела только на доски.

А вот мальчик, похоже, смотрел на Эдельвейса.

«Создатель, помоги».

Винтергольд нащупал в кармане револьвер, выхватил его и, не теряя ни секунды, выстрелил навскидку.

Мир словно на секунду оглох, а потом по полу часто забарабанила кровь. Эдельвейс сделал еще один выстрел, на этот раз точно в голову. Легкое тельце развернуло и швырнуло о стенку.

Горничная застыла, как парализованная, потом медленно, словно кукла на шарнирах, обернулась к мальчику и пронзительно закричала.

— Владек!

«Надеюсь, я убил того», — мысли в голове Эдельвейса текли как-то вяло и заторможено, не то что несколько секунд назад, когда он в срочном порядке решал задачку по спасению чести рода и желательно — собственной жизни. До этого дня он стрелял только в вооруженных мужчин.

— Владек!

Горничная на четвереньках метнулась к мальчику. Только коленки о пол простучали.

В обойме оставалось еще пять пуль.

«Ее тоже нужно кончать. Вероятности мало, но…»

То, что следовало за этим многообещающим «но», Эдельвейс обдумать не успел. Еще секунду назад рыдающая женщина обнимала окровавленного мальчика, а уже через секунду в лицо Винтергольду прыгнул труп. Он только и успел, что рефлекторно зажмуриться и выпустить вслепую еще две пули, а потом чудовищный удар перевернул кресло и швырнул Эдельвейса на пол.

Он был почти готов, что сейчас в него вцепятся детские ручонки, но труп почему-то лежал на нем сверху, как труп, без всяких лишних движений. Эдельвейс медленно приходил в себя от удара затылком об пол и вспыхнувшей в обожженной руке боли. А потом случилось то, что должно было случиться.

На грудь опустилась тяжесть, а узенькие ладони с совершенно неженской силой схватили его за оба запястья и заставили развести руки в стороны.

— Открой глаза. Ты уже мертв, сопляк, — спокойным голосом распорядилась тварь.

«Еще бы», — как-то механически и отстраненно подумал Эдельвейс и попытался нажать курок. Тиски сжались еще сильнее. Пистолет выпал и клацнул. В левом запястье тоже что-то хрустнуло.

— Давай по-хорошему.

Эдельвейс решил, что лучше уж будет по-плохому и боднул головой воздух перед собой. Никакого полезного результата, кроме более чем увесистой затрещины, за этим не последовало.

При желании доппельгангер легко мог оторвать ему голову — здесь Эдельвейс не заблуждался. Но теперь единственным шансом твари выйти из дома оставалось перекинуться в хозяйского сына, а два трупа списать на самозащиту. Обляпанная кровью горничная отсюда бы никогда не вышла.

Не дождавшись никакого разумного ответа, женщина молча вцепилась Эдельвейсу в горло. Он зажмурился так, что аж слезы выступили, и отчаянно пытался дышать. Куда там. В ушах шумело, в черноте плавали красные круги, а потом снова хлопнула дверь.

— Что за…? — удивился раскрашенный багровыми пятнами мрак голосом сторожа, а потом хватка на горле Эдельвейса ослабла.

На него неуклюже упало еще одно тело.

Больше всего Винтергольда напугало то, что выстрела он так и не услышал. Он лежал, практически притиснутый к стенке двумя трупами, и плохо слушавшейся левой рукой пытался нашарить на полу упавший пистолет.

— Тебя же просили по-хорошему, — уже баском сторожа посетовал доппельгангер.

«Ни в коем случае не открывать глаза».

Из дома невозможно было выйти горничной в залитом кровью переднике. Но зато вполне можно было выйти сторожем, убившим жуткую тварь и не успевшим спасти хозяйского сына. Какое несчастье.

Эдельвейс как-как втянул голову в плечи и сжался в комок за трупами. Это он проделал очень своевременно, потому что практически в тот же миг грохнула двустволка.

Заряд дроби пришелся большей частью в уже не живые щиты Эдельвейса, но и оставшегося хватило, чтобы снова хорошенько приложить его о стену. На этот раз ребра прохрустели так четко, что этого звука не заглушил даже гул в затылке. Он закашлялся кровью, неловко завалился на бок и все же нащупал пистолет. Толку из этого вышло бы немного, потому что у ружья еще оставался второй заряд. Шаги приближались. Видимо, доппельгангер все же решил обидеться и снести ему голову наверняка. А вернее — просто не хотел оставлять живых свидетелей.

Стремительно приближающаяся свиданка с Создателем пугала Эдельвейса существенно меньше, чем мысль, что именно по его милости только что выползло в мир. Отец терпел Феликса исключительно потому, что после смерти невестки дважды вынимал сына из петли и третий раз, наверное, так делать не хотел. Без нужды отпрыска не нервировал и позволил ему оставить своих немногих сомнительных друзей. Вот и доминдальничал.

Эдельвейс, как мог, сжался за трупами.

Но ударного заряда дроби не последовало. Сухо щелкнул выстрел, почему-то пистолетный. Потом еще и еще. Что-то рухнуло. Эдельвейс, почти теряя сознание, стал поднимать пистолет к виску. Умирать он не хотел, но не видел особенного выбора. Через пару секунд доппельгангер все равно отправил бы его на тот свет. А вот самоубийство, возможно, навело бы людей, которые станут расследовать приключившуюся здесь бойню, на мысль, что последним прыжком доппельгангера стал не он.

Кто-то резким ударом выбил у него из руки оружие и приставил ко лбу еще горячее дуло.

— Попробуешь открыть глаза — мозги вышибу, понял?!

— Френсис?

— Заткнись.

Эдельвейса развернули лицом к стене и несколько секунд крепко держали за руку у самого запястья. Видимо, проверяли пульс. Скорее всего, найти его было несложно, потому что сердце колотилось как бешеное у самого горла.

— Френсис, да пристрелите уже меня, только не трогайте. Болит все…

— Создатель, — пробормотал доктор. — Живы, ваше высокоблагородие, как есть живы!

Эдельвейс, конечно, чувствовал себя как покойник, но спорить не стал.

По полу простучали четкие шаги. Скрипнули сапоги. Эдельвейс все же открыл глаза и обернулся. Из красной мути выступал неясный силуэт в синей форме.

— Полагаю, для лекции по технике безопасности уже несколько поздно, — сухо и недовольно сообщил Герхард Винтергольд. — Благодарю вас, Френсис. Вам, сын, мне сказать нечего…

В этот момент Эдельвейс отчего-то необыкновенно четко представил себе картину со стороны. Четыре трупа вообще, и три — изуродованных трупа, один на другом, из-под завала которых только что вытащили его. Вернее, четыре с половиной трупа, если взять в расчет и его тоже. И все это в комнатушке три на четыре шага, перемазанной кровью от пола до потолка. Пятно от дроби на стене. Доппельгангер, выпрыгнувший из Мглы и отправившийся во Мглу. Темный вечер. Престижный дачный район. Недовольный родитель с выражением суровой укоризны на лице милостиво решает не отчитывать великовозрастного, но вполне бездарного сына прилюдно. Назревает кулуарный разговор.

Даже натуральный доппельгангер не помог ему разминуться с собственной судьбой. Посредственностью был, посредственностью остался.

На этой, как Эдельвейс понимал, вполне истерической мысли он расхохотался и почти сразу потерял сознание.

5

— Ты не был бы так любезен просветить меня, что именно произошло? — вполне светским тоном осведомился Герхард Винтергольд три дня спустя, когда полы и потолки уже отмыли, а страсти улеглись. Родитель, блаженно щурясь на солнце, курил сигару и, видимо, ждал какого-то великого откровения.

Проблема состояла в том, что Эдельвейс не мог ровно ничего сказать на сей счет. Информацией он не владел, а делиться со всесильным батюшкой своими предположениями, надеждами и сомнениями — не хотел. Он и без того знал, что представляет собою позор рода и что таких в хороших семьях вообще топят в младенчестве.

— Вы сами все видели. Полагаю, существенно больше меня…

— Рад, что у тебя хоть на это ума хватило. И я спрашиваю не про этот несчастный случай…

— Ах, это теперь так называется…

— Вообще это называется преступная халатность, которая стоила жизни трем людям, — от такого голоса всем предметам комнаты полагалось покрыться инеем. — Но, если бы я хотел поговорить о твоей безответственности, это заняло бы существенно больше часа. Я не располагаю достаточным временем. К тому же, оно упущено лет пятнадцать-двадцать назад.

Эдельвейс предпочел смолчать.

— На самом деле я спрашивал, что ты выкинул на суде.

— Говорить про защиту очевидно невиновной коллеги, конечно, не стоит?

— Конечно, не стоит. Гимназисты и так уже посвятили тебе целую оду и пару десятков великолепных виршей масштабом помельче. Такого плевка фамильная честь не терпела давно.

Эдельвейс бросил на отца быстрый взгляд и с некоторым облегчением заметил на его губах улыбку.

— Каждое поколение должно превосходить предыдущее. Вы мне сами говорили, что это и называется прогрессом.

— В данном конкретном случае это называется безумием. Ты сам понял, за кого вступился?

Назвать Дэмонру «беззащитной женщиной» язык не поворачивался. Для такого требовалось хорошо набить руку в написании торжественных некрологов, например.

— За подложно обвиненного офицера.

— За человека, которого стоило бы принести в жертву ради общего спокойствия. Пора бы запомнить, что общее спокойствие стоит дороже единичных подвигов. Каждый подвиг, Эдельвейс, это чей-то недосмотр. Когда все идет правильно, людям не нужно совершать невозможное.

Последнее было чуть ли не любимым тезисом Герхарда Винтергольда. Чаще он говорил только то, что в Каллад будут воровать и пить при любом государственном устройстве и подушевом доходе.

— Я бы мог вам сказать, что, когда все идет правильно, людей не казнят за вещи, которых они априорно не могли совершить, но мы ударимся в философию, — нахмурился Эдельвейс. — Поэтому доставлю вам удовольствие и скажу правду: я не собирался ее спасать. Меня заставили.

— Кто?

— А вы не проверили?

— Да, двое наших магов уже проверили, — Герхард Винтергольд едва заметно поморщился. — С тем же успехом, что и Феликс, правда, без столь драматических побочных эффектов. Третьего после этого я решил не посылать. У тебя, я так понимаю, нет идей?

— Я предполагаю, кто мог попытаться ее спасти, и, уверен, его проверили первым.

— Мы вообще ничего не сумели проверить. Но да, я сомневаюсь, что Найджел Наклз хорош до такой степени. Хотя мысль устранить его для устранения связанных с ним сомнений мне, прямо сказать, не чужда.

— То есть дело было не в магии?

— Скорее это значит, что дело было не в Найджеле Наклзе, на которого я сначала грешил и из которого в другой ситуации стоило бы душу вытрясти. Семь лет назад Рейнальд Рэссэ обделал с его помощью несколько очень скользких дел, но доказательств не нашлось. Хороший маг, Эдельвейс, заставит кого угодно сделать что угодно. Другое дело, что профессионалы так топорно не работают. Будь это Найджел Наклз, ты бы сейчас доказывал мне, что восхищался Дэмонрой со школьной скамьи, а предложения ей не сделал только из осознания собственной ущербности. И с самого начала готовился спасать ее любым доступным способом. Мага, который тебя спровоцировал, не было в зале и, скорее всего, не было в регистре, как это ни грустно. Это самоучка. И еще он, я уверен, теперь мертв. Мы имеет очень необычный случай нечитаемой Мглы. Вернее, те, кто ее читают, не возвращаются. И это куда более важно, чем твои ожоги и пару месяцев жизни, которые выгадали для Ингрейны Дэмонры.

— Пару месяцев? — насторожился Эдельвейс.

Герхард Винтергольд посмотрел на него, как на безнадежного обитателя дома скорби.

— Она невиновна в том, в чем ее обвиняют, но ее повесят. Свыкнись, пожалуйста, с этой простой мыслью, тебе не пятнадцать.

— Значит, ее уже списали в расход? — Эдельвейс не то чтобы Дэмону любил или не любил. Социальная несправедливость, о которой так много болтали и писали в последнее время, тоже никогда не вызывала у него особенных эмоциональных всплесков. Но когда фактически преднамеренное убийство женщины — пусть состоящей в армии и мало похожей на воздушное создание в кисейном платье — обсуждалось примерно в том же тоне, каким можно было попросить закурить — вот это ему не нравилось.

— Эдельвейс, я не могу понять, чем ты слушал, но, так и быть, повторю. Они попали в засаду на территории, где до этого уже провели разведку, и разведка эта там никого не обнаружила. Она не обвиняет разведку в некомпетентности, при этом признавая за собою — лично — факт расстрела десяти человек. Тут уж или одно, или другое. Звезду или подвела разведка, проморгавшая врагов в тылу, и тогда они отбивались от противника, или Дэмонра на свой страх и риск угробила мирных жителей, которые, видимо, решили пойти пострелять в косуль из имперских винтовок глубокой ночью. Чувствуешь тонкую стилистическую разницу, как говорят наши друзья-литераторы?

— Кто провел разведку? Кто-то из сторонников «мирного» блока?

Услышав это предположение, Герхард Винтергольд даже курить перестал.

— В такие минуты ты меня огорчаешь. Хоть один военный нордэн стал бы покрывать сторонников Эйвона Сайруса, если бы в обозе просто пропала банка кофе?

— Нет. Скорее всего, доносить бы не стали, но повод для дуэли нашли бы тем же днем. Эдикт кесаря в таких случаях никого не останавливает.

— Именно.

— Так кто провел разведку?

— Не представляю, зачем тебе это знать. Нам просто не повезло, что та разведка провалилась. А эта женщина виновна в другом преступлении, и умрет. Поверь мне, она — теперь наименьшая из наших проблем.

Эдельвейс насторожился. У его отца существовала весьма своеобразная градация понятия «проблема». Для Герхарда Винтергольда все преступления были выбросами статистики, портящими в целом благоприятную картину. Рэдцы с бомбами, как-то пробравшиеся в Каллад, являлись недоглядом пограничников, удачно разорвавшиеся бомбы этих самых рэдцев — профессиональным промахом тайной полиции, жертвы среди калладцев — некоторой неудачей жандармерии, а разносы от кесаря — его личной большой неудачей. Слово «проблема» в устах Герхарда Винтергольда относилось, в лучшем случае, к потенциально готовой вспыхнуть войне.

— Да что она сделала? Это имеет какое-то отношение к белым розам.

— Разве что художественное. Она протащила в Каллад больше четырех сотен порфириков.

Эдельвейс в первую секунду подумал, что ослышался. Это было как-то излишне сильно для правды.

— Это… Это совершенно невозможно. Это безумие. Чистое безумие.

— Ну не сказал бы. Все нордэны — очень расчетливые психопаты и в их безумии присутствует строгая логика. Она, наверное, думала, что спасает им жизни.

— Но ведь вспышки этнических преступлений не было? Да и уровень заражения порфирией не возрос…

— Да, нашим гостям хорошо объяснили правила поведения. Это же нордэны. Их наймиты бывают или вышколенными, или мертвыми.

— Тогда… тогда большой беды пока не произошло. Этих людей надо изолировать. У вас ведь есть списки?

Герхард Винтергольд нахмурился:

— Конечно же, нет. Дэмонра лишена инстинкта самосохранения, но не совсем уж лишена мозгов. Уверен, этих списков не существует в природе. Вообще. Что не помешает им в один прекрасный день, например, оказаться в кармане Эйвона Сайруса или Рейнальда Рэссэ. Особенно актуальны они будут в дни, когда в Каллад существенно сократится количество хлеба на один конкретный рот. То есть совсем скоро.

— Но нет доказательств.

— Зачем человеку, решившему свести счеты со своим соседом, доказательства? Напомню тебе, у порфириков кровь не зеленая. А что до проверки народной методой — то есть спиртом в морду — так спирту можно найти лучшее применение, это тебе в Каллад подтвердят все, от жандарма до кесаря. Если они сумели нелегально синтезировать сыворотку, что помешало бы им убрать ее побочные эффекты?

— Наверное, медицинская невозможность? У порфириков очень чувствительная кожа. Там при ожоге дело не в спирте…

— А теперь объясни это лавочнику, позарившемуся на домик соседа. Твое научное обоснование, скорее всего, будет встречено ударом дубины. Но даже это не самое страшное.

Эдельвейса передернуло.

— Что же тогда самое страшное?

— Самое страшное, то, что среди безродных кровососов в Каллад завезли, в том числе, нынешнюю графиню Маэрлинг.

Эдельвейс почувствовал, как у него волосы становятся дыбом.

— Графиню?! Это… это точно?

— Точнее не бывает. Она сама мне сообщила. Почти сразу после суда. Видимо, решила, что Дэмонра свое отгеройствовала и пора кому-то погеройствовать вместо нее. Явилась как валькирия из оперы Марграда — огонь в глазах, отвага в сердце. Мол, арестуйте меня, расстреляйте меня, да хоть конями на четыре стороны рвите — только остановите махину, которая сдвинулась. А ее уже не то что кесарь, ее уже сам Создатель не остановит.

Голова младшего Винтергольда окончательно пошла кругом.

— Зачем?

— Вероятно, чтобы для меня не стало сюрпризом, когда какая-нибудь мразь вроде Рэссэ попытается объявить охоту на дворян. Ну или действительно Дэмонру пожалела.

Эдельвейс вспомнил миловидную белокурую женщину с очень синими глазами.

— Ее придется вывезти далеко за границу. Либо, — ему не хотелось договаривать, какое было это «либо». Отец в любом случае понимал в таких вещах куда больше него.

— Поздно. Она не пришла бы ко мне, если бы не знала, что они уже знают, уж прости старику плохой каламбур.

Эдельвейс почти механически думал, могла ли Дэмонра понимать, что, помогая обреченным в Рэде порфирикам, выпускает из шкатулки все силы ада? Скорее всего, не могла.

— Это конец?

Герхард Винтергольд сложил губы в жесткую улыбку.

— Нет. Три дня назад ко мне — разумеется, совершенно конфиденциально — обратился один знакомый. Из тех, чьи титулы произносят с придыханием во всех столичных гостиных. Его дочери стало плохо на вторые сутки после бала, посвященного юбилею герцогини Зигерлейн. Домашний доктор больную обследовал. Я б удивился меньше, обнаружь он у юной светской институтки сифилис, но он нашел порфирию. И — крохотный след от шприца под самыми волосами на затылке. Вот так — средь шумного бала, случайно, почти романс…

Эдельвейса передернуло.

— Я полагаю, не каждый человек, чье чадо подцепило порфирию, поспешит ко мне, — закончил Герхард Винтергольд.

— Они поймали живьем одного из зараженных и теперь травят его кровью молодых глупых дворян? Создатель…

— … пока взирает на нас, грешных, с отменным равнодушием. Рано или поздно, эти люди подбросят использованные шприцы куда нужно, и вся правда всплывет. И вот это будет конец. Я бы сказал, что в твоих интересах к тому моменту быть где-нибудь в Виарэ — в противном случае мы будем на фонаре — но и в Виарэ безопасно уже не будет. Так что у нас остается только один вариант поведения.

— Какой?

— Признать, что список существует и в городе полно порфириков. И вовремя сделать из городского погрома или, что хуже, нападения черни на дворян обычную пальбу по негражданам. Лозунг «бей нелюдей, спасай Каллад» работал без сбоев последние лет пятьдесят и, если все сделаем верно, прослужит еще столько же.

— А если не получится?

— Тогда будет «бей нордэнов, спасай Каллад», но это уже крайность, — скривился Герхард Винтергольд, поднимаясь. — Я бы хотел приберечь ее для по-настоящему трудных времен. Нашим внукам тоже придется как-то лгать, пусть у них будет пространство для маневра.

— И… и скоро начнется?

— Кесарь Эдельстерн умер позавчера, не приходя в сознание. Ее Величеству удалось уговорить лейб-медика объявить двору о летаргии, но не обольщайся — Эдельстен Зигмаринен мертв. И через неделю об этом будет знать каждая калладская кошка. На упреждающий удар у нас в лучшем случае семь дней.

— Так список обнародуем мы?

— Конечно. Он уже готов. Думаю, мне не нужно тебе объяснять, что такое «стихийный гнев трудящихся» и как долго его надо готовить. Погром легче организовать, чем повернуть в нужное русло или остановить. Так что нам просто нужно успеть первыми.

— А чего ждут наши друзья?

— К счастью, наши друзья ждут официального известия о смерти кесаря и назначения Эдельберта регентом при цесаревиче. Им нужен рыцарь на белом коне, который огнем и мечом вытравит из Каллад всякую заразу. Их тщеславие — наш единственный шанс.

Эдельвейс почувствовал, как руки у него начинают дрожать.

— Значит, как при Эвальде?

— Именно. Партия загнившей пшеницы на мукомольный завод, увеличение рабочего дня, отмена льгот на молоко и, конечно, несколько украденных цистерн со спиртом. Ну и пара потасовок на улицах. Дальше все пойдет по накатанной.

— А если нет?

— А если нет, Эдельвейс, да поможет нам Создатель. У тебя есть дней десять максимум. Если не решишь удрать вслед за маменькой подальше отсюда, рекомендую чистить пистолеты и приступать к покаянным молитвам.

Эдельвейс проводил взглядом необыкновенно прямую спину и серебристый от седины затылок отца. Посмотрел на часы. Вспомнил о счете в банке, оставшемся ему от маменьки. Прикинул расписание поездов, идущих на Эйнальд. А потом, тяжело вздохнув, извлек из ящика стола трофейный апельсин, благоухающий травами, при помощи ножа для бумаг одной рукой кое-как очистил шкурку и, морщась от горечи, съел половину. Не то чтобы Эдельвейс ощутил прилив бодрости, но собрать остатки мужества в кулак стало чуть проще.

Десять дней — это был вполне приличный срок. Особенно для того, чтобы поверить, кто, когда и при каких обстоятельствах удрал из столицы в начале прошлого года.

6

К счастью для себя, Ингрейна Ингихильд никогда не имела склонности принимать происходящие вокруг нее события особенно близко к сердцу. Не то чтобы жизненные бури ее совсем миновали. Биография Ингихильд была не менее бессюжетной, чем биография любой ее сверстницы — там даже имелось два ранения и с полдюжины медалей, три попытки родить ребенка и ни одного официального брака. Но Ингрейна относительно легко абстрагировалась от массовых психозов — к таковым она относила все разновидности пылких чувств, от романтической любви до политического фанатизма — даже в ранней юности, а когда окончательно поняла, что своих детей у нее не будет, то успокоилась совершенно. Окружающий мир убрался куда-то за прозрачное, но очень толстое стекло, и его шум ее практически не беспокоил.

Она родилась на Архипелаге, отучилась в калладской столице, там же по молодости едва не вышла замуж, но дорогу ей вовремя перебежала такая же миловидная блондинка, как она сама, только с двумя десятками родственников в уездном городке с непроизносимым названием, более простыми амбициями и менее испорченной какой-то непонятной дрянью кровью. Блондинка умела вовремя улыбаться и, главное, быстро поставила кавалера перед фактом, что он скоро станет отцом, а Ингихильд, поставленная перед другим фактом, не более, впрочем, приятным, без лишних истерик окончила курс и укатила к родным заснеженным елкам. Среди заснеженных елок ей через несколько лет встретился душка военный — метр девяносто чисто нордэнского совершенства и апломба — но и тут по всем пунктам вышел полный провал. Не то чтобы Ингихильд не разделяла идею превосходства нордэнской расы над всеми остальными. При ее внешности и цвете глаз презрительный взгляд сверху вниз как раз давался без особенного труда. Но Ингрейна полагала, что на одном осознании своего совершенства кашу не сварить и нужно бы приправить его чем-то еще, например, пристойной профессией. Охранять Высшую Жрицу по праздникам, несомненно, было весьма почетно, но Ингрейна не воспринимала «паркетную гвардию», как и вообще любую форму показухи, о чем говорила, если ее спрашивали. Душка Асбьерн в итоге женился на девушке, лучше цитировавшей наизусть нордэнский катехизис, любившей смотреть на парады и, главное, имеющей двух сестер, у каждой из которых тоже было по ребенку. Он считал своим первейшим долгом передать такое сокровище, как свои великолепные гены, будущим поколениям, и Ингрейна не являлась оптимальным кандидатом для этой миссии.

Последнюю затрещину морального толку она получила от инженера-химика, пять лет одиноко искавшего родственную душу и внезапно обретшего ее в уже начинавшей баловаться эфиром Ингихильд. Ингихильд же на третий месяц знакомства не менее внезапно обнаружила, что у одинокого романтика, оказывается, на соседнем островке проживала законная супруга, ожидающая второго ребенка. Нордэна разбила романтику лицо и, набравшись храбрости, все же пошла к врачу. Правда ее не слишком сильно удивила. После гибели богов, приключившейся на Дальней Дэм-Вельде пять сотен лет назад, каждая десятая нордэна была хронически бесплодна. Ингихильд как раз оказалась десятой.

После такой новости оставалось либо спиться — в ее случае умереть от отравления эфиром — либо начать в срочном порядке махать шашкой во благо Архипелага, неся свет и прогресс каким-нибудь отсталым народам, чья земля могла прокормить богоравных, и хоть этим оправдать перед серыми небесами свою пропащую жизнь. Примерно таким образом к тридцати трем годам у Ингрейны оказались полковничьи погоны, кусочек свинца под лопаткой и почти неисчерпаемый заряд цинизма. Последний позволил ей прилюдно поздравить Ингегерд Вейду с тем, что предыдущая Наместница и ее команда не перенесли всей благодати, ниспосланной им богами, и дружно скончались от великой радости. А разразившаяся в ту историческую ночь гроза, удивительно напоминавшая артобстрел в какой-нибудь захолустной Рэде, видимо, свидетельствовала о том, что боги были счастливы их принять. Ингрейна также выразила надежду, что радушия богов и на Ингегерд хватит и она также предстанет перед ними во всем величии своей должности, в лучах и огне. Желательно, до того, как запорет все, что сумела сделать Немексиддэ.

Скорее всего, дуэли не случилось лишь потому, что на этом настояла Высшая жрица Нейратез, которая ценными кадрами не разбрасывалась. Дурная слава законченной наркоманки без малейших моральных ограничителей нисколько не мешала Ингихильд при надобности отлично орудовать шашкой, так что потенциальная Наместница решила, что не оскорбилась и рассчитается позже. Но, наверное, Нейратез все же нажаловалась, потому что буквально на следующее утро Ингрейна поехала заменять свою столичную тезку, попавшую в более чем щекотливое положение.

Каллад-на-Моэрэн со времен ее юности не стал менее промозглым, серым и тайно враждебным. В глубине души Ингрейна никогда не любила этот город под промороженными до самого дна пустыми небесами. Ей, коренной северянке, спокойно относящейся к метелям и морозам, при которых ртуть замерзала в градуснике, здесь делалось холодно и неуютно. Она бы с большей охотой поселилась даже в варварской Рэде, с ее запуганными жителями, распятиями на стенах и летящими под откос поездами, чем в этом блистательном ледяном аду. Увы, отправляя Ингрейну заменять проштрафившуюся коллегу, никто о такой мелочи, как ее личные пожелания, не справлялся.

По прибытии в Каллад Ингрейна, ожидавшая унаследовать от Дэмонры полный хаос, оказалась удивлена. Не слишком аккуратная в школе и институте дочка Рагнгерд каким-то образом умудрилась содержать полк в образцовом порядке, которому позавидовали бы многие. Там даже цветы в палисаднике росли по линейке и, казалось, готовы козырнуть проходящему мимо начальству при первой надобности. Бухгалтерию и кадровые документы вообще можно было вывешивать на стенку в красивой рамке.

Ингихильд Дэмонру знала достаточно хорошо, для того, чтобы понимать — это фантастика. И еще она знала мстительность Нейратез, и понимала, что фантастика, скорее всего, являлась ложью. Что-то случилось, но ей ничего не сказали. Или должно было случиться со дня на день. Ингихильд насторожилась, перерыла все, что могла, и, не найдя ничего подозрительного, стала ждать.

Печали ей добавляла заместитель Дэмонры, синеглазая Зондэр Мондум. Вот уж кого Ингрейна не терпела с детства. Ингихильд не раз окатывала чернилами ее белый, идеально отутюженный передник — данная деталь образа Зондэр запомнилась ей куда ярче, чем лицо или глаза — и не раз за это выслушивала длиннейшие нотации от классной дамы или оставалась без ужина. Зондэр же вечно ябедничала и вечно тряслась, пока не прибилась к Дэмонре и Магде. И вот Дэмонры снова не оказалось рядом, и все вернулось на круги своя. Ябедничать бедняжке теперь стало некому, но вид у нее по-прежнему был зашуганный. Правда за годы на эту зашуганность лег легкий флер аристократической надменности и мужественного смирения перед жестокой судьбой. Получилась эдакая нежная лилия, строящая из себя ледяную глыбу во имя державных интересов, и отчаянно нуждающаяся в любви и заботе, но гордо это скрывающая. Разумеется, скрывающая не слишком тщательно, чтобы всякие молодые дурни вроде младшего Маэрлинга ни в коем случае не проглядели задыхающийся в одиночестве цветок. Ингихильд всякий раз стоило большого труда удержаться от смеха, когда она видела виконта и его синеглазую святыню. Практически ежедневный водевиль в духе «Гусар и барышня», причем совершенно бесплатно.

К сожалению, данные конкретные гусар и барышня вполне успешно скрывали что-то такое, чего Ингихильд не знала и о чем ей бы следовало знать. До тайны полка с идеальными документами за неполные полгода Ингрейна так и не сумела докопаться. Все, что она знала, сводилось к тому, что прямо перед ее назначением в срочном порядке уволилось двое лейтенантов, но такое могло произойти где угодно и вряд ли тянуло по масштабам на мировой заговор. Однако Ингихильд не покидало ощущение, что она раскуривает трубку, сидя на бочке с порохом. Постоянная нервозность не лучшим образом сказывалась на ее отношениях с сослуживцами — впрочем, насчет собственного обаяния Ингихильд не заблуждалась. Здесь ее бы в лучшем случае терпели, даже будь она спорхнувшей с фрески белокрылой Заступницей, уж Зондэр бы об этом позаботилась.

Почти полгода прошли на удивление тихо, не считая пары выходок младшего Маэрлинга, за которые Ингрейна зарубила его на месте, если бы не верила, что нежная лилия испоганит парню жизнь гораздо качественнее, чем удар шашки. Потом начались чудеса. Дэмонру возвращали, обвиняли, судили и спасали, а дальше Кейси нашли в гостиничном номере с аккуратной дырочкой в виске и маговской отравой в крови. Ингихильд вовсе не думала, будто бы ее племянница знала что-то такое, за что ее могли бы убить. К тому же, это стало бы слишком храбрым поступком для Зондэр и ее братии. Скорее всего, Кейси не убили, а дали ей умереть из-за какой-нибудь глупости, важнее которой в глазах девочки не нашлось ничего на свете. Для Ингихильд это было одно и то же, но, с точки зрения калладского закона и большинства южан, это все же были разные вещи.

Именно поэтому, когда генерал Вейзер в приватной беседе намекнул ей, что знает, кто и зачем помог сжить со свету ее племянницу, Ингихильд не поверила ни слову. Она только каким-то шестым чувством поняла, что скоро начнется. И, действительно, началось. Не успели колокола отзвонить по Кейси Ингегерд, а Ингихильд уже пригласили на конфиденциальную встречу. Настолько конфиденциальную, что от нее за сто шагов пахло провокацией. Будь у Ингрейны между небом и землей хотя бы один союзник или просто человек, которому она могла бы доверять, нордэна нашла бы способ отказаться, но таких людей не обнаружилось. Она ни на грош не верила генералу Вейзеру, однако увидеть единомышленника в Зондэр, которую Вейзер в чем-то подозревал, а уж тем более в Магде, равно лишенной подлости, амбиций и, увы, мозгов, оказалось выше ее сил. В итоге, она, скрепя сердце, согласилась.

Ингрейна Ингихильд собиралась на встречу очень тщательно. Нордэна понятия не имела, за какими бесами пригласивший ее генерал Вейзер настаивал, что все должно выглядеть как обыкновенное свидание, но на всякий случай как следует запомнила лицо мужчины, который должен был встретить ее на первом этаже доходного дома, в ресторанчике. Незнакомец с фотографии — карточку Ингихильд, конечно, показали, но не отдали — напоминал нечто между платным танцором и альфонсом средней руки. Бриллиантин на волосах, пробор как по линейке, тонкие усики. Таких нашлось бы по полдюжины в каждом столичном увеселительном заведении.

«Даже если меня с ним увидят, никто и никогда его не опознает», — вполне равнодушно думала Ингихильд, подводя губы перед зеркалом. Ее враги — а друзей у нее в Каллад не нашлось — поступили умно и наняли невидимку.

Нордэна долго сомневалась, брать или не брать пистолет, и в итоге решила, что, если потребуется, она все равно упадет с лестницы или отравится устрицами через пару дней. Пистолет остался дома. Ингихильд благоразумно черканула Карлосу — по иронии судьбы, тоже платному танцору, наполовину виарцу — записку, предупреждающую, что ждать ее вечером не нужно. Она до сих пор не была уверена, пел ли жгучий черноглазый красавец ей серенады по зову сердца или из каких-то менее романтических соображений. Во всяком случае, если его благосклонность кем-то и оплачивалась, так не ей, а тайной полицией, то есть нравственное падение не состоялось до конца. В последний раз взглянула в трюмо, подхватила сумочку и вышла в мягкие вечерние сумерки.

При ближайшем рассмотрении в сомнительном заведении не оказалось ничего ужасного. Доходный дом Эстери был не лучше и не хуже мест, где Ингихильд студенткой коротала пятничные вечера. Ресторанчик, расположенный на нижнем этаже, так и вовсе выглядел вполне пристойным и чистеньким, и мог бы располагаться в каком-нибудь более приличном районе, чем развеселые Семь ветров. Там даже играли не новомодное танго — по правде сказать, Ингрейна этот выкидыш прогресса не любила — а какой-то старый как мир виарский романс про любовь и разлуку. Женщина в углу — типичная певичка в побитом жизнью меховом манто — несколько дребезжащим голосом пела, вполне прилично попадая в ноты.

Ингрейна на мгновение замешкалась в проходе, осматриваясь, но потом поняла, что в сумраке и мерцании свечей ничего нужного для себя все равно не увидит, и двинулась к первому же свободному столику. Сияющий бриллиантином герой-любовник нашел ее практически мгновенно, видимо, ждал где-то неподалеку. Ингихильд с хорошо замаскированным презрением оглядела своего кавалера и огромный букет роз, поблагодарила и стала с интересом ждать развития событий. Сперва ей предложили вина — она легко согласилась. Было бы глупо добавлять опия в напиток человеку, который гораздо легче может умереть от отравления эфиром. Затем предложили потанцевать — она отказалась. Далее последовало вполне культурно оформленное предложение подняться наверх. «Невидимке» оставалось только пообещать показать Ингихильд какую-нибудь необыкновенной работы люстру, висящую — вот незадача — над кроватью в спальне, и это точно вызвало бы у нее живейшие воспоминания об институтских годах, но у шпика хватило ума промолчать.

А вот лестницы здесь оказались точно такими, какими им и следовало быть в доходном доме — узкими, темноватыми, тускло освещенными газовыми лампами в плафонах в виде цветков. Местами тертый ковер винного цвета глушил звуки. На третьем этаже, куда ее привели, обнаружился узкий коридор и ряд комнат. По законам жанра Ингихильд сопроводили в дальнюю. Откуда-то слева периодически высоко взвизгивало пианино.

Ингихильд порадовалась, что у нее хватило ума и наглости заявиться на «свидание» при полном параде, то есть в отутюженной военной форме. Формально упрекнуть ее было не за что — для выходов в столице так одевался каждый второй офицер обоих полов. Другое дело, что идеально причесанная нордэна в мундире и начищенных до блеска сапогах смотрелась в ресторанном зале доходного дома столь же органично, как откормленная деревенская буренка в ясной небесной выси. Невидимку под бриллиантином, конечно, не запомнил бы никто, но уж ее бы точно заметили.

За дверью под номером тридцать восемь ее встретил интригующий полумрак и мощная фигура генерала Вейзера. Ингихильд уже начала по-военному четко вскидывать ладонь к виску, но тот отрицательно покачал головой.

— Не стоит. У нас же с вами приватная встреча. Как у двух думающих патриотов. Чарльз, благодарю вас, можете быть свободны.

На «думающих патриотах» Ингихильд едва не фыркнула, но вовремя прикусила язык. В ход явно пошла тяжелая артиллерия, прямо с порога. И да, одновременно думать и быть патриотом, на ее взгляд, являлось задачей не из легких. Патриоту, как и вообще любому герою, не обязательно уметь продуктивно думать или красиво говорить. В ее понимании патриоты должны были чем-то напоминать племенных быков — мычат или молчат, но если уж рогом двинут — стены валятся. Правда после показательного «очень дурно» в школьном сочинении она этой мыслью больше с окружающими не делилась.

Ингрейна молча кивнула и дождалась, пока Чарльз исчезнет в коридоре. Вейзер сопроводил ее вглубь помещения, за другую дверь. Там было совсем уж темно и неприятно. У нордэны мигом возникло сильнейшее ощущение, что кто-то внимательно смотрит на нее.

— Проходите, не оборачивайтесь. Весьма сожалею, что вынужден принять такие меры безопасности, — сообщил из тени негромкий мужской голос. — Надеюсь, вы не оскорбитесь за это маленькое неудобство. Ваше кресло у окна.

Вейзер и без того едва ли не под ручку тащил ее к этому креслу.

— Все в порядке, я не оскорблена. — Ингрейна вообще могла пересчитать по пальцам людей, способных ее оскорбить. Трусов, шпиков и прочей человеческой сволочи среди них не водилось.

Она села и посмотрела в окно. Темное стекло не отражало ничего, что происходило бы у нее за спиной. Только смутный овал ее собственного лица и тусклые светильники в дальнем углу. Теней от них выходило больше, чем пользы. В голову Ингихильд почему-то лезла мысль о склепе.

— Мы весьма рады, что вы нас так правильно поняли и пришли, — тем временем со значением произнес Вейзер. — Когда в стане развал и разруха, приятно видеть человека, который умеет четко и своевременно выполнять приказы. В такое время…

«Только сильная армия спасет Каллад», — без большого труда вообразила логическое продолжение Ингрейна, и попала в точку. Ее неотступно преследовала мысль, что она — герой второсортного романа про шпионов, с грацией паровоза внедряющийся в стан врага, вот только плечистый напарник с большим палашом, готовый ее спасть, под дверьми не крутился.

— Только армия по-настоящему защищает интересы калладского народа. Остальные — набивают карманы…

«Сколько стоят твои содержанки, старик?»

— Армия — кристаллическая решетка государства, — как можно более серьезно отозвалась Ингихильд. — Квинтэссенция его духа и чести.

Оставалось понадеяться, что на этом обмен выпестренными банальностями закончится.

Второй мужчина за ее спиной тихонько хмыкнул, кажется, удовлетворенно.

Ингихильд поняла, что образ больной фанатички и законченной милитаристки, кажется, сыграл ей на руку. Ее, по-видимому, считали безнадежной дурой. В таких случаях она предпочитала никого не разочаровывать.

— Остается лишь порадоваться, что у кого-то в столице остались столь правильные понятия о жизни, — тихим голосом прокомментировал незнакомец.

«Да вы просто нашли жемчужину в куче перегноя. Свинья — она и не такое найдет…»

Ингихильд глядела в темное оконное стекло, изо всех сил пытаясь представить кого-нибудь по ту сторону. Она отчаянно нуждалась в союзниках. И хотела бы сразу пойти в жандармерию. Вообще не следовало сюда приходить. Ее втягивали в заговор и, разумеется, собирались убрать еще на первом этапе. И, что самое печальное, она была совершенно одна. Ни напарника с палашом, ни доброй феи из сказки. Ни один человек между небом и землей ей бы не поверил и не выручил, заикнись она о том, что увенчанный лаврами генерал, принятый при дворе, ведет какую-то странную игру. Ее бы в лучшем случае сочли свихнувшейся наркоманкой, в худшем — провокатором. Уж на Архипелаге ей бы дали характеристику…И все. Здравствуй, Волчье поле, Вьюга, встречай своих детей.

— … кругом враги. Шпионы и предатели, продавшиеся имперской разведке и рэдским сепаратистам… В самом сердце столицы… Баламутят народ… Опасность…

«Боги, пошлите мне хотя бы одного человека, который будет на моей стороне», — почти отстраненно подумала Ингрейна, в пол-уха слушая щедро приправленную реальными фактами сказку. В этой сказке роль доброй Золушки, внезапно разнюхавшей мировой заговор, играла Кейси Ингегрд, вот только феи за ней в самый ответственный момент не пришли, а карету с мышами угнали. По версии Вейзера, злая мачеха в лице Мондум сжила девочку со свету за то, что она догадалась про заговор в полку и готова была идти сдаваться прямо на суде. Зачем она перед дачей неких сногсшибательных показаний накачалась маговской отравой — не уточнялось. Видимо, таинственные визави Ингихильд полагали, что она читала только официальный отчет, в который ни слова о галлюциногенах не попало. Это здорово подорвало ее и без того не особенно внушительный бюджет, зато спасло репутацию Кейси — что, в конечном итоге, было крайне глупо, потому что мертвых вряд ли волнует то, как на них станут смотреть живые — а заодно голову мага, у которого Кейси эти склянки то ли стащила, то ли позаимствовала. Сказочка заканчивалась тем, что мертвые взывали к мести и следовало немедленно начинать наводить справедливость в отдельно взятом полку, городе и стране.

— Но вы же вполне готовы? Ваш послужной список…

Послужной список Ингихильд явно говорил о том, что она готова на все, что угодно, и даже кое на что сверх этого. Ей повезло, что во времена рэдских событий она еще была несовершеннолетней, а то, наверное, и зачистки ей бы тоже приписали. Правда заключалась в том, что никакими сногсшибательными талантами, кроме, может быть, приличного владения шашкой да умения писать акварели, оставшемся в ранней юности, Ингихильд не обладала и сама это прекрасно знала. Большую часть своей жизни она занималась тем, что исполняла приказы, более или менее удачные. В отличие от Дэмонры, она никогда не трясла револьвером перед носом старших по званию и вообще не ощущала уверенности, что знает, как «правильно», поэтому исполняла приказы ровно так, как приказывали, безтворчества и выдумки. Если Ингихильд чем и гордилась, так традиционно низкими потерями среди ее подчиненных, но в остальном она не выделялась среди сотен таких же ровно ничем. Разве что жила в Каллад одна-одинешенка. «Я сделаю все, что потребуется, я только не хочу быть здесь совсем одна. Они не люди».

Ингрейне оставалось только удивиться, почему в темноте за ее спиной не поблескивают зеленоватые змеиные глаза. Из черного стекла выступало ее лицо — смутно белеющий овал с красным надрезом рта — а собеседники нордэны пряталась в тенях. Теперь уже оба.

— … верные люди, способные удержать… предотвратить кровопролитие…

Ингихильд сжала губы, чтобы не рассмеяться, и опустила глаза в пол. Просто слушать выходило легче, чем слушать и смотреть.

«Ах, какие роскошные у Вейзера погоны. И честное лицо. И эти неподкупно-строгие речи. И карманы, полные чьего-то золота… Поганый ублюдок.»

— Вы слушаете меня, госпожа Ингихильд?

— Разумеется, господин генерал. Меня смутила важность возлагаемой на меня миссии, — Ингихильд изо всех сил изображала тупого солдафона с претензией на офицерский шик. Благо, в калладской армии это была вполне распространенная порода.

— Важность или содержание? — вкрадчиво спросили из дальнего кресла.

— Важность, — отрезала Ингихильд. — Ее содержание понятно каждому калладскому патриоту!

— Я рад, что мы нашли в вас единомышленника, — заверил генерал Вейзер. — Белая кость — основа основ…

Вообще роль «белой кости» в калладской армии, на взгляд Ингрейны, являлась вопросом, по меньшей мере, дискуссионным. Древние дворянские роды, разумеется, поставляли армии лучших офицеров и те, при надобности, щедро поливали родную и соседские земли своей голубой кровью, которая на проверку оказывалась такой же красной, как и у крестьянских сыновей. Обвинять дворянское сословие в трусости было, как минимум, безосновательно. С другой стороны, истеричные мальчики и девочки в погонах, жеманные как кокотки и стреляющие по пустякам в себя и друг друга, тоже не от сохи происходили.

«Белая кость», — Ингрейна усмехнулась темному стеклу и тут же снова приклеила на лицо выражение глубочайшего почтения. А ведь ее выбрали как раз потому, что она с точки зрения окружающих была той самой «белой костью» армии, белее некуда. Нордэна с Архипелага, да еще в звании полковника, да еще с государственной наградой, да еще и высокая блондинка с голубыми глазами и аккуратной прической. К которой прилагается фамильная шашка и новомодный пистолет, плюс отутюженная руками служанки форма и начищенные сапоги. И еще — совершенно одинокая. Ни семьи, ни друзей. На такую при надобности очень удобно вешать заговоры в пользу империи Аэрдис и вселенского зла.

«Я — идеальный генератор ненависти. Природный враг для любого заводского рабочего и любой уличной торговки. В общем, каждого из тех, кто выйдет нам навстречу», — безо всяких эмоций подумала она. Все казалось вполне очевидно. Тем, кто хотел усугубить бунт, было вполне достаточно отправить его усмирять коренную нордэну. Простонародье почему-то все никак не могло взять в толк, что выходцы с Серого берега едут на большую землю потому, что на Дэм-Вельде жрать нечего и жить нельзя, а вовсе не потому, что им апельсины несладкие и кровушки калладских горожан попить хочется.

Хотя нордэны, традиционно говорящие тогда, когда требовалось всего-то смолчать, и стреляющие, когда достаточно поговорить, тоже были правы не во всем и не всегда.

— Вы ведь понимаете, — продолжил Вейзер.

— Понимаю, — кивнула Ингихильд, которая еще как все понимала.

— Эксцессов быть не должно, — мягко сказал второй.

— Их не будет, — заверила Ингрейна, оборачиваясь. Генерала Вейзера она видела. Ее второй собеседник лица так и не показал. Все, что она могла сказать о нем, коме того, что это трусливая мразь, сводилось к тому, что, судя по голосу, в кресле расположился немолодой мужчина, явно не нордэн по происхождению. У него не было характерного жесткого выговора, свойственного выходцам с Серого берега. И рычал он не раскатисто, а скорее мягко, по-рэдски. Больше ничего она понять не сумела. В конце концов, не ищейкой из Третьего отделения на полставки прирабатывала.

— Его Величество высоко оценит вашу порядочность, не сомневайтесь.

«Его Величество, если верить слухам из фрейлинской, которым я верю, уже вторую неделю приходит в себя не каждый день».

— Мы тщательно выбирали человека, которому можно доверить такую ответственность.

«Вы просто выбрали нордэну, у которой нет друзей. Пожалуй, такую и впрямь пришлось долго и тщательно искать».

— Мне это будет чрезвычайно приятно. Рада выпавшей мне чести, — сообщила нордэна. Она очень надеялась, что Вейзер решит, что ее почти трясет не от ненависти, а от административного восторга. Тупицам такие высокие чувства вообще были свойственны.

— Будьте готовы.

— Каждый калладец всегда готов положить свою жизнь на великий алтарь, — сверкнула глазами Ингрейна. Ей очень хотелось увидеть лицо второго собеседника, но тот все время оказывался к ней затылком. А вот улыбавшийся Вейзер, надо думать, остался доволен. Завербовал безмозглую фанатичку, молодец.

— Ждите сигнала.

«Я раньше колоколов дождусь, но и вы, твари, целы не будете».

— Так точно, буду ждать, — заверила Ингрейна, щелкнув каблуками.

Долее ее не задерживали.

Пока требовалось сохранять видимое спокойствие, Ингихильд держалась. И только оказавшись за порогом собственной квартиры, она впервые осознала, что ее знобит. Дверь стукнула, как горсть мерзлой земли о крышку гроба. Нордэна стояла в темной прихожей, не зажигая света, и думала о том, что последнее произойдет достаточно скоро. Наверное, даже раньше, чем до Архипелага дойдет письмо, которое она все равно не станет писать.

Ингрейна на ощупь добралась до граммофона и завела его. По темной комнате поплыли бравурные звуки мазурки. Скорее всего, эту пластинку притащил Карлос — ему как раз хватило бы безвкусия. Хватало же его, в конце концов, на то, чтобы к ней захаживать и притаскивать вульгарные красные розы после всего, что она сказала о виарцах, цветах и любви. Последние розы давно отправились в мусорную корзину, но тяжелый сладкий запах все еще висел в комнате. Нордэна провела руками по лицу, как будто снимала паутину, оставшуюся после разговора с этими людьми, и распахнула окно. Полной грудью вдохнула ночной сентябрьский воздух, пахнущий дождем. На несколько секунд прикрыла глаза, а когда открыла их, то почувствовала, как по позвоночнику прошла волна холода.

Игрушки закончились.

У соседнего дома, так, чтобы был виден ее подъезд, находились двое. Не филеры в лучших традициях криминальных романов, то есть невзрачные мужчины, прячущиеся за разворотом газеты, а влюбленная парочка, идиллически застывшая на скамейке. В принципе, едва перевалило за полночь, так что нежные чувства горожан друг к другу исключать не стоило, но Ингрейна все равно почувствовала страх. До этого дня она никогда не находилась под слежкой и даже не знала, что делать в такой ситуации. Идти к жандармам? И что там сказать? Что ее вербовал для каких-то темных дел генерал с безупречной репутацией? Вот тут-то ей бы припомнили и эфир, и все грехи от сотворения мира.

Стараясь сохранить на лице отстраненное выражение, Ингихильд обвела улицу взглядом. Где-то далеко тихо постукивали копыта и скрипели колеса, но никого живого, кроме парочки на скамейке, она не видела. В большинстве окон свет уже не горел. Нордэна направилась в кухню, окна которой выходили на другую сторону дома. На этот раз она прокралась к окну со всеми возможными предосторожностями и аккуратно выглянула из-за занавески.

Так и есть — в некотором отдалении стояла пролетка. Кучер курил — Ингихильд видела красноватый огонек сигареты, словно маячок или сигнал бедствия в ночи.

Она вернулась в прихожую, еще раз проверила, что заперлась на все замки, и, не раздеваясь, рухнула на диван. Ингихильд колотило, как в лихорадке. Ее дом находился под наблюдением и, скорее всего, она сама находилась под наблюдением, не исключено, что уже какое-то время. В голову нордэны полезла куча мелких фактов, которым она раньше не придавала значения. Сменившаяся цветочница у дома напротив, мальчишка с газетами по дороге в штаб, трубочист на соседней крыше, которого она стала видеть чаще обычного. Все это могло быть или безумием, или системой. Так или иначе, на то, чтобы незаметно выйти из дома и посоветоваться с людьми, которым можно доверять — если бы даже такие нашлись — нечего было и рассчитывать. Подумав немного, Ингихильд пришла к выводу, что на этот случай в ее кабинет уже наверняка подброшены улики, недвусмысленно указывающие на имперскую или любую другую разведку. Во всяком случае, если бы она хотела загнать кого-то в петлю в случае неповиновения, она бы так и сделала. Это, кстати, сработало бы и в случае внезапного самоубийства — следствие стало бы работать по ложному направлению. Значит, любые резкие телодвижения и поиски союзников вне стен штаба исключались, а в его стенах — не имели бы смысла.

И времени, скорее всего, оставалось совсем мало. Насколько Ингихильд знала жизнь, случайных исполнителей — а она была скорее случайной, нежели идейной, что ни говори — всегда информировали в последний момент. Колоколам полагалось зазвонить совсем скоро. На этой мысли Ингихильд добралась до ящика стола, извлекла пистолет, положила его под подушку и заснула — как провалилась.

7

Рэйнальд Рэссэ дождался, пока шаги уходящей нордэны — уверенные и четкие, слишком четкие для человека, на плечи которого только что свалилась миссия невообразимой важности — стихнут в коридоре, и перевел взгляд на Вейзера. Тот, явно довольный, закурил невероятно пахучую сигару и блаженно сощурился:

— Я же говорил, она подойдет.

Рэссэ ни мгновения не разделял его энтузиазма, но, разумеется, не собирался делиться своими соображениями с генералом, который по непроходимой тупости и самодовольству так и не усвоил, что их план учитывал наличие как минимум двух тупых солдафонов с золотыми погонами. Но себя Вейзер отчего-то считал спасителем нации. Прямо-таки последней плотиной на пути накатывающего хаоса.

Рэссэ до сих пор не до конца понимал, как Вейзера еще не сцапала охранка. Видимо, этого затянутого в мундир клоуна серьезно не воспринимал даже такой признанный параноик, как Герхард Винтергольд.

— А все-таки хороша. Нордэна, — глубокомысленно изрек Вейзер. — Что ни говори, а в этих тварях есть порода, какой тут уже почти нет. Ну, сознайся, хороша же? Лед и пламя!

Вейзер, при всем при том, не был прочь обсудить прелести женщины, которую отправлял на смерть. Да еще в таких полупоэтических, полубордельных выражениях.

«И вот подобные люди думают, что сумеют построить военную диктатуру при заткнувшихся штатских. Три раза махнуть шашкой, снимая с плеч золотоволосые головы кесаревечей, потом под угрозой расстрела посадить канцлера за бухгалтерский баланс и намудрить там что-нибудь эдакое с документами, чтобы не платить Дэм-Вельде по долгам. И да — расстрелять всех инакомыслящих из пушки где-то между первым и вторым пунктом. Отличный план и великолепная программа, обязательно должно сработать».

В другой ситуации Рэссэ, возможно, даже не отказался бы посмотреть, как долго проживет человек, объявивший себя верховным правителем Каллад при живых Винтергольдах, Вортигренах, Зигерлейнах и Маэрлингах, но Вейзеру предстояло отправиться в ад раньше многих.

Чего потенциальный верховный правитель Каллад и всей прилегающей вселенной, конечно, не понимал.

Высшая жрица Нейратез была умной женщиной и работала с дураками ровно до тех пор, пока требовалось убирать других дураков. И еще она начисляла слишком высокие проценты по долгам, чтобы Рэссэ рискнул не рассчитаться с ней вовремя. Он всегда помнил о том, сколько нордэнов живет на Дэм-Вэльде и сколько всех прочих — южан — нужно, чтобы обработать калладские поля и прокормить богоравных. От этих подсчетов волосы встали бы дыбом и у самых фанатичных сторонников ограничения рождаемости.

— Довольно видная для северянки. И молодая, не так ли?

Обсуждение лошадей и женщин — двух тем, в которых Вейзер отчего-то мнил себя великим знатоком — Рэссэ переносил особенно плохо.

— Я, правда, не любитель таких тонких носов. Придает какое-то неприятное сходство с лисицами.

Отчего типичный баран находил сходство с лисицами неприятным, понять, конечно, было можно. Рэссэ в диалог благоразумно не вступал, поскольку по опыту знал, что Вейзер отлично справится и без собеседников.

«И все-таки, почему Винтергольд его еще не арестовал? Когда арестует?»

Последний вопрос интриговал канцлера чрезвычайно, так как он весьма рассчитывал, что именно в этот момент баран в золотых погонах сослужит свою самую полезную службу. К сожалению, поступки шефа Третьего отделения отличались непредсказуемостью — отчасти из-за Вету, сторожащего то будущее, которое Винтергольд полагал «стабильным», отчасти из-за его собственных ума и опыта. Этого врага так просто было не переиграть.

И только для такого случая Нейратез прислала с Архипелага двух молчаливых мужчин с тяжелым сундуком. Рэссэ не имел достаточно глупости, чтобы лезть в это, ему вполне хватало знания, что содержимое сундука может выключить Мглу на несколько минут. И, похоже, заодно «выключить» и всех тех, кто имел неосторожность в этот момент там находиться. Для жрицы не являлось секретом, что Рэссэ уже не первый год терпит фиаско, пытаясь обнаружить логово лучших кесарских магов. Нордэны, как обычно, оказались не в пример прагматичнее потратившего кучу золота на шпионов всех мастей канцлера. Слуги Нэйратез вовсе не собирались искать штаб-квартиру Вету и активировать ловушку там. Сундук уже стоял в подвале кесарского дворца. А сигнал об опасности, грозящей наследникам престола, стал бы тем приглашением, от которого лучшие из цепных псов Винтергольда не смогли бы отказаться, даже если бы захотели.

Дальше Герхард Винтергольд, если у него имелась хоть капля благоразумия, перестрелял бы своих магов, превратившихся в потенциальных доппельгангеров, сам. И понесся бы во дворец при нечитаемых вероятностях.

На этот случай в мешке, как две капли воды похожем на мешок, где кучер Винтергольда возил обеды, уже лежали очень интересные бутерброды. Их заряда как раз хватило бы, чтобы отправить верноподданного кесарии к райским вратам. А билет в ад генералу Вейзеру выдали бы на обратном пути. Заодно снабдив венцом великомученика, как человека, из последних сил стремившегося спасти кесарских детей от кровавого палача Винтергольда, но так и не сумевшего.

Расправу над детьми Эдельстерна планировалось повесить на Вету, благо, уже мертвых. Это помешало бы выжившим вылезти на свет и заодно помогло бы прижать Седьмое отделение так, чтобы они дышать боялись без приказа.

Иными словами, в плане Нэйратез Рэссэ нравилось все, кроме того, что это план Нэйратез. Сколько бы богоравные не кричали о том, что торговля — презренное ремесло, они были кем угодно, только не альтруистами. Рэссэ почти физически ощущал, как по его долгам растут проценты. С характерным звуком затягивающейся петли.

В такие моменты мысль, что на Архипелаге живет всего сто пятьдесят тысяч, необыкновенно успокаивала. Возможно, богоравные и умели останавливать магию и не боялись тифа, но от пули в голову они умирали точно так же, как и все остальные. Рэссэ никогда не забывал объяснять всем своим сторонникам, что нордэны — их друзья. И еще не забывал вовремя дать понять самым надежным из них, что такая дружба — до первой серьезной дележки добычи.

Богоравная Нэйратез хотела весь Каллад и понимала в экономике. Император Гильдерберт был готов довольствоваться двумя третьими, в экономике понимал только то, сколько налогов можно драть с местного населения, не опасаясь бунтов, и, что еще приятнее, не являлся богоравным. Выбор был очевиден.

8

— Когда вы в следующий раз попросите меня что-нибудь спрогнозировать, мессир, боюсь, мне придется послать за кофейной гущей.

Для человека, только что получившего серьезный разнос от одного из самых могущественных людей государства, Кай держался на удивление спокойно. Старший Вету — если это слово вообще следовало применять к парню, которому только исполнилось восемнадцать и выглядящему максимум на шестнадцать — стоял навытяжку и ждал продолжения. На его лице не было написано ни высокомерия, ни демонстративной скуки, вообще ничего, кроме усталости.

— Спал? — буркнул Винтергольд, закладывая руки за спину. Его невероятно раздражало, когда Вету — вот уж без шуток последняя опора трона — разбирались в ситуации не лучше рядовых филеров.

Они, видите ли, знали, что бунт возможен. Но не знали ни дня, ни часа, ни поводов, ни последствий. Хоть газетчиков лови и их расспрашивай — уж эти-то все знают и все прогнозируют!

— Что, простите?

— Когда спал в последний раз, я спрашиваю.

— Вчера, — пожал плечами Кай.

— Полчаса? — уже почти беззлобно поддел Винтергольд.

— Почти сорок пять минут, — с достоинством выдал Кай исчерпывающий ответ. У старшего Вету чувства юмора отсутствовало начисто.

— И что? Чем-то, помимо красных глаз, твои героические усилия увенчались?

— Да. Мы убедились, что столкнулись не с локальной неопределенностью вероятностей, а с самой настоящей бурей во Мгле.

— Прямо вот так и с бурей?

Каю, видимо, все же надоело, что его высмеивают, как школьника. Темные глаза сузились:

— Ну, чисто физически это выглядит как метель, если вы это хотели знать.

— Неужели. И что, мы теперь все замерзнем?

Взгляд молодого мага был проморожен до самого дна.

— Вероятно, теперь мы все сгорим. Если вы удовлетворили свое желание пошутить, я могу идти?

Винтергольд почувствовал, что снова начинает закипать. Мало ему было идиота-сына, обчитавшегося рыцарских романов и бросившегося расследовать давнее дело, когда следовало бросаться переводить валюту в золото, и подчиненных, больше шпионящих друг за другом, чем за настоящими заговорщиками, так вот еще и малолетний маг решил показать клыки. Упыреныш несчастный. Бунт Кая выглядел бы гораздо более достойно, если бы мага хотя бы не пошатывало.

«Тоже мне, герой. Полкило костей и чашка крови, а хорохорится, как начальник лейб-гвардии, пойманный на адюльтере со стареющей кокоткой».

— Можешь идти. Позови сюда Матильду и Белинду.

От и без того почти серого лица мага отлила последняя кровь.

— Они отдыхают.

— Если ты сам не способен отчитаться, то…

— А зачем Матильда и Белинда? Давайте я сгоняю в заведение в счет будущего отпуска и приведу сюда каких-нибудь Клариссу и Стефанию? Знать о будущем они будут примерно столько же, а уметь — в разы больше!

Кай дерзил в нетипичной для себя манере, то есть слишком бодро и целенаправленно. Видимо, девочки находились не в лучшем состоянии, чем он сам.

Выходило забавно, но факт оставался фактом: группу самых опасных магов Каллад — во всяком случае, из тех, кто не сумел спрятаться от мобилизации — связывали узы нежнейшей детской дружбы, которую они пронесли через огонь, воду и сотни спусков во Мглу. Ссорились Вету между собой или нет — этого Винтергольд не знал, но вот окружающему миру умеющие убивать взглядом ребятишки от четырнадцати до восемнадцати лет давали отпор единым фронтом.

На две дюжины Вету приходилось всего пять девочек, и те пользовались почти рыцарским преклонением со стороны остальных. Вот Кай, например, планомерно нарывался на серьезный конфликт с непредсказуемым исходом только для того, чтобы их не трогали и дали отдохнуть.

Вету в своей помеси детского романтизма — возможно, искреннего — и взрослого цинизма — большей частью напускного — выглядели бы очаровательно, если бы не одно маленькое «но». Они все были сумасшедшими. От тихого и замкнутого Кая до веселой хохотушки Белинды, все они были просто сумасшедшими убийцами, и милая человечность этих ребят — если допустить, что она вообще существовала — оставалась в пределах их группы. Во всяком случае, Герхард Винтергольд предпочитал думать о них именно так.

— Хватит корчить из себя эдакое всеведающее существо, Кай!

— Мессир, да я понимаю в ситуации не больше вас. То есть совсем немного.

Желание съездить Каю по лицу периодически посещало Винтергольда последние пять лет, но он опасался случайно пристукнуть ценнейший кадр, который вряд ли весил хотя бы полцентнера. Впрочем, если сбросить со счетов умение иногда выводить из себя начальство, как профессионал Кай был очень хорош.

— Ты и контролируешь ее не больше. Не забывай об этом.

— Я помню, мессир.

«Вот и поговорили», — мрачно подумал Винтергольд, разглядывая стоящего по струнке Кая. Маг старательно держал голову прямо, но его все равно несколько потряхивало.

— Ты можешь сесть.

— Если я сяду, я точно усну. Но все равно спасибо.

— Садись уже, герой. Сейчас принесут кофе. Заодно потом на гуще погадаешь.

Кай, видимо, какое-то время решал, улыбаться ему или нет, потом все-таки улыбнулся и почти рухнул в ближайшее кресло. Его пальцы пару раз дернулись, а потом маг сунул руки в карманы.

— Да бес с тобой, играй.

Кай кивнул и принялся сосредоточенно собирать кубик с гранями разных цветов. Вернее, Винтергольд предполагал, что в руках маг вертел подобие детской игрушки, поскольку ни разу в жизни этого кубика не видел. Пожалуй, для мага такого уровня у Кая имелся относительно безобидный психоз. Та же Белинда отрезала куклам головы, а Матильда могла погладить обои с комментарием вроде: «Хороший песик».

Впрочем, Кай имел достаточно ума, чтобы выдумать что-нибудь довольно невинное, а что у него на самом деле происходило в голове, Герхард предпочитал не знать. Факта лояльности Вету ему вполне хватало, а Вету, при всех своих недостатках, отличались абсолютной лояльностью. Для людей, которые с двенадцати лет принимали вещества, достать которые можно только легально и только при хороших отношениях с начальством, это была наиболее здравая позиция.

Кофе принесли быстро. Кай отвлекся от сборки кубика и почти залпом выпил всю чашку. Скривился. Грустно посмотрел на Винтергольда:

— Так что конкретно вы хотите у меня узнать? Гущи там не было — это растворимый. К слову, не дрянной.

— Вы не выяснили, когда начнутся волнения?

— Нет, не выяснили.

— А что убило Виктора, вы тоже не выяснили?

Кай сделался совсем мрачным. Смерть одного из Вету при попытке понять, что случилось во время суда над полковницей, он воспринял как личную промашку. Да и девочки, по словам прислуги, несколько дней ходили как в воду опущенные.

— Не выяснили.

— Что вам мешает?

— То, что там ничего нет. Вырванный кусок. Ряды, ступеньки и чернота в центре, знаете, как… как прорубь ночью, наверное. Только туда… затягивает. Очень неприятно. Я далеко не спускался. Да бесы, я вообще не подходил. Виктор вот подошел, наверное…

— Ты сам говорил, что есть люди, вероятности вокруг которых плохо читаются. Может быть, полковник Дэмонра просто из таких людей, а мы этого долго не замечали?

— Исключено. Как раз ее вероятности читаются очень легко. Они не все стабильны, там кое-где присутствует сильная автокорреляция в остатках, да, но они читаемы. Кроме этой автокорреляции, в ней нет ничего необыкновенного.

— Помимо того факта, что она убила кесаря так, что ни ты, ни я не сумели ей помешать, разумеется.

— Просто нас переиграли. Сомневаюсь, чтобы это сделала она. Скорее ей воспользовались те, кто знал про автокорреляцию. Просчитывая ее поведение, мы брали не ту модель. А наши враги взяли ту.

— Чем бы ты эту ситуацию объяснил?

— В ее жизни есть некий неучтенный нами фактор, влияющий на события вокруг нее. Такое часто бывает. Если покопаться, мы даже его найдем. Но, я уверен, ничего, выходящего за рамки нормального, там нет.

— А сильный маг мог это устроить?

— Автокорреляцию в остатках? Легко.

— Нет. Вырвать кусок Мглы на суде.

— Вырвать кусок Мглы? Исключено. Там нужен уровень рэдского Создателя, меньшее не сработает. Если мессия не спускался с небес в прошлую пятницу, то дело в чем-то другом.

— Например, Кай? В чем там может быть дело?

Вету еще держал голову ровно, но уже наполовину спал.

— Я не думаю… не думаю, что Мглу вообще можно разорвать изнутри. Это целостная система, и все, что в нее проникает, становится ее частью. Просто прописывается в нее, как дополнительное уравнение.

— А в Дальней Мгле?

— А в Дальней Мгле меняется внешний вид и кое-какие возможные исходы — исходы, не законы. Законы не меняются нигде, они универсальны. Фундаментальны, если хотите.

— Тогда что это было? Сбой фундаментального закона?

— О чем вы подумаете, если увидите, как солнце встает на западе?

— О том, что я или сплю, или сошел с ума.

— Я уже рассмотрел оба варианта. Судя по тому, как мне хочется спать, первое следует исключить. Второе исключать не следует, но галлюцинации строго индивидуальны. Повторюсь, я не знаю и не понимаю, что произошло на суде. Но, что бы это ни было, это было сделано не из Мглы. Это сделали отсюда. Мне бы очень не хотелось быть рядом, когда такое провернут еще раз.

Дальше вытрясать из Кая информацию по этому вопросу явно смысла не имело. Скорее всего, паршивец или действительно ничего не знал, или знал нечто такое, чего совершенно не хотел говорить. К тому же, тонкости метафизики волновали Герхарда Винтергольда существенно меньше, чем текущая политическая обстановка.

Шел второй день официального траура по почившему в мире Эдельстерну Зигмаринен. В столице сделалось тихо, как в склепе, словно вся радость умерла вместе с этим человеком. Это выглядело на свой лад странно. Кесаря Эдельстерна не сильно любили при жизни — консерваторы — за либерализм, новаторы — за ретроградство, всякая человеческая сволочь — за то, что жизни не давал, и, как ни удивительно, лучшая часть населения — за то же самое. Герхард знал его лучше многих и потому лучше многих понимал, что другого такого кесаря — очень изящно умевшего пройти между дворянской удавкой, купеческим стилетом, армейской шашкой и крестьянскими топором — у Каллад уже не будет. Времени воспитать из старшего сына — Эгмонта — приличного государя у Эдельстерна не хватило, а добрый братец Эдельберт позаботился бы о том, чтобы выкорчевать из золотоволосой головы мальчика остатки отцовских напутствий.

Нехорошее наступало время. Герхард Винтергольд не был магом и будущего не видел. Вету говорили о буре, а ему скорее представлялось зарево далекого пожара.

— Кай, очнись. Ты все еще на докладе.

— Да, мессир.

— Что мы можем противопоставить идущей буре?

— Ничего.

— Это невозможно.

— Тогда можно попробовать истовую молитву, вдруг да помо…

— Кай!

Маг дернулся и открыл глаза.

— А… Да, конечно… Я не знаю, что можно противопоставить буре во Мгле. Прошлый раз подобное явление упоминалось в хрониках времен бунта Кайры. Осмелюсь заметить, вся немаленькая имперская армия тогда ничего не сумела ей противопоставить. Им пришлось дождаться, пока Кайра не умерла самым естественным образом — от гангрены. Правда, к этому моменту Кэлдир Аэрдис больше не принадлежал.

— Надеюсь, ты не предлагаешь мне экстраполировать это на текущие события?

— Я бы не исключал. Божьи мельницы, все дела. Носятся по миру, а нам потом ползать, щепки собирать…

— Кай, напомню, ты здесь не для того, чтобы изливать печаль. И сложная гамма твоих настроений…

— Она очень несложная, — лениво и без малейшего вызова парировал Кай. — Я боюсь, и вы бы боялись. Я боюсь чуть меньше, потому что у меня в крови наркотиков существенно больше. Если закрыть глаза на то, что будущее не читается, и просто подумать… Бунты полыхнут не раньше, чем начнутся очереди за хлебом. Следовательно, можно рассчитать, сколько его есть в городе, и понять, что как минимум месяц спокойной жизни нам обеспечен. Горожане не звереют без веских причин. Дальше на месте наших добрых друзей я пошел бы по проверенной годами схеме, потребовав увеличить зарплаты, сократить рабочий день, раздать дворянские земли и упразднить сословия. И да — дать пожрать. С первыми пунктами можно тянуть месяцами, но при провале последнего результатов долго ждать не придется.

— Это очевидно. Только у нас не месяц, а около трех недель. Из Рэды уже вывезено все, что можно вывезти. Виарэ срывает поставки. Так какие пути выхода ты видишь, Кай? Если без Мглы.

— Их надо или убить, или накормить. Первый вариант мне нравится больше, но для него нужен популярный кесарь и его правая рука — палач и изверг, на которого потом расстрел демонстрации повесят и которого самого повесят. Палачей и извергов найдем без труда, но с кесарем не задалось.

— То есть если бы Эдельстерн остался жив…

— Я бы без колебаний предложил стрелять по толпе. Лет десять мира нам бы это дало. Мира — как отсутствия внутренней войны, я имею в виду, покоя, конечно, нам бы не дали. Посудите сами, мессир. Пуля стоит меньше четверти марки, а нормальный дневной паек — марку. Что здесь можно обсуждать?

С точки зрения Вету обсуждать, пожалуй, и вправду было нечего. При толпе в пять тысяч человек, например, выходило больше трех тысяч семисот марок чистой экономии. Маги оперировали предельно абстрактными величинами.

— Но Эдельстерна с нами больше нет.

— Поэтому я бы накрыл столы на площади. Это, как минимум, сбило бы всех с толку. Пришли орать и требовать — а там хлеб-соль. Процентов восемьдесят разошлось бы по домам с сытыми желудками и полным отсутствием идей о социальном равенстве в головах. Такие мысли долго живут или у голодных, или у тех, кто голодным не был никогда.

Пожалуй, в словах уже явно поклевывающего носом Вету имелась определенная логика.

— Что сделаем мы, я представляю. А что сделают они, Кай?

— А им, в отличие от нас, можно особенно ничего не делать — время и осень справятся и без чужих усилий. Рэда полыхнет, искры полетят… Впрочем, на месте регента и компании я убил бы вас. Удобно, когда жандармы… удобные.

— Сколько раз я говорил, что мы не жандармы, а тайная полиция?

— А уж тайная полиция в такой ситуации точно должна быть ручная. Либо мертвая. Второе, как мы уже выясняли, дешевле.

— Просматривайте вероятность покушений. В первую очередь — на кесарских детей. Во вторую — на меня. На сколько вперед вы можете видеть теперь?

— Сутки, и это при большом везении.

— Этого достаточно, чтобы заметить резкие всплески.

Условия чудовищные, но даже при них охранка еще могла сносно работать. Наследников следовало всеми правдами и неправдами вывезти из дворца, а лучше — из столицы. Кесаревна Стефания была достаточно умной женщиной, чтобы при надобности обнаружить у детей слабость и головокружения от недостатка чистого деревенского воздуха.

— Резких всплесков не будет, — пробормотал Кай.

— Почему? — несколько удивился Винтергольд.

Вету окончательно сполз на подлокотник и положил ладонь под щеку. Сладко прижмурился.

— Почему ты уверен, что резких всплесков не будет, Кай?

— Буря во Мгле все забивает. Почти все вероятности лежат в районе пятидесяти процентов. И очень много «сцепок».

— Созависимостей?

— Не связанных «или-или». Парадоксальных, если хотите. Когда покушение, допустим, на меня или удастся, или нет — это обычная неопределенность, смотрим и ждем.

— И что не так?

— Покушение состоится. Или на нас с вами, или на наследников. И на кого-то одного оно пройдет успешно. Хотя эти события, при обычных обстоятельствах, не были бы связаны между собой. Ни вы, ни я и близко не подойдем к кесарским детям для их же безопасности.

— Это точно?

— Уже ничего не точно. Женщина в костяных браслетах, которая уехала — мельница богов. В тех вероятностях, которые видим мы, ее вообще не существует. Если такая совершит покушение, я никого не смогу защитить.

— Именно поэтому госпожу Дагмару вежливо попросили покинуть столицу и сопроводили до моря.

— Женщина с каким-нибудь другим красивым северным именем могла остаться. Или мужчина с южным. Кто угодно. Рядом работает мельница, я почти уверен. И кого-то из нас она да перемелет.

— Тебя, меня или кесарских детей?

— Или вас, или кесарских детей. Про меня я там ничего не вижу.

— Ты уверен?

Герхард Винтергольд почувствовал, что сердце пропустило удар.

— Tertium non datur, — сонно пробормотал Вету. — Закон исключенного третьего — красиво звучит, да? А выглядит, как правило, отвратительно… К слову, будь выбор за мной, я бы защищал не наследников, а вас. Потому что это просто дети с такой же красной кровью, как у всех, девочек жалко, а вот со старшим, видит небо, мы еще наплачемся…

До сего дня Герхард Винтергольд полагал, что Кай политикой вообще не интересуется сверх профессиональной надобности, и уж точно не имеет предпочтений. То, что он их озвучил, да еще в такой ситуации, ему совсем не понравилось.

— Немедленно закрой свой рот.

— Вы доверите стомиллионный народ мальчику, который заживо зарывал щенков в землю?

— Кай!

— Ах да, это необходимая кесарская добродетель для трудных времен, пожалуй, в нашей ситуации так и полезная…

— Эгмонт — законный наследник и будет коронован по достижении совершеннолетия. Весьма надеюсь, что в деле государственной важности ты будешь видеть дальше закопанных щенков.

— А там есть какое-то «дальше» после такого «здесь»?

— Свободен, Кай.

Глава 3

1

Дэмонра, здравствуй.

Представления не имею, как принято начинать такие письма. От конструктов вроде «Если ты это читаешь, значит…», мне с юности делалось тошно. Если ты это читаешь, значит у меня не нашлось довольно сил, чтобы пойти и что-то тебе сказать в лицо. Все. Да, признаю, я удрал туда, куда твой ответ не долетит.

Так или иначе, мы с тобой уже никогда не поссоримся и не помиримся. Там не будет иметь большого значения — помирились мы или нет, значит, и говорить о том, кто неправ, не стоит. Я только теперь начал понимать, что в подобных делах вообще не так уж и важно, за кем правда. Вот уж странное умозаключение для адвоката, ты не находишь? Важно то, что мы живем только раз, и, даже если мы вдруг вернемся на землю вторично, как обещал какой-то древний философ, скорее всего, мы разминемся и больше не встретимся. Правда, на фоне этого, наше с тобой непонимание — сущий пустяк? Ну, если представить непонимание, с которым два человека будут ходить по бескрайнему миру, искать друг друга, веря, что где-то здесь бродит их «вторая половинка», и так ее и не найдут.

Не хотел бы я жить второй раз, Дэмонра. Честное слово.

У меня имелось достаточно времени, чтобы обо всем подумать. Надо бы сказать, что я ни о чем не жалею, но это будет не совсем правдой. Достаточно сказать, что о своих ошибках я сожалею меньше, чем о «правильных» поступках.

Понимаю, по моему поведению этого было не сказать, но я не блаженный. Надеюсь, я даже не дурак. И, уж поверь, прекрасно знал, что делаю, когда выбрал тебя. Я не рассчитывал прожить с тобой до старости, наделав кучу рыженьких детишек. С тобой — это было с самого начала понятно — никакой жизни мне не светило, но удовольствие того стоило. Я до сих пор так считаю.

Давай сразу договоримся — вот об этом я не жалею. Жалею, что не увез с собой силой, что не женился, пару раз даже от души жалел, что не пристрелил тебя, уж прости. Но лучшего выбора я бы не сделал. Хочешь верь, хочешь не верь, адвокаты же всегда брешут.

Стадия объяснений пройдена, наверное, пора приступать к покаяниям?

Их у меня не так много. Оставим вопрос, следовало мне тогда уходить или нет. Думаю, у каждого человека есть предел, и все-таки следовало. Кстати, я не ревновал и не ревную тебя к твоему магу, хотя, не скрою, для твоей безопасности предпочел бы видеть его мертвым. Мне только жаль, что я решил «выдержать характер». Вот уж воистину отличная тактика для человека, которому жить остается пара месяцев, правда? Вообще бесполезно выдерживать характер, если тебя не любят. Это не в укор тебе — можешь перечитать выше про мой обдуманный выбор — это такая грустная земная правда. Я сглупил в том, что принял ее наполовину и с поправками, а жизненные ситуации — это тебе не завещание дядюшки, они не предусматривают поправок. Если тебе повезет кого-нибудь полюбить, ты вспомни мой решительный демарш и не повторяй его.

Вообще странно, но до простейшей мысли — что для любви достаточно просто любить — люди доходят такими длинными и кривыми дорожками.

Так или иначе, наши сожаления ничего не меняют, как и отсутствие сожалений. Жизнь — не суд присяжных, чистосердечное раскаянье и слезы на глазах не смягчают приговора. Увы, и до этого я додумался поздно, но хоть тебе успел рассказать.

Я сейчас в Виарэ, на той самой вилле, смотрю на море из окна и вспоминаю, как мы с тобой бродили по пляжу. И, если честно, рад, что тебя со мной нет. Мне бы хотелось, чтобы ты запомнила меня живым человеком, а не развалиной среди подушек. Я же все-таки адвокат, тщеславие — профессиональный порок, будь снисходительна.

Испортил черновиков двадцать, пока тебе все это написал. Наверное, юристы просто не приспособлены к тому, чтобы переносить искренние чувства на бумагу. Как я тебя люблю — это еще листа на три, давай ограничимся декларативной формой.

Пожалуй, сейчас меня огорчает только то, что я не знаю, что с тобой будет дальше. Хотел бы утешить тебя, сказать, что тебя оправдают и отпустят, дать еще какой-нибудь очень полезный и глупый жизненный совет, который ты проигнорируешь. Подстраховать тебя. Защитить. Но это уже будешь знать ты, а не я. Поэтому просто скажу, что буду по тебе скучать, даже если по какому-то недоразумению попаду в рай, что, конечно, сомнительно. Мне бы хотелось верить в вечную жизнь, потому что другого шанса увидеть тебя у меня не будет. А ты, конечно же, планируешь удрать под свои заснеженные елки, к метелям и колоколам, да? Вот же бесы, и тут разминемся.

И немного сентиментальности напоследок. Если не хочешь читать — бросай прямо здесь и переходи к последнему абзацу.

Все эти «забудь меня и живи дальше» — полная чушь. Память обо мне никак не помешает тебе жить дальше, равно как и не поможет. Многих из нас будут любить, и всех нас забудут. Не думаю, чтобы память так уж обязательна для любви. Важно, что любовь была. Не знаю, сделала ли она твою жизнь лучше. Мою сделала. Вряд ли она умрет от проказы и, я думаю, она останется с тобой, даже когда не останется меня.

Выходи замуж и рожай кучу детишек. Или прыгай с пистолетом по полям и лесам. Или плюнь на все, да и махни к морю со своим магом. Или отправляйся исследовать Белую землю. Пиши мемуары. Не пиши мемуаров. Живи как тебе хочется и будь счастлива — думаю, это единственное напутствие, которое мертвые могут дать живым.

А если тебе станет грустно когда-нибудь, просто представь, как за окном шумит море — да-да, та самая паскудная синяя лужа, которую кто-то забыл перекрасить в серый цвет — как за горизонт медленно опускается солнце, как пахнут цветущие олеандры. Поделюсь своим последним открытием: ты можешь сидеть в тюрьме, скитаться по чужбине, валяться в лазарете или умирать в комфортабельных апартаментах — а это не изменится.

Красота и любовь мира не принадлежат никому и всегда остаются с нами, даже если нас самих уже почти нет.

Возможно, что-то от нас остается в них.

Прощай, Дэмонра.

Рэйнгольд

* * *

Женщина в камере даже не плакала — выла. Пауля на секунду пробрал озноб, словно в расцвеченном солнечными квадратами коридоре тюрьмы вдруг сделалось холодно. Тюремщик поежился, поплотнее запахнул тужурку, накинутую поверх формы — к сорока девяти годам, двадцать из которых он провел под не слишком добрым кровом Игрэнд Дэв, спина стала напоминать о себе, и Пауль берегся от сквозняков — развернулся, чтобы уйти, и замер.

Заключенная все не замолкала. Толстые стены и дверь глушили звуки и, конечно, с трех шагов он уже ничего не услышал бы, но Пауль, собиравшийся уйти, так и не ушел. Наверное, дело было в том, что он, за двадцать лет наслушавшись всякого, никогда не сталкивался с тем, чтобы люди рыдали так. Это вообще больше походило на звуки, издаваемые смертельно раненым животным, чем на человеческий плач. Тем более — женский.

Эту самую женщину — нордэну, которую, наверное, и в лучшие ее дни мало кто назвал бы миловидной — Пауль провел в камеру с час назад. Ее конвоировали трое, но она держалась так, словно находилась в коридоре совершенно одна. На Пауля она не то чтобы подчеркнуто не смотрела — как-никак, он распахнул перед ней дверь в камеру, где ей предстояло сидеть бесы ведают сколько — но серый взгляд скользнул по нему, как по пустому месту. Вряд ли это было расчетливым оскорблением: аристократы при общении с тюремщиками обычно все же кривили демонстративно-отстраненные мины. Женщина просто выглядела непробиваемо спокойной. Пауль по опыту знал, что если из тюрем удирают — во двор ли, в лучший ли мир — то только такие, поэтому следил за ней в оба. Она вошла, окинула взглядом свое временное пристанище — как показалось Паулю, чуть улыбнулась окну — и развернулась к нему, всем своим видом давая понять, что не возражает остаться в одиночестве. Пауль, разумеется, ретировался, потому как существовали более приятные вещи, чем стоять и пялиться на тощую северянку со снежно-белым лицом и вздернутым подбородком.

Пять минут назад он занес ей еду и пачку писем. А еще через три минуты все это началось.

Пауль прислушался, но за дверью ничего не изменилось, только вой стал тише и начал напоминать человеческое рыдание.

«Какая ни есть государственная преступница, а все-таки баба».

Уж миску воды ему ей принести было не жалко. Попила бы, отошла.

Пауль кивнул караульному, стоящему в дальнем конце коридора. Сочувствие — сочувствием, но заходить в камеру северянки в одиночку и никого не предупредив, он не собирался. Его дома еще жена ждала и двое внуков, кто бы их без него кормил.

Пауль тяжело вздохнул, отодвинул задвижку и сквозь небольшое прямоугольное отверстие посмотрел, что творится в камере. Нордэна скорчилась на полу в дальнем углу и сидела, поджав колени и спрятав голову под скрещенные руки. Паулю доводилось видеть и более драматические сцены отчаяния, но при взгляде на эту женщину он отчего-то сразу подумал, что даже заточенных карандашей в камеру проносить ни в коем случае нельзя.

Помедлив секунду и кивнув караульному, он вошел,прикрыл за собой дверь. Огляделся еще раз. Рядом с нордэной валялись несколько конвертов, но вскрыт был только один. В руке женщина сжимала исписанные листы. Заключенная уже не выла, а только тихо то ли всхлипывала, то ли поскуливала. Это мало походило на истерику утонченной аристократки, обнаружившей, что белье в камерах меняют не каждый день, а гусиный паштет на завтрак отменяется. Скорее так мог бы плакать маленький ребенок, не понимающий, за что его ударили.

— Барышня, — негромко позвал Пауль. «Заключенная Ингрейна» как-то не выговаривалось.

Нодэна вздрогнула и подняла голову. Ее светлые глаза под мокрыми рыжими ресницами казались почти бесцветными и словно нарисованными на лице, как у куклы.

— Барышня, — повторил Пауль.

— Барышня?

Женщина не то чтобы вздрогнула, но как будто проснулась. Взгляд, во всяком случае, сделался осмысленным и очень холодным.

— Барышня, — медленно повторила она и замолчала. — Чем могу быть любезна? — после некоторой паузы поинтересовалась нордэна. Наверное, тон получился бы ледяным, если бы не сорванный голос.

— Может, вам чего надобно… заключенная Ингрейна? Вы скажите…

— Пусть те, кто вас сюда прислал, не рассчитывают. Веревки я не попрошу, — вскинулась нордэна. — Справляйтесь сами!

Пауля аж злость взяла. Эти северяне точно вели себя как змеи подколодные. Жалили даже тех, кто к ним с добром пришел.

Сиди перед ним парень — он дал бы в зубы, но это была хоть и тронутая на голову, а все же баба.

«Чтоб тебе, стерва, ни дна ни покрышки!»

Пауль развернулся, чтобы уйти.

— Что, все, больше добрых вестей не будет?

«Ух, язви тебя!»

— А как же письмо от мертвой Кейси? Или, может, Наклза уже тоже со свету сжили? Чего молчите? Думаете, я, когда вошла, не оценила, какой прочный крюк вделан в потолок, а?

— Я тебе, стерва, в отцы гожусь, уважение поимей! Водицы хотел принести, а ты лаешься сразу, что собака цепная. Меня первого вздуют, если ты повесишься, а у меня семеро по лавкам!

Нордэна хлопнула глазами, а потом как-то по-волчьи ощерилась.

— Ах, глядите, добряк выискался! Какой ты мне к бесам отец? Моему отцу тебя бы в лучшем случае сапоги мыть допустили, и то навряд ли, для этого у нас Гребер имелся.

«Тварь», — почти беспомощно подумал Пауль, отступая к двери. В женщине, рыдавшей над письмом, осталось очень мало человеческого. Он это скорее почуял, чем как-то осознал умом, и подумал, что лучше оказаться за пределами камеры.

— Вали к своим семерым под лавкой по добру по здорову, и не хрен мне больше письма таскать, сволочь! А хозяевам своим передай, что Каллад — страна большая, веревок и лопат здесь с избытком. И мне хватит, и на ваш век останется! Чего вылупился?! Вали, я сказала! Проваливай!

Прежде чем выскочить из камеры, Пауль еще успел осенить себя рэдским знамением, отгоняющим злые силы. Только бесы знали, что там на уме у этих безумных нордэнских ведьм.

Недогребер вылетел как ошпаренный. Пожалуй, это он хорошо сделал, потому что Дэмонра чувствовала, что вполне готова его ударить, да что там ударить — убить. Вышвырнуть это бесполезное перетрусившее существо из мира живых, откуда его не более храбрые хозяева с помощью лжи вышвырнули Рейнгольда и почти вышвырнули ее. Дэмонру трясло от ненависти — не к этому конкретному тюремщику, а ко всему миру разом.

Она никогда не сомневалась в справедливости мироздания: Время Вьюги учило, что такие сомнения крайне вредны и ведут в никуда. Именно этому постулату Дэмонра верила: сомнения — это для умных, вроде Наклза, а ей сомнений по должности и по рождению не полагалось. Мир в ее глазах никогда не выглядел карамельно-добрым, и она как раз была предельно далека от мысли, что за каждый хороший поступок судьба даст ей конфетку, а за плохой — тумаков. Но при этом твердо веровала в более общую и абстрактную справедливость, которая конфетки не раздавала, но и делать зло безнаказанно не позволяла. Дэмонра спокойно принимала жизненные затрещины, раз за разом, зная, что мало соответствует определению «хороший человек». Больше того, сама при надобности и делала зло, и сдачи дать могла.

Рейнгольд никому зла не делал и сдачи дать то ли не мог, то ли не опускался до таких вещей, а они его все равно убили.

Дэмонра не смогла бы сказать наверняка, любила ли она Рейнгольда раньше или только жила с ним, потому что более удобного человека даже представить сложно, но несколько минут назад, читая его последнее письмо, она любила его больше чем Мейнарда Тальбера, и Кассиана Крэссэ, и всех других людей, которых встречала на жизненном пути, больше нордэнских богов, больше блага Каллад и даже больше, чем Наклза, если это только было возможно. На это короткое время, пока перед глазами бежали аккуратные строчки, Рейнгольд для нее сделался живее всех живых, дороже всего, что она знала, а потом исчез. И вместе с ним исчезло все, что олицетворяло собой возможный порядок в ее жизни — дом, поддержку, старость.

Рейнгольд в глазах Дэмонры раньше скорее представлял собою не столько конкретного человека с очень белыми манжетами и близорукими глазами, сколько систему координат, по которой можно без ошибок и лишних поворотов дойти до «правильной» жизни, к тому же опираясь на удобное плечо. Она знала, что ее такой взгляд на вещи не красит, как знала и то, что другим он не будет. Правда, если бы нордэна могла вернуться на одну давнюю лесную дорогу, то промчалась бы мимо, не притормозив, и тем хорошо бы сделала. Но сейчас Дэмонра плакала не над разбитой системой координат, а над человеком, который сначала был мальчиком — наверное, тихим и стеснительным, потом подростком, потом чрезвычайно порядочным и немного нелепым мужчиной, искавшим свое счастье и нашедшим его в таком странном, одному ему понятном виде, а потом погибшим безо всякой вины. И люди, которые его убили, подняли руку не на систему координат, не на отвлеченную идею, а на человека. Это было гораздо хуже чем то, что они отправили ее в тюрьму из-за расхождений в политических или моральных убеждениях — она хотя бы приходилась им врагом и не скрывала этого.

А Рейнгольда, который вышел из игры — который даже не играл в эту игру и никому не мешал — они все равно убили.

До этой минуты Дэмонра никогда не испытывала такой сумасшедшей, остервенелой ненависти и даже не подозревала, что что-то подобное может существовать в мире. Обычно приступы ярости у нее заканчивались тем, что она разбивала кому-то лицо, стреляла или крушила мебель, а теперь нордэна неподвижно стояла и чувствовала себя так, словно попала в самое сердце метели. Мир сделался зыбким, далеким и совершенно серым, как отражение в Моэрэн.

Она кое-как стряхнула оцепенение и сквозь невидимую метель пошла к окну. Заглянула в небо, которого не видела уже почти полгода. В ослепительной синеве горело солнце, золотое и холодное, как монета, а на его фоне плавно кружили птицы.

Все это медленно выцветало до пепельно-серого цвета.

Дэмонра потрясенно смотрела в небо почти минуту, чувствуя, как в ней вымерзает последнее желание прожить нормальную жизнь, сделать кого-то счастливым, стать счастливой самой или хотя бы выйти отсюда. Потом вдруг поняла, что же только что здесь произошло. А произошла, собственно, очень простая и обыденная вещь, которую все нормальные люди, наверное, встречают лет в четырнадцать, чтобы не плакать и не обижаться, раскопав ее на четвертом десятке.

«Твердыня, на которой зиждется мир, зовется Справедливостью», — так было написано во «Времени Вьюги», красным по белому. А справедливость не сработала. «Время Вьюги» солгало. Боги смолчали. Причинно-следственные связи, кое-как склепывающие между собой прошлое и будущее, разлетелись в дребезги, и их острые осколки падали на головы дуракам, смотрящим в небеса с какой-то надеждой.

Дэмонра даже удивилась, не услышав звона бьющегося стекла. Она прижалась к решетке окна, чтобы увидеть дождь.

С небес ей в лицо скалилось совершенно серое солнце. Вокруг него клубились какие-то пятна, могущие с равным успехом быть облаками и тенями от божьих жерновов. Нордэну это совершенно не беспокоило.

В мире, где не существовало справедливости, не имело смысла жить. Это было бы так же нелепо, как читать пустую книгу.

2

В загородном доме Грегора Миттельрейха, сына второй дочери генерала Вортигрена, было что-то пасторальное и трогательно-старомодное. При взгляде на обильную лепнину, украшавшую фасад, статуи нимф по бокам лестницы и розовые кусты, правда уже порядком облетевшие, Эдельвейсу представлялось, что сейчас откуда-нибудь из-за белой колонны выйдет красавица прошлого столетия, непременно с пудрой на волосах и в сопровождении влюбленного пажа. При более пристальном рассмотрении, правда, становилось заметно, что колонны и лепнину не мешало бы побелить, годы и ветра не пощадили каменных прелестниц, а на мордах львов, лежащих по две стороны крыльца на входе, застыло обиженное выражение и тонкие нити паутины. Эдельвейс прошелся по центральной аллее, ведущей в дом — не особенно чисто выметенной — и несколько раз позвонил в колокольчик.

Он благоразумно не стал заранее предупреждать о своем намерении нанести визит, поскольку хотел застать хозяев дома. Не открывали долго, но на отсутствие терпения Эдельвейс не жаловался никогда. Выждав минуту, он позвонил снова, и тут двери, наконец, гостеприимно распахнулись. В проходе показался дворецкий, в котором не нашлось бы уже ничего старинного и заставляющего вспомнить о сентиментальных романах вековой давности.

— Прошу прощения, мессир, мы не были осведомлены о приходе гостя.

Эдельвейс догадывался, что, будь они осведомлены, ему открыли бы сразу, но печально сообщили бы, что хозяин уехал на охоту и до темноты не вернется. Он, ни слова не говоря, протянул дворецкому свою карточку. В некоторых случаях фамилия «Винтергольд» имела почти магическое воздействие на людей. Дворецкий оказался вышколен достаточно хорошо, чтобы не вскинуть брови, но слегка побледнел и быстро пригласил Эдельвейса внутрь. На хозяина карточка, видимо, тоже произвела должное впечатление, потому что уже через пять минут Эдельвейс, в обход всех светских приличий заявившийся без приглашения в незнакомый дом, сидел и пил неплохой кофе в гостиной. Учитывая промозглый конец сентября за окном, такой вариант времяпрепровождения являлся далеко не худшим.

Грегор Миттельрейх долго ждать себя не заставил. Судя по несколько кривовато повязанному шейному платку, он в спешке переодевался. Выше шейного платка оказалось довольно милое молодое лицо с круглыми синими глазами и бледными веснушками на носу. Эдельвейс и не ожидал увидеть перед собой матерого заговорщика, но вид у парня был глуповатый даже для заговорщика начинающего и неоперившегося. Он вообще чем-то напоминал птенца, выпавшего из гнезда и испуганно озирающегося вокруг.

— Добрый день. Чем обязан такой честью?

Бегающий взгляд молодого человека лучше тысячи слов говорил о том, что он прекрасно знает, чем вызван этот визит.

— Мне кажется, вы о чести могли бы и помолчать, — чрезвычайно холодно откликнулся Эдельвейс, и отхлебнул кофе.

Судя по повисшей мелодраматической паузе, тон он выбрал верный. Только генеральский внучок пока не мог определиться, то ли ему вызывать нахала на дуэль, то ли сразу бить в морду, а, может, в парне говорили остатки совести. В любом случае, он молчал, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыбешка.

— Мне кажется, вам полагается возмутиться, что вас оскорбляют в вашем собственном доме, — почти доброжелательно подсказал Эдельвейс. — Впрочем, могу оскорбить вас в любом удобном для вас месте, Миттельрейх.

— Да… да что вы, в конце концов, себе позволяете?! — петушок все же решил, что пора начать кукарекать. Даже руки на груди скрестил для пущей солидности.

— Ничего особенного. Я пока только пытаюсь определиться, трус вы, подлец, либо и то, и другое.

— Выметайтесь или…

— Или что? — не особенно отвлекаясь от кофе полюбопытствовал Эдельвейс. — Охрану позовете или деду нажалуетесь? В прошлый раз из щекотливой ситуации вас, надо полагать, выручил именно он?

Здесь Винтергольд совершенно сознательно лгал. Он как раз не сомневался, что порядочный — или, как уточнял его отец, «патологически порядочный» — Вортигрен палец о палец не ударил бы, чтобы вытащить своего внука из-под трибунала. Во-первых, как у каждого приличного мещанина — а генерал вышел из третьего сословия — таких внуков у него имелось не менее дюжины. Во-вторых, все эти внуки сейчас были в звании не выше капитанского. В том, что Вильгельм Вортигрен способствует карьере своих родственников, его не обвинил бы даже самый злостный завистник. Другое дело, что магия его фамилии зачастую работала независимо от него.

Грегор оторопело молчал еще несколько секунд, а потом, видимо, все же взял себя в руки и хрипло сказал:

— Извольте проследовать за мной в кабинет.

Конечно же он боялся, что слуги узнают о его подвигах. Любопытно, знала ли о них жена. Если это была похожая на фарфоровую куклу молодая женщина с пепельными кудряшками и розовыми щечками, изображенная на висевшем тут же в гостиной портрете — то нет, ей определенно этого знать не стоило. Эдельвейс пожал плечами и последовал за «птенцом», как он про себя окрестил Грегора, в ожидании продолжения.

Молодой человек пропустил гостя вперед, запер дверь и хмуро кивнул на кресло:

— Присаживайтесь. Хотя это ненадолго. Считайте, я говорю с вами только из уважения к вашей фамилии, которое я начинаю стремительно терять.

— Совершенно взаимно, — кивнул Эдельвейс, устраиваясь в кресле. Кабинет — маленький и темноватый из-за винного цвета стен — обставили недурно. Помимо обязательных элементов интерьера, таких как массивный письменный стол на львиных ножках и шкафчик с напитками под прозрачным стеклом, здесь имелась подробная карта кесарии на стене. Правда, вместо портрета кесаря напротив стола Грегора висел этюд прелестной головки, принадлежащей, видимо, все той же девушке с розовыми щечками. Коллекция приключенческих романов на кушетке добавляла Эдельвейсу симпатии к владельцу. Винтергольд в его годы картинно раскладывал на видных местах древних философов, неувядающую классику и учебные пособия, а всяческие «Мельницы богов» и «Охотники за головами» обитали под матрацем.

— Мне, впрочем, все равно, — ровно продолжил Эдельвейс. — Не хотите говорить со мной — через два часа будете говорить с жандармами, и у них будет ордер на обыск.

— Они ничего не найдут, потому что я ни в чем не виноват!

— Для человека, который за деньги или по халатности подвел под трибунал другого человека, это несколько спорное заявление, — пожал плечами Эдельвейс. — Но это уже, как нынче модно говорить, дело совести. С ней у вас, видимо, та же история, что и с честью.

— Прекратите меня оскорблять!

— Не представляю даже, как можно оскорбить подлеца.

Лицо Грегора пошло красными пятнами:

— Я вас вызову, понятно? Не посмотрю, что вы там ручки обожгли, когда…

— С левой я стреляю точно так же, как с правой, так что вызывайте, — оборвал его Эдельвейс. Грегор явно был склонен уступать давлению, так что не стоило тратить время, давая ему чирикать попусту. — Я бы посоветовал вашей жене заказывать траурный наряд, но, такое дело, по государственным преступникам траура не носят, а я сделаю все возможное, чтобы правда о ваших подвигах в Рэде всплыла. Интересно, как ей понравится быть вдовой предателя и труса?

— Как… да как вы смеете втягивать в это Амалию? Она не при чем! То есть… то есть даже если бы я что-то сделал — а я не делал! — она все равно была бы не при чем, понятно вам?! — «птенец» уже находился на грани бесслезной истерики. Эдельвейс брезгливо подумал, что разговорить такого — дело пяти минут даже для уличного шпика. И, конечно, шпынять желторотых юнцов некрасиво и неспортивно. Данный конкретный птенчик, как личность, не представлял для Эдельвейса ровно никакого интереса — он сам представлял собою нечто подобное лет пятнадцать назад. Куда больше его волновало, кто же все подстроил так, что о мальчишке вспомнили почти через год после событий и искать любые упоминания о том, что Грегор Миттельрейх вообще находился в Рэде в прошлом январе, пришлось три дня с утра до ночи, нажимая на все возможные пружины. Тут-то и выяснилось, что все, кто, теоретически, мог с ним тогда пересекаться, либо далеко в провинции, либо еще дальше, вплоть до лучшего мира, либо ничего не видели, не слышали и не помнят. Эдельвейс недаром приходился сыном шефу тайной полиции. Он знал, что после любого брошенного камня на воде останутся круги, искал сутками напролет — и только поэтому нашел.

Сидящего перед ним паренька с идеальной сказкой, гласящей, что двенадцатого января он не мог вести взвод в разведку, так как валялся в лазарете с тяжелой ангиной, подвела одна-единственная строчка. По всем медицинским и штабным документам действительно выходило, что бедняга заболел двенадцатого утром. Вот только по бухгалтерским документам лекарство списали в полдень тринадцатого числа. Было бы странно предположить, что в действующей калладской армии лейтенант сутки валялся в лазарете без медикаментов. Особенно учитывая, что речь шла о сильном антибиотике и о внуке генерала, пользующегося особенным расположением кесаря.

После этой зацепки раскопать остальное оказалось нетрудно. Человек, по документам заменивший Миттельрейха, был убит в пьяной драке на Красную ночку, ничего подозрительного. Куда более подозрительно выглядело то, что все оставшиеся восемь человек разведывательного отряда, которым командовал Грегор с разницей в несколько недель распределили по дальним гарнизонам, так что поговорить с ними оказалось бы затруднительно. Сам же Миттельрейх еще в январе взял длительный отпуск по семейным обстоятельствам, женился в начале марта и оставил столичные улицы ради деревенской тишины в имении жены.

— Об Амалии следовало думать до того, как лгать о результатах разведки, — сухо сказал Эдельвейс. — В крайнем случае — до того, как жениться. Теперь у вас одно имя на двоих, и я постараюсь, чтобы его выполоскали в грязи так, как вы того заслуживаете.

Парень полез в шкафчик. Эдельвейс не сильно удивился бы, достань он оттуда пистолет, но нет, так далеко эта дурная комедия не зашла. Грегор извлек на свет бутылку коньяка, а за ней — два бокала. Руки у него дрожали сильно, так что часть коньяка оказалась на столике, но что-то в нужнее емкости все же попало. Первым делом парень залпом опрокинул один, потом уже протянул Эдельвейсу другой и рухнул в кресло. Казалось, он вот-вот разрыдается.

— Все было не так. Пожалуйста, не втягивайте Амалию, она не знала…

— Разумеется, иначе она бы вряд ли пошла за вас замуж. В Каллад быть женой государственного преступника, скажем так, не очень комфортно, — процедил Эдельвейс. Оставалось дожать совсем чуть-чуть и выслушать ошеломительное признание. Большую часть событий Эдельвейс, пожалуй, мог бы рассказать и сам, требовалось только вычислить, кто же прибрал за юным олухом следы.

— Мне обещали, что это ерунда… что никто не узнает никогда…

— Не расстраивайтесь, Миттельрейх, это всем всегда обещают. Вам повезло, что вы родились в семье генерала. Иначе вам бы ничего не обещали и вы благополучно свернули бы шею, упав с лошади, как это обычно бывает в таких случаях. То, что вы живы — случайность. Итак?

Грегор выпил еще полбокала, закрыл лицо руками и начал тихо рассказывать:

— Это случилось двенадцатого января. Мы приказали провести разведку и убедиться, что Звезда пройдет там без проблем. Им нужно было быть в Мистре к полудню, ожидались волнения, местный гарнизон мог не справиться. Пройти через лес выходило короче всего, там не должно оказаться быть партизан — их в тех местах никогда не бывало!

— Но они там оказались? — уточнил Эдельвейс.

Ответ его удивил:

— Не знаю.

— То есть что значит «не знаете»?

— То и значит, — Грегор, наконец, отнял руки от лица и измученно посмотрел на Эдельвейса. — Там были какие-то люди, вооруженные, но кто ж по Рэде без оружия ходит?

— И эта мысль пришла вам в голову фактически во время гражданских волнений? — оторопел Эдельвейс.

— Там были женщины и дети!

— С имперскими винтовками, смею полагать?

— Я… я не успел посмотреть.

— Как так?

— Клайва засекли, он чихнул. Они вскочили и бросились врассыпную, мы попытались взять хоть одного, но…

— Грегор, вы мне явно лжете. Я не верю, что десять обученных мужчин во главе с лейтенантом не сумели поймать ни одного малолетнего рэдца, которые, по вашим же словам, даже партизанами не являлись.

— Я сглупил. Мы втроем шли первыми, широкой цепью. И просто не успели сориентироваться. Поймите, мессир Винтергольд, там же речи не шло о том, что мы должны на кого-то напасть или захватить в плен, не было такого приказа! Мы просто проверяли территорию…

— Но вы напали.

— Клайв сглупил, нас заметили, и я не придумал ничего лучше, как попробовать взять хоть одного…

— Да, всю глубину вашего тактического гения я уже осознал. А Клайв как раз зарезан в драке, так что уже не подтвердит и не опровергнет вашу интересную историю. Но что случилось дальше? Перестрелка?

— Н-нет… Они не стреляли, мы тоже не решились стрелять. Повторяю, мессир Винтергольд, там половина была женщины и дети!

— Так, уже половина? Раньше они были женщинами и детьми все поголовно.

— А что бы вы стали делать на моем месте? — вскинулся парень. Коньяк, наконец, придал ему некоторую храбрость. — Стрелять бы стали?!

Как раз в этой ситуации Эдельвейс мог себя представить относительно просто.

— Конечно, — легко согласился он. — Сперва вышиб бы мозги Клайву, за явную провокацию, потом подранил бы кого-нибудь из наших «не партизан», отволок бы в штаб, а дальше по обстоятельствам — уволился бы или застрелился, в зависимости от того, к каким последствиям привел бы мой вопиющий непрофессионализм.

— У некоторых людей, знаете ли, даже в наш век бывает сердце, — скорее всего, этот аргумент молодой человек считал необыкновенно сильным.

— Допустим. И что же оно вам подсказало, пока выполняло мыслительные функции?

— Что надо возвращаться…

— И доложить по форме?

Грегор вдруг подался вперед и пристально посмотрел Эдельвейсу в глаза. Даже не то чтобы пристально, а открыто и честно-честно, как будто хотел, чтобы тот мысли его прочитал. Такой молящий и осмысленный взгляд Винтергольду чаще приходилось видеть у умных собак, чем у людей.

— Я собирался доложить, мессир Винтергольд. Я мог бы поклясться честью, но вы же мне не поверите. Я собирался доложить.

— Возможно, поверю. Если вы расскажете мне, что именно вам помешало.

Грегор тяжело вздохнул:

— Понимаете, мессир Винтергольд, я обручился тогда с Амалией, мы должны были пожениться через четыре месяца.

— Нет, связь между партизанами в Рэде и Амалией в Каллад мне не представляется очевидной, — отрезал Эдельвейс, хотя связь эту прослеживал прекрасно. Ни одному жениху на свете не захотелось бы загубить свою карьеру в такой ситуации. Провинциальные Амалии, Августы и Элейны имели привычку уходить к тем, у кого погоны ярче блестят — нехитрая истина.

Грегор потер виски, словно у него голова раскалывалась, и почти жалобно сказал:

— А мне вот было все понятно. Я хотел доложить по форме, но Клайв — еще до того, как мы к оставшимся семерым вышли — сказал, что там женщины и дети… Что это не могут быть партизаны. И что его за его чих — к стенке поставят, а у него семья, семеро по лавкам… И Франц еще добавил, что, раз дело такое секретное, то за этими женщинами могут отряд выслать и всех перебить, чтобы информация дальше не ушла… Я думал, что надо сказать в штабе, клянусь, думал!

— И не сказали. Почему?

— Случайность.

— Случайность как и то, что у вас внезапно оказались фальшивые справки? Хватит мне лгать! — рявкнул Эдельвейс.

Грегор как будто сжался:

— Да правда все началось, как случайность. Я только потом понял… Они мне сказали по дороге, что, мол, женщин с детьми перебьют. Я подумал — ну что эти ребятишки сделают Звезде, там самому младшему лет тринадцать, наверное! Это же один из самых сильных наших полков, там вся верхушка нордэнская, не люди, а сплошная сталь. Проку им знать про два десятка человек, которые, скорее всего, охотники…

— За головами?

— Да нет же, они выглядели как обычные крестьяне.

— С имперскими винтовками.

— Да не видел я при них имперских винтовок! Карабин — да, видел, но винтовок — не видел. Я… я больше на их косы смотрел. Там на семь мужчин пятнадцать женщин было. Ну какой это боевой отряд…

— Это отличный отряд террористов. Вы что, не читаете газет и не знаете, кто чаще палит по губернаторам?

Грегор измученно вздохнул и просто сказал:

— Да я не думал в этот момент о газетах и террористах. Я думал, что Клайву придется совсем плохо, мне придется плохо, а еще и этим беженцам несчастным достанется, за то, что они сидели в своем, замечу, лесу, и никого не трогали. Потом к нам присоединились остальные семеро, и мы больше этот случай не обсуждали, тихо-мирно вернулись в штаб. Только, когда я шел отчитываться, Клайв на меня так посмотрел, что у меня сердце заныло.

— И из жалости к товарищу, устроившему, кстати сказать, диверсию, вы смолчали?

— Да нет, не из жалости. Я думал все рассказать, ну, только без чиха, мол, ветка хрустнула, а у кого — хоть бейте, не знаю. Вот только в предбаннике я встретил знакомого капитана.

Эдельвейс насторожился. Он нюхом чуял, что здесь начинается самое интересное:

— Имя у капитана есть?

— Да, Тар. Бернгард Тар, мы с ним были однокашниками в училище. Ну, он меня увидел, заулыбался, стал про жизнь расспрашивать.

— И про разведку, конечно?

— Нет! Нет, я бы тогда понял. Только про жизнь. Ну, и что я такой смурной спросил. Я ему про разведку ничего не сказал, зато рассказал, где живу теперь, что жениться в апреле собираюсь. Медальон с портретом Амалии даже показал, дурак… А он начал расписывать про свою жизнь, как до капитанских погон дослужился, как важно хороший послужной список иметь. Я сидел, уши развесив, а в голове у меня крутилась мысль, какую строчку мне сейчас в личное дело вкатают, когда сознаюсь, что разведку провалил. Деда опозорю. И было бы ради чего, там же не вооруженный отряд партизан, а больше женщины-девочки с косами, понимаете? Ну, и про Амалию подумал. Одно дело — выходить замуж за лейтенанта, в скором времени капитана, и совсем другое — за солдата, да еще в каком-нибудь дальнем пограничье. Ведь меня за такие подвиги могли разжаловать…

— Еще как могли, — безжалостно подтвердил Эдельвейс.

— На докладе я сказал, что разведка прошла чисто и никаких сил противника мы не обнаружили.

— И в сумерках Звезда попала в засаду, были погибшие и раненые. И малолетки с имперскими винтовками в кустах.

— Да. Я, когда узнал, чуть с ума не сошел. У меня подскочила температура, потащили в госпиталь, я как в тумане все помню. А потом — снова Тар пришел, усмехнулся так, как будто мы с ним за одно. Сказал, что в моих интересах подписать бумагу, что меня вчера утром ангина с ног свалила и я никогда не проводил этой проклятой разведки, а провел ее Клайв. И тогда все выйдет так, что я просто болел, и никто меня под трибунал не отправит за заведомую ложь. Я все подписал. Он обещал, что никто и никогда не узнает. Обещал!

— Вас не учили, что верить шпионам вредно для здоровья?

Грегор вздохнул:

— Учили или не учили, только я на Амалии собирался в апреле жениться. И мне двадцать один год.

— После всего Тар еще связывался с вами?

— Нет, никогда. Я сразу взял отпуск по состоянию здоровья, потом — по семейным обстоятельствам. Мне было очень стыдно возвращаться.

— И вы вот так сидели с января месяца и думали, что это случайность?

— Я вообще старался об этом не думать. Послушайте, мессир Винтергольд, вы можете, если хотите, отправить меня под трибунал — да хоть сразу на расстрел — но поверьте мне: если бы я с самого начала знал, что последует за моей ложью, я бы все рассказал.

Как ни странно, вот этому Эдельвейс поверил безоговорочно. Перед ним действительно сидел несчастный мальчишка, попавший как кур в ощип. Другое дело, что за глупость этого мальчика заплатили совершенно другие люди, и цена оказалась высокой.

— Если нужно, я готов во всем сознаться и подписать все, что прикажете. Только, умоляю, не говорите Амалии и деду. Пусть им скажут что-нибудь другое.

Из круглых синих глаз потекли слезы. К счастью, Эдельвейс жил на свете тридцать с лишним лет и за это время видел достаточно, чтобы такими дешевыми эффектами не впечатляться. Слезы, в отличие от крови, стоили недорого.

— Вовремя вы деда вспомнили. Вы живы как раз потому, что ваш дед — Вильгельм Вортигрен. Клайва вот убрали быстро. Думаю, полковник Дэмонра не начала тщательно искать, кто проводил разведку, по той же причине. Она не стала бы топить внука человека, которому многим обязана. Вам никто не обязан ничем, и, тем не менее, вы живы, а женщину, полк которой попал в засаду из-за вашей глупости и трусости, ждет трибунал и, скорее всего, расстрел. Зато Амалия вышла за вас, а послужной список не испорчен. Спите спокойно. Дорогу к выходу я сам найду.

Эдельвейс покидал особняк со смешанным чувством брезгливости и злой радости. Он готов бы голову свою поставил против трех грошей, что парнишка всеми правдами и неправдами прорвется на заседание и расскажет, как все произошло на самом деле. Скорее всего, ни Грегору, ни Дэмонре от таких гражданских подвигов лучше не станет, но он, Эдельвейс, увидит тех, кто будет этому больше всего мешать. Профессиональное чутье подсказывало ему, что капитана Бернгарда Тара искать среди живых уже несколько поздно.

Действительно, человек с таким именем был убит на случайной дуэли в карточном клубе более полугода назад. Все веревочки оборвали очень тщательно и кардинально, чтобы не сказать профессионально. Получив эту информацию, Эдельвейс подумал, что нити заговора тянутся либо слишком далеко, либо слишком близко. От последней мысли ему сделалось не по себе.

3

Не то чтобы Ингрейна имела что-то против кабинета своей предшественницы — скорее он ей даже нравился, особенно вид вековых елей из окна на закате, однако в последние дни нордэне стало особенно тошно там находиться. На утро после разговора в доходном доме она, запершись на замок и проклиная себя за глупость, облазила все закоулки в поисках подброшенных улик и слуховых отверстий в стенах, но не нашла ничего, кроме паутины и припрятанной в вентиляции полупустой бутылки даггермара. Соблазн напиться был велик, как никогда в жизни, но Ингрейна сдержалась. Ей хватало того, что за прошедшую со встречи с Вейзером неделю она уже дважды дышала эфиром, чтобы хоть как-то успокоить нервы. Ничем хорошим это, конечно, закончиться не могло. Ингрейна почти физически чувствовала, как на ее шее затягивается петля. Иногда нордэну даже посещала мысль, что все происходящее ей снится, потому что такое не могло случиться на самом деле, в самом сердце столицы, среди белого дня и доброй сотни людей, обязанных защищать существующий порядок.

Четверг прошел без происшествий, как и неделя до этого. В штабе сделалось очень, очень тихо, даже Маэрлинг перестал учить рядовой состав всяким гадостям. Ингихильд, сидевшей за бумагами с половины девятого утра, казалось, что стены вокруг нее смыкаются и воздуха в кабинете почти не остается, поэтому она вылетела в коридор, едва стрелки на часах подползли к восьми вечера. Коридоры уже почти опустели. Она почти механически добралась до курительной, толкнула дверь и рухнула в продавленное кресло у окна, пахнущее табачной горечью. В середине дня здесь еще крутились офицеры, но вечером, конечно, не было ни души, так что она могла покурить в свое удовольствие, не рискуя нарваться на любопытные взгляды. Нордэна толкнула оконную створку, чтобы впустить в пропитанное запахом табака помещение хоть немного воздуха, и тут ее взгляд остановился на блестящем предмете, лежащем на дальнем от нее конце подоконника. Предмет при ближайшем рассмотрении оказался дорогим портсигаром, по-видимому, серебряным, прекрасной работы, с роскошной монограммой «М» и инициалами «В.В.Г.Ф» на внутренней стороне. Не требовалось большой смекалки, чтобы угадать владельца этой вещицы: много денег, нуль аккуратности и очень сложное имя.

Не успела Ингрейна подумать об избалованном дурне, который, надо думать, в месяц пропивал годовой бюджет среднего села, и потому терял свои манатки в самых неожиданных местах, как дверь приотворилась и внутрь проскользнул Маэрлинг. Когда он увидел ее, на породистом лице промелькнуло замешательство, быстро сменившееся желанием уйти. Не иначе, опять натворил что-то такое, за что потом следовало долго высаживать розы и морковку.

В конце концов, извинения за свою выходку в первый день он ей все-таки принес. Не иначе, папаша применил какие-то меры более внушительные, чем лишение наследства. В другой ситуации Ингрейне, возможно, и захотелось бы узнать, что это именно сделал всесильный граф. Но теперь вся былая неприязнь к Маэрлингу, его синеглазой музе и прочим обитателям здешнего лощеного серпентария сделалась слишком мелкой по сравнению с одним-единственным разговором с Вейзером.

Ингихильд кивнула и аккуратно бросила портсигар лейтенанту.

— Вы, надо полагать, забыли, — тихо сказала она и сама удивилась, насколько чужим звучит ее собственный голос. Как если бы кукла заговорила.

Растерянность с лица Витольда никуда не исчезла, но портсигар свой он ловко поймал и даже пробормотал нечто напоминающее «спасибо».

Ингрейна, не глядя на него, снова кивнула и достала спичечный коробок. В отличие от абсолютного большинства нордэнов, она не доверяла новомодным зажигалкам. Спички же, как на зло, оставалось всего две. Со всеми потрясениями последних дней Ингихильд стала как-то забывать о том, что кухонный шкаф сам себя не наполнит, а спички не растут на деревьях в удобном для употребления виде.

Первую она сломала почти сразу, неудачно попав по коробку. Вторую пыталась зажечь трижды, но руки у нее тряслись как у завзятого пьяницы, так что и последняя спичка оказалась на полу в непригодном состоянии. Ингихильд саданула по подлокотнику кулаком и вдруг сообразила, что дверь так и не закрылась. Она резко обернулась.

На пороге за какими-то бесами все еще стоял Маэрлинг, весь из себя красивый и омытый вечерним солнцем, и смотрел на нее широко распахнутыми глазами.

«Проваливай отсюда со всеми своими пятью буквами!»

— Привидение увидели? — зло спросила Ингрейна. Заявись к ней красавец на пару месяцев пораньше, может, вышел бы какой-то толк, а сейчас Маэрлинг был ей нужен еще меньше, чем исповедник. Как и всякий человек, не лишенный чувства собственного достоинства, она предпочитала страдать — а в данном случае подыхать — в одиночку.

Витольд нахмурился, а потом, как ни странно, вошел и прикрыл за собой дверь.

— Нет, привидения не увидел. Вам принести воды? — вполне миролюбиво поинтересовался он.

— Не сомневаюсь, вам напели, что я завзятая кокаинистка. Расслабьтесь, вообще я эфиром дышу и, как вы понимаете, в штабе это делать затруднительно.

Маэрлинг, видимо, какое-то время решал, реагировать ему на агрессивный тон или не стоит, потом пожал плечами:

— Да мне, в общем-то, все равно, где и что вы принимаете. Вам точно не принести воды?

Ингихильд поняла, что крыть ей нечем. Чужая вежливость в таких ситуациях действовала на нее прямо-таки обезоруживающе. От пятнадцати лет и до сегодняшнего светлого дня — ни на йоту не поумнела.

— Нет. Но я не откажусь от спичек или зажигалки, если у вас найдется.

Маэрлинг с некоторой опаской пересек пять метров, разделяющие их, и протянул Ингихильд зажигалку. Разумеется, тоже золотую, с монограммой и инициалами, куда там. Нордэна несколько раз безрезультатно крутанула колесико. Мало того, что у нее тряслись руки, так под чужим взглядом они и вовсе вели себя как не ее. Витольд без лишних слов поджег ей сигарету сам, а потом задумчиво посмотрел на Ингрейну.

— «В.В.Г.Ф.» Это у вас родители не могли договориться или просто много дедушек любимых? — буркнула она раньше, чем Витольд задал бы какой-то менее безопасный вопрос. Судя по лицу — собирался задать.

— Дедушек и дядюшек. Витольд Вигнанд Годард Фридрих, если это был ваш вопрос. — Паршивец, представляясь, поклонился, словно находился в бальной зале и впервые рекомендовался августейшей особе.

— Тяжело в гимназии приходилось?

— Ужасно. Мои товарищи успевали списать половину задания, пока я только заканчивал оформлять титульный лист. В этом смысле ваши северные патронимы гораздо изящнее.

— Ага. И никогда не знаешь, кто кому родственник и не закончится ли свиданка инцестом, — фыркнула Ингихильд. — Так себе национальная лотерея.

— Неужели нет специальных книг?

— Есть. Пять сотен страниц. Без картинок. Вы бы пошли с такой книгой в руках в питейное заведение?

— Только если бы хотел начать драку.

— Что-то северное в вашем мышлении, пожалуй, есть. Идите домой, Витольд, Вигнанд, Годард и Фридрих. Насколько я помню, дежурство не ваше, и уже поздно.

Маэрлинг, конечно, был не из тех, кто легко сдается:

— Если я спрошу у вас, случилось ли что-то, то, надо полагать, услышу массу оскорблений?

— Из уважения к вашей любезности, услышите, что не ваше дело.

Ингрейна, наконец, затянулась. Мир стал чуть менее отвратительным.

— И вы, конечно, не нуждаетесь в помощи?

— Конечно.

— Это ожидаемо. Двадцать шесть лет хожу по земле и не видел еще ни одного нордэна или нордэны, которые бы в ней нуждались, — широко улыбнулся Витольд.

Все-таки этот человек обладал каким-то непобедимым обаянием. Ингрейна невольно усмехнулась в ответ.

— В точку.

— Могу я полюбопытствовать, почему так? Честно сказать, этот вопрос не дает мне покоя, — Маэрлинг оперся о подоконник, искоса поглядывая на Ингихильд. Не будь она в курсе некоторых ярких деталей его биографии, нордэна решила бы, что видит перед собой доброго Заступника. У этого, правда, помимо совершенно золотых в солнечном свете волос, имелась военная форма и десяток любовниц, да и взгляд был скорее заинтересованным, чем сострадательным. Последнее ее необыкновенно утешало — Ингрейна с юности не выносила сочувствующих доброхотов.

Нордэна кое-как зажгла вторую сигарету от первой и покачала головой:

— Понятия не имею. Впрочем… На Архипелаге бытует мнение, что все, достойное спасения, спасет себя само, а остальное должно сдохнуть молча, по возможности, никого не отвлекая.

— И на Дэм-Вельде все так и происходит?

— Примерно. Вы бы там не выжили. Из развлечений у нас остались только армия, точные науки и проповеди Нейратез.

— Вот теперь я точно в жизни туда не поеду. Меня пугают люди, которые полагают, что математика — это развлечение. В мою интститутскую юность ее считали божьей карой. Один мой однокурсник даже утверждал, что, если переписать некоторые формулы наоборот и прочитать их вслух, можно вызывать демонов. Мы, правда, чаще пытались вызвать эфирных созданий из женской гимназии неподалеку, но, увы, ни разу не получилось… Простите, а у вас там нет ни театра, ни оперы, ни балета, вообще ничего такого?

Ингрейна фыркнула:

— Балет? Нерационально тратить наши великолепные жизни на балет. Даже бардаки все позакрывали, еще когда меня на свете не было…

— Тоже из рациональных соображений, надо думать?

— Маэрлинг, у нас до сих пор топят младенцев с дефектами. Уж не из морально-этических, можете мне поверить.

— Вполне допускаю существование у вас морали и этики, наверное, даже более строгой, чем у нас. Просто ваша мораль… она какая-то нечеловеческая.

Любые разговоры о том, что у нордэнов нечеловеческая мораль, всегда казались Ингрейне чистым словоблудием. Может, Нейратез и верила в то, что они — богоравная раса, стоящая выше остальных смертных и имеющая карт-бланш на любые действия в адрес всех прочих отсталых народностей, но вот все прочие недоразвитые народы последние пять сотен лет более-менее удачно размножались, тогда когда совершенные обитатели Архипелага вымирали. Со всеми их совершенствами и необыкновенной моралью, что характерно.

— Ровно такая же, как и у всех прочих. А у вас, Маэрлинг, разве не лгут ради своих детей? У нас там лгут. И чем меньше детей остается, тем складнее сказки. Кстати я бы сказала, что в образ бесстрашных северных бестий не от мира сего калладцы внесли куда больший вклад, чем сами нордэны. Даже Ингмар Марград — вот уж певец гордых северных бестий — и тот скорее ваш, чем наш.

— Вы так думаете?

— Насчет Марграда? Да я не думаю, я уверена. На уроках музыки мне в детстве все уши прожужжали его гением. Мещанин из столичных предместий, плод запретной любви прекрасной Гретхен и какого-то фон барона! Не удивительно, что до того, как накатать «Время Вьюги», Марград написал с дюжину слезливых баллад и даже пару опереток о порядочных девушках, обольщенных распутниками, и их несчастных ребятишках, которым злобный мир отказал в титуле и наследстве. Увы, потом критики недвусмысленно объяснили ему, что мода на мораль умерла в еще в прошлом столетии вместе с какой-то утопившейся цветочницей, и он решил взяться за «серьезное». И с немытыми руками и мозгами истинного южанина — извините, Маэрлинг, это не оскорбление, считайте это термином — полез в наши мифы. Ну, в ту часть, которую ему показали, конечно, а показали ему, гм, детскую версию. Но даже она, видимо, впечатлила гения достаточно, чтобы нам всем мало не показалось. А дальше он и ощутил, и предвосхитил, и в жизнь воплотил саму судьбу мира в мерном звоне…

— Как-то я не слышу в ваших словах восторга.

— А его там и нет. Не знаю, насколько вы религиозны, но на минутку представьте, что всю мораль имперского религии свели к тому, что один Заступник плохо помыл руки, и поэтому мир падет. Марград выкинул шутку в таком же духе, только еще глупее. Рай в конце горит не потому, что кто-то извлек на свет проклятое золото и как-то не так его поделил. Золото можно было утопить вместе с доставшим, а рай горит потому, что должен сгореть. Все.

— Серьезно?

— Абсолютно. И вообще, помяните мое слово, Маэрлинг, подыхать мы все будем без колоколов и хора, поющего о любви, которая сметает все преграды. Лично я как-то больше верю в иприт. И слушаю только вальсы.

— Право, это самая полезная лекция по истории музыки, которую я слышал за всю свою жизнь, но вообще яспросил, правда ли, что могучих северных бестий придумали скорее мы, чем вы?

— У нас точно такая же красная кровь, у нас тоже по одной жизни, которую хочется прожить по возможности хорошо, нам тоже не всегда понятно, почему мы должны отдавать ее за вещи, которых в глаза не видели и не увидим, и да — нам тоже страшно умирать.

Положа руку на сердце, Ингрейна не представляла, зачем все это рассказывает. То ли на нее действовало странное обаяние Маэрлинга, очень живо изображавшего заинтересованность, то ли она уже сто лет вот так запросто ни с кем не говорила. И, принимая во внимание обстоятельства, вряд ли еще поговорит.

— Но ведь все нордэны попадают в рай? Ну, если они при жизни не отличились детоубийствами и чем-нибудь подобным…

Ингихильд невольно прыснула, но тут же поджала губы. Маэрлинг, в конце концов, не виноват, что и он читал какую-то очень детскую и пропущенную через цензуру версию.

— Это вы в какой книжке прочитали?

— Ну, я имею в виду, все правильные нордэны.

Ингрейна беззлобно фыркнула. «Правильные нордэны» — это было очень сильно сказано. Возможно, в отличие от многих других народов каждый нордэн и знал, как правильно, но вот не делали они так абсолютно нигде. Если судить по результатам.

— Правильные нордэны — это какие? Как Мондум? Или как Магда? Или как сестрица Магды? Или, может, как я?

— Ну, в моем понимании — скорее как вы, чем как сестрица Магды, хотя я бы воздержался от того, чтобы давать какую-то оценку ее поведению, — красиво вывернулся Маэрлинг. — Каждый сам в праве выбирать.

— И вот тут вы ошибаетесь.

— Насчет права выбора?

— Да бесы с ним, с правом выбора, это фикция, но счастливчики вроде вас этого никогда не поймут. Насчет рая. В нордэнский рай Эйрани Карвэн войти будет куда проще, чем мне или Мондум. Магду могут пропустить, как блаженную, а вот нам придется много чего декларировать на входе и, скорее всего, нас развернут со всем нашим багажом прямиком в Дом, с окнами на север.

— Погодите. Эйрани ведь известна довольно свободными нравами и, скажем так, отсутствием большой личной храбрости. Последнее женщине, конечно, простительно, но я никогда не думал, что ваша вера так же… лояльна…

— …как убежденный в слабости прекрасного пола аристократ? — беззлобно поддела Ингихильд. — Наша вера куда более лояльна чем все, что вы можете себе представить, Маэрлинг. И все же большинство из нас ждет холод и мгла. В рай при хорошем раскладе может войти шлюха, лгунья, детоубийца, клятвопреступница — кто угодно. За одним исключением: нам нельзя наемничать. Наемники идут прямиком в ледяной ад. Без объяснений на границе.

Витольд явно удивился.

— Почему?

Ингрейна поежилась и ответила:

— Потому что клятвы иногда полезно нарушать, детей в некоторых случаях тоже стоит убивать как это модно говорят — превентивно, и шлюхи продают то, что им принадлежит. А наемники — нет.

— Непонятно. Наемник продает свою отвагу.

Ингрейна покачала головой:

— Вот и нет. Наемник продает победу. Не свою.

— Погодите. А если победы не случилось?

— Не имеет значения, что там в итоге случилось. У нас за войну и за справедливость отвечает один бог. Тот, кто продает свое оружие, продает заодно и справедливость. А она не может принадлежать никому. Поэтому нам запрещено воевать за любую страну, кроме собственной.

— Тогда я не вижу проблемы. Вы же все воюете за Каллад.

— Проблема в том, что Каллад — это Каллад. Мне разрешено воевать только за Дэм-Вельду.

— Дэм-Вельда входит в состав кесарии, разве нет?

— Скажите это нашим богам, Маэрлинг. Думаю, они политически безграмотны и будут ржать как кони. Дэм-Вельда тоже не может принадлежать никому. Ни Каллад, ни Аэрдис, ни их Создателю и всем его белокрылым легионам.

Маэрлинг удивленно вскинул брови:

— Поправьте меня, если я ошибаюсь. Нордэны в армии — совершенно обычное дело. И все медики военнообязанные. Вы все заочно приговорены к аду, по вашим же словам. Я чего-то не понимаю?

— Вы понимаете все на удивление верно. Пока дела идут нормально, но, если у преемника Его Величества и Нейратез разойдутся интересы, я и еще порядка сотни тысяч профессиональных неудачников и неудачниц окажемся в очень двусмысленном положении. И вот тогда нам придется быстро выбирать между Каллад и раем.

— Я, конечно, ни беса не понимаю в домах с окнами на север и ледяных безднах, но, по логике вещей, рай должен быть более долговечным, чем любая страна. То есть он представляет собой более надежное политическое убежище.

— Не скажите. В Последней битве разнесут и его.

— Чтобы нордэны чего-то да не разнесли… И, кстати, разве мир не возродится заново, под новым солнцем? Отстроите ваш казарменный рай, с драками, гульбой и пальбой, и маршируйте там сколько душе угодно — разве не так все должно быть?

— Это вам Магда сказок нарассказывала? Такое… жизнелюбие не пропьешь.

Маэрлинг прыснул.

— Ну, вообще да, вклад госпожи Карвэн в мое послеинститутское образование действительно трудно переоценить. Она научила меня собирать самогонный аппарат и рассказала ваши легенды. Ну, ту их часть, которую вроде как можно рассказывать…

— А про переписанное «Время Вьюги» она вам не рассказала? Есть мнение, что новый мир и новое солнце — это более поздние вставки в канонический текст.

— Страшновато, наверное, жить людям, которые это мнение разделяют.

— Мне здесь трудно что-то сказать. Сторонники обеих версий умирают и с конспектами с того света не возвращаются.

— Вы верите в богов, госпожа Ингихильд? Извините за такой вопрос.

Ингрейна пожала плечами. Этот вопрос в трезвом состоянии она в жизни не обсуждала, но, увы, вероятность поболтать с Маэрлингом в другой раз была минимальна. Жалко его было: красивый, веселый, молодой. Родился бы в другое время — лет сто назад — жил бы припеваючи, ходил бы в атаки, пулям не кланяясь, балы бы давал, всех крестьянок в округе перепортил бы, а в старости писал бы мемуары про вольность, да завещал внукам решение проблем. Увы, не застал бедняга золотой век дворянства. А попал прямиком в дымовой.

— Ну… раз уж пошла такая пьянка. Да, я безоговорочно верю в наших богов. И я также безоговорочно верю, что они не смогут помочь ни нам, ни себе, когда придет срок.

— Почему? — неожиданный собеседник Ингрейны удивился или очень хорошо сделал вид, что удивился.

— Потому что боги умирают вместе со своим народом. Если бы они могли нам помочь — они бы уже помогли. Но они либо не смогли, либо не посчитали нужным. Мы вернулись к тому, с чего начали. Все, достойное спасения, спасет себя само. Помогать остальному — только время тратить.

— Мы так можем однажды проснуться в мире без балета, — улыбнулся Маэрлинг. — А также без музыки, борделей и страшно подумать, без чего еще.

Ингрейна усмехнулась:

— Все будет куда как проще. Однажды вы проснетесь в мире без нордэнов. Не то чтобы это будет особенно огорчительно для тех, кто любит балет, хотя старому доброму миру, наверное, будет грустно потерять последний народ, который верит, что к победе ведут только прямые пути.

— Разве с изобретением огнестрельного оружия и артиллерии эта заповедь не стала чересчур обременительной?

— Скорее с изобретением политики. То есть очень давно. Но нет, не думаю. К победе ведут только прямые пути. Все остальные пути ведут к отсроченному поражению.

— Вы так думаете?

— Я в это верю. Под прямыми путями я, разумеется, не имею в виду гнать людей под картечь… Это про другое, про вещи, которые более…. Трудно объяснить, да и вера с логикой не очень хорошо уживаются, обычно побеждает или одна, или другая, — уточнила Ингрейна, перехватив взгляд Маэрлинга. Тот тряхнул кудрями:

— Логика и здравый смысл — это, конечно, замечательно. Но, знаете, шмель по законам аэродинамики тоже летать не может, правда ему, видимо, забыли об этом сказать, поэтому он летает и не жужжит. То есть еще как жужжит, конечно.

— Вот уж чушь. Шмель, наверняка, летает как раз по всем законам физики. Нельзя же мерить одной меркой шмеля и аэропланы, аэропланы крыльями не машут…

— Именно это я и хочу сказать, — неожиданно серьезно заметил Маэрлинг. — Шмели летают не так, как аэропланы, миледи Ингихильд. Одних выведет кривая, других — только прямой путь. Третьих не выведет ничто, потому что они или идут не туда и не должны дойти, или должны своими трупами вымостить дорогу и первым, и вторым. Но в любом случае эти три категории никогда не пересекутся.

— Вы уже решили, с кем вы, Маэрлинг?

— Нет. А вот вы, я вижу, решили.

— Вы забыли четвертую категорию, Маэрлинг. Тех, которые не идут никуда. И, если верить нордэнским сказкам, есть еще пятая. Те, кого гонят мельницы богов.

— Я, уж простите, не верю в ваших северных молодцев с топорами и жерновами, но я верю в вашу северную храбрость как в истину последней инстанции. И, когда я вижу нордэна, которому не по себе, я инстинктивно чувствую что-то, близкое к ужасу. Потому что, если вас пугает не тень на стене или не отражение в зеркале, вас пугает что-то действительно очень страшное.

— Тяжело, наверное, рядом с Зондэр Мондум? — поддела Ингрейна, без особенной, впрочем, злобы.

— Госпожа Мондум не боится теней и зеркал и к тому же верит в Создателя. Она скорее наша, чем ваша. И я бы предпочел не обсуждать даму в ее отсутствие.

Ингрейна собрала в кулак всю свою волю и спокойно сказала:

— Маэрлинг, если что-то случится, дорогу в будущее для вас будут мостить не такие, как Зондэр. Не перебивайте! Это не хорошо и не плохо. Вы можете любить ее всю жизнь и обращаться с ней как с богиней, но упаси вас ваш Создатель ей доверять. Если что-то… что-то пойдет не так, я бы поверила Магде. У нее в голове не заложено самой мысли о том, что можно спасать свою жизнь, когда надо спасать что-то еще.

Темные глаза Маэрлинга стали совсем черными:

— А теперь вам осталось только рассказать мне, какой бури вы ждете, и я сделаю все возможное, чтобы вам помочь.

Наверное, в словах Маэрлинга имелся резон. В конце концов, Ингрейна почти неделю только и мечтала о том, чтобы хоть от кого-то услышать это простое предложение. Она еще могла попробовать спастись. Она же не собиралась переложить ответственность на чужие плечи, ей только нужно было выпутаться из заговора, а такое невозможно совершить в одиночку.

Боги послали ей помощь. В свое время или чуть позже.

Ингрейна на несколько мгновений закрыла глаза, представила себе орущую толпу. Для этого ей требовалось воображение: ничего подобного нордэна в жизни не видела, и вообще в ее понимании калладский «народ», с которым так носились писатели-гуманисты, представлял собой нечто бесформенное, косматое и доброе в той же мере, что лесной пожар или разлившаяся река. Что-то довольно страшное и предельно чуждое лично для нее. Вряд ли это «что-то» оказалось бы Маэрлингу с его четырьмя именами и непоколебимой верой в хорошее ближе, чем ей.

«Сказать или не говорить?»

Наверное, прошедшие три секунды показались самыми долгими за всю ее жизнь. А потом из коридора донеслись шаги, тихие-тихие, на грани слышимости.

Момент был упущен.

Ингрейна вскочила на ноги и повернулась к двери. Любопытно, хватило бы у шпика наглости войти или он только кашлянул бы снаружи, давая понять, что поезд ушел. Маэрлинг тоже смотрел на дверь. И, видимо, делал какие-то свои выводы, потому что его рука потянулась к кобуре. Нордэна быстро покачала головой. Вот только пальбы и не хватало. Здравствуй, заговор в пользу имперской разведки. Сама пропадет и излишне любезного виконта втянет. Кто же виноват, что Маэрлинг пока не научился бегать от чужих бед как бес от ладана. А они все равно провернут все, что хотят, с ней ли, без нее ли.

— Прошу вас, одно слово, только одно слово, — неожиданно глухо произнес Маэрлинг. Прежде чем Ингрейна успела спросить, не лишился ли виконт ума, тот уже вполне ловко сомкнул жаркие объятия. — Умоляю вас, имейте же хоть каплю милосердия…

Умница-Маэрлинг в процессе умудрился развернуть ее спиной к двери, так, чтобы наблюдатель не увидел ошарашенного лица новоявленной возлюбленной виконта.

— Ничего не бойтесь, я вот уже ничего не боюсь, — прошептала Ингрейна. — Спасибо. И… Если вам однажды прикажут палить по собственному народу, у вас по-настоящему будет только два варианта. Застрелиться самому или застрелить приказавшего. Выбирайте с умом, Маэрлинг.

Шаги за дверью стихли. То ли человек тихо ушел, то ли все еще стоял там.

— Еще можно остановиться, — не то утешил, не то спросил виконт. Пожалуй, по ту стону двери это и впрямь должно было звучать как страстный диалог, вернее, монолог.

Ингрейна никогда не имела ни малейших актерских способностей, поэтому рисковать не стала и все также почти беззвучно ответила:

— Один раз струсишь — потом всю жизнь будешь трусить. Так можно сдохнуть от тоски в какой-нибудь бардачной Виарэ, и никакого радужного будущего костями не вымостить.

— Так значит — нет?

— Нет, Витольд. Берегите себя. И никогда никого не жалейте: шмели и аэропланы летают по-разному. Тогда, может быть, дойдете до будущего.

Прежде чем очевидно недовольный таким оборотом событий Маэрлинг успел что-то возразить, Ингрейна запечатлела на его виске вполне сестринский поцелуй, улыбнулась и пошла к дверям, аккуратно смазывая помаду. Ее впервые за долгое время посетила мысль, что все шпики любого звания могут дружно провалиться в ледяной ад — другое дело, что норны всякую шваль не приговаривали даже к такой участи — и что, если так много людей нагнали, чтобы застращать ее одну, значит, они боялись ее не меньше, чем она их. Их, конечно, больше. Они, конечно, сильнее. Они, по всей вероятности, ее убьют. А вот кто из них победит — это еще большой вопрос.

Правда, в отличие от лжи, могла позволить себе многое — могла даже умереть в бою — и все равно победить. Ее живые носители имели не такое уж большое значение и были вполне взаимозаменяемы. На этом сходилась и жизнеутверждающая — то есть с новым солнцем — и грустная версия нордэнского катехизиса.

4

Магрит сама не могла сказать, почему она пошла кормить кошку, чей ор так мешал Наклзу жить, не захватив с собой еды. Наверное, она просто хорошо помнила пустые письма и белые астры. Кошачьего крика девушка за день не слышала ни разу, но маг морщился и, как ни странно, изредка чихал.

В чем-то Наклз не обманул. Кошка на заднем дворе действительно отыскалась и, наверное, день назад она еще имела шансы принести котят, но для усатой мурлыки все закончилось очень плохо. Магрит, прижав ладонь ко рту, смотрела, как по всклокоченной полосатой шерстке ползают мухи. Кошка была, скорее всего, совсем молоденькая, мелкая, раза в полтора меньше Матильды, и, видимо, так и не смогла разрешиться своим первым котенком. А теперь лежала неподалеку от двери черного хода, в густых кустах.

При мысли, что Наклз до сих пор отлично слышит, как кричит мертвая кошка и ее нерожденный котенок, несколько месяцев назад Магрит стало бы жутко. Теперь она с удивившим ее самим спокойствием вернулась в дом, взяла из комода простыню — маг был беспредельно выше того, чтобы считать количество подушек и наволочек в своем доме — надела перчатки, вернулась во двор и довольно быстро упаковала свою находку, а потом отнесла в дальний конец заросшего сада и положила под дерево, между кривых корней. Набросала сверху листьев, подумала, что, когда маг уйдет на лекции, вернется с лопатой. А весной, конечно, посадит здесь жимолость.

— Они больше не будут тебе мешать, я отнесла их знакомой с рынка, котят разберут. Кошку накормила, — объявила Магрит по возвращении, и маг то ли поверил, то ли сделал вид, что поверил, то ли вовсе не интересовался этим вопросом. Он поблагодарил в своей обычной манере — то есть немногословно и предельно отстраненно — и продолжил читать газету.

Рэдка знала, какие вести он там хотел найти, и надеялась, что они не придут. Ждать для Ингрейны Дэмонры чего-то хорошего казалось глупым, а плохое Наклза бы добило. Не то чтобы за прошедшее лето он постарел — человеку с таким худым, практически белым и лишенным всякой мимики лицом можно было дать и тридцать, и сорок пять, и больше — но он явно «сдал», никакого другого слова Магрит на ум не приходило. Раньше маг никогда не сутулился — как и всякий приличный калладец, хоть и не по рождению, он мог похвастаться почти военной выправкой — а теперь ходил и сидел, втянув голову в плечи, словно ему холодно или некомфортно. В довершение всего, он практически перестал умничать и огрызаться — последнее пугало Магрит больше всех мертвых орущих кошек разом. А еще ей казалось, что Наклз, почти переставший говорить с ней, начал говорить с кем-то другим. Магрит не покидало ощущение, что маг видит кого-то за кухонным столом. Во всяком случае, один из стульев он обходил старательнее, чем другие. Впрочем, рэдка бы не удивилась, обнаружив, что это всего лишь игра ее воображения.

После ее маленькой проделки с похоронами кошки неделя прошла спокойно. Наклз дважды ходил читать лекции, с которых возвращался усталым, но чуть более живым, чем обычно. Магрит приводила в порядок дом. Приходящая служанка, спору нет, оказалась умницей, если уж Наклз за лето не сдох с голоду и не узнал, где расположена прачечная или чем травят моль, но явно была слишком стара, чтобы снимать паутину с высоких люстр. Рэдка с удовольствием выпустила всех собранных пауков в чулан, поболтала с Гнидой, не утратившей ни живости характера, ни хищных повадок, и самостоятельно ощипала и зажарила приобретенную на рынке курицу, есть которую не смог даже предельно дипломатичный, когда речь шла о ее кулинарных талантах, Наклз. В целом, если сделать скидку на то, что маг иногда по нескольку минут совершенно осмысленным взглядом смотрел на пустые углы и стул у окна — Магрит не сомневалась, что, выйди она из комнаты, он бы с ними заговорил — все шло если не хорошо, то во всяком случае нормально. Ей даже пришли два письма от Миклоша. Судя по письмам, все шло не так уж и плохо. О самом конфликте между Виарэ и внезапно осмелевшей Эссой, почти открыто поддержавшей еще более осмелевших горцев, Миклош не писал ничего. Правда, он был не тем человеком, чтобы писать о звездах и цветущих садах, разбавляя эту муть стихами собственного сочинения. Послания Миклош составлял по-военному четко: жив-здоров сам и Бублик — вообще коня Миклоша звали Буцефал, но Магрит драгун позволил некоторую вольность — тоже жив-здоров, дяде Миклош передает поклон, Магрит целует, будет — как сможет. Второе письмо, по большому счету, отличалось только датой и мимолетным упоминанием, что Миклош получил свой первый крест на грудь. Не понравилось рэдке то, что письма пришли с разницей в две недели, а последнее было написано больше двух месяцев назад. То ли почта не справлялась — чего в идеальном Каллад не могло быть — то ли при перлюстрации там нашли нечто такое, что помешало отправить письмо дальше, то ли ее бравый кавалерист перестал писать.

В конце концов, она не придумала ничего лучше, как показать эти письма Наклзу. Если там что-то и удалось бы прочесть между строк, то сделать это мог только он. В принципе, с той же просьбой Магрит могла бы обратиться и к Зондэр, но она почти нюхом почуяла, что ее дядюшка и синеглазая нордэна в большой ссоре. Наклз бы, конечно, и слова не сказал, но Магрит как-то перехотелось идти к Зондэр в гости. К тому же, она ей писала, что возвращается, а приглашения зайти на чай по прибытии так и не получила. Возможно, все смешала смерть Кейси, в которую до сих пор верилось с трудом. Как ни подло это выглядело, но Магрит радовалась, что находилась на другом краю мира, когда Кейси хоронили. Так рэдке было проще думать, что ее золотоволосую подругу не зарыли в холодную черную землю, а живую и здоровую отправили в какую-нибудь длительную поездку по прекрасным местам, из которых она просто не сможет вернуться и откуда не придет писем. Магрит отличалась большим любопытством, но после первого же разговора с Наклзом ей как-то расхотелось выяснять, что именно произошло с Кейси.

Маг, увидев протянутые ему письма, пожал плечами и сообщил, что солдаты в основном играют в шпионские игры в романах, а не в жизни, но все-таки прочитал. Конечно, ничего подозрительного не обнаружил.

— Ты собираешься замуж за этого человека? — по прочтении уточнил маг, возвращая Магрит исписанные неаккуратными каракулями листы.

— Да. Ну, то есть… Ты сейчас скажешь, что он не дворянин и не богат, но…, - Магрит сама не поняла, почему сразу перешла к оправданиям. Она как-то помимо логики поняла, что маг против, хотя он еще ничего плохого на ее невысказанный вопрос не ответил. Не то чтобы Магрит серьезно считала Наклза своим опекуном или дядей — хотя, безусловно, считала родным человеком, и эти две установки легко уживались в ее голове — но спросить хотя бы ради приличия ей следовало. В Виарэ Магрит почему-то пребывала в полной уверенности, что маг поддержит ее желание выйти замуж. Бесконечно одинокий Наклз, как Магрит довольно быстро поняла, с большим почтением относился к институту семьи.

— Вот уж такой глупости я не скажу никогда, — почти добродушно фыркнул маг. — Нашла дворянина и борца за чистоту породы.

— Но мое желание выйти за Миклоша тебе не нравится, — продолжила допытываться Магрит.

— Я этого не сказал.

— Конечно, ты же не говоришь невежливые вещи. Я просто это чувствую.

Наклз, вопреки ее ожиданиям, не поморщился и не стал смотреть на девушку, как на внезапно заговорившую табуретку.

— Хорошо, — довольно мирно согласился он, и снова взял письма. Пробежал глазами первое, вздохнул. — Мое мнение таково. Миклош — хороший человек. Но, будь я твоим отцом и имей я право тебе приказывать, я бы этот брак не разрешил.

— Потому что он виарец? — вскинулась Магрит.

— Магрит, ты кого подозреваешь в национализме? Рэдца с калладским паспортом? — все еще вполне доброжелательно отшутился Наклз, а потом резко посерьезнел. — Нет, Магрит, потому что он солдат.

— С каких пор защищать родину перестало быть самым почетным занятием?

— О почетных занятиях я бы поговорил после того, как закончится эта война.

— Это локальный конфликт!

— Ты что, начала читать либеральную прессу? Выкинь эту дурь из головы, Магрит. В Виарэ идет самая настоящая война, дальше запылает Рэда, а потом — все остальное. Нравится тебе это или нет, пока все это не закончится и Миклош не явится сюда, живым и хотя бы относительно здоровым, он может мне никаких поклонов не передавать. Если тебя волнует мое мнение — а оно тебя волнует, потому что ты имела полное право его не спрашивать — я против, так и знай.

— Ну и за кого мне выходить? За банкира? — Магрит не хотела кричать, но почему-то все же начала.

Вот тут маг уже поморщился, но говорил все еще очень ровно:

— Да, можно за банкира. За торговца. За мойщика паровозов, за художника, за драматурга, за кого угодно — только не за военного в ситуации, близкой к войне. Станешь сперва соломенной вдовой, а потом просто вдовой. В твои годы это не лучший выбор…

— Ты-то что знаешь про армию и войну?

Наклз скрестил руки на груди и недобро сверкнул глазами:

— Все же несколько больше, чем ты.

— Можно подумать, ты состоял в армии!

— В какой армии, Магрит? В небесном воинстве с начищенными кирасами, которое на белых конях несется через поля и спасает невинных людей, попутно отправляя в ад злых недругов и никогда при этом не ошибаясь? Не состоял. Когда в следующий раз представишь себе армию и войну как совокупность красивых мундиров и красивых поступков, напомни мне, я попрошу Сольвейг показать тебе пару фотографий. Мне кажется, за крылатым воинством ты не видишь обозов, лазаретов, шлюх, тифа и братских могил!

— Ты-то откуда можешь это знать?

— Магрит, девочка, очнись. Я восемь лет таскался за калладским полком не хуже маркитантки, пока не получил увольнение по профессиональной пенсии, а до этого еще лет шесть — за имперским. Медалей мне, конечно, не досталось, но кое-какие знания об этом богоданном ремесле — защите родины — у меня есть. Так вот, твой Миклош, может, и защищает родину, но, если он нормальный человек, надолго его не хватит. Он или дезертирует, или сопьется, или застрелится.

— Но ведь это не продлится долго! Там локальный конфликт, я читала…

Наклз устало потер виски и вздохнул.

— Никогда не думал, что это скажу, но лучше б ты дамские романы читала. Они тоже формируют иллюзии, но не такие опасные. Это будет долгая война, Магрит, долгая и страшная. Страшная не столько для Виарэ даже, сколько для нас с тобой.

— Но они всю жизнь воют с горцами, Миклош говорит, это нормально.

— Нормально. А вот внезапно осмелевшая Эсса, пытающаяся оттяпать себе кусок северной Виарэ — это ненормально. Взыгравшая у Эфэла храбрость тоже лично меня пугает. Они, заметь, уже несколько месяцев стоят на границе с Западной Рэдой, провернули несколько провокаций. Виарэ бьют с двух сторон. Эсса не такой уж страшный противник, скорее страшно то, что он перестал бояться Кэлдира под боком. Видимо, Кэлдир на себя возьмет Эйнальд, тоже внезапно ставший очень отважным. Меня, как человека, живущего в Каллад все это волновало бы мало, но есть одно «но». Хлеб, Магрит. Виарэ и Рэда кормят Каллад, в Виарэ мы сейчас послать большие силы не можем, потому что неспокойно в Рэде, да и… да и много где еще. Нас фактически привязали к границам и, прямо скажем, земля скоро запылает у нашей армии под ногами. Потому что виарские поставки хлеба по понятным причинам сорвутся, уж поверь, наймиты Аэрдис сделают для этого все, а в Рэде в этом году и так взошло мало. Этим можно худо-бедно накормить или всю Рэду, или половину Каллад, учитывая, что что-то нам удалось сохранить с прошлого года. И, зная калладцев, из Рэды все выгребут подчистую. Я бы не стал их за это осуждать, кстати, будь я калладцем — сделал бы то же самое. И вот тут Каллад, может, и не сдохнет с голоду, но Рэда полыхнет. Голодный бунт, Магрит, это тебе не пошлая политическая программка на стене и не вчерашний двоечник с пустой башкой и взрывчаткой в кармане. Это очень страшно и это серьезно. Остатки белокрылых из Рэды вышибли именно в год, когда не взошли ни пшеница, ни рожь. Я это очень хорошо помню, потому что мы летом хлебали суп из крапивы и еще какие-то размоченные травки — редкая свинья станет жрать такую дрянь — а зимой вымерла половина деревни. Ударили жуткие морозы, птицы мертвыми падали с неба, я бы не поверил, что в мире может быть такая стужа, если бы я там не был сам. Только убийственно холодная зима и спасла нас от эпидемии, надо думать. Собаки таскали по улицам человеческие кости, я не шучу. Это самое страшное время на моей памяти, а мне, уж поверь, есть, с чем сравнивать. Весной пришли калладцы. Вышибли остатки имперских наймитов — местное дворянство продалось Аэрдис оптом и в розницу, как потом, впрочем, продалось кесарии. Правду сказать, Каллад просто успел вмешаться вовремя и поучаствовать в деле «освобождения». Озверевший народ освободил бы себя сам, причем довольно быстро. Дворянские усадьбы заполыхали уже в марте, калладцы пришли в первых числах апреля, и не допустили установления в сопредельном государстве всяческих демократий и республик, что, с их точки зрения, было очень правильно.

— А с твоей?

— С моей тоже, Магрит. Я не думаю, что большинство должно решать. Мнение большинства часто бывает нормой, но редко бывает правдой. Увидишь пару погромов или хорошо организованных акций гнева трудящихся — поймешь, о чем я говорю. Но тут речь даже не о революциях и республиках, а о тебе и твоем военном друге. Если ты от него не беременна, лучше с замужеством повременить. Впрочем, стоит повременить в любом случае.

Магрит почувствовала, что заливается краской. В двадцать пять лет начинать оправдываться казалось очень глупо. В отряде, где она партизанила, конечно, царили довольно свободные нравы — если сравнить со светскими гостиными — но ее взгляды все же не были настолько широки, чтобы обсуждать подобные вещи с кем-то, кроме матери.

— Я… я не, — только и пробормотала она.

— Ну хоть на это у твоего Миклоша ума хватило. В общем, Магрит, уясни одну вещь. Боевой крест, полученный твоим, скажем так, другом, это солдатская награда за мужество. На игрушечных войнах — вроде «Каллад обороняется от рэдской агрессии» — награды чаще достаются офицерам. Крест, выданный солдату — это уже серьезно. Вряд ли он взял на себя какую-то нешуточную грязь, так что, видимо, там идет настоящая, а не игрушечная война.

— И что же мне делать?

— Ждать. Ни один мужчина в здравом уме не скажет спасибо женщине, которая проберется за ним на фронт. Так что о маскарадах и счастливых встречах ты лучше позабудь.

— Ждать — и только?

— Если для тебя это так важно, я поговорю с Сольвейг. Может быть, сумею устроить тебя на ускоренные медицинские курсы. Скоро пригодится.

При последних словах Магрит отчего-то сделалось холодно.

— Скоро?

— Да. И я хочу, чтобы к этому моменту ты умела несколько больше, чем щипать паклю на бинты.

После этого разговора на душе у Магрит остался тяжелый осадок. Она полила шипящую Гниду, попробовала повышивать, бросила это занятие, и, в конце концов, накинув шаль, вышла на улицу. Было около восьми пополудни, и солнце, похожее на спелое яблоко, медленно скатывалось куда-то за дома, обжигая небо алым светом. Приметы указывали на наступление холодов. Магрит, стоя на крыльце и кутаясь в шаль, думала обо всем сразу и вместе с тем — ни о чем. Ее мысли довольно бессвязно носились между опасностями, грозящими Миклошу, и сумасшествием Наклза, а еще сумасшествием, в которое, по словам мага, летел весь мир.

По камням прогремели колеса. Экипаж остановился у самого дома Наклза, в нескольких шагах от Магрит. Девушка напряглась. Ей вспомнились доктора с морфием, визит которых маг не исключал и которым в жесткой форме запретил оказывать сопротивление. Она отступила к дверям, на две ступени вверх, и застыла. Конечно, защитник из нее был смешной, но другой у Наклза вряд ли бы нашелся с тех пор, как арестовали Дэмонру.

«Он знает, что они приедут. Он выйдет через черный ход», — подумала Магрит, с ужасом ожидая, как откроется дверь экипажа. Глухие шторы на окнах не добавляли ей хороших предчувствий. «Какая я дура. Надо было отработать для него какой-нибудь условный стук». Мысль, как Магрит сама понимала, вполне наивная. Наклз недвусмысленно дал понять, что бегать ни от кого не намерен.

Когда дверца открылась, Магрит невольно ахнула. На тротуар вышла женщина, при взгляде на которую рэдка впервые в жизни осознала смысл выражения «ослепительная красота». Разница между незнакомкой и любой другой горожанкой настолько бросалась в глаза, что Магрит даже в голову не пришло ей позавидовать. Это было бы так же бессмысленно, как зависть одуванчика к лилии. Просто природа рождала таких красавиц не в каждом поколении, и всем их современницам, увы, оставалось только примириться.

Женщина, грациозно придержав юбку, шагнула к крыльцу и посмотрела на Магрит снизу вверх. Рэдка оторопело глядела в совершенно золотые глаза и молчала. Ветер слегка шевелил темные кудри незнакомки, выбившиеся из-под аккуратной шляпки, и мех на ее накидке.

— Мадмуазель Тальбер? — после паузы мягко вопросила красавица.

— Да. То есть добрый вечер. Я чем-то могу вам помочь, госпожа…

— Карвэн. Но вы можете звать меня Эйрани, как родственница моего близкого друга.

Магрит не интересовалась светскими сплетнями и имя ей ничего не сказало. Она только нюхом почуяла, что не бывает у таких женщин близких друзей.

— Магрит. Очень приятно.

Пока рэдка соображала, как бы поделикатнее освободить проход и стоит ли вообще пропускать эту женщину внутрь, дверь за ее спиной открылась. Наклз, вышедший на крыльцо, то ли не удивился, то ли хорошо сделал вид, что не удивлен. Он поприветствовал красавицу легким — чтобы не сказать небрежным — поклоном.

— Неожиданная встреча.

«Если это будет все, что он ей скажет, он точно не человек», — мимоходом подумала Магрит. Эйрани Карвэн, однако, нисколько не смутилась таким приемом и улыбнулась:

— Мне казалось, вы от меня всего можете ожидать. Я так старалась дать вам это понять.

— Всего — в разумных пределах, — холодновато заметил Наклз. Видимо, в обществе красавицы ему было не совсем уютно. — Может быть, зайдете?

— С удовольствием. Ненавижу закаты. Превращают людей в призраков, — улыбнулась она и, изящно поддержав юбки, поднялась по ступенькам и вошла в распахнутую Наклзом дверь. Магрит скользнула следом.

В доме рэдка ожидала, что Наклз попросит ее немедленно пойти наверх, но маг ничего подобного не сделал. Вместо этого он обернулся к Эйрани и скрестил руки на груди. Магрит знала Наклза достаточно давно, чтобы даже не заметить, а скорее почуять, что маг напряжен или напуган.

— Вам не стоит предлагать мне чай и изображать гостеприимство, — вполне по-деловому сказала Эйрани, едва оказалась в коридоре за закрытой дверью.

— Вы вообще понимаете, что творите?

— Да. Я приехала к любовнику. Потом поцелуете меня на фоне окна. Уж, пожалуйста, с некоторой несвойственной вам экспрессией и не в щечку.

— Вы сумасшедшая.

— Наклз, боги мои, от кого я это слышу?

— И ваш, как бы это помягче сказать, покровитель, поверит, что вы приехали ко мне за поцелуем?

— Наклз, он поверит, что я приехала к вам за короной для него и для себя.

— А его добрый друг Рэссэ приставил к вам полдюжины шпиков?

— Возможно. С каких пор вас беспокоят мелочи? Я пришла за другим. Вот, держите, — женщина извлекла из складок юбки смятый листок и протянула магу. Тот быстро пробежал его глазами. Даже в полутемном коридоре Магрит заметила, что он побледнел, как полотно.

— Приговорена к смерти через расстрел. Приказом регента расстрел будет заменен двадцатью годами каторги.

Магрит услышала, как Наклз резко выдохнул, словно его ударили.

— Все уже подписано?

— Да. Эйвон Сайрус в ярости. На нее уже практически повесили заговор в пользу мирового зла и имперской разведки, как пришли показания внука Вортигрена. Получилось некрасиво. Превышение полномочий — это уже не так хорошо смотрится, как расчетливая бойня над гражданским населением, устроенная с целью опорочить кесарскую власть, да и превышение стало весьма сомнительным. В общем, догадайся она покаяться, все могло бы пройти совсем хорошо, но она же истинная нордэна. Думаю, им не понравилось, когда она заявила, что у некоторых генералов вместо голов, скажем так, другие места, а отправлять отвоевывать рудники следовало тех, кто потом собирался их разрабатывать. Я лично не слышала, но, говорят, она и по братской любви с Рэдой хорошо проехалась. Не буду уточнять при мадмуазель Тальбер, что именно она посоветовала им поучиться любить вместо Рэды, но звучало это, надо думать, очень обидно…

— Они что-то сказали про ленту?

— Какую ленту? Нет. Не слышала. Но меня там не было. Впрочем, сомневаюсь. В любом случае, все закончилось очень смешно и грустно одновременно. Знаете, Наклз, за что приговорили вашу подругу?

— Могу назвать десяток причин на выбор.

— Не угадаете ни за что.

— Она продала Каллад белокрылым Заступникам, а полковой провиант — рэдским спекулянтам?

— Попытка хорошая, но — нет. Срочно нашлось аж два свидетеля, утверждавших, что она дралась на дуэли с неким капитаном, фамилию запамятовала. Дуэль в военное время — это смерть, Наклз.

— А она дралась?

— Она сказала, что таких свиней без дуэлей резать надо. Боюсь, это звучало не в ее пользу. Вообще по рассказу очевидца у меня сложилось впечатление, что она сделала все, чтобы ее не сослали, а расстреляли. Но тут, по счастью, вмешалось привидение, которое очень рассчитывает короноваться при малолетнем племяннике. Сами понимаете, дети в таких случаях весьма редко доживают до зрелых лет…

— Понимаю. Привидение уже прибрало к рукам Вету?

— Едва ли. В Вету берут почти исключительно семейных, вы же знаете, Наклз. Их держит за горло Винтергольд. Он Рэссэ к ним на выстрел не подпустит.

— Что ж. Охранка в коем-то веке оправдывает свое название. Это хорошо. Так, значит, Дэмонру отправят на восток?

— Нет, тайгу оставят птицам другого полета. Ее отправят на северо-восток. Почти к Пределу Зигерлинды. Неподалеку — разумеется, в калладском понимании этих слов, то есть в полутора сутках езды — от станции Снежная есть лесоповал. Восхитительные условия для жизни, чистейший воздух, бодрящий мороз. Больше пяти лет там никто пока не протянул. Это то, что мне удалось выяснить.

— Благодарю вас.

— Не спешите, это еще не все. Скорее всего, Сайрус заплатит за то, чтобы она до Снежной даже не доехала. Что может быть более естественным, чем ангина? Ее собираются убить. Удовлетворите мое любопытство, Наклз, ответьте: что такого Дэмонра знает? И, если уж она такое знает, почему она молчит и не торгуется?

— Потому что у нордэн торговля — презренное ремесло. Спросите покровителя, что она знает и что знает он.

— Ни в коем случае. Все мои покровители поумнее должны быть уверены, что меня интересуют только их капиталы, а поглупее — их бесчисленные достоинства. Я никогда прямо не лезу в политику, считайте это профессиональным принципом. В любом случае, на поезд ее посадят, как только сформируется партия преступников. Скорее всего, это произойдет к концу следующей недели. Полгода гнать их пешком вдоль шпал и все это время кормить сочли нерациональным.

— Куда идет поезд?

— До порта Буревестник. Там будут вагоны с заключенными, их разгрузят на Белом озере и Снежной. Где ее удобнее убивать — до Снежной или после, решайте сами, здесь я не советчица. Номер поезда — Б24-71, вагона — не знаю. Вот и все. Не буду спрашивать, довольны ли вы полученной информацией, но, надо думать, удовлетворены?

Наклз медленно кивнул.

— Этого ожидали?

— Совсем другого. Я думал, ее погонят на границу с Рэдой. Это уже неважно.

— Ее погонят туда, где Дэм-Вельде при надобности будет легче ее достать. Но это не нужно ни Сайрусу, ни, видимо, Рэссэ, поэтому она умрет в пути. Очень тихо и естественно.

Эйрани Карвэн, закончив, спокойно скрестила руки на груди и застыла. Видимо, ждала каких-то слов.

Наклз молчал долго, наверное, с минуту. За это время Магрит, чувствовавшая себя не в своей тарелке, уже было решила, что он разговаривает со своими призраками, но маг, наконец, обратился к гостье:

— В каком виде должна быть оформлена моя благодарность?

Красавица рассмеялась низким, грудным смехом. У нее это получалось не театрально, а как-то очень естественно и красиво.

— Вы бы могли уже запомнить, что я никогда не беру денег. Хотя, боюсь, поцелуем вы не отделаетесь.

— Я это понимаю. Поэтому и спрашиваю.

— Как договаривались. Ее жизнь — на мою жизнь. Я могу быть уверена, что найду защиту, придя в этот дом?

— Да.

— Что бы со мной ни случилось?

— Да.

— Даже если я сделаю что-то такое, что пойдет в разрез с вашими принципами?

— У меня нет принципов. Да.

— Наклз, скажите честно. Каков теперь риск, что я утону в реке?

— Нулевой, как и раньше, — ни мгновения не колеблясь, ответил маг. — Вы не утонете — вас утопят.

Магрит заметила, что Эйрани слегка передернуло. Красавица не то чтобы растеряла свою победительную манеру держаться, но как-то оторопела.

— Сколько? — глуховато спросила она.

— Подкатило к пятидесяти восьми, когда я смотрел в последний раз. Продолжает расти, если таков был ваш следующий вопрос.

— Это невозможно!

— При данных показателях, я бы даже сказал, что это вероятно.

Женщина с золотыми глазами вцепилась в воротник, как будто он ее душил. Она впервые выглядела напуганной.

— Что мне сделать? Боже мой… Что?

— Успокоиться и продолжить жить так, как жили. Я бывал в вашем доме и, если будет нужно, смогу попасть туда снова. Как только увидите, что в гостиной треснет зеркало — бросайте все и бегите сюда.

К чести Эйрани, она взяла себя в руки довольно быстро. Женщина медленно сняла меховую накидку и на ощупь нашарила ближайший крючок. Потом положила на тумбочку шляпку и перчатки. Снимать ботинки не стала и вполне по-хозяйски прошла вглубь коридора, простучав каблучками и слегка задев мага плечом.

— Не вздумайте зажигать свет и предлагать мне чай. Либо уж зажигайте его и целуйте меня на фоне окна, либо не зажигайте вообще. Мне нужно пробыть здесь еще как минимум час — я же пришла выпрашивать корону. За двадцать минут ни один профессионал с делом такой важности не управится.

Магрит услышала, как Наклз тихо рассмеялся. Не очень весело, но, похоже, от души.

— Не думал, что когда-нибудь вам это скажу, но вы бесовски великолепная женщина, госпожа Карвэн.

— А как же ритуальное «Где мои семнадцать лет?» — весело уточнила та, нашаривая рукой кресло.

— В мои семнадцать лет я не подошел бы к вам под угрозой расстрела на месте. Кстати, не то чтобы многое изменилось с тех пор.

— Я могу все же посчитать это комплиментом?

— С очень большой натяжкой. Присаживайтесь. Чай я вам как-нибудь и в темноте сделаю. Вы меня очень обяжете, если в то время, на которое я вас покину, вы не станете ликвидировать никаких пробелов в образовании моей племянницы. Магрит все еще считает, что короны наследуются, и, я надеюсь, остаток дней она проживет с этой мыслью.

Маг скрылся в кухне, но свет действительно зажигать не стал. Рэдка слышала только негромкое позвякивание посуды, да веселое бульканье воды в кипятильнике. Бросив осторожный взгляд на Эйрани, она заметила, что эта необыкновенная женщина, расположившись в кресле, тревожно оглядывается. Ее глаза поблескивали, как у охотящейся кошки. Правда, никаких сентенций на счет того, что здесь жутко, красавица так и не выдала. Они все же выпили чаю втроем, причем Эйрани умудрялась даже в такой обстановке поддержать разговор, который показался Магрит весьма светским и приятным. От них с Наклзом потребовалось минимум замечаний, а гнетущая тишина все-таки отступала. За этот час Магрит узнала о театре и его закулисной жизни больше, чем за все предыдущие годы на земле. Эйрани то ли являлась страстной почитательницей этого вида искусства, то ли просто сочла такую тему наиболее нейтральной. В конце беседы над ее историями, частично почерпнутыми из гримерок и кулуаров, стал посмеиваться даже нелюбопытный Наклз. Красавица, напоследок улыбнувшись Магрит и бросив выразительный взгляд на мага, покинула их дом около одиннадцати. Наклз, правда, зануда эдакий, проводил ее только до дверей.

— Это самая красивая женщина, которую я когда-либо видела, — припечатала Магрит, когда магзахлопнул дверь за уходящей гостьей. — Это твоя дама?

— Я бы этого не исключал, — кивнул Наклз. — Я о первом, естественно. Нет, это не моя дама и вообще ничья дама. Собственно, это даже не дама, если говорить строго.

— Мне кажется, она к тебе неравнодушна.

— Тебе кажется, — судя по всему, отвратительное настроение, в котором маг пребывал последние недели, несколько рассеялось. Но Магрит не знала, связать ли это с потрясающей женщиной или потрясающими новостями, которые она принесла. Наклз, в любом случае, выглядел вполне довольным жизнью, когда мыл посуду.

— Она смотрела на тебя весь вечер.

— Она просто проверяла, на кого смотрю я, только и всего. Я тебе уже объяснял, как в наш век относятся к сказкам о дядях и племянницах.

— И все равно я думаю, ты ошибаешься.

— Было бы странно, если бы ты так не думала. За то, чтобы окружающие верили в ее искреннюю любовь, ей платят трех или даже четырехзначные суммы в калладских марках. Это сопоставимо с месячным доходом очень профессионального вероятностника, например.

Магрит не сразу поняла смысл высказывания, а потом уставилась на Наклза.

— Она… Да нет, быть не может!

— Пожалуй, оставлю тебя с твоей незамутненной картиной мира. Несомненно, эта порядочная дама пылает ко мне самой подлинной страстью. Вероятно, я покорил ее своим шикарным внешним видом и умением красиво ухаживать.

Магрит, увы, оставалось только признать правоту Наклза в этом вопросе. Внешний вид мага был на любителя — под определение «шикарный» он точно не попадал — а уж про умение красиво ухаживать и вовсе стоило промолчать. Наклз умел совершать хорошие поступки, но вот сопровождать их нормальными словами он точно не умел.

— Ты вообще когда-нибудь любил? — озадачилась она.

Наклз фыркнул и взялся за полотенце.

— Ага. До сих пор душу готов продать за сахар и апельсины. И еще яблочные леденцы.

— Ты понял, о чем я!

— Нет, потому что понятия не имею, что ты вкладываешь в этот вопрос.

— Ну вот как я Миклоша.

— Магрит, клянусь чем хочешь, в драгунов я не влюблялся никогда.

— Ты просто ужасный человек!

— Ага, сущий кошмар. Будь любезна, помоги мне расставить чашки.

Магрит молча выполнила просьбу. Когда на кухне был наведен идеальный порядок, она достала из кармана карамельку, развернула и бросила Гниде. Та проворно поймала сладость еще в полете и снова легла на землю, свернувшись в горшке, как кошка.

— Мне кажется, она добреет с возрастом.

— А ты подставь ей пальцы — быстро избавишься от иллюзий, — предложил маг.

— Сто лет не видела тебя в таком хорошем настроении. Ты точно в нее влюблен.

— В мухоловку? Магрит, что за сумасшедшие инсинуации…

— В Эйрани.

Наклз вскинул руку, словно загораживаясь от таких грязных обвинений.

— Магрит, ты меня, конечно, прости, но любить даму полусвета — это как есть из общей посуды. Я уже не в том возрасте, когда думают, что лечиться по венерической части — почетное бремя настоящего мужчины.

— Ее поклонники с тобой, наверное, не согласятся. Я про «посуду»!

— Да я с ее поклонниками как-то и не думал спорить, равно как и толкаться, гм, локтями у кормушки…

— Наклз, ты ужасен — это раз, и я не могу понять, чему ты так радуешься — это два. Что случилось?

Маг бросил на Магрит удивленный взгляд.

— Разве не очевидно?

— Дэмонру же хотят убить, тебе придется как-то снимать ее с поезда, там охрана. Это почти нереально!

— Потрясающе. То есть ты веришь в искреннюю любовь содержанок, но при этом не веришь, что можно выкрасть заключенного из поезда. Магрит, беру свои слова про дамские романы назад, переходи на детские сказки. К тому же, ты прослушала ключевой пункт.

— Неужели? — обиженно поджала губы Магрит. Наклз даже в хорошем настроении в плане характера сильно лучше не становился.

— Да. Главное, что Эйрани назвала срок. Две недели максимум.

Магрит инстинктивно не понравилась эта фраза. Она метнула на мага быстрый взгляд. Тот с совершенно мирным видом поглаживал Гниду по листу, а мухоловка терлась о его рукав как ласковая кошка. Рэдке такая дерзость и не снилась.

— А что будет потом?

— А что, будет какое-то «потом»?

— Мне не нравится, когда ты так говоришь!

Все миролюбие с лица Наклза как ластиком стерли.

— Магрит, не хочу тебя расстроить, но я сумасшедший и нормальнее со временем не становлюсь. Впрочем, если я верно помню, что тебе нравится или не нравится, меня не особенно волновало и раньше. Теперь, честно скажу, твои пожелания и вовсе беспокоят меня куда меньше, чем тварь, третью неделю сидящая за этим самым столом, или ведьма, скребущаяся из подвала моей спальни, которого, бесы дери, не существует! Подобные вещи, знаешь ли, несколько осложняют жизнь. Так что — да, я бы предпочел, чтобы «потом» не наступило. Я устал. Довольна?

Магрит тряхануло. Нет, довольна она не была. Ее как ударило. Она же видела, что он косится на один из стульев, но ни разу не спросила. Дура бессердечная.

— Тебе страшно, Наклз?

— Мне тошно. И от твоего перепуганного лица — в том числе.

— За каким стулом сидит эээ… лишний? Давай я его уберу? Я заколочу подвал…

— Несуществующий, Магрит?

— Но…

— Вся эта муть сидит и скребется исключительно у меня в голове. Мое счастье, что я пока еще это помню, но такая благодать долго не продлится. Тут надо не подвалы заколачивать и не молиться, Магрит, да отпусти ты свою ладанку, при чем она здесь?!

— А что здесь тогда надо делать?!

— А что со всеми магами в итоге делают? — невинно полюбопытствовал Наклз.

— Но ты же прошел все тесты, — чуть не заплакала Магрит.

— А вот ты это ему скажи, — усмехнулся маг, кивнув в сторону гостиной. Магрит даже оборачиваться не хотелось. — Я приведу все дела в порядок, вытащу Дэмонру, отправлю ее в безопасное место и, если выживу, сдамся через две недели, Магрит. Это не обсуждается. Меня достала бесова благотворительность.

— Перед тем, как пойдешь сдаваться, меня тоже пристрели, ладно?! А то меня тоже достала твоя бесова благотворительность! — со слезами выкрикнула Магрит и помчалась наверх, на прощание от души саданув дверью кухни. Ей как никогда в жизни хотелось ударить Наклза, но мага достаточно терроризировали его призраки, чтобы им помогать.

Заснула она гораздо позже полуночи, слушая, как в другом конце коридора старательно стучит молоток.

5

Прокручивая в голове странный разговор с полковником Ингихильд, Витольд Маэрлинг все больше и больше склонялся к мысли, что эта очевидно напуганная до смерти, но не сдавшаяся женщина ему кого-то напоминает. Пока он возвращался домой из штаба, мысль вертелась в его сознании с навязчивостью шансонетки. Маэрлинг, давно выучивший, что родителей нельзя разочаровывать сверх положенного, перебрался из семейного особняка в отдельные аппартамены еще лет пять назад, и сегодня чуть ли не впервые об этом жалел, поскольку не мог сразу переговорить с отцом. Он, разумеется, ни на секунду не собирался выдавать тайны, доверенной ему дамой, но эта дама все же имела золотые погоны и, по-видимому, секрет ее носил вовсе не альковный характер.

«Она на кого-то безумно похожа».

Интуиция — а Маэрлинг привык своей интуиции доверять — подсказывала ему, что, как только он сумеет классифицировать Ингрейну Ингихильд, вспомнив, кого она ему так напоминает, он тут же уяснит себе серьезность проблемы.

Внешнее сходство с Кейси Ингегерд не представляло с собой ничего удивительного — это все же приходились тетей и племянницей — но больше ничего общего у них точно не было. Ингрейна походила на Кейси не больше, чем волчица на ласточку. Подчеркнутая аккуратность роднила ее с Зондэр, а любовь к шашкам и изредка пробивавшийся в речи казарменный лексикон — с Магдой. Но напоминала она кого-то другого.

Всех своих бывших и текущих любовниц Витольд вычеркнул из списка подозреваемых сразу — на его счастье, ему хватало ума никогда не влюбляться в нордэн; Зондэр Мондум он даже в мыслях не причислял к этому крайне своеобразному народу. Темперамент позволял Маэрлингу видеть неисчислимые достоинства почти в любой представительнице прекрасного пола, но шашни с признанными роковыми женщинами он все же считал более безопасными, чем романы с северянками. У роковых красавиц в духе Эйрани Карвэн, в конце концов, существовал хоть и обширный, но все же тривиальный арсенал средств — от нежных речей и слез до яда в вино — а вот нордэны отличались той мерой непредсказуемости, которая не «добавляла перчинки» в отношения, а превращала их в танцульки на минном поле. Отец, в ранней молодости помолвленный с девушкой из хорошего семейства с Архипелага, успел изучить данный вопрос достаточно хорошо, чтобы отсоветовать сыну ставить эксперименты в этой опасной области.

Наверное, Маэрлинг еще долго ломал бы голову над этим вопросом, если бы не догадался заглянуть в фотоальбом. Найти двух одинаковых и при этом бесконечно разных людей оказалось не слишком сложно. Ингрейна Ингихильд и Ингрейна Дэмонра. Покопавшись в памяти, Маэрлинг окончательно понял, что у двух мало похожих женщин одинаковое выражение глаз, манера улыбаться только губами и еще этот неподражаемый апломб, заставлявший нордэн быть большими калладцами, чем сами калладцы.

Если Ингрейна Ингихильд действительно походила на Ингрейну Дэмонру, дело было серьезное. Последняя начинала беспокоиться только тогда, когда прочие уже во всю читали отходные молитвы, спешно прощаясь с грешным миром. И да, альковную историю любой степени трагичности следовало исключить.

Прикинув, к кому в данной ситуации можно обратиться за советом, Маэрлинг почувствовал некоторое уныние. Отец, хоть и владел огромным объемом информации по множеству самых разнообразных предметов, от политики и экономики до того, в какой конкретной виарской провинции в этом году произрастет максимальное количество винограда или хлеба, все же мало что мог сказать о внутренней кухне Ломаной звезды. Для него это был просто полк — хоть и со славной полуторавековой историей — куда он сослал сына, чтобы тот по молодости не превратился в типичного паркетного гвардейца, поглощающего игристое и кокаин, а заодно понюхал пороху и растерял юношеский максимализм. (В общем и целом, план папаши удался неплохо, и Витольд, в семнадцать лет на отца смертельно обидевшийся, в настоящее время ни о чем не жалел). Зондэр Мондум, в силу должности знавшая об этой кухне хоть что-то, вряд ли стала бы помогать, прознай она, что дама в затруднительном положении — Ингрейна Ингихильд. К тому же, явись к ней Маэрлинг по частному делу, она, скорее всего, в очередной раз решила бы, что он пришел похитить ее добродетель, окатила бы ледяным взглядом и разделалась с разговором в десять минут. Хорошим вариантом казалась Магда Карвэн, но, при всех своих многочисленных достоинствах, в обычной жизни чудес логики она не демонстрировала и вообще не имела склонности искать врагов под носом — ей, видимо, вполне хватало имперцев, а также рэдцев, эфэлцев и всех прочих злобных тварей, обитающих за рекой Седой. В конце концов, Маэрлинг остановился на кандидатуре Эрвина Нордэнвейде. Свежими сплетнями из штабной курилки бывший лейтенант, конечно, не располагал, но в конкурсе на самый пессимистичный прогноз он легко взял бы первый приз, так что в поисках возможной опасности Витольд мог смело идти к Эрвину и положиться на его фантазию.

Пожалуй, если бы не просьба полковника Дэмонры, Витольд Маэрлинг не сошелся бы с Эрвином близко никогда в жизни. Бывший лейтенант вроде бы и не был прирожденным неудачником, но изо всех сил действовал так, чтобы им в итоге оказаться. Не пользовался подвернувшимися шансами, отказывался от протекций, забывал улыбаться не только сильным мира сего, но и барышням, а уж последнее точно являлось непростительным разгильдяйством, которое переменчивая фортуна вряд ли бы простила. Вот и теперь, вместо того, чтобы вернуться в гостеприимный Эйнальд на должность военного агента, пить по утрам кофе со сливками и изучать красоту местных девиц на ближайшей дистанции, Эрвин снял какую-то голубятню в районе Семи Ветров, которую по недомыслию счел мансардой, и жил там, давая уроки игры на пианино хозяйскому сыну. В общем, не знай Витольд наверняка, что Нордэнвейдэ в плане совокупности знаний в разы умнее него, счел бы того круглым дураком.

Окошко голубятни не светилось. Разумеется, существовал вероятность, что жилец вышел прогуляться и еще не успел вернуться, но Витольд на этот счет не заблуждался. В одиннадцать вечера Нордэнвейдэ, разумеется, уже спал сном праведника, что в его возрасте, конечно, делать стыдно. Витольд призадумался. С одной стороны, он мог постучаться с парадного. С другой стороны, дерево, раскинувшее ветви неподалеку, как по заказу, представляло собой отличный плацдарм для проникновения в мансарду. Оглядевшись и не обнаружив ни одного городового или просто прохожего в поле зрения, Витольд решил тряхнуть стариной и уже через минуту тихонько постучал в темное окошко. Постучал чисто из вежливости и нежелания получить пулю в лоб, потому что оно было распахнуто настежь.

— Эй, Эрвин…

— Маэрлинг? Витольд, какого беса? — донесся из черноты изумленный голос.

— Не тряси ладанкой, я не пропаду. Лучше отодвинь этот ящик, я не пролезу.

— Это комод.

— Тебя обманули. Это рухлядь, Эрвин.

— Странное ты выбрал время, чтобы обсудить мой интерьер, — фыркнул Нордэнвейде, но комод, перегораживающий часть окошка, все же подвинул. Маэрлинг ловко приземлился на пол. Все доски протяжно скрипнули разом.

— Беру свои слова назад: это не голубятня, это склеп!

— Витольд, не сочти меня невежей, но сейчас глухая ночь…

— Вечер в самом разгаре. И я пришел за дельным советом.

— Дельный совет до утра подождать не может? У хозяйки слух, как у кошки…

— Уверен, она взяла с тебя клятвенное обещание не водить девок. Про друзей и окна там, наверняка, не было ни слова, поэтому формально ты чист, аки голубь.

Эрвин, видимо, уставший припираться, только вздохнул и через несколько секунд чиркнул спичкой. Масляная лампа осветила скромное жилище, обстановку которого составляла кровать, письменный стол, кривой комод с крылатыми детками и связки книг в углу. И здоровенная серая крыса, глядящая на Маэрлинга с самой высокой стопки.

Витольд чуть обратно в окно не вылетел и схватился за пистолет.

Эрвин криво улыбнулся:

— Она прилагалась к жилью. Ну, почти. И она уже старая. Оставь животное в покое.

Маэрлинг понял, что секунды лишней здесь не останется.

— Эрвин, или ты немедленно собираешься, и мы идем в «Дыханье розы», или я начинаю здесь же петь неприличные куплеты и навек гублю твою репутацию. Что скажешь?

— Помимо того, что ты сумасшедший шантажист? — без энтузиазма поинтересовался Нордэнвейдэ, нашаривая на столе расческу. — Боюсь, ничего.

— Тогда собирайся и пошли.

* * *

Идти в «Дыханье розы» Эрвин, закостеневший в трезвости и добродетели, отказался наотрез. Витольд применил весь арсенал средств убеждения — от уговоров до прямых угроз — но никаких видимых успехов не добился. Его так и тянуло сообщить, что сдохнуть в обнимку с гробом Кейси было куда как более рационально, чем вот так жить после ее смерти, но Витольд понимал, что на это Эрвин может обидеться не на шутку. В итоге он уговорил последнего на поход в трактир с самыми симпатичными разносчицами, и на том успокоился.

Через полчаса Маэрлинг с удовольствием пил игристое, а Эрвин клевал носом над нетронутой тарелкой, начисто игнорируя Беату и Марту, похихикивающих неподалеку.

— Эрвин, у меня есть дело.

— Как удачно, что ты к нему, наконец, перешел.

— Я хочу исповедоваться.

Нордэнвейдэ даже глаза не поднял.

— Витольд, боюсь, таким объемом времени я не располагаю.

— Да ну?

— Я умру от старости раньше, чем ты расскажешь, как перешагнул порог двадцати лет.

— Занудство — грех. И, что еще хуже, грех неинтересный. Но ты угадал, речь пойдет о женщине.

— Вот уж неожиданность, — наконец, съязвил Эрвин, оторвавшись от созерцания столешницы. — В чем дело? Сразу говорю, я не буду помогать тебе похищать чью-нибудь дочку.

— У тебя прямолинейное воображение, друг мой. К тому же, ты явно злоупотреблял приключенческими романами в юности.

— Витольд, ты вломился в дом и вытащил меня из постели ночью. Если ты не хочешь, чтобы я сейчас злоупотребил вот этой кружкой и тебе дорог твой нос, не тяни уже.

С воинственно поднятой кружкой в руках и злостью во взгляде Эрвин, наконец, начал напоминать человека, а не собственную фотографию в траурной рамке, и это было хорошо. Витольд кратко пересказал ему содержание разговора с Ингрейной, не называя ту по имени и выкинув почти все, что касалось северной мифологии. Остаток вышел не очень длинный.

— Ты уверен, что за ней следят?

— Я бы сказал, за ней не просто следят, за ней шпионят до крайности нагло.

— Ты перехватил шпика?

— Нет, каналья ушел. Сам понимаешь, я не мог бегать по штабу с обнаженной шашкой и пистолетом наперевес, тряся каждую уборщицу на предмет, не проходил ли кто мимо.

— До того, что ее преследуют свои же, ты, надеюсь, уже умом дошел?

— Ну что ты! — всплеснул руками Витольд, едва не снеся бокал со стола. — Каждый день вижу в штабе полка имперских свиней, я был уверен, это их происки.

— А ты разуверься и головой подумай.

— Я слишком молод, чтобы разувериться, хотя в наш жестокий век…

— Витольд, ты путаешь меня с кем-то из своих девиц. Прекрати паясничать, я слезу не пущу. Ее преследует кто-то из своих. Кто-то, более влиятельный, чем она сама.

— Государя и Создателя следует исключить?

— Думаю, да. Последний вообще нечасто балует нас вниманием.

— В тебе заговорил рэдский святоша.

— А в тебе — калладская свинья. Хватит пить.

Витольд мысленно поздравил себя. Эрвин явно завелся до последней крайности, но хотя бы разговаривал, а не вспоминал Кейси или чем он там еще себя изводил.

— Что бы ты предпринял, если бы хотел ей помочь? «Приставить Магду» исключи, они друг друга не выносят.

— Чтоб за компанию с ней под раздачу и Магда попала? Конечно, нет. Я бы нанял хорошего вероятностника. Зачем подставлять кого-то под удар, когда можно просто избежать удара?

— Думаю, ты в курсе, что попытка втихую приставить мага к офицеру без его ведома — да и с ним тоже — преступление, за которое расстреливают? У них свои маги в штате.

Эрвин пожал плечами.

— Думаю, ты знаешь, где найти мага, которого не поймают. Я бывал в доме одного такого прошлой весной. И мы проезжали мимо совсем недавно, когда подвозили ту милую барышню с веснушками, которая не устроила истинных патриотов. У меня еще тогда мелькнула мысль, что это судьба.

Маэрлингу стало стыдно. Чтобы додуматься до такого очевидного решения, вовсе не следовало вытаскивать приятеля из постели и волочь его в кабак, но что сделано — то сделано.

— Решено. К нему и пойдем!

— Сейчас? — выразительно поморщился Эрвин. — Витольд, твоя склонность ночами вламываться в чужие дома начинает казаться мне странной. И эта барышня — Тальбер, кажется? — слишком славная, чтобы тебе нравиться. Так что дождись утра. Я бы на твоем месте также предварительно написал письмо с просьбой о встрече.

— Составишь мне компанию?

Эрвин дернул щекой.

— Нет.

— Почему?

— Потому что кто-то должен будет подобрать тебя и отвезти в больницу, если вы не договоритесь.

— Эрвин, ты зануда. Он поставил мне математику — он добрейшей души человек.

Черные глаза Эрвина тускло блеснули.

— Никогда не забывай, что Кейси Ингегерд тоже так думала.

6

День Наклза шел кувырком с самого утра. Впрочем, утра как такового у него не случилось — за всю ночь он ни разу не сомкнул глаза дольше, чем на четверть часа — мешал скрип из-под заколоченного люка в подпол. Подпола не существовало, и люка не существовало, и вообще на самом деле в спальне мага имелись только кое-как прибитые к полу крест-накрест доски, но проку от этих умных соображений оказалось немного. В довершение всего, люк перестал скрипеть там, где он находился раньше, и переместился к окну. Наклз встал и заколотил и его. Когда люк возник в третий раз — теперь на потолке, ровно над его подушкой, маг перестал сопротивляться и долго вглядывался в пульсирующую черноту, текущую вниз из квадратного отверстия, которого даже не было в этом мире. А потом за окном, наконец, забрезжил тусклый рассвет.

«Наклз, как ты?» — поинтересовалась эта невозможная рэдка с комплексом спасителя, когда он кое-как сполз в кухню, навернувшись с последних трех ступенек.

«Я провел отвратительную ночь. Я хотел застрелиться», — подумал Наклз и cмолчал. Он решительно не имел никакой охоты разговаривать, действовать и жить. К сожалению, впереди его ждала прогулка по улице и стадо баранов в аудитории. Даже три разных стада в трех разных аудиториях, если быть точным.

Когда стада, позвякивая бубенцами и блея, прошли мимо, а стрелки на часах подползли к половине пятого вечера, Наклз не от великого ума решил пройтись до кафедры. И, разумеется, тут же угодил в самое сердце философского диспута. Речь шла о том, как повлияло решение кесаря Эдельстерна, разрешившего детям разночинцев получать высшее образование, на порядок в институтах, и не отменит ли его светлость Эдельберт эту опаснейшую придурь. Разговор, конечно, велся при лаборантке Агнессе, которая, осознавая свое мещанское происхождение, жалобно краснела, забившись в угол. Стоило Наклзу войти, как в помещении повеяло холодком — видимо, неподкупные мужи и жены так и не простили ему визита бесподобной Эйрани. Маг, ограничившись общим поклоном, прошел к своему столу — строго говоря, это была крохотная тумбочка и стул, поскольку штатным преподавателем Наклз не являлся — оценил объем накопившейся работы, решил, что застрелиться будет проще и приятнее, но все же сел читать, чувствуя, как из окна безбожно сквозит. Как назло, первая же работа, попавшаяся ему под руку, оказалась почти точной копией дипломной Георга Виссэ, разве что написанной более цветистым языком и без всяких опасных предположений в последней главе. В довершение всего, автор могутного произведения был каким-то виконтом. Пока Наклз раздумывал, стоит ли ругаться с деканатом, если умник окажется сынком влиятельных людей, или сразу поставить низший проходной балл, Агнесса кошкой подошла к нему сбоку и протянула чашку чая, от которой шел пар.

Маг поблагодарил ее, постаравшись вложить в голос хоть сколько-нибудь тепла. Агнессу с ее потупленным взглядом и вечно трясущимися руками не то чтобы третировали как бессловесную тварь, но внимания ей уделяли не больше, чем синичке на ветке за окном, и Наклз, которому она чем-то напоминала его запертую в сумасшедшем доме сестру Ильзу, порой испытывал к ней смутное сочувствие. Не успел он взять чашку, как резко хлопнула входная дверь. Девушка испуганно дернулась, и добрая половина обжигающего чая оказалась на бумагах и у Наклза на коленях. Магу стоило большого труда не выругаться. Агнесса кинулась сбивчиво извиняться и снесла стопку бумаг на пол. Маг понял, что пора уходить, пока он не начал рычать на весь белый свет. Кое-как оттерев брюки в уборной, он направился домой, но не тут-то было. Неподалеку от академии какой-то лихач едва не сбил его, попутно окатив грязью. Остаток прогулки скрасил мелкий дождь, каким-то непостижимым образом затекающий за шиворот через шарф, и поездка в конке, где ему дважды весьма последовательно нахамили. Первую нахалку — разрисованную девицу, заявившую, что маг как-то не так на нее пялится — он еще стерпел, а вот второму — мятого вида субъекту в рабочей куртке с заплатками на локтях, обдавшему мага сильнейшим запахом перегара и потребовавшему подвинуться в крайне грубой форме — устроил сердечный припадок, как по учебнику. Мужчина даже за грудь не схватился, только глотнул воздух, как выброшенная на берег рыбешка, и, перегнувшись через невысокие перила, упал на мокрую брусчатку. В переполненном омнибусе никто, конечно, не обратил на это особенного внимания — ну упал пьяный и упал, бывает, городовой разберется. Маг даже голову не повернул вслед, только боковым зрением заметил, как бесформенная куча на брусчатке пару раз дернулась и замерла.

«Не сдохнет. Паразиты живучи», — безо всяких эмоций подумал Наклз. Он вот так впервые посреди бела дня почти убивал человека за неправильно подобранные слова и пинок под коленку, и ровным счетом ничего по этому поводу не ощущал. Наверное, работай где-нибудь поблизости вероятностник, все бы так просто не кончилось, но хоть в этом ему повезло. К родному порогу Наклз дошел к семи вечера, предварительно для пущей радости обнаружив, что у него из кармана пальто пропали деньги и отличная шоколадка, способная хоть как-то скрасить вечер.

Все пожелания мага сводились к тому, чтобы немедленно растянуться на любой горизонтальной поверхности и отключиться часов на десять и никого не убить. У Магрит и у той хватило ума оставить его в покое и не надоедать глупыми разговорами. Наклз, не поднимаясь наверх, рухнул в кресло и уже почти заснул, как в дверь позвонили.

Все визитеры, независимо от ранга и цели визита, сейчас могли дружно катиться к бесам — в этом маг отчет себе отдавал. Он крепче зажмурился и услышал, как Магрит семенит к дверям.

— Не открывай.

— Я в окно видела! Там…

— Магрит, даже если там стоит и машет крыльями Заступник, не открывай!

Звонок повторился. Потом еще раз. Потом колокольчик оборвался и упал — слушать звон Наклзу больше не хотелось. А затем посетитель, не слишком стесняясь, заколотил в дверь кулаком. Все это было совершенно бессмысленно, потому что маг заклинил замок тремя секундами ранее.

Магрит подергала ручку, пощелкала щеколдой, позвенела ключами и взмолилась:

— Наклз, пожалуйста, это тот молодой человек, который помогла тебя спаса… который вместе с Дэмонрой увозил тебя с Болотной той ночью. Вдруг он что-то про нее знает и пришел рассказать?

Наклз бы удивился значительно меньше, если бы Зондэр послала Маэрлинга за его головой, как когда-то пыталась отправить его самого за головой некоего средоточия мирового зла, нордэнской полковницы, тески Дэмонры.

— Бесы с тобой. Я открою сам, иди наверх, — распорядился маг, заставляя себя подняться из кресла. То ли мир вокруг шатало, то ли его скверно держали ноги. И голова, болевшая с самого утра, теперь готовилась взорваться под бодрый стук в дверь, отдававшийся в основании черепа.

— Добрый вечер, мессир Наклз. Пожалуйста, примите мои глубочайшие извинения за визит без предупреждения, — с порога сообщил Витольд Маэрлинг, широко улыбаясь. — Я случайно оборвал колокольчик, если позволите, я попрошу слуг…

— Добрый вечер, господин Маэрлинг, — пробормотал Наклз. Оторванный колокольчик, который Витольд вертел в руках, отчего-то заливался отчаянным звоном прямо в многострадальной голове мага. — Все в порядке, не беспокойтесь. Проходите.

Маэрлинг бодро протопал вглубь коридора, рассеяно повесил плащ, поискал глазами зеркало, бросил это гиблое занятие и обернулся к Наклзу. Маг уловил легкий запах вина.

Ну естественно, к такому монстру, как он, в трезвом виде могла ходить только Дэмонра, Кейси да эта отмороженная рэдка, что и требовалось доказать. Все остальные превентивно накачивались чем-нибудь успокаивающим.

Сверток, который Маэрлинг до этого держал под мышкой, перекочевал в руки Наклза. Маг вопросительно поднял бровь.

— Это взятка, — быстро пояснил Маэрлинг. — Булькающая. Как в прошлый раз. Вы меня еще раз простите, господин Наклз, я прекрасно понимаю, что не имею права обращаться к вам с какими-либо просьбами…

Песня звучала знакомо до такой степени, что слушать ее до конца магу не хотелось. Он кивнул Маэрлингу на кресло в гостиной и раскрыл сверток. Внутри, как не трудно догадаться, покоилась бутылка великолепного коньяка. Все точно так, как лет шесть назад, вот только повод, к гадалке не ходи, был гораздо более паскудным, чем несложившиеся отношения виконта с точными науками.

— Вы ведь не по поводу заваленной математики ко мне пришли? — поинтересовался маг, доставая бокалы. Руки у него тряслись, как у заправского пьяницы.

— Нет. Я еще раз прошу прощения…

— Господин Маэрлинг, вы уже трижды попросили прощения, но я так и не взял в толк цель визита. Сегодня у меня выдался просто до крайности тяжелый день, поэтому я буду очень признателен, если вы перейдете к сути дела. Промежуточные тонны вежливого вранья я воображу самостоятельно, у меня большой опыт.

Резковатый тон сделал свое дело. От нарочито расслабленной позы Маэрлинга не осталось и следа. Витольд подобрался и метнул на Наклза быстрый изучающий взгляд.

— Честное слово, если бы я мог зайти в другое время — зашел бы.

— А если бы могли — вообще бы не заходили, — кивнул Наклз, присаживаясь напротив.

— Да, — честно сказал Маэрлинг. — Не сочтите за грубость. Думаю, не мне вам рассказывать, что иногда приходится делать вещи, делать которые не хочется.

— Определенно.

— Я пришел попросить вас о помощи. Очень предсказуемо, правда?

— Убийственно. Если у леди Мондум есть ко мне какие-то просьбы и пожелания, она может передать их сама.

Маэрлинг дернулся.

— Госпожа Мондум здесь совершенно ни при чем.

Наклз кисло улыбнулся.

— Ну разумеется. А я не занимаюсь частной практикой.

— Послушайте меня, я не знаю, что у вас там произошло с леди Мондум…

— Сильно сомневаюсь, чтобы она не озвучила своей версии. И, готов спорить, она не блещет оригинальностью.

Маэрлинг вспыхнул и подался вперед:

— Мессир Наклз, прошу вас, речь идет о жизни человека!

— Мессир Маэрлинг, из того, что я не занимаюсь заказными убийствами, еще не следует, что я кинусь спасать первого встречного, на кого мне укажут пальцем, — процедил маг, отодвигаясь.

— Готов спорить, у вас первое просят чаще, чем второе! — Маэрлинг явно начал выходить из себя.

— Да. Но вот уж это не к моей морали вопрос. Если человеку грозит опасность, идите к жандармам. Они работают сносно.

— Послушайте, Наклз. Я не могу пойти к жандармам. Опасность грозит женщине, нордэне из полка.

— А госпожа Мондум неплохо вас подготовила. Бьете по самым слабым местам, спасибо хоть слезу не пускаете. Женщина, нордэна, Ломаная Звезда… Может, ее еще Ингрейна зовут, нет? Вышло бы сильно.

— Именно так ее, представьте себе, и зовут, — прошипел Маэрлинг.

Наклз поднялся.

— Выметайтесь немедленно.

Маэрлинг стремительно вскочил.

Доппельгангер, все это время бесстрастно наблюдавший за беседой из третьего кресла, остался сидеть. Даже потянулся к коньячной бутылке, подмигнув Наклзу, как сообщнику.

«Вот сейчас прольется кровь», — одними губами произнес он и сделал жест, словно чокается невидимым бокалом.

— Какая жалость, что, когда надо было спасать вас, полковник Дэмонра не догадалась пойти к жандармам! Они же сносно работают.

Наклз отшатнулся, прекрасно осознавая, что, если Витольд сейчас же не закроет свой поганый рот, ни за какие последствия он не отвечает. А Маэрлинг все ухмылялся:

— Ну что ж, с Дэмонрой все ясно, она в тюрьме и скоро будет на каторге. А Кейси вы на тот свет отправили сообразно с тем же самым принципом? Ну, что не бегаете по частным заказам? И, кстати, не просветите, чем же тогда с вами расплачивался канцлер, когда вы на него все-таки работали? А правда, что в Цет…

Наклз очень четко сфокусировал взгляд на перекошенном лице Витольда Маэрлинга. А потом начал медленно его стирать. По серой Мгле поплыли серые же сгустки, которые в реальном мире, конечно, оказались празднично-алыми.

* * *

Магрит никогда не относила себя к любителям подслушивать под дверьми, хоть и была дочкой горничной, унаследовавшей от матери воистину кошачье любопытство. Но на сей раз она позволила себе немножко пошпионить из вполне объективных соображений — Наклз находился в очень плохом состоянии и ему могла понадобиться помощь. Успокаивая себя этой мыслью, рэдка прокралась к лестнице и замерла в тени, так, чтобы маг и его гость не могли видеть ее из-за угла.

Поначалу все шло плохо, но предсказуемо: золотоволосый принц пришел мага на что-то уговаривать, а Наклз с его воистину ослиным упрямством втемяшил себе в голову, что принца прислала Зондэр. Принц отбрыкивался, более-менее вежливо, пытаясь донести до Наклза, что опасность угрожает ни в чем неповинной женщине, маг же пропускал его слова мимо ушей и зачем-то пытался приплести Зондэр Мондум с ее кознями. А вот дальше случилась катастрофа. «Опасность грозит женщине, нордэне из полка. Ее зовут Ингрейна», — сказал Маэрлинг, и началось.

Магрит знала, что есть в мире такие хитрые шкатулки, которые открывает только определенная комбинация цифр. Наверное, с человеческим разумом было что-то подобное, и какие-то слова и понятия действовали так же, как секретный код на закрытую шкатулку. И, наверное, в случае с человеком, чей рассудок уже поврежден, все это выглядело особенно плохо.

Витольд тоже что-то почувствовал, потому что быстро встал и мягко проговорил: «Наклз, извините, я думаю, мне лучше уйти. Я напишу вам. Простите».

— Выметайтесь немедленно! — не своим голосом прорычал маг. У Магрит аж волосы дыбом встали. Она выглянула из укрытия и почувствовала тошноту.

Гостиная по сравнению с лестницей была хорошо освещена, поэтому рэдка очень ясно видела, как Маэрлинг отступает спиной вперед в сторону коридора, а Наклз, напротив, идет на него.

— Наклз, очнитесь! — еще проговорил Маэрлинг, а потом закашлялся. У него изо рта вывалился сгусток крови. Принц замер, словно прирос к полу. Маг начал плавно вскидывать руку. По комнате прошла рябь, как по воде. Магрит заорала и бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

Дальше все произошло совсем быстро.

Принц рухнул на пол, как марионетка, которой обрезали все веревки разом, и прижал к лицу ладони. Между пальцев у него струились веселые красные ручейки.

Магрит влетела в Наклза и сбила его с ног. Оба упали и заскользили по ковру.

— Мразь, — выдохнул маг и оттолкнул Магрит. У рэдки аж дыхание перехватило, такой удар ей пришелся в грудь, но она все равно вцепилась в Наклза, как бес в грешника, и попыталась прижать его к себе.

— Наклз, тихо, тихо, это я, все хорошо!

Маг рванулся еще раз, но уже не так яростно. Магрит схватила его голову и притиснула к груди, так чтобы Наклз не видел ничего, в том числе почти уползающего из комнаты Маэрлинга. Из-под золотистых локонов принца лилась кровь, и он жутко кашлял, как будто захлебывался.

— Тихо, Наклз, тихо, все, — рэдка баюкала мага как маленького, изо всех сил стараясь не стучать зубами. Ей казалось, что за эти несколько секунд она постарела на несколько лет. И еще Магрит гадала, привиделось ей или нет, что вокруг мага только что сгустилось какое-то сероватое даже не свечение, а просто муть. — Все хорошо, тебя никто не тронет.

Наклз затрясся. Магрит уже давно не могла отличить, когда он плачет и когда — смеется, так что вцепилась в мага еще крепче и зажмурилась, вознося молитвы всем рэдским святым. Ну не могло быть так, чтобы на сотни святых и Заступников в мире не нашлось хотя бы одного, который помог бы Наклзу. Он же был такой добрый, пока понимал, что творит, не могли же все разом их оставить.

— Пусти меня, Маргери, — пробормотал маг минут через пять. — Я хочу дышать, девочка, пусти.

Магрит быстро разжала ноющие от напряжения руки.

Наклз отстранился и сел на корточки в паре метров от нее. Оглядел комнату. Задержал взгляд на луже крови, смазанной в сторону входной двери. Поморщился.

— Он живой, он ушел, — поспешила успокоить мага рэдка, сама далеко не столь уверенная в благополучном исходе дела. Но входная дверь точно хлопала. — Все в порядке.

— Все в порядке у тех, кого такой порядок устраивает, — скривился Наклз, и Магрит засомневалась, что ответ предназначался ей. Хотя смотрел он вроде бы на нее.

— Слушай, — мягко и, как ей казалось, убедительно, начала Магрит. — Все хорошо. Пойдем спать. Я замою утром, пойдем. Ну же.

Магрит пододвинулась, протянула руку и коснулась плеча мага. Потормошила его.

— Наклз, ну пойдем, а? Тебе тяжело, конечно, я знаю, но утром будет лучше. Я чаю заварю, пойдем…

— Что, прости?

— Я говорю, я все понимаю… — начала Магрит. Договорить она не успела, потому что полученная затрещина опрокинула ее на спину. Рот тут же наполнился соленой кровью.

— Все, значит, понимаешь? — медленно и вроде бы спокойно поинтересовался маг, встряхнув запястье. — Надо же, какая умница.

Магрит перекатилась на живот и встала на четвереньки. Из такой позы было удобнее вскакивать на ноги и удирать.

Девушка провела языком по зубам и поняла, что кусочек ей скололо. Боль пока не накатила, видимо, из-за сильного испуга.

Наклз все еще мерил ее усталым презрительным взглядом.

— Если бы ты хоть что-то понимала, ты бы уже мчалась за врачами.

Магрит медленно, как во сне, покачала головой. Она не то чтобы не соглашалась с Наклзом, скорее не могла поверить, что ее вот так запросто ударил в лицо человек, которого она любит как родного.

— Дура.

Вот уж здесь маг попал в точку. По подбородку текла кровь. Магрит колотило.

Маг покопался в кармане домашнего пиджака и швырнул что-то ей под ноги. Девушка увидела, как хищно блеснул черный ствол револьвера. Модель Асвейд, совсем крохотный.

— Снимай с предохранителя. Снимай, я сказал.

Губы не слушались, поэтому Магрит только дернула подбородком.

— Как знаешь.

Вот теперь рэдка никак не могла ошибаться. То ли мир вокруг Наклза становился тусклее и Мгла текла в гостиную, то ли в серый ад, полный призраков, проваливался сам маг, но что-то, определенно, происходило. В воздухе повеяло холодом, не стылым могильным, а таким, какой бывает на открытом поле в лютый мороз.

Маг снова поднял руку и сделал хватательное движение, а потом стал неторопливо сжимать пальцы.

Магрит поняла, что не может дышать. Совсем. Из легких как будто выдавливали кислород.

— Там шесть патронов, нам хватит. Давай.

Рэдка схватила пистолет.

— Умница. Сними с предохранителя. Братец не мог тебя не научить. Хорошо. Стреляй.

Магрит, наконец, почувствовала, что может хоть немного дышать. Жадно втянула воздух. На глазах у нее выступили слезы, поэтому лицо Наклза она видела только как бледное пятно на темном фоне. Но промазать с такого расстояния все равно не получилось бы.

— Давай уже!

— Нет, — сипло пробормотала она. — Не буду. Слышишь, Наклз, я так не играю! Это уже все, это край!

Маг удовлетворенно хмыкнул:

— Ну я рад, если это край. Тогда я говорю тебе: «Прыгай!»

«Прыгай. Прыгай. Прыгай!» Как будто кричали сами стены и пронизанный серыми нитями воздух между ними.

«Мама, мамочка, это же самый край…», — Магрит беспомощно смотрела на оружие в своих руках и бледное в темноте пятно как раз за мушкой. «Если край есть, то это край…»

— Прыгай! Тебя этому не могли не научить.

В отряде, где Магрит кашеварила, красивые девицы с высшим образованием много раз обсуждали вопрос, что же легче — умереть самому или убить другого, попутно не забывая строить глазки Кассиану. Все эти домощенные валькирии, конечно, после нужного количества вздохов, сходились на том, что уж лучше все-таки убить, поскольку защита своей жизни — самая естественная вещь на свете, и вообще революцию в белых перчатках не делают, да-да, мессир Кассиан, нам понятно, что наша миссия навсегда вычеркнет нас из числа так называемых «нормальных» людей… И все в таком духе. Магрит всегда слушала этот бред в пол-уха, потому что знала, что никому из этих девочек не придется ни стрелять в других, ни давать выстрелить в себя.

Сейчас вопрос о том, быть ей убитой или убить самой, встал перед Магрит впервые в жизни, и она поняла, что совершенно не может сопоставить в голове обе перспективы и выбрать лучшую. Дело было даже не в том, что лучшей среди них не имелось. Ужас был в том, что и ее, и Наклза рожали мамы, и совсем не для того, чтобы они безо всякой цели перебили друг друга здесь и сейчас.

— Прыгай, — с нажимом проговорил маг. Горло Магрит снова что-то стиснуло.

— Ну, значит толкай, — выдохнула Магрит и выпустила пистолет из рук, окончательно поняв, что просто физически не сможет нажать курок и со своей правотой или неправотой сейчас пойдет к Создателю.

Пистолет упал, грохнул выстрел, запахло дымом и все провалилось в темноту.

7

Магрит проснулась от того, что на лицо ей падал солнечный луч. Рэдка открыла глаза, увидела перед собой подушку и собственную прикроватную тумбочку, а потом ощутила непривычную горечь во рту и одним махом вспомнила ночные события. Попыталась подняться, но тело было как ватное. По белой стене пробрела тень, потом исчезла, а еще через секунду в поле зрения рэдки появилась необыкновенно кудрявая рыжая женщина, в которой Магрит без труда узнала Сольвейг Магденгерд. Та курила и мерила ее строгим взглядом.

— Про самочувствие не спрашиваю, детка, — прохладно заметила она.

— Где Наклз?

Сольвейг усмехнулась.

— Твой первый вопрос ожидаемый, но оттого не менее глупый. Наклз не там, где положено.

— Вы его сдали? — Маргит понятия не имела, почему у нее как огнем жгло висок, но болело сильно. С трудом подняв руку, она потянулась к голове. Сольвейг резко распорядилась:

— А ну лежать. Сомнешь бинты — новые накладывать не буду. Тоже мне, любимица судьбы…

— Где Наклз?

— В спальне твой Наклз. Думает о своем поведении и лечит челюсть после разговора с Магдой. У нее, знаешь ли, ударная аргументация. Она почему-то свято верит, что этого мага чем сильнее пнешь, тем лучше результат. В прошлый раз она поставила ему легкое сотрясение, теперь вот тянет на средней тяжести. Кстати насчет методов Магды — с точки зрения медицины они сомнительны, но на практике вроде как работают.

— Он перестал… то есть с ним все нормально?

— Мне кажется, надо было и на твою долю нейролептиков тащить, — Сольвейг выглядела хмурой и раздраженной. — Он чуть не изуродовал Маэрлинга, чуть не убил тебя, чуть не откинулся сам — а теперь ты еще спрашиваешь, все ли нормально. Если это его норма, то тогда все нормально.

— Вы говорите как он.

— Слабый комплимент.

Сольвейг затянулась и поморщилась.

— Тебе невероятно повезло, что он промазал. Только кожу на виске сорвало, царапина. Пройди пуля на сантиметр левее, и мы бы с тобой уже не болтали, милашка.

— Это рикошет вышел, —буркнула Магрит.

— Ну конечно. А Маэрлинг, надо думать, разбил себе рожу, раз пятнадцать навернувшись с восьми крылечных ступенек, да?

— С господином Маэрлингом все в порядке? — насторожилась Магрит.

— Ближайший месяц в бардаках его станут обслуживать только за деньги, что, конечно, пребольно ударит его по самолюбию и загубит репутацию, но жить он будет. Ему, как и тебе, невероятно повезло, что у некоего Нордэнвейдэ оказались мозги. Как раз то, чего Маэрлингу не хватило, раз уж он сюда полез. Он довез Маэрлинга ко мне домой. А вот там уже повезло Наклзу — со мной сидели Магда и ее жених, Гюнтер Штольц. Магда к этому ходячему набору костей и неприятностей — я про Наклза — неровно дышит, явно, потому что сразу взвилась, мол, надо спасать его и тебя, потому как это завещала Дэмонра, великая и святая, которая ну просто не могла ошибаться. Это Дэмонра-то, которая всю жизнь лепила глупость на глупости, да ладно. Я обработала Маэрлинга, и мы поехали. Примчались, увидели тут сцену в духе финала классической трагедии — ковры в крови, а на них — стонут неприкаянные души. Магда с присущим ей тактом выбила дверь, вырубила Наклза — не могу сказать, что он сопротивлялся, вы с ним оба отдыхали прямо на полу гостиной — ну а дальше я вколола ему ударную дозу успокоительного, а тебя перевязала. С нами еще был Гюнтер, он потолковал с Наклзом по-мужски ближе к утру, ну а потом все стало совсем хорошо.

— Вы сдадите его в Седьмое отделение, да?

Сольвейг поджала губы.

— Как ты себе это представляешь? Пойти к жандармам, мол, так и так, я оказывала содействие свихнувшемуся магу второго класса, поставляя ему запрещенные наркотики в течение полугода, а теперь внезапно осознала свою вину?

У Магрит от сердца отлегло. Она провела языком по зубам. Так и есть, кусочек сколот. Обидно, конечно, но все могло обернуться гораздо хуже.

— В общем, детка, если ты когда-нибудь в жизни встретишь человека, уверенного, что он всегда знает, как правильно поступить — без разницы, что ему там в голову ударило, Вьюга, честь или пол-ящика игристого — беги от него, как бес от ладана, дольше проживешь. Это я о Дэмонре…

— При чем тут она?

— А при том, что она уговорила меня притаскивать Наклзу сильные препараты. Если я сейчас перестану их приносить, можно сказать, я совершу преднамеренное убийство.

— Он на самом деле хороший…

Сольвейг поморщилась, как будто ей в рот попало что-то нестерпимо кислое.

— Детка, не хочу тебя огорчить, но ты понятия не имеешь, какой он на самом деле. Даже Дэмонра, носившаяся с ним полжизни, и та вряд ли знает. Я вижу имперского цетника, бредящего о неприятных вещах.

Магрит вспыхнула.

— Он не имперский цетник! Он… он состоял в армии, но в калладской. Это он мне сам сказал!

— Надо же. Ну Магде после пары классных зуботычин он сказал кое-что другое.

— Вы его били?! — возмутилась Магрит.

— Нет, мы его гладили! Очнись, детка, мы говорим об опасном маге с нестабильной психикой. Кстати, если бы Магда его била, он бы уже умер. С учетом ее удара правой, поверь, она с ним просто разговаривала.

— И до чего договорилась? — прищурилась Магрит.

Сольвейг тяжело вздохнула:

— Понимаешь, детка, дурак дурака видит издалека… Они поладили.

* * *

— Лошадь, — очень тихо и с явным облегчением констатировал Наклз, сфокусировав взгляд на Магде. Та не обиделась только потому, что и до настоящего момента в общем не считала себя образчиком женской красоты. Да и ее жених-драгун, наверное, не видел в этом животном ничего плохого, раз пошел в кавалерию.

Гюнтер, благо, все равно этого не слышал — он спустился вниз и дежурил там, чтобы к ним не пришло лишних гостей.

Маг еще несколько секунд молчал, а потом поправился:

— То есть миледи Магда.

— Ну лошадь так лошадь. Пожалуй, до нее мне ближе, чем до «миледи».

Может, в другой ситуации Магда и рассердилась бы, но, судя по беспомощному выражению глаз, Наклз не до конца понимал, что творится.

— Лошадь — очень красивое и доброе животное, к тому же сообразительное, — сбивчиво начал он. — Уж во всяком случае красивее и умнее кошки или с кем там принято сравнивать дам. Просто сложно считать симпатичным животное, на которое чихаешь. Извините, я несу какую-то чушь…

— Сольвейг тебе что-то вколола, — утешила Магда. — Пройдет.

— Я удивлен, что это не морфий.

— Чтоб тебе морфий вколоть, Сольвейг не нужна. Ты чего натворил?

Маг надолго задумался. Словно в поисках подсказки обвел взглядом свою комнату, потом хмуро поглядел на подлокотники кресла, к которым Магда на всякий случай прикрутила его шнурами от штор, и сдался.

— Не помню. Надо полагать, это не за парня из омнибуса? У подобных… экземпляров отличная выживаемость…

— Не знаю, что там с омнибусом, но ты чуть не убил Маэрлинга и Магрит, Наклз, — подсказала Магда, видя, что маг совсем ушел в себя.

Выражение беспомощности из серых глаз пропало.

— Им теперь медаль повесить или премию назначить? Оба знали, на что шли, и я никого не звал! — рявкнул он. Рык получился довольно жалкий, да и связанные запястья внушительности тощему вероятностнику не добавляли.

— Злюка ты, Наклз. Серьезно. Ты не любишь людей.

— О бесы… Леди Магда, вы правда об этом собрались говорить?

— Я здесь вообще случайно оказалась. Маэрлинга доволокли до Сольвейг, а мы как раз с Гюнтером уходили, в гостях засиделись, ее старшему исполнилось семь… Ну, тебе это вряд ли интересно. Потом приехали сюда, гнали, как сумасшедшие, до сих пор не пойму, как Гюнтер отвязался от городовых. Ну, а у вас тут кровь кругом, Магрит еле живая, ты какую-то ахинею бормочешь…

— Поверю вам на слово, леди Магда. Я очень плохо помню последние сутки. Мое первое четкое воспоминание — ваш чрезвычайно вежливый жених, вытряхивающий из меня душу с вопросом «Ты зачем в девочку стрелял?!», когда я очнулся. И, кстати, с вашей стороны было бы очень любезно меня развязать. Честное слово, если я начну буянить, руки мне не понадобятся.

Магда смерила Наклза взглядом, соотнося его слова с реальностью, потом махнула рукой и быстро отвязала мага от подлокотников. Тот потер затекшие кисти.

— Спасибо.

— Да чего уж там. Ты только больше не буянь. А то опять стукну.

Маг тихонько фыркнул.

— У вас великолепные педагогические способности, леди Магда, вы знали?

— Я знаю, что ты любишь издеваться над людьми, которые глупее тебя, и это тебя не красит, вот что я знаю, — пожала плечами Магда.

— Уверен, у вас найдутся более интересные темы, чем мой моральный облик. Так значит, леди Сольвейг здесь. Если тяжелая артиллерия подошла, то чего вы ждете?

— В смысле?

— В смысле что вы намерены со мной сделать?

Магда тяжело вздохнула:

— Вот боялась я этого вопроса.

— В свою очередь не могу сказать, что меня очень напугает ответ.

— Потому что ты можешь за себя постоять?

— Скорее потому, что я ничего не собираюсь делать. Мне уже почти все равно. Понимаю, вам тяжело представить такое состояние, когда нет особой разницы, жить или умирать, но это возможно. Правда, в моем случае нерационально умирать просто так. Мне нужно еще десять дней при самом худшем раскладе.

С точки зрения Магды, звучало это в высшей мере печально.

— Почему именно столько?

— Потому что без меня вам Дэмонру с поезда не снять.

— Бесы… Ты же понимаешь, что я бы по своей воле тебе ничего плохого не сделала?

— Понимаю. То, что я для вас что-то типа бомбы с испорченным часовым механизмом — тоже понимаю. Можете ничего не объяснять. Это называется «высшая мера социальной защиты».

— Это где так убийства называют?

— Не убийства, а казни. В империи Аэрдис.

Магда выругалась.

— Не равняй меня с этими белокрылыми…! Никто не думает тебя убивать. Я знаю одно место, там тихо, чистый воздух, сосновый бор, очень красивое озеро. Мой дед мог бы носить тебе еду. Он отличный старик…

— Там будут решетки на окнах, в этом чудесном доме с видом на озеро?

Нордэна опустила глаза.

— Я бы предпочел по-быстрому. Не хочу гнить в четырех стенах.

— Наклз, ты не так понял…

— Я все прекрасно понял. Я не против умереть, но не хочу еще год или два, или пять умирать в богадельне. Я много плохого в жизни сделал, но такого не заслужил.

— Ты добьешься того, что я сейчас заплачу, и все, — глухо сказала Магда, глядя в сторону. — Тебя Дэмонра очень любила. Я к тебе очень хорошо отношусь. Но…

— Да-да, всему есть предел. Магда, я понял. Вам тяжело об этом говорить, я ничего кардинально нового все равно не услышу, давайте не будем переливать из пустого в порожнее. Я ни за что не поеду в ваш чудесный дом у озера. Если вы решили меня туда упрятать — лучше стреляйте прямо сейчас. Хотите — могу вас спровоцировать, чтобы было не так тяжело жать курок? Но не ждите, что я дам вам сделать так, как «лучше» для меня же. Я сам знаю, как мне лучше. Ну все, Магда, не надо…

Нордэна всхлипнула.

— Эй… ну все, все, не плачьте, все хорошо закончится, все всегда хорошо заканчивается.

— Неужели?

— У таких людей как вы — да. Дракона обязательно убивают, можно даже из пушки, а принцесса идет под венец.

— А чародей что делает?

— Чародей сидит в башне и вычисляет количество звезд в небе. Но лично для меня это плохой финал.

Магда подняла глаза и пристально посмотрела на Наклза. Тот, если не считать перебинтованной головы, выглядел ровно как обычно. Сухощавый интеллигентный тип средних лет, какому место где-нибудь в библиотеке. Вот только бед он мог натворить больше, чем все отребье Литейного района разом.

И следовало что-то с этим решать. У Гюнтера имелось готовое решение. У Сольвейг имелось. А Магда все металась, как будто Зондэр заразила ее своими вечными сомнениями, как инфлюэнцей.

— Сейчас ты мне расскажешь все. Как связался с магией, где служил, с кем дружил, в чем клялся. Расскажешь, как если бы я была твой самый близкий друг.

— А если нет? — явно не пришел в восторг маг.

— А если нет, я сделаю так, как скажет Сольвейг. А не так, как мне подсказывает сердце.

Наклз фыркнул и откинулся на спинку кресла. Посмотрел в потолок. Фыркнул еще раз, но отмены приговора так и не дождался.

— Магда, мою исповедь ни одна бульварная газетенка не купит, серьезно. Она даже для дамского чтива про страшные страсти и всесильный рок не сгодится. Хотя пристрелить меня после нее вам, пожалуй, будет сподручнее. Ну валяйте, Магда, спрашивайте… Только сперва сделайте мне чаю. Понимаю, звучит не слишком гостеприимно, но спуск вниз я сейчас точно не осилю, а если и осилю — говорить еще и с вашим очаровательным женихом не хочу.

Магда молча спустилась, сообщила хмурому Гюнтеру, что все в порядке, и вернулась с чаем. Плотно прикрыла за собою дверь. Подумав, даже повернула замок. Наклз, проследив за ее манипуляциями, неприятно улыбнулся:

— Никогда не видел толку в том, чтобы запираться.

— Через закрытую дверь никто не войдет.

— Через закрытую дверь никто не выйдет. Главные проблемы — всегда по эту сторону, хотите верьте, хотите нет. Ну ладно, мое почти революционное житие… Детство и отрочество, надеюсь, можно пропустить?

— Нет. Рассказывай все с самого начала.

— Магда, никогда не подозревал в вас садизма. Это обычно свойственно э… менее цельным натурам.

— Наклз, ты мне свою жизнь рассказываешь, а не утонченно обзываешь дурой, идет? Давай, с чего все началось.

Маг страдальчески скривился, словно у него зубы разболелись.

— С метели? Нет? Ну ладно, тогда с того, что моя святая мать путалась с владельцем местной усадьбы — недокнязем в красном камзоле — но ничего, кроме, скажем так, плода любви с этого не получила. Она собиралась сделать аборт, но не успела — в Западной Рэде как раз ввели закон, по которому и роженицу, и повитуху за такие подвиги рвали конями, так что одним препоганым осенним вечером тридцать семь лет назад я родился на свет. Недоноском, выжил чудом, вот уж не знаю, чего меня так тянуло в этот паскудный мир. И совсем уж ума не приложу, что помешало матери придушить меня подушкой, но что-то помешало. Правда, я удался рыжим в титулованного, но не вполне законного батюшку, и, возможно, она планировала однажды получить с этого какой-то дивиденд. Мой брат — вроде бы от того же человека, к слову — лицом пошел в мать, и с него никакого дивиденда не предвиделось. Но это к вопросу о том, с чего все началось. Я этого, как нетрудно догадаться, не помню. Если уж на то пошло, мое первое осознанное воспоминание — это как мою сестру Ильзу лечили от видений и голосов в голове ушатами холодной воды, розгами и молитвами. Сложно сказать, что работало лучше, но годам к четырнадцати от такого лечения она окончательно тронулась умом и попеременно объявляла, что с ней говорит то некий бес, зовущий ее в ад, то белокрылый Заступник, то давший дуба в прошлом году сосед. Мать, не разбираясь в теологических тонкостях, сдала ее в местный дом скорби, поскольку и с Ильзы дивиденд был нулевой — за умалишенной девочкой, такое дело, очереди состоятельных женихов не строилось. Из четырех детей матери вообще повезло только с одним. Я, кстати, прекрасно видел те же вещи, что Ильза — в частности, серую старуху на печи — но, по счастью, лет с восьми-девяти сообразил, что молчание — золото, и благополучно молчал. Меня считали безнадежно умственно отсталым — если бы вы видели лицо моей матери, когда за мной пришли вербовщики «Цет», вы бы от смеха умерли; оно до сих пор в числе моих самых лучших воспоминаний. В детстве меня периодически поколачивали, но на общем фоне наша семейка, кроме отсутствия главы дома, ничем не выделялась. Мне вам надо описывать, что такое жизнь в деревне в неурожайный год?

— Нет, не надо.

— Помножьте ваши скверные воспоминания на пять, Магда, речь идет о рэдской деревне, по которой сперва прокатываются имперские сборщики налогов, а потом — калладские освободители. И так три зимы подряд. О том, что такое «полноценное питание» и «сбалансированный рацион» я узнал уже в Цет.

— Значит, правда?

— Правда. Можем на этом закончить?

— Не можем. Как ты туда попал?

— Мне тут полагается поплакать, что меня швырнули туда, как щенка в воду, или, вернее, продали на мясо. Но вообще — нет, совсем так.

— Не совсем?

— Не совсем. Меня действительно продали, как мясо, тут все верно, и деньги мать получила, чего отказываться, не баре. Правда перед этим я убил человека, вернее, даже двоих. Одного по неосторожности, второго — совершенно осознанно. Ну, если можно говорить об осознанности самого факта смерти в тринадцать лет. Лично я считал себя вполне бессмертным. С вашего позволения, подробности я опущу.

— Найджел!

— Можете не орать, меня даже не так зовут. Ладно, Магда, уговорили. Хотели — получайте. Первым, собственно, стал недокнязь. Мать ему так и не простила то ли поруганной чести, то ли слишком маленькой финансовой компенсации за нее — тут уж я не знал, не знаю и знать не хочу. И, когда богачам стали пускать красного петуха, наша деревня поднялась одной из первых. Едва местные пьянчуги подали идею, что пора валить за социальной справедливостью — ну, это когда все поровну, а в реках течет водка — мать, до этого десять с лишним лет задиравшая нос и кичившаяся своей «антиллегентностью», первая сунула Кассиану и мне вилы в руки. Сама, правда, не пошла. В принципе, думаю, хвати у нашего местного господаря мозгов оставить поместье и уйти, его вряд ли стали бы трогать, но он вышел с двумя пистолетами — красивыми такими, дуэльными, их я запомнил лучше, чем любую другую вещь в тот день — и стал доступно объяснять быдлу, что оно быдло. Надеюсь, Магда, вы понимаете, что подобные вещи срабатывают только в гуманистических романах?

— Только не говори, что ты собственного отца…

— Какого еще отца, Магда? В лучшем случае, этот человек способствовал моему появлению на свет, но ровно такой же вклад в мою жизнь мог внести любой другой обладатель кошелька и, хм, не важно, чего еще, вы меня поняли. И нет, я его не убивал, картинно тыкая вилами. Просто испортил пистолеты, которые уж очень охлаждали пыл борцов за справедливость. Это, собственно, заодно и ответ на ваш вопрос о том, как я связался с магией. Я вошел в серый мир и погасил порох — делов-то, до этого я так за купающимися девчонками подглядывал, разница не такая принципиальная. Дальше герой получил вилами в живот, а финал я досматривать не стал, потому что меня затошнило. После Мглы, а не от душевных переживаний, сразу скажу. Меня первые лет пять после нее чуть не на изнанку выворачивало, потом, ничего, привык.

— А второй человек, которого ты убил? Мать?

— А по вам и не сказать, что вы любите драмы, Магда. Нет, моя мать жива и, не сомневаюсь, вполне благополучна. Люди без сердца обычно живут долго и хорошо. Я просто неудачное исключение.

— Как тебя на самом деле зовут, неудачное ты исключение?

— Мать дальновидно назвала меня в честь святого, которого недокнязь считал своим покровителем. Правда, стать ближе к барскому дому ей это не сильно помогло. Койанисс меня зовут. Выговорите с первой попытки?

— Вряд ли, и уж точно не напишу без ошибки. Что потом случилось, когда вы имение спалили?

— Дальше я увидел очередное привидение и полез во Мглу, восстанавливать вселенскую справедливость. В нее в тринадцать лет я тоже, представьте только, верил.

— И как, восстановил?

— Конечно, когда нет мозгов, восстанавливать справедливость — легче легкого. Я захлопнул крышку подвала, где местная, скажем так, ведьма, делала подпольные аборты и случайно убила мою соседку. Кто ж мог знать, что она начнет скрестись обратно из этого подвала двадцать с лишним лет спустя? Ужасно мешает спать.

— Брр, — поежилась Магда.

— Меня лично больше интригует, почему та ведьма так запала мне в душу. Прямо скажем, это была далеко не самая жестокая вещь, которую я сделал в жизни, — скривился Наклз. — Этим начался мой личный поход к совершенству, и он так же быстро закончился, когда через день в деревню приехали вербовщики из «Цет».

— И ты спрятался, но тебя нашли?

Наклз прыснул, словно Магда сказала что-то чрезвычайно смешное.

— То, что они меня нашли — чудо, Магда. Серьезно, это настоящее чудо. Я не прятался, я сутки пил не просыхая в одном местном сарае с сеном и был далек от всех скорбей мира, как никогда. Запивал свое первое совсем уж близкое знакомство с Мглой — знаете, в деревне не так много вещей, которыми можно полечить нервы, не ударив по печени. Цетники нашли не меня — они вообще не искали конкретно меня или соседа — а клубок, с которым я спускался в тот подвал. От него сильно фонило. Кто-то из местных видел, как я шел в сторону леса с ним в руках — ну, или решил, что видел это — за гильдер-то. Мать, как я уже говорил, считала меня безнадежным кретином, но кретин — это кретин, а десять имперских гильдеров — это десять имперских гильдеров. Меня выкопали из сена и, не дав проспаться, представили пред светлы очи центиков. Их я, кстати, испугался гораздо меньше, чем красного клубка. В конце концов, мать получила десять гильдеров, я — два бутерброда от соседки на дорожку, а «Цет» — кусочек пушечного мяса. Все остались счастливы.

— Тебя вот так взяли безо всяких проверок и тестов?

— Зачем? — меланхолично поинтересовался маг. — Это у вас, в Каллад, всех вероятностников зачем-то проверяют на уровень, класс, специфику работы и прочую романтическую белиберду. А в империи уже тогда знали, что для медблоков большие таланты не нужны.

— Не поняла.

— Чего вы не поняли, Магда? Я же ясно сказал — нас гнали на мясо. Не надо делать таких удивленных глаз. В империи хватало своих — чистокровных — специалистов. Им просто было надо, чтобы в Рэде — которая потенциально в любой момент могла выйти из-под, так скажем, протектората Аэрдис и упасть в руки Каллад — не осталось своих. Поэтому за нас и платили по десять гильдеров.

— Боги мои…

— Сомневаюсь, что ваши северные молодцы причастны к подобной дряни. Но, так или иначе, схема работала.

— И тебя никто не собирался учить?

— Конечно, нет. Мне стукнуло тринадцать, я с трудом складывал буквы, читал по слогам и не мог написать даже собственного имени. Вот уж воистину надежда имперской науки, вы не находите? Магда, абстрагируйтесь от мысли, что все, кто может выйти во Мглу, станут профессиональными вероятностниками. То, что вы смогли войти в библиотеку, ведь еще не делает вас эрудитом. Мало ходить во Мглу, нужно еще считать, думать, не нервничать, не иметь совести — список приличный. А вот для тестирования новых препаратов или каких-то предельных значений — сгодится любой, перед кем Мгла откроется. Уверяю, своих десяти гильдеров каждый из нас стоил. Нас пихнули в товарный вагон и долго гнали куда-то, иногда мы сутками простаивали, потом снова ехали. В начале марта мели метели, когда нас довезли до пункта назначения, солнце уже жарило по-летнему, это я почему-то запомнил. Те, кто не умер от холода и дизентерии в самом начале нашего великолепного турне, потом в большинстве выжили. Думаю, из отправившихся в путь, в центр сортировки «Рэда-пять» доехало не больше трети. Впрочем, людей из других вагонов я не видел, так что точно не скажу. Нас кое-как отмыли — честно говоря, не думал, что это возможно и чувствовал себя так, будто попал в рай — и погнали на анализы. В принципе, на этом все для меня и должно было закончиться, но у меня, скажем так, вышел принципиальный конфликт интересов с охранником. В результате у меня остался шрам на всю спину, а у него остановилось сердце. Я еще год потом думал, что мне бесы помогли. На мое счастье, драку видела какая-то шишка из охраны — эдакая Дэмонра наоборот, то есть в мундире другого цвета и блондинка, но по мировосприятию ровно обратная сторона вашей калладской медали — и только поэтому я не оказался в ближайшей канаве со свернутой шеей. Она завязала мне глаза, стянула за спиной руки и потащила куда-то по коридорам. Я уже потом понял, что из медблока она вывела меня в другое отделение. Там сидел мужчина, более-менее говорящий на рэдди. Осмотрел меня как довольно отвратительное насекомое, задал идиотские вопросы, я отмалчивался, потому что понимал не больше половины сказанного — а потом спасшая меня шишка молча достала пистолет и приставила к моей голове. Вот уж умела дама обходиться без переводчиков. Тут я даже в моем скверном состоянии понял, что мужчина считает, и решил, что до трех — проверять не хотелось знаете ли. Таких пистолетов я в жизни не видел, принцип их работы — тем более не представлял, так что вывихнул даме руку на счет «два». После этого вместо семизначного номера мне на куртку пришили пятизначный и отправили набираться ума-разума.

Вам еще не надоело слушать, Магда? Мне вот уже надоело говорить.

— Кого они из тебя готовили?

— А что, вы правда думаете, что доктора или повара?

— Найджел!

— Говорил же, я даже не Найджел. Хорошо, Магда, вас утешит, если я скажу, что вот как раз убийцу-то из меня и не готовили?

— Утешит.

— Ну тогда возьмите и утешьтесь. Для профессионального цетника я оказался туповат.

— Ты — и туповат?

— Магда, абстрагируйтесь от мысли, что я весь из себя невозможно умный. И, тем более, что я таким был лет с двадцать назад. Ни беса подобного, в «Цет» хватало людей гораздо талантливее меня, ну или хотя бы равных по способностям, но с детства обученных читать и писать. Большинство из этих любимцев удачи уже в могилах. К тому же, я был рэдец. Это даже не человек второго сорта: человек второго сорта — это рэдец в Каллад. Рэдец в Аэрдис — такая двуногая тварь, которая по каким-то причинам имеет возможность говорить и думать, но ни в коем случае не должна этой роскошью пользоваться. Первый год после учебы я занимался тем, что простаивал часы на балах у местных богачей, изображая из себя деталь интерьера. До сих пор могу при желании хорошо мимикрировать под стену и прятаться за фикусами…

— Наклз, ты все шутки шутишь…

— Магда, честное слово, вы мне очень симпатичны как человек, но плакать я не стану даже ради вас. Ну хорошо, если опустить шутки, то после выпуска — очень условного, я жил на территории той же тренировочной базы, там магов не выпускают за колючую проволоку — я подрабатывал на переговорах, балах и раутах. Естественно, на госслужбе, а не как частное лицо. Стоял себе у стеночки и просматривал пространство на предмет сюрпризов.

— Странно, что балы доверяли негражданам…

— Магда, в империи Аэрдис «граждан» от силы треть. Никакую богоданную кесарию не напоминает?

— Не надо так, это низко.

— Хорошо. Можете считать, это как бы год практики после института. По его завершении решалось, кто и куда попадет. Я остановился на этом только потому, что тогда встретил свою будущую жену.

— Можешь не смотреть на меня с таким победительным видом, я не шокирована. Вполне могу представить себе женщину, готовую выйти за тебя. Да и тебя окольцевать — как нечего делать. Тебе лет-то сколько было?

— Семнадцать. Так что мне как раз вполне по возрасту хотелось положить к ее ногам весь мир. Правда, для начала туда, как минимум, нужно было положить метрику и несколько чемоданов денег.

— Она тоже работала магом?

— В Аэрдис не бывает женщин-вероятностников. Это все-таки не прогрессивный Каллад, потенциальных матерей наркотиками не травят. Нет, она была аристократкой, дочерью барона. Вот уж это вышел мезальянс так мезальянс.

— Дочь барона выдали за мага-негражданина? Или она с тобой сбежала?

— Если бы она со мной сбежала, нас бы точно отловили и публично повесили, если не придумали бы что похуже. Такую затрещину общественной морали нам бы не простили. В Аэрдис, Магда, женщина определенного круга может гулять с кем хочет и делать, что хочет, но институт семьи — это институт семьи. К нему там относятся очень трепетно. В Каллад получить развод еще можно, в Аэрдис — проще убить супруга и стать вдовой, серьезно. Это быстрее и дешевле. Нет, мы совершенно официально поженились пять лет спустя. Правда, на нашу свадьбу так никто и не пришел и Элейна расстроилась, но мне, честно сказать, было все равно и обидно только за нее. Я хотел не титул, а Элейну. В романах принято говорить, мол, я ее любил безумно. Не знаю, уж безумно я ее любил, по-умному или как-то еще, но точно могу сказать, что после я ничего похожего ни к кому не чувствовал. Вы явно думаете сейчас задать мне идиотский вопрос про Дэмонру, сразу скажу — ответ «нет». Я легко за нею убью и, наверное, умру, но жить вместе — увольте.

Магда вздохнула. Последнего Наклз мог и не говорить, она и сама видела. Разве что никак не понимала. Эту парочку друг для друга создали сами боги. Потом заботливо столкнули лбами. А они все равно играли в какие-то исключительные страдания, живя на соседних улицах и попутно разнося по камню судьбы своих временных спутников. Увы, перед людским упрямство пасовали даже боги.

— Мы познакомились на балу. То есть, Элейна танцевала на балу — собственно, это был ее первый бал, ей исполнилось тринадцать лет, мне семнадцать — а я стоял и изображал из себя предмет интерьера, готовясь, в случае чего, тушить пожары, ловить падающие люстры и мешать благородным дворянам подбрасывать крысиный яд друг дружке в бокалы. У нас была серая форма, мы вообще отлично сливались со стенами, но Элейна меня как-то заметила. Я, честно сказать, больше смотрел на пирожное в ее руках. Всю жизнь обожал сладкое, но, разумеется, нас таким не кормили. А теперь попробуйте представить шок человека, которого первые семнадцать лет в основном колотили, обзывали идиотом и просто третировали, как предмет иньерьера, когда к нему подплывает — не подберу другого слова — воздушное создание в кисейном платье и на безукоризненном аэрди предлагает пирожное. В империи, где нас вообще считали за мебель.

— Даже не представляю. Я бы, наверное, разревелась. А ты, наверное, отказался.

— Отказался, с очень большим трудом и только потому, что представил, какой нагоняй ждет и меня, и ее. Я тогда ни имени ее не знал, ничего. Кое-как объяснил, что на службе и мне нельзя. Элейна была совершенно комнатным цветком и явно не осознавала размера взбучки, которую ей устроили бы родители за разговор с магом и уж тем более попытку накормить того лакомством. Это, Магда, даже не бездомную собаку погладить, потому что собака — это все-таки божья тварь, а маг — это маг, да еще и не имперец. Она оставила пирожное на стенке цветочного горшка, развернулась и исчезла среди танцующих. Честно говоря, на этом мне хотелось бы закончить о том вечере. Я влюбился с первого взгляда в первого человека, отнесшегося ко мне по-человечески. Как последний осел. Ни добавить, ни убавить.

— Почему-то я не думаю, что ты сложил руки и молча надеялся на судьбу.

— Да там надеяться было не на что. У бордельной девки имелось больше шансов стать герцогиней, чем у меня жениться на Элейне, и я это понимал. Но то, что мы знаем и то, как мы поступаем — все же несколько разные вещи, если не верите — вспомните Дэмонру. Я кое-как собрался. Грамотно писать так и не научился, зато уже через пару месяцев говорил на аэрди без акцента и более-менее гладко. Высоком штилем в лагере мы, конечно, не изъяснялись, но газеты и книги помогли. В общем, год спустя, я уже мог — как это модно говорить? — полноценно интегрироваться в общество? Мы сдавали тесты каждые полгода — и на вменяемость, и на квалификацию. На третьем тесте после вечера знакомства с Элейной я набрал настолько приличный балл, что до беседы со мной даже снизошла некая особа, занимавшаяся разрешением щекотливых проблем в высшем обществе. Перед тем, как попасть в «приличное общество» и начать деятельность там, я два года вращался в полусвете. Честно сказать, при всех его существенных недостатках, он до сих пор кажется мне чище «света».

— Чем ты занимался там?

— Разумеется, я соблазнял состоятельных господ, чтобы узнать, как дела на бирже. Магда, ну чем я мог там заниматься? Я страховал шпионок и шпионов всех мастей от провалов, или наоборот, следил за тем, чтобы сановники не болтали лишнего, в зависимости от задания. По сравнению с тем, что потом творилось в высшем свете, можете считать, я невинно развлекался.

— А дальше?

— А дальше, Магда, бывало всякое. Иногда кому-то нужно выиграть за карточным столом, а иногда нужно, чтобы текущая жена министра финансов оказалась неспособна к деторождению. Иногда нужно, чтобы на скачках вылетел из седла сын политически неблагонадежного человека, а иногда — чтобы у дочери истца случился выкидыш на позднем сроке и ему стало не до тяжбы. Иногда нужно, чтобы забастовали рабочие на заводе конкурента, не желающего продавать контрольный пакет, а иногда — чтобы у лидера бастующих вдруг обнаружился сифилис и связь с калладской агентурой. Иногда нужно, чтобы кто-то застрелился под наркотиками, а иногда нужно, чтобы кто-то сошел с ума и застрелил свою жену и детей, тем сократив список наследников в пользу кузенов. Этих прелестных «иногда» — миллион, Магда, а грязь везде примерно та же.

— Мерзко.

— И хорошо оплачиваемо.

— Глядя на тебя, не скажешь, что ты интересуешься деньгами. И что за них полезешь в грязь.

— Тогда я вас огорчу, Магда, за деньги я выкупался в такой грязи, что вам и не снилось. И, кстати, позже, в Каллад, мне тоже не за спасение бездомных котят платили, если вы вдруг не знаете. И даже не за то, что я срывал цветочки и ломал крылья птичкам.

— И как же это приблизило тебя к твоей Элейне?

Наклз прищурился.

— Мы живем в поганом мире. Так что приблизило это меня самым прямым образом. Когда мне стукнул двадцать один год, я уже считался неплохим профессионалом, имел купленное подданство и приличный месячный доход, спасибо солидным процентам по банковскому вкладу, паре финансовых афер и полному отсутствию стремления к комфорту. Лучшим из лучших в «Цет» я не был никогда, в чем расписываюсь, но мне это и не требовалось. Я преследовал гораздо более призрачную цель по имени Элейна Виро.

Второй раз я встретил ее, когда мне стукнуло девятнадцать. Тоже на балу. Тогда я уже не был бессловесной тварью в серой робе — хотя не могу сказать, что сильно ушел от этого состояния в собственных глазах, но на моем счету уже имелась благодарность пары более-менее влиятельных особ и, как следствие, немножко свободы. Я напросился на тот бал только потому, что знал, что она там будет. Поразило меня то, что Элейна при встрече меня узнала и вспомнила — вот уж чего я не мог ожидать. Она явилась со старшей сестрой и отцом, прямо-таки мечтавшим представить ее каким-то господам во фраках, но не вполне дворянской внешности. Завидев меня, Элейна демонстративно развернулась и направилась ко мне, прихватив с подноса два бокала игристого. Тут даже я понял, что сейчас будет трагедия. После первого же бокала она очень спокойно сообщила мне, что приданого у нее нет и не будет и что она повесится, но не пойдет замуж только для того, чтобы поправить финансовые дела семьи. И да, дворянством налоги на имущество не оплатишь и брата в офицерский корпус не соберешь. Не знаю, почему она сказала это мне, в конце концов, маг-негражданин — это последний человек в империи, от которого можно ждать помощи в таких вопросах, но она все это сказала. Наверное, просто чутьем поняла, что приблудный маг в лепешку расшибется за возможность оказать ей услугу. Не исключаю, что при ее взгляде я просто сиял как новогодний салют. В любом случае, я выслушал и запомнил. Посоветовал ей упереться на том, что выходить замуж раньше старшей сестры — опозорить последнюю, благо, та оказалась достаточно страшна, чтобы ходить в девицах еще сколь угодно долгое время, пока хоть кто-то позарится на ее титул. Ну, и обещал сделать все, что от меня зависит. И сделал. Отвадил пару женихов от ее сестрицы, а самому настойчивому ухажеру Элейны, не отрицаю, кстати, что он был неплохой человек и мог бы дать ей приличную жизнь, устроил падение кареты с моста в реку.

— Боги мои…

— Магда, грань между мечтой и безумием гораздо тоньше, чем вы можете себе представить, и легко проходима в обе стороны. Так или иначе, в двадцать два года я — уже подданный Его Императорского Величества Гильдерберта Третьего — сделал отцу Элейны предложение, от которого ему было бы сложно отказаться. Попросил руки его младшей дочери, не претендуя на титул и отрекаясь от всех прав на него ныне и впредь, а взамен обещал уплатить все долги по его поместью. Поместье это сам же частично в долги загнал через знакомых, которым имел предусмотрительность оказать ряд не вполне законных услуг. И да, еще я обещал справить приданое его старшей дочери, которую без этого уж точно ожидала участь старой девы. Все прошло плохо. Мать Элейны кляла весь белый свет, нюхала нашатырь и визжала, что никогда в жизни не отдаст дочку какому-то грязному рэдскому выродку, но упорно продолжала подмахивать векселя не читая — дворянка как-никак. Элейна молчала, как будто ее все это не касалось — и вот это пугало меня больше всего остального вместе взятого, потому что я помнил ее угрозу повеситься и не сомневался, что она, если придется, приведет ее в исполнение. Отец обдумывал положение. Мне почти каждую ночь снился скрип веревки, до сих пор не понимаю, как я не спился или не свихнулся именно в те дни. А потом отец Элейны, оказавшись под угрозой долговой тюрьмы, все же решил, что лучше зять-рэдец, чем соседи-арестанты, да и написал мне брезгливое письмо, в котором мимоходом продал дочку за восемь тысяч имперских гильдеров. С меня требовалось только оплатить долги и более никогда не сметь переступать порог их честного жилища. Я выполнил оба требования, господин Виро — к его чести, надо заметить — проследил, как мы с Элейной вошли в церковь и обвенчались при двух тут же нанятых свидетелях, и только потом развернулся и ушел, демонстративно не сказав дочери ни слова. Мать, как я узнал позже, до этого не говорила с ней неделю. Видимо, по ее мнению, Элейне все же следовало наложить на себя руки и тем избежать позора неравного брака.

— Невеселая же у вас вышла свадьба.

— Да у нас и свадьбы не было, как таковой. Мы произнесли все положенные обеты — Элейна так и не откинула фату, так что я ее тогда даже не поцеловал — нас обрызгали их якобы святой водицей, имена вписали в толстенную книгу, больше напоминающую бухгалтерский гроссбух, и без лишних напутствий предложили идти своей дорогой. Дома нас ждал накрытый стол — я все же полагал, что родителям Элейны хватит совести хотя бы сделать вид, что их интересует счастье дочери, и, конечно ошибся. Никогда не забуду, как она застыла на пороге, медленно-медленно, знаете, как это в дурных снах бывает, откинула фату, поглядела на пустые стулья и звонко расхохоталась. Ничего страшнее этого смеха я в жизни не слышал, хотите верьте, хотите нет. «Ну, приданого у меня как не было, так и нет, титула теперь тоже нет, жить я не хочу, так делайте что собирались, только побыстрее». Мне кажется, я запомнил дословно. Прекрасное начало супружеской жизни.

— И что ты сделал?

— Магда, а что любой нормальный мужчина на моем месте бы сделал? Изнасиловал бы ее прямо на этом столе? Сказал ей, что она полноправная хозяйка, слуг может позвать колокольчиком и вообще вольна поступать так, как ей вздумается — и ушел наверх. Дальше я мало что помню. Пришел в себя через три дня, чуть не скончавшись от горячки. На мое счастье, у Элейны хватило ума сразу вызвать мне доктора. Меня кое-как откачали, я вернулся к работе, жене своим обществом особенно не досаждал — с моим графиком это было бы трудно — и, наверное, поэтому мы довольно легко и быстро друг к другу привыкли. На год совместной жизни Элейна подарила мне дочь. Маргери. Самое прелестное и непонятное существо из всего, что я видел. Я боялся ее на руки брать. Пошла в маму, такая же светловолосая и голубоглазая. Настоящая красавица. Я бы на месте ее деда и бабки себе локти кусал, что так ее никогда и не увидел.

— Они вас не простили?

— Интересно, чего именно они не простили? Что я родился рэдцем или что ни за восемь тысяч продали мне собственную дочь? Впрочем, отец Элейне раз в год писал. Она даже отправила им фотографию Маргери, видимо, надеялась помириться, но дворянская спесь оказалась сильнее. Мне, честно сказать, было все равно и родители Элейны существовали для меня только как придатки к ее благополучию или неблагополучию. Предметы вообще не существуют вне своего назначения. Элейна не хотела оставаться в городе, где провела детство, и мы переехали. Купили домик на мызе и жили там, без соседей, без родственников, без друзей. Меня такая жизнь устраивала — я просто не представлял себе другой — а Элейна то ли не жаловалась, то ли была всем довольна, этого я в ней никогда не мог понять. Я мотался по командировкам и потихоньку травился, Элейна музицировала и давала дочке азы домашнего образования, Маргери играла в куклы и каталась на пони, которого мы ей купили — знаете, эдакий рыжий бочонок на ножках с гривой, заплетенной в косички — и годы шли. Наверное, тогда я максимально близко подошел к понятию «счастье». Ближе уже не было.

Наклз дернулся и замолчал. Магда перехватила взгляд, который он бросил в угол, и ей стало не по себе. Губы мага скривились.

— Что с тобой, Наклз?

— Ничего.

— На что ты смотришь?

— Ни на что.

— Хочешь… хочешь, я Сольвейг позову?

— Зачем? Чтоб мы оба посмотрели ни на что? Отличное занятие. Может, еще хоровод поводим?

— Перестань. Ты злишься, как ребенок на тех, кто хочет тебе помочь.

— Уверяю вас, Магда, на тех, кто хотел и хочет мне помочь, я всегда злюсь совершенно осознанно и как взрослый человек. Вас же ни беса не волнует, нужна ли мне помощь. Вы помогаете себе, а не мне. Вот сейчас вам не хотелось застрелить меня просто так, без явного повода, оставить меня в покое вы не могли из соображений морали, вынудили меня рассказать вещи, о которых мне совершенно не нравится говорить, а теперь недовольны, что я недоволен.

Магда вздохнула, подалась вперед и с некоторой опаской накрыла ладонь мага своей.

— Ну все. Ты прав, а я не права. Ты умен, а я идиотка. Ну прости. Я не буду тебя спрашивать, что было дальше. Все.

Наклз фыркнул и аккуратно снял ладонь Магды. Встал, добрел до окна, навалился на подоконник.

— Да там дальше нечего рассказывать. Потому что потом мы все просто умерли. Почти как в сказке и почти в один день.

Магда вздрогнула и ошарашено поглядела на мага. Тот смотрел все в тот же угол, но совершенно без испуга, как будто даже с вызовом.

— Боги мои. Ты ведь не можешь это говорить серьезно.

— Психи вообще очень серьезные люди, Магда. Я все рассказал, добавить мне нечего. Дальнейшие подробности знает Дэмонра. Но, если уж это важно, мои подвиги в Каллад мало отличались по содержанию от подвигов в Аэрдис. Если вы думаете, что здесь я поливал цветочки и сращивал сломанные крылья птичкам, то это не так. В основном, я откачивал наркоманов, помогал трусам мухлевать на дуэлях и занимался тому подобными вещами. Помимо официальной биографии, которую вы видели собственными глазами.

— Я видела своими глазами, как ты буквально вытащил с того света дюжину моих друзей и меня саму.

— Это была моя работа.

— А волочь раненого по болотам три дня, ничего не жрав — тоже твоя работа была?!

— Если бы я знал, что шансов доволочь его до своих нет, утопил бы прямо там.

— Врешь же, Наклз.

— Конкретно сейчас — не вру. К тому же тот лейтенант был самой удачной инвестицией в мое светлое калладское будущее. Может, рядового я бы и не потащил.

— Снова врешь.

— Вру или не вру, а, помнится, шипеть мне в спину что-то такое про рэдского шпиона вы перестали именно после того случая. Честное слово, три дня диеты и повышенных физических нагрузок того стоили.

Магда задумалась, вспоминая события десятилетней давности. Да, Наклза она с ходу невзлюбила. Да и кто возлюбил бы этого тощего, ходящего очень тихо — прямо-таки неприлично тихо для комплекции, когда кости должны стукаться о кости — и крайне молчаливого человека, вечно сливавшегося со стенкой и говорящего только с Дэмонрой и только при крайней необходимости? Наклз, если бы не рыжие волосы, вышел бы вылитый шпик из романа, ни убавить, ни прибавить. А уж если вспомнить очень ломаный морхэн и рэдский акцент, картинка и вовсе получалась непрезентабельная. И вот на это чудо надели серо-голубую маговскую форму и приставили к полку, при котором вообще маги долго не держались — чаще увольнялись сами, поскольку не уживались с командованием, реже умирали при исполнении. Наклза взяли по протекции Дэмонры еще и потому, что очередь желающих попасть в Ломаную звезду из вероятностников не строилась, существовали куда более комфортные места. А Наклз мотался с ними пять лет, пока не достиг профессиональной пенсии дляармейского мага. Ползал по всем болотам, лежал под всеми обстрелами, барахтался в ледяных реках, даже как-то глотал с ними пыль и песок у горской крепости Кемен. Получал презрительные взгляды — военные магов традиционно не любили, как профессиональных трусов и пессимистов — минимум благодарностей и ни на что не жаловался.

— Я не помню. Я так уж тебя обижала?

— Нет. Но, если я не успевал отскочить с вашей дороги, пнуть могли сильно. Но не со зла, а потому, что редко сбавляли ход.

— Как лошадь копытом?

Маг улыбнулся.

— Что-то вроде того. Я так понимаю, мои конюшенные параллели не будут мне прощены никогда?

Магда невольно улыбнулась в ответ. Ей вообще всегда требовалось некоторое старание, чтобы злиться долго, а уж на Наклза, которого и так жизнь побила по-всякому, и подавно. Понимала она и дуру Дэмонру, и дуру Магрит.

— За рюмку даггермара прощу. Разумеется, если перед этим ты угостишь меня яблоком.

— Непременно хрустящим. Намек ясен.

* * *

Агнесса не слишком хорошо чувствовала себя еще утром, но отпрашиваться с работы второй раз за месяц ей не хотелось, поэтому она все же заставила себя позавтракать, выпить крепчайшего чаю с лимоном — это было одной из немногих вещей, на которые квартирная хозяйка не скупилась — и пошла в институт, стараясь не обращать внимания на боль в горле. К счастью, большинство ее коллег считали лаборантку существом почти бессловесным — со всей кафедры не по работе с ней могли поговорить человек пять — так что вряд ли кто-то обратил бы внимание, что она больна.

Часов до одиннадцати все шло нормально, но потом, видимо, начала подниматься температура. Агнесса сидела в своем углу, нахохлившись, как птица, и изо всех сил старалась не заснуть и сделать вид, что она осознает, где находится и чего от нее хотят. К счастью, хотели не от нее. Кримхильда Вайрэ, племянница одного из профессоров, по этой причине оказавшаяся аспиранткой, несмотря на прямо-таки ошеломляющую глупость, собиралась замуж. Собиралась уже пятый год. Объектом своих матримониальных планов она, к несчастью, всегда избирала кадры в высшей мере экзотические и недоступные. Вот теперь девица, якобы зашедшая за литературой, с упорством, достойным лучшего применения, терзала молоденького аспиранта-вероятностника с Архипелага по имени Имлад Иссэн. Имлад, как и все северяне, довольно ловко и красиво уходил из-под града вопросов об укладе жизни на Дэм-Вельде, которыми его засыпала Кримхильда. Более того, она усиленно намекала, что при таком истинно северном имени, просто обязана составить счастье настоящего нордэна, уехать на Архипелаг и прекрасно провести там остаток жизни, с любящим мужем и минимум тройней детишек. Имлад, к его чести, слушал все эти глупости вполне спокойно и вежливо — а скорее не слушал вовсе, только кивая на самых патетических моментах и отвечая лишь на прямые вопросы.

— А как на Архипелаге относятся к браку с иноверцами? — затрепетала подчерненными ресницами Кримхильда. Она, что ни говори, была красивее Агнессы и чем-то походила на фарфоровую куклу из дорогого магазина — белая кожа, свежие щечки, золотые волосы и яркие, как будто кистью нарисованные голубые глаза. Молчала бы она побольше — уже давно подцепила бы себе жениха из приличной семьи. Но нет, из-за проклятого имени Кримхильду все тянуло на экзотику. То эфэлец, то кэлдирец, а тут и вовсе — нордэн, да еще такой светленький, что на фоне белой стены его можно и потерять. Жизнь у квартирной хозяйки и туманные перспективы, конечно, расширяли границы прекрасного Агнессы в отношении противоположного пола, но все же не до такой степени.

— Никак, — пожал плечами Имлад.

— О! Это так прогрессивно. Так значит, жене не обязательно принимать веру мужа? А я читала, что у вас очень суровые законы…

— Где, простите, читали?

Агнесса слушала в пол-уха. Щебетание Кримхильды обычно содержало примерно один и тот же набор штампов. Разговаривая с эфэлцем, она упоминала роман «Пасынки Ириады» или что-то еще более вульгарное, кэлдирец нарвался бы на вольный пересказ сонетов из «Тихих песен», а по Имладу ударила тяжелая артиллерия. Свои глубочайшие познания о быте и нраве нордэнов Кримхильда, оказывается, черпала из бессмертного шедевра «Песнь северного ветра», написанного некоей светской дамой в прошлом году. Только слепой бы не узнал в героях погибших более двадцати лет назад Дезмонда и Рагнеду. В данном опусе тщательно обсасывалась мысль, что влюбленных никто не убивал, а Рагенда сама утопила мужа и бросилась в море, не в силах снести предательства своей веры и гнева церкви. Это у нордэнов, у которых и церкви-то не было никакой.

При упоминании «Песни северного ветра» бледное личико стало совсем уж тусклым.

— Безграмотная нимфоманка, — припечатал он.

— Я? — опешила Кримхильдда.

— Автор, — ответил вероятностник после неприлично долгой паузы.

Может, конечно, слово вспоминал, но Агнесса все равно хихикнула в воротник и тут же закашлялась.

— Она ошибку три раза сделала, — грамотная речь Имлада сбилась. Он говорил на морхэнн преувеличенно правильно, как и всякий хорошо вышколенный иностранец, но, волнуясь, путал падежи и переставлял слова местами. — Рагнеда не нордэна есть, она купеческая дочка и северные корни только по матери имеет. На Архипелаге не жила и в Храм над морем не ходила — это первое есть. Второе есть то, что ни один жрец на островах их бы тайно не обвенчал — потому что у нас нет венчания, нет жрецов и даже брак есть совсем другое, что у вас. Третья глупость есть то, что оставить веру — преступление, за которое наказывают.

Агнесса навострила уши. Северяне и впрямь мало походили на религиозных фанатиков, но, как говорили, относились к своим богам серьезно. А тут выяснялось, что отречься от них — небольшая беда.

— Не преступление? — к счастью, Кримхильда тоже удивилось, и заинтригованной Агнессе голос подавать не пришлось. Да она и не была уверена, что сможет издать что-то, кроме хрипа — горло жгло как огнем. Девушка хлебала теплую воду, чтобы хоть как-то притупить боль.

— Преступление — наказуемое действие есть, которое человек над другими людьми совершает. Люди придумали идею преступлений, когда договаривались, как им жить всем вместе удобно. За преступления человека судят, наказывают и прощают люди, потому что людские законы написаны есть и они простые. То, что перед людьми — преступление, то, что перед миром — грех. Отречься от веры — не преступление, а грех, и наша власть никак не участвует в отношениях нас и богов. Мир наказывает или прощает сам.

— Значит, Рагнеду наказал сам мир? — с придыханием поинтересовалась Кримхильда.

Имлад удивленно посмотрел на нее.

— Нет, конечно. Рагнеда не верила в богов никогда. Во всей этой истории действовали только люди и их преступления. Боги не вмешиваются в грязь.

— Но мадам Аннабель писала, что на Архипелаге очень жестко относятся к бракам с иноверцами — неужели это неправда?

— Это чушь псовая, так у вас говорят? На Архипелаге никак не относятся к бракам с иноверцами, я же говорил. У нас просто не заключается таких браков.

— Вообще? — опешила Кримхильда.

— То есть совершенно.

— Но… но как же быть? — пролепетало несостоявшееся семейное счастье Имлада. — Это ужасно, ужасно жестоко!

— Нет ничего жестокого в том, что мы свободны выбирать, — пожал плечами Имлад. — Те, кто женятся на иноверцах, не живут на Архипелаге. Те, кто живут на Архипелаге, не женятся на иноверцах. Все просто, как арифметика.

— И нельзя привезти жену или мужа с континента?

— Нет. Но некоторым из нас можно остаться на континенте.

— Некоторым?

— Некоторым, — предельно холодно повторил Имлад. По комнате как зимним ветром повеяло. Даже словоохотливая Кримхильда растеряла желание продолжать разговор, пробормотала «А, вот как…» и отвернулась, делая вид, что ищет что-то в бумагах. Агнесса прикрыла глаза. Ее потряхивало. Девушка поднесла руку ко лбу и тут же отдернула. Не требовалось термометра, чтобы понять: у нее жар. Лоб и щеки горели так, что, наверное, о них можно было обжечься. Речи о том, чтобы и дальше оставаться на работе, идти не могло, к тому же на нее уже начали косо посматривать, как она ни забивалась поглубже в угол. Фикус, за которым она пряталась, представлял не лучшее укрытие. В довершение всех бед, Агнесса снова закашлялась.

Имлад Иссэн, едва взглянув на нее, безапелляционно заявил:

— Пока это простуда, но, если домой не пойдете, будет пневмония. Умрете в цвете лет, похоронят красивой.

Агнесса, знавшая нескольких вероятностников-аспирантов и одного приват-доцента, понимала, что у них такая нечеловеческая манера шутить, но все равно испугалась.

— Умру? — стукнув зубами, спросила она. — Совсем?

— Нет, на семь восьмых, — отшутился Имлад. Что сказать, как и большинство нордэнов, он был начисто лишен чувства такта или жалости.

Агнесса прижала ко рту платок и всхлипнула. Залетный аспирант нахмурился.

— Простите, госпожа Агнесса! Я только имел в виду, что вам следует немедленно идти домой, вы разболеетесь совсем, а на носу октябрь есть, — Имлад опять сбился со своего идеального книжного морхэнн. — Я бы вас проводить мочь. Мог бы.

Как ни плохо чувствовала себя Агнесса, она прыснула. Что ни говори, а у нордэнов был совершенно очаровательный акцент. При таком раскатистом рычании и звонких гласных почти любая фраза в их устах напоминала немедленный вызов на дуэль. Она бы послушала, как на Архипелаге объясняются в любви. Хотя не удивилась бы, если бы выяснилось, что никакой любви на Архипелаге нет, а есть документально подтвержденный и проставленный в метрику в виде штампа долг перед своей землей.

— Агнесса есть очень больная. Я сопровожу, — буркнул Имлад, и к кому конкретно не обращаясь. — Я возьму вашу сумочку и, пожалуйста, накиньте мое пальто.

Пальто самой Агнессы, конечно, находилось не в лучшем состоянии, но на улице было не больше двенадцати градусов. Даже джентльмен и северянин там замерз бы за пять минут.

— Я не…

— Хорошо, накиньте мое пальто без «пожалуйста». Это не просьба есть. Пойдемте в холл, извозчика ждать там будем. Господин Мейер, будьте любезны, скажите старосте второй академической группы, что семинар переносится на завтра есть, задание вывесят на кафедре. Спасибо.

Агнесса, накидывая теплое шерстяное пальто с необыкновенно приятной на ощупь подкладкой, могла бы сказать, что ее бюджет в лучшем случае позволит ей сесть на омнибус, но, глядя в ледяные глаза Имлада, сочла правильным помолчать. Скорее всего, в ответ она услышала бы, что предложение взять извозчика — тоже не просьба есть. В глубине души она даже радовалась такому обороту событий. Приличная барышне кромность — скромностью, а этот нордэн действительно мог играючи разрешить ее проблемы. Не сказать, что Агнесса так уж любила северян — северяне и сами друг друга не всегда терпели, что говорить об остальных калладцах — но отказываться от бескорыстной помощи было глупо, а подозревать в ней корысть — еще глупее. Она молча последовала за Имладом, стараясь глубоко не дышать. Горло болело нещадно.

Пролетку нордэн поймал быстро — благо, они всегда крутились неподалеку от академии, готовясь развозить золотую молодежь с лекций в игорные дома. Едва Агнесса оказалась на мягком сидении, за плотными шторами, отрезавшими ее от слишком яркого дневного света, она решила, что почти попала в рай. Имлад, как хорошо воспитанный молодой человек, не то чтобы забился в противоположный угол, но уселся на умеренном расстоянии и попросил Агнессу назвать адрес.

— Гончарная, дом восемь. Литейный, — пробормотала она. Имлад разборчиво повторил для извозчика, и мир плавно закачался на рессорах.

Ездить по этому маршруту на пролетке Агнессе ни разу не доводилось, но на конке с пересадками она доезжала за час, и еще минут десять шла через пустырь и переулки Литейного. Это был плохой район, и общественного транспорта там, конечно, не ходило. Так или иначе, в запасе у Агнессы имелось никак не менее получаса тепла и относительного покоя. Перед тем, как закрыть глаза и уснуть, она все же рискнула задать вопрос, необыкновенно интриговавший ее последние четверть часа:

— Имлад, а вам обязательно придется вернуться, да?

— На кафедру? Да нет, не волнуйтесь.

— На Архипелаг.

Нордэн несколько секунд молчал, не враждебно, а как-то отстраненно.

— Что же вы все такие любопытные… Вы-то, госпожа Агнесса, надеюсь, не грезите нашими заснеженными елками?

— Нет. Мне даже в столице прохладно. Дедушка родом из Виарэ. А я даже моря не видела, но очень по нему скучаю.

— Ясно. Вы, наверное, знаете, что на Архипелаге мальчиков рождается значительно меньше, чем девочек.

— Слышала что-то. А это правда?

— Несомненная. Поэтому нашим девушкам разрешается уезжать на континент и оставаться там, а нам — никогда. Драгоценная кровь Архипелага, — не слишком весело хмыкнул он. — Для богоравного народа у нас слишком большие проблемы с наследственностью… Впрочем, это мало что меняет. Я вернусь, потому что хочу вернуться.

— Вам здесь не нравится?

— Прошу прощения, если мои слова не для дамских ушей, но в веселом доме можно отлично провести вечер. Ну выходные. Ну неделю. Но, чтобы органично жить там дольше, там надо или родиться и вырасти, или работать по зову сердца.

— Так, значит, вы уезжаете из веселого дома?

— Да. Прямиком в сумасшедший. — Имлад вздохнул, и уже значительно более бодро продолжил, — Не берите в голову, госпожа Агнесса. Свет не сошелся клином ни на ваших плацах, ни на наших елках. Еще увидите море. Отдыхайте.

Совет выглядел весьма дельным. Девушка прикрыла глаза и через несколько мгновений погрузилась в сон. Там она зачем-то бегала по старому деревенскому дому — прилично он назывался «провинциальным поместьем», но суть от этого не менялась — и зачем-то искала старшую сестру, которой у нее в жизни не было. Поиски затягивались, где-то на границе сна и яви Агнесса уже начала понимать, что ищет что-то не то и не там, а потом вдруг заржала лошадь. Пролетка резко затормозила.

— Не апельсины везешь, идиот! — прорычал Имлад, как раз успевший не дать Агнессе стукнуться лбом о стенку. Девушка ошеломленно огляделась, но задернутые шторки картину мало проясняли. А вот ее спутник, видимо, сообразил что-то, потому что резко открыл дверцу и высунулся наружу. Потом откинулся на сиденье и преувеличенно спокойно проговорил. — Гони назад. Дам втрое больше, если вывезешь.

И вот здесь Агнесса испугалась по-настоящему. Вряд ли Имлада заставили побледнеть бандиты с кинжалами и пистолетами, которым на улицах Каллад и взяться было неоткуда.

— Что там? — испуганно прошептала она, чувствуя, что пролетка медленно, точно нехотя, разворачивается. Лошадь истошно ржала.

— Ничего. Просто толпа. Спите, Агнесса.

В руке нордэна тускло блеснул небольшой револьвер.

— Все в полном порядке есть.

Агнесса отдернула шторку и поняла, что шум прибоя, стоявший у нее в ушах, не был следствием температуры или воображения. По мосту святой Ингвин им навстречу действительно шел самый настоящий прибой. И, что еще хуже, такой же прибой накатывал и справа, вдоль реки. Столько людей она не видела никогда в жизни. Казалось, весь Литейный и окрестности покинули дома, чтобы оказаться здесь. Несмотря на холод, люди были одеты легко, а лица были разгоряченные и возбужденные. Они что-то кричали, но Агнесса не разбирала слов. Она только слышала, как Имлад тихо ругался сквозь зубы.

— Бей богачей! Кровопийцы проклятые!

— Жрать нечего — а они на каретах тут ездют!

Пролетка остановилась.

— Почему мы не убегаем? — удивилась Агнесса.

— Потому что возница убежал, собачий сын.

Агнесса все еще надеялась, что ей это снится. Температура могла вызвать и не такой бред. В сердце города неоткуда было взяться агрессивно настроенной толпе. Просто неоткуда. Она бы досчитала до пяти и открыла глаза на кафедре. Наверное, она задремала там, а остальное ей просто приснилось. Эта беспомощная мысль посещала Агнессу всегда, когда она оказывалась в обстоятельствах, верить в которые не хотелось. К сожалению, для сна все выглядело слишком реалистично, не считая толпы.

Имлад щелкнул предохранителем и сухо распорядился:

— Соберитесь. Мы в дурной ситуации есть, выехать не успеем. Сейчас я выйду и начну стрелять. У вас несколько секунд, чтобы добраться до проулка. Забейтесь туда, потом, в случае необходимости — снимайте пальто и присоединяйтесь к толпе. Не вздумайте пойти ей поперек, это никогда нельзя.

— Но…

— Вперед!

Имлад вылетел из пролетки, как пуля, и почти тут же грохнул выстрел. Кто-то взвыл. Совсем близко. Сердце Агнессы подскочило до самого горла.

Еще выстрел. Вой. Истошное ржание. Свист, как будто камни падали. Все ближе и ближе.

Агнесса вдруг с беспощадной ясностью поняла, что у Имлада осталось максимум шесть выстрелов, а за ними — пустота. И больше ничего и никогда с ней в жизни не будет.

Девушка изо всех сил толкнула створку и почти вывалилась на камни. Подскочила и, не оборачиваясь, рванулась вперед, в проулок, узенький лаз между домами, куда еще можно было забиться.

— Лови сучку!

Агнесса, не глядя по сторонам, бежала и больше всего на свете боялась подвернуть ногу на брусчатке. Она не думала ни о себе, ни об Имладе — только механически зафиксировала, что после первых двух выстрелов раздалось еще два, а потом какой-то жуткий чавкающий звук — вообще ни о чем не думала. Страх и все мысли как будто разом вылетели из ее головы, оставив там только представление о том, что в проулке можно спрятаться.

Через несколько мгновений обшарпанные стены с двух сторон скрыли ее от преследователей. Всего на какие-то секунды, но и этого должно было хватить. Агнесса на ходу сбросила пальто и отшвырнула его в сторону. Глотнула ледяного воздуха, сделала еще шаг, а потом услышала приказ: «Беги налево».

Ничто на свете сейчас не могло ее так успокоить, как этот смешной «дуэльный» акцент.

Агнесса свернула в очередной закоулок и обомлела. Прямо перед ней, в трех шагах, лежал женский труп в порванной одежде. Какой-то мужчина с сальными волосами копошился в остатках платья, словно что-то там искал.

«Бери камень. Если не хочешь к ней присоединиться, хватай булыжник».

Мужчина, видимо, был очень занят своим делом. На Агнессу он пока внимания не обращал. Девушка еще секунду в полном оцепенении смотрела на жалко разбросанные руки мертвой, лежащие под неправильным углом, и запачканные землей коленки, а потом тихо наклонилась и тихо подняла булыжник. Хороший такой, увесистый, с голову ребенка.

«Не кидай. Подойди ближе. На висках кость тонкая. Давай, если жить хочешь — ты сможешь!»

Это было почти колдовство. Агнесса, до этого дня боявшаяся крови и не умеющая не то что отрубить голову курице, а даже ощипать ее тушку, плавно сделала два шага и высоко занесла руку со сжатым в ней камнем.

Мародер, видимо, в последний момент что-то почуял, потому что начал оборачиваться, но это уже ничего не изменило. Удар пришелся точно в височную кость. Брызнула кровь, на юбке Агнессы оказались какие-то омерзительные сгустки. Мужчина мешком упал на землю, рядом с убитой. Издал хлюпающий звук.

«Добей».

Агнесса, ни о чем не думая, несколько раз ударила его в лицо каблуком. Хлюпанье перешло в хрип и стихло.

«А теперь хватай его дранье, прикрой волосы и делай вид, что обшариваешь трупы».

«А ты что будешь делать?» — хотела спросить Агнесса, оборачиваясь, и увидела только серую стену дома, вдоль которого она бежала. Имлада здесь не было и, наверное, его больше не было уже нигде. Первые семь секунд после смерти маги проводили во Мгле, а куда они уходили потом — живые не знали.

На негнущихся ногах Агнесса подошла к телам, опустилась на корточки и подняла с земли кухонный нож, которым убили женщину. Стараясь не смотреть на мертвую и ни о чем не думать, Агнесса почти отпилила свою косу и отшвырнула в подальше, как ядовитую змею. Схватила кепку мужчины, валявшуюся неподалеку — такие носили рабочие с заводов — и надела. Она уже начала стягивать с него пальто, как услышала приближающийся топот.

Вот только здесь больше не было Имлада, который бы подсказал, что делать дальше.

Агнесса прислонилась к стенке, сбросила кепку и сжала в руке кухонный нож.

Имлад сказал, что она сможет, если захочет жить, а она никогда так не хотела жить, как сейчас. Ей уже не хотелось ни переехать в хороший район, ни выслать денег семье в деревню, ни выйти замуж за порядочного чиновника — ничего, только бы выйти отсюда. Не остаться на земле с разбросанными ногами и руками, как сломанная кукла.

Судя по шагам, преследователь шел один. Возможно, другие свернули на поворотах раньше.

«Я хочу жить, я могу это сделать».

Агнесса опустила руку с ножом. В складках измаранной юбки его бы сразу не разглядели.

Преследователь — молодой чумазый парень, лет двадцати, не больше — вошел в закоулок. Довольно хмыкнул, увидев добычу, которая даже не голосила и не трепыхалась. В руке он сжимал такой же кухонный нож, как и у Агнессы, только чуть ли не вдвое больше. Судя по широкой улыбочке, два трупа за спиной девушки его мало беспокоили.

— Нордэнская шлюшка, да?

Агнесса рефлекторно мотнула головой.

— Если будешь хорошей девочкой, друзей позову не сразу. Ну, давай, цыпа, юбки поднимай и разворачивайся.

Агнесса стояла не шелохнувшись.

— Ты глухая? Не слышишь, девка, что ли? Я тебе покажу…

Что он собирался ей показать, девушка так никогда и не узнала. Едва парень оказался в шаге от нее, Агнесса почти рефлекторно выбросила руку вперед и нанесла ему колющий удар в живот. Нож вошел глубоко. Выдернуть его она не могла, как ни старалась. Порезанными пальцами Агнесса оттолкнула парня от себя, и тот хлопнулся назад, как пыльный мешок. Он еще дышал, но почему-то не кричал. Три удара каблуком в шею — и все закончилось.

Это происходило с Агнессой и одновременно — словно бы и не с ней. Как будто кто-то другой включил ее, как заводную куклу. И выключил, когда прямая угроза миновала. Вернулись головная боль, озноб, боль в порезанных пальцах, панический страх. Она не знала, что делать, поэтому сделала ровно то, что приказал Имлад. Сменила юбку на заляпанные кровью штаны, набросила на плечи пальто, натянула кепку на самый лоб, подхватила сумку, притащенную мародером, и побежала туда, где шумела толпа. Лучше было оказаться чумазым мародером, чем лаборанткой Академии и «нордэнской шлюшкой» — это она усвоила быстро и накрепко.

Мародер с пыльным мешком имел шансы перейти мост и оказаться дома, на Литейном. У девушки по имени Агнесса этого бы не получилась. Натянув кепку на самые глаза, она пошла в людском потоке, прижав сумку к груди. Ветер холодил шею, оставшуюся без косы. Морозило. Из подворотен доносились крики. Агнесса не слушала и не оборачивалась, она то шла, то почти бежала со всеми, вцепившись в сумку, как в самое дорогое. Даже когда сбоку мелькнули жалко торчащие колеса и дно перевернутого экипажа, она продолжала смотреть на сумку и подол семенящей впереди мощной женщины со скалкой в руке. Из-под бахромы оборванной юбки виднелись грубые вязаные чулки и истоптанные ботинки. Судя по очень красным рукам, та трудилась прачкой или посудомойкой.

— Смерть богачам! Жируют на нашей крови!

— Хлеба!

— Справедливости! Кесарь рассудит!

Самым страшным было то, что люди, только что убившие Имлада и методично избивавшие попавшего сюда городового, действительно шли в сторону, где располагался кесарский дворец. За хлебом и, видимо, справедливостью. Как будто не понимали, что на любую просьбу в такой форме им и в более спокойные времена могли ответить ружейным залпом или картечью. Агнесса сжалась. Ее несло людским потоком, она не могла никуда уйти, разве что перегнуться через перила и прыгнуть в Моэрэн, от которой тянуло могильным холодом. Таким же холодом обдавали и ясные, по-осеннему синие небеса, пронизанные светом и ветром. В празднично-золотых солнечных лучах открывшаяся перед Агнессой картина выглядела еще более неправдоподобно, как осколок какого-то жуткого сна или сумасшедшая сказка.

Все подступы к мосту были забиты людьми. Толпа, не меньшей той, в которой волокло Агнессу, вливалась справа, две толпы становились одной, и их несло туда, где в ледяной синеве зловеще темнели зубчатые башни крепости, какую только в Каллад могли назвать «дворцом». А там из-за поворота, словно гибкая черная змея, выползала колонна пехоты. Агнесса не знала, сколько их там, она только видела, как солнце играет на штыках. Она не в первый раз видела солдат на улицах, однако на парадах блестели не только штыки, но и трубы, и расшитые золотом и серебром знамена, и перевязи, а сейчас — только штыки. Черный строй не нес ни одного знамени.

Женщина, идущая впереди Агнессы, остановилась. Девушка влетела в грязную спину, но кое-как вывернулась и прибилась к перилам. Черная змея впереди подействовала на людей отрезвляюще. Одно дело — впятером избить городового, и совсем другое — выйти на прямой ружейный залп. Задние ряды еще не видели опасности и ломились вперед. Агнесса, застывшая на самой высокой точке выгнутого дугой моста, поняла, что хочет она или не хочет, а сейчас ее вынесет на набережную, прямо под пули. Солдаты вряд ли будут разбираться, грабила она и убивала или только удирала от тех, кто грабил и убивал.

Агнесса вцепилась в кованые перила и попыталась вскарабкаться на них. К моменту, когда ей удалось оказаться в относительной безопасности — на узенькой каменной полоске по ту сторону перил, в шести метрах над ледяной рекой — черная змея, наконец, застыла. Толпа тоже замерла. Их разделяло метров пятьдесят и — мост, ведущий к кесарскому дворцу. Поднятый, грозный. Государственная власть свое мнение выразила. Слово оставалось за армией, ощетинившейся штыками, и было нетрудно догадаться, что случится дальше.

Вешать на фонарях калладцы за годы братской дружбы с Рэдой научились хорошо. Все, кто сейчас еще шел по мосту, это знали.

Агнесса закрыла глаза. Она уже слышала, как кто-то в толпе подбивал идти вперед. В голове у нее всплыло романное слово «провокатор», но она не обернулась: взгляд буквально приковало к глубокой серой воде. Вот там бы все и закончилось.

— Окружают! — завопили рядом. — Сзади подходят! Вперед, они нас перестреляют тут!

Вернулись жар и головокружение, под сомкнутыми веками Агнессы заплясали мелкие красные точки. Она уже почти не держалась за витую решетку. Ей было все равно, действительно ли войска берут их в кольцо или это только кричат, чтобы гнать людей вперед. Не так уж и важно, расстреляют их, повесят или просто утопят в Моэрэн. И даже не так уж все и изменилось бы, если бы в Моэрэн топили не их, а они.

От перестановки мест слагаемых сумма не менялась. Агнесса достаточно долго проработала рядом с профессиональными вероятностниками, чтобы трактовать коммутативный закон сложения очень широко.

Она зажмурилась, вцепившись в холодную решетку, вибрировавшую под пальцами, и ждала залпа, за которым на набережную выплеснется сам ад.

А залпа все не было.

8

Наверное, Ингрейна не упала в обморок, услышав, что толпа, очевидно, озверевшая и хорошо кем-то разогретая, прет, предположительно, на кесарский дворец именно сегодня, только потому, что ждала чего-то подобного уже неделю. Гром грянул, оставив после себя оглушающую тишину и ощущение, что все происходящее вокруг — дурной сон, который, к счастью, скоро заканчивается.

Приказ им привезли воистину исторический: «усмирить бунт любой ценой». В переложении с казенного языка на человеческий — пойти и умереть, предварительно перебив как можно больше посторонних людей.

Первой мыслью Ингрейны было категорически отказаться, просто выстрелив в лоб передавшему приказ адъютанту. Потом застрелить Мондум, чтобы та не наворотила глупостей — а с нее сталось бы — и потом застрелиться самой. План выходил всем хорош, но в нем не учитывалась судьба как минимум восьмитысячной толпы, валившей в самый центр города, и еще восьми сотен людей из Звезды. Лейбы, конечно, могли бы дать пару залпов и сами, но зачем им пачкать перчатки, когда под боком имелся неугодный пехотный полк, оставшийся без командования. Возможно, не расскажи ей однажды Маэрлинг про шмелей и аэропланы, она даже и проигнорировала приказ, во всяком случае, лишив Вейзера приятной возможности подогреть бунт крайне несвоевременным явлением белокурой нордэны с шашкой. Но Маэрлинг со своими дурацкими шмелями все смешал. Только эта мысль спасла от пули Зондэр, застывшую над приказом с каменным лицом.

— Майора Карвэн сюда, быстро, — сухо распорядилась Ингрейна, к собственному удивлению поняв, что у нее не дрожат ни голос, ни руки. Адъютанта как ветром сдуло. Зондэр все еще стояла, глядя на бумагу.

— Вы разучились читать? — рявкнула Ингрейна. Мондум не прореагировала никак. Она, похоже, даже вопроса не слышала. — Вы что, оглохли в придачу, я с вами говорю!

— Этого не может быть, — тихо сказала Зондэр, видимо, обращаясь больше к себе, чем к Ингрейне.

— От человека в вашем звании хотелось бы услышать что-нибудь более содержательное! А лучше — прямо сейчас идите к медикам, скажите, что больны! Там от вас будет больше пользы или — на крайний случай — не будет вреда.

Мондум стояла не шелохнувшись. Она так побледнела, что вообще мало походила на живого человека.

По-хорошему, следовало ее немедленно устранить любым доступным способом, во избежание эксцессов. Нельзя было этой остолбеневшей от ужаса кукле в случае смерти полковника принимать командование. Но Маэрлинг и его проклятые шмели не оставили Ингрейне такого простого пути.

Магда Карвэн влетела в кабинет, едва не высадив дверь. Судя по ее лицу, она уже что-то слышала. Конечно, ублюдки Вейзера позаботились о том, чтобы как можно больше людей здесь знали, что их отправляют на убой. Дверь за Магдой закрылась, но буквально через несколько секунд следом за нордэной вбежал Маэрлинг, лицо которого последние четыре дня отчего-то напоминало сплошной синяк, уже слегка желтеющий.

Видимо, дурень успел с кем-то крепко подраться.

В другой ситуации Ингрейна бы окатила его ледяным взглядом и приказала выйти, поскольку молокососов не приглашала, а субординации графский титул не отменял, но Маэрлинг, к ее удивлению, не бросился к своей окаменевшей музе, а вполне четко спросил Ингихильд:

— Это оно, да?

— Да. Выйдите. Заберите майора Мондум и выйдите.

— Но…

— Это приказ. Выполнять.

— Нет. Вас… вас там просто убьют. Просто за то, что вы нордэна, вас там в клочья разорвут.

— Вон!

— Вам туда нельзя идти.

— А кому туда идти можно?!

Маэрлинг уже открыл рот, чтобы ответить, но ничего так и не произнес. Нечего здесь было говорить.

— Мы не можем туда пойти, — очень тихо и почти даже спокойно заметила Зондэр, словно очнувшаяся ото сна, и медленно прошлась по кабинету, держа бумагу в руке. — Ни вы, ни я, ни кто угодно другой.

— У нас есть приказ, на который вы уже пять минут как пялитесь. Что мне им прикажете сделать, зад подтереть?

— Сказать, что вы его не получили. Получили поздно. Что угодно…

Ингрейна поняла, что сейчас начнет кричать. Мир рушился, а ожидаемо растерявшая остатки храбрости Мондум, в придачу обнаружившая, что больше не за кого спрятаться и белый передник ей могут испачкать, только отнимала время. Следовало не болтать, а срочно приводить полк в боевую готовность.

— Мы не имеем права вести людей на смерть, вы это понимаете?

— Маэрлинг, как вы видите, ваша синеокая муза блаженно полагает, что в штабе нет шпионов от начальства повыше, и гонит нас под трибунал. Она, видимо, не в курсе, что бывает за массовое дезертирство, которое на нас повесят, если мы через тридцать минут не будем выходить отсюда строевым шагом!

— Госпожа полковник, я попрошу вас следить за выражениями и…

— Госпожа майор, я в последний раз вас добром прошу пойти в лазарет и сказать, что вы больны.

— Вы не имеете права…

Ингрейна, не считаясь со всеми своими правами или их отсутствием, выхватила пистолет и с почти ювелирной точностью прострелила Зондэр носок сапога. Она ожидала, что последует буря, но после выстрела отчего-то висела гробовая тишина.

Зондэр побелела как полотно и осела на руки Маэрлинга, так и не закричав.

— Маэрлинг, да выведите же вы ее вон и сдайте в лазарет! — прорычала Ингрейна, чувствуя почти непреодолимое желание все же пристрелить синеокую музу на всякий случай. И еще где-то на границе сознания у нее мелькала мысль, что ее саму сейчас убьет либо Маэрлинг, либо уж Магда — и последняя наверняка. Но ни Магда, ни Маэрлинг никаких агрессивных действий не предпринимали. Виконт без слов поволок свое бесчувственное сокровище из комнаты, а Магда глубокомысленно рассматривала костяшки.

— Мы теряем время. Скажите всем, полная боевая готовность. Выступаем через полчаса. Все, кто к этому моменту не будет стоять на плацу, потом будут расстреляны за дезертирство.

Дверь за выходящим Маэрлингом захлопнулась. Магда отвлеклась от разглядывания собственных рук и хмуро посмотрела на Ингрейну, видимо, в ожидании каких-то слов.

— Я хотела ее пристрелить, — честно сказала Ингрейна, убирая пистолет. — Маэрлинга пожалела.

— Конкретно сейчас — я тоже, — совсем уж мрачно буркнула Магда. Ингрейна не поняла, относилось это к первой части ее признания или ко второй.

— Тебе понятно, почему мы должны туда пойти?

Магда приподняла брови.

— Если ты решила поговорить со мной по-людски, значит, все очень плохо.

— Все очень плохо. Не подумай, у меня в душе розы не зацвели и я тебя как безмозглым солдафоном считала, так и считаю, но лучше ты, чем библиотекарша в погонах, орущая что-то про наши права.

Магда поморщилась. Она, пожалуй, одна из всех, кого видела Ингрейна, не выглядела потрясенной или растерянной. Карие глаза смотрели так же прямо и спокойно, как обычно, и даже розовые щеки не стали бледнее.

— Если мы выживем, я разобью тебе морду за эти слова. И башку откручу за этот выстрел. Но в целом, да, Зондэр туда пускать нельзя.

— Из лазарета даже она в случае моей смерти не напортачит. Оставляю командование тебе. Я понимаю, что у тебя крайне плохо с математикой, но нас там будет восемь сотен, а идиотов с поварешками — минимум восемь тысяч.

— Идти туда и стрелять — бесполезно, — пожала плечами Магда. — Ты собрались вести восемь сотен людей на верную смерть, если думаешь там стрелять.

— Кто-то уже ведет восемь тысяч на верную смерть. И я как раз думаю сделать все, чтобы стрелять нам не пришлось. Донеси до личного состава, что сама убьешь любого, кто попробует пальнуть без приказа. А приказа такого я не отдам, и ты не отдавай. Если мост будет поднят, до дворца толпа не доберется. Если мост поднят не будет — пускай лейб-гвардия стреляет, мы посмотрим и поддержим при необходимости.

Магда смерила Ингрейну каким-то странным взглядом.

— Если ты сейчас пойдешь в лазарет, я пойму. Маэрлинг прав, тебя там разорвут просто за твой вид.

— Ты же не ждешь, что я сейчас вымажу лицо сажей, сдеру погоны и повешу на шею фиолетовый бантик для пущей близости к народу? Подыхать — так в приличном виде.

Майор степенно кивнула.

— Мне знакомый маг подогнал отличный даггермар. Живы будем — выпьем на брудершафт.

Ингрейна несколько секунд оторопело смотрела на Магду, а потом с облегчением кивнула:

— Будем живы — обязательно напьемся. Ты уж прости меня, Карвэн, если я тебя когда обидела, — тихо добавила она. Наверное, не столько из-за какой-то вины, которую ощущала, сколько в благодарность за то, что хоть кто-то в этом аду еще вел себя как человек. — Понимаю, извиняться перед боем — дурная примета и вообще последняя пошлость, но лучше теперь, чем никогда.

— Я же дура, ты сама сказала. Дуракам на дураков обижаться не дело.

— Что поделать. Все умные уже разбежались.

— Наше небо любит нас, — уверенно сообщила Магда, вылетая за порог.

«Сейчас проверим», — без особенного волнения подумала Ингрейна, заряжая в пистолет недостающую пулю. Главная аксиома нордэнов была как никогда близка к доказательству.

«Боги мои, какая осень», — мир вокруг кружился и шумел, но по дороге к дворцу Ингрейна думала в большей степени о том, какие над ней синие небеса и золотые листья, чем о том, кому и что скажет или что сделает, чтобы остановить реку, забывшую свои берега.

Толпе нельзя становиться поперек — будь ты хоть кесарь, хоть бог, это она знала. Проку от такого знания оказалось немного.

За спиной Ингрейны грохотало о брусчатку без малого восемь сотен сапог, а она плавно покачивалась в седле впереди и чуть сбоку от первой колонны. Какая глупость — посылать сюда пехотный полк. Конные даже просто с нагайками разогнали бы толпу быстрее и качественнее. А им что тут делать? Лезть в рукопашную? Сразу стрелять? Разговаривать?

Прямое самоубийство.

«Какая осень, какая великолепная осень. Почему я раньше не смотрела на нее, почему я вообще раньше никуда не смотрела?»

Ответ был очень прост, и он гласил, что Дэм-Вельда — да и Каллад — умели видеть звезды только на погонах. Небесные их как-то традиционно не беспокоили до того самого момента, пока не рисковали исчезнуть навсегда.

«Если я выживу, я куплю дом в деревне и никогда — никогда! — больше не возьмусь за оружие. Я заберу к себе сиротку — а лучше сразу двух, чтобы им не было скучно расти — заведу собаку, может, если боги дадут, даже замуж выйду, ну, а если и не выйду — ничего… Все — ничего. Повешу шашку над камином. Нет — положу ее в сундук, ко всем бесам! Буду печь пироги, я же когда-то знала рецепт яблочного пирога… Герберт, Герберт, почему ты меня оставил?»

Ингрейна сжала зубы. Следовало срочно успокаиваться и переставать думать о всяких глупостях. От ее запоздалого раскаянья ничего бы уже не поменялось, и дом в деревне она не купила, и детишек не подобрала, а теперь все и вовсе на полном ходу летело к своему логическому завершению.

Магда, оставив свою роту, зачем-то догнала Ингрейну и теперь шагала с ней рядом, почти касаясь стремени и всем своим видом давая понять, что ничего необычного не происходит. Человеку, который с таким невозмутимым видом смотрит в окно летящего под откос поезда, оставалось только позавидовать.

Буквально через пару минут к ним прибился еще и Маэрлинг. Как и Магда, он обогнал колонну и зашагал рядом с Ингрейной, не сказав ни слова.

Не сиди она на вполне шикарной парадной лошади вороной масти, это, пожалуй, походило бы то ли на конвой, то ли на почетный караул.

Еще один поворот, и они вышли на набережную. Солнце сверкнуло на темно-серых зыбких водах, отразилось в окнах домов с противоположной стороны реки, полыхнув холодным золотом, и Ингрейна, наконец, увидела то, что им противостояло.

И испытала шок, потому что там не было никого, кого могла бы назвать своим врагом она. Хотя ее назвать врагом, наверное, мог каждый.

Хорошее зрение давало Ингрейне возможность понять, что люди не вооружены, если не считать оружием с десяток воинственно поднятых сковородок.

— Чтоб меня, — пробормотала рядом Магда, а потом грязно выругалась.

Ингрейна была с ней солидарна. При слове «бунт» ей все же представлялось нечто более страшное, чем толпа, преимущественно состоящая из оборванных рабочих и их жен, может, и злых как бесы, но все же практически безоружных.

— Отсюда мы их перестреляем влегкую, как куропаток, — заметил Витольд Маэрлинг. Ингрейна никогда не слышала у него такого похоронного тона. В этом случае «а потом я застрелюсь» можно и не добавлять, и так все ясно.

— Идем вперед, — буркнула Магда. — Глядишь, сами разбегутся. Лейбы-то, гляди, мостик подняли.

Вот уж этого как раз они могли ожидать.

— Но вообще, если думаем стрелять, стрелять надо отсюда. Метров триста пятьдесят, я думаю. Пули достанут, а камнями не закидают.

Толпа, наверняка, оставила за собой трупы и разгромленные улицы. Врага всегда можно описать по-всякому. У противника имелось как минимум десятикратное преимущество. В непосредственной близости находился кесарский дворец и рисковать было нельзя. У Ингрейны нашлось бы еще с десяток аргументов, почему надо натянуть поводья, приказать колоннам остановиться и дать залп. Сперва — предупредительный, поверх голов, а потом уже в саму толпу, если не отступят. А против имелся единственный аргумент, очень жалкий, который ни один трибунал бы не принял — просто перед ними стояли люди, которые вряд ли понимали, что творили, и которых кто-то послал на смерть так же бездушно, как и ее. Только им полагалось умереть там, а ей — здесь, вот и вся разница.

Ингрейна стиснула поводья так, что у нее заболели пальцы, и послала коня в легкую рысь.

Если бы они остановились, заняли позицию, растеклись бы по соседним улицам, залезли на чердаки — дальше все пошло бы легко.

«Им не надо меня убить. Им только нужно, чтобы я устроила бойню в самом сердце кесари. Здесь, на этих самых улицах. Чтобы у меня сдали нервы и я приказала палить по безоружным. Вот чего они хотели».

И Ингрейна не приказала солдатам остановиться. Они шли на встречу толпе. Триста метров. Двести. Сто. Пятьдесят.

Первые ряды она видела отлично. Мужчины в заношенных рабочих робах, неопределенного возраста женщины с полуседыми космами, чумазые подростки. Как ни странно — в основном калладцы.

Хотя чего уж странного — тот, кто хотел зажечь пожар на крови, вряд ли потащил бы сюда рэдцев. Ну расстреляла ненормальная нордэнская полковница сотню-другую иммигрантов, делов-то. Нужно было, чтобы убивали калладцев, и сюда пригнали калладцев.

Сорок метров.

— Всем стоять, — зычно скомандовала Ингрейна, натянув поводья. Видимо, слишком резко, потому что конь встал на дыбы, но она удержалась. Шаги за спиной синхронно смолкли и повисла тишина, только фыркала лошадь, выбрасывая из ноздрей клубы пара, да бешено колотилось сердце, судя по ощущениям — где-то в горле.

— Стоять, — зачем-то повторила она, хотя все и так замерли.

Ингрейна с необыкновенной ясностью, скорее свойственной снам, где бред не казался бредом, а за дверьми могла легко обнаружиться еще одна дверь, поняла, что между ней и ее будущим лежит ровно сорок метров или около того. Это было очень близко и поэтому уже почти не страшно.

Она обернулась через плечо. Магда, наконец, изволила побледнеть и подобраться, как готовая прыгнуть волчица. Витольд выглядел не лучше. Он ловко перехватил поводья коня Ингрейны и пробормотал:

— Вам туда нельзя идти.

Ингрейнафыркнула и спешилась. Ей казалось, она начинает понимать что-то важное. Земля стукнула по пяткам, а мир не перевернулся и свет не померк, все было еще более-менее нормально. Река еще не разошлась. Возможно, ее все-таки получилось бы вогнать в берега, не проливая крови.

— Лейтенант, как вы стоите? Извольте выпрямить спину. Смерти следует смотреть в глаза, а не под ноги, — как могла холодно сообщила Ингрейна. Лицо Маэрлинга дернулось, и он отступил на шаг назад, обиженно сжав губы.

Эти слова были совсем не тем, что бы Ингрейна сейчас хотела ему сказать. Пожалуй, она хотела сказать ему, что лучше умереть в двадцать лет с идеалами, чем в тридцать — без них, и что вообще чем дальше, тем поганее, поэтому надо любить каждый день на этой земле как последний, потому что жизнь — не поезд и у нее нет расписания. Никто не предупредит, мол, отправление в вечность через пять минут, попрощайтесь с провожающими и не забывайте чемоданы на перроне…

В общем, все те очевидные ребенку банальности, додуматься до которых совершенно невозможно, пока не подкатывает ощущение стремительно приближающейся развязки всего и вся. И которые, когда эта развязка все-таки наступает, звучат примитивно и плоско, словно разученные фразы из детского букваря и значат для окружающих не больше, чем «мама мыла раму».

Наверное, какие-то истины люди просто всегда постигали сами или не постигали никогда.

Ингрейна бросила последний взгляд на Магду. Та, конечно, понимала, на каком они свете и что им за это будет. Ей не требовалось ничего повторять или объяснять. Ингихильд заставила себя улыбнуться, надеясь, что ее улыбка не напоминает оскал, а потом сжала губы и, придерживая шашку у бедра, широким шагом пошла навстречу вещи, которая вряд ли была ее судьбой, но в которую все почему-то упиралось. При хорошем раскладе ей предстояло очень долгое объяснение с покойным отцом, который ее идиотского идеализма бы не одобрил, а при плохом — медаль от Вейзера, пенсион, пуля в спину от какого-нибудь чистоплюйчика семнадцати лет и вечная мгла.

— Граждане! — выкрикнула Ингрейна, оказавшись шагах в двадцати от толпы. Она понимала, что слова хуже сейчас не подберет — гражданских прав у большинства пришедших сюда калладцев, наверное, имелось немногим больше, чем у рэдских неграждан, а если прав и больше, то еды — навряд ли. И уж особенно паршиво это, разумеется, звучало в устах белокурой нордэны в начищенных до блеска сапогах. Но Ингрейна не могла найти в себе сил назвать этих людей «братьями» — всякой лжи и всякому цинизму был положен предел. Озлились «граждане» или нет, но братьями они ей не были. Такие сомнительной реалистичности связи больше пристали Вейзеру и его шайке, клянущимся в любви к народу, чем ей. — Граждане кесарии, — еще жестче повторила она, — стойте, где стоите! — Ингрейна смотрела в передние ряды, но почему-то не видела людей. Вернее, из общей массы выскакивали какие-то отдельные детали — седой вихор, родимое пятно на щеке, масляное пятно на робе, старый ожог, поблескивающая на солнце поварешка — но ни в какую картину они складываться не желали. — Тихо! Смирно! Слушать меня!

Ингрейна никогда не держала речи перед гражданскими, да еще собравшимися в таком количестве, и вообще не умела говорить одновременно громко и проникновенно. Для этого, наверное, требовалось иметь хорошую практику в Сенате, а она после гимназической скамьи оказалась сразу в военном училище, поэтому при повышении голоса рефлекторно перешла на командный рык. Но это все-таки было лучше, чем сорваться на визг или пули.

— Слушать меня!

Толпа невнятно гудела, как подкатывающий прибой. Но еще стояла. Ингрейна смутно слышала, как кто-то из-за спин первых рядов кричал «Не верьте нордэнским палачам!» Если бы Ингихильд видела этого голосистого молодчика, лежать бы ему на камнях с пулей во лбу, но провокатор не светился.

— У нас сложилась внештатная ситуация! Вас здесь быть не должно, бросайте оружие и расходитесь!

— Жрать дайте сперва! — взвизгнула из переднего ряда седая женщина, годящаяся Ингрейне в матери. Ингихильд ожидала продолжения в духе «курва нордэнская», но шашка и пистолет у ее пояса, видимо, пока казались аргументами. А еще за ней стояло восемь сотен штыков.

— Вы бунтовщики и маргиналы, понятно?! Вы не имеете права предъявлять требования! Всем немедленно расходиться! Расходитесь, мать вашу, слышите?!

— Она тянет время! Они обходят нас, отрежут и перестреляют…

— Не слушать провокации! Расходитесь — и никто не пострадает!

— И что нас защитит? — с ухмылкой поинтересовался парень в засаленной робе. Одна рука у него висела на перевязи.

— Мое слово. Слово офицера, если вы мирно разойдетесь, вас никто не тронет!

— Одно только слово? — хмыкнул парень.

— Да у тебя в жизни ничего дороже не было! — рыкнула Ингрейна, понимая, что напрасно вступает в перепалку.

— А солдат зачем пригнали?

— Мы пришли к кесарю, просить милости!

— А вы на нас — со штыками?!

— Кровопийцы проклятые!

— Сволочи! Палачи!

— А ну заткнулись! У меня приказ!

— Ну и подотри им…

Ингрейна положила руку на рукоять пистолета и прищурилась.

— Что-то у вас основные храбрецы стоят в задних рядах. На войне такого не бывает.

Нордэна шарила глазами по толпе, пытаясь выделить заводилу. Заводил в зоне ее видимости не наблюдалось, ясное дело. «Добрые советы» поступали откуда-то из-за спин людей.

— Я в последний раз прошу вас разойтись! Вы — маргиналы и молитесь, чтобы Его Величество кесарь не счел вас изменниками, потому что с изменниками у нас разговор короткий! Пока еще не произошло ничего такого, после чего вы бы не могли отсюда свободно уйти. Пользуйтесь шансом — уходите! Это ваша последняя возможность. У меня приказ, и я обязана его выполнить!

— Ты хоть раз в жизни была голодной? — прошипела женщина, воинственно приподнимая поварешку. — У тебя есть дети, сука? У меня из трех один остался!

Ингрейна почувствовала, как ее щеки заливает краска. У нее в глазах мутилось от ярости, бессилия и, как ни странно, обиды. Слова косматой ведьмы попали метче любой пули. Ударили по самому больному. Не было у нее детей и не было бы никогда.

— Была голодной! — рявкнула Ингрейна. — При осаде Кемена мы подметки от сапог жрали! А ты под пулями стояла ради людей, которые тебя сукой зовут?

— Каждый день ради таких у станка стою!

Ингрейна поняла, что здесь схлестнулись две правды. А там, где схлестывались две правды, всегда огонь и кровь. Одной правде следовало уступить, даже если она более правдивая.

— Хорошо! — рявкнула Ингихильд, перекрикивая гул. — Хорошо, допустим, вы правы! Вы правы, а я неправа, хорошо! У меня за спиной восемь сотен штыков, и у них приказ, и у меня приказ! Хотите сохранить свою правду? У мертвых правды нет, правда нужна живым! Поэтому забирайте свою правду и уходите! Я даю вам минуту. Если через минуту вы не начнете расходиться, я отдаю приказ стрелять, не считаясь ни с какой идеей справедливости! Ваша справедливость не удержит прямой ружейный залп! Уходите!

Ингрейна демонстративно отщелкнула крышку карманных часов и подняла их над головой.

Секунды потекли медленно-медленно, очень отчетливо. Тихое тиканье, которого Ингрейна по всем законам реальности не могла слышать за окружающим ее гулом, отдавалось в ее венах и звенело в висках, как колокол.

Нордэна неотрывно смотрела на обругавшую ее женщину. Та несколько секунд мерила ее взглядом в ответ, а потом опустила сначала глаза, затем — поварешку, и развернулась.

Сердце Ингрейны радостно встрепенулось.

Что-то произошло. Две правды схлестнулись и одна откатилась, неторопливо и лениво, как прибой.

Толпа подалась назад, совсем чуть-чуть, на какие-то пару шагов, и эта освободившаяся полоска брусчатки шириной в метр была самой большой победой в жизни нордэны. Собственно, она была той вещью, которая вообще могла оправдать ее жизнь, если бы про все остальное боги слушать не стали.

«Спасибо тебе, Маэрлинг, тебе, твоим шмелям и аэропланам…»

— Вас не тронут, слово даю. Расходитесь к семьям, лю…

Ингрейна еще успела вспомнить, что же объединяло ее с представителями другой правды — а они не приходились братьями и сестрами, но уж людьми все, кроме провокаторов, все-таки были и потому могли не рвать друг друга в клочья по приказу нелюдей, но договорить она не успела: что-то с невероятной силой толкнуло ее назад.

Ингихильд не почувствовала боли, даже когда стукнулась спиной о камни. Она только поняла, что, видимо, лежит на земле, потому что перед глазами у нее теперь плыли не людские лица и затылки, а синее-синее, как на картинке, небо. Оно сделалось как-то ближе, чем обычно. В голове Ингрейны мелькнула совершенно глупая мысль, что, наверное, это уже душа отлетела, если нет боли и небо ближе, но потом синеву нарушило мельтешение теней.

Нордэна попыталась сказать им, что до своих богов доберется сама и что защитить сейчас нужно живых, а мертвые разберутся сами, однако ничего сказать так и не смогла. Только почувствовала, как захлебывается чем-то густым и горячим.

А потом мир включился, словно заводная карусель. Вернулись звуки, холод камней под лопатками и такая боль, что нордэна даже закричать не смогла. Она только поняла, что револьверная пуля ничего подобного бы не сделала.

Одна из теней склонилась и превратилась в Маэрлинга со страдальчески сведенными бровями.

— Нет, нет… Магда, ей в живо…

— Заткнись! — еще расслышала Ингрейна рычание майора Карвэн. — В больницу ее! Немедленно! Найти снайпера! Не стрелять в толпу, мать вашу…, не стрелять! Окна выцеливайте! Там, окна!

Магда все делала правильно. Она здесь больше не была нужна. Ингрейна закрыла глаза, но все еще видела красные круги от солнца под сомкнутыми веками.

— Как ее перевозить в таком состоянии?

— Если вы сейчас ее еще пожалеете, до больницы не довезем, — это уже буркнул капитан Глир. И, похоже, сопроводил слова решительными действиями, во всяком случае Ингрейна почувствовала рывок, а потом мир стал гаснуть.

Последним, что она слышала ясно, стал звенящий слезами крик Магды:

— Братья, сестрички, да кому ж вы поверили?! Расходитесь, родимые, бегите, птицами отсюда летите! Родимые, хорошие, добрые — уходите! Все это такое чудовищное вранье…

Ингрейна из последних сил вслушивалась в черноту. Она боялась, что раздастся залп. Слышался шум, топот, приказы, какие-то выкрики, два-три одиночных выстрела где-то неподалеку, но залпа все не было и не было, а потом не стало ничего вообще, даже боли.

9

— И она, представляешь, говорит, ты только шкаф на ночь закрывай, а девочка закрывала-закрывала да и забыла, представляешь?

— Представляю, — лениво ответил Кай, сквозь полуприкрытые веки глядя на собеседницу, если это слово следовало применять по отношению к человеку, чьи слова он вообще редко слушал. У Лизхен было красивое контральто и милое личико, куча бедных родственников в провинции, неспособных справить ей приданое, легкий нрав, нежелание трудиться швеей в ателье да и вообще трудиться, а также достаточно ума, чтобы связать все эти сложные вещи воедино. К тому же, девушка была совершенно не любопытна и, похоже, достаточно добра, чтобы после ее объятий не хотелось отмыться. Для мага из Вету, иметь семью которому все равно не светило, а по проституткам ходить не позволяла брезгливость — отличный вариант.

— Страшно, правда?

— Очень.

— Так еще же ничего не началось! — возмутилась Лизхен и рванула на себя одеяло. Кай за свою собственность сражаться не стал — а принадлежала ему и эта квартирка в купеческом районе, и кровать, и одеяло и, если вдуматься, даже сама Лизхен с ее суевериями и золотыми кудряшками — и уткнулся носом в подушку.

— А мне уже очень страшно. Так кого-нибудь съедят или мы можем пойти выпить кофе?

— Ты все шутки шутишь, а я неделю настой сон-травы пью!

— Для человека, пьющего настой сон-травы хотя бы три дня, ты очень бодра, весела и активна.

Лизхен весьма завлекательно тряхнула кудрями и самозабвенно продолжила:

— Так вот, девочка все шкаф на ночь запирала, запирала, ну а однажды позабыла. И вот — представляешь! — просыпается она ночью…

Как можно проснуться ночью с колотящимся от страха сердцем, Кай прекрасно представлял, но с Лизхен такими подробностями не делился. Для нее он был инженером по горному делу, сыном богатого промышленника, раз в две недели позволявшим себе вырваться из конторы тайком от бдительного папаши.

— Просыпается, и что ты думаешь? Шкаф-то открыт!

— Удивительно. Я уж подумал, что шкаф сбежал…

— Тебе бы все шутки шутить! Ну, и зеркало на створке изнутри, значит, видит, а в нем — луну… Интересно?

— Интересно, под каким углом шкаф стоит к окну, если с кровати можно увидеть луну в зеркале изнутри шкафа?

— Так вот, ты же не дослушал! Она смотрит, смотрит на луну, и вдруг понимает, что это уже не луна, а лицо мертвеца. Страшенное такое, скалящееся, в пятнах.

— Надеюсь, на этом дочка ваших соседей догадалась заорать погромче и все кончилось?

— Нет же! Она испугалась и зажмурилась.

— Отличный план. А девочка-то профессиональный маг, судя по всему…

— Ты просто невозможный! — Лизхен прижалась к плечу Кая теплой щекой, пахнущей ромашкой. — Ну как так, а?! Страшно же!

— До жути. Ну она зажмурилась и так пролежала до утра?

— Про такую ерунду мама бы мне писать не стала. Она, значит, зажмурилась, а как открыла глаза снова — смотрит, в зеркале снова луна отражается, а мертвеца в нем нет…

— Прекрасно.

— Потому что мертвец у нее над кроватью стоит! Дочка как закричит!

— Как ты мне в ухо сейчас? — беззлобно поинтересовался Кай, слегка отодвигая золотоволосую голову. — Я бы на месте мертвеца забаррикадировался в шкафу…

— Ну, слушай. Она как закричит! А он ее подхватил и утащил в шкаф.

— Ну вот, наконец, кого-то и съели, — утренний сеанс изложения страшных историй из жизни глубинки, похоже, подошел к концу, чем Кай был вполне доволен. От выходного дня оставалось еще часа два. — Пошли попьем кофе…

— Ну, это еще не все. Соседка вбегает в комнату и только видит, как дверь шкафа захлопывается, а кровать с дочкой пустая. Она дергает дверь шкафа, дергает, а та не поддается, и крики такие жуткие изнутри доносятся. Тут уж муж подбежал, они вдвоем насилу открыли, а там — только зеркало. Кровью заляпанное…

— Изнутри, — довесил Кай для пущего эффекта, за что получил подушкой по спине. — А потом соседка получила черной-черной ночью письмо в черном-черном конверте, который ей рука из трюмо подала?

— Э. Нет. — Опешила Лизхен.

— Тогда откуда она знает, что дочку утащил мертвец в пятнах, а не сосед-пьяница?

Лизхен обиженно надула губы:

— Нет у тебя фантазии. А я вот испугалась. Даже шкаф стала стулом подпирать, потому что страшно знаешь как… Ты же бываешь редко. А вдруг я ночью проснусь, когда тебя нет, а из шкафа что-нибудь вылезет…

— Расскажи ему сказку — оно сдохнет.

— Генри!

— Лиза, честное слово, если ты хочешь купить другой шкаф, не надо делать к этому таких длинных прологов, давай просто сменим шкаф.

— А в новый шкаф — новые платья?

— Хорошо. Выбрось из головы эту историю. Такого не бывает.

— Нет, бывает. Вот послушай. Решили мы как-то с девушками на суженого погадать. Взяли зеркальце, свечу и…

— Лиза, от историй про привидения, гадания и восставших мертвецов, инженеры дохнут. Правда. А дохлые инженеры не покупают своим подругам платья.

— Пойду сделаю кофе, — промурлыкала Лизхен и как была побежала в кухню. Обернулась на пороге, блеснув растрепанными золотыми кудряшками, остриженными по последней столичной моде — чуть выше плеч. — А ты самый лучший, хоть и занудный как мой дед!

Проводив ее взглядом, Кай не в первый раз поразился, как же можно так мило и по-детски любить деньги. Лизу ведь даже жадной по большому счету нельзя было назвать. Содержанка, лишенная меркантильности — это реликт поинтереснее единорога, но вот попалась такая. Любила платья и конфеты — и все. Остальное раздаривала или отсылала в деревню.

До возвращения на службу оставалась еще пара часов. Вставать решительно не хотелось. Кай смотрел, как солнце играет на полу и в луче танцует пыль и наслаждался ничегонеделаньем, а потом вдруг понял, что что-то идет не так. Насторожился. Прислушался.

На кухне лилась вода. Негромко и довольно мелодично мурлыкала шансонетку Лиза. Шкварчал кофейник.

В понимании Кая так выглядело бы утро в его личном раю, но раю как-то не полагалось наступать на земле прямо в ближайшую пятницу за неделю до получки.

Маг закрыл глаза, чтобы ничего не отвлекало, и обратился в слух. На улице стояла тишина. Это в рабочий день утром-то. Не орали разносчики, не галдели прохожие, не гремела конка вдалеке. Только часы на башне неподалеку внятно пробили один раз. Скорее всего, была четверть двенадцатого.

Кай потянулся за штанами, добрел до окна и оцепенел.

Он видел три магазина. Все три оказались закрыты. И никого на улице.

— Лиза, что происходит?

— А что происходит, Генри? — промурлыкала девушка из кухни.

— Где все люди? Как вымерли. Почему закрыты лавки?

— Паникер. Привидений не боишься, а какой-то сходки испугался…

— Сходки? — переспросил Кай, оторвавшись от окна и войдя в кухню. Крохотная комнатушка была заставлена горшками с фиалками. Лиза старательно располагала на белой скатерти фарфоровые чашки с золотой каймой. За ее спиной от легкого ветерка из форточки трепетала легкая тюль и занавески в цветочек с бантиками. Чисто мещанский шик. В другой ситуации Кая от такого места бы с души воротило, но Лиза как-то умудрялась облагораживать весь этот ужас своим присутствием, если слово «облагораживать» вообще применимо к содержанке. Так или иначе, девушка соорудила отличные декорации нормальной жизни, сама не зная об этом.

— Какой сходки, Лиза?

— Да я выбегала за сахаром, пока ты спал. Там вроде как демонстрация какая-то к кесарю двинулась, но по пути что-то пошло не так, витрины побили. Вот все с дуру и позакрывались. Ой, да ничего, Генри, до нас не докатится, там на Кружево пошли. Генри?

«Докатится и накроет», — подумал Кай, накидывая видавший виды студенческий китель. Револьвер лежал в кармане. Стилет в рукав он всегда убирал уже после того, как прощался с Лизой в коридоре — эта деталь в жизнь папенькиного сынка не вписалась бы, но времени прощаться с Лизой у него не оставалось, так что сразу сунул в сапог, чтобы бежать было удобнее. Схватил сумку.

— Генри, а кофе?

Кай уже летел вниз по лестнице, прыгая через ступеньки, а в голове у него стучала одна-единственная, очень простая мысль.

Его начальство знало, где он. Но что-то началось, а его не вызвали. Значит, либо не смогли, либо не захотели. Кай сам не смог бы сказать, какой из вариантов пугал его больше.

— Генри! Генри, ты кошелек забыл! — прокричала Лизхен, высунувшись из окна. Кай обернулся всего на мгновение, чтобы увидеть беленую стену дома, веселые цветочные горшки и золотоволосую девушку, сжимающую что-то в руке и прикрывающуюся занавеской, и повернул за угол, громко подзывая извозчика.

Веселая пародия на жизнь заканчивалась, начиналась невеселая.

Когда стены бункера сотряс рев сирены, Матильда почему-то сразу поняла, что это не очередная учебная тревога, а что-то другое. Будущее уже три дня почти не читалось, поэтому поняла как-то в обход привычного анализа, и даже не испугалась. Она спокойно оправила серую юбку и вышла из своей комнатушки в круглый общий зал, где уже толпились другие Вету.

Сирена все ревела, то низко и хрипло, то более пронзительно, почти визгливо. В зале, помимо десятка магов, стояло семеро работников службы безопасности. Как-то их собралось слишком много для штатной ситуации.

Вету привычно и слажено строились в две шеренги. Белинда быстро встала за Матильдой, и девушка, покосившись по сторонам, поняла, что никого без пары не осталось. После смерти Виктора всегда оставался один лишний.

— Кая нет, — почти беззвучно шепнула Белинда сзади.

Матильда торопливо кивнула.

Глава службы безопасности — мужчина лет пятидесяти, но уже совершенно седой, по фамилии Гессер — откашлялся и, перекрикивая сирену, заговорил:

— Дамы и господа, это не учебная тревога. У нас внештатная ситуация. Уровень угрозы — красный.

Матильда почувствовала легкую тошноту. В здешней терминологии это было равносильно заявлению: «Мы все покойники». Виктор бы обязательно так пошутил, если бы остался жив. А ведь его убил всего-то «белый» уровень угрозы и жуткая тьма в зале суда.

— Сохраняйте спокойствие. Занимайте свои посты. Первостепенная задача — не дать провокаторам проникнуть в кесарский дворец. Вы должны спасти наследников престола и обеспечить их безопасность до прибытия спецотряда Винтергольда. Любой ценой.

— Абсолютно любой? — прохладным тоном уточнил Альберт, остававшийся за старшего, когда не было Кая.

— Абсолютно.

— В случае, если всех троих спасти невозможно — приоритет?

— Эгмонт Зигмаринен, кесаревич. Но вы также должны сделать все, что в человеческих силах, чтобы сохранить жизни и цесаревен тоже.

— Регент?

— Насчет регента распоряжений не будет, — отрезал начальник службы безопасности.

«Отлетался, соколик», — хихикнула Белинда, но тут же осеклась. Вету в сопровождении солдат двинулись вниз, на второй — нежилой — уровень подземного бункера. Он представлял собой длинный коридор с пятнадцатью крохотными каморками по каждую сторону, с закрытыми на тяжеленные засовы металлическими дверями. Оттуда Вету выходили на задания.

Матильда слушала, как под четкими шагами вибрирует металлическая лестница, и думала о своем.

Уходя из комнаты, она не успела покормить собаку, которая жила в стенах. Бедная Лапка, даже Кай, на что уж он был добрый, ее не видел.

Солдат перестал крутить ручную сирену. Матильда переступила с металлических ступенек на каменный пол и быстро покосилась в сторону. По стене, едва касаясь пола, бежала собачья тень, пропадая там, где скалились раскрытые двери, и появляясь снова. Пробежав треть коридора, тень перепрыгнула со стены на раскрытую металлическую дверь, толщиной в добрый кирпич, и скрылась в каморке.

Там уже дежурил некромедик — Альма Винрейм — и сотрудник службы безопасности, имени которого Матильда не знала. Для нее эти молодчики в аккуратной серой форме, готовые всадить в голову мага всю обойму в случае малейшей опасности, были все на одно лицо. Матильда юркнула в коморку номер двадцать шесть вслед за Лапкой.

Альма мягко улыбнулась и приглашающе кивнула на стул. Этот жест всегда казался Матильде несколько издевательским — ну как можно с улыбкой усаживать человека в кресло, где запястья пристегивали ремнями к подлокотникам, а за спиной, между стулом и железной дверью, становился охранник с пистолетом?

Сама Альма во время операций вполне комфортно сидела по другую сторону крошечного столика, похожего на табуретку-переросток, а рядом с ней стоял бессменный чемоданчик со всякими склянками, от мутно-белых, как опал, до черных как уголь. В этих обычных на вид склянках плескались и жизнь, и смерть.

Лапка устроилась около стула и тихо заскреблась из стены. Ей не нравилось то, что происходило. Матильде тоже не нравилось.

— Здравствуй, Снежинка, — мягко произнесла Альма, вполне профессионально затягивая ремни на запястьях Матильды. Они не мешали, но выбраться из них было бы затруднительно.

Лапка завыла.

Матильда зачем-то подняла правую, еще не пристегнутую, руку и провела по волосам.

— Детка, что такое? — насторожилась Альма. — Все нормально? Ты хорошо спала?

— Запястье крутит, — тихо сказала Матильда, глядя на Лапку. — Видимо, как-то во сне не так лежала.

— Гм, — кашлянул за спиной Матильды охранник.

— Готовность тридцать секунд, — донесся из коридора холодный мужской голос. Обычно о таких вещах сообщал Кай и как-то более весело, как о приближающемся опасном приключении. А тут стало совсем тоскливо.

Альма перевернула крошечную клепсидру, стоящую на столе. Матильда безучастно смотрела, как белый песок падает вниз тонкой, почти невидимой, струйкой.

Дверь за спиной стала закрываться с тяжелым металлическим скрежетом. Лапка заскулила. Она хотела наружу, но теперь стена бы ее не выпустила. Из маговских камер нельзя выйти, ни живым, ни мертвым. Стены с металлической стружкой. Жуткие могилы, где живым и мертвым одинаково холодно.

— Двадцать секунд, — произнес охранник из-за спины Матильды.

Альма невозмутимо закачивала в шприц мутно-синюю жидкость из склянки без этикетки.

— Детка, регламент есть регламент. Сделаем вот так.

Женщина аккуратно обернула запястье Матильды носовым платком, и только после этого застегнула ремень, затянув не очень туго. Закатала ей рукав на другой руке.

— Колоть тогда будем в левую.

— Десять секунд.

Лапка завыла страшно и истошно. Матильда бросила испуганный взгляд на стену, но почти тут же ей на глаза легла плотная черная повязка.

— Ничего не бойся, детка. Точка вброса — второй банкетный зал. Схема три. Ты справишься.

«Еще бы, не тебе туда идти», — подумала Матильда прежде, чем в руку ей вошла иголка и все залило серой мутью.

Маяк на «точке вброса» сработал отлично, и Матильда вышла ровно посреди зала, где все стены занавешены белыми простынями. Вот уж тут зеркал хватало с избытком, но, такое дело, второй месяц белили потолки, так что все ценное накрыли и спрятали. Аналитики Вету умели рассчитывать хорошие места для входа. Вряд ли в комнате, где все стены и так прятались за зеркалами, установили бы дополнительные ловушки. А защита от магии по дворцу стояла сильная — Матильда бывала здесь трижды, и все три раза — на тренировках. Никаких хороших воспоминаний не унесла.

Лапка — теперь выглядящая не как тень, а как нормальная крупная овчарка, разве что без одной задней лапы и с несколько вмятым левым боком — потрусила до дверей и остановилась. Заскулила. Матильда это поняла по вскинутой морде, потому что пепел падал густо и глушил звуки. Девушка осторожно побрела вперед, на всякий случай больше глядя под ноги, чем по бокам.

Мимо порога прокатилась голова фарфоровой куклы с всклокоченными волосами и смазанным ртом. Значит, Белинда уже находилась здесь. Матильда пошла быстрее, надеясь нагнать подругу. Магов выбрасывали сюда с разницей в десять секунд, чтобы один мог выйти наружу, пока второй не вошел во Мглу. Дозировка была такая, что Матильда выбралась одной из последних.

За дверью располагались небольшая площадка и лестница, по кругу уходящая вниз и вверх. Требовалось спуститься на этаж, пройтись по северной галерее и сделать два поворота направо. Карты кесарского дворца Матильда держала в голове, так что смотреть по сторонам ей было совершенно необязательно, достаточно держаться за стену и считать. Но она все же огляделась и оторопела: у перил стояла Белинда и глядела вниз, склонив голову под неестественным углом, так, что затылка почти не было видно над плечами. Стояла буквально секунду. А потом исчезла настолько резко, что Матильда не поняла, то ли ее подругу выбросило в реальный мир, то ли утянуло вниз.

Лапка подошла сзади и ткнулась носом Матильде в юбку. В зубах она держала оторванную голову куклы с единственным распахнутым глазом. Матильда насторожилась. Если «маяк» Белинды остался здесь, то и самой Белинде больше негде было находиться. Без маяка она не ушла бы назад. Матильда поспешила к перилам. Вот уж чего, а зеркала там быть точно не могло, так что и бояться особенно нечего.

Заглянув вниз, Матильда не поверила своим глазам. Потому что внизу видела себя, смотрящую вниз. И еще, и еще. Один и тот же виток лестницы повторялся бесконечно далеко вглубь, а оттуда поднималось что-то темное. С поистине чудовищной скоростью.

Девушка сморгнула. На площадке под ней промелькнула Белинда, двигающаяся рывками, как марионетка. Белинда шла к двойнику Матильды, а та все глядела на приближающуюся черноту. Пепел мешал обзору, но сделалось понятно, что ждать черной волны осталось недолго.

Прежде чем рвануть наверх Матильда догадалась поднять глаза. С уходящих в серую бесконечность пролетов ей улыбались двойники. А потом один резко прыгнул — как вспышка мигнула.

Страшное рычание Лапки девушка услышала даже сквозь бушующую метель и заглушающий ее монотонный гул снизу. Она только успела зажмуриться и вцепиться обеими руками в жесткую шерсть, а потом весь мир потянуло вниз. Лапка волокла ее куда-то прочь от центра притяжения, а холодные руки пытались заставить открыть глаза, но Матильда только крепче жмурилась.

Она еще поняла, что Лапка вошла в стену, где всегда жила, и пытается затащить Матильду за собой, а потом Мгла осыпалась, наступила полная чернота и Матильда сообразила, что сидит, прикрученная к стулу, и истошно орет.

Страшно было не это. Страшно было то, что она четко услышала несколько выстрелов.

Снова заревела серена.

Это значило, что в мир вышел хотя бы один доппельгангер. И еще это значило, что она — Матильда — уже мертва. Лапка не скреблась из стены, Матильда осталась совсем одна, с повязкой на глазах и связанными руками. За ее спиной щелкнул взводимый курок.

— Не стреляйте, у меня есть пульс, я живая, живая! Альма, скажи ему, Альма!

Матильда с облегчением поняла, что ей на запястье легли прохладные пальцы. Сердце колотилось как бешеное, тут захочешь — не ошибешься…

— Чисто…, - начала Альма, а потом из коридора донесся грохот, заглушить который не смог даже толстый слой металла. С разницей в секунду на камни упало как минимум две двери.

Ни один человек тяжеленную створку бы не своротил, какой бы силой он ни обладал.

И тогда Матильда поняла, что вот это — уже точно конец. Доппельгангеры прорвались в коридор.

Не требовалось большого ума, чтобы сообразить — сейчас начнется «зачистка».

Сирена резко оборвалась, выстрелы тоже. На пару мгновений повисла оглушающая тишина.

Никто не станет вытаскивать мага — потенциальное и хорошо обученное лакомство для доппельгангера. Эта Матильда осознала четко. И еще то, что ее для верности проще пристрелить прямо здесь. И изо всех сил дернула стул в бок. Она даже почувствовала струю воздуха, коснувшуюся уха и щеки, а потом услышала хрип Альмы. Лежа на полу, Матильда как могла сжалась в комок и закричала «Кай!», как человек, знавший мать, звал бы ее. Не чтобы пришла, а просто чтобы не было так страшно. Она уже ничего не ждала, кроме пули.

— Кай!

Когда Кай спустился на лифте на первый подземный этаж, он сразу понял, что опоздал. Ни одного Вету в рекреационной комнате не осталось, зато там на диване сидел глава службы безопасности, Эдмонд Гессер, а у входа на лестницу, ведущую ко второму подземному ярусу, стояло двое бойцов.

— Срочная операция, мессир Кай. Придется подождать здесь, — вежливо сообщил Гессер. Эта сволочь всегда очень мягко стелила, а потом у кого-нибудь вроде Виктора оказывалась пуля в башке. Кай понимал, что этот человек делает свою работу и делает ее хорошо, но от этого устроить ему сердечный приступ хотел не меньше. А лучше не ему, а его милой девятнадцатилетней дочурке. Такую беленькую куколку в шляпке можно было сделать из любой деревенской или бордельной девки с мордочкой посмазливее, если как следует помыть и одеть, а такие, как Виктор, на свет рождались не каждый год. Это не говоря уже о том, сколько казне стоило вылепить из них специалистов высокого класса. Если бы Вету торговали, за них бы платили золотом по весу, причем с коэффициентом не меньше, чем десять.

— Настолько срочная, что меня не потрудились поставить в известность? — огрызнулся Кай, приближаясь. Гессер, вольготно сидящий на диване в то время, когда Вету рисковали головами и рассудком бесы знали где, вызывал у него с трудом поддающуюся контролю ярость. — Весьма любопытно, как мессир Винтергольд это расценит. Я неоднократно просил не бросать моих людей на операции без согласования со мной лично.

— Повторяю, операция срочная. Вам бумагу показать?

Конечно же у этой твари были все необходимые бумаги.

— Да мне плевать, пусть там хоть регент подыхает, хоть великосветский бордель горит, хоть половина населения от чумы околевает, это мои люди! Вы были обязаны согласо…

— Мессир Кай, никто не обязан разыскивать вас по публичным домам в случае эксцессов. Можете предъявить генералу все ваши претензии по завершении операции. Я по регламенту вас туда пустить не могу.

Кай не был таким дураком, чтобы переводить пока еще рабочий конфликт в личный, как бы Гессеру ни хотелось. Тому-то, конечно, потом проще было бы доказать свою уравновешенность. Хитрая мразь.

— Всем прекрасно известен адрес упомянутого дома! Куда они хоть пошли? — сдался Кай. Следовало иметь очень много оптимизма, чтобы верить, что он сумеет прорваться через двух обученных солдафонов без магии. А за магию в такой ситуации он тотчас бы получил увольнение самым быстрым и надежным способом — прямиком на тот свет.

— В кесарский дворец. В городе бунт. На его подавление выделен пехотный полк, но есть риск, что заговорщики могут попытаться воспользоваться суматохой, чтобы взять под контроль наследников.

— И вы погнали всех в одно место? — оторопел от такой глупости Кай.

— Под «вы» вы кого подразумеваете? — уже более резко поинтересовался Гессер. — Я уж точно никого никуда не отправлял, пожалуйста, не мешайте мне работать. Накатаете потом кляузу в отдел аналитики…

— Кто подписал приказ? Винтергольд?

Снизу донесся сухой треск выстрела. Кая как подбросило.

— Что за…?!

Взревела сирена.

— Проверить! — коротко распорядился Гессер, кивнув одному из бойцов. Тот бросился вниз по лестнице, на ходу вскидывая винтовку. Кай дернулся было следом, но тут же оказался схвачен под локоть. Не грубо, однако очень крепко. Профессионально так схвачен.

— Спокойно. Все проверят без вас.

— Пока ваши недоумки моих людей перестреляют?! Бесы вас дери, идиоты гребаные! Или отпустите, или руку свою на полу будете искать!

— Сказано — разберутся без вас! Я прошу вас обойтись без оскорблений. Ситуация штатная.

— Да… я вашу штатную ситуацию! — Кай рванулся, Гессер отпустил и сделал легкое движение рукой, отчего Вету оказался на полу у лестницы в не самой воинственной позе. А потом снизу раздалось два страшных удара и звук падения чего-то очень тяжелого.

Почти одновременно по лестнице взлетел боец с перекошенным лицом:

— Двери!

И вот здесь Каю сделалось по-настоящему страшно. Человек бы двери изнутри не открыл и уж, конечно, не выворотил бы. Доппельгангеры.

А еще хуже доппельгангеров был какой-нибудь протокол с красивым названием, который Гессер сейчас же запустит.

— Ганс, подорвать заряд в лифтовой шахте! И приготовить к подрыву лестничные пролеты! Пауль, открыть шлюзы затопления бункера. Взрывать по готовности, без команды. За этим, — Гессер кивнул на Кая, — следите в оба. И чтоб вытащили мне его отсюда целым! — последние распоряжения он отдавал уже взбегая по лестнице. Помнил, сволочь, про ценную государственную собственность.

Не дожидаясь, пока Ганс и Пауль сообразят, кто сейчас ближе всех к нижнему ярусу, Кай почти кубарем покатился вниз, пытаясь одновременно ничего себе не сломать, нащупать пистолет и разглядеть хоть что-то.

Когда он оказался внизу, сирена уже стихла. Зато раздался неприятный скрежет. Скорее всего, это открывался шлюз или начинала закрываться дверь, отделяющая нижний этаж бункера от верхнего. Каю хватило быстрого взгляда на потолок, чтобы убедиться в правильности своей догадки. Прямо перед лестницей с потолка медленно-медленно опускала толстенная каменная плита. Боец, запустивший механизм, уже удирал вверх по лестнице.

«Дурак наивный», — подумал Кай и почти в унисон его мыслям раздался выстрел. Естественно, никого с нижних уровней наверху не ждали.

Вету резко вскочил с пола и выхватил пистолет, как он сам отлично понимал, бесполезный. Разве что застрелиться самому при надобности. Плита медленно опускалась, в дальнем конце коридора Альберт деловито открывал двери, ближе к Каю тем же занималась женщина-медик. Не требовалось быть гением, чтобы понять, что на самом деле происходит. Скрежет плиты перекрывал грохот ударов по металлу изнутри. Кай видел, как гнется железо и дрожат засовы. Судя по всему, прорвалось не меньше шести тварей. Слово «катастрофа» выглядело слишком мягким определением происходящему.

Думать было нечего. Или остатки его ребят вышли бы отсюда с боем, заодно с доппельгангерами, или их здесь утопили бы как котят за ненадобностью. Кай не настолько любил Каллад, чтобы менять живых людей на мертвую честь и благодарных потомков. Те, кто сейчас захлопывал их тут вместе с тварями, как пауков в одной банке, все делали правильно и ничьей вины не было, что Кай собирался им мешать. В сложные времена каждый сам за себя — очень простая истина, а все сказки про объединение людей ради общего дела следовало оставить для дошкольников или приятной болтовни у камина.

Матильда сидела в камере номер двадцать шесть, Белинда — в девятой, то есть почти напротив, Аннета — во второй, и дверь ее уже была выбита и валялась на полу. Клетушки Ванессы и Клэр находились в самом дальнем конце коридора. Кай бы до них просто не добежал.

Женщина-медик перед камерой Матильды остановилась, сняла засов — изнутри выстрелили, она упала, но буквально через секунду в коридор деловито вышел охранник и, спокойно переступив труп, направился в сторону Кая и лестницы. Вету очень хотелось верить, что доппельгангера больше интересует последняя. Опустив глаза в пол, он бросился к двадцать шестому номеру. Матильда изнутри звала его, заходясь плачем.

Хорошая новость заключалась в том, что двух доппельгангеров в одной клетушке быть не могло. Там мог быть один доппельгангер и два трупа, или один труп и два человека, но два доппельгангера — никак. Значит, Матильда уцелела.

Девушка валялась на полу и пыталась одной рукой стащить с глаз повязку. Некромедик сидела напротив входа, но с пулей в груди явно никуда бы не ушла. Кай принялся быстро отстегивать запястье Матильды от стула. Та истерично рыдала и, похоже, ничего не соображала. В этом он мог ей только позавидовать. Кай, например, отлично понимал, что дальше будет только хуже.

Сверху что-то отчаянно загрохотало. Видимо, взлетел на воздух лифт. Гессер все делал правильно. Зашумела вода. Кай выволок почти бесчувственную Матильду наружу и обернулся в дальний конец коридора. Под самым потолком открылась широкая круглая створка. Оттуда, пока еще медленно и лениво, текла темная вода.

К нему, испуганная и всклокоченная, с царапиной на щеке, держась за стенку, ковыляла Белинда.

— Кай, помоги мне. Я… я убила Эмму. И солдата тоже… Они хотели на меня напасть. Я просто это поняла, и убила их… Кай, ты же не расскажешь?

Белинда вела себя как обычно. Даже невидимую куклу за собой волокла, судя по положению руки.

— Кай, они нас всех убьют, да? Они открыли воду. Озеро прольется, да? Как думаешь, наверное, грустно всегда плавать в черной холодной воде?

Из створки уже хлестало вовсю. И насчет температуры воды Белинда не ошиблась. Доппельгангеры — Кай насчитал шестерых — дисциплинированно двигались в сторону лестницы. Как механические куклы и довольно быстро. На троих живых никакого внимания они не обращали.

В дальних камерах еще кто-то оставался, потому что Кай слышал крики, и человеческие, и те, в которых человеческого уже было мало.

Вода уже поднялась почти до колен, а от плиты до пола оставалось не больше полуметра. Самое время убираться, любой ценой.

— Не успеют. Цепляйся. Уходим.

Матильде казалось, что все происходит с ней во сне. Наверное, если бы вода не леденила ноги, она бы точно не отличила явь от бреда. Кай и Белинда протащили ее под опускающейся плитой, потом они пошли к лестнице, и их сбивало с ног потоком, который лился сверху. До этого дня Матильда даже не обращала внимания, какие здесь узкие и скользкие перила, и как сильно вибрирует металлические ступени под ногами. Она просто вцепилась в своих спутников мертвой хваткой и позволила волочь себя как вещь.

Лапки в стенах не было. Судя по всему, ее вообще уже нигде не было.

Лестницу заливало водой очень быстро. Последние ступеньки перед пролетом они почти плыли.

Как и следовало ожидать, лифта не стало — только искореженная кабина и месиво из камней и тросов. Лестницы наверх тоже больше не существовало. На ее месте остался только завал, из-под которого торчала нога в сапоге.

Может, доппельгангеры и сумели бы подняться наверх по шахте лифта, а вот им троим осталась только холодная мутная вода, пахнущая илом и смертью. Мысли Матильды путались от шока, наркотика и резкого выброса из Мглы, поэтому она даже не очень боялась. Только думала о темных морях на самых окраинах мира, которые никогда не видят солнце и поют тихие колыбельные. Ей хотелось сплавать туда когда-то в детстве, а теперь вот темные ледяные моря пришли за ней сами.

— Белинда, держи Матильду, — хрипло распорядился Кай, когда они оказались в рекреационном зале, — мы почти пришли.

— Куда? — уныло спросила Белинда. — Они нас бросили и убили.

— Выйдем отсюда — поноешь, а пока держи Матильду!

Судя по тому, что Кай чуть ли не впервые за все годы их знакомства сорвался на крик, он был совсем на взводе и только выглядел более-менее спокойным. Наверное, его можно понять, поскольку он вбил себе в голову, что несет ответственность за их жизни и теперь усиленно боролся против неизбежного, но Матильда не видела ни одной возможности, при которой человек победил бы темный океан.

Белинда не вскинулась и грубый тон пропустила мимо ушей, прижала Матильду к стенке, а сама вцепилась в приколоченную к стене вешалку для одежды. Так их хотя бы не относило назад к лестнице потоком, хлеставшим из круглой трубы над кухней.

А вот Кай целенаправленно брел именно туда.

Воды уже было по пояс и все пребывало. По мутной черной поверхности плыли их башмаки, игрушки, чья-то шляпа.

Кай выбрался из кухни где-то через полминуты, и ругался он так, что Матильда подобных слов не то что от него, а вообще в жизни не слышала. В общем и целом, он очень изобретательно желал всему миру сдохнуть в муках, потому что какая-то безмозглая и ленивая паскуда оставила подъемник сверху.

— Подъемник? — удивилась Белинда, и тут Матильда, наконец, поняла.

Им спускали еду с наземных ярусов на маленьком кухонном лифте. Но его шахтавряд ли была шире печной трубы. Они бы просто не поместились, да и вода все равно залила бы все кругом.

— Ты же не заставишь нас лезть в эту кишку? — простонала Белинда, видимо, тоже сообразившая, что задумал Кай. Тот выглядел мокрым, как недотопленный щенок, и злым как бес.

— Если эти… догадались взорвать кухонный лифт, я поверю, что люди не просто так платят налоги. Но осколков там нет, — Кай предъявил исцарапанные руки. — Я весь пол облазил, ничего там не падало. Значит, бесов ящик сверху.

— Мы утонем, Кай.

— Отлично, — огрызнулся он. — Тогда мы утонем поближе к поверхности. Полезли. Белинда, ты первая. Ныряй, там один вход в шахту, не заблудишься. Матильда, задержи дыхание! Слышишь меня, перестань дышать, я сказал. Если вода попадет в легкие, мы тебя до верху не дотащим!

Матильда покорно перестала дышать и закрыла глаза. Кай схватил ее и поволок куда-то под воду, заставил пригнуть голову, пихнул в какой-то туннель, она уткнулась в юбку Белинды и по ней кое-как проползла наверх. Только так ей удалось встать на ноги.

Кай, Белинда и Матильда в обнимку стояли в крошечном коридорчике, уходящем вверх, а вода все поднималась. То, что шахта уходила вверх, Матильда поняла только потому, что ощупала руками стены. Тьма стояла кромешная. Она даже Кая и Белинду не видела, а скорее различала их дыхание.

И, казалось ей или нет, а дышал тут, кроме нее, только один человек.

— Кай, мне страшно, — причитала Белинда. — Кай, я так не хочу, я не хочу, здесь темно…

— Кай, как же мы, если там ящик…

— Замолчите обе, — сухо распорядился Кай. — Воздух надо беречь.

Матильда знала, что между подземным бункером и наземной частью здания всего каких-то двадцать метров, но подъем тянулся и тянулся, как зимняя ночь. Она уже не чувствовала ни рук, ни ног, и, наверное, не пошла ко дну только потому, что Кай, вцепившейся в стенку, как-то умудрялся еще и ее держать. У Матильды совершенно пропало представление о пространстве, времени и вообще о цели того, что они здесь делают. Ей казалось, что их просто зажало в полярных льдах, как путешественников из научных журналов, и они уже никогда не выберутся, а будут вечно барахтаться в холодной черноте.

Вода поднималась и поднимала их, они отталкивались от стен, рвались наверх, куда-то в пустую и холодную темноту, а потом Матильда наткнулась руками на что-то твердое над головой.

Кай, приказавший молчать, грязно выругался. Вода поднималась.

— Запрокиньте головы, девочки. Нужно вытолкнуть эту дрянь, иначе нас тут прихлопнет давлением.

Кай пропал. Матильда сперва заорала, а потом поняла, что он просто нырнул. И еще поняла, что наглоталась воды. Отчаянно закашлялась. Запрокинула голову и почти прижалась губами к дну лифта.

Белинда возилась рядом, пытаясь просунуть пальцы между задней поверхностью ящика и стеной шахты. Матильда тоже попыталась, но только ногти обломала. Там почти совсем не осталось места.

А еще у них уже почти совсем не осталось воздуха.

Надо же было целую вечность плыть через полярные льды, чтобы задохнуться на самом верху. Даже северного сияния не увидеть.

Совсем близко металл громко проскрежетал о камень. Матильда снова попыталась сдвинуть ящик. Она изо всех сил толкала его вперед, упершись ногами в противоположную стенку.

Оставалось только молиться, что Кай не перепутал, с какой стороны дверцы, и они вообще толкали ящик в нужную сторону. Кругом уже была сплошная вода. Матильда задыхалась, ее волокло вниз, пальцы не слушались. Она подумала, что Кай единственный раз в жизни не сдержал свое слово и все же их не спас, а потом ящик подался вперед и вылетел. В образовавшийся проем хлынула вода, туда же швырнуло и Матильду, но неудачно, она налетела на какое-то препятствие, потом все же вывалилась на кафельный пол и отчаянно пыталась вдохнуть воздух. Рядом упали Белинда с Каем.

А дальше происходил форменный ужас.

Белинда, оказавшаяся при падении под Каем, стала поворачивать голову и, показалось Матильде, делала это как-то не совсем правильно. То ли слишком быстро, то ли у людей вообще голова не должна была под таким углом поворачиваться. Кай же, вместо того, чтобы скатиться с Белинды, дважды со всего маху ударил ее в голову стилетом.

Первый раз лезвие, неприятно скрежетнув, соскользнуло и клюнуло в кафель. Матильда в каком-то отупении смотрела на плеснувшуюся кровь. Кай резко отвел руку влево и с размаху ударил еще раз, теперь уже сбоку. Белинда как раз поворачивалась — очень бодро для человека, которому только что чуть не пробили череп — и стилет чавкнул. Матильда зажмурилась и сжалась в комок. Вода все хлестала, и кафельные плиты под руками были скользкими, как лед.

Секунды тянулись очень-очень долго, а потом Матильда услышала хриплый голос Кая:

— Все.

Матильда помотала головой, не разжимая век.

— Ладно тебе, если я мертв, ты тоже уже мертва. Открывай глаза, нам более чем пора проваливать.

Матильда все же приоткрыла один глаз, и первым, что она увидела, были густые темные сгустки, плывущие на фоне старого белого кафеля. Волосы Белинды, окрашенные кровью, колебались в потоке воды как какие-то диковинные водоросли. Кай деловито обтирал стилет о рукав. На Матильду не смотрел.

— К-куда? — опешила Матильда.

Слепому было ясно, что они в ловушке. Даже если возню в кухне никто не услышал, в верхних помещениях бункера все равно оставалась и охрана, и служащие. А тут еще вода хлестала. Да сюда целый взвод явился бы через минуту.

— Нам нужен другой доппельгангер, — хмуро сообщил Кай. — И еще мне нужно зеркало.

— Что?

— Зеркало! И доппельгангер не из наших, — хмуро повторил Кай, отвернувшись. — Эта… это… оно знало дорогу. Нам нужен доппельгангер, который не лазил со мной в вентиляцию. Никто другой нас отсюда не вытащит.

— Но они же…они же твари, — пробормотала Матильда, кивнув на тело Белинды.

Кай хохотнул:

— А эти чем лучше?

Матильда с опозданием сообразила, что под «этими» Кай имеет в виду сотрудников бункера, а, может, и их самих.

— Просто одни твари станут в нас стрелять, а другие помогут вылезти за подсказку и возможность вылезти тоже. Вся разница.

Девушке, наконец, удалось подняться. Она коснулась его плеча.

— Кай, так разве можно?

— Нет! А вот так можно?! — процедил маг куда-то в пространство, отодвинувшись.

Наверное, так было нельзя.

— Кай.

— Жизнь в тысячу раз сильнее правды, Матильда. — Кай поднялся с пола, но лицом к Матильде так и не повернулся. Она видела его в полоборота, черные волосы облепили совершенно белое лицо, и он вообще мало походил на живого человека. Только мертвеца не могло так колотить. — Если это не так, значит, я ошибаюсь и нам обоим крупно не повезло. Но ты или принимаешь это как непреложную истину, как математику, или перед выходом отсюда я сворачиваю тебе шею, чтобы тебя не мучили, если поймают.

Матильда нервно сглотнула. Обернулась на вывороченные дверцы подъемника, из которых уже неторопливо лилась темная струя. На низкий серый потолок. На стены без окон, завешанные поварешками, кастрюлями и какими-то вовсе непонятными предметами. Пройти все круги ледяного ада и умереть среди облупленных кастрюлек — это выходило как-то неправильно.

— Хорошо, Кай, пусть жизнь будет в тысячу раз сильнее правды, если нам это чем-то поможет.

За дверью послышались шаги. Медленные, четкие, спокойные. Они затихли совсем близко, как будто человек стоял за дверью и думал, входить ему или нет.

— Заходите, я не стану стрелять, — хрипло сообщил Кай.

— А вы и не сможете. Даже если у вас есть пистолет, в нем сейчас полно воды, — ответил приятный женский голос без единой эмоции. Матильда, во всяком случае, поняла, как мог бы говорить внезапно оживший труп из страшной сказки. Голос человеческий, а вот интонация — совершенно нечеловеческая, вернее, ее вовсе не было. Слова падали ровно и безучастно, как тиканье часов.

— Тогда почему такое всемогущее существо трусит под дверью?

— Существовать хочу.

— А я хочу жить. Заходите, спиной вперед. Договоримся.

— Зачем мне маленький сумасшедший маг?

— Затем, зачем мне — большой сумасшедший доппельгенгер. Я знаю, где здесь раньше проходила вентиляция. А вы сможете пробить стену до того, как нас решат не только утопить, но и взорвать для верности. Мы говорим еще только потому, что они совещаются перед тем, как испортить исторический центр города. Но там сидят не сраные эстеты, а тупые солдафоны, поэтому ждать нам недолго. Договоримся?

Дверь начала приоткрываться.

10

День Эдельвейса начался отметкой «погано» — еще когда в девять утра стали поступать первые сообщения о странных группках людей на Литейном, крайне дезорганизованные и бестолковые, но когда агенты не смогли перевести поход к кесарскому дворцу в нелюдской погром или на крайний случай в грабеж лавок обычными средствами, все стало не просто «погано», а «крайне погано». Эдельвейс все утро матерился как сапожник, раздавая распоряжения тем немногим агентам, которые еще хоть что-то соображали. Это было не более целесообразно, чем тушить лесной пожар с одним ведром воды, к тому же дырявым, но за ничегонеделанье в такой ситуации он бы выдавал даже не увольнения, а пули в лоб, так что бегал как миленький и пытался работать.

Часть толпы все же к дворцу не потащилась — спасибо платному агенту Мелиссе по кличке «Пышка», голосистой бабе, доносящей частично ради денег, но более — по зову сердца. Человек сто пятьдесят орать к мучному складу — к сожалению, пустому — она увела. Увы, в сложившейся ситуации это была капля в море.

Толпа перла к дворцу целенаправленно — это стало понятно около половины одиннадцатого утра. Причины массового самоубийства тоже сделались понятны — люди хотели есть — но не было понятно, почему всех эта мысль посетила именно сегодня. И еще непонятно, какого беса эшелон с хлебом, чудом выпрошенный из Виарэ для столицы и ожидавшийся сегодня утром, потерялся где-то на запасных путях под Кальдой, и что вообще происходило с юго-западным отделением калладской железной дороги. Но, так или иначе, хлеб, который у регента комендант столицы выбивал прямо-таки с истерикой, каплями от сердца и угрозой застрелиться и уволиться разом прямо за дверьми, не прибыл.

Эдельвейс мог бы понять этих людей, если бы не одно маленькое «но» — голода в столице еще не началось. Через неделю-две — да, мог начаться, но и там толпы бросались на стены не в первые дни. Сейчас же хлеб у булочников еще оставался в достаточном количестве. А жандармы ревностно следили, чтобы его не припрятывали до лучших времен и выкладывали на прилавки. Торговцы кривили морды и звали их всякими словами, однако исправно выкладывали. Цены держали на довоенном уровне, если стояние на границе Рэды следовало называть войной.

Но все почему-то сорвались с цепи именно в этот день, в солнечную и ясную пятницу, двадцать второго сентября.

По большому счету, это даже не было делом Эдельвейса: он и его небольшой отдел занимались исключительно делами неграждан, а конкретнее — порфириками. Вот уж вряд ли это организовали они, и вообще в столице отродясь столько порфириков не нашлось бы, чтобы закатить нечто подобное. По уровню организации происходящее тянуло на чью-то неплохо проплаченную акцию, которую провернули профессионалы.

Отец явно нервничал. Насколько понял Эдельвейс, дело было в том, что Вету не могли прочитать вероятности, а главный Вету где-то загулял и не возвращался в штаб, за ним послали, но его не оказалось по адресу, в общем — бардак и кошмар агента охранки. Его заместитель, Майлз, очень толково отправлял людей на поиски блудного мага и уверял Винтергольда, что волноваться не стоит и все образуется.

В половину двенадцатого — когда сомнений, куда толпа прет, уже не осталось, зато стало меньше пятеркой городовых, насмерть забитыми ей по дороге — к зданию Третьего отделения примчалась коляска, запряженная великолепными белыми рысаками. Оттуда, сияя на солнце орденами и наградами, выступил генерал Вейзер. Генерал клялся и божился, что располагает чрезвычайно важной информацией и что, если его немедленно не примут, жизнь наследников окажется в опасности, поскольку во дворце — о ужас! — заговор.

Орать о заговоре во дворце перед всей охранкой мог только законченный придурок — это понимал каждый, у кого имелись хотя бы минимальные мозги.

К тому же, насколько Эдельвейс знал, половина Вету уже была поднята по тревоге и отправлена во дворец. Если детям кесаря и вправду что-то угрожало — хотя лично Эдельвейс не представлял, как лавочник может насмерть забить кесаревичей скалкой на удельной дистанции в несколько километров — то они уже оказались под защитой. Вторая группа Вету должна была утихомирить толпу. Об этом отец с большим раздражением распорядился еще утром, когда не обнаружил кого-то на месте.

Эдельвейс Вету в лица не знал и в жизни не видел. Людей, которые вообще их видели, можно было пересчитать по пальцам. Маги квартировались в другом месте, но где именно — доступа к информации такого уровня у него не имелось, а отец в редких приватных беседах работы не касался.

Вейзер, упорно орущий про заговор, который проморгали все, кроме него, прорвался-таки в кабинет Винтергольда-старшего. Слушать этот бред у Эдельвейса не было ни времени, ни желания, ни, конечно же, разрешения, так что он сидел в своей каморке, которую кабинетом можно было назвать с некоторой натяжкой, и пил третий за утро кофе. Рука болела, в голове шумело.

К его несказанному удивлению, через четверть часа в его голубятню — угловую комнату на последнем этаже пятиэтажного здания, которую голуби и впрямь нежно любили, в качестве доказательства загадив весь подоконник — изволил заглянуть отец собственной персоной. Эдельвейс встал и отвесил короткий поклон.

— Кофеем угощаешься? — безмятежно поинтересовался старший Винтергольд, щуря глаза, как кот.

— Да.

— И как, позволь узнать, поживают вампиры?

— Как и ведьмы с бесами — не существуют.

— И они никакого отношения к шабашу у дворца не имеют?

— Ни малейшего.

— А почему? Почему, я хочу знать, толпа прет к дворцу, а не поливает друг друга спиртом или, на худой конец, грабит награбленное?

— Потому что не моя задача обнародовать список. Я готовил инструкции агентам на случай его публикации — все.

— Неужели?

— Эшелон на запасных путях. Это не иголка, его найдут сегодня, он будет в столице завтра. Нельзя делать такие вещи сгоряча.

— Ты сам этот эшелон видел? А зерно в нем? А уверен в его существовании?

— При всем уважении, я и Аэрдис не видел. А он есть. И, наверное, он сегодня пошутил с нами такую некрасивую шутку. Но толпа у дворца остановится.

— Естественно, на ее усмирение отправили нордэнский полк. Что характерно, меня не спросив. Поскольку жандармерия вроде как не справилась.

Эдельвейсу на это только и осталось, что рот раскрыть. Озверевшее простонародье и предельно презирающие его нордэны — это выходила плохая смесь.

— Вкусный кофе? — участливо поинтересовался отец.

— Нормальный.

— Так почему ты сидишь тут и ничего не делаешь?

— Потому что я уже сделал все, что мог.

— И что ты мог? — очень заинтересованно осведомился отец.

«А что я мог?» — задумался Эдельвейс. Мыслительный процесс был прерван самым грубым образом, то есть хорошим ударом по морде. Эдельвейс налетел поясницей на угол стола, но удержался от комментариев, хотя приятного было мало. Заболели разом челюсть, спина и только-только успокоившаяся рука.

— Надеюсь, это понятно.

— Нет, непонятно. Очень воспитательно, конечно, но непонятно. Я ничего не мог сделать.

— Ничего не могла сделать твоя матушка, когда мимо проезжал очередной душка-военный на белом коне! А ты, как мне хочется верить, все-таки мой сын и можешь сделать хоть что-то.

Эдельвейс взглянул на отца исподлобья.

— Вы хотите, чтобы я запустил операцию «Белая кровь» прямо сейчас? Несмотря на то, что я не имею права отдавать такие приказы, и на то, что это уже бессмысленно?

— Нет, я хочу, чтобы ты запустил операцию «Белая кровь» тогда, когда это будет нужно. Не дожидаясь благословлений свыше от начальства и белокрылых Заступников, а заодно не оглядываясь на непонятные эшелоны на непонятных путях. Ровно в тот момент, когда без этого будет уже не обойтись. Вот чего я хочу. Понятно?

— Куда уж понятнее. Хотя на словах это тоже можно было сказать.

— Не криви морду. Это чтобы лучше запомнил. Держи, — Винтергольд извлек из нагрудного кармана плоскую флягу и протянул сыну. — Дома прочитаешь.

Эдельвейс поднял брови, но никак не прокомментировал. Отец был не из тех людей, кто оговаривается, да и он сам на слух не жаловался.

— А сейчас возвращайся и жди меня. Всех остальных — спускай с лестницы. У тебя разболелась рука, голова и вообще что угодно. Ты ж маменькин сынок, она это умела.

Судя по количеству упоминаний бывшей жены на единицу речи, Винтергольд оказался взвинчен до последней крайности. Эдельвейсу даже огрызаться не хотелось. Вряд ли он мог сказать о браке зрелого жандармского тогда еще полковника и юной прелестной бесприданницы что-то такое, о чем народ не говорил, не пел и не писал последние несколько сотен лет. Тем более, что двадцать два года назад над историей внезапно обретшего раскидистые рога жандармского начальника вдоволь позубоскалили вся столица и провинция.

— Хорошо.

В дверях Винтергольд обернулся:

— Жизнь собачья, — зачем-то сказал он.

Эдельвейс промолчал. Он был зол, а, когда злился, старался говорить как можно меньше. В двадцать лет еще можно высказать всемогущему батюшке все, что думаешь о жизни, лишиться наследства, наворотить романтичных глупостей и повеситься где-нибудь в нумерах, но в тридцать это уже как-то не очень серьезно звучало бы.

— Ты еще можешь взять билеты до Виарэ… — начал отец старую песню.

— … потому что я маменькин сынок, да? И по этой же причине я торчу на этой голубятне, а не прожигаю жизнь где-нибудь в ресторане, как какой-нибудь Маэрлинг.

— Ты меня не понял.

— Да вас вообще мало кто понимает.

— Ты здесь торчишь, потому что Амалия — надеюсь, ее последний душка еще не сдал ее куда-нибудь в варьете — так и не сумела испортить породу.

— Нет, — Эдельвейс проскользнул мимо отца, едва не задев его плечом. — Потому что я вообще не собака. При любой собачьей жизни я не хочу быть собакой, ни породистой, ни цепной, ни какой угодно еще.

Во второй половине дня Эдельвейс получил две новости. Вернее, одну новость он получил, а вторая к нему пришла. Первая заключалась в том, что карета с двумя генералами — тщательно проверенная карета самого Винтергольда — взлетела на воздух, едва отъехав от Третьего отделения, и что выживших нет. К ней прилагалось сочувствие полковника Майлза и его заверения, что сыну великого человека всегда будут рады в их стенах. Заверения Эдельвейс отправил в камин сразу, чувствуя, что его трясет. Отец, конечно, разменял шестой десяток и, конечно, с его профессией он вообще долго прожил, но история с бомбой в голове все равно не укладывалась. Хотя, казалось бы, что могло быть более ожидаемым концом для шефа жандармов, чем бомба в карете? Разве что бомба в коробке конфет на именинах.

С четырех пополудни до девяти вечера Эдельвейс молча сидел в гостиной, не испытывая ровно никакого желания думать и действовать. Он не плакал, не хотел напиться, даже, по большому счету, не чувствовал грусти, или горечи утраты, или что там полагалось ощутить сыну, внезапно получившему большое наследство и еще большие проблемы в наследство. Он в прострации смотрел на потухший камин, в котором еще днем в пепел сжег тридцать фотографических карточек.

Во фляге не оказалось ничего, кроме инструкции, вырезанной на коже с внутренней стороны. Вернее, даже не инструкции, а секции, шкафа, полки и порядкового номера книги из их домашней библиотеки. Книга — толстенный том бессмертной классики с роскошными репродукциями гравюр — не содержала в себе ровно ничего интересного. Эдельвейс не сразу обратил внимание, что страницы с иллюстрациями слишком толстые даже для издания конца прошлого века. Вооружившись ножом для разрезания бумаги, он довольно быстро извлек на свет тридцать карточек. Человеку, который их собрал, оставалось только пожелать сдохнуть в муках, потому что с фотографий смотрели дети, старшему из которых на вид было лет четырнадцать. «Объект 72. Кай. Родители — неизвестно. АП — „Метелица“. МК — 1. ФВ — средняя. ПВ — сильно выше средней. ПС — удовлетворительное. Особо опасен. При устранении использовать схему В-12.» «Объект 79. Матильда Фрер. Родители — неграждане, ид. номер 11243/15, 11856/15. АП — „Снежинка“. МК — 2. ФВ — средняя. ПВ — ниже средней. ПС — удовлетворительное. Опасна. При устранении использовать схему Б-5.» «Объект» Агнесс Триссэ, Белинда Виро, Альберт Грэссэ. Их там было три десятка, опасных и особо опасных детишек, с милыми кличками зимне-вьюжной тематики, «Снежков», «Поземок» и «Снегирей», с «удовлетворительным» психическим состоянием и оптимальной схемой устранения. При мысли, что это и есть полулегендарное Вету, Эдельвейсу стало тошно. Он многого ожидал от самых сильных калладских магов, но почему-то думал, что все они взрослые люди, наверное, даже лет за тридцать, то есть старые для магов. Но эти оказались молодыми даже для магов. И даже на этих, очевидно, не вчера сделанных фотографиях их лица уже были подернуты мутью, а черты аккуратно подведены карандашом. Мальчика по имени Кай вообще скорее нарисовали, чем сняли на фотоаппарат.

В любом случае, Эдельвейс перенес нужные данные в записную книжку, предварительно зашифровав, а затем сжег все в пепел. Потом пришли новости об отце. Он сидел и смотрел в потухший камин. А вечером вошел дворецкий, у которого отродясь не было семьи, и вежливо сообщил, что положил дочку спать на первом этаже в комнате для слуг, а сын сегодня очень просил лично подать молодому господину чай, если мессир Винтергольд не возражает.

Эдельвейс еще не настолько сошел с ума, чтобы на ночь глядя бегать по собственному дому с пистолетом наперевес. И вряд ли дворецкий, безупречно служивший его отцу четверть века, тронулся умом без каких-то очень веских причин. По-видимому, некая веская причина очень хотела попасть на чай. С тем же успехом причина, например, могла бы снарядить дворецкого двустволкой и каким-то менее мирным желанием, чем уложить несуществующую дочку спать и приобщить сына к ремеслу. Поэтому Эдельвейс даже возражать не стал. И не особенно удивился, когда «сын» дворецкого оказался похож не на дворецкого, а на фотографию мальчика с агентурной кличкой «Метелица».

Парень спокойно вошел и поставил на столик поднос с заварником и двумя полными чашками. Правда, без приглашения не сел, чем отчасти сгладил прескверное впечатление. Эдельвейс подождал секунды три, потом кивнул на кресло. Вету молча опустился туда и застыл, сложив руки на коленях, как примерный ученик. Как будто решил дать себя рассмотреть, прежде чем начать говорить.

Эдельвейсу бросилось в глаза, что на парне совершенно обыкновенный студенческий мундир, щедро покрытый бурыми пятнами с правой стороны. В остальном маг выглядел настолько обычно, что даже взгляду не за что зацепиться. Разве что глаза оказались темноваты для этнического калладца, хотя черты лица были вполне калладские и вместе с тем абсолютно никакие.

— Ваш дворецкий не пострадает, — спокойно сообщил Вету, видимо, решив, что осмотр окончен. — Если мы с вами договоримся, вообще никто не пострадает.

— Неужели, — фыркнул Эдельвейс. — А кто пострадает, если не договоримся?

— Врать не буду, сначала пострадает вы, — и не подумал смутиться гость.

— Вы мне угрожаете?

— Ни в коем случае.

— С кем вообще честь имею?

— Меня зовут Кай, до сегодняшнего утра я состоял в подразделении Вету. И я не думаю, что говорить со мной — честь для вас, — гость держался настолько спокойно, что Эдельвейсу явственно захотелось как следует съездить ему по лицу.

— И вы чудесным образом уволились в тот же день, когда на моего отца совершено первое успешное за тридцать лет покушение?

Парень неприятно улыбнулся, склонив голову на бок:

— За последние тридцать лет я никак отвечать не могу. И почему чудесным образом? Нас уволили обычным порядком.

— Да неужели?

— Да. В лучший мир. Просто я и моя сестра до него не доплыли. Не думаю, что ваш отец в этом участвовал, у него не имелось идиотской привычки разбрасываться ценными кадрами. Из этого я делаю предварительный вывод, что его уволили тем же образом, что и нас.

— Ну, допустим, я вам вдруг поверил. И кто же этот злодей?

— Понятия не имею.

— В самом деле?

— В самом деле. Я понимаю, в романах Вету в таких ситуациях обязательно должны рассказать, кто виноват и что делать. Но я вам ничего рассказывать не буду, потому что, во-первых, не знаю, во-вторых, когда узнаю, разберусь без вас, у меня на них планы. Я не за святой местью пришел. И даже не в качестве поставщика информации.

— А в качестве кого? Официанта?

— Почти. Я пришел наняться на работу.

— Что? Вы издеваетесь?

— Нет, не издеваюсь. Мне нужна работа.

— И вы хотите работать на меня?

— Я не хочу работать ни на кого. Но готов поработать на вас. Года, скажем, три. За пятьдесят марок в месяц и дозу «Поцелуя Судьбы» раз в неделю. Со временем ассортимент и дозировку мы пересмотрим, но пока так.

Эдельвейс с интересом разглядывал собеседника, пытаясь понять, имеет он дело с нечеловеческой наглостью или нечеловеческой логикой. На пятьдесят марок в месяц можно было содержать пять шикарных дам полусвета. Если бы Эдельвейс не знал, что перед ним сидит очень хороший маг, он бы непременно поинтересовался у столь дорого ценящего себя молодого человека, что уж совсем эдакого тот умеет за такие деньги.

— А если я не хочу вас нанимать?

— За названную плату или вообще?

— Вообще.

Кай вздохнул:

— Тогда плохо будет сначала вам, а потом — мне. И из уважения к вашему отцу я все же попытаюсь с вами договориться добром.

— Мне не нужны услуги наемного убийцы — это раз.

— Люди на государственной службе априорно не могут быть наемными убийцами — это два, — скучным тоном ввернул маг.

— А если я скажу, что читал ваше досье?

— Я скажу, что тоже его читал. Про заказные убийства там нет ни слова.

Эдельвейс начал чувствовать к залетному Вету некоторое уважение. На его месте он, наверное, огрызался бы ровно так же. Но это вовсе не значило, что мутный парень, нагло заявившийся в его дом, да еще, судя по всему, еще и девку какую-то с собой притащивший, вызывал у него хоть какую-то симпатию.

— Если вы ботаник и выращивали цветочки, то садовник мне нужен на полгода и он у меня есть.

— Вам доставляет удовольствие меня унижать? Вы же видите, что у вас этого не получится.

Вот уж это Эдельвейс действительно видел, а точнее — чувствовал профессиональным нюхом. Сидевший перед ним человек то ли не имел самолюбия вообще, то ли имел его столько, что чужие слова его не задевали.

— Ну хорошо. Даже если бы у меня был этот ваш «Поцелуй Судьбы»…

— Первые пару месяцев можно посидеть на заменителе с аналогичными свойствами, но нежелательно.

— Что вы будете делать за пятьдесят марок в месяц?

— Я буду вас защищать.

— Надо же, а если я откажусь?

— Тогда я вас защищать не буду, — пожал плечами маг. — Вы думаете, они закончили сезон красочных увольнений? Нас топили, вашего отца взрывали, что вам дальше подсказывает фантазия? Я ставлю на яд или отравление газом, хотя не исключаю и каких-нибудь более зрелищных вариантов. Не хотите напиться и заживо сгореть в собственном доме? А еще вы, кстати, можете покончить с собой от горя или потому, что шпионили на Аэрдис за компанию с батюшкой… Интересно, жандармы в таких случаях вешаются или стреляются?

— Тридцать марок, — необыкновенно ровно и по-деловому сообщил Эдельвейс. Не то чтобы двадцать марок делали погоду, но с потенциального охранника стоило заранее сбить всю лишнюю спесь.

— Я не торгуюсь, — фыркнул Вету с опозданием в несколько секунд.

— Не моя девка дрыхнет в комнате для слуг.

— Она не девка — это раз, — вернулся к прежнему «взрослому» и всезнающему тону парень. — Ее зовут Матильда — это два. Она работать не будет — это три…

— А тридцать марок — это четыре, — спокойно продолжил Эдельвейс.

Мага аж передернуло:

— Тридцать марок — и вы выправляете нам документы.

— По завершении контракта.

— Матильде — сейчас. Я могу не дожить до завершения контракта, как, кстати, и вы.

— Вот вам и стимул, чтобы мы оба до него дожили.

Парень посмотрел на Эдельвейса почти жалобно. Непробиваемое спокойствие с его лица сошло, остался негражданин без документов, покупающий свое будущее задорого.

— Хрен с вами, согласен. Но с вас кормежка!

— Двухразовая, — уже из чисто спортивного интереса буркнул Эдельвейс.

Вету окончательно оторопел.

— Вы точно жандарм, а не министр финансов? — Эдельвейс готов был поклясться, что слышит детскую обиду.

— А вы точно маг, а не элитная содержанка?

— Вообще я элитный маг, но, знаете, я, пожалуй, соглашусь на ваши условия, пока не выяснилось, что неустойки взимаются натурой!

Вету нахохлился и стал похож на побитого жизнью вороненка. Взимать с этих в лучшем случае пятидесяти килограммов костей натурой точно было нечего.

— Идите и попросите вашего благоприобретенного батюшку заказать кухарке ужин на три персоны. Так и быть, накормим элитных магов в счет будущих подвигов.

— Тогда я авансом посоветую вам уволиться, но не раньше, чем вы проверите, какой умный человек погнал нордэнскую пехоту под калладские поварешки. Это очень важно.

— Потому, что у него все получилось?

— Нет, потому что у него не получилось. Толпа разошлась без применения силы. Ради чего бы ни провернули все, что происходило сегодня днем, в последний момент их план провалился. Кесарские войска по толпе не стреляли даже после того, как кто-то пальнул в полковницу. Правда, нелишне было бы выяснить, где теперь наследники. Это отличный повод перевезти их подальше от столицы, а там, понимаете, сквозняки, сырость и всякое с детьми случается. Особенно если регент верит в свою звезду, а полудурки, которые все это заварили, в свои звезды верят, поэтому мы в самом скором времени увидим такие небеса в алмазах, что белокрылые нам братьями покажутся.

Глава 4

1

Метель надвигалась сплошной молочно-белой стеной от края и до края неба. Ингрейне казалось, что по самой ее границе стоит едва различимый теперь лес, но там мог быть и лес, и город, и гряда холмов, или просто пустота. А вот снежная буря шла очень быстро. Нордэна уже слышала далекий гул, с каждым мгновением становившийся все громче.

Ингрейна понимала, что это и есть та самая Вьюга, убивающая своих детей, которая была в начале мира и будет в его конце. И еще лучше она понимала, что сейчас лежит на операционном столе с внутренностями в состоянии киселя. А, может, уже и в морге, раз уж так четко видит идущую на нее метель.

Убегать от смерти казалось глупым, стоять и ждать, пока белая мгла, за которой уже ничего не будет, докатится до нее и превратит в ничто — еще глупее. Ингрейна развернулась и помчалась назад, по колено проваливаясь в снег. Всюду сделалось белым-бело, но гул все же остался за спиной, хотя и нарастал. Не то чтобы Ингрейна питала какие-то надежды — очень странно на что-то надеяться, получив пулю в живот, да еще, по всей видимости, винтовочную — но, чтобы молча дожидаться пока все кончится, требовалось большая вера или большая смелость. Она ни тем, ни другим похвастаться не могла.

Нордэна не сразу поняла, что поле, если это было поле, по которому она бежала, стало забирать вниз. В какой-то момент она запнулась и кубарем покатилась под горку, как в детстве. Когда Ингрейна отфыркалась от снега и оглянулась, пытаясь понять, откуда и куда она бежала, то не поверила своим глазам. Позади стояла сплошная белая стена. Впереди она ясно видела крошечный огонек. На него и пошла. И даже не очень удивилась, когда из белой пелены выплыл фьорд святой Ингвин, где она родилась и выросла. Кругам было положено замыкаться. А, может, время проявило чудеса навигации и повернуло вспять. Так или иначе, перед Ингрейной простиралась западная оконечность фьорда, с которой в хорошую погоду получалось разглядеть вознесшиеся к небу черные пики Предела Зигерлинды. И там, где скала обрывалась над темно-синим, почти чернильным морем, горел костер, а рядом с ним сидела маленькая фигурка в мехах. Ингрейна смотрела на эту картину как на что-то хорошо знакомое, хотя в жизни ее не видела и знала это.

Нордэна, долго не раздумывая, пошла к огню, на этот раз внимательно глядя под ноги. Девочкой она здесь частенько бродила и помнила, как коварны эти камни: дом, где они с отцом жили после смерти матери, стоял километрах в трех от этого места, в лесу. Тропинку замело снегом, но Ингрейна дошла, поражаясь, что, оказывается, помнит, как и куда наступать.

Фигурка в мехах обернулась на звук, когда до нее оставалось шагов десять, и нордэна не особенно удивилась, увидев под косматой шапкой лицо девчонки с голубыми глазами и обрамляющие его почти белые косички, заплетенные криво и неаккуратно.

Папа был военным моряком, вязал отличные узлы, но совершенно не умел управляться с косичками и ленточками.

Девочка у костра смотрела на Ингрейну настороженно, но без враждебности. К лежащему неподалеку самострелу она, во всяком случае, не потянулась.

— Ветер крыльям, — поздоровалась нордэна принятым на островах приветствием. Девочка сдвинула белесые брови, нахмурившись, но встала и серьезно ответила:

— Железу — кровь.

Разглядывая собственное лицо, помолодевшее на добрые два десятка лет, Ингрейна почти забыла, что видит галлюцинацию и, наверное, умирает.

— Я могу погреться у твоего костра?

— Грейся.

Девочка как будто совсем перестала обращать на нее внимание. Она напряженно смотрела на холодную темную воду и такое же небо.

— Уже поздно, иди домой, — сказала Ингрейна. — Тебя отец заждался.

— Я жду маму, — буркнула девочка. — Как они с братом вернутся, если не увидят огня?

«Они никак не вернутся», — подумала Ингрейна. Они все так ждали братика — и мать, и отец, и она сама, она даже ему что-то связала, то ли носки, то ли шапочку, уже не помнила. Никому не могло прийти в голову, что мать умрет родами. Ингрейну она произвела на свет без особенных проблем, и все были уверены, что у нее легко может быть еще несколько детей. Ей завидовали, кто по-хорошему, кто — не очень. Вот только роды убили и Ингихильд, и так и не увидевшего дневного света Бьорна.

Потому что пять сотен лет назад люди поиграли в богов, а боги взяли и не простили. Жрицы, конечно, рассказывали не так, но Ингрейна буквально кожей чувствовала это брошенное из глубины веков проклятие, которое не смыть ни водой, ни кровью. Еще до того, как узнала, что ее род оборвется на ней. Их много было таких — неаккуратно оборванных ниток, будто на станке у нерадивой мастерицы. И, как бы ни старалась Нейратез, узор победы из жил, полных гнилой, испорченной крови, она бы не сплела.

Ингрейна поглядела на покрытый инеем шарф девочки, над которым поднимались клубки пара. Кажется, делалось все холоднее. Может, когда-то прежде она и сидела на утесе ночи напролет — нордэна не помнила. Точно она могла сказать только то, что это не помогло.

— Иди домой, я подежурю у огня. Если твоя мама придет, я скажу ей, что ты ее ждала. А тебя дома ждет папа и он волнуется. Иди домой.

— А где ты возьмешь хворост, если до утра не хватит?

— Дойду до леса. И ты принесла много хвороста, если жечь с умом, до утра хватит.

Девочка еще мгновение поколебалась, но все же подняла самострел и поправила шапку.

— Скажи ей, чтобы они поторопились. Папа без них много пьет. И еще его хотят женить второй раз, а он не хочет. Стал чаще плавать к Белой Мгле. Пусть мама возвращается быстрее.

У Ингрейны перехватило горло.

— Я ей скажу. Иди. И тебе не обязательно жечь здесь костер каждую ночь. Ты можешь взять свечу и сделать фонарь в стекле, тогда он будет светить всем, и маме тоже.

Девочка серьезно кивнула, качнув белыми косичками, на концах облепленными льдинками.

— Верно. Мы с папой сделаем фонарь и повесим над обрывом, чтобы всем в пути было светло. Спасибо! Пусть боги тебя хранят. Ты похожа на маму.

Ингрейна лишилась матери в полные восемь лет, но помнила ее почему-то очень смутно. Ее память сохранила только длинные-длинные, как у сказочной колдуньи, почти белые волосы и самые прекрасные на свете руки, раскатывающие тесто. Красивая и добрая. Ничего общего с ней самой.

— Будь сильной. Иди.

Ингрейне сделалось безумно жаль, но это было единственное напутствие, которое она могла дать.

Нордэна проводила удаляющуюся фигурку взглядом. Девочка пропала из видимости почти сразу, словно вьюга радовалась возможности сожрать последний кусочек тепла в ледяном мире. Пока они говорили, белая круговерть подошла почти вплотную, до границы метели оставалось шагов десять, но гула больше не доносилось. Пелена просто как будто отрезала весь остальной мир и вроде бы остановилась.

Ингрейна бросила в огонь пару веток и смотрела в пляшущее пламя, не думая особенно ни о чем. Она, наверное, просто умирала, ей, наверное, вкололи много морфия, вот она и увидела какие-то вещи, которые видела в детстве, но как-то не так.

К костру медленно подкатилось большое, ярко-красное, спелое яблоко. Такое круглое и красивое — просто загляденье. На Архипелаге подобной красоты не росло. Этот гость, без сомнения, явился из Рэды или еще откуда-то с юга. Ингрейна с удивлением уставилась на заморский сувенир, очень странно выглядящий на белом снегу.

Галлюцинация становилась чем дальше, тем неправдоподобнее. Нордэна потянулась за яблоком, но оно весьма ловко увернулось и откатилось на пару шагов назад, к границе метели. Почти одновременно оттуда выступил парень лет шестнадцати на вид в серой форме, чем-то похожей на военную, но без единого знака различия. Все бы хорошо, но ветер, рвавший волосы Ингрейны, даже складок его одежды не шевелил. И следов за ним тоже не оставалось.

— Неприлично трогать чужие маяки, госпожа полковник, уверен, этому вас учили, — без улыбки сообщил он. Ингрейна обратила внимание, что черты лица у него то нормальные, то будто какие-то стертые, если сморгнуть или посмотреть с другого ракурса. И глаза разного цвета, один темный, другой очень светлый. — Я вас обыскался, ну здесь и месиво.

— Ты — смерть? — равнодушно спросила Ингрейна. Ждать здесь кого-то еще было бы странно.

— Может, и смерть, да не ваша, — парень подхватил яблоко и сел у костра, напротив Ингрейны. Теперь она очень хорошо видела, что один глаз у него человеческий, карий, а второй какой-то не людской, очень равномерного серого цвета с крохотной точкой зрачка. — Вы — люди — очень интересные существа.

— Не сказала бы.

— А я сказал. Кому-то в жизни ни в чем не отказывают, и они вырастают ублюдками, готовыми самолично придушить собственного брата и его малолетних детей ради вещей, которые у них есть и так. Или научить их живьем закапывать щенков, например. А кого-то всю жизнь третируют как скотину, а он все равно ведет себя так, будто в мире есть справедливость и за поступки придется отвечать. Хотя прекрасно видит, что ничего подобного в мире нет и быть не может. Удивительно.

— Меня не очень удивит, если в мире есть справедливость и за поступки придется отвечать. Во всяком случае, меньше, чем полагается, за зло еще никому платить не приходилось.

— Ваш нордэнский катехизис?

— Да.

— Все еще в него верите?

— Я по нему жила, какая уже разница.

— Вот уж вас, мне кажется, это должно бы здорово удивить. Про справедливость и расплату.

Ингрейна пожала плечами и подкинула в костер еще одну ветку.

— Ты пришел меня отсюда забрать, смерть, да не моя? Колоколов, значит, не будет?

Парень поежился:

— Отсюда — это откуда? Вы сейчас лежите в палате реабилитации и морфина в крови у вас столько, что это скорее кровь в морфине. А до этого семь часов лежали на операционном столе, и над вами колдовал — другого слова не подберу — хирург. Возможно, чудо получится, а, может, и нет. Я тут ничем не помогу.

— А ты мне помогать пришел?

Парень склонил голову на бок, так что страшноватый светлый глаз почти полностью оказался под длинной челкой.

— Если честно, я пришел на вас посмотреть.

— И что, понравилось, что увидел?

— Я увидел человека, у которого есть очень много слов для ненависти, но он как-то все же нашел другие слова. Не могу сказать, что мне это нравится, но это достойно уважения. Наверное, я бы на вашем месте послал всех к бесам. Вся ваша предыдущая биография говорит о том, что вы особенно не миндальничали. А тут подняли часы и стали ждать пули, вместо того, чтобы дать залп.

— Не находишь, что это было мое законное право?

— Нахожу. Вы знаете, кто вас подставил?

Услышав последний вопрос, Ингрейна, наконец, сообразила, что говорит с вероятностником. Возможно, даже с Вету — бес их знает, как они выглядели. Во всяком случае, с кем-то из государственных служащих, пришедших дознаться до причины произошедшего. Забавно, она-то, дура, полагала, что за порогом смерти за земные поступки спрашивают только боги. А вот нет, и Седьмое отделение подтянулось. Хорошо, что обывателям этого не рассказывали: вот уж вышел бы скандал.

— Меня никто не подставлял, я пошла туда по доброй воле и в ясном уме, если мое обычное состояние ума можно так назвать. А про то, что будет бунт, заранее знал генерал Вейзер. Откуда — спросите его сами.

— Боюсь вас расстроить, но некромантия существует только в студенческих песенках. Никто не может говорить с мертвыми. А генерал Вейзер мертв.

— Поделом ублюдку. Вряд ли я с ним разминусь надолго, но это очко в мою пользу. Надеюсь, ему было больно.

Парень хмыкнул:

— Да сбудутся все ваши надежды. Кроме Вейзера кто-то знал?

— Еще один мужчина, но я не видела лица, и он почти не говорил.

— Фигуру? Вы бы смогли его опознать на фотографии?

— Нет.

— А по голосу? По манере говорить?

— Я, по-вашему, филером на полставки прирабатывала? Врагов государства внутри государства должно ловить Третье Отделение. Я вроде как должна колошматить их за его пределами.

— Вы всегда такая честная?

— Да.

Парень поднялся и подкинул яблоко. Оно бодро покатилось по снегу к белой завесе.Следа на снегу от него тоже не оставалось.

— Я бы хотел вам помочь, но не могу.

— Не расстраивайтесь, это распространенный случай, — в сердцах бросила Ингихильд.

— Если бы я располагал такой возможностью, я бы в вас влюбился за один ваш неподражаемый сарказм, — безо всякого вызова ответил он.

— Вроде как меня сейчас резали и штопали, так что это я никакими возможностями не располагаю, а вы делайте что хотите.

Маг усмехнулся:

— У меня такие же шансы помочь вам выкарабкаться, как у вас, например, сделать кому-то сложную полостную операцию, а у балерины — провести фортификационные работы. Есть такая вещь, как специализация и от этого никуда не денешься. Универсалов очень мало, и они не подходят для сложных случаев.

— Да я вас вроде ни о чем и не прошу.

— Я заметил, что просьбы — не ваш конек. Но ладно, уговорили. Жизнь я вам спасти не могу — это просто не мой профиль. Вообще. Но загадывайте любое другое желание. Ограничения два: я не воскрешаю мертвых и не убиваю живых без приказа, подписанного прямым начальством. Ну, и никого не лечу, если только речь не идет о снятии похмельного синдрома — это каждый калладец умеет. А так — что хотите. Считайте, вы ехали по Сеали и вам попался джинн в бутылке.

Ингрейна с подозрением поглядела на вероятностника. С одной стороны, приятного впечатления он, прямо сказать, не производил. С другой — говорил разумные вещи. А с третьей — ему даже не требовалось что-то делать, чтобы ее убить, достаточно просто уйти в метель вслед за яблоком. Вряд ли его интересовали ее надежды, мечты и планы на будущее, которого уже почти что не существовало.

— Я хочу иметь детей.

Маг поднял бровь.

— Это все?

— Это больше, чем все.

— Хорошо. Если вы выживете, у вас будут дети, — просто пообещал парень. Таким тоном можно было пообещать заварить чай или пригласить на партию в вист. Но у Ингрейны радостно встрепенулось сердце.

— Мальчик и девочка? — с надеждой спросила она. Ее сейчас даже не беспокоило, что все это ей снится под морфием и, возможно, разноглазый маг — такой же бред ее сознания, как и встреча с прошлым двадцатилетней давности.

— Семь мальчиков и десять девочек, — ни мгновения не колеблясь, ответил маг.

— Как… А, у нас, наверное, не будет общей крови?

Он уже быстро шел к белой стене, за которую закатилось яблоко.

— Вот уж как раз кровь у вас будет общая. И, если вы не справитесь, она еще и прольется в один день. Живите сто лет, Ингрейна Ингихильд.

2

К палате, где полковник отдыхала после операции, Витольд прорывался чуть ли не с кулаками. Он, конечно, не приходился ей родственником, ну так у нее вообще не имелось родственников, не умирать же ей из-за этого было в гордом одиночестве, но нет, идиотка-дежурная просто не могла понять этой простейшей вещи и взяток тоже не брала. В итоге Витольд обругал конченную дуру самыми грубыми словами — до чего в отношении женщин почти никогда не опускался — и бросился разыскивать Ингрейну по больнице на свой страх и риск. Магда велела ему ждать в холле, но он и так ждал там часов восемь, от такого можно легко умом тронуться.

Фортуна, так некрасиво усмехнувшаяся днем, отчего-то решила сменить гнев на милость, и Витольд почти сразу налетел на хирурга, которому они с капитаном Глиром сдали Ингрейну с рук на руки, как только домчались. Хирург, серый от усталости, медленно шел по коридору. За ним держалась девушка в заляпанном кровью переднике.

На лице мужчины, заметившего Маэрлинга, ни малейшего энтузиазма не отразилось. Он, похоже, был готов свернуть на первом же повороте, лишь бы не отвечать на вопросы. В другой ситуации Витольд бы его понял, но сейчас он не хотел понимать решительно ничего, а потому прибавил шагу, старательно улыбаясь молоденькой сестричке. Сейчас потенциальным союзником могла стать она.

— Барышня, вы будете самой богатой невестой столицы! — с ходу заявил Витольд, когда до пары осталось еще шагов десять. — Сударь, я сделаю любое пожертвование — слышите?! — любое, сколько скажете, но спасите ее!

Симпатичное личико сестры скорбно вытянулось. Она одернула окровавленный передник и опустила глаза. Хирург оказался честнее:

— Можете озолотить кого вам угодно, господин лейтенант, но с такими ранениями не выживают. Я уже говорил госпоже Карвэн, что шансы ничтожно малы, и не хотел бы этого повторять.

— Но она полковник! Если вызвать еще вероятностников… Можно же что-то сделать…

Врач хмуро вытер очки о полы халата.

— Мне ассистировали два вероятностника, поэтому она еще дышит. Она за этой дверью. Что вы от меня хотите услышать? Мы сделали все, что в человеческих силах, поэтому она будет умирать еще дня три. Не знаю, насколько вам от этого легче…

— Должен быть какой-то способ!

— Витольд, не кричи, — из-за угла вышла взъерошенная, мрачная и разве чуть более бледная, чем обычно, Магда Карвэн. — Господин Гауф дело говорит. После ранений в живот — тем более из винтовки — не выживают.

Витольд это прекрасно понимал. Но от этого ему не меньше хотелось разбить морды всем в пределах видимости, может, сделав исключение только для молоденькой сестрички и Магды. Его тошнило от их правоты и еще больше от того, что он эту правоту признавал. Тошнило от вони лекарств и трудно определимого словами запаха больницы. Тошнило от того, что за окном ярко светило утреннее солнце, бросая на выдраенный пол коридора ослепительные квадраты, в которых тот сверкал как натертый к празднику паркет бальной залы. Тошнило от вида белой двери, за которой лежала и умирала Ингрейна, и ей все — включая его — могли и должны были помочь, но так и не помогли. Маэрлинг только сегодня узнал, что ей, оказывается, исполнилось только тридцать два года, что она на три недели младше Зондэр и что родственников у нее нет даже на Архипелаге. Тошнило от собачьей жизни, где люди выходят против толпы и останавливают ее на чистой воле, которая каким-то чудом сдерживает превосходящую силу, а потом из окна вроде как обыкновенного городского дома кто-то стреляет из армейской винтовки, и удирает, и его не удается поймать, и ни одного сраного мага в пределах досягаемости…

А если бы Наклз ему помог, Ингрейна знала бы о выстреле, или стрелок бы промазал, или крыша бы рухнула ублюдку на голову. Достаточно было просто посмотреть, но нет — маг не счел нужным пошевелить своей драгоценной задницей, или своими мозгами, или чем там эти ударенные на голову вероятностники шевелят, когда работают. А результат на лицо — награда посмертно.

Ингрейну резали и зашивали восемь часов к ряду только для того, чтобы она промучилась на несколько дней дольше. Воистину, вся польза медицины налицо.

— Мразь, — выругался Маэрлинг. Его слова относились не конкретно к кому-то, а к реальности вокруг. Он сказал бы грубее, но сестричка все-таки была совсем молодая и, наверное, ей не следовало знать, что жизнь мало отличается от поганого бардака.

— Тише, — Магда кивнула на дверь. — Разбудишь.

— Ей вкололи морфин, ее сейчас из пушки не разбудишь, — робко подсказала девушка, не поднимая глаз. — К тому же, нет гарантии, что она вообще придет в сознание…

— Надежды нет? — ровно уточнила Магда у хирурга.

— Если только на северных богов, — развел руками тот. — Все чудеса врачебного искусства помогут только тем, что она промучается на день или два дольше. Что могли, мы подчистили, но ее долго везли.

«Мы везли ее двадцать минут», — беспомощно подумал Маэрлинг. Это не было долго, это было два перекура, или одна прогулка от его квартиры до штаба, или три романса. Это не было долго, а они все равно опоздали, хотя гнали как могли.

— Витольд, перестань хмуриться. Никто на твоем месте не справился бы лучше.

— И поэтому Ингрейна умрет?

— Она умрет не на площади, а в чистой постели. Может быть, даже придет в себя, и ты сможешь ей сказать, что она сделала невозможное. И я скажу…

— Она сделала невозможное, потому что кто-то другой не удосужился задницей пошевелить! Вот цена ее подвига и, кстати, вообще всех подвигов! Единственная их первопричина…

— Не скрою, я весьма удивлен услышать такое предельно глубокое и серьезное утверждение от вас.

Витольд резко обернулся на голос. В больничном коридоре, как всегда надменный, подтянутый и неуловимо-неприятный, стоял Эдельвейс Винтергольд. Собственной блистательной персоной. Правая рука все еще была в повязке, но висела на белой ленте с особым шиком. На фоне темно-синего мундира это смотрелось потрясающе эффектно. Левой рукой Винтергольд опирался на роскошную трость. Оружия на виду он не держал. Из-за золотого погона слева выглядывал паренек лет шестнадцати. Бледное лицо, чем-то отдаленно похожее на лисью мордочку, почти сливалось со светло-серыми стенами, только глаза были темные и непроницаемые, как глубокая вода. Неприятный такой тип, которого Маэрлинг сходу классифицировал как тех, при ком нужно внимательно смотреть за кошельками и перстнями.

— Госпожа майор, мое почтение, — с ледяной вежливостью кивнул Винтергольд Магде, хранившей спокойное молчание. — Господин доктор, барышня, если ваши профессиональные услуги не требуются непосредственно здесь и сейчас, я бы попросил вас…

— Вы покуда в больнице, — сухо перебил его хирург. — Вы забыва…

— Несомненно. Вы покуда тоже в больнице, но все может измениться. Давайте окажем друг другу любезность…

Что-то в тоне Эдельвейса было такое, что мужчина и девушка действительно развернулись и быстро скрылись за углом, только шаги прозвучали и стихли. Витольд все думал, как так вышло, что они с этим холеным хамом так ни разу и не стрелялись — дамы им что ли нравились разные. Лицо сына всесильного Винтергольда необыкновенно просило пули.

— Какого беса? — взвился Маэрлинг, глядя в безмятежные глаза жандармского сынка. Лучше бы этому красавчику явить храбрость день назад. А еще лучше — ловил бы шпионов и провокаторов вовремя, глядишь, и Ингрейна бы цела осталась.

— Вы настаиваете, чтобы вас арестовали при тьме свидетелей? — пожал плечами тот. — Я не обязан потакать вашей любви к скандалам.

— Арестовали? — опешил Витольд. — Вы ума лишились?

— С левой я тоже прекрасно стреляю, давайте будем вежливы.

— Может, вы еще расскажете, за что меня арестовать собрались?

Эдельвейс смотрел на него вроде бы спокойно, но что-то в его взгляде было нехорошее. Так смотрят на врагов, а не на мешающий предмет мебели, каковым Витольду полагалось быть для третьего Отделения.

— За что вас можно арестовать, вам расскажет городовой. Ваши дебоши и нарушения общественного порядка меня не волнуют. Вас арестуют «почему».

— И почему же?

Эдельвейс, наконец, перестал напоминать мраморную статую и негромко осведомился:

— Воды?

Спросил это он, как ни странно, у парнишки, выскользнувшего из-за его плеча и теперь неотрывно смотрящего в белую дверь.

— Не стоит, — не оборачиваясь на говорившего и почти не разжимая губ, ответил тот.

Эдельвейс кивнул и подошел к Маэрлингу так близко, что, при желании, виконт мог бы схватить его за руку или дернуть за холеный фамильный нос.

— Вам известно, что прошлым утром, во время волнений, толпа устроила беспорядки и в Серебряном Кружеве?

У Витольда по позвоночнику отчего-то пошли мурашки. Отец и Милинда вроде бы не собирались возвращаться в особняк вчера. Они собирались отбыть в Виарэ вечерним поездом, Милинда как будто еще позавчера сделала последние покупки, обновила гардероб Кристабел и приказала выслать падчерице несколько огромных коробок, и они с отцом вдвоем отправились в «Северную Корону», откуда рукой подать до вокзала. Зачем бы им возвращаться?

— Нет. Я там не был. Мы стояли у дворцовой площади, потом везли полковника в больницу, операция длилась часов восемь, я ждал здесь и никуда не выходил. Надеюсь, там тоже ничего серьезного?

Маэрлинг обернулся к Магде, даже не столько в поисках поддержки, а потому, что ему стало не по себе и хотелось просто посмотреть на человека, который всегда и во всем уверен. Магде сегодня, что ни говори, потребовалось не меньше мужества, чем Ингрейне, чтобы заставить людей разойтись. И, что ни говори, а хвала небесам за то, что там не оказалось Зондэр. В ее исполнении «братцы» и «сестрички», наверное, не сработали бы. Для такого представления требовалось не меньше, чем Магда Карвэн — метр восемьдесят чисто народной красы, с более чем пышными формами, румянцем во всю щеку и каштановой косой до пояса. Пистолет, шашка и погоны на фоне таких красот как-то терялись, и, возможно, это-то и спасло все дело. Увидев говорящую простыми словами женщину, более подходящую под описание «рэдская баба», чем «калладский офицер» и уже тем более «нордэна», рабочие стушевались, а дальше заставить их разойтись было делом техники. Витольд только молился, чтобы стрелок, попавший в Ингрейну, не стал палить по толпе, но ему, видимо, помешал открытый по дому огонь. Им, конечно, пришлось бы извиняться за выбитые окна и попорченный фасад, а также пару зевак, получивших рикошет, но в целом все обошлось гораздо лучше, чем могло бы.

Наверное, Ингрейна могла попросить Магду сразу выйти вместо себя. Это выглядело бы разумно, если бы не стрелок. Получи первую пулю майор Карвэн, дальше большую кровь не предотвратил бы ни кесарь, ни сам Создатель. Наверное, полковник понимала, на что шла, и все-таки пошла.

— Госпожа Магда?

Магда начисто игнорировала и Витольда, и его блистательного собеседника. Она смотрела только на подростка, и вид у нее был озадаченно-встревоженный, как будто она не вполне понимала, что именно такое перед ней стоит.

— И вам неизвестно, что толпа напала на дом ваших родителей? — мягко уточнил Эдельвейс.

— Что? — опешил Витольд. Путь от дворца до Серебряного Кружева занимал не менее двадцати минут на пролетке, толпа бы без большой нужды туда не пошла. А громить витрины можно и поближе.

— Весьма профессионально, замечу, напала. Куда более профессионально, чем все остальные мародеры, которые просто пошвыряли камни в окна и разбежались при первых выстрелах.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Сильно сомневаюсь. Витольд, что такого граф Маэрлинг прятал в подвале особняка?

— Спросите у него самого. Если он сочтет нужным, он вам ответит.

— Судя по состоянию трупа, его перед смертью спрашивали часа эдак два, причем вполне опытные люди.

Коридор поплыл куда-то в сторону. Витольд вцепился в стену и задержал дыхание. До этой секунды он не знал, что слова могут падать на плечи совершенно ощутимым физическим весом и прибивать к земле.

— Что?

— Витольд! — тембр голоса Эдельвейса изменился и стал почти человеческим. Ледяная вежливость и эдакая начальственная мягкость ушли, звякнул хорошо замаскированный страх. — Витольд. Я не думаю, что вы лично замешаны в чем-то плохом. Но в чем-то ваша семья замешана была. С вашим признанием или без него, но я раскопаю это. Вся разница будет заключаться в том, по какую сторону тюремных стен вы встретите мое открытие. У меня мало времени. Сегодня… то есть уже вчера убили моего отца, Витольд. Взорвали в карете. У нас теперь у всех очень мало времени. Ради вашего будущего. Ради ваших отца и мачехи, ради вашей пока еще живой и здоровой сестры, Витольд, скажите мне, что они такой ценой защищали?

— Я не…

— Витольд! Вашего отца освежевали, как свинью, чтобы скрыть следы пыток. Милинду повесили на люстре, думаю, нет нужды говорить, что с ней вытворили до этого. Она была красивая женщина, но опознали ее по остаткам платья.

Витольд почувствовал, что не может дышать. Пол и стенка куда-то поплыли, на месте оставалось только белое лицо со сведенными бровями.

— Витольд. Что они прятали?

— Я не знаю… Не знаю, не знаю, и не знал никогда!

— Тогда о чем вы догадывались?

Маэрлинг глотнул воздуха, как ледяной воды, и вытолкнул:

— Милинда была больна порфирией. Но это единственный секрет отца, о котором я… догадывался. Я не спрашивал. Это… это было не мое дело. Милинда… она хороший человек. Трудно любить мачеху, которая на три года старше тебя, но она очень хороший человек! Вы поймали тех, кто… вы их поймали?!

— Пока нет. Там очень своевременно приключилась вспышка народного гнева. Не поймали. Но поймаем, и я лично с каждого шкуру спущу. Очень медленно и аккуратно, — по тому, каким тоном это было сказано, Витольд понял, что Эдельвейс не врет. И этот холеный жандармский сыночек в белых перчатках действительно будет резать убийц на куски без всякой жалости и прочей белиберды.

Тот что-то лихорадочно обдумывал. Даже манжет начал теребить здоровой рукой.

Витольд видел картинку, но совершенно не ощущал себя частью окружающей жизни. Его как будто вышвырнуло за плотное стекло, пропускающее цвета и даже звуки, но отделяющее прочий мир непроницаемой завесой.

— Витольд, какого цвета были глаза у вашей мачехи?

— Синие. Но…

— Говорите, Витольд.

— Она слепла, хотя не говорила об этом. Просто иногда замечал, что она хуже видит… Перестала вышивать, иногда брала перчатки похожих, но разных цветов — отец ей подсказывал, я тогда не обращал особенного внимания… Мне кажется, она что-то такое капала…

— Белладонну? Белладонна не дает синего цвета. Она расширяет зрачок, и все.

— Капала или даже вставляла в глаза, я не знаю. Однажды я наступил на очень тонкое стекло, на нем был синий круг. Я тогда не понял, что это такое.

Эдельвейс кивнул, словно это признание ему о чем-то сказало.

— Последние два вопроса. Первое. С кем из медиков ваш отец был близко знаком?

— У нас есть семейный врач, Освальд Виргейм, он заходил к нам раз в две-три недели раньше. Правда, последние несколько лет отец к нему не обращался. Но больше никого я назвать не могу.

— Хорошо, а нордэны у него в знакомых были? Я имею в виду тех, кто бывал на Архипелаге или имел возможность там оказаться?

— Мой отец недолюбливал нордэнов. Лет двадцать назад — я помню очень смутно — он был в неплохих отношениях с генералом Рагнгерд. Они познакомились через ее мужа, министра Вальдрезе, но после нее ни с кем из северян он особенно не общался.

— А с ее дочерью? Дэмонрой Ингрейной.

Витольд напряг память.

— Он ее уважал. Может, в память о матери, не знаю. Она у нас почти не бывала.

— Потому что не совсем вашего круга?

Витольд задумался. И понял, что вывод, к которому эти размышления привели, его настораживает.

Дэмонра была бы единственной наследницей не последних в столице титула и состояния, если бы хоть палец о палец ударила, чтобы доказать, что отец ей все это завещал. Она бы сделала это легко, но отчего-то даже не попыталась. Официально Дэмонра не имела титула, принадлежа к первому классу как нордэна, а не как дворянка, но через отца совершенно законным образом состояла в кровном родстве с половиной аристократических семей Каллад. И, как болтали, долгое время являлась любовницей кесарева племянника.

— Да нет, она вполне нашего круга.

— И ваш отец ее уважал.

— Да.

— Но они никогда не встречались в доме.

— Последние лет десять — точно нет. Во всяком случае, не при мне.

Винтергольд страдальчески сдвинул брови.

— Значит, запасы сыворотки там можно не искать. Все пропало, так, Кай? Кай?

Подростка в коридоре уже не было. Только белая дверь чуть слышно клацнула, закрываясь.

Магда Карвэн невнятно молилась, отвернувшись к окну.

Витольд, привалившись к стене, пытался осознать произошедшее. Кристабел сегодня вечером пойдет встречать родителей на вокзал. Надо ей написать, но как такое можно написать? Хорошо, что письмо уже в любом случае не успеет… Бедная Кристабел, бедная бабушка, эта новость ее убьет… А отец, а Милинда?

Эдельвейс хмуро поглядел сперва на дверь, потом на часы, потом молча протянул Витольду белоснежный носовой платок. Маэрлинг механически взял его и застыл, не зная, что делать дальше. Ему хотелось плакать, выть, бить стекла и кататься по полу, а он воздух мог вдохнуть через раз, словно дышал через плотную повязку.

Время как будто застыло, и жизнь осталась только в сверкающих на полу солнечных квадратах, на которых то появлялись, то пропадали тени ветвей.

А потом из-за двери послышался тихий, охрипший, но очень счастливый женский смех. Прозвучал несколько секунд и стих.

Витольд и Магда синхронно рванулись к двери. Нордэна первой успела дернуть ее за ручку. Удивленно ругнулась. Дернула еще раз. Маэрлинг попытался ей помочь, и с удивлением понял, что дверь, которой не на что было запираться, не открывается.

Подросток вышел в коридор через несколько минут и обратился не к Эдельвейсу, а к Магде Карвэн.

— Если так ваши небеса вас любят, не хотел бы я знать, как они ненавидят, — без всякого вызова, даже, пожалуй, удивленно сказал он.

Магда пожала плечами.

— Никак, они на такие мелочи не размениваются. Мне звать сестру или уже жрицу?

— Я бы на вашем месте позвал очень проверенную сестру. И сделал бы так, чтобы все подумали, что вы звали жрицу. Правду мало кто знает, не думаю, что будут возражения против закрытого гроба.

— Она… она выживет?! — у Магды сделалось такое лицо, точно она собиралась стиснуть паренька в объятиях.

— Не знаю.

— Как так? — опешила нордэна.

— Как все прочие люди не знают.

— Вы ее… не спасали?

Подросток покачал головой.

— Тогда что вы сделали?

— Сказал ей правду.

— Какую?

— Которая может поспорить с винтовочным патроном и нордэнским роком, но нас с вами совершенно не касается. «Через свой огонь каждый идет сам», ведь так на Архипелаге говорят?

— Да. И еще говорят, что в огне брода нет. Но я знаю, что это неправда.

Темный проницательный взгляд скользнул по Магде, Витольду и Эдельвейсу и вернулся к нордэне.

— Боюсь, у каждого из нас в самом скором времени будет возможность проверить это утверждение. Если он есть — хорошо.

Нордэна кивнула на белую дверь:

— А если нет, то его уже начали мостить, и он будет.

— По вашим словам выходит, что лучшие по нему не пройдут.

Магда пожала плечами:

— Лучшие-худшие. Правы-неправы. Выживем-не выживем. Лет через сто от всех этих наших великих дилемм и дум останутся пару скучнейших абзацев в учебнике истории, над которыми будут спать дети. Вот и все. И никакой другой правды в мире не придумали. Лучше бы нам всем это понять и прямо сейчас разойтись по разным углам пить вино, играть в карты и любить кого-нибудь. Это должно бы помочь.

Парень усмехнулся, и Витольд понял, что вряд ли тому действительно шестнадцать, на которые он выглядит.

— Честное слово, я бы очень хотел, чтобы нашим следующим кесарем стали вы. Но им будет облаченный в собственное величие полудурок, которому приспичит получить в этом учебнике истории не два абзаца, а целую главу, и мы с вами пойдем мостить броды…

— Кай, — с нажимом произнес Эдельвейс. Тот осекся, а потом отвесил Магде глубокий поклон, кивнул Маэрлингу и быстро пошел прочь.

— Витольд, примите мои соболезнования. Я еще вчера взял на себя смелость написать вашим сестре и бабке. Мне бы не хотелось, чтобы они завтра узнали из газет. Если вдруг вы вспомните что-то, я буду вам очень признателен. Поверьте мне, от того, найдем мы то, что ищем, или нет, в самое ближайшее время, зависит покой очень многих людей, которые ни в чем не виноваты. Если вы знаете еще хотя бы одного порфирика…

— Доносы в жизни не писал, — не то чтобы вскинулся, а просто поставил собеседника перед фактом Витольд. Все порфирики и доносы мира его сейчас волновали гораздо меньше, чем необходимость пойти в морг. Он отвечал совершенно механически, потому что здесь стоял вроде как жандарм, который вроде как задавал вопросы, и ответы на них вроде как должны были помочь найти убийц, словно во всем этом еще имелся какой-то смысл.

— Я не прошу вас писать донос. Не прошу называть имена. Мне нужна только сыворотка — больше ничего.

— Вы прекратили охотиться на ведьм и бесов, да?

— Нет. Но ведьмы и бесы объявили шабаш, который очень плохо закончится.

Магда вдруг прищурилась.

— А на что вы пойдете, чтобы остановить этот шабаш?

Винтергольд пожал плечами.

— Не ждите, что я скажу «на все». Но на многое. В том числе, на должностное преступление — ведь об этом был вопрос?

Магда непроницаемо улыбнулась. Витольд впервые в жизни видел, как из ее улыбки словно выцвело все тепло.

— Почему вы вступились за Дэмонру, мессир Винтергольд? Вы ведь нас не любите.

— Нас — это кого?

— Нордэнов. Военных.

Эдельвейс вздохнул, как человек, который готовился сделать неприятное, но необходимое дело, и тускло заговорил:

— Вы знаете, госпожа Карвэн, кого я люблю или не люблю — мое глубоко личное дело. Работа в охранке базируется совсем не на принципах любви, в чем бы вам ни клялись в газетах. Я при всем желании — даже если бы оно у меня имелось — не смог бы возлюбить террористов, порфириков и прогрессивных интеллигентов, выступающих за права бандитов и социально опасных элементов. Потому что в мире, в котором им было бы комфортно жить, мне было бы крайне неуютно. Наверное, проблему со свободой слова и веры следовало решать еще лет сто назад, но теперь уже поздновато и каждый школьник знает, что государственный строй охраняют палачи и сатрапы, а те, кто раскачивает лодку — герои и великомученики. Так вот, при всей моей нелюбви к нордэнам, которую я даже не буду скрывать, Дэмонра ближе к палачам и сатрапам, чем к героям и великомученикам. Поэтому я рад, что смог ей хоть чем-то помочь.

Магда с минуту молчала, словно что-то обдумывала, затем кивнула:

— Хорошо. Я вообще не за палачей и сатрапов, но борцы за свободу на площади мне сильно не понравились. Особенно тот, что выстрелил из окна, и те, кто его туда посадили. Я достану вам то, что вы ищете. А вы знаете, какая помощь мне от вас нужна.

— Догадываюсь, — скривился Эдельвейс. — Хотя в глубине души я буду надеяться, что вы просто попросите состряпать вам титул покрасивее. И да… Не знаю, что у вас тут произошло, но Кай плохого не посоветует. Если он говорит пускать к ней только проверенных медсестер, лучше так и сделайте.

Прежде чем Магда успела ответить, Витольд оттолкнулся от стены и направился в палату. На этот раз дверь открылась легко.

Ингрейна без макияжа, как ни странно, казалась сильно моложе своих лет. Если бы не сетка мелких морщин в уголках глаз и строгая складка у губ, ее вообще могли бы принять за барышню-институтку. Обычно собранные в высокую прическу волосы были заплетены в простую косу и лежали на подушке, тускло поблескивая. Лицо нордэны по цвету мало чем отличалось от наволочки, даже губы сделались совсем белые. Она лежала с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни, который Витольд заметил, была голубоватая жилка, бьющаяся на виске.

Маэрлинг прошелся по палате — ровно три шага, поскольку это была вся ее длина, и замер, не зная, что делать. Сесть на стул рядом с кроватью и ждать? Даже если бы Ингрейна каким-то чудом выжила, ни отца, ни Милинду это бы не вернуло.

— Если сочиняете, что бы такого утешительного сказать, лучше просто откройте окно, — слабым и сиплым голосом попросила Ингрейна, почти не поднимая ресниц.

Справедливо рассудив, что нордэну в таком состоянии простуда точно не добьет, Витольд выполнил ее просьбу и впустил в пропахшую лекарствами и бинтами комнату осеннюю прохладу. С некоторым облегчением опустился на стул рядом. Подумал и осторожно взял руку Ингихильд, безвольно лежащую на одеяле.

Нордэна попробовала улыбнуться, но тут же скривилась от боли.

— Какой пассаж. Умру в обществе самого Витольда Маэрлинга. Как думаете, сколько девиц мне сейчас люто завидуют?

— Не так уж много.

— По-моему, вы недооцениваете людскую глупость.

Ладошка у Ингихильд была совсем маленькая и холодная как лед.

— Вам чего-нибудь хочется?

На этот раз нордэна все-таки улыбнулась:

— Мороженого и в парк. А из выполнимого — хочу, чтоб вы перестали меня жалеть, это гораздо удобнее делать за дверью.

Витольд прислонился лбом к холодной ладони.

— Ну раз мне нельзя вас жалеть, тогда вы меня пожалейте.

Нордэна вздохнула.

— По-моему, мы с вами уже договаривались, что люди, которые хотят доползти до будущего, не должны жалеть никого.

Витольд не хотел идти в будущее и уж тем более в него ползти. Он был бы рад навсегда остаться в настоящем, а лучше — вернуться в прошлое, такое ласковое, теплое и родное, которое с каждым тиканьем часов на руке падало все глубже и глубже, как в болото проваливалось. Не лежи Ингрейна при смерти, пожалуй, он бы ей об этом сказал и рассказал бы про свою семью, но нордэна оказалась права тем, что ни один человек на земле ничем не может помочь другому, а потому и жалеть не должен. Он не помог Ингрейне остановить бунт, и она лежит и умирает от страшной раны в животе. Она не смогла остановить бунт так, как это должно было произойти, и в Серебряном кружеве толпа разнесла его фамильный особняк. Узел, наверное, вязали многие люди, вязали годами, вот он был свит — и все начало резко рваться. Резануло Ингрейну, резануло его…

— И вы хотите в то будущее, где никому никого не жалко?

— Я очень хочу в любое будущее, Витольд. И еще я хочу спать. И боюсь засыпать. Там очень холодно, Витольд, — дрогнувшим голосом закончила Ингрейна и зажмурила глаза. Наверное, старалась не заплакать.

Витольд резко перестал жалеть себя, потому что в такой ситуации это было чем-то между трусостью и свинством, а свинства он, несмотря на широкие понятия о жизни, все же старался избегать.

— Засыпайте, не бойтесь, я с вами тут посижу. Увижу старуху с косой — пристрелю без разговоров.

Ингрейна, не поднимая век, бледно улыбнулась.

— Всю мою жизнь вокруг меня очень много стреляли.

— Тогда я вам стихи почитаю. Я, правда, на память не так много знаю, мало мне, паршивцу, в гимназии уши драли. Но могу вспомнить что-нибудь про белую березу или широкое поле… На самый крайний случай я проговорю таблицу умножения. Такая беда, с младых лет ляпаю в ней ошибки, думаю, вы не станете на меня обижаться? Старуха-то, говорят, большая любительница посчитать и пощелкать ножницами. Вот она как услышит, что семь ю восемь — это пятьдесят восемь, так и уйдет отсюда подальше в растрепанных чувствах… Щелкать своими проклятыми ножницами! Слышите, Ингрейна, все будет хорошо, обязательно будет, должно быть, и будет, будет, будет!

3

«Магда — это явление», — мысленно оценила Магрит вошедшую нордэну. Она еще с первого раза запомнила, что все люди ходят в гости, а Магда Карвэн — именно является. И непременно приносит с собой много шума, много разговоров и какой-то странный настрой, который можно было бы назвать «уютом», если бы нордэна не наводила беспорядок на любой территории, где оказывалась. Размеры территории, кстати, значения не имели — эта громогласная, добрая и простая женщина каким-то образом умудрялась занимать ровно все пространство вокруг: потрогать все подушки и безделушки, перенюхать все сорта чая и выбросить все булочки, которые показались ей недостаточно свежими, помыть всю посуду, забытую в раковине, и снести минимум одну вазу. Более того, она даже могла при встрече так обнять Магрит или — страшно сказать! — самого Наклза, что кости трещали. А у мага и вовсе, наверное, друг о друга стукались. И еще у нее имелась привычка трепать их по волосам. Магрит терпела, потому что ее мама в детстве делала так же и явно не со зла, почему терпел маг — оставалось загадкой, но, рэдка подозревала, любой, кроме Магды, за попытку взъерошить идеальную, ну просто волосок к волоску прическу Наклза рисковал как минимум получить в зубы. Уж ей такая дерзость бы точно в голову не пришла, а Магда — ничего, трепала мага что кота, разве что за ухом не почесывала, и он терпел! Может, конечно, Наклз не сопротивлялся, потому что в плане физической силы преимущество было на стороне Магды — а разворот плеч у нее выглядел внушительным — но Магрит казалось, что даже промороженный до самого дна человек вроде него чувствовал необыкновенное тепло, идущее от нордэны. Она была сама жизнь — шумная, суетливая, может, и не умная, но как-то инстинктивно близкая. Самым поразительным в ней казалось то, что при всем своем очень далеком от этикета и даже элементарной вежливости поведении Магда не раздражала. Скорее впечатляла, как красочный закат или солнечный зимний день. Одним словом, она была явление. Почти стихийное.

— Зови своего зануду, я притащила контрабанду! — с порога радостно прогрохотала Магда, воздымая холщовую сумку так, словно это как минимум знамя. В сумке призывно булькнуло.

— Наклз в академии, он, наверное, часа через три будет, — уточнила Магрит, пропуская гостью в дом. Вернее, просто заблаговременно отскакивая с ее пути. Если Магда видела открытую дверь — она в нее проходила. Это была не Зондэр, чтобы стоять на пороге и ждать четко сформулированного приглашения.

На румяном от легкого морозца лице нордэны отразилась мыслительная работа.

— Ну ладно, тогда тащи стаканы! Чего встала, как статуя в лучах заката?

Магрит решила чуточку схитрить и вернулась с одной рюмкой, правда, самой солидной по объему. Магда к этому моменту как раз успела скинуть сапоги и протопать в гостиную, где плюхнулась в жалобно скрипнувшее кресло.

На рюмку нордэна поглядела озадаченно, а на Магрит — почти испуганно.

— Детка, а тебе лет сколько? — поинтересовалась она после паузы. Не очень уверенно.

— Двадцать пять, — не подумав, ляпнула Магрит. Сказала бы «семнадцать», может, и отвертелась бы, да поздно сообразила.

Темные брови Магды поползли вверх и скрылись под растрепанной челкой.

— А тебя люди растили?

Вопрос был странный, но обидно не звучал. Магрит еще при первом знакомстве обратила внимание, что от Магды вообще ничего не звучит обидно, даже когда она говорит, что у Наклза при ходьбе кости о кости стучат, а Магрит, видать, очень дурно готовит, если живет в доме с мужиком, который до сих пор выглядит как скелет. И по этой причине даже выражала сомнения в рэдском происхождении Магрит, поскольку вся рэдская кухня была ну на редкость аппетитной, чего один суп из рубцов стоил… Обидеться на Магду казалось так же невозможно, как обидеться на дерево или солнышко в небе.

— Да уж не волки меня растили.

— И ты к двадцати пяти годам не понимаешь разницы между наперстком и стаканом? — ужаснулась нордэна. — Дэмонра не говорила мне, что ты из пансиона, бедняжка… В общем, смотри. То, что Наклз ставит в подстаканник, это стакан. Такая штука без ножки, обычно граненая, и беса лысого ты ее разобьешь случайно. Только о собутыльника, их, собственно, затем толстыми и делают, но не суть. Все остальное — это наперстки. Еще бывает чайник и самовар, но туда обычно наливают не горячительное, а горячее, так что это мы обсудим после. Так вот, наперстки бывают разной емкости — для вина, для ликеров, для коньяка и даже для нее, родимой, совсем уж крохотные, но! Когда у тебя в гостях хорошие люди, подавать наперстки, конечно, прилично и по этикету, но очень не по-товарищески.

Магрит едва не прыснула. Она представила себе лицо Наклза, если бы он услышал такую занимательную классификацию бокалов. Маг, отчего-то не расставшийся с желанием привить ей хоть какие-то манеры, даже учил ее, для какого вина нужен какой бокал и как правильно наливать коньяк. А тут выяснялось, что все гораздо проще.

— Я поняла. Пойду за стаканом.

— За двумя стаканами, девочка моя. Пить в одиночку — это алкоголизм, а заставлять гостя пить в одиночку — вообще форменное свинство. Чему он тебя вообще учит?

Вот уж пить маг ее точно не учил, да и сам почти никогда не пил, если только не приходили гости.

— Но я не пью…

— Магрит, у нас что ни день — то повод для очередных ста граммов. Неси. Я Наклза люблю, но на трезвую голову ждать его три часа не буду. У меня есть план, я его даже записала, и обдумывать еще раз не хочу. И тем более не хочу три часа сидеть и представлять, как он этот план разнесет, а он его разнесет. Так что собираюсь быть как можно дальше от любых размышлений и скорбей к моменту его прихода.

Жидкость в бутыли имела цвет экзотический и угрожающий, то есть почти чернильный. Магрит не без внутреннего содрогания смотрела, как темно-фиолетовая струя льется в стакан. Магда налила Магрит на донышко, а себе — чуть меньше половины. Извлекла из брошенной в соседнее кресло сумки два крупных красных яблока. Сладко прижмурилась. Подняла стакан и мечтательно провозгласила:

— Ну, в общем, будем живы!

Магрит не знала, выражает ли Магда бодрое пожелание или робкую надежу, но, глядя на цвет жидкости, склонялась ко второму варианту.

Едва Магрит пригубила напиток, как поняла, что слова Магды более чем справедливы: от нестерпимой горечи аж слезы из глаз брызнули — рэдка даже как-то в обход мыслительного процесса осознала, что Наклзов коньяк и шоколадки были детской версией — горло обожгло, мир покачнулся. Магрит отчаянно кашляла, а Магда заботливо совала ей в трясущиеся руки кусок яблока.

— Ой, ну за славу калладского оружия я с тобой пить такими темпами не буду, — вздохнула она и самостоятельно опрокинула еще половину стакана. Магрит глазам своим не верила. — Ну уж за удачу тебе выпить придется.

Магрит хотела отвертеться, а потом поняла, что Магда — это все-таки явление. Отвертеться от урагана не получилось бы. Рэдка сбегала в кухню, притащила себе еще один стакан — наполненный водой почти до краев, остальное она расплескала, пока несла — мысленно воззвала к Создателю, зажмурилась и быстро выпила вражеское темно-фиолетовое зелье. А потом еще быстрее запила его водой.

Мир не погас, но начал медленно и неотвратимо вращаться куда-то в сторону. Возможно, даже хотел улететь прочь или очень убедительно делал вид, что собирается это сделать. Магрит не очень представляла, как надо поступать, когда комната хочет выпорхнуть в окно, поэтому на всякий случай вцепилась в подлокотники кресла, чтоб удержаться в нем при усиливающейся качке. Ей в голову полезли мысли о цеппелях и о том, как бедные люди на них летают.

Магду в кресле напротив такие тонкости явно не интересовали.

— За любовь тоже не выпьем? Ну и молодежь пошла! — грустно вздохнула она и выпила за любовь в одиночку. Потом за дружбу. За тех, кто не с нами. За Каллад, Рэду и Виарэ вместе. За Дэм-Вельду стоя и не чокаясь. За что-то еще, но шокированная Магрит уже не слушала и не считала.

Самым обидным оказалось то, что, к моменту прихода Наклза, Магда, вылакавшая почти три четверти здоровенной бутыли в одиночку, держалась на ногах лучше, чем Магрит. Рэдка пошла встретить мага в коридор, но запнулась о ковер и схватилась за косяк, который подло попытался увернуться, так что ловить его пришлось почти у самого пола. Магда же невозмутимо закрыла за Наклзом дверь и потрепала его по волосам и плечу. Мир был бесовски несправедлив.

— Миледи Магда.

— И-го-го, — не вполне понятно ответила нордэна. Маг почему-то усмехнулся. — Кавалерия прискакала, ждем пехоту.

— Пехоту? — приподнял бровь Наклз, вешая пальто на крючок.

Магда принялась загибать пальцы, словно считая.

— Пехоту. Жандарма. Шпиона. Медичку. И шалаву.

— Магда, ну как вы можете так о сестре…

— Сестра просто…, а это будет честная шалава! — запротестовала Магда. — И да. Извини, я думала, девочка умеет пить.

Наклз бросил на Магрит быстрый взгляд. Нет, никакого сочувствия в холодных серых глазах, наверное, отродясь не бывало, но понимание там все-таки мелькнуло. Может быть, маг тоже осознавал, что Магда — это явление.

— Извините, Магда, а весь передвижной цирк, который вы описали, заявится прямо сюда? — уточнил он, аккуратно отрывая Магрит от косяка, за который она все еще держалась, чтобы случайно не выпасть из реальности.

— Ну да. Только по одному и через черный ход. И не все — сегодня. Конспирация!

Маг тихонько фыркнул. Беззлобно. Наверное, он тоже капитулировал перед стихией.

— Отличная компания. Мне кажется, нам будет не хватать террориста-бомбометателя. И честного политика.

На лбу Магды появилась глубокая морщина:

— Ну честный политик — это из области анекдотов о конце света. Но откуда ты знаешь, что у нас еще есть бомбометатель, но я его не пригласила?!

Магрит почувствовала, как держащий ее под локоть маг вздрогнул. Потом он потянул ноздрями воздух и кивнул, словно убедившись в какой-то своей догадке.

— Даггермар?

— Обижаешь!

— Черный?

— Совсем обижаешь!

— А там еще осталось?

— Нет, Наклз, ну еще один такой вопрос, и я подумаю, что ты меня не любишь и не уважаешь.

Маг явно осознал всю грозящую ему опасность, потому что через минуту уже сидел напротив Магды и решительными действиями доказывал, что очень, очень ее уважает, а Магрит уютно полулежала в третьем кресле. Стаканы звенели, но как будто где-то вдали. Оттуда же долетали обрывки разговора, большей частью состоящего из реплик Магды разной степени возмущения.

— Ну, значит, за Каллад еще разок… Не хочешь в третий раз за Каллад? Ну ладно, давай за Рэду… Не хочешь пить за отвеле… отвле… отвлеченные предметы? А кто их отвлек? Ладно, давай за армию и математику! Абстра… абсра… что?! Наклз, хватит издеваться, пей! Не знаю, как там математика, а армия может и нос тебе расквасить за такие слова! Я еще «фикцию» не забыла, а он уже с какой-то абсракцией, фу, и сказать-то стыдно! Да еще при девочке! Мухоловка, укуси его, слышишь, давай, кусь-кусь, он ругается непристойно! При трех дамах! Фас! Наклз, эта хрень ползучая мне чуть палец не оттяпала, я сейчас ее в окрошку покрошу! Прям шашкой! Думаешь, не могу? Кто — я — не могу?!

Лязгнула шашка. Магрит закрыла глаза. Ей сделалось жалко Адель: глупое растение не поняло, с чем связалось. Это был конец.

Повисла тишина. А потом Магрит услышала полный удивления голос Магды:

— Ты мне почему не сказал, что у нее есть мозги?

Рэдка с опаской приоткрыла один глаз.

Мухоловка, максимально высунувшаяся из горшка, тремя стеблями нежно обвивала практически пустую бутыль. Четвертый стебель ввинчивался в горлышко. Остальные грозно шипели на Магду, защищая свою добычу.

Шашка нордэны скользнула обратно в ножны.

— Пей, тварь, пей, не отбираю, — почти с нежностью произнесла Магда. — Ну ты, Наклз, даешь… У тебя даже растения в доме умные! Я точно ничего не подцеплю? Меня Гюнтер с лестницы спустит и отправит в аптеку, если я про какую-нибудь абсракцию заикнусь…

* * *

Когда Магда, несколько заплетающимся языком, изложила свой план, Наклз порадовался, что уже порядком набрался. И потому вместо естественного ужаса человека, которого волокут на тот свет вкомпании подозрительного жандарма, порфирика, виконта и проститутки, почувствовал отвлеченное любопытство. Он просто не мог понять, как подобная комбинация вообще могла родиться в чьей-то голове. А Магда, гладя уже пьяную, а потому добрую и на все согласную мухоловку, строила воздушные замки, архитектуре которых оставалось только подивиться.

Во-первых, она, как выяснилось, договорилась с жандармом. Честным жандармом. Порядочным жандармом. Высокопоставленным жандармом. Которому к тому же не были нужны деньги, а нужно было совсем другое. Который вообще хотел всем помочь.

В принципе, означенного жандарма уже после первых трех определений следовало немедленно канонизировать посмертно, но, когда выяснилось, что упомянутая чистая душа весьма желает сохранить инкогнито, Наклз поперхнулся. Любой глупости полагалось иметь предел, но в данном случае она явно покинула берега, прорвала дамбы и теперь сметала все на своем пути.

После святого жандармского благодетеля выслушать остальное оказалось почти легко. Честный бессребреник порфирик и честная, правда не совсем бессребренная проститутка уже не вызывали у Наклза особенного удивления. Даже тогда, когда эта колоритная парочка заявилась в его дом с черного хода часов около девяти вечера. В порфирике маг легко узнал Эрвина Нордэнвейдэ, несколько похудевшего и расставшегося с каштановыми локонами до плеч, а девицу он видел впервые. Пожалуй, не предупреди Магрит, что гостья — ласточка из веселого дома, он бы принял ее за изнуренную работой прачку средних лет. Женщина была одета скромно, в заношенное, но чистое платье, слишком холодное для такой погоды, и куталась в шерстяную зеленую шаль. Пожалуй, на мысль о ее ремесле могли навести только пухлые губы, в которые по краям намертво въелась винного цвета помада, да глаза, как будто подернутые полупрозрачной пленкой. Еще не совсем пустые, но уже и не совсем человеческие. Наклз не то чтобы считал проституток за безмозглую скотину, но как-то неосознанно не мог соотнести их с понятием «женщина», это было что-то похожее, но другое, и разница заключалась как раз в глазах.

Эрвин держался вежливо, но настороженно, и эта настороженность убила остатки уюта, принесенного Магдой. Женщина представилась, очень быстро и тихо пробормотав свое имя, и с тех пор не открывала рта, сидя на самом краешке стула и теребя кисти шали. Магда радостно излагала план. Единственное, что утешало Наклза в сложившейся ситуации, так то, что на самых «сильных» моментах «продуманной операции» у Эрвина отчетливо подергивалась щека. Значит, еще как минимум один условно психически здоровый человек здесь сидел.

Вершина тактического гения Магды оказалась проста, как удар дубиной.

Жандарм мог знать номер и вагон поезда, куда посадили бы преступницу — и она договорилась с жандармом.

Проститутка могла бы отвлечь охрану поезда, чтобы маг мог предварительно посмотреть вагон изнутри — и она договорилась с проституткой.

Маг им требовался, чтобы устроить десяток сердечных приступов за секунду — и она договорилась с магом.

Вояки пригодились бы на случай, если маг всех не положит — и она договорилась с Эрвином, Витольдом и Гюнтером.

Логично было бы предположить, что, понадобись Магде для спасения Дэмонры непосредственно кесарь или бог — с ним она бы тоже договорилась.

Ах да, на случай, если пришлось бы откачивать мага, она договорилась с медичкой Сольвейг. Даже о нем позаботилась внимательная Магда…

И еще имелся бомбометатель, имя которого Магда наотрез отказалась называть, на тот случай, если договоренности со всеми упомянутыми персонами не сработают.

«Глупость имеет только один эффект, и он побочный», — почти равнодушно подумал маг, дослушав немудреный рассказ.

— Магда, а вы не думаете, что молодчики святого жандарма как раз сейчас сидят под моими кустами или обыскивают ваш дом? — вполне мягко полюбопытствовал маг, когда изложение плана закончилось.

Нордэна удивленно подняла бровь:

— Конечно же нет. Я обещала ему сыворотку, — добродушно сообщила она. — А ему очень надо.

Маг едва удержался от того, чтобы не метнуть взгляд на бледного, какого-то почти серого, Эрвина. Вот уж кому точно «очень надо». А еще Наклзу резко расхотелось знать, что и кому Магда еще пообещала. По счастью, рассчитываться по долгам предстояло не ему, а сам он, конечно, был «в деле» совершенно бесплатно и на чистом энтузиазме, который скорее походил на клинический идиотизм.

— Магда, спасибо, я все понял. Хорошо, сделаем так, как вы сказали.

Глаза нордэны округлились, а потом она просияла и сделала попытку броситься Наклзу на шею. Мага спас только вовремя подвернувшийся ей под коленку стол. Не рассчитавшая силы душевного порыва нордэна рухнула на Эрвина, который для своего полудохлого вида двигался вполне бодро и аккуратно ее поймал. И — что поразительно — даже удержал. Но спину потом украдкой потирал с очень печальным видом.

— Наклз, хватит мне выкать, я не такая интеллигентка, как ты. Каждый раз, когда мне говорят «вы», мне хочется оглянуться в поисках второго человека, — негодовала усаженная обратно в кресло нордэна. — Брудершафт! Я настаиваю! Эрвин, ты морально с нами! Магрит! Ма… Наклз, девочка живая?

— Живая, — заверил маг. Для мертвой Магрит очень мило посапывала, трогательно положив ладошку под щеку.

На брудершафт они все же выпили, правда, со второй попытки, потому что при первой Магда случайно окатила Наклза даггермаром, не попав стаканом по стакану. Эрвин резко отскочил, но, к счастью, ничего страшного не случилось и пострадал только костюм мага. При повторной попытке чокнуться все прошло без эксцессов. В итоге довольная нордэна прикимарила, положив голову на подлокотник. Маг выждал тактическую паузу и, убедившись, что Магда посапывает не хуже Магрит, перевел взгляд на Эрвина:

— А вы, господин Нордэнвейдэ, действительно согласились на такое оригинальное самоубийство или госпожа Магда являет свой обычный оптимизм?

Нордэнвейдэ, все больше напоминавший замученную работой лошадку, пожал костлявыми плечами:

— У меня меньше выбора, чем у остальных.

Наклз невольно бросил взгляд на проститутку. Эрвин этот взгляд перехватил, и уголок рта бывшего лейтенанта дернулся.

— Не думаю, что вам было бы интересно слушать сложную гамму наших настроений, — быстро добавил он.

Наклз бы не отказался узнать, за что порфирик с поддельными документами так на него обозлился. Нет, Эрвин держался вежливо. У него был вежливый тон, вежливый вид, вежливая манера слушать и даже складывать руки на коленях, словно у прилежного ученика на уроке закона Божьего. Но в глазах иногда вспыхивало что-то недоброе. То ли злился, то ли боялся, то ли делал и то и другое сразу.

— Не интересно. Просто я полагал, вы хотите жить.

Черные-черные глаза все же сузились:

— Здесь все хотят жить.

Маг отчетливо услышал непроизнесенное «кроме вас». И сообразил, что, видимо, Маэрлинг в тот злополучный вечер зашел к нему за компанию с приятелем. С другой стороны, вышло очень удачно, что кто-то караулил снаружи. Для незадачливого виконта все могло закончиться гораздо хуже, не стой Эрвин на страже.

— Я должен полковнику Дэмонре, если вы этот допрос устроили, чтобы понять наши мотивы, — неохотно сообщил Нордэнвейдэ.

Допрос или не допрос, а Наклзу следовало знать, насколько лояльны люди, совместно с которыми он ввязывается в абсолютно безнадежное предприятие. Ему-то, в общем, уже все равно, но кто-то должен был доволочь Дэмонру до жизни и свободы после его смерти. Магде можно верить как себе, у нее нет ни трусости, ни подлости, ни даже зачатков рационального мышления, предупреждающего, что своя рубашка ближе к телу. Но пули — известные дуры, которые поумней всех мудрецов, так что одной Магды для спокойствия мага не хватило бы. Эрвин, определенно, не был трусом и как-то инстинктивно не воспринимался как подлец, но, чтобы доверить ему судьбу Дэмонры, инстинктов приходилось явно недостаточно.

— Наемничаете? — вполне мирным тоном спросил маг. Нордэнвейдэ следовало, наконец, вспылить и выложить что-то такое, что объяснило бы его поведение.

— Я не обязан состоять в вашей армии после того, как меня оттуда вышвырнули! Насколько я понимаю ситуацию, она во мне не нуждается, — уже спокойно закончил Эрвин, видимо, сообразив, что его провоцируют, а он на провокацию реагирует. Потом помолчал немного и скучным тоном произнес, — Да, со мной расплатятся сывороткой. Без нее я умру через полгода-год, если не поймают раньше. Так что я ну просто бесовски лояльный кровосос, давайте об этом больше не будем. Если вы не воспринимаете личную честь, соображения долга, дружбу или верность как возможную движущую силу поступков, давайте ограничимся наемничеством и сывороткой Асвейд. Не пользуйтесь, пожалуйста, тем, что я на нелегальном положении и в вашем доме. За некоторые вещи все равно дают пощечины.

Так или иначе, бессребреник Эрвин оказался не таким уж бессребряным. Наклза это скорее радовало, чем огорчало. Он не верил идейным людям никогда и ни при каких обстоятельствах. Вернее, не верил идейным людям, у которых видел хотя бы зачатки мышления.

Добивать и без того разобиженного человека не стоило. Хотя Эрвин, на взгляд мага, вел себя как барышня-институтка — сам придумал и сам обиделся.

— Что касается плана Магды.

Эрвин смотрел мрачно, но молчал.

— Его можно принять в таком виде, все равно хорошего не изобретем. Но с парой частностей. Вы, как военный человек, что думаете?

— Нам нужна заимка в тайге или уже в тундре, — тихо сказал Эрвин, как будто размышляя. — Напасть на эшелон с каторжниками в столице — прямой путь на тот свет. Эту проблему берет на себя господин Штольц, он, насколько я понял из рассказов, страстный охотник, так что знакомых по тамошним лесам у него хватает. Нам нужно пять лошадей, потому что догонять паровоз пешком я не согласен. Нам нужно минимум семь пистолетов Рагнвейд с полными обоймами и, желательно, одна винтовка. У нас там не будет времени перезаряжаться. Нам нужно знать, в каком Дэмонра поезде и где ее вагон, где ее высадят, высадят ли остальных арестантов до этого момента. Что я упустил?

— Рельеф местности.

— На карту будем смотреть, когда узнаем, куда ее везут.

— Ее везут на лесоповал под самым портом Буревестник.

Эрвин нервно сглотнул.

— Да, остальных явно высадят раньше. И, видимо, жандарм Магде не требовался, вы и так знали пункт назначения.

— По счастливой случайности. Так что госпожа Магда действовала верно.

Эрвин не стал ничего комментировать.

— Пусть узнает у жандарма, когда эшелон будет в столице. Если я вам там нужен, мне надо на него посмотреть.

— Надеюсь, издали?

— Вблизи. Я должен заглянуть в каждый вагон, иначе я не смогу туда «прыгнуть» через Мглу. Вы же не думаете, что я поеду за вами в тундру и буду преследовать поезд на лошади в лучших традициях приключенческого романа? На галопе я сверну шею раньше, чем вы до трех досчитаете.

Нордэнвейдэ впервые за вечер скривился и посмотрел на женщину.

— Марита, извините, мы все же будем вынуждены попросить вас об услуге.

Наклз поднял брови:

— Мадам не нанята?

На потрепанном жизнью лице женщины ничего не отразилось, а вот у Эрвина на щеках вспыхнули пятна:

— Мадам больше не работает.

— Да что ты кипишь? — без выражения спросила женщина и перевела на мага тусклый взгляд. — Да я не на найме. Я умираю. Магда сказала, что, если я вам хорошо помогу, вы поможете мне.

Судя по лицу Эрвина, он рад был бы провалиться на месте. Наверное, оставайся у Наклза еще какие-то человеческие эмоции, ему захотелось бы придушить находчивую Магду, но ему не захотелось. Эта не слишком умная, но, как оказалось, дальновидная дама, сделала все правильно, воспользовавшись старинным имперским принципом «пообещай наймитам все, что угодно, возможно, платить не придется вовсе». При крайнем варианте даже предлагалось сделать так, чтобы платить не пришлось, самим.

Маг кивнул и не стал задавать уточняющих вопросов. В общем-то не имело значения, умирала эта женщина от сифилиса или чего-то более экзотичного, Наклз лечить все равно не умел. Мог помочь сердцу выдержать во время операции, а гораздо лучше — мог устроить сердечный приступ как по учебнику за полторы секунды. Но лечить — никого не лечил. Магда это отлично знала, потому что за три дня, которые маг волок лейтенанта до позиций ничем, кроме очень условной перевязки, он парню не помог.

— Мне нужно посмотреть на поезд. Без вас, мадам, сделать этого не получится.

Та вздохнула:

— Да чего уж там, лицо намалюю, жалко только пареньков, да перед Создателем грех-то какой…

Маг мог бы сказать, что, по рэдской вере, походы по проституткам сами по себе грозили бесами и сковородками, но смолчал. Не хватало еще вступить в религиозный диспут с продажной женщиной, внезапно вспомнившей каких-то там богов перед могилой.

— Уверен, им повезет, — сухо сказал Наклз. — День и час вылазки я сообщу вам, господин Нордэнвейдэ. А вас, мадам, я попрошу одеться сообразно вашей профессии.

Наклз в очередной раз заметил, как у Эрвина дернулось лицо. Марита взглянула на него с каким-то непонятным выражением и тихо произнесла:

— Будет исполнено, добрый господин.

Маг поймал себя на мысли, что она все еще сидит на краешке стула и что он даже элементарно не предложил ей чаю или вина. Угощать проститутку, конечно, было унизительно. С другой стороны, сложно унизить человека, который, по меткому выражению Эйрани, сам делал примерно то же самое, но продавал не свое тело, а свои мозги. Ну, или сдавал внаем, тут уж как посмотреть. Пока маг соображал, как бы поприличнее предложить им поесть — не накачай Магда Магрит, рэдка, конечно, решила бы эту проблему мигом, но Магрит мирно сопела и ничем помочь не могла — Эрвин и Марита обменялись быстрыми взглядами. Нордэнвейдэ поднялся и поклонился, любезно, но так, что в комнате как холодом повеяло.

— Мы будем ждать ваших распоряжений.

— Добрый господин, — тихо закончила женщина. Наклз так и не понял, то ли она сказала это по привычке, то ли его каким-то образом грязно оскорбили, не сказав ровно ничего грубого.

Неприятная парочка исчезла, только дверь черного хода тихо клацнула. Наклз повернул ключ в замке и вернулся в гостиную с ощущением, что где-то что-то сделал не так.

«Ладно, допустим, я где-то совершил оплошность».

«Ты сам советовал Магрит изучить толковый словарь. Оплошность, чтоб ты знал, по определению не предполагает намерение оскорбить».

Наклз резко развернулся. Нет, в третьем кресле никого лишнего не сидело уже неделю. Сольвейг дала ему отличное лекарство.

«Радуешься хорошим таблеточкам? Тебе не страшно представить, чему еще ты будешь радоваться через пару месяцев?»

— Не будет никакой пары месяцев, — негромко, но все же вслух сказал маг, внимательно осматривая углы. — И нет, мне уже не страшно.

— Что? — сонно пробормотала из кресла Магда.

— Я прощался с гостями. Спите, Магда, ночь уже.

Маг подошел к креслу где свернулась Магрит, и задумался. Оттащить наверх в ее спальню девушку он еще мог. Свободная спальня для Магды бы тоже нашлась, но вот как ее туда доволочь — это вопрос. Разве что волоком, а нетрезвой нордэне такое могло не понравиться. И, как подозревал Наклз, не понравиться Магде было делом опасным. В конце концов маг, тяжело вздохнув, перекинул руку Магрит через плечо и отконвоировал почти не соображающую рэдку на второй этаж. Она даже дважды назвала его Миклошем и сообщила, что «до свадьбы нельзя». Это выглядело бы смешно, не будь все так грустно. Магде он просто пододвинул второе кресло и кое-как организовал кровать подручными средствами.

Убрал пустую бутыль, запоздало испугавшись ее чудовищному объему, вымыл стаканы. Вернулся в гостиную, поднялся к себе, проворочался, пока за окном не начал тускло брезжить рассвет. Сон упорно не шел, хотя маг уже трижды пересчитал всех овец и баранов с кафедры и даже вообще всех, кого знал за свою жизнь. Отключился только под утро.

Во сне он увидел Дэмонру с глазами Мариты — голубовато-серыми, пустыми, с эдакой коровьей поволокой — глядящую на него и монотонно повторяющую «Это все ради Каллад, Рыжик». Руки у нее были в крови по локоть в буквальном смысле этих слов, и она почему-то все равно протягивала их и пыталась его обнять, делала шаг вперед, как кукла на шарнирах, а он почему-то Дэмонру обнять не хотел, или боялся крови на ее руках, или что-то еще, и отступал, отступал, отступал, пока не уперся спиной в стену и не проснулся в своей постели. Еще не рассвело и кошмар — невидимый, но вполне осязаемый — нехотя отползал в черные углы. Не успел Наклз подумать, что что-то не так и успокоить колотящееся сердце — а узреть рядом с собой некий гибрид Дэмонры и умирающей потаскушки оказалось до крайности мерзко — как его грудь обвила рука, глянцево блестящая в ночной темноте. Черная, до самого локтя — чернее ночной темноты, а выше — тускло белая. Сзади что-то чавкнуло, как будто камень упал в трясину. Маг вскрикнул и попытался скинуть с себя склизкую мерзость, но она оказалась тяжелой, как камень, и холодной, как у трупа.

Труп. Наклз понял, что в воздухе пахнет не осенней прохладой, а сладковатой подвальной гнильцой. Он рванулся прочь еще раз и еще — безрезультатно.

Маг не был уверен, что хочет оборачиваться, но все-таки чуть развернул голову назад. Из темноты на него, не мигая, смотрела Кейси. И улыбалась, как упырь из страшной сказки.

— Это все ради тебя, Рыжик, — ласково сказала она и, наверное, в десятый раз пустила пулю себе в висок. Но, даже упав на подушку и растекаясь по ней чем-то черным, руку так и не разжала.

Наклз проснулся во второй раз, быстро закутался в халат, почти сполз в гостиную и забился в последнее свободное кресло, слушая тихое посапывание Магды. Его колотило, до приема таблеток следовало как-то прожить еще двое суток — целых двое суток, то есть сорок восемь страшно долгих часов! — если, конечно, он не собирался прямо сейчас отправиться на тот свет от передозировки, мир измывался над ним как хотел, и вообще пора было всю эту чушь заканчивать, чем скорее, тем лучше.

4

Кристабел была воистину святой. Она примчалась в столицу к вечеру следующего дня после разговора в больнице. Без багажа, без макияжа, без положенной по этикету дуэньи, даже без извещения, что ее нужно встретить на вокзале. Просто села на ближайший поезд — в третий класс, потому что других билетов уже не нашлось, а доставать через знакомых не оставалось времени — и приехала, промучившись больше суток в сидячем вагоне, чем, конечно, убила бы свою репутацию в свете, прознай кто-то про ее приключения. Она поймала пролетку и своим нежданным появлением спасла Витольда, мысли которого носились где-то между походом в бордель или все-таки пулей. Ему было ужасно плохо, так плохо, как только может быть человеку, он вообще не подозревал, что плохо может быть настолько. Не хотелось ни пить, ни жить — вообще ничего не хотелось. Варианты вроде «по девкам», или «застрелиться» или «кокаин» он рассматривал очень отвлеченно, как будто его последствия касались мало. Словно на сцене шел спектакль, на который он случайным образом попал, но действие все же было не про него и он мог легко уйти за кулисы.

Кристабел зажгла во всем доме свет. Распахнула окна. Вышвырнула пустые бутылки. Села рядышком и прижала голову Витольда к плечу, ничего не говоря. Только тогда он, наконец, смог заплакать. Плакать оказалось гадко, непривычно, неприлично, но после, как ни странно, полегчало. Кристабел для восемнадцатилетней институтки держалась и вовсе замечательно. Витольд сестру всегда любил, но относился к ней с некоторой долей иронии — ни в коем случае не пренебрежения — все-таки девчонка, да еще и учится на археолога, ну и придурь, где она будет мужа искать, когда ей надоест в старье рыться, на раскопках что ли? А она вела себя совсем как взрослая, даже как если бы была старше него. И не плакала почти, только еще сильнее выпрямила и без того вызывающе прямую спину.

К ночи дом был проветрен, протоплен, даже кое-как прибран, а на столе, помимо початой бутыли коньяка, появились нарезанный сыр, окорок и разломанная плитка шоколада.

— Ты пей, Витольд. Или даже, если тебе надо куда-то сходить…э… развеяться — ты иди, я понимаю, — блеснула она необыкновенно широкими для юной барышни взглядами на жизнь. — Только не сиди и не молчи, ты меня так пугаешь. Похож на собственного доппельгангера.

Пить при сестре Витольду необъяснимым образом не хотелось, хватило и того, что он четверть часа рыдал на хрупком, любезно подставленном плечике. Еще более немыслимым казалось после этого пойти в веселый дом. Поэтому он более-менее собрался и заставил себя расспросить Кристабел о ее жизни в Виарэ. Она, как почуяв, что поговорить хоть о чем-то нужно, отвечала, словно примерная ученица, но беседа не клеилась. Витольд чувствовал, она хочет спросить, что случилось с мамой и папой, и боялся этого вопроса. Для Кристабел Милинда была такой же мачехой, как и для него, но отношения у них сложились более близкие. Младшую дочь графа вторая жена именно растила, как свою, а Витольду к моменту ее прихода в семью уже почти сравнялось семнадцать, и стать Милинде сыном он не захотел, как та ни старалась. Сейчас он понимал, какое это ужасное свинство с его стороны и по отношению к женщине, искренне пытавшейся его полюбить, и по отношению к отцу, эту женщину искренне любившему.

Кристабел просидела с ним в гостиной почти час, но так ничего и не спросила, за что Витольд испытывал благодарность. Он только уточнил, как новость восприняла бабушка, но там все оказалось более-менее нормально, если слово «норма» вообще применимо к данной ситуации. Во всяком случае, сердечного припадка у нее не сделалось, но и лично являться на похороны она не собиралась по состоянию здоровья и врожденному недоверию к поездам. В каком-то смысле это было к лучшему. Уже перед самым сном, Кристабел обмолвилась, что всю подготовку к похоронам может взять на себя, а Витольд пусть лучше завтра все-таки пойдет на службу, возможно, ему станет легче в привычной обстановке. А она со всем справится, она взяла в институте отпуск на месяц, она ведь уже взрослая, ничего страшного, потом нагонит.

Именно в этот момент Витольд почему-то почувствовал, что теперь он несет ответственность за сестру, за эту милую, воспитанную, добрую и чуть наивную — наверное, из-за возраста — барышню, за три мешка ее благородства, все ее глупости, мечты, планы и не совсем определенное теперь будущее. Эта мысль была как удар, почти как физическая затрещина. Во всяком случае, в голове резко прояснилось. Он вдруг понял, что теперь он — старший в семье и от того, насколько разумно он себя поведет, теперь будет зависеть не только его собственная дурная жизнь, но и жизнь Кристабел. А он даже не знал, как своей распорядиться. К двадцати семи годам за плечами он имел с две дюжины любовных историй разного эмоционального накала, но примерно одинакового финала, десяток дуэлей, с пяток верных друзей, службу, которую в принципе любил, но которая уж точно являлась его предназначением, деньги, которые были и как бы его, и все же не его, ну и будущее, ради благополучия которого раньше палец о палец не требовалось ударить, и больше ничего. Ну, еще существовала синеглазая женщина, которая не верила в любовь или просто не хотела слышать именно о нем, вежливая такая, достойная, в высшей степени порядочная, очень красивая и холодная, как морозный узор на стекле. Госпожа Стужа из рэдских сказок.

Идеальная графиня Маэрлинг. Может, она и не принесла бы ему неземного счастья, о котором люди грезят, но такая бы позаботилась о том, чтобы Кристабел не пришлось ездить третьим классом, когда пришлось бы срочно выручать бестолкового брата. Вряд ли Зондэр бы его полюбила — вряд ли такие вообще любят — но мужем он бы ей стал хорошим. А она была бы наилучшим возможным портретом в семейной хронике и, наверное, безупречной женой. Зондэр вообще отличалась некоторой каменной безупречностью — как ограненный бриллиант. Это в ней и притягивало, и отталкивало…

— О чем ты задумался? Витольд?

«Как ни удивительно, о бабе», — как можно более цинично подумал он. За циничными мыслями оказалось удобно прятаться от панических.

— Ни о чем таком. Крис, ты ужасно уставшей выглядишь. Иди спать.

— Но…

— Все утром.

— Витольд…

— Я же сказал, все утром. Я до утра не повешусь и в барда… и никуда не пойду. Я отпустил слуг еще вчера, так что кровать разберу сам. Камин затопить?

— Не нужно. Витольд. Мама и папа на нас смотрят. Нам теперь нужно все делать так, чтобы им стыдно не было, понимаешь?

— Это тебе клирик сказал? С каких пор ты спуталась с этими стервятниками?

— Это сказала бабушка. Еще она сказала, что у нас все получится.

— А как именно получится — это она не сказала?

— Витольд. Я плачу, а ты больше злишься. Злишься, а не грустишь. Это, наверное, хорошо, ты же мужчина, но… Постарайся не злиться так, Витольд, пожалуйста, я тебя не узнаю.

«Вашего отца освежевали, как свинью, чтобы скрыть следы пыток. Милинду повесили на люстре… опознали ее по остаткам платья»…

— Привыкай, — выдавил Витольд. — Сдохло наше детство, пора расплетать бантики и выкидывать на свалку деревянных лошадок.

Кристабел долго смотрела на него спокойными, ясными темно-голубыми, как у матери глазами, а потом молча покачала головой, словно отрицая какую-то услышанную ей вещь. Подчеркнуто степенно пошла к лестнице, придержав юбку, подол которой еще хранил следы пыли.

— Хорошо, я поняла тебя, расплетаем бантики. Я займусь похоронами.

— Я справлюсь сам.

— Я хочу позаботиться о том, чтобы все было сделано по-человечески. Надеюсь, Милинду похоронят на нашем фамильном кладбище?

Витольд почувствовал холодную, его самого удивившую злость. Милая барышня-институтка приехала к непутевому братцу, наставить его на путь истинный и попутно не дать в обиду нежно любимую мачеху.

— Могила рядом с отцом уже занята. Нашей матерью, если ты вдруг ее помнишь.

Губы Кристабел дернулись, уголки поехали вниз.

— Не думаю, что мама будет лепить папе пощечины в раю.

— Эта женщина не будет лежать рядом с моей матерью.

— Ее звали Милинда! Ми-лин-да! У нее было имя, она любила папу.

— Я сказал.

«Эту женщину не звали Милинда, ее звали как-то иначе, она болела порфирией, она втянула отца в какие-то дела, из-за которых их обоих в конце концов и убили. И как я должен ее после этого любить?»

Витольд сознательно подогревал собственную злость. Так он, во всяком случае, чувствовал себя более живым, чем пару часов назад, когда винил во всем не Милинду, а себя. Он всего лишь выполнял свой долг, когда готовился останавливать толпу на площади и не мог быть с ними в особняке, а она скрывала что-то такое, за что убили и ее, и отца.

— Они состояли в законном браке!

— Мне надоело повторять, там есть место только для одной могилы. Милинду похоронят чуть дальше, не за оградой, не волнуйся.

— Витольд, ты несправедлив сейчас.

— Я старший и я решаю.

Лицо Кристабел застыло:

— Да, конечно. Ты старший — решай. Ты теперь старший и можешь поступать ровно так, как тебе нравится. Любовь, или правда, или справедливость, или чужая боль — такие вещи ведь уже не играют никакой роли. Милинду ты никогда не любил.

— Просто любовь не каждого человека можно приобрести за тряпки!

Витольд прекрасно понимал, что говорит глупость и глупость жестокую, и вообще-то он Милинду, наверное, все же любил, просто как-то сильно по-своему. Но остановиться уже не мог.

— Скажи «за шляпки и тряпки», так будет вернее, — поджала губы Кристабел. — Беру свои слова назад, Витольд. Ты не Милинду не любил. Ты вообще никогда и никого кроме себя не любил.

— Да мне, пожалуй, стоило бы у тебя поучиться!

Кристабел окатила его презрительным взглядом с вершины лестницы:

— Да, пожалуй. Через семь месяцев у тебя будет племянник. Его аист принесет.

— Что?!

— Что слышал. Но аист пока улетел и, к тому же, повенчан с другой аистихой. Знаешь, Витольд, аисты летают, а женщинам как-то с этим надо жить. Сомневаюсь, что ты помнишь своих великих любовей по три за месяц по именам, а у меня будет ребенок и аборта я не сделаю, скорее от титула откажусь, раз уж ты такой сторонник светских приличий! Не волнуйся, у меня хватит ума или сменить имя, или очень надолго уехать в провинцию. Никаких проблем я тебе не доставлю. Можешь поучиться у меня любить. А Милинду ты похоронишь рядом с отцом, по другую сторону от мамы. Расширите ограду, в конце концов.

Витольд стоял, как придавленный этой новостью. Если бы Милинда осталась жива, она подсказала бы какое-то решение. Обращаться с таким вопросом к бабушке точно не стоило — вот уж тут инфаркт был бы практически гарантирован.

— Крис, ты ведь пошутила?

— Нет. А ты похоронишь их, как я сказала. Ты же не хочешь, чтобы эта история попала в газеты.

— Тебя просто выполощут в грязи, — пробормотал Витольд.

Кристабел пожала плечами:

— А мне что? Ты старший, там будет твоя фамилия.

И исчезла в коридоре второго этажа.

Витольд опустился в кресло, щедро плеснул себе коньяка и задумался. Думал бокала три. А к полуночи решился.

* * *

Сказать, что Зондэр пребывала в отвратительном настроении, значило не сказать ничего. Она уже четвертый день безвылазно сидела в своей квартире, передвигаясь по ней исключительно с тростью, и, кроме доктора, визитом за это время ее почтила только Магда. Магда была в своем духе и, конечно, пересказала события на набережной, о которых Зондэр уже знала из газет. Психопатка, едва не отстрелившая ей ступню, внезапно оказалась благородной и святой только потому, что поймала шальную пулю. Вот уж воистину показатель профессионализма для офицера.

Магда, конечно, задеть Зондэр не хотела. Она принесла шоколад, шум, новости. Оказывается, газеты неточны, и нет, Ингрейна не умерла, ей сделали очень долгую и сложную операцию, Маэрлинг даже сказал, что она разговаривала после нее. И вот тут Зондэр сама поразилась, насколько ее вывело из себя упоминание Маэрлинга в таком контексте. С Ингрейной он, значит, в госпитале сидел, а к ней зайти времени не нашел. Она быстро перевела тему и вроде бы даже мило поболтала с Магдой — у той хватило то ли доброты, то ли ума не упоминать, что поведение Зондэр в момент получения приказа безупречным не выглядело. Версия осталась прежней, ровно той, что озвучил Витольд, еще в тот проклятый день оттащивший ее в госпиталь — Зондэр забыла поставить пистолет на предохранитель. Витольд предлагал сказать, что на предохранитель пистолет забыл поставить он, но Зондэр отказалась, понимая, что разбирательство ей нужно в последнюю очередь.

Прошло еще два дня, когда ныла нога, шалили нервы, а проклятый виконт, раньше почти в открытую лезший ей на глаза, так и не изволил появиться. Видимо, дневал и ночевал у палаты новоявленной героини. Что в общем выглядело ожидаемо, но от этого почему-то не менее обидно. За газетами Зондэр больше не спускалась, только один раз доковыляла до соседей сверху и зачем-то наорала на художников и муз за шум в одиннадцать вечера, который якобы мешал ей спать. Беда была в том, что мешал ей спать не шум, а проклятый виконт, не идущий из головы. Подлая золотоволосая змея.

А творцы и музы без единого возражения стали вести себя тихо, как мыши, но про ее дела и самочувствие не спросили. Зондэр оказалась в очередной раз поставлена перед тем фактом, что ее уважают, может быть — побаиваются, но точно не любят.

Злость нордэны тлела медленно-медленно, как бикфордов шнур, но готова была взорваться от малейшего повода. Повод позвонил в дверь на пятый день, в час пополудни.

На лестничной клетке стоял одетый в гражданское пальто Маэрлинг и словно пытался спрятаться за огромным, какой бы не во всякое ведро поместился, букетом синих роз. В полутьме подъезда его лицо казалось особенно бледным, а тени под глазами — особенно глубокими.

«Насиделся с национальной героиней, натаскался по бардакам, переутомился и пришел за великой любовью? Ну заходи, мразь, я сейчас тебе покажу такую великую любовь, что еще на неделю в загул уйдешь», — злость Зондэр перестала искрить и вдруг стала очень холодной, спокойной, рассудочной, как в день единственной в ее жизни дуэли. Она могла тогда выстрелить в воздух, в сущности, повод был пустяковый и секунданты уговаривали девушек помириться. Дураки они оказались, следовало не уговаривать, а сразу звать жандармов: как будто можно заставить разойтись миром двух самоуверенных двадцатилетних девиц, изысканно наговоривших друг другу гадостей на глазах симпатичного представителя противоположного полу. Система жизненных принципов Зондэр — наверное, окружающим она показалась бы громоздкой, неудобоваримой и полной противоречий — говорила ей, что Ингвин перешла черту и должна понести наказание. Они обе могли легко выстрелить в воздух, а потом поехать и выпить игристого, наверное, и Ингвин так подумала, потому что чуть-чуть промедлила, вскидывая пистолет. А Зондэр без долгих сантиментов выстрелила ей в голову. С тридцати шагов, конечно, промазала, но правую руку обидчице раздробила страшно. Больше эта белокурая ласточка в белом же платье на балах не летала.

А Зондэр, прорыдав почти двое суток в одиночестве, сделала еще один довольно своеобразный вывод. Очень глупо доводить до дуэли, а там — красиво стрелять в воздух и гадать, сделает ли твой противник ту же благоглупость. Нужно или не стреляться вообще, или убивать наверняка. Не только на дуэлях, но и всегда и во всем. Или сразу прощать, или сразу отвечать так, чтоб мало не показалось. Когда можно простить — лучше простить. Когда простить нельзя — поскорее заканчивать.

Витольд довел ситуацию до того, что следовало прекратить все немедленно, сейчас же.

Зондэр, улыбаясь, открыла дверь. В душе у нее цвел нордэнский ледяной ад.

* * *

Зондэр открыла дверь, и на ее губах застыла улыбка. У Витольда несколько отлегло от сердца. Он боялся сюда идти и часа два просто колесил по городу, не решаясь подъехать к пункту назначения. Было страшно, настолько, что хотелось превентивно накачаться чем-то успокаивающим нервы. Даже идти в дом к не вполне вменяемому магу оказалось не так жутко, как к этой изысканно-вежливой, сдержанной и красивой женщине, которая могла парой слов походя сделать его если не счастливым, то хотя бы спокойным, а могла разрушить то немногое, что еще оставалось от жизни.

Зондэр была блистательна и холодна. Именно эти определения всплывали в голове Витольда чаще прочих, когда он думал о ней. Какой-то малоизвестный художник прошлого века нарисовал нордэнский ад, и на этой картине среди вздыбленных льдов и седого неба, среди уходящих в бесконечность серых камней с рунами и темных птиц на них, среди всех мыслимых оттенков между черным и белым, цвели ярко-синие розы с длинными как иглы шипами. Бесы его знали, как в общем не отличавшийся сентиментальностью отец мог вообще купить подобную картину и в какой лавке старьевщика он ее откопал, но Витольд в детстве мог смотреть на нее часами, представляя, как среди каменных плит ходят бледные, как болотные огоньки, фигуры людей, живших когда-то. А над всем этим — синие розы, такие чужеродные в этом мертвом царстве, что как будто даже выступающие за границу полотна и светящиеся.

Витольд доставал для Зондэр розы синего цвета вовсе не потому, что у нордэны были синие глаза.

Так или иначе, она открыла дверь и она улыбалась. Витольд, боявшийся, что дверь так и останется закрытой, поклонился и вошел. Ноги у него сделались как ватные.

Он, конечно, не в первый раз шел признаваться в любви. И нельзя сказать, что до этого дня он никогда не нервничал в таких ситуациях. Нервничал, конечно, потому что получить отказ в любом случае неприятно, но, с другой стороны, Витольд относился к афронтам без раздражения, прекрасно понимая, что люди ищут тех, кто может сделать их счастливыми, а не тех, кто их вроде как любит и готов заявить об этом. Слова не стоили ничего, а букеты и бриллианты в его случае стоили не намного дороже. Дамы, конечно, чаще к Витольду бывали благосклонны, но они также чаще всего бывали замужем, имели определенное место в свете, определенный круг, были не прочь хорошо провести время и поиграть в любовь, но не хотели ничего менять и ничем рисковать. Витольд в этом плане их прекрасно понимал, потому что тоже имел определенное место в жизни, которое его устраивало, и рисковать им тоже желания не испытывал.

К Зондэр Витольд шел не столько признаться в любви, сколько попросить ее стать госпожой Маэрлинг. А о таком он еще никого не просил. Да и вообще его признания обычно проходили в более приятной обстановке, чем в коридоре многоквартирного дома, в дождливый серый день, в полной неизвестности.

По-хорошему, следовало бы позвать Зондэр в ресторан — встретил же он ее однажды в ресторане, да еще и в красивом, правда, безнадежно вышедшем из моды платье — но она вряд ли бы согласилась пойти вообще, и не пошла бы с раненой ногой — в частности. Витольд запоздало выругал себя за то, что даже не прислал ей открытки с вопросом о здоровье. Организация похорон и попытки вытащить из Кристабел имя «аиста» вымотали его окончательно, и последние дни он проваливался в сон, едва голова касалась подушки. У него просто не оставалось ни времени, ни возможности подумать о чем-то еще.

Наверное, это получилось с его стороны не совсем хорошо. Но Зондэр все-таки улыбалась. Или не обиделась, или все же простила. Конечно, благородство нордэны всегда отдавало холодком, но все-таки она была великодушна и не стала бы обижаться, как мещанка.

— Миледи Мондум… Зондэр, здравствуйте.

Нордэна отступила вглубь коридора, давая Витольду возможность войти, и застыла там, в полутенях серого дня, опираясь на трость. На ней был длинное в пол домашнее платье с мягким воротом, а поверх нордэна накинула вязаную белую шаль. Темные волосы, обычно заплетенные в косу и собранные в пучок на затылке, остались распущенными и падали почти до талии, тускло поблескивая. Богиня зимы из рэдской сказки вежливо недоумевала, какого беса кого-то занесло в ее ледяной дворец.

И да, в квартире Мондум стоял холод.

— Добрый день, Витольд. Какая… неожиданная встреча.

«Я последняя свинья, я должен был хотя бы послать ей открытку».

Теперь казалось чрезвычайно глупым объяснять Зондэр, что он занимался похоронами. Скорее всего, она уже прочитала о гибели его семьи в газетах, но воспитание не позволяло ей выражать сочувствие, пока Витольд сам не коснулся бы этого предмета. А Витольд его касаться сейчас не хотел совершенно.

Он сперва протянул букет, а потом подумал. Конечно, она не могла его взять, она же держалась одной рукой за трость, куда ей таскать такую тяжесть.

Мондум даже не шелохнулась, и ее улыбка осталась все такой же неподвижной. Мертвой. Витольд запоздало понял, что живые люди так не улыбаются. Либо улыбаются тем, кого очень сильно ненавидят.

— Я приношу свои извинения. Мне следовало прийти раньше, — проговорил он, гадая, кажется ему или нет.

— В этом не было необходимости. В ходе инцидента в штабе не пострадало ничего, кроме моей гордости, — спокойно ответила Мондум.

Вот теперь Витольд окончательно понял, что она смотрит на него, как на врага. В синих глазах стояло что-то очень нехорошее.

— Если я не вовремя — а я понимаю, мог бы послать записку с просьбой о визите, простите, не подумал — я приду в любое удобное вам…

— Как будто вы вообще когда-либо утруждаете себя просьбами о визите. Вас, надо полагать, всегда ждут и вам всегда рады. Я, разумеется, говорю о встречах с дамами.

— Не думаю, что вас должны беспокоить такие частности, — парировал Витольд. Он был слишком вымотан морально и физически, чтобы спорить с Мондум, да он к ней и не за этим пришел. Но позволять с порога отчитывать себя как школяра тоже не следовало.

Богиня все еще стояла совершенно неподвижно, словно статуя. Не приглашала в дом, не гнала прочь. И, как это ни жутко, продолжала улыбаться без капли тепла.

— Они меня и не беспокоят.

Витольд все еще держал в руках тяжелый букет и чувствовал себя круглым идиотом. Особенную пикантность ситуации придавала коробочка с обручальным кольцом, оттягивающая карман.

— Может быть, вы позволите мне положить здесь цветы? — Витольд кивнул на трюмо.

— Прошу вас, — Зондэр, наконец, пожала плечами и добавила, — подождите минуту.

Нордэна развернулась, очень плавно и медленно, так что тяжелая копна волос даже не шелохнулась, и пошла вглубь квартиры, опираясь на трость. Теперь Витольд ясно видел, что она слегка прихрамывает. И что на руке, которой она сжимала трость, костяшки совсем белые.

Интуиция подсказала ему, что разуваться не стоит и приглашения на чай он не дождется, а также то, что все свои большие планы следует отложить до лучших времен. А если быть честным с собой — вообще сменить объект этих больших планов. В столице имелось с три дюжины не самых страшных и глупых девиц из хороших семей, которые были бы счастливы носить его фамилию. Сколько их нашлось бы в провинции — этого сами бесы бы не сказали. И уж у кого-то из них точно бы хватило ума и доброты хотя бы попробовать полюбить его и позаботиться о будущем Кристабел, которым она решила так безрассудно рискнуть.

Витольд сам прекрасно понимал, что подобные размышления, да еще в доме любви всей его жизни, ему чести не делают, но поведение Зондэр его чем-то даже не насторожило, а именно напугало. И значительно сильнее, чем явно слетевший с катушек и начавший слышать и нести какую-то чушь Наклз.

Трость простучала об пол, и Мондум вернулась в коридор. В руке она сжимала небольшой ридикюль. Можно было бы подумать, что она собралась куда-то идти, но нордэна оставалась все в том же домашнем наряде. Зондэр аккуратно прислонила трость к стене и опустилась на краешек трюмо, рядом с букетом. Складки платья легли вокруг нее, как лужа крови. Нордэна без слов стала искать что-то в сумочке. Витольду послышался тихий шелест бумаги.

Было холодно, пахло розами и приближающейся бедой. Три богини зимы в трех разных ракурсах — это выходило как-то слишком много для одного простого человека.

— Зажечь вам свет? — поинтересовался Витольд. Не то чтобы полумрак или сумеречная глубина зеркал, из которых выступали белая шаль, его пугали, но хотелось что-то сказать, разбить тишину.

— Не стоит, кажется, я закончила.

Зондэр подняла синие-синие глаза. И она больше не улыбалась. В руках нордэна держала связкукупюр.

— Берите, Витольд, здесь сто калладских марок. Не знаю, на сколько вы там поспорили с вашими приятелями, но, раз уж предмет спора — я, вряд ли на большее. Берите и проваливайте.

Странно, что выпалила это на одном дыхании Зондэр, а воздух из легких вышибло почему-то у него.

— Что молчите? Остаетесь в накладе? Хотите, дам сто пятьдесят?

Нордэна, усмехнувшись, швырнула пачку ему под ноги. А Витольд почему-то очень хорошо расслышал, как она стукнулась об пол, хотя звук вроде как не должен был быть громким. Его сердце гулко колотилось где-то в висках, в глазах потемнело.

— Так вам накинуть еще полсотни на бедность или все-таки уберетесь?

В голове Витольда медленно ворочалась только одна довольно банальная мысль: на свое и ее счастье он пришел просить ее руки, а потому — в гражданском костюме. Без оружия. Будь у него с собой пистолет, наверное, все три богини зимы сейчас завалились бы назад с дырой в том месте, где у людей обычно находились сердца. А незадачливый жених — с дырой в том месте, где у людей обычно находились мозги.

Витольд резко сунул руки в карманы, чтобы хоть как-то сдержать желание стереть усмешку Зондэр ударом в лицо. С любым другим человеком на ее месте он бы так и поступил, но она даже человеком, похоже, не являлась. Не каждый человек так обошелся бы даже со своим злейшим врагом, а ведь он ей ничего не сделал. Совсем ничего.

В кармане оказалась коробочка с кольцом. Витольд механически сжал ее в пальцах, а потом что было сил швырнул. Зондэр слегка наклонила голову, уворачиваясь, и снаряд врезался в створку трюмо за ее плечом. Полетели осколки. Нордэна не шевельнулась, даже ее усмешка не дернулась, словно намертво примерзла к лицу.

— Вы ждете пятидесяти марок, виконт? Если нет, извольте убраться из моего дома. Ваши приятели и народные героини уже, наверняка, скучают.

Зондэр говорила что-то еще, но Витольд уже не слышал. Он как в полусне спускался по лестнице, касаясь рукой стены. Шероховатая поверхность мешала ему окончательно выпасть из реальности. В голове что-то монотонно грохотало, как будто по пустой комнате двигали мебель. Остатки логических сцепок, кое-как склепывающих реальность, разлетались в куски. Витольд просто не понимал, что происходит и — главное — зачем так. Чтобы добить его, старухе-судьбе не стоило настолько изощряться.

Тусклый дневной свет ударил в глаза, как будто он только вышел из погреба, где просидел много часов. Витольд попытался проморгаться, удивляясь, почему мир перед глазами слегка плывет и выглядит нечетко. Потом посмотрел с крыльца на тротуар. Там прямо посредине растекалась неаккуратная синяя клякса.

Окна квартиры Зондэр не выходили на парадный подъезд. Эта женщина здорово умела ненавидеть, если сумела с раненой ногой выволочь букет на лестничную клетку и швырнуть его из окна.

Витольд не стал оборачиваться. Он очень осторожно переступал розы — вопреки всякой логике, касаться цветов ему не хотелось — и шел прочь. К счастью, пролетка стояла за углом, так что держать голову высоко и спину прямо оставалось еще какие-то метров тридцать, потом он мог делать что угодно.

В течение следующих пяти часов Витольд проиграл в карты все деньги, которые нашлись у него при себе, подмахнул пару векселей, не читая, оказался в каких-то сомнительных нумерах с еще более сомнительными девицами — хотя бы живыми, теплыми и без ледяных синих глаз — а потом не мог вспомнить, ни какой сейчас год, ни даже собственного имени, и, что главное, это его нимало не беспокоило. В таком состоянии его в третьем часу ночи и обнаружил Эрвин, за ночь обошедший пять дорогих и три средненьких борделя, едва не загремевший к жандармам, несколько раз грубо облаянный и девицами, и их клиентами, спустивший астрономическую для его бюджета сумму на задабривание и вытягивание информации из маман и потому злой, как бес.

Доволок до раковины, несколько раз окатил холодной водой. Обругал. Повторил операцию, потом еще, и так до получения более-менее удобоваримого результата.

А потом почти беззвучным шепотом сообщил совершенно потрясающую новость. Съехавший с катушек маг, похоже, временно подружился с головой. Магда подружилась с жандармом высокого полета. У них имелся небольшой шанс выкрасть Дэмонру из эшелона по дороге на лесоповал. И еще более мизерные шансы при этом выжить.

Маэрлинг не сопоставлял в голове никаких перспектив. Не спрашивал подробностей плана. Не искал способа снизить риск. Он просто кивнул. Его все заранее устраивало.

* * *

Зондэр трясло от злости, когда она, неловко припадая на одну ногу, пыталась смести осколки зеркала в совок для мусора. Настырное стекло звенело, цеплялось за ковер, кололось при попытке взять его руками. А трюмо вообще принадлежало квартирной хозяйке, и одна створка теперь была полностью под замену. Спасибо хоть этот поганый веник удалось отправить в окно. Шипы не срезали, и Зондэр здорово поцарапала руки, пока тащила розы к подоконнику. Жаль, раньше не заметила, а то могла бы ими отлично отхлестать по морде.

Конечно, Маэрлингу не доставляло особенных проблем таскать ведра неимоверно дорогих роз и бить чужие зеркала. Вряд ли он за всю свою жизнь хоть на что-то заработал сам. Зато уж покупать он умел отлично и все, что угодно. Вещи, развлечения, людей. И как угодно — родительскими деньгами, обаятельной улыбкой, проклятущими почти черными глазами, как у какой-нибудь сказочной нечисти. Окаянная, самоуверенная мразь.

Зондэр не сомневалась, что этот день незадачливый виконт запомнит надолго. Эта мысль, как ни странно, доставляла ей существенно меньшее удовольствие, чем думалось с четверть часа назад. Если быть точной — почти никакого удовольствия не доставляла. Злость перегорела, осталось малопонятное чувство брезгливости. Как будто то ли к ней в квартиру вломились и перерыли вещи, то ли она сама у кого-то что-то украла.

«Глупости. Липовый чай — отлично помогает от нервов. Надо заварить — и все пройдет».

Проклятое стекло хрустело под веником и крошилось, а нога ныла все сильнее.

Зондэр отшвырнула совок и, стараясь не налегать на больную ногу, опустилась на пол, подальше от осколков. От досок тянуло холодом, из-за двери едва ощутимо сквозило. Стоило нанять кого-то и законопатить щели, на город шла зима, прихожая выстывала до безобразия.

Нордэна принялась считать. Сколько нужно отослать матери, чтобы не нарваться на очередное вежливое-вежливое письмо с легчайшим намеком на то, как мало в современном мире дети хотят проявить заботу о своих стареющих родителях. Конечно же, всю жизнь положивших на то, чтобы дать им, детям, образование, воспитание и в конечном счете — неземное счастье. И, разумеется, нисколько не претендующих теперь на милостивое внимание уже самостоятельных отпрысков. Сколько требовалось передать Сольвейг, чтобы та достала нелицензированное на территории материка лекарство для брата. Сколько заплатить за газ, за воду, за услуги прачки. Как сильно вырастут цены на продукты. Поднимет ли квартирная хозяйка плату до Красной ночки или после. Кто теперь получит полковника — Магда или она. Пожалуй, все-таки Магда, и это честно, здесь Зондэр не испытывала никакой злости. Она проводила в уме все эти бытовые расчеты, чтобы отвлечься. Это было то объективное и единственно возможное будущее по аксиоме Тильвара, если так угодно, от которого она бы все равно никуда не делась, так что думать о нем пусть не особенно приятно, но зато совершенно безопасно.

Вместо дебета и кредита ее скромного домашнего бюджета в голову Зондэр настойчиво лез давний кошмар. Даже не кошмар, а просто дурной сон, снившийся ей с ранней юности. Как-то раз, когда ей исполнилось лет девять или около того и она еще жила на Архипелаге, нордэна одна бродила по полю. Жестокие до полной бесчеловечности законы Дэм-Вельды, накрепко вбитые в головы коренного населения и немногих приезжих, гарантировали почти полное отсутствие преступности. Так что ничего необычного в одиноко шатающемся по острову ребенке никто бы не увидел. Зондэр шла по полю, покрытому серовато-лиловым вереском, и опиралась на подобранную по дороге палку, потому что в тайком привезенной с большой земли книжке вычитала, что принцесса пошла искать своего принца, вооружившись крепким посохом. Где-то впереди, конечно, росла синяя трава, которая пела и днем, и ночью, и крушила железо. Если бы ее найти, то все проблемы принцессы, да и маленькой Зондэр, инстинктивно чувствовавшей, что после рождения брата обстановка в их доме обострилась, оказались бы решены. В сказке синяя трава помогла принцу вернуться из ворона в нормальный человеческий вид. Кто знает, может, помогла бы и младшему братику слух вернуть — здесь Зондэр наверняка не знала, но, если, как шепотом переговаривались родители, медицина бессильна, почему бы не попробовать найти синюю траву из сказки?

Нордэна шла, подставив лицо ветру, и чувствовала себя очень храброй, гордой и взрослой. А потом откуда-то из вереска наперерез Зондэр, рыча и прижав уши, бросилась собака. В тот день она, конечно, представилась ей здоровенной и страшной, хотя после всего она поняла, что жуткая тварь оказалась довольно мелкой дворняжкой, жалкой и тощей, с обрубком хвоста и рваным ухом белого цвета, тогда когда сама собака была черной. Псина грозно рычала, обнажая белые как сахар клыки. А Зондэр где-то читала, что животным нельзя показывать спину. И еще принцессам не пристало бояться. Нордэна, долго не думая, с чисто детской жестокостью размахнулась палкой и попыталась ударить собаку. Та увернулась, клацнула зубами, надеясь перехватить импровизированное оружие нордэны, но промазала. Зондэр же как-то очень удачно извернулась и сильно ткнула палкой собаке прямо в глаз. Рык перешел в скулеж. Собака на мгновение замерла, не нападая, и нордэна еще раз с силой ткнула ее острым концом палки в морду. Она не метила ей в глаза, не хотела покалечить или убить, просто избавлялась от опасности.

В жизни все окончилось тем, что скулящая собака убежала, оставляя за собой кровавые следы на стеблях, а Зондэр, хлюпнув носом, припустила домой, забыв про все синие травы на свете.

Во сне Зондэр эту собаку почему-то всегда убивала, хотя совершенно этого не хотела. Лупила палкой по черной голове с белым ухом, деформировавшейся под градом ударов и становившейся глянцево-бордовой, пока единственный оставшийся у нее карий глаз не тух, а собака все рычала, скулила и плакала почти по-человечески. Зондэр не хотела ее убивать, ей было мерзко, противно, грустно. Но во сне она четко понимала, что теперь, ударив раз, от собаки уже нельзя уйти, она бы побежала за ней по пятам, по всему свету, загрызла бы, если бы осталась жива, поэтому нужно было от нее избавиться. Просто нужно. Пожалуй, этот сон доставлял Зондэр такой дискомфорт потому, что это был единственный «взрослый» сон ее детства. Там не нашлось злой ведьмы или страшного беса с ножом, а нашлись обычная псина и обычная жестокость, замешанная на страхе, как оно обычно и бывает. Зондэр уже в сознательном возрасте поняла, что страх для жестокости — как раз самая лучшая закваска. Понять, конечно, поняла, но каждое утро после избиения собаки все равно просыпалась с тяжелым сердцем и гадким чувством в груди, которое приходилось подлогу смывать горячей водой, наплевав на счета, которые придут за эту печальную необходимость.

Теперь она думала о белом как полотно Маэрлинге, а вспоминалась ей почему-то эта собака. Смешно, у нее даже трость в этот день в руке оказалась.

Зондэр метнула быстрый взгляд на трюмо. В двух оставшихся створках отражалась бледная растрепанная женщина с исцарапанными руками, в съехавшей на колени шали и перекрученном у ворота платье. Очень некрасивая. Очень озлобленная. Сама чем-то похожая на только что рычавшую, а теперь полуприбитую палкой собаку. Смотреть было не на что. Зондэр отвернулась, подавляя желание разрыдаться.

Не ее вина, что кто-то там с кем-то поспорил. Не ее вина, что Маэрлинг умел делать грустную и жалобную мордочку так натурально. Не ее вина, что собаку во сне всегда приходилось добивать — это, в конце концов, была жестокость мира, а не ее собственная жестокость.

Нордэна втянула воздух через стиснутые зубы. Ее начало потряхивать. Зондэр обвела взглядом полутемный коридор, надеясь зацепиться за что-нибудь такое, что докажет, что Маэрлинг — свинья, а она — нет. Что там нашлось бы в коробочке, которой он в нее швырнул? Брошка, браслет, что там еще шлюхам дарят?

Коробочка, раскрывшаяся и пустая, валялась у подола Зондэр. Нордэна прикинула, куда могло улететь содержимое, если она его не видит. Наклонилась к самому ковру и осторожно, чтобы не порезаться об осколки, стала обшаривать пол под трюмо. Буквально через несколько секунд ее пальцы наткнулись на что-то холодное. Металлическое. Небольшое, размером с монету.

«Это может быть мелочь, полмарки из кошелька выпало», — сказала себе Зондэр, уже чувствуя, что вряд ли у мелочи будет дырка посредине. На ее ладони лежало кольцо, простое, серебряное, даже без камней. Тусклое, старое на вид.

«Может, это квартирная хозяйка забыла. Может, горничная потеряла. Может…»

По внутренней стороне тоненького серебряного ободка вилась какая-то надпись.

«„Аннет с любовью“ или что-то в том же духе…»

Зондэр, прищурившись, пыталась в тусклом свете разобрать буквы. Буквы вроде все были понятные, но в слова складываться не желали. Потом все-таки сложились.

«Графиня Маэрлинг, в жизни и смерти».

Нордэна завалилась на бок, подтянув колени к груди, и тихонько завыла, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Ее трясло, лихорадило, тошнило. Следовало взять себя в руки и хоть на четвереньках, но доползти до кухни и выпить воды, умыться, привести себя в порядок, но остановиться она не могла. А еще не могла открыть глаза: в первый раз, когда Зондэр попробовала это сделать, она увидела на потолке огромную собачью тень, глядящую прямо на нее.

5

Утром после визита Магды Магрит хотелось провалиться сквозь землю. У нее болела голова, болела так, что вроде бы намеривалась взорваться, да не могла выбрать момент детонации. Мысли путались, руки тряслись и вели себя так, как будто были не ее вовсе. Рэдка с огромным трудом доползла до ванной, кое-как умылась, ужаснувшись незнакомке в зеркале, и решила, что крепкий чай, если верить народной мудрости, должен помочь. Спустилась в кухню. Тут-то и начались неприятности. Мало того, что она расколола любимую чашку мага при попытке достать свою, так еще и ошпарила Адель, мирно дремавшую на столе. Та зашипела, попыталась цапнуть девушку за пальцы, но промахнулась — видимо, даггермар даже для растения бесследно не прошел — и укусила ее за локоть, зажевав рукав домашнего платья. Магрит с протестующим воплем стала отрывать от себя ловушку, Адель пошла на принцип, сукно треснуло и через несколько секунд рэдка осталась без куска рукава, а мухоловка оказалась на полу, в кучке земли и черепках, в которые превратился просторный горшок. Магрит вовремя отскочила, потому что ее явственно попытались цапнуть за тапки.

И вот эту безобразную сцену и застал Наклз, видимо, выходивший проводить Магду и проветрить голову. Магрит, понимая всю глупость своего поведения, заскочила на табуретку, чтобы оказаться вне досягаемости яростно шипящей на полу твари, и теперь отчаянно пыталась одновременно удержать равновесие, одернуть юбку, придать помятому лицу бодрый и жизнерадостный вид и не дать отвалиться голове, в которой отчего-то загудели нордэнские колокола. Локоть саднило. Мир пошатывался.

— Доброе утро, — к удивлению Магрит, совершенно мирно сказал Наклз. Маг хоть и был бел как привидение, выглядел неплохо, особенно для человека, с вечера накачавшегося даггермаром в компании истинно пехотной дамы. Даже слегка улыбался. — Тебе тут удобно?

— Нет!

— Тогда попробуй слезть, обычно помогает.

— Она меня сожрет!

— Магрит, у нее нет пищеварительной системы и жрать она тебя не будет точно. В природе не так уж много бессмысленной жестокости, — возразил маг.

— Она меня до смерти загрызет, зубы-то у нее есть! — в доказательство этого тезиса рэдка потрясла разорванным рукавом. Так и есть, локоть кровил. — Мерзкая, мерзкая злая злюка!

Маг вздохнул и аккуратно взял мухоловку на руки. Корни в комьях земли повисли в воздухе. Тварь мигом перестала шипеть.

— Она тебя любит. Вот, тебя она любит! — Магрит сделалось обидно почти до слез. Поливала Адель она. Подкармливала — она. Разрыхляла грунт — она. Выносила на солнышко — она. Даже шоколадным драже делилась. А липла подлая тварь все равно к Наклзу. Впрочем, хотя бы стало понятно, что, назвав гадину Аделью, пол ее Магрит идентифицировала абсолютно правильно.

— Боюсь даже спросить, душой или сердцем. У нее, впрочем, нет ни того, ни другого, — маг погладил одну из ловушек. Оставшиеся четыре легли ему на плечи. Наверное, Адель просто млела и не мурчала только потому, что не родилась кошкой. Магрит с опаской слезла с табуретки и отошла подальше.

— Ты уже разбила все, что собиралась?

Магрит вздернула подбородок и промолчала. Что тут было ответить? Осколки любимой чашки маг прекрасно видел сам. Они радостно искрились на осеннем солнышке.

— Да уж хотелось бы верить.

— Хорошо, тогда успокаивайся, помажь локоть йодом и собирайся.

— Куда?

— Пойдешь прогуляешься. А заодно исполнишь чрезвычайно важное конспиративное поручение.

— Я?! — сердце Магрит радостно забилось. Вот оно! Не прошло и года, а маг, наконец, начал ей доверять. Даже задание дал.

Наклз пожал плечами:

— Если ты видишь здесь еще одну молодую барышню, имеющую возможность пойти на прогулку в приятной компании — естественно, не в моей — я с удовольствием с ней познакомлюсь. Если не видишь — вперед, приводи себя в порядок. И, пожалуй, поела бы ты мятных леденцов.

«Наклз — тоже та еще злюка злобная», — уже без раздражения подумала Магрит и, забыв о саднящем локте, упорхнула наверх.

Наклз занялся срочным спасением мухоловки, размышляя, каковы лично его шансы дожить хотя бы до начала операции по освобождению Дэмонры. Выходило, что не такие уж и большие, но попытаться стоило. Все упиралось в честного жандарма, а это, на взгляд мага, выглядело хуже любого тупика.

Разработавшая — видимо, на чистом энтузиазме и вере в добро — операцию Магда учла все, кроме специфики работы вероятностников. Ей, в принципе, и неоткуда было знать, что Наклз, во-первых, не может войти в вагон, который ни разу не видел в реальности, и не может торчать во Мгле несколько часов к ряду и дожидаться там атаки — во-вторых. Как ни крути, а в дальние дали с ними должен был поехать еще один специалист, который мог бы дать ему сигнал о начале операции. Наклз не сомневался, что состоит под наблюдением в лучшем случае трижды — у Седьмого Отделения, у Третьего и, как минимум, у Рэссэ. Самому ему категорически не следовало покидать столицу накануне перевозки Дэмонры на лесоповал, если он, конечно, не хотел поднять на ноги всех окрестных шпиков. А Наклз, разумеется, не хотел, он вообще давно сделался староват для шпионских фокусов, перестрелок, погонь и прочих головокружительных приключений, которые к тридцати годам у любого нормального человека не должны вызывать ничего, кроме тошноты.

Магда заверила, что при честном жандарме, имя которого нордэна упорно не называла, ссылаясь на честное благородное слово, состоит вероятностник. «Самый натуральный маг, на тебя чем-то похож. Странный такой тип, но мозги присутствуют! Только совсем молокосос», — конкретизировала она. Все это было настолько мило и своевременно, что за десять шагов пахло провокацией. Наклз, тем не менее, согласился на специалиста посмотреть. Только немного не так, как это представляла себе Магда и все честные жандармы мира.

Вряд ли богоданный жандарм и его ручной вероятностник могли учесть, что Наклзова «племянница» видит Мглу сама по себе. Скорее всего, за бедной девочкой подозревали любые таланты, кроме этого.

Советом поесть мятных леденцов Магрит не пренебрегла. А заодно вылила на себя половину склянки чего-то очень цветочного и пахучего. Наклз предпочитал не знать, откуда означенная дрянь оказалась в его доме, но от души посочувствовал жандармскому магу на побегушках — вероятностники в массе своей имели неплохое обоняние, так что парня, скорее всего, ждал неприятный сюрприз. Для Наклза же неприятным сюрпризом стало определение «молокосос», данное Магдой. Нордэна сентиментальностью не отличалась, так что вряд ли объект этой нелестной характеристики разменял второй десяток. А это значило, что Наклз имел бы дело либо с не очень опытным специалистом, либо с чем-то еще менее приятным. И, насколько он знал Каллад, охранка защищала себя хорошо. Правда, Винтергольда все-таки проворонили. Либо сознательно «слили» — дела лощеного серпентария под названием Третье Отделение интересовали Наклза в последнюю очередь, пока его обитатели не начинали шипеть подозрительно близко к его дому.

— Куда идти, что делать? — радостно поинтересовалась Магрит. В своих мыслях она уже явно провернула чрезвычайно секретную и очень опасную операцию и, как минимум, приволокла Наклзу голову их главного врага в мешке.

— Пойдешь в парк святой Рагнеды, там сейчас какой-то вернисаж, а также зеркальный лабиринт, где показывают фокусы с тенями. Поброди там пару кругов, нужный человек сам тебя найдет, и иди в зеркальный лабиринт. Там за вами точно не смогут проследить из Мглы. Вам только нужно будет договориться о месте и времени встречи их специалиста со мной. Естественно, во Мгле. И еще ты должна понять, вероятностник ли тот, кто придет, или нет. Это крайне важно.

— И все?!

— И все. Нет, Магрит, пистолет я тебе с собой не дам, стрелять палачей и сатрапов в Каллад можно только по весне.

Светлые брови девушки обиженно сдвинулись:

— Вот уж неправда, всякую гадость обычно закапывают по осени, чтоб весной земля лучше цвела!

«Главного палача и сатрапа недавно взорвали в карете. По весне Каллад зацветет взрывами, если сейчас не посеять виселицы».

Вернисаж выглядел шумным и многолюдным. Магрит чувствовала себя слегка не в своей тарелке, главным образом потому, что раньше бывала в таких местах только дважды и всегда в обществе Кейси. Золотоволосая нордэна отлично разбиралась в живописи и умела рассказывать о ней так занимательно, что даже не получившая никакого образования в области искусства рэдка начинала что-то понимать. Без Кейси смотреть на полотна, заляпанные хаотичными розово-лиловыми мазками, оказалось странно. И еще более странно — читать их названия. Если верить художникам, туман над столицей был фиолетовым, виарский рассвет — изумрудным, а небеса над Рэдой — красными, как бычья кровь.

Магрит ради приличия сделала два круга по вернисажу, перехватила стакан лимонаду — хотелось глотнуть игристого для храбрости и заесть его долькой ананаса, как они обычно поступали с Кейси, но воспоминания о минувшей ночи еще ворочались где-то в области затылка и рэдка опасалась связываться с любым алкоголем — а потом шагнула в зеркальный лабиринт. Там показывали какой-то непонятный театр теней, и стоило это удовольствие четверть марки.

Лабиринт представлял собою большой крытый павильон. Вход закрывало полотно черно-красного цвета, состоящее из каких-то диких линий и углов, в которых при большой фантазии можно было узнать летящие в пустоте человеческие фигуры. Наверное, будь здесь Кейси, она бы сказала, что художник изобразил какие-то круги ада. Более приземленная Магрит решила, что видит перед собой малосимпатичную мазню с претензией на инфернальность.

«Ну и кто меня там ждет? Бес с рогами? Ничего не скажешь, умеет Наклз места для встреч подбирать! Интересно, куда, по его мнению, надо ходить с дамами? На кладбище в полночь, не иначе…»

Внутри павильона было душно, несмотря на прохладный день, довольно тесно и нисколько не страшно. В зеркалах, развешанных по стенам и потолку под разными углами, действительно плясали причудливые тени, но обилие людей убивало любую атмосферу. Магрит вертела головой, пытаясь разобрать за шляпками и котелками хоть что-то интересное — желательно нужного ей мага — но видела только игру света в зеркалах. Птицы, люди, причудливые цветы распускались, умножались в бесконечности и тухли. Рэдка уже расстроилась, что провалила даже такое простенькое задание и маг не пришел, как вдруг почувствовала, что кто-то весьма деликатно берет ее под локоть.

— Добрый день, мадмуазель Тальбер, — тихим, лишенным мелодичности голосом сказала полутьма за плечом. Магрит едва не подскочила, но заставила себя обернуться медленно и спокойно. В неверном свете, то загоравшемся, то тухнувшем, перед ней стоял блеклого вида молодой человек в форме студента реального училища. Хотя, возможно, лицо у него имело нормальный цвет и проблема крылась в освещении.

— Добрый день, — поздоровалась Магрит. Хотела прибавить, что рада знакомству, но не стала. В конце концов, молодой человек не представился. Хотя ее имя он знал и вообще это выглядело не очень-то вежливо.

— Если вы все посмотрели здесь, предлагаю пройти в сам лабиринт, — предложил маг, если он был магом. Ничего необычного в нем Магрит не видела и Мглой от него не фонило. Во всяком случае, легкого холодка в груди девушка не ощущала.

А еще магам, вроде как, полагалось бояться зеркал. Наклз зачем-то выбрал для их встречи максимально некомфортное для спутника Магрит место. Зная его — едва ли по случайности.

Рэдка, не противясь, позволила повести себя в нужную магу сторону. Покорно стояла в очереди — в черный зев лабиринта, откуда периодически долетали шорохи и визги, пускали по двое. Видимо, здесь и таился ответ, почему Наклз предпочел это место. Из Мглы за ними здесь точно никто бы не проследил.

Маг, так и не представившийся, вел беседу, вполне ловко, связно и любезно. От Магрит требовались минимальные реплики, она, пожалуй, даже могла обходиться кивками и возгласами удивления. Для постороннего наблюдателя они сошли бы за парочку, где начитанный молодой человек рассказывает провинциальной подруге о популярных в последний сезон столичных развлечениях. Добраться до заветной черной занавески удалось за четверть часа. Магрит вздохнула и шагнула в освещенную редкими красными всполохами темноту. Маг сделал два шага за ней, а потом отпустил ее руку. Губы у него были сжаты в линию.

— Честное слово, у вашего нанимателя бесовски дурная фантазия. Либо он — законченный садист, — сообщил парень, скрещивая руки на груди. Магрит показалось, что он хочет оказаться как можно дальше от обеих зеркальных стен, где их отражения уходили в темную бесконечность. Освещенные красноватым светом — видимо, где-то стояла лампа под абажуром — лица красиво не выглядели.

— Он не мой наниматель, он мой дядя, — обиделась за Наклза Магрит. — И он не законченный садист.

— Надо думать, продолжающий. Начинающим не назовешь. Идемте. Вы впереди.

— Можете взять меня за руку.

Маг криво улыбнулся.

— Вот уж не хотелось бы мне ознаменовать наше с вами знакомство каким-нибудь переломом. Идите вперед и щупайте стены. Здесь будут повороты, тупики и прочая дрянь. Нам нужно отойти хоть немного, пока следующих не впустили.

Магрит пожала плечами и покорно пошла вперед, старательно ощупывая стены. Здесь все было не таким, как казалось. Пару раз ее руки проваливались в пустоту. Один раз они с магом забрели в тупик, и рэдка не сразу нашла обратный путь. Маг стоял спокойно и не торопил ее, но глаза держал закрытыми, а волосы у него на висках взмокли. Наконец, Магрит обнаружила проход и потянула спутника за рукав. А потом мимо них метнулась тень.

Магрит завизжала. Маг резко отпихнул ее за себя, так, что она приложилась спиной о стену, а потом выругался сквозь стиснутые зубы. В зеркалах отражался человек в кроваво-красном плаще и белой маске на лице. Вполне достойный повод схватиться за сердце.

— Шутники…, - подвел итог маг. — И люди за это деньги платят. Куда катится мир, хотел бы я знать.

— Серьезно?

— Нет. На самом деле — не хотел бы.

Магрит еще пару раз видела отражения красного призрака и даже слышала вопли посетителей откуда-то спереди, а потом и позади, но продвигалась уже довольно уверенно. Достаточно было раскинуть руки и касаться обеих стен одновременно, чтобы случайно не пропустить поворот. Ее спутник шел следом и только изредка касался рукава ее платья. Рассеянного красного света становилось все меньше.

— Государственная опера, малый зал. Вчера, в два ночи. — Магрит дословно воспроизвела то, что велел сказать Наклз.

— Нет. Кладбище у госпиталя святой Жюстины, Клэвре, — негромко возразил маг у нее за спиной. — Вчера, в семь вечера.

Воистину, все вероятностники имели безнадежно искаженное представление об удачных местах для встреч.

— Он не согласится…

— Согласится, вот увидите.

— Хорошо, — кивнула Магрит. Все равно она слишком мало в этом понимала, чтобы спорить. Слова она передала, а уж идти или нет — полная воля Наклза.

Первую часть задания рэдка выполнила. Оставалось только узнать, был ли так не любящий зеркала молодой человек магом или нет. Спектрофобия — а Магрит теперь знала, как называется страх перед зеркалами по-умному — еще не являлась показателем умения манипулировать вероятностями, хотя и очень часто к нему прилагалась. Удивляло то, что Мглой от парня не тянуло совершенно. Впрочем, ей и от Наклза обычно не фонило. Либо с ней шел нормальный человек, либо и вправду высококлассный специалист, умеющий маскироваться.

Магрит украдкой поглядела в зеркало. Парень двигался за ней, низко опустив голову. Если с его лицом что-то и было не в порядке, то разглядеть это при таком освещении она не могла.

Наконец, покружив еще минут пять, они достигли полоски красного света шириной в метр. В одном из зеркал снова мелькнул призрак. Залился инфернальным смехом. Определить, откуда шел звук, казалось невозможным. Как будто отовсюду разом, да еще и из-под земли.

— Чтоб тебя, — ругнулся маг. — Где бесов выход?!

Магрит подозревала, что до выхода оставалось не так уж далеко. Назад они точно не шли, потому что не столкнулись с другими посетителями, а размеры лабиринта все-таки ограничивались территорией павильона. Он никак не мог быть бесконечным.

Девушка вступила на кроваво-красную полоску света и оглянулась. И вот тут ей стало не по себе. За ней шла одна тень — ее собственная. За ее спутником — две, обыкновенная и большая, чудовищно изломленная, даже не человеческая. Обычная тень лежала на полу, а вторая, скрючившись, ползла по зеркалу и почти достигала потолка. По ее границе катилось глянцево блестящее яблоко.

Полоска света оборвалась, и все исчезло. Магрит почувствовала, как у нее колотится сердце. Вот уж это был фокус так фокус. Когда они все же добрались до последнего зеркала в полутьме, рэдка не на шутку запаниковала, представив, что тень по стене идет за ними и сейчас их накроет. Но тут уж нервы сдали у мага. Он вышел вперед и толкнул зеркало. Оно со скрипом отъехало. Магрит запоздало сообразила, что это оказалась замаскированная дверь.

Едва они выбрались на свежий воздух маг, не говоря ни слова, развернулся и пошел куда-то. Магрит уже решила, что видит его в последний раз в жизни, и просто стояла, глядя в небо и восстанавливая дыхание, но нет, буквально через минуту он вернулся с двумя бокалами игристого.

— За наше знакомство и вашу храбрость.

Разглядев его при дневном свете, Магрит поняла, что маг точно был младше нее, возможно, лет даже на пять-семь. Хорошо, что ей все давали не больше двадцати, а то они странно выглядели бы вместе.

— За знакомство, — кивнула Магрит и все-таки пригубила игристое. Ей запоздало сделалось страшно. Она даже задумалась, вошла бы в этот лабиринт, если бы знала, что с ней маг, за которым ползет что-то непонятное. К счастью, она не знала. Да еще и оба поручения Наклза выполнила. Пожалуй, за это можно и выпить. Маг опрокинул бокал залпом и даже не поморщился. Магрит бы подумала, что это типичная ошибка шпиона, но Кейси рассказывала ей, как пьют в реальных училищах, и рассказы впечатляли. Откуда такая воспитанная барышня могла это знать — оставалось одной из многих загадок, которые Кейси унесла с собой в могилу.

Вряд ли ей понравился бы лабиринт, но вернисаж, наверное, понравился бы. Магрит сделалось грустно и одиноко. Наклз бы, конечно, похвалил ее за хорошо выполненное задание, но никогда бы не спросил, чего ей это стоило. А Кейси бы спросила, но она уже никого и ни о чем не спросит. Зато становилось понятным, кто кого любил, а кто кого просто иногда находил полезным…

— Мадмуазель Тальбер, судя по вашему внезапно погрустневшему лицу, это или скверное игристое, или вы думаете о чем-то таком, о чем можно подумать позже.

— Я умнею, — буркнула Магрит.

— На глазах, — без тени иронии подтвердил маг. — Не буду мешать процессу, хотя куклам вообще умнеть не следует, они от этого ломаются. Не сочтите за оскорбление, это был камень в огород кукловода. Позволите посадить вас в пролетку?

«Вылитый Наклз. Интересно, они с этим рождаются?»

Магрит так и тянуло спросить мага, каково жить с врожденным пороком сердца, то есть полным его отсутствием, но она удержалась. Если бы маг отвечал как Наклз, он бы сказал, что это страхует от инфарктов.

Окончательно в тот день настроение девушки испортило то, что, когда она гордо сообщила Наклзу результаты своей «операции», назвав адрес, маг вдруг побледнел даже против обычного и кратко, но грязно выругался. Магрит, в жизни не слышавшей от него таких обертонов, только и оставалось, что глазами хлопнуть. Маг, не затрудняя себя никакими разъяснениями, круто развернулся и поднялся наверх, только дверь в дальнем конце коридора хлопнула. Рэдка, вздохнув, достала из шкафчика шоколадное драже и швырнула Адели в знак примирения. Та поймала, но на попытку подойти ближе — яростно зашипела.

— Жри и шипи, другой благодарности от вас все равно не дождешься, — фыркнула Магрит. — Это у вас семейное, слышишь?

* * *

— Вы что, садист? — сухо поинтересовался Наклз, увидев, как между двух покосившихся крестов появился маг. Кстати действительно очень молоденький.

— Я задался тем же вопросом, когда вы потребовали, чтобы я встретил связную в зеркальном лабиринте, — парировал парень. Лицо у него выглядело почти стертым, настолько, что Наклз не был уверен, узнал ли бы он его в реальности. За плечами молокососа и вправду имелось не меньше сотни спусков, если он до такой степени плохо выглядел. В остальном — вполне обычный щуплый подросток с темными волосами.

— Я не потребовал, а попросил.

— Мне это передали как требование, и я его выполнил.

Разговор, определенно, не клеился. Наклз был взбешен и, по чести говоря, ошарашен. Он пребывал в полной уверенности, что хорошо спрятал свое прошлое. А этот мальчик каким-то образом повторил подвиг Георга Виссэ да и вытащил на свет вещи, которых ему знать не следовало. Например, кладбище, где Наклз прятался в детстве, когда его еще не звали «Наклзом» и он знать не знал, что станет вероятностником, сперва имперским, потом кесарским.

— Ну, допустим, один — один. Вы пошутили, мы посмеялись.

— Мне кажется, нам с вами не стоит с ходу портить отношения, потому что, видимо, придется поработать в связке. Меня зовут Кай, если вам нужно как-то меня называть.

«Ай да Кай, ай да сукин ты сын», — уже без особенной злости подумал маг. А вот следующая фраза его как ошпарила.

— И еще я хотел, чтобы вы понимали, как ненадежно закопано ваше прошлое. Если у меня вдруг приключится инфаркт, вы тоже долго не проживете. Не сомневаюсь в ваших способностях устроить любую бойню — рядом с вашими прошлыми подвигами это будет мелочью — но даже вас в конце концов положат.

— У вас своеобразное представление о том, как не портить отношения. Я правильно понял, что вы пытаетесь мне угрожать, к тому же меня оскорбляя?

— Нет, неправильно. Я просто предупредил вас, почему меня не надо убивать. Наверное, подобрал неудачную формулировку. Извините.

«Исчерпывающе».

В принципе то, что место, где он провел детство, раскопали, было странным само по себе, но, увы, возможным. Гораздо более странным выглядело то, что Кай сам сюда пришел. Значит, он посещал это место в реальности. Сомнительно, если бы только для того, чтобы пройтись по местам былой славы Наклза.

«Нужно будет навести справки, что стало с госпиталем».

Существовала вероятность, что его не закрыли, а, например, переоборудовали для каких-то других целей.

Наклз механически посмотрел в сторону холма, на котором раньше стояло здание госпиталя — деревянный, длинный, как барак, одноэтажный дом с мезонином. Само по себе это действие являлось бесполезным, потому что Мгла, во-первых, не позволяла видеть на большом расстоянии из-за вихрящейся в воздухе метели, и потому, что она не показывала места совсем такими, какими они были на самом деле — во-вторых.

Наклз видел только серую круговерть, из которой выступали очертания покосившихся могильных плит.

— Сгорел четыре года назад, — проследив его взгляд, заметил Кай.

— Надо же. Рэдский Создатель долго опекал местных умалишенных.

— Не совсем. Умалишенных оттуда увезли лет за пятнадцать до того. После войны осталось много сирот, здание переделали под детский дом.

Следы Ильзы в бескрайнем мире окончательно потерялись. Наклз, впрочем, никогда не имел намерения ее искать. Было весьма вероятно, что она стоял в паре шагов от ее могилы, на которой просто выбито другое имя. Если кто-то вообще озаботился бы ее похоронить. Насколько Наклз знал местные нравы — могли довести до ближайшего овражка и отправить на тот свет. У казны не нашлось бы денег, чтобы кормить бесполезных людей, а меценаты, делавшие это до восстания, после него резко закончились. Что, в общем, представлялось вполне логичным. Странно, что здание отдали под приют — могли бы растащить на доски или открыть какую-нибудь красильню, к примеру.

— Только не говорите мне, что вы здесь выросли. Я не верю в судьбоносные совпадения.

— А я и не говорил, что здесь вырос. Здесь выросла моя знакомая. Я бывал здесь проездом.

«Уж не четыре ли года назад?» — с иронией подумал Наклз, но промолчал. Вне зависимости от того, что здесь делал Кай, время убывало. Они не могли вечность стоять у серых могил и вести бессмысленный треп на отвлеченные темы.

И еще его интересовало, что служило «маяком» Кая. Свой клубок маг отправил в небольшую ямку, прикрытую длинной серой травой. Не то чтобы он опасался нападения, но демонстрировать разгильдяйство не следовало.

— Я полагаю, на непосредственное место проведения операции поедете вы.

— Да. Но я не буду влетать в вагон с шашкой и на коне, резать ваших врагов и прикрывать ваших друзей. Свои проблемы решайте сами. Я только поработаю секундомером, такова моя договоренность с нанимателем.

— Специалист вашего уровня не может работать на частном найме, — бросил пробный камешек Наклз.

— Скажите мне, что вы никогда не работали на частном найме, и я посмеюсь, — парировал Кай. — А вы существенно сильнее меня.

Скорее всего, последнее утверждение Кая соответствовало истине, но в значительной степени являлось вопросом времени.

— Я хочу знать, на кого вы работаете.

— Спросите госпожу Карвэн. Я подписывал документы и ничего говорить не буду.

— Ладно, ставим вопрос иначе. Какого беса Вету помогает мне в моих частных делах?

Кай пожал плечами:

— А я не говорил, что я Вету. И я вообще не помогаю вам ни в ваших частных делах, ни в чем другом. Я выполняю контракт.

— Да, а еще вы, видимо, божье чудо на ножках. И прошлое мое раскопали в букваре.

Лица молоденького мага Наклз не видел, но вся поза его свидетельствовала о том, что человеку надоело трепаться и хочется как можно скорее со всем покончить. Кай скрестил руки на груди и нахохлился.

— Где я был, сейчас меня там нет, а все, что я раскопал, уже отпечатано в нескольких экземплярах и лежит в разных банках, на случай, если вы решите закопать меня. И вообще, для имперского цетника с липовым паспортом вы меня очень бодро допрашиваете. Вам не все равно, как меня называть, если я вам полезен? Вы уже решили, откуда будете выходить?

«Так я тебе все и рассказал».

— Я бы предпочел универсальный сигнал.

Кай никакого разочарования не выказал, хотя на полустертом лице с неправильными тенями вообще было сложно что-то прочитать. Единственное, что заметил Наклз, когда черты мага изредка проступали, это разные глаза. Подробностей он разобрать не успел.

— Хорошо. Локализация?

— Центральная часть города.

— А конкретнее?

— Центральная часть города. Мне кажется, ваша квалификация вам это позволяет, — не без иронии добавил Наклз.

— Квалификация позволяет мне обрушить шпиль Академии наук, а оно нам нужно? Думаю, вы понимаете, что я не могу устраивать зрелищные спецэффекты на глазах у изумленной публики просто потому, что вам не хочется уточнять район.

Наклз вспомнил радугу, идущую по Мгле в зале суда, и фыркнул:

— Уверен, вы как-то решите эту проблему. Кстати о визуальных эффектах говорите вы. Мне бы хватило звуковых.

— Хорошо, я вас понял. Музыкальные часы у Ворот Ткачей знаете? Как только ваши друзья начнут нападение на поезд, часы заиграют мазурку. Если вы больше ничего не хотели, я пойду.

«Хотел бы я знать, куда ты пойдешь», — подумал Наклз и пожал плечами.

— Какого беса вы с собой кого-то притащили? — вдруг холодно спросил Кай. — Я же выполнил ваши идиотские условия!

Наклз никого не звал. А вероятность случайно встретить на заброшенном рэдском кладбище вероятностника, решившего заглянуть во Мглу на огонек, от нуля значимо не отличалась. Возможно, кого-то притащил на хвосте сам Кай.

Маг обернулся и увидел, что в серой мути между покосившихся плит проступает человеческий силуэт. Незваный гость не двигался. Наклз несколько секунд вглядывался в него, а потом начал догадываться.

Кай отступил на пару шагов. Откуда-то из травы выкатилось яблоко. Взглянув на маяк, Наклз сразу понял, что в первый раз во Мглу парень явно попал совсем по малолетству и, вероятно, по глупости и доброй воле. Его собственный клубок тоже был чем-то из области детских суеверий и кривой, которая вроде как должна вывести.

Доппельгангер тем временем неторопливо пошел к ним. Вот уж кому для прогулки по Мгле не требовалось ни маяков, ни проводников, ни карты местности. Шел спокойно, неторопливо и не демонстрируя никаких агрессивных намерений. Перед тем, как едва не прикончить Маэрлинга, онтоже так вот мирно и всезнающе улыбался.

— Уходи, — быстро распорядился Наклз, разумеется, в адрес Кая. Просить доппельгангера уйти было бессмысленно — тот как раз находился дома и ни в каких напутствиях не нуждался.

Кай как специалист точно не зря ел свой хлеб. Он не стал глупо хлопать ртом и спрашивать «Что это еще за..?» Ждать, пока непонятная бесовщина приблизится, он тоже не стал. И атаковать не стал. Маг отступил еще на шаг назад, буркнул «мазурка» и провалился в собственную тень.

Тень неопрятным пятном осталась на траве. А вот это уже выглядело странно: профессиональный вероятностник не забыл бы закрыть за собой двери в реальность, а этот не закрыл.

— Ты вроде как собирался посмотреть, откуда он пришел. Смотри.

Наклз еще секунду созерцал свою почти точную копию — неприятную, странную, но временами очень полезную то ли ошибку мирозданья, то ли нечто и вовсе непонятное — и думал, стоит ли нарушать все мыслимые нормы безопасности и профессиональной этики. Прыгнуть вслед за кем-то почти наверняка было прямым самоубийством, от них такое даже Аэрдис почти никогда не требовал, понимая, что это просто расход кадров. Шагнуть в чужую тень по доброй воле — ну настолько он еще умом не тронулся.

— Да ты иди, полезную вещь узнаешь.

— Что ты, бес тебя дери, такое?

— А ты сходи — может, узнаешь. Я тебе даже двери подержал.

— Сам спрыгай. Это ваш промысел, а не мой.

— Уверен? — весело уточнил доппельгангер и рассмеялся.

Уверен Наклз был только в том, что до приема таблеток оставались еще сутки, безнадежно долгие. Наверное, проглоти он их утром, он бы точно этого делать не стал. Маг шагнул в серую тень и провалился куда-то вниз. А буквально через секунду обнаружил себя в каком-то чулане.

Обстановка выглядела функциональной и минималистичной. По центру стояло два стула, на одном из них сидел щуплый подросток с повязкой на глазах и руками, скованными наручниками за спинкой, а на другом — не кто иной, как Эдельвейс Винтергольд. Видимо, заимевший хорошую привычку спасать Дэмонру. А, может, воплощающий какие-то более земные планы. Жандармский подполковник в левой руке держал пистолет, приставив его к голове мага, а правую, все еще двигавшуюся плохо, приложил к его шее.

Наклз осторожно обошел колоритную парочку, стараясь не смотреть ни на что, кроме двух людей, и встал сбоку от них, чтобы читать по губам.

— Хорош меня лапать, я не горничная, — сообщил Кай, отклоняясь.

Эдельвейс снял с мага повязку и расстегнул наручники. Тот недовольно потер запястья.

— Вы договорились?

— А еще допрыгались и долетались. Но да, вроде договорились. Хотя, конечно, это очень условно.

— Почему условно?

— Потому что мне такой противник, случись что, не по зубам. Чем мог я нас обезопасил, но вообще это те еще танцульки на минном поле.

Жандарм убрал пистолет и стал аккуратно разминать правую руку левой. Кай, видимо, отходивший после Мглы, все еще сидел на стуле, откинув назад голову и прикрыв глаза. Теперь они оказались одного цвета, темные.

— Что о нем скажешь?

— Что можно сказать о маге тридцати семи лет? Неуправляем, не вполне адекватен, крайне опасен. Это из плохого. Из хорошего — умен и патологически неагрессивен. На провокации не ведется. Слово «нет» понимает. В споры с дерьмом не вступает. А окружающих держит именно за эту субстанцию. Но, в общем, если бы я докладывался вашему батюшке, мир его праху, сказал бы, что его надо кончать как можно скорее, потому что с катушек он слетит не сегодня, так завтра. Это мое мнение как профессионала. Вас интересует мое мнение как человека?

— Да.

— Лестно. Тогда я бы его не трогал и друзьям бы трогать не посоветовал. И еще я впервые в жизни вижу мага хорошо за тридцать, рискующего головой ради женщины, которая ему не сестра и не жена. Это просто… это просто сильно и заслуживает восхищения.

— Не ты ли минутой раньше сказал, что он опасен?

— Дайте булочнику бомбу, и он станет опасен, — Кай потер виски и поднял глаза на Эдельвейса. — Людей нельзя наказывать за потенциальную возможность совершить преступление. Вы же не сажаете каждого рэдца за потенциальную возможность подорвать карету губернатора. Не понимаю, почему к нам другие мерки, мы вообще тоже не птички и не бабочки. И, кстати, за всю мировую историю маги точно убили меньше людей, чем булочники…

— Это все?

— Нет, не все. Не уверен, что вас интересуют детали…

— Интересуют.

— Технические детали работы с Мглой, я имею в виду.

— А я пойму?

— Вряд ли. Потому что я сам не понял. Маг во Мгле выглядит собой или более-менее собой, но он там точно всегда один. Наклз выглядит во Мгле прямо-таки на удивление хорошо, как будто он там третий раз в жизни, и она на нем не оседает. Но во Мгле их двое. Там два идентичных человека. С одним я говорил, а второй подошел к нам позже и первому, как мне показалось, это не сильно понравилось.

Эдельвейс поморщился:

— Второй — доппельгангер? Развелось…

Кай покачал головой:

— В том и дело, что нет. Ни один из них не был доппельгангер. Это я точно могу сказать. Доппельгангеры — вообще чудеса из рэдского фольклора, а то, что ходит по Мгле — это Попутчики. Они самостоятельные сущности, а не какие-то там призраки или предвестники близкой смерти. С нашей точки зрения — паразиты, хотя вопрос спорный. Есть мнение, что это очень древние маги, сумевшие как-то остаться во Мгле и приспособившиеся к ней, но я не думаю, что это правда. Скорее это профессиональная маговская утешалка, мол, ты хоть и сдохнешь в тридцать, зато потом сможешь жить вечно. Чушь собачья. Вроде рэдского Создателя, но с неуловимым профессиональным колоритом. Так или иначе, они не люди. У них нет маяков, им они не нужны — Мгла и так для них дом родной, им не надо возвращаться обратно, и ходят они через зеркала. И во Мгле у них есть тени. Так вот. У второго Наклза нет маяка, как у Попутчика. Но у него и тени нет.

— Что это значит?

С каждой фразой все интереснее. Наклз и сам бы не отказался понять, что это на самом деле значило.

— Чтоб я знал, — вполне ожидаемо ответил Кай, поморщившись. — Правда, одна вещь мне в голову все-таки приходит, но она… очень теоретическая. Допустим, мы отбросим предпосылку о единственности прошлого и несуществовании будущего, как основную модель в аксиоме Тильвара, и предположим, что и вариантов прошлого, и вариантов будущего — множество, а настоящее проходит по границе их пересечения. И равновероятные события делят вселенную пополам. Допустим, существуют варианты настоящего, в которых мы мертвы, но мы не можем там оказаться. Так вот, им должны были бы достаться разные половины, а они оба почему-то тут.

Голову Наклза сдавило как обручем. Время выходило, он и так торчал во Мгле слишком долго. Да еще и в незнакомой комнате, где от сюрпризов его не страховало практически ничего, кроме милости странной твари с простреленным виском. Но ему очень хотелось дослушать, что скажет Кай. Как будто тот подошел к разгадке, почти впритык. Где-то очень близко лежала правда, которая всегда ускользала.

— Нельзя быть разом живым и мертвым. Дверь или открыта, или закрыта, — а Эдельвейс для жандарма был неглуп. И проявил вполне здоровый прагматизм.

— Я ничего не говорил про живых и мертвых. Я всего лишь сказал, что их двое и ни один из них не доппельгангер, не Попутчик и вообще не известное мне явление. Я же не писатель-романист и не знаю, какой вывод сделать из этих предпосылок. Только знаю, что ни за какие коврижки не стал бы связываться с ним или с ними. Потому что, если я прав и это один и тот же человек с двух разных половин, то… то все очень погано. Это внутреннее противоречие, которого в аксиоме быть не может.

— А попроще можно, для жандармских морд?

— Можно. Наклз, подозреваю, не великий-великий маг. «Великих» магов хватало во все времена, пока нас не начали повально вербовать на госслужбу, и кончали они обычно плохо, нарвавшись на таких же «великих». Наклз, может, вообще маг с самым средним уровнем способностей. Но он творит такие вещи, которые мне не снились и даже в кошмарном бреду не привидятся.

— Почему?

— Потому что он вне смысла последствий. С точки зрения логики происходящего, его как бы не существует. Мы все прописаны в систему уравнений, а он стоит за скобками и смотрит. Или когда-то стоял. Или еще будет стоять.

— Как такое вообще возможно?

«Все, что я раскопал, уже отпечатано в нескольких экземплярах и лежит в разных банках». Каю полагалось рассказать одну очень интересную историю, тем самым хорошо выслужившись на год вперед, но маг только головой покачал:

— Не знаю. Вообще никаких идей. В жизни такого не видел и второй раз видеть не хочу.

Наклз не сказал бы, что здесь победило, страх или профессиональная этика, но ответ его в любом случае устраивал.

— Пуля в голову остановит его при любом раскладе, так ведь? — уточнил Эдельвейс, уже встав и подходя к двери.

На этот раз маг перед ответом думал долго. Его слова долетели глухо, когда сам он почти скрылся за порогом.

— Так. Но сперва нужно, чтобы она до него долетела. А это вряд ли случится. Я видел второго — кажется, у него висок разворочен, как у самоубийцы. Помогите ему вытащить его даму — и идите разными дорогами, так всем лучше будет.

— Это прогноз?

— Предчувствие.

6

Марита подозрительно оглядела себя в зеркало, прикидывая, насколько она напоминает будущую покойницу. Бледность удалось кое-как превратить в эффектную белизну кожи, синяки под глазами она замазала, губы подвела, а лихорадочный румянец на скулах мог и сойти за признак страстной натуры. Другое дело, что у нее всю жизнь скул видно не было, а имелись отличные, круглые рэдские щеки. Похудела она жутко.

«Шаль бы накинуть. Ну, допустим, прикрою кости, ну а раздеваться-то как?»

Но неприятный мужчина, которого Эрвин называл Наклзом, недвусмысленно дал ей понять, что она должна быть одета «сообразно своей профессии». Мариту за ее жизнь как только не называли — ту же «шлюху» и «курву» она даже за оскорбления уже не считала — однако вот Наклз сумел ее задеть. Возможно, тоном, возможно, выражением глаз, в которых стояло даже не презрение, а вообще ничего не отражалось. Как будто Мариты на свете не существовало, так, тряпка какая-то нечистая на стуле валялась.

«Ну и оденусь сообразно моей профессии. Пусть полюбуется, импотент несчастный, лишь бы вылечил».

С «полюбуется» Марита, конечно, преувеличивала. Ей предстояло прогуляться по перрону, куда с час назад прибыл поезд, одной. И увести за собой охранявших его часовых.

Строение поезда Марите объяснял Эрвин. Если быть честной, поняла она немного. Она знала, что поезд тянет паровоз — огроменное чудовище, выбрасывающее в небо клубы черного дыма, с красными колесами и резким свистом. За паровозом крепился вагон с углем, дальше — три высоких деревянных вагона, где перевозят заключенных, вагон для солдат и замыкающий состав офицерский вагон — нарядный, темно-синий, с золотой полосой и чистыми стеклами. Марите сделалось как-то даже грустно, что никогда ей не светило там оказаться и посмотреть на пролетающий мимо мир из такого окна. Она в свое время приехала в Каллад в товарном вагоне, где даже окон-то нормальных не имелось, не говоря уже о сидениях, коврах и прочей роскоши.

У дверей в сине-золотой рай курил солдат. Второй прохаживался по платформе метрах в десяти от него. Марита обернулась, но Наклза не заметила. Тот велел ей действовать без лишних проволочек, так что пора было начинать. Чем скорее все бы кончилось, тем скорее она вернулась бы в оплаченную Эрвином комнату и уснула. В последнее время спать ей хотелось почти сутки напролет.

В каком-то плане Марите повезло — оба охраняющих оказались почти мальчишками, один с оттопыренными ушами, чем-то смахивающими на крылья бабочки, второй — чуть старше, но с типично деревенским добродушным лицом. Оба явно мерзли и скучали. Марита, подбоченясь, ступила на платформу и уверенно пошла к ним:

— Братушки, а где тут ночной на Гальбре? Мне б вещички подруге передать…

Гальбре был скучнейшим уездным городком, террористы туда не рвались, туда вообще никто особенно не рвался, разве что уходящие на покой обитательницы борделей, да выставленные за сто первый километр от столицы олухи. В общем, вопрос, когда отходит поезд на Рэду, выглядел бы куда как более подозрительно.

«Ушастик» вдумчиво затянулся, а его напарник окинул Мариту взглядом и улыбнулся в бороду.

— Никак заблудилась, красавица?

«Красавицей» она теперь могла показаться только при очень скудном освещении, к чему обстановка как раз располагала. Наклз велел ей не стоять под фонарями.

— Кому заблудилась, а кому и пригодилась, — в тон ему игриво ответила Марита, поводя плечами. Черный локон как бы случайно выбился из-под шляпки.

— Даже и не знаю, красава, служба как-никак.

— Служба в такой холод не согреет. Но мне б все-таки вещички подруге передать…

Судя по сверкнувшим глазам, сопротивление было сломлено.

— Тони, сгоняй до расписания, глянь, куда ночной до Гальбре прибывает.

«Ушастик», явно младший, бросил на напарника недовольный взгляд:

— А сам пока погреешься? А кукиш с маслом не хочешь?

Провоцировать конфликт и поднимать шум в планы Мариты никоим образом не входило. Женщина одарила младшего улыбкой, стараясь не показывать зубы.

— Ишь какой прыткий! А тебе мамка-то разрешает?

— А пойдем — покажу, как разрешает. Враз все позабудешь.

— Ну пойдемте, братцы, только по-быстрому. Погреемся маленько — и по своим делам…

— А денег сколько возьмешь, красава?

Старший дело говорил. Вот уж в проститутку, случайно заглянувшую на перрон с охраняемым эшелоном, и не просящую денег за свои услуги, не поверил бы даже ребенок. Но и набивать цену не следовало, вряд ли у охраняющих с собой нашлось много и едва ли они хотели расстаться даже с тем немногим, что имели, ради сомнительного приключения в соседнем тупике.

— Ой, да какие с наших воинов-заступников деньги-то? — хлопнула глазами Марита. — Так, табаку потом отсыпите или махорок дадите — и довольна буду. Страсть как курить хочется.

Солдаты переглянулись. Сделка намечалась удачная.

— А пойдем, красава, только по-быстрому. Служба. Кто первый?

— Да уж вместе все пошли, а то страшно ночью. Да и приглядите, чтоб никто не шлялся, а то сраму не оберемся.

Старший крякнул и решительно подхватил Мариту под руку.

— Ну пошли, красава, да гляди, на поезд свой не опоздай…

«Ушастик» шел следом.

Марита скорее почувствовала, чем увидела, как из-под поезда выскользнула тень.

Возвращаясь почти через час, она остановилась за грудой досок, чтобы поправить растрепавшуюся прическу и привести в порядок одежду. Оба горе-охранника вернулись на пост раньше. Перевалило уже далеко за полночь, сильно похолодало и даже спирт, которым ее по доброте душевной угостили солдатики — Марита очень надеялась, что ничем их не наградила — не согревал. Она подышала на озябшие пальцы, зачем-то взглянула в сторону платформы и несколько удивилась. На рельсах, где стоял нужный Наклзу поезд, происходило какое-то движение. Паровоз отцепил офицерский вагон и оттягивал его на запасные пути. Было не очень понятно, зачем это надо, но Марита замерла за укрытием, рассматривая происходящее. Тягач подтолкнул еще один вагон, до этого стоявший в некотором отдалении, по виду — такой же деревянный загон для каторжников, как и три других. Потом офицерский вагон доцепили обратно.

Возможно, это имело какое-то значение и следовало сказать об этом Наклзу.

С другой стороны, стояла глубокая ночь, Марита оббила все коленки, замерзла и хотела спать. К тому же, ее задание формулировалось просто — отвлечь солдат. Больше от нее ничего не требовалось. Нет, если бы она могла рассчитывать хотя бы на кружку чая или — невозможная роскошь — тарелку супа в доме Наклза, она, конечно, не поленилась бы сейчас пройти половину города и предупредить его о лишнем вагоне, хотя бы просто на всякий случай. Но на человеческое обращение и благодарность уповать не приходилось, а еще раз услышать о чем-нибудь таком, что, по мнению этого хорошо одетого господина, «сообразно ее профессии» Марите удовольствия бы не доставило.

В конце концов она решила, что сделала ровно все, что от нее просили, а с проститутки больше и не требуется. Тем более, что полсотни марок Наклз ей и так сунул, разумеется, не сопроводив это ни «спасибо» ни «до свиданья». И, конечно, не преминул перед этим надеть перчатки.

7

План Магды, если это чудовищное переплетение недоразумений и надежд различной степени наивности следовало так называть, подходил к своей решающей стадии. «Боевиков» она набрала — ими выступали Эрвин Нордэнвейдэ, Витольд Маэрлинг — больше похожий на собственный труп, потому что романтичное определение «тень» явно не подходило к человеку, который, похоже, заимел привычку нюхать кокаин — и памятный магу по прямо-таки отличному удару правой Гюнтер Штольц. С жандармом она тоже договорилось, а Эрвин договорился с проституткой, так что и поезд Наклзу удалось посмотреть, конечно, довольно быстро и бегло, но лучше, чем никак. Чтобы сообразить, что у означенного состава прямо-таки ошеломительно высокие шансы взорваться ко всем бесам, даже этого беглого осмотра вполне хватило. Маг, вернувшись домой, сделал чертеж по памяти. С малопонятным и еще менее приятным Каем, который поехал бы в дальние дали, тоже, вроде бы, проблем не возникло бы. Оставалось разобраться с некромедиком. Обычно Наклз работал без него, но это был явно не тот случай, когда он мог позволить себе рискнуть. Тем более, что Сольвейг вроде как согласилась. Хотя по понятию Магды Карвэн и Марита, которую фактически использовали втемную, тоже согласилась. Наклз дал ей пятьдесят марок, потому что больше ничем помочь не мог. На то, чтобы провести остаток жизни в уюте и тепле, этого бы с лихвой хватило. А уж приличные случаю объяснения и извинения Магда предоставила бы после его смерти самостоятельно.

Сольвейг Наклз знал не слишком хорошо, но лучше, чем хотелось бы. Эта не отягощенная хорошими манерами и чувством такта женщина, к тому же дымящая, как паровоз, явно не относилась к тем, кого можно использовать без их согласия. Следовало понять, а чем же будут расплачиваться с ней. Это была не безродная проститутка, не рэдский кровосос на голодном пайке, даже не внезапно лишившийся родителей дурень-кокаинист, не армейская нордэна, с заметаемой белой метелью пустой черепной коробкой, и не ее рубака-приятель с большим палашом и скудным словарным запасом. А вполне себе обеспеченная женщина, имеющая семью, дом и в целом благополучное, если сбросить со счетов бушующую во Мгле бурю, будущее.

В конце концов, в отличие от Магды, Зондэр и Кейси, Сольвейг с Дэмонрой не училась и не служила. Хотя нелицензированные на территории материка лекарства по просьбе последней Сольвейг ему исправно поставляла за очень символическую, для такого риска, плату. Пожалуй, перед тем, как оказаться в ее надежных руках в бессознательном состоянии, следовало прояснить кое-какие вопросы.

Полное отсутствие воображения у Наклза окупалось почти фотографической памятью, так что дорогу до жилища Сольвейг Магденгерд он представлял хорошо. Время близилось к восьми вечера, а потому маг рассчитывал застать ее дома и не ошибся. Он едва успел позвонить в миниатюрный колокольчик, патриотично раскрашенный в черный и белый цвета, как дверь отворилась. На пороге стояла хозяйка и смотрела на гостя без тени улыбки.

— Добрый вечер. Миледи Магденгерд, могу я с вами поговорить?

Сольвейг сдвинула тонкие брови, нарисованные очень аккуратно и по последней калладской моде — в ниточку. Меньше всего на свете эта изящно одетая и тщательно накрашенная дама походила на человека, готового принять участие в заговоре. Насколько Наклз знал, обычно верность заговорщиков была обратно пропорциональна количеству того, что они могут потерять. Идея втягивать Сольвейг Наклзу не понравилась с самого начала, но Магда ей верила. Магда, впрочем, могла бы поверить и в синюю поющую траву, но Эрвин Нордэнвейдэ, знавший о личности некромедика, тоже не возражал. А забитый, но довольно бодро для своего печального положения огрызающийся порфирик мало походил на наивного идеалиста. Скорее всего, его доверие имело гораздо более земные причины и, вероятно, миледи Сольвейг попросту оказалась замешана в тех же подвигах, что и вся прочая Ломаная Звезда. Хорошего в этом мало, однако ее мотивы становились понятнее. Нет, Магда бы не стала шантажировать подругу, но в случае провала от допроса с пристрастием никто, кроме Наклза, застрахован не был.

А вот дальше приключился большой конфуз, которого маг предвидеть не мог, а проверить — не догадался. Дымящая как паровоз нордэна вроде бы современных нравов внезапно оказалась не только женой, но и матерью. Северные боги изрядно пошутили.

— Георг, милый, ты не мог бы взять детей и подняться наверх? — безмятежно поинтересовалась Сольвейг вполоборота. Видимо, ответ «нет» не предусматривался.

— Агнет, Ингрид, наверх, — послышался спокойный мужской голос, а затем раздался звук шагов и тихое поскрипывание ступенек. Сольвейг отошла с прохода не раньше, чем ее дети оказались наверху.

Светло-голубые глаза сузились в щелки:

— Добрый вечер. Проходите. Долго же вы шли.

— Я не знал, что у вас есть дети, — честно сказал Наклз, стоя в дверях. Он лихорадочно вспоминал, есть ли у него другие знакомые, на которых можно переложить работу медика. А еще ему захотелось отправиться к Эрвину, надавать ему затрещин и доступно объяснить кровососу, что втравливать в политику семейных людей — последнее дело. Ну и Магде объяснить примерно то же самое, только без рукоприкладства. — Я, пожалуй, пойду. Дайте мне вашу знаменитую обезболивающую мазь, чтобы мой приход не выглядел странным. Извините меня, госпожа Сольвейг. Доброго вам вечера.

— Не стоит рубить с плеча, — суховато сообщила нордэна, приглашающее кивнув в сторону коридора. — Вы пришли за тем, за чем пришли. Мои дети не имеют к этому ни малейшего отношения. Хотя, должна сказать, при таких принципах из вас получится отвратительный заговорщик, — совсем тихо добавила она, плотно закрыв дверь. Указала в сторону освещенной комнаты, скорее всего, гостиной. Наклз повесил плащ на крючок, разулся, оценив чистоту полов, и проследовал за женщиной.

Гостиная мага несколько удивила. В доме двух медиков он ожидал увидеть идеальный порядок, мало чем уступающий армейскому, а нашел совершенно по-деревенски уютную комнатку с вышитыми подушками и цветами на подоконнике. В глубоком кресле спала раскормленная рыжая кошка, невнятно посапывая и пофыркивая во сне. В тусклом свете поблескивали хрустальные бокалы в серванте. На столе лежала кремовая скатерть с розовыми розочками понизу. С гостиной Сольвейг можно было смело писать иллюстрацию к тому, что такое провинциальный домашний уют. На столе даже остались карты, видимо, когда он позвонил, шла игра в вист.

— Вам принести чаю или обойдемся без прелюдий? — Сольвейг мигом разбила сложившуюся в голове Наклза картинку счастливой семейной жизни.

«Дракон», — мысленно оценил даму Наклз. Дракон оказался не огнедышащий, а холодный, как калладская зима, и столь же приятный. Маг мысленно подивился, как такая женщина вообще могла оказаться замужем. И, главное, зачем.

— Без прелюдий, — в тон ей ответил Наклз. Голубые глаза блеснули.

— Отлично, — энергично кивнула она и опустилась в кресло. — Присаживайтесь. Итак, план у вас, я так понимаю, уже есть? Магда вообще с юности любила сказки. Чем меньше я о нем буду знать, тем меньше смогу выболтать на допросе. Давайте к делу. Какая роль отводится мне?

— Сиделки, — усмехнулся Наклз. Кошка им отчего-то заинтересовалась, и теперь рассматривала одним хищным золотистым глазом. — Но, чтобы пойти на виселицу, вам и этого хватит, вы ведь понимаете?

Женщина поправила и без того идеально лежащие кудряшки и пожала плечами:

— Разумеется, понимаю. Я, знаете ли, не институт Благонравных дев окончила, а биологический факультет Калладской государственной академии. К тому же, вовсе необязательно иметь юридическое образование, чтобы угадать, как государство обойдется со своими врагами.

— Самое могущественное государство в обитаемом мире, — внес ясность Наклз. — Не боитесь?

— Боюсь, — кивнула нордэна. — А от этого теперь есть какой-то толк?

— Вам-то не обязательно ввязываться.

Сольвейг тихо, мелодично рассмеялась.

— Ах, прелесть-то какая. Вы так любезны, что лично выдаете мне индульгенцию? А если моя мама на том свете не посчитает ее законной, тогда что? Магда назвала бы это емким словом «косяк», если не чем еще более емким. Мессир Наклз, позвольте я не буду рассказывать вам о тонкостях нашей веры. Это долго и скучно. В качестве резюме примите тот факт, что возможный гнев кесаря меня не волнует. Половина моего капитала давным-давно на Дэм-Вельде. Детей я туда уж как-нибудь да переправлю. А сама стану делать то, что считаю нужным делать. Без благословления от кесаря и индульгенции от вас. Вы, Наклз, не бог.

— Ваш муж, надеюсь, разделяет ваши широкие взгляды?

— Не язвите, Наклз, такому безнадежному сухарю как вы это до крайности не идет. Мой муж — мое дело, и вам морду бить он не станет. Бить магов вообще неспортивно. Итак, вот теперь мы точно покончили с прелюдией. Я правильно понимаю, что сиделка понадобится вам?

— Именно так.

— Прекрасно. Считайте, сиделка у вас есть.

Увы, прекрасно все еще пока не было. Наклз приступал к самой скользкой части разговора.

— Чрезвычайно благодарен, миледи Сольвейг. Не сочтете за грубость, если я попрошу вас показать диплом?

Сольвейг усмехнулась:

— Сочту за наивность. Последний раз я его показывала кому-то еще при устройстве в госпиталь имени Герхарда Гессэ, не скажу вам, сколько лет назад. Сейчас диплом валяется где-то на чердаке. Если его еще не сожрали мыши, потому что Мелисса, скотина ленивая, их не ловит. Вы настаиваете, чтобы я пошла и раскопала этот реликт?

— Да.

— Вместе со вкладышем, конечно?

— Да.

Кошка тяжело спрыгнула с кресла, подумала немного и, все так же пофыркивая, влезла на колени к Наклзу. Маг протестовать не стал и рассеянно погладил длинную рыжую шерсть. Чихнул. Мелиссу это не смутило. Она утробно замурчала, потопталась несколько секунд и завалилась на бок.

— Хм, интриганка, — оценила маневр кошки Сольвейг. — Но не верьте ей, Наклз, она бессовестно выпускает когти, как только гость решит, что ее очаровал.

— Я не склонен к таким лестным для себя выводам.

Очаровал Мелиссу фон Мглы, оставшийся после встречи на кладбище, а вовсе не чихающий на нее маг.

— Похвально. Итак. Диплом.

— Именно. Мне бы очень хотелось знать, кому я доверяю жизни своих друзей и мою собственную.

Сольвейг широко улыбнулась. Без капли тепла.

— Чушь собачья, — припечатала она. — Какая конспирация, Наклз! Можно подумать, что ваш бред во время пневмонии слушала не я, а добрые Заступники. И уколы, надо думать, тоже они вам кололи, не говоря уже о прочих менее приятных надобностях. Вы могли бы просто спросить меня в лоб, говорю ли я на рэдди. И я бы ответила, что у меня по языкам всегда было, гм, «весьма слабо» и то только потому, что я по молодости умела строить преподавателям глазки. От рэдди я с большим удовольствием отказалась на третьем курсе и до сих пор ни разу об этом не пожалела. Я врач, а не переводчик. Сейчас я знаю пару названий трав на рэдди. Но разговорным языком не владею. Вас это, я так понимаю, устраивает?

Наклз скрестил руки на груди и кивнул:

— Абсолютно верно.

— Мои «весьма слабо» по каким-нибудь еще общим дисциплинам вас интересуют? Давайте я сразу сознаюсь, что трижды заваливала философию, пока не догадалась сходить с доцентом в ресторан.

— Нет, такие подробности меня не интересуют.

— Вы меня заинтриговали, — фыркнула Сольвейг. — Однако тут у нас получается любопытный гибрид медицинской тайны и тайны исповеди. Впрочем, дело ваше. Не сочтите за бестактность, Наклз, а как же вы ходите во Мглу обычно? Ведь тот, кто держит страховку, слушает ваш бред, нет? Или вы принципиально доверяете свою драгоценную жизнь только неучам?

— Нет. Я обычно спускаюсь один. А когда еще состоял в штате при полку — да, старался избавиться от слишком умных некромедиков. Есть такое профессиональное поверье, умный некромедик — мертвый маг. Но тут у нас особенный случай. Если я умру, любой идиот догадается проверить, что же это такое любопытное я пошел делать. И операция может провалиться, даже если ее начало пройдет успешно. Допустим, если станут прочесывать узловые станции. Вот поэтому вам придется меня откачать, чтобы я прожил еще хотя бы недельку, а там их уже будет — ищи-свищи. Это все, что от вас потребуется, миледи Сольвейг. Ничего более.

Сольвейг поднялась из кресла, прошлась по комнате, замерла напротив Наклза и поджала губы:

— Что ж, Наклз, я все поняла. Я на ваши вопросы ответила. А теперь вам придется ответить на мои. Ответить честно, потому что от этого, по вашему же меткому замечанию, будет зависеть ваша жизнь, жизни тех, кого мы спасаем и тех, кто спасает, а также моя. Вам это понятно?

— Разумеется. Слушаю вопросы.

— Медицинская тайна и все такое прочее, разумеется, обещаю и клянусь сохранять конфиденциальность, — фыркнула женщина. — Как у вас с печенью дела обстоят, Наклз?

Маг понял, что его ждет допрос. Суровый и беспощадный, в славных нордэнских традициях. И это был тот редкий случай, когда врать не стоило. Наклз вздохнул:

— Лучше, чем у большинства моих коллег. По крайней мере, о ее существовании я пока знаю из анатомических пособий, а не по собственному горькому опыту.

— С сердцем?

— То же самое.

— Так не бывает. Человек, у которого есть хотя бы десяток спусков во Мглу, не может быть здоров как бык.

— Я не сказал, что здоров. Я сказал, что у меня не болят сердце и печень. Разве что на мигрень пожалуюсь, если настаиваете. Еще мне не нравится ваш климат, и каждую весну я валяюсь в постели с жутким кашлем, но это к делу отношения не имеет.

— Блестяще. Мне это очень помогло, — едко отозвалась Сольвейг. — Сейчас пропишу микстурку от кашля и в рай! Едем дальше. Сколько спусков во Мглу уже сделали?

— Не знаю. Не меньше двух тысяч.

Сольвейг присвистнула.

— М-да, Наклз. Все мои академические знания говорят о том, что вы уже мертвы. Но для трупа — уточняю, только для трупа — вы неплохо выглядите. Более двух тысяч. Специализируетесь на защите текущих вероятностей или построении новых? Впрочем, глупый вопрос. Защитники гражданство дольше зарабатывают и, как правило, до него не доживают. Итого, разрушитель. Класс?

— Второй.

— А на самом деле?

— А на самом деле не проходил вашей аттестации.

— Имперскую проходили, — оскалилась Сольвейг. Наклзу только и осталось, что губы поджать:

— По документам — второй.

— Мне вам справку к больному месту, если что, приложить? «По документам»…

— Да не знаю я! Не до того было. Купил второй, это было удобно.

— Хорошо выкрутились. Только не выкручиваться надо, а правду говорить, мне-то набрехать дело нехитрое, а вот есть у нас одна знакомая старушка с косой, от которой хрен отбрешешься… Дозу рассчитывать буду я. Нет, Наклз, это не являлось вопросом. Я не очень люблю, когда люди умирают у меня на руках. При моей профессии это неизбежно, но я не вижу смысла лишний раз рисковать своим душевным равновесием.

— Тогда можете считать меня разрушителем второго класса.

— Почему не первого?

— А вы что, правда знаете, как откачать разрушителя первого класса? — в свою очередь не без яда поинтересовался Наклз. — Про такое, извините, только в бульварных романах пишут. Там у вероятностников еще часто бывает шикарный внешний вид и страстное влечение к земным радостям. То есть все те вещи, которых в жизни у нас обычно не наблюдается.

Глаза Сольвейг сверкнули:

— Моя мать, чтобы вы знали, «откачивала» Квестиала Мертея после Саллежского землетрясения, — довольно резко заявила она.

— Насколько мне известно, Мертея не откачали, — парировал Наклз.

Квестиал Мертей считался лучшим из магов, когда-либо работавших на Каллад. По иронии судьбы он был полукровкой рэдско-виарского происхождения, который в свое время чудом выжил при очередной этнической «чистке». Большую часть своей недолгой жизни будущий великий маг подметал улицы и мыл паровозы. Квестиал являлся идейным противником насилия и вообще любого вмешательства в естественный ход вещей. На тридцатом году жизни его мировоззрение, которое Дэмонра и прочие нордэны сочли бы трусливым и безответственным, получило серьезный удар: горцы перешли Враний хребет, или Кемен Сулл, и ворвались на равнину Виарэ. Масштаб резни «неверных» впечатлил даже ко всему привычных калладцев, которых после битвы на Моэрэн, по идее, удивить не могло уже ничто. Горская армия, вооруженная на деньги Аэрдис, прошлась по цветущей Виарэ как нож сквозь масло, убедительно доказав, что «средневековые зверства» — это счастливый вчерашний день по сравнению с тем, до чего может додуматься житель «просвещенного» столетия. Развешанные на фонарях десятью годами позже рэдские инсургенты на фоне заживо закопанных в землю или сожженных прямо в церквях виарцев всех возрастов выглядели почти иллюстрацией кесарского милосердия к врагам. Калладские добровольцы погрузились в эшелоны и — за компанию с будущими и нынешними рэдскими инсургентами, что характерно — поехали воевать за чужую свободу. И воевали хорошо, несколько раз умыв горцев кровью настолько качественно, что те спешно признали тогдашнего императора Аэрдис воплощением Провидца на земле, лишь бы помог пушками и винтовками. К сожалению, долго бить горцев калладцам, рэдцам и виарцам не дали, потому что сильная кесария, продвинувшаяся на запад, не была нужна ни Аэрдис, ни Эйнальду с Эфэлом. А в Эфэле уже тогда лежали деньги некоторых калладских сановников. Тут-то и всплыли экономическая и политическая составляющие проблемы, так что благородный порыв оказался задушен практически на корню. Кесарь из столицы пригрозил пальцем особенно ретивым генералам и приказал выметаться из Виарэ, предварительно объявив восточный ее кусок зоной исконно калладских интересов. Восточный кусок, впрочем, не возмущался. Вымелись не все, но большинство, с наградами и лаврами героев. Меньшинство, тут же квалифицированное кесарем как наемники виарской короны, осталось, потому что уже второй год поливало своей и чужой кровью выжженную войной землицу, а добро и справедливость все как-то не всходили. Но большая часть бывших волонтеров все же убралась по домам, а оставшиеся скорее партизанили, чем воевали, на пару с непримирившимися виарцами, которым не повезло родиться в северо-западной части страны. Горцы их колошматили из имперских винтовок и, наверное, тем бы дело и закончилось, но отряд, к которому мобилизованный Мертей прибился в качестве сопровождающего, драпал мимо деревушки, где маг имел несчастье появиться на свет тридцать один год назад. После увиденного там он, вероятно, понял, что для ненависти к врагам патриотизм совершенно не обязателен.

Мертей погиб через два года после начала кампании. С собой он забрал не меньше трети горской армии, а заодно несколько изменил физическую карту мира, расколов Враний хребет лишним ущельем. Политическую карту мира он изменил еще более радикально. Война за северо-западную Виарэ с горской Сеали, и поддерживающими ее империей Аэрдис, Эфэлом и Эйнальдом во имя блага чужого народа — это было одно. Практически уничтоженная горская армия, в которой после взрыва не осталось ни единой пушки, а также ни малейшего желания нести волю Провидца — в родные бы горы убраться — и заодно Аэрдис, Эйнальд и Эфэл, которые горазды спонсировать войны, но сами драться не любили, не умели и не хотели — это уже было совсем другое. Братская дружба калладского и виарского народа после кульбита Мертея нарисовалась внезапно, но очень ярко и красочно.

Аэрдис получил крайне болезненный удар по самолюбию, горцы — не только по самолюбию, а виарцы вот уже тридцать с лишним лет считали калладцев своими добрыми друзьями, весьма дешево продавая им хлеб. Дело вполне могло бы ограничиться грошовым памятником удачливому герою, как это обычно делалось, но в отряде с Мертеем оказалось аж три нордэна, увидевших, как на месте горного пика не осталось ничего. На этот народ всегда было бесовски сложно произвести впечатление, однако, уж если это каким-то чудом удавалось, они на малом не успокаивались.

Кесарь Эвальд в безответственной, хотя и полезной выходке мага, не нашел ничего такого, за что стоило бы выдать посмертную награду. Награду при жизни получило несколько генералов, которые сопроводили в горы остатки армии Сеали, в бой, впрочем, не вступая. Зато весьма показательно и решительно.

Нордэны на Дэм-Вельде, как водится, посовещались, подрались, выпили, да и признали безродного мойщика паровозов равным своим богам. Отлили в его честь шестнадцатый колокол и повесили над морем, дожидаться Последней битвы. Тогдашний кесарь, мягко говоря, несколько удивился такому поведению нордэнов. За пять сотен лет живым богом они объявили только одну чистокровную калладку, причем безграмотную крестьянку, двух нордэнов, одного имперского генерала и вот наконец — полукровку рэдско-виарского происхождения. Эвальд Зигмаринен, аккуратно намекнул тогдашней Наместнице Дэм-Вельды, Рэдум Эстер, что странно приравнивать к богам человека, который этим богам даже не поклонялся. По легенде, на это Эстер совершенно спокойно ответила: «Зато он делал за них их работу». Зная нордэнов, Наклз полагал, что она объяснила свою позицию по данной проблеме грубее и конкретнее. Но суть, скорее всего, была именно такой.

Так в столице появилась аллея Квестиала Мертея и традиция оставлять свечу на подоконнике в годовщину гибели мага, которой так гордилась Дэмонра, неумело вербуя его в калладское светлое будущее двенадцать лет назад. Ну и, конечно, дешевый хлеб, который со дня на день закончился бы.

Сольвейг нахмурилась:

— Мертея откачали. Правда он застрелился, как только пришел в сознание и сумел отослать всех прочь. Моя мать учла допущенные ошибки. С тем, чтобы я их не допустила. А вот кандидатскую писать она передумала. Поэтому о том, как привести в себя разрушителя первого класса, сейчас действительно рассуждают только в бульварных романах. Причем люди без медицинского образования, что характерно.

— Извините. Этого я не знал.

— Этого никто знать и не будет. Богам, знаете ли, не пристало вышибать себе мозги, будучи под тяжелыми наркотиками. А теперь, прошу меня извинить, мне следует подготовить все необходимое. Если не возражаете, выходить во Мглу придется отсюда. Вообще это была форма вежливости, конечно, возражайте, если хотите, но сделаем именно так. Будет довольно странно, если жандармы как-нибудь темной ночкой застукают меня в вашем доме. Вот уж с моей стороны точно будет крайне глупо объяснять про внезапно вспыхнувшую великую любовь. Вы Георга видели? А вот они и его видели, и вас видели. Так что не поверят. Уж лучше вы как-нибудь придете нелегально таблеток достать. Как скоро, кстати, ждать бури?

— Дня через три. Боевая часть уже отбыла, они попробуют перехватить ее перед одним из мостов по пути следования. На севере расписание, конечно, соблюдается из рук вон плохо, но минимум три дня у нас есть.

— Ладно, Наклз, я поняла. Что могу вам сказать. Кушайте конфеты, пейте вино, сходите в бордель и напишите завещание, если вдруг еще этим не озаботились. Малышке-ветеринару сердечный привет. Если еще раз скажет, что сорванная кожа у нее на башке — неудачная пытка застрелиться в правый висок с левой руки по касательной — сдайте ее в психушку, что ли… Ну, Наклз, храни вас хоть Создатель, хоть наши боги, ну хоть кто-нибудь.

— Еще пара слов и я подумаю, что вы растроганы.

— Не переживайте, Наклз, ваше непобедимое обаяние и манера общения губят такие чувства в зародыше. В общем, до скорой встречи.

8

Генерал Рагнгерд, что о ней ни болтали в свете, скандальной женщиной не была. Нрав она имела крутой, но неуправляемость и жестокость молва сильно преувеличивала. Например, она могла съездить по лицу офицерам, за что потом стрелялась и получала выволочки, но никогда и пальцем не тронула нижние чины. Нижние чины не могли ответить, и эта мысль, видимо, как-то останавливала тяжелую мамину руку. Дэмонра, конечно, видела мать куда реже, чем сослуживцы, но в ее памяти она как раз осталась женщиной, предельно далекой от любви к скандалам и выяснениям отношений. Честно сказать, большую часть времени, когда они все же пересекались в доме, Рагнгерд казалась даже менее эмоциональной, чем от природы суховатый отец. Нет, у нее приключались не вполне понятные вспышки ярости, предсказать которые казалось так же сложно, как падение звезды в августовском небе, но они чаще были направлены на мужа, сопровождались битьем фамильного фарфора и проходили за закрытыми дверьми. Дэмонра еще в детстве заметила, что мать их с Вигнандом не то чтобы побаивается, но держится так, словно ей не вполне уютно. Она предельно аккуратно подбирала слова, разговаривая с ними, не касалась политических реалий менее чем столетней давности и оживлялась лишь тогда, когда речь шла о доблести калладского оружия или нордэнских легендах. Даже в том, как она подставляла щеку для ритуального поцелуя на ночь, чувствовалось, что роль ей непривычна, так что сперва Вигнанд, а затем и Дэмонра довольно быстро отучились залезать к ней на колени и просить рассказать сказку.

Глупо было думать, что мать их не любила. Просто, так уж повелось в их семье, что старшее поколение считало теплые слова чем-то не вполне приличным в хорошем доме. Отец, видимо, полагал, что это разбалует детей, а Рагнгерд вообще не умела их подбирать. Неудивительно, что из родственников Дэмонра больше всех любила брата. Вигнанд, старше нее на три года, казался бесконечно умнее, лучился добродушием и всегда с готовностью вступался за сестру, от которой родители всегда ждали большего, отец — с легким снисхождением, которое выглядело обиднее любого презрения, мать — с холодным любопытством.

Даже тот факт, что природа, словно в насмешку, отдала всю семейную красоту брату, хотя она куда больше пригодилась бы сестре, все равно не помешал Дэмонре обожать Вигнанда. К нему она бегала со всеми своими радостями и печалями, даже когда ей уже стукнуло четырнадцать, и вообщевсегда видела в нем рыцаря без страха и упрека. Но однажды рыцарь очень сильно ошибся.

Мама, как назло, вернулась из очередной командировки в самое неподходящее время. Наверное, не будь ее дома, Вигнанд и отец разрешили бы вопрос с, в сущности, не слишком значительным для их семейного бюджета карточным долгом быстро и по-мужски. Ну, поджал бы отец тонкие губы, прочитал нудную мораль, да и заплатил бы. Рагнгерд не то чтобы отличалась скупостью — уж скорее она была расточительна, а если еще точнее, то она вообще плохо представляла себе стоимость денег. Она умела переводить их в провиант, в патроны, при надобности — в керосин, но совершенно не воспринимала в их натуральном виде, что выглядело даже немного смешно. Вряд ли ее привели в такую ярость сто двадцать пять просаженных за карточным столом марок. Скорее ее взбесило то, что свою военную карьеру сын начал не с креста за мужество и даже не с дуэли, а с долгов. Тем более, долгов, о которых она узнала не от сына, а от начальника полка, предупредившего ее по старой дружбе и лично покрывшего проигрыш Вигнанда.

Гроза бушевала в гостиной, а Дэмонра как мышка сидела в соседней комнате, почти спрятавшись за креслом. Молнии материнского гнева, по счастью, не били сквозь стены, но от его громов звенели люстры. Обычно довольно тихая Рагнгерд орала во весь свой командный голос, нисколько не стесняясь слуг.

Вигнанд слушал спокойно и не огрызался очень долго. Он вообще был добрым молодым человеком и старался как можно меньше огорчать свою и без того потрепанную жизнью мать. Но Рагнгерд умела бить людей по самолюбию даже лучше, чем по лицам, так что через четверть часа своего добилась — Вигнанд огрызнулся.

И огрызнулся очень плохо.

— Мне любопытно, в конце концов, как то, что ты проиграл чужие деньги и поставил пятно на репутацию полка, соотносится с твоей честью? — уже, наверное, раз в пятый презрительно поинтересовалась Рагнгерд.

От ответа брата, пусть и в форме вопроса, у Дэмонры волосы дыбом встали, потому что Вигнанд тем же тоном, что и мать, поинтересовался:

— А как развешанные на фонарях рэдцы соотносятся с твоей?

Дэмонра кубарем выкатилась из кресла и метнулась в гостиную, сообразив, что сейчас будет что-то страшное.

Когда она распахнула двери, Рагнгерд, без кровинки в лице, уже держала Вигнанда на мушке. И рука у нее не дрожала, только костяшки были совсем белые.

Дэмонра молча кинулась к брату и схватилась за него, стараясь оказаться на линии огня. Она почему-то не сомневалась, что Рагнгерд выстрелит. Мать, конечно, не была сумасшедшей, но существовали вещи, на которые она реагировала не как нормальный человек. Усмирение Рэды как раз входило в число этих вещей.

— Солнышко, отойди, — ломким голосом сказал Вигнанд, пытаясь оторвать от себя руки сестры и разворачиваясь спиной к матери. — Выйди за дверь, не на что здесь смотреть. Мы не ссоримся, выйди.

— Мама, мамочка! — впервые за последние лет, наверное, семь пробормотала Дэмонра. — Мама, не надо.

Рагнгерд дернулась, как человек, который проснулся от резкого звука, еще секунду мерила детей взглядом, а потом медленно опустила пистолет. Поставила на предохранитель. Положила на тумбочку. Глотнула воды прямо из графина.

Вигнанд, наконец, вывернулся из хватки сестры и теперь подталкивал ее к двери.

— Иди, у нас с мамой разговор. Не для твоих ушей. Иди.

— Нет, стой, — ровным, каким-то деревянным голосом сказала Рагнгерд. — Он как раз и для твоих ушей тоже.

Дэмонра замерла почти в дверях. Вигнанд пытался ее выпроводить и на всякий случай прикрывал плечом. Рагнгерд отошла к роялю и что-то чертила на его крышке, глядя не на детей, а в пространство.

— Сперва я хотела бы узнать, Вигнанд, отвечаю ли я сейчас на твой вопрос, к которому ты пришел путем каких-то размышлений, или на либеральные бредни твоих либеральных друзей?

— На мой, — с чисто юношеской жестокостью ответил Вигнанд, хотя Дэмонра тогда подумала, что он соврал.

Рагнгерд застыла настолько неподвижно, словно обратилась в камень. Или скорее в ледяную скульптуру.

— Хорошо. Если так, то отвечу. Ты, если я тебя верно поняла, желаешь узнать, как то, что я участвовала в карательной операции против гражданского населения Рэды, соотносится с моей честью, верно?

— Совершенно верно, — глухо сказал Вигнанд. Дэмонра без колебания бы поставила свою голову на то, что он был бы рад никогда не начинать этого разговора.

Тон Рагнгерд заледенел совершенно, как и ее глаза.

— А никак не соотносится. Это как-то соотносится с тем, что ты выучился в столице и попал в престижный полк, а не тянешь лямку где-нибудь в глухой провинции и звереешь от скуки в обществе перезрелых девиц и полуграмотных мещан.

Вигнанд вспыхнул, но молчал.

— Что же ты не рассказываешь мне, что добился бы всего за счет собственных ума и таланта?

Брат сделал шаг назад.

— Я не буду этого говорить. Явная ложь не нуждается в отрицании.

— А явная правда нуждается в доказательствах? Если да, не такая уж она и явная, не так ли?

— И людей в Рэде ты тоже ради меня вешала?

— Не заблуждайся. Людей в Рэде я вешала ради себя.

Вигнанд прижал руку ко лбу, то ли у него голова разболелась, то ли он хотел как-то загородиться от этих слов.

— Давай, я с интересом послушаю, до чего ты еще дошел во время своих философских изысканий. И, кстати, мне глубоко непонятно, как твоя честь, если она такая нежная, соотносится с нахождением под одной крышей со мной. И с нахождением в одной стране с десятками и сотнями таких, как я.

— Мама…

Глаза Рагнгерд, обычно светлые, как низкое зимнее небо, стали наливаться опасной предгрозовой синевой.

— Хватит! Вигнанд, запомни на всю оставшуюся жизнь, «мама» — это не аргумент. «Любовь моя» — это тоже не аргумент. Не прикрывайся словами, ты не красна девица. Если тебе есть, что сказать по существу вопроса, говори. Если нечего — стреляй или уходи, в зависимости от ситуации. Вот так все просто.

— Мама, прости меня. Прости.

Рагнгерд стояла, очень бледная и прямая, и молчала. Мама не умела ни просить прощения, ни прощать.

— Я хочу, чтобы ты сегодня же вернул все до марки. И о следующем твоем подвиге я хочу узнать из газеты, причем не из светской хроники и, желательно, не из криминальной. На крайний случай — от секунданта.

Даже годы спустя Дэмонра не могла сказать, понимала мама, что этими словами подписывает собственному сыну смертный приговор, или нет. Вигнанд стрелялся с проезжим корнетом, задевшим честь генерала Рагнгерд намеком на рэдские события, и был убит пулей в сердце через год и восемь месяцев после этого разговора.

Вигнанд тогда вышел из комнаты, пошатываясь, как смертельно уставший человек, а Дэмонра замешкалась и обожглась о презрительный взгляд матери.

— А ты всю жизнь будешь бросаться под чужие пули, потому что не заслужишь своей, да?

— Я хотя бы не буду наставлять пистолеты на тех, кто меня любит.

— Ты сперва найди, дурочка, кого-то, кто бы тебя любил.

— Это слабые характеры хотят, чтобы их любили! А сильные хотят сами любить.

— Великолепная сентенция. Ты ее вычитала в календаре или в соннике?

Дэмонре, пусть разозленной и шестнадцатилетней, все же не хотелось ругаться с матерью. Было очевидно, что в мир, где жила Рагнгерд, ее слова не долетали и не долетели бы никогда.

— В книжке из шкафа.

— Надеюсь, на этом ты с беллетристикой закончишь.

— Это философия.

— Тем более. Философией надо заниматься лет после шестидесяти. Если доживешь. А то докатишься до того же, что и Вигнанд. Видят боги, он славный мальчик, но вам следовало бы поменяться местами. Из тебя вышел бы поганый сын, а из него — славная дочурка.

— Вигнанд не трус!

— Разумеется, нет. Вигнанд у нас тяжелый случай. Последний рыцарь.

— Можно подумать, ты — нет.

— Дерзишь, девочка.

— А ты постреляй, ты это хорошо умеешь.

— Хм, интересно, ты набралась у отца или вы с этим рождаетесь? Он тоже регулярно советует мне пойти и пострелять. Кстати, пойти и повешать тоже он мне присоветовал. Ну, естественно, уже после того, как эта блестящая идея пришла в голову Рэссэ…

— Папа? — оторопела Дэмонра. Не мог этого посоветовать папа, выступавший за отмену смертной казни, умеренную свободу прессы и отмену сословных привилегий при поступлении в высшие учебные заведения.

Рагнгерд скривилась, потом прошлась по комнате, закрыла двери за спиной Дэмонры, вернулась на свое место и посмотрела на нее даже, пожалуй, с некоторым интересом, как на внезапно обретшую дар речи табуретку.

— А почему тебе это, собственно, кажется странным? Люди, которые живут в идеальном мире, хотят, чтобы этот мир кто-то защищал. Желательно, чтобы не они. Желательно, чтобы подальше. Желательно, так, чтобы они этого даже не видели и могли делать вид, что ничегошеньки не знают. И уж совсем желательно, чтобы тех, кто его защищает, потом можно было назвать палачами и ублюдками. Тем самым как бы подразумевая, что есть менее ублюдочные способы защитить их идеальный мир, который, в общем-то и не очень нуждается в защите… Естественно, до очередного взрыва на улице, после которого идеальные жители идеального мира хотят крови, мести и справедливости. Потому что грань между их идеальным миром и дерьмом вокруг иллюзорна и существует только в их сознании, и они это знают, и не признаются, что знают, под страхом смертной казни. Можешь смело смеяться в лицо любому человеку, который скажет тебе что-то другое.

Рагнегерд произнесла все это очень просто и буднично, безо всякой аффектации, ровно, и даже не устало, а скучно, как учебник процитировала.

Дэмонра тогда чуть ли не впервые в жизни набралась храбрости, подошла к матери и погладила ее по волосам. Та была светло-рыжей, почти блондинкой, а виски у нее — белые-белые, как примороженные.

— Мама, хорошая моя, мама. Ну давай мы уедем…

— Некуда уезжать, — спокойно возразила Рагнгерд, но не отодвинулась и руку дочери с плеча не сняла. — Перед тем, как что-то делать, никогда не думай о том, куда бы потом уехать. Потому что так ты ничего никогда не сделаешь. Лучше уж сразу замуж и в провинцию, пирожки печь. Тоже неплохая жизнь, наверное.

— Наверное?

— А я не пробовала. И ты, если я хоть что-то понимаю в жизни, не попробуешь.

— Ты только потому не уезжаешь, что некуда?

— Я не уезжаю потому, что люблю твоего отца, который, в свою очередь, любит свой идеальный мир. Такое дело, Дэмонра, люди рядом с миром обычно проигрывают. Это, я думаю, нормально. Тяжело тягаться с целым миром, к тому же, несуществующим. Впрочем, вот это как раз неважно. Важно другое. Твой брат это не понял, а ты, может, и поймешь. Про Рэду и то, как это соотносится с моей честью. Садись в кресло и вытри глаза, нордэны веками не плакали из-за морозов, то, что мы в Каллад, ничего не меняет и не извиняет, не позорь дедов и бабок. Садись, я расскажу тебе сказку.

— Про Рэду?

— Нет, не про Рэду. Про одну маленькую и пыльную-пыльную крепость на границе земель горцев и Виарэ. Я там служила, еще совсем соплячкой, с гонором почище, чем у Вигнанда, очень надраенными сапогами и очень белыми перчатками. Ну и, конечно, с незапятнанной честью. А комендант крепости оказался взрослый умный мужик — я употребляю это слово осознанно, он был не дворянин, а крестьянский сын, лет двадцать тянувший солдатскую лямку, да и вытянувший. Я по этой причине смотрела на него, как на грязь, благо, начальник нашего гарнизона — как раз дворянин в двадцатом поколении — мыслил так же. И все шло прекрасно, пока местные горцы — вроде как мирные, оседлые и вообще полвека чудесно жившие бок о бок с виарцами, не восстали, да и не стали этих виарцев резать. Те, кто уцелел, бросились в нашу крепость. Мы, конечно, открыли ворота и приняли, кого смогли, а потом завалили все проходы камнями. Бессмысленное это было действие, на самом деле. Я никогда не забуду, как ночью под стенами кричали люди, которые войти не успели. Давай я не буду описывать тебе реалии войны, ты это или в гуманистических романах прочитаешь, или еще сама увидишь. Скажу только, что, послушав такое часок, очень жалеешь, что умом не тронулся, ну да ладно…

У горцев отродясь не водилось своей артиллерии, а штурмовать нашу крепость без пушек было дурью — только зря людей класть да лошадям фураж скармливать. В общем, никто бы нас штурмовать не стал из-за пары сотен мирных жителей, которых мы укрыли, потому что крепость они могли легко обойти и выйти прямиком на равнинную Виарэ. Никто не ожидал, что замирившиеся горцы взбунтуются, а их князь нарушит слово чести, данное кесарю. Так что Виарэ лежала перед ними такая вся мирная и беззащитная, а войскам кесаря туда еще было скакать и скакать… Горцы успели бы сделать все, что хотели, и назад в свои щели забиться, а там ищи-свищи.

— И вы дали бой?

— Ума лишилась? Выйти в чисто поле, когда у противника по меньшей мере десятикратный перевес? Нет, конечно, мы засели в крепости, а дальше у нашего командира и коменданта крепости случился принципиальный конфликт интересов. Видишь ли, у нас был малый гарнизон и никто не ожидал от горцев такого фортеля. Естественно, запаса еды и воды в крепости считай что не имелось вовсе, количество ее обитателей увеличилось за счет беженцев, которые по-нашему с трудом понимали, и все, у кого были мозги, могли сложить два и два и получить очень поганый результат.

— Вы были не жильцы.

— Этот результат получил комендант и мне нравится, что ты его тоже получила. А моему командиру арифметика подсказала, что горцы побоятся оставить нас за спиной, да и не упустят случая занять крепость на удобном перевале. И он решил, что почтенная сдача — хороший выход. Мы победить не могли, так что честь полка вроде как не страдала. По счастью, комендант, в отличие от моего командира, включил в свое расчеты еще и остающихся на произвол горцев жителей равнинной Виарэ.

— И?

— И повесил парламентеров. В обход любых законов чести и военной этики. Младший сын горского князя оказался на веревке с той стороны стены прежде, чем мой командир хоть слово сказать успел. Дальше горцам, естественно, не оставалось ничего, как заживо содрать кожу с каждого, кто оставался в крепости. Но для этого крепость пришлось бы взять. Выученный на медные деньги мужик, Дэмонра, привязал их к стенам так крепко, как мне, выпускнице престижного училища с белой костью, голубой кровью и всеми сопряженными достоинствами, и не снилось. Только поступившись своей личной честью ради вещи, которая стояла превыше нее. Ему это далось тяжело, и знаю, что он был прав. Я… я была маленькая дрянь с большими амбициями. У меня хватило совести подать ему руку только в самый последний день… Многие вообще никогда не подали. Повесил парламентеров. За такое кресты на грудь не получают.

— Но горцы не пошли дальше?

— Нет, не пошли. Очень хотели насадить наши головы на копья, надо думать. Но штурмы мы все-таки отбивали, поэтому под конец они решили просто посмотреть, как мы подохнем без воды. Не то чтобы до этого далеко оставалось.

— То есть мирных жителей комендант спас.

— Спас.

— И его не наградили?

— Нет. Думаю, окажись он достаточно невезучим, чтобы выжить, ему бы за это еще и выговорили. Суд чести, все дела. Спасибо уж точно не сказали бы.

— А командир гарнизона?

— Схлопотал пулю, когда приказал нам разбирать завал на воротах. Хвала богам, у доктора хватило милосердия написать в отчете, что пуля была горская. Меня, соплячку, пожалел. Это случилось еще при кесаре Эвальде, там за офицерскую инициативу такого рода можно полагалась только казнь. В общем, я вернулась оттуда полтора месяца спустя, потеряв килограммов двадцать веса и почти все свои иллюзии. Большинству из нас повезло меньше, но горцы крепость не взяли и на равнину не вышли. Об одном жалею — комендант этого так никогда и не узнал. Умер от истощения за сутки до подхода наших. Его имени даже в наградных списках не оказалось, а вот моему командиру выписали орден посмертно. Думаю, ты понимаешь, чья семья после этого получила пенсион, а чья — шиш с маслом. Вот такая история, а вывод из нее делай сама.

Дэмонра думала долго.

— Все равно прав был комендант, а твой командир — неправ.

— А если бы второй выжил, а первый умер?

— Все равно, первый был бы прав, а второй нет.

— Перед кем?

Вопрос выглядел очень сложным. Калладцы не были обязаны быть правыми перед виарцами, или перед горцами, они должны были быть правы перед кесарем, но вот понял ли бы кесарь…

— Перед собой.

— Перед собой мы всегда правы и странно утверждать что-то другое.

— Тогда… тогда не знаю перед кем. Обязательно быть правым перед кем-то?

— Не обязательно, — Рагнгерд впервые улыбнулась и потрепала Дэмонру по голове. — В том и суть. Всегда помни, что, когда придет час дележки или вдруг откроются двери в рай, нас там ждать не будут и вообще нам не туда. Если не согласна — забудь о военном деле.

— А если я все же захочу быть как ты?

— Тогда папа убьет нас обеих, и даже не знаю, кого первой, — беззлобно усмехнулась Рагнгерд и словно помолодела. — Учись, дочка, пока мы живы, навоеваться еще успеешь.

— А все-таки? Если я захочу быть как ты?

— Тогда запомни: Родина — высшая справедливость человека. Какой бы она ни была. Она — ровно то, что боги посчитали нужным тебе дать, как мать и отца, но твоя мать умрет и твой отец умрет, муж умрет, дети умрут, а твоя Родина останется.

— И что с этим делать?

— Не наследить на ней грязными сапогами. И помешать наследить тем, кто попытается. К сожалению, нашу честь частенько приходится использовать как половую тряпку, потому что больше кровь и мерзость ничем не оттираются. Вспоминай это пореже, но помни крепко.

Дэмонра вспоминала об этом разговоре всего раза три за жизнь. Ей, к счастью, не пришлось вешать рэдских патриотов и пачкать небо копотью горящих селений. Того, что сделали еще при кесаре Эвальде, на двадцать лет относительного мира хватило. Поэтому она могла позволить себе приютить беглого цетника, могла открыто ненавидеть «гражданскую сволочь» Сайруса и ему подобных, могла кувыркаться на сеновале, а после мило беседовать с идейным революционером Кассианом Крессэ, могла даже удрать в рай земной под названием Виарэ и жить там, если бы захотела, — в общем, творила такие вещи, какие ее маме и не приснились бы. Вспоминала редко, но помнила, как и обещала, крепко.

Поэтому спокойно отказала Эйвону Сайрусу, обещавшему в обмен на информацию о «Зимней розе» дать ей свободу, билет куда попросит и денег — сколько попросит. Отказала председателю трибунала, обещавшему оправдание в обмен на сотрудничество. И, в конце концов, отказала канцлеру Рэссэ, уже после приговора, в камере, обещавшему ей легкую смерть взамен очень нелегкой. Никакого мужества ей для этого не потребовалось. После полугода в тюрьме и — главным образом — письма Рейнгольда, нордэна уже не воспринимала свою жизнь «здесь» как жизнь. Она была покойницей на побывке и знала это. Покойникам не положено торговаться и что-то себе выпрашивать — торговля вообще являлась презренным ремеслом, а ей в самом скором времени предстояло встретить маму в ночном поле. К тому же, от покойников ничего не зависело и от нее ничего не зависело тоже — все происходящее представляло собою не более, чем круги по воде от камня, который она швырнула десять лет назад, когда была еще жива и имела какое-то будущее впереди. Остановить круги по воде — пусть кто хочет, тот пробует, а Дэмонра просто молчала и ждала, пока все закончится.

Пожалуй, ей стоило бы возблагодарить судьбу трижды. В первый раз за то, что нордэны догадались притащить на суд Небесный огонь и тут же пошли на попятную, едва стало понятно, что абсолютное оружие не сработало или сработало не так. После выходки Эдельвейса — вот уж где Наклз, сукин сын, был молодец — стравить богоравных с сыном третьего человека государства! — тихонько придушить ее в застенке и свалить все на ангину стало бы уже сложнее. Тем более, что имелась прекрасная возможность вполне законно поставить ее к стенке после трибунала, где никакой маг бы им не помешал обвинить ее в заговоре в пользу Вселенского Зла и аэрдисовской разведки. И здесь приключилось второе изумительное везение. Прекрасную возможность решить с ней проблему совершенно законно оборвал внук Вильгельма Вортигрена, типичный «мальчик из хорошей семьи», у которого внезапно выключился инстинкт самосохранения и включилась память предков, которые не боялись ни бесов, ни Заступников, ни даже императора. Конечно же, ей приплели и дуэль, и республиканские взгляды, и прочую ересь, но теперь казнь так логично не выглядела бы — ну не казнили в Каллад за дуэли, кто бы там что ни кричал. Существовало достаточно мест, где дуэлянты могли бы сложить горячие головы с пользой для дела кесарии, так зачем же кадры впустую тратить? В третий раз Дэмонре повезло еще и потому, что Эйрани Карвэн, какой бы шлюхой она ни была, приходилась Магде родной сестрой и ставила это родство не так низко, как ей всегда думалось. Великосветская потаскуха, что ни говори, оказалась блестящим дипломатом, так что общественное мнение во дворце, прямо зависящее от настроения ныне регента Эдельберта, с отметки «вздернуть немедленно» переместилось к градусу «примерно наказать» и там замерло.

Поэтому на лесоповал нордэна ехала живой и относительно здоровой, в отдельном вагоне и тяжеленных кандалах.

Дэмонра, впрочем, не сомневалась, что это еще цветочки, а ягодки начнутся, когда основную часть каторжников сгрузят у Белого озера. Не требовалось быть гением, чтобы догадаться — у Сайруса, Рэссэ и честной компании оставалось не так много времени до момента, пока она не попадет практически под Буревестник, а уж там нордэны присмотрели бы за тем, чтобы их заблудшая сестра ничего врагам не выдала. Дэмонра поставила бы на скоротечную пневмонию, но были возможны варианты, только концовка вышла бы одна и та же. И, конечно, последнюю неполную тысячу километров следовало использовать на полную катушку. Вот уж чем, а сентиментальностью ее враги не отличались. Когда поезд, с которого сняли всех прочих преступников, скрипнув, тяжело двинулся дальше, нордэна поняла, что в ее ушах стучат не столько колеса, сколько минуты.

На станции Белое озеро проверяющие увидели ее живой и здоровой. Но до Снежной оставалось еще два дня пути.

Офицер охраны, в сущности, наверное, был неплохим человеком. Он даже честно попытался договориться добром. Распинался полчаса, не меньше. Посетовал, что на пенсион прокормить и собрать приданое четырем дочкам будет затруднительно, а ему уже идет пятый десяток. Сказал, что против Дэмонры лично не имеет ничего и вообще очень сожалеет, что вынужден выступать в такой непривычной для себя роли, как выбивальщик информации. Взгрустнул, что до этого служил честно и беспорочно тридцать лет, но жить-то на что-то надо. Предложил облегчить участь им обоим — она все равно не жилица, так чего портить себе последние деньки? «Рассказала бы ты все, дочка, по добру, по здорову», — закончил он свою, в общем, довольно путаную речь. Рядом стояли молоденький адъютант, явно не знавший, куда девать глаза, солдат конвоя с совершенно отсутствующим выражением лица и мужчина средних лет с пергаментно-тонкой кожей и кистями, на которых свободно считались все кости и сухожилья. Скорее всего, маг.

Дэмонра без особенных эмоций и изысков предложила обремененному семейством служаке пойти куда подальше и там экзотически обслужить собственных дочек и всех их потенциальных женихов. Солдатику — его проводить. Магу — допросить ее труп, а адъютанту — убраться и не мешать взрослым дядям играть в допрос с пристрастием.

Естественно, тут же получила по зубам. Фыркнула, сплюнула кровь.

Офицер аж с лица спал. Видимо, какие деньги ему ни предлагали, а женщину он ударил впервые в жизни. Облегчать ему задачу нордэна не собиралась. Она спокойно посмотрела ему в глаза и оскалилась:

— Перчатки надень, холуй, или руки вымой. Коровником пасет. А, может, кислыми щами?

Здесь традиционной ненависти недворян к дворянам следовало взорваться, а взрыву — быстро привести все к логическому завершению. Не стоило терпеть побои несколько суток, если можно было получить дырку в черепе сразу. Конвойный офицер явно не годился в профессиональные палачи, так что нервишки у него могли и сдать.

— Продолжение-то будет?

Продолжение было. Бездарное, примитивное и, в общем, терпимое.

На нордэну нацепили мешок, видимо, чтобы не смотреть в лицо и не смущать свою тонкую душевную организацию. Били по очереди, непрофессионально, сперва кулаками, потом сапогами, голову, правда, не трогали. Вопросы задавали одни и те же, с тупым усердием кукушки.

Шутки шутить Дэмонра, конечно, перестала сразу. Она намертво сжала челюсти и ждала, пока ее враги устанут. Ей доводилось допрашивать пленников и она понимала, что, при отсутствии врожденного садизма, процесс изматывает обе стороны.

— Да скажи ты, в конце концов, где списки?! Где списки?! Где зелье, которое ты гнала?!

Дэмонра молчала или шипела, в зависимости от того, насколько чувствительным выходил пинок.

— Сердце в порядке, — иногда тускло вворачивал маг. — Можно продолжать.

Офицер с кем-то еще, вряд ли адъютантом или магом, конечно, старались, но избыток старания редко когда компенсировал отсутствие мастерства. Дэмонра не сомневалась, что, находись здесь профессионал по развязыванию языков, она бы уже рассказала все, что знала, и даже, наверное, предсказала бы будущее. Пока ей только намяли ребра, а по почкам разок зарядили явно по чистой случайности. Правда так, что аж искры из глаз посыпались.

Продолжать в круглосуточном режиме обремененный семейством горе-палач, конечно, не мог. Пожалуй, самыми тяжелыми вышли первые часа два, а потом все четверо убрались, мешок, правда, так и не сняв. Дэмонра лежала, подтянув колени к подбородку, насколько позволяла длина цепи, соединяющей кандалы на запястьях и лодыжках через кольцо в полу, и думала, успеет она сдохнуть от внутреннего кровотечения до прихода мага или ей все-таки не повезет и мразь с тихим голосом ее откачает.

— Вы бы правда рассказали, — упомянутая мразь оказалась легка на помине. — Вы же все равно умрете, полковник Ингрейна.

— А вы вечно жить планируете? Тогда для вероятностника вы чудовищно тупы.

Маг стянул с нее мешок и брезгливо откинул его в сторону. Приподнял ее голову за слегка отросшие за полгода волосы. Вздохнул, как человек, который безумно устал.

— Вы очень храбры, и вы все равно умрете, — без вызова или издевки сказал он. Дэмонра сощурилась, но черты лица все равно разобрать не могла. Обычный человек, наверное, на улице она его бы не заметила. — Вся разница в том, в каком состоянии.

— А мне не все равно? Целые ребра нужны живым, а не мертвым.

— Сомневаюсь, что вам будет все равно. У капитана Вальтера сейчас, как бы сказать, ломка психики. Он понимает, что уже бесповоротно изгадил свою жизнь — ну, честь мундира, беспорочную службу, доброе имя, чем там еще гордятся эти сивушные, как бы сказать помягче, офицеры. И понимает, что так и не добился ничего из того, за что ему дали аванс. Сейчас он поплачет, надерется, а потом поймет, что, раз черта переступлена, то дальше он как бы и не виноват. А вы — злобная дрянь, которой так уж трудно «расколоться» — стоите между ним и его прекрасным будущим, ради которого он только что перечеркнул прошлое. А будущего-то нет и дочки до сих пор не замужем. Сперва ему станет мерзко и страшно — ему уже мерзко и страшно. Пусть посидит и порефлексирует — недоумкам это полезно. А потом я предложу ему выпить и скажу, что вы сами его провоцируете и вынуждаете применить силу. И что это вы виноваты, а не он. Вы преступница, а он просто выполняет долг. Ему не придет в голову спросить, почему его — вроде как офицера, да? — наняли гражданские лица и денег предложили отсыпать, тогда когда они, если они официальная власть, могли бы все то же самое провернуть в тюрьме совершенно законно и без подкупа. Он схватится за мысль, что вы преступница, а не он, как утопающий за соломинку. И дальше у него едва ли включатся мозги, но фантазия включится уж точно. Пол-бутылки коньяку решают такие проблемы. Он поймет, что, вместо того, чтобы тупо пинать вас по ребрам, можно ломать пальцы по одному. Что глаза вам больше не понадобятся. Что вы хоть и не особенно симпатичная, но баба — на худой конец, а дальше соображайте сами. Все, что я вам изложил, случится обязательно. У ничтожеств страх всегда переходит в агрессию, дело только во времени и количестве выпивки. И тем, и другим мы располагаем. Вы это осознаете?

Дэмонра осознавала. А еще она начала смутно понимать, что такое «верх цинизма». Нет, верхом цинизма являлась не Эйрани Карвэн в кесарской ложе, это было так — легкая пощечина общественному мнению. Верх цинизма с ней беседовал.

Нордэна дернула головой. Маг с готовностью ее отпустил.

— Какая умная лекция. Мне сделать вид, что я поняла?

— А вы не поняли?

— А мы, нордэны, вообще очень тупые! Понимаем только звук пощечин и выстрелов.

— Все вы поняли, полковник. Вы уже со мной — мразью — разговариваете. В отличие от нашего доблестного отца семейства, я вам про свои трудности, мечты и чаянья рассказывать не буду. Они вас волнуют не больше, чем меня — ваши. Но я, как и он, считаю нужным вытянуть из вас нужную информацию. И предпочел бы, чтобы это прошло без лишней грязи. Мне действительно не особенно хочется разыскивать медицинский набор и объяснять, каким скальпелем что удобно делать. Вы же не дура и не совсем сумасшедшая. Вы уже мертвы. Все, полковник, вас уже нет. Дальше ничего не будет. Вообще ничего, если только вдруг в мире не существует вашего нордэнского рая, что маловероятно. От вас ничего не зависит. Вы никому ничего не должны. Вы все равно расскажете — ну так расскажите, пока вы еще можете говорить, а не хрипеть.

— Пошел ты, — выдала Дэмонра свое обычное пожелание.

— То, что вы из тех, кого легче заставить кричать, чем говорить, еще не значит, что вы унесете с собой свои секреты.

— Знаете что? Идите и напоите уже эту свинью. Вы так красочно живописали мне мои перспективы, что я жду не дождусь их увидеть.

Вероятностник вздохнул и хрустнул пальцами.

— Полковник Ингрейна. Мне кажется, ваша предыдущая жизнь дает вам право на достойную смерть. В том, чтобы захлебнуться собственной кровью или рвотой, ничего достойного нет. Я даю вам три часа на размышления. Это восьмая часть времени, которым мы располагаем. Это очень много.

«Восьмая часть. Значит, двадцать четыре часа, сутки. Но до Снежной — двое суток. Они намерены прикончить меня, не доезжая до туда почти полпути».

— В конце концов, если вы все расскажете, я просто сделаю вам укол. Вы заснете и ничего не почувствуете. Тогда все люди, которые сейчас едут с вами в одном поезде — кочегар, машинист, помощник машиниста, два десятка солдат — это мальчишки, обычные деревенские пацаны, полковник Дэмонра, а не кто-то вроде Вальтера и меня — останутся живы. В противном случае они все умрут. Если вы все спокойно расскажете, у вас просто остановится сердце — это не больно. Если нет — ваш труп придется прятать очень хорошо. Крушение поезда и падение его с моста — удобная возможность спрятать тело, которое изуродовано практически как угодно. Вас вообще может унести течением, под какой бы елкой мы ваши ошметки ни закопали. Ваша жизнь — и две дюжины чужих жизней. Думайте хорошо, это чистая математика.

— Знаете, я вот вас слушаю, слушаю. Вы не просто ублюдок. Вы еще и недоучка. Человек, превосходивший вас на голову, говорил мне, что такой математики нет, и относительная ценность жизней не считается в принципе.

Маг поднялся:

— А он говорил, что это так не потому, что мы все уникальны, а потому, что мир одинаково срать на нас хотел и мы тут как бы пролетом? Нет? Ну ладно, считайте себя уникальной несгибаемой героиней и защищайте справедливость, пока можете. В любом случае, у вас есть три часа. Потом Вальтер начинает развлекаться, а я — колоть вам наркотики, чтобы вы вдруг не пропустили ничего интересного. Ставлю на то, что вы заговорите максимум на пятнадцатый час, либо сдохнете. Правда, сдохнуть без пользы для дела я вам все равно не дам, сами понимаете — служба.

Дэмонра, снова свернувшись на полу, смотрела, как в незаделанных щелях под потолком вагона мелькают ветви и холодновато-голубое небо. Колеса мерно отсчитывали ее жизнь назад, от армии — к институту, от института — к гимназии, от гимназии — к маме и папе, которые от нее еще ничего не ждали и еще умели улыбаться, к маленькому, но очень гулкому колоколу, звонившему в серых небесах, к полкам в парадной форме, идущим мимо балкона их дома под звуки победного марша — самому первому и самому яркому воспоминанию, которое, наверное, в итоге и сделало ее жизнь такой, какой она была.

В пяти сотнях километров от несущегося через тайгу поезда, в крошечной заимке, почти вкопанной в мерзлую землю и укрытой мхом, пятеро человек тоже считали минуты, только для них время еще шло вперед.

Глава 5

1

— Почему ей так трудно сказать? Ну почему?! Она ничего не теряет…

Пьяная свинья — по метрике свинью звали Олаф Вальтер — плакала, дохлебывала остатки коньяка и, видимо, тем надеялась мобилизовать резервы храбрости. Как будто для того, чтобы добить ненормальную нордэнскую фанатичку — хотя та скорее являлась фанатичкой калладской, но это были неинтересные частности — требовались храбрость или усилия. Вообще она, вероятнее всего, уже откинулась сама, без всякого постороннего вмешательства.

Конечно, упрямая и просто клинически тупая баба стояла между ними и сотней марок на брата, но, как ни странно, большее желание пристрелить на месте у мага все же вызывала не она, а подельники. Клинической тупостью отличались, как выяснялось, все, а вот храбростью располагала почему-то только нордэна. Молчала второй день. Вернее, конечно, орала, да еще как — только идиот вроде Вальтера мог блаженно полагать, что до вагона с солдатами ее вопли не долетают и остальная часть экипажа про интересные приключения заключенной не в курсе — но по делу так ничего и не сказала. Хвати у нее мозгов проверещать, что «ничего не знает», может, Вальтер бы ей и поверил. Нежно-зеленый адъютант так явно только и мечтал, чтобы все закончилось. Даже маг уже начинал об этом мечтать.

Вероятно, их нанимателям все же стоило не экономить и найти приличного заплечных дел мастера, а они решили ограничиться тупым капитанишкой предпенсионного возраста, сопливым мальчишкой-адъютантом, годным разве что за коньяком сгонять при надобности, вроде как верным солдатом из караула и магом шестого класса. Иными словами, специалистом по лечению коров и повышению всхожести озимых.

Неделю назад ему еще казалось, что не поделившаяся с кем-то баба — это жадная дура, справедливость — понятие из толкового словаря, зависшее где-то между «сифилисом» и «стервой», а сто марок — это все же сто марок, двадцать пять из которых он уже получил авансом на банковский счет. Не то чтобы с этих пор что-то в мире фундаментально изменилось, но на душе сделалось на удивление мерзко.

Не требовалось вероятностных манипуляций чтобы понять — перспективы вырисовывались поганейшие. И да — мертвецу мало проку от двадцати пяти марок авансом, да и от всей сотни тоже, а их, в случае провала, вряд ли отпустили бы спокойно гулять по белу свету.

— Не понимаю, почему ей не сказать?! — снова завел свою волынку Вальтер.

До моста оставалось меньше пятнадцати минут ходу. А у капитанишки — примерно столько же на сожаления и покаяния. Вообще в приказ, полученный магом, убийство Вальтера не входило, но это оказался редкий случай, когда хотелось сымпровизировать.

— Потому что некоторые люди путают абстрактные и реальные вещи. Например, честь и сто марок, — огрызнулся маг. К сожалению, Вальтер был слишком пьян или туп, чтобы оскорбиться.

— Может… может пусть ее, а? Довезем до лесоповала, а?

Видимо, даже коньяк в качестве усилителя храбрости уже не действовал, и бравый капитан решил, что пора попробовать договориться. Было любопытно, что он собирался сказать лагерной охране, передавая им почему-то все еще одушевленный предмет, больше походящий на кровяную колбасу, чем на человека. Наверное то, что полковница неудачно навернулась со ступенек, сходя с поезда.

— Она или уже отдала богам души, или отдаст через полчаса, если не получит квалифицированной медицинской помощи. Если вы случайно не первоклассный врач, конечно.

Вальтер только рукой махнул. Наверное, думал о четверых своих незамужних дочках, чтоб им всем передохнуть в муках.

В любом случае, полковнице пришла пора умирать, а котлу — перегреваться.

Маг раскрыл чемоданчик со склянками, потянулся к шприцу, сообразил, что устал как собака и без дополнительного источника света даже колпачок со шприца не снимет, и пошел к окну.

— Вы это слышите? — сипло поинтересовался Вальтер.

Маг даже оборачиваться не стал. Он не удивился бы, если бы пьяный как сапожник капитан услышал в небе трубы Заступников.

— Вроде как шаги.

Заступники, похоже, решили не дудеть в дудки, а сразу сойти к многогрешному семьянину прямо с облаков. Маг поморщился. Но прислушался.

Поезд бодро стучал колесами, мимо летели низкорослые кривые деревца, простившиеся с коротким северным летом и большей частью листвы. Уже закачивая в шприц прозрачную жидкость, маг понял, что в ритм колес закралась ошибка. Как будто простучало что-то еще. Как ни странно, сверху.

Вальтер стоял у противоположного окна и смотрел на пролетающую мимо землю. Солнце светило в окно, у которого маг звенел склянками.

— Тень неправильная…

«Допился, свинья».

Маг как по наитию бросил взгляд на насыпь и обомлел: тень и вправду вела себя странно. Черный прямоугольник вагона горбатился каким-то лишним выступом, причем тот двигался не со скоростью поезда.

Маг был трезв, поэтому два и два сложил: кто-то, низко склонившись, бежал к голове состава прямо по крыше.

Насчет состояния своих легких он не заблуждался, поэтому схватил Вальтера под локоть:

— Гости.

Капитан, надо отдать должное, сориентировался быстро:

— Тревога!

Когда снизу во всю глотку заорали «Тревога!» — а вопль Витольд расслышал даже сквозь ветер и стук колес — он уже перепрыгнул с крыши офицерского вагона на второй с конца, где прятали Дэмонру, и несся по его крыше к третьему, задыхаясь от встречного потока воздуха и почти приникнув к поверхности. Трясло немилосердно. Любой галоп был бы лучше, чем вот эти танцульки с непредсказуемым исходом. Карнизы, по части которых Витольд имел солидный опыт, поскольку маменьки симпатичных барышень и светские дамы двери обыкновенно запирали — вроде казались и выше, и уже, чем вагонная крыша, но таких чудес акробатики Маэрлинг в жизни не выкидывал и больше выкидывать не хотел.

Эрвин, покинувший укрытие чуть раньше, успел подъехать к поезду наперерез и протянуть Витольду небольшое бревнышко. Затвор оказался не ахти, но на какое-то время его бы хватило. Следовало как можно скорее заблокировать заднюю дверь третьего — солдатского — вагона. Потом Витольду пришлось бы срочно отцеплять два последних. Без этого их операция закончилась бы, не начавшись.

Маэрлинг, почти не сбавляя хода, прыгнул вперед и приземлился в тамбур второго вагона. Пол под ногами ходил ходуном. Перехватил протянутое бревнышко и заблокировал дверь солдат снаружи. Заколотили туда практически сразу, изнутри смутно доносились голоса. Времени оставалось ну совсем в обрез.

Витольд метнул быстрый взгляд на Эрвина. Тот был бледен, как мертвец, но в седле держался отлично. Левой рукой правил лошадью, правой держал на прицеле дверь на случай, если ее все же высадят изнутри.

Убедившись, что с прикрытием все в порядке и череп выстрелом в упор ему не снесут, Витольд быстро опустился на четвереньки и стал выдергивать костыль, пытаясь разъединить вагоны. Тот подавался с трудом, и он провозился секунды три, прежде чем настырная штуковина, наконец, вышла из паза с громким скрипом.

Вагоны разъединились, но пока продолжали двигаться с одинаковой скоростью.

Пора было ударить тяжелой артиллерии. В их случае — тяжелой коннице по имени Гюнтер Штольц. Тот уже объезжал офицерский вагон сбоку, как и положено драгуну очень громко и грозно поминая какую-то мать и показательно наставив на окна два здоровенных пистолета системы Рагнвейд. Метко стрелять из них по движущемуся вагону, конечно, не смог бы и лучший бретер, но Гюнтеру и не требовалось стрелять особенно метко. А требовалось производить сильное впечатление и нервировать как можно большее количество врагов, с чем он, надо думать, справлялся.

А вот Магде, которая тем временем должна была без лишнего шума догнать поезд сзади и запрыгнуть на подножку, пришлось бы стрелять очень и очень метко.

Роли распределили, как в пьесе в гимназическом театральном кружке. Пока правда, оставалось непонятным, кто же в основном претендует на роль смертника, хотя Витольд поставил бы на себя и Гюнтера. Или на Магду, если совсем не повезло: дальше все упиралось в то, сэкономили их враги или нет. А именно — в наличие в поезде мага. То, что вагоны удалось разъединить, располагало к осторожному оптимизму. С другой стороны, возможно, эффект неожиданности, на который так надеялась Магда, все-таки сработал. В любом случае, им предстояло узнать об этом с минуты на минуту, и потенциальный маг в поезде был проблемой Наклза, а не Витольда. Маэрлинг спрятался за бортом тамбура, достал пистолет и стал вслушиваться, пытаясь за скрипом колес, ударами по двери совсем рядом и возней в офицерском вагоне разобрать условный сигнал Магды.

«Тревога!» в исполнении Вальтера прозвучала громко, но явно несвоевременно. Капитан, разом протрезвевший, выхватил пистолет, умудрившись даже взвести курок и не подстрелить себя самого, и приказал адъютанту хватать оружие и бежать предупредить солдат. Сам стал оглядываться из окон, надо заметить, довольно аккуратно. К некоторой даже печали мага свою тупую башку под прямой залп налетчиков в окно Вальтер так и не высунул. Маг, отшвырнув шприц, схватился за баночку с галлюциногеном и быстро выпил, на ходу нащупывая кресло, под которое мог бы забиться.

Последним, что он слышал в реальном мире, стал грохот вылетающего стекла, а потом все сделалось серым и тихим-тихим, только вдали что-то выло. Оставшиеся осколки падали на ковер с полосами по краям медленно, как тяжелые дождевые капли. В светлом прямоугольнике окна показалась фигура мощного мужчины. Тулупвместо мундира смотрелся на нем как карнавальный костюм, а повязка, закрывавшая все лицо ниже глаз, и вовсе наводила на мысль о каком-то глупом маскараде. Магу, правда, было не до художественных параллелей: Вальтер и незнакомец с двумя пистолетами азартно палили друг в друга, но одному явно мешали последствия пьянки, а второму — необходимость преследовать поезд на лошади, управляя ей только коленями. Все это выглядело бы довольно нелепо, если бы не одно «но»: любая пуля, просвистевшая мимо капитана, могла угодить в кое-как прикрытого опрокинутым креслом мага, а на пули ни один из стрелявших не скупился.

Незваного гостя следовало срочно кончать. Прежде чем маг успел нормально сосредоточиться — как-никак придать пуле пьяного капитана желаемую траекторию для него было задачей нетривиальной — он боковым зрением заметил движение в дальнем конце вагона, противоположном тому, куда кинулся за винтовкой адъютант.

Там резко распахнулась дверь. В коридор влетела женщина, в таком же платке, закрывающем нижнюю часть лица, только сбившемся на бок. Метнулась к стене, выставив оружие перед собой, огляделась. Судя по скупым профессиональным движениям ждать от нее хорошего не следовало. В руках женщина держала только один пистолет системы Рагнвейд, но, в отличие от подельника, она целилась. И не в капитана, а прямехонько в мага, лежащего за креслом.

Пулю из этого пистолета доска и слой ваты бы точно не остановили.

Женщина сейчас казалась опаснее. Маг обернулся к ней, пытаясь представить, как под ее ногами проламывается пол, но нападавшая оказалась не лыком шита. Она не стояла неподвижно ни секунды. Хуже того — сразу нажала курок.

Магу не оставалось ничего, как заклинить ее пистолет. Он сам поразился, как только успел это сделать — вообще к подобным фокусам его не готовили — и порадоваться выражению удивления, появившемуся на широкоскулом лице, а потом даже не понял, а как-то в обход мыслительного процесса почувствовал, что проиграл. Не высокой бабе с большим пистолетом и распахнутыми глазами, а чему-то еще, чему-то такому, что стояло у него за спиной и даже не двигалось.

Маг начал разворачиваться, но проделать свой маневр до конца не успел. Вальтер, наконец, сумел совладать с трясущимися руками, а, может, дураку просто повезло, но в своего противника он попал, вогнав ему пулю в бедро. Противнику, увы, повезло больше: очередной выстрел пришелся капитану точнехонько в горло. Хрипа маг за гулом не слышал, но фонтан крови ни в каких комментариях не нуждался. Мир плыл медленно. Маг оборачивался быстрее, чем кровь била в воздух и падала на ковер. Быстрее, чем тело капитана заваливалось назад. Быстрее, чем пуля из пистолета Вальтера, грохнувшего последним выстрелом при ударе об пол, устремилась к стеклу. И даже быстрее, чем осколки ринулись вниз хищным посверкивающим клином.

Поэтому он успел хорошо разглядеть высокого человека, стоявшего за плечом очевидно не видящего его адъютанта. Мальчишка трясущимися руками пытался открыть оружейный шкаф. А мужчина жестом фокусника указывал вагонное стекло.

Осколки выбитого пулей окна падали вниз именно стройным клином, вопреки всем законам физики.

Скорость мага и мира сравнялась только в тот момент, когда сверкающий дождь врезался в неподвижно лежащее за креслом тело.

Потом Мгла взорвалась. А мир сделался красным.

Магда влетела в вагон. Отскочила от двери. Вскинула пистолет. Беглым взглядом оценила обстановку. Офицер был занят Гюнтером. В дальнем конце вагона у какого-то шкафа копошился мальчишка лет шестнадцати. Эти двое угрозы не представляли. Магда слишком много видела на своем веку, чтобы хорошо понимать: бояться в такой ситуации следовало неприметных людей с пергаментной кожей и промороженными до самого дна глазами, забившихся куда-нибудь подальше от света.

На ее счастье, хорошо спрятаться маг просто не успел. Спасибо Гюнтеру и его лихой кавалерийской атаке, которая кого угодно заставила бы понервничать и впопыхах навалять глупостей. Вместо того чтобы скрыться и подготовить какую-нибудь гадость, маг юркнул в первую же условно безопасную нору.

Магда заметила скрючившийся за перевернутым креслом силуэт. И сразу же попыталась по нему выстрелить. Осечка.

Вот это было уже плохо. Наклз обещал помочь, если доберется до вагона. А вот добраться до вагона он не обещал. Более того — лично ей он недвусмысленно дал понять, что очень постарается быть с ними, но рассчитывать на него особенно не стоит.

Пришел он сюда или нет, а стоять и думать об этом определенно не являлось лучшей тактикой. Гюнтер не мог палить по вагону бесконечно, патроны имели свойство кончаться в самый неподходящий момент, солдаты из третьего вагона уже, к гадалке не ходи, могли догадаться вылезти на крышу, а конвой Дэмонры, не приведи боги, мог иметь приказ убить ее в случае попытки освобождения. В общем, не располагала ситуация к тому, чтобы строить гипотезы.

Магда бросилась вперед, на ходу меняя траекторию. Бесполезный пистолет она перехватила за ствол, надеясь использовать его как дубинку. Шутка о том, что кирпич надежнее пистолета, так как последний не дает осечек, в ситуации, где работал маг, была более чем актуальной и не очень смешной. Чтобы не сказать — очень несмешной и некрасиво выглядящей.

Когда бежать до мага и отстреливающегося офицера оставалось метра два, Магда поняла, что чудо все-таки произошло. Во-первых, Гюнтер попал — что само по себе казалось чудом, потому что целиться, догоняя поезд на лошади, да еще стреляя с обеих рук из тяжелых пистолетов, было практически невозможно. Во-вторых, попал конвойному в шею, то есть уложил его с одного выстрела. В-третьих, тот упал назад, как-то нелепо изогнувшись, и пистолет, стукнувшись об пол, выплюнул единственную пулю. Она влетела в стекло вагона прямо над креслом, за которым скрючился маг. И все осколки дружно брызнули вниз, как будто только об этом и мечтали.

Магда второго чуда ждать не стала и сходу отшвырнула кресло со своего пути. Иссеченный осколками человек еще дышал и, кажется, смеялся. Нордэна от души размахнулась и ударила почти не глядя. Потом еще и еще. Череп мага звучно хрустел и превращался в мало напоминающее человеческую голову месиво. К счастью, процесс много времени не отнял. «Отколдовался, сволочь!» — подумала Магда, с отвращением отшвырнула изгаженный кровью, волосами и ошметками мозга пистолет и потянулась ко второму, висевшему за поясом.

Потолок на нее не падал, а сердце не останавливалось, наоборот, колотилось, как бешеное. Следовательно, чужой маг был окончательно и бесповоротно мертв или занят Наклзом. Нордэна медленно поднялась, приходя в себя после всплеска адреналина, отерла взмокший лоб, убирая прилипшие пряди, и поняла, что заляпана кровью как работник бойни. Хотелось помыться и напиться, но до этой роскоши еще пришлось бы постараться, чтобы дожить.

Хлопнула створка, Магда обернулась на звук и увидела, что с оружейным шкафом мальчишка все же совладал. А вот с винтовкой — не очень. Она отплясывала в его руках кульбиты, которые показались бы Магде смешным, не стой перед ней задача не оставлять свидетелей.

Гюнтер уже ускакал вперед, к следующему вагону, где держали Дэмонру. А между ней и этим вагоном стоял парнишка, целящийся в нее из винтовки. Дуло ходило ходуном, и оставалось непонятным, то ли он намерен атаковать ее, то ли собирается высадить какое-нибудь окно или пальнуть в потолок.

Глаза у недомерка были по пятаку, и лицо белее наволочки. Даже губы совсем белые.

Магда наставила на него пистолет, еще толком не зная, что будет делать. Вообще, конечно, следовало стрелять. Когда они попали в засаду той зимней ночью, от которой — в личном понимании Магды — пошел обратный отчет жизни Дэмонры, сама она по детям не стреляла. Грязь на себя взяли Дэмонра и Зондэр, последняя, может, просто не сообразила, кто их враги, а, может, испугалась. Магде было не до того, чтобы бояться или мучиться сомнениями морально-этического толку. Она просто не понимала, как такое вообще могло произойти и какой же надо быть тварью, чтобы выдать винтовки малолеткам. Пока Магда мысленно решала для себя эту проблему, буквально выбившую ее из реального времени, Дэмонра и опомнившиеся люди отстреливались, а дальше все было кончено.

На этот раз Дэмонры с пистолетом в вагоне не было. А перепуганный пацан с винтовкой был.

«Боги мои».

Грохнул выстрел. Паренек решил-таки пострелять и пальнул, настолько мимо, что, не знай Магда, в кого тот метит, нипочем бы не догадалась, что в нее.

Он дернулся, побелел еще сильнее, начал досылать второй патрон.

— Бросай винтовку, придурок! На пол, мордой вниз! — рявкнула Магда, кидаясь к пареньку. Она еще не знала, что будет с ним делать — вязать, оглушать, выкидывать в окно — но точно знала, что стрелять не будет. Детская кровь была бесовски плохим ингредиентом, победные пироги из него не готовились, Рэдой проверено, Дэмонра бы подтвердила. — На пол, сукин ты сын! Лежать!

Парнишка на секунду застыл. Выпустил из рук винтовку — та негромко стукнулась об пол при падении. Посмотрел на Магду застывшим взглядом — нордэна только успела понять, что от ужаса глаза у людей стекленеют не так — и опустился на колени. Медленно. Потом завалился на бок, неуклюже грохнувшись поперек вагона, как упавший манекен.

Магда проскочила мимо мальчика, уже зная, что он мертв, а сукин сын здесь Наклз. Хотя последнее не являлось новостью — магов учили лепить победные пироги из всего, что нашлось под рукой, и на их стороне действовал настоящий профессионал безо всяких там копаний в духе «А имеем ли право?» Чем мог, тем и помог, не время морду воротить.

Подбегая к двери, нордэна через окно разглядела Гюнтера. Драгун успел занять свою позицию сбоку от вагона, где держали Дэмонру. Впереди уже вовсю стреляли, и каждая лишняя секунда грозила тем, что Эрвина или Витольда превратят в решето. А меланхоличным интеллигентам и декаданствующим дворянчикам так умирать не годилось.

Магда распахнула дверь, и оказалась между двух вагонов.

Нордэнским небесам было самое время все-таки доказать, что они любят своих навалявших очень много ошибок и кругом правых детей.

Витольд всегда с большим подозрением относился к сентенциям в духе «Ежели слышишь, как пуля просвистела — так она не твоя», особенно произнесенным тоном серьезным и поучительным. Наверное, с точки зрения скорости распространения звука так оно и было, но в голове обыкновенного дворянского недоучки подобные вещи укладывались скверно. Поэтому свист пуль в ушах никогда не добавлял Маэрлингу ни малейшего оптимизма, не бодрил и на философский лад не настраивал. Наоборот, нервировал и заставлял стрелять в ответ как можно больше и чаще.

Правда, хуже всего приходилось не ему. Спору нет, мало приятного стоять фактически зажатым между двумя вагонами, один из которых уже начал отъезжать и плеваться пулями, но уж скакать за поездом верхом, глядя не вперед, а в прицел, было еще хуже. То, что Эрвин до сих пор остался цел, а его лошадь каким-то образом сохранила в предписанном природой виде все четыре ноги, не могло быть ничем иным, как признанием небесами его праведной жизни и особых заслуг перед Создателем. Раз уж тот решил в частном порядке отменить для Эрвина законы реальности. Бывшего лейтенанта обстреливали — без особенного геройства, но упорно — а тот мчался вперед, как заговоренный, и огрызался огнем. Редко, однако, если судить по воплям из солдатского вагона, довольно метко. Расстояние между вагонами медленно, но увеличивалось. В заблокированную дверь колотили, но как-то не очень уж старательно. Видимо, ни один из солдат все-таки не хотел вместе с главным призом за храбрость — открытой дверью, возможностью расстрелять ко всем бесам нападавших и, наверное, наградой от начальства — получить и главный приз за глупость, то есть пулю в излишне инициативный лоб.

Если бы они встретили здесь профессиональных военных, вроде солдат Звезды, все было бы гораздо более скверно. Защитники эшелона все-таки растерялись, ничем другим объяснить то, что они с Эрвином еще живы, Витольд не мог. Спасибо и на том, что, в общем, шквальным огнем их не крыли. Солдаты, определенно, хотели жить, а потому обстреливали их изнутри вагона через боковую дверь, наружу особенно не высовываясь. В свое удовольствие, конечно, но сильно мимо. Будь у молодчиков побольше храбрости и выучки, наверное, из Эрвина с Витольдом сделали бы решето значительно раньше.

По большому счету, в задачи Эрвина входило только позаботиться о том, чтобы заблокированную дверь не открыли и не расстреляли Витольда, который, застыв у двери вагона с пленницей, представлял собою идеальную мишень. И пока Нордэнвейдэ отлично справлялся. Витольд, конечно, не должен был этого делать, но в меру своих сил помогал приятелю, быстро высовываясь сбоку вагона, стреляя и тут же убираясь назад. Рисковать головой в прямом смысле оказалось не очень приятно, но никакого другого способа хоть как-то поддержать Эрвина не существовало. Последняя пуля прошла так близко от Витольда, что обдала жаром висок. И, что характерно, засвистела, падла, за спиной. Маэрлинг тихо выругался и швырнул в сторону разряженный пистолет. Схватил второй.

А потом до слуха донесся пронзительный свист. Магда дала условный сигнал. Значит, их оригинальное самоубийство с элементом разбоя подкатывало к своей решающей стадии. Витольд развернулся спиной к солдатскому вагону, надеясь, что сколько-то Эрвин продержится без него, и без лишних сантиментов вышиб дверь.

— На крыше! — проорал Нордэнвейдэ. Даже пальнул.

Витольд не очень понял, что произошло. Только понял, что влетает внутрь вагона с дополнительным ускорением. Крайне неприятным и абсолютно лишним таким ускорением, результаты которого дамам лучше будет не показывать.

Гюнтер Штольц в принципе нечасто думал о смерти, с молоком матери впитав идею, что военному человеку такая заумь решительно противопоказана. Где-то в глубине души он смирился с мыслью, что либо словит пулю где-нибудь в районе Рэды, если снова не выпрут в Виарэ, как в юности, либо помрет в своей постели, владельцем небольшого трактирчика, окруженным дюжиной внучек и внучат.

В общем, никакого штурма поезда вчетвером не предусматривалось. Но, увы, такая поганая перспектива нарисовалась красочно и неумолимо, как еще более красочно и неумолимо полгода назад в его жизни нарисовалась нордэна с непроизносимым именем Магденхильд, в которой, собственно, от нордэны было только это имя. Истинно пехотная дама в лучшем смысле слов. Выбивала провиант с таким матом, что уши краснели у ко всему привычных интендантов. При необходимости пила, не пьянея, и с разговорами за жизнь не лезла. Стихов почитать не просила и как вышивает салфетки не показывала. Пекла пироги из того, что находилось под рукой — и пироги получались вкусные. Песни орала от души. И душой не душой — это уж были тонкие материи, а сердцем, определенно, обладала, чем выгодно отличалась от многих других женщин. Ну а как она обхаживала Пончика — просто загляденье. Довольно норовистый — чего уж там, злой — конь при приближении Магды с краюхой хлеба становился мирным, как овечка. Иногда Гюнтера даже посещала не вполне комфортная мысль, что на него Магда действует примерно так же. В ее обществе не хотелось ругать правительство и бить морду каждому «не так» посмотревшему человеку, а хотелось поскорее увидеть минимум трех кареглазых как мама детишек. Как ни крути, волшебная она была женщина.

Когда волшебная женщина объяснила, как именно и по какой причине она собирается расстаться с жизнью, Гюнтер только вздохнул и пошел считать патроны. Плевать он хотел на всех невиновных арестанток мира и пусть бы Заступники, северные демоны и все прочие спасали своих земных последователей сами, но выбирать не приходилось. Честь и дурь в нордэнских головах спелились настолько крепко, что по отдельности не выбивались.

И вот они с Пончиком буквально на собственных шкурах сейчас постигали эту малоприятную аксиому. Да еще в компании какого-то бледного упыря, явно обкачанного чем-то дворянчика и совсем уж подозрительного мальца, по счастью, оставшегося в заимке после того, как Пончик едва не отгрыз ему руку.

Магда засвистела. Операция перешла в решающую стадию. Гюнтер отодвинул боковую дверь вагона, на этот раз никакую мать громко не поминая. Одновременно с ним двери в противоположных концах вагон распахнули Магда и Витольд. Конвой, только этого и ждавший, конечно, дал по ним залп. Нападавшие, разумеется, тут же укрылись за дверьми. А вот на Гюнтера солдаты перевестись не успели. Молодчик с винтовкой, стаявший ближе всех к боковой двери, начал оборачиваться, чтобы пальнуть в наглеца, но Штольц считал, что в случае критического численного перевеса противника геройствовать не стоит. Поэтому просто и без изысков дернул солдата на себя. Вместе с винтовкой и всеми его большими планами парень полетел вниз. Пончик, к таким вещам привыкший, даже не шарахнулся, а дальше по бедняге проехала вторая лошадь, к Пончику привязанная — полковницу, окажись она жива, пришлось бы отсюда на чем-то увозить. Вряд ли за ней спустились бы Заступники: у них имелось предостаточно времени сделать это раньше.

От дворянчика, как и ожидалось, толку было немного — он высунулся из-за двери, выстрелил и промазал на метр. А вот чего Гюнтер от него не ожидал, так это того, что он полезет в рукопашную — но, надо же, полез. Драгун сильно на него отвлекаться не стал, потому что в Магду целилось двое. Им, конечно, надо было успеть перезарядиться и пара секунд у нее в запасе нашлись бы, но любовью рисковали рыцари в романах, а Гюнтер не собирался.

Он выпустил в ближайшую цель последние два патрона. Разумеется, мимо. Маг, который ему еще в столице не понравился, помочь им не соизволил. Хотя чего еще от магов ждать. Людей, которые могут принести пользу, перед боем ныкаться в кустах не отправляют.

Магда тем временем тоже стреляла. Под ней был пол, и относительно мчащегося галопом Пончика он, наверное, даже мог считаться неподвижным, так что одного противника она сняла. От второго очень своевременно нырнула обратно за дверь, чудом разминувшись с полетевшей ей вслед пулей из винтовки.

Оставалось возблагодарить всех богов за то, что винтовки оказались двухзарядными. Солдат это, конечно, тоже сообразил и потянулся за оружием убитого, из которого второй раз еще не стреляли, но тут Магда снова выскочила из-за угла и без лишних сантиментов вколотила в него остаток обоймы. Быстро и методично, как на учебных стрельбах.

Дворянчик тем временем показал прямо-таки удивительную для своего сословия прыть. Патроны у него, видимо, кончились, бесполезный пистолет парень отшвырнул и схватился с последним оставшимся конвойным, пытаясь разжиться его винтовкой, врукопашную. Солдат желания поделиться явно не испытывал, поэтому они какое-то время тягали несчастную винтовку туда-сюда, для порядка разок продырявив потолок. Потом дворянчик сообразил, что агрегат разряжен, и довольно ловко вывернул его из рук противника. А дальше разыгралась одновременно смешная и грустная сцена под названием «дворянин со штыком в руках». Фехтовальных фигур парень, по счастью, догадался перед носом изумленного противника не выписывать, но выпад все равно закончил каким-то почти балетным па. Удивительно было то, что в цель он все-таки попал.

Солдат, схватившись за живот, осел на пол.

Дворянчик выпустил штык и пролетел дальше, громко охнув. Гюнтер только теперь заметил, что правая штанина у парня в крови.

— Живая? — сипло спросил тот Магду, уже склонившуюся над Дэмонрой.

Гюнтер имел плохой обзор, но, судя по тому, что он все-таки видел, сильно сомневался.

— Живая. Ключи неси!

— Сходи ты, — сквозь зубы ответил он. — Твою же мать…

Похоже, дворянчик не просто собирался изливать нежную душу, а и вправду получил ранение. Магда быстро вскочила, побежала в офицерский вагон и вернулась с ключами. Расстегнула кандалы.

— Гюнтер, принимай! Витольд, осторожнее! Боги мои, боги…

Беглого взгляда на женщину оказалось достаточно, чтобы понять: Магда совершенно права. Люди сделали в три раза больше, чем могли, пора было и богам постараться. Медицинские умения Гюнтера ограничивались накладыванием жгутов и умением отличить живого человека от мертвого. Спасенная нордэна явно больше попадала под вторую категорию.

Именно поэтому он едва не выругался, когда женщина мертвой хваткой вцепилась в его руку и попыталась что-то сказать. За грохотом поезда по рельсам, топотом копыт и далекой пальбой, он, конечно, ничего не расслышал. Гюнтер остановил обеих лошадей, слез сам, аккуратно снял спасенную и положил на землю. Она еще раз пробормотала какие-то слова, но разобрать их Гюнтеру не удалось. То ли пить просила, то ли с миром прощалась, бесы знали, как там у северных ведьм все это происходило, они еще на руках у него не умирали.

Вряд ли человека с переломанным пальцами следовало брать за руку, ничем больше Гюнтер помочь ей не мог.

— Мы вас вытащили. Сейчас придет Магда. Вы свободны, — громко сказал он, на случай, если женщина ничего не соображала.

Нордэна дернулась и умоляюще посмотрела на него. Снова что-то захрипела, тихо и монотонно.

Гюнтеру сделалось жутковато. Впрочем, заклинания, проклятия или молитвы северной ведьмы так далеко от Белой земли вряд ли работали.

К счастью, Магда спрыгнула с поезда почти сразу и подоспела быстро. Боковым зрением Гюнтер увидел, как бледный упырь, спешившись, бредет с дворянчиком, поддерживая того за плечо. Нордэна склонилась над подругой, быстро что-то заговорила на своем языке.

Бодрое рычание и звонкие гласные Гюнтера не обманули: Магда плакала как девчонка, размазывая слезы по грязному лицу. Наверное, тоже все понимала.

— Hringingar…hringi bjöllunni…

— Что она? Просит пить? Магда?!

— …bjöllunni…

Магда непонимающе поглядела на Гюнтера.

— По-моему, она просит позвонить в колокольчик.

Что-то такое было в северных сказках про снега и колокола, но от медика сейчас проку вышло бы больше.

— Может, дать ей воды?

— Дэм, Дэм, очнись, колоколам по нам звонить рано! — Магда перешла на морхэн. — Никаких колоколов сегодня не будет, мы тебя вытащим…

Дэмонра отвернулась и монотонно повторила все те же слова на своем языке. Магда быстро полезла под одежду и стянула с шеи колокольчик на длинной ленте. Покачала им в воздухе над лицом Дэмонры.

— Дэм, слушай меня. На меня смотри, не знаю, кого ты там видишь, на меня смотри! Это должно звонить? Это?

— …bjalla dauður…

— Она хочет колокол мертвых. Гюнтер, что нам делать?

Полковница могла просить хоть колокол из сказки, хоть луну с небес. Она умирала.

Гюнтер в северной мифологии не разбирался и разбираться не хотел, просто отказывать умирающей не лучшей смертью женщине в последнем желании было неправильно. Он молча встал, подошел к Пончику, оттянул стремя и несколько раз ударил по металлу лезвием ножа с равными интервалами. В холодном воздухе поплыл тихий мелодичный звон.

Вряд ли это тянуло на «колокол мертвых» из сказок, но женщина встрепенулась. Прислушалась, как, наверное, прислушиваются кошки и собаки, будто подавшись в сторону звука, но оставаясь в полной неподвижности.

Магда, уже не утирая слезы, медленно раскачивала колокольчик без язычка.

— Все, Дэм. Все. Теперь все найдут дорогу — слышишь, как звенит?

— Наклз? — хрипло прошептала нордэна, глядя куда-то в пространство.

— Наклз в Каллад, он сдал все тесты, у него все в порядке, — глотая слезы, бодро заговорила Магда. — Мы его будем кормить, Дэм, не бойся за него… Кормить будем, наливать будем, никому в обиду не дадим, он своей смертью помрет, я тебе обещаю… Магрит его тоже очень любит, она хорошая девочка, он один не будет, Дэм…

Магда говорила, но полковница смотрела не на Магду и слушала как будто не ее. Потом она едва заметно кивнула и закрыла глаза. Обмякла.

— Твари, мрази, — взвыла Магда, вцепившись руками в траву. — Ненавижу… Жить не будете! Твари…

— Магда, тише. Она вас слышит. Она дышит, — бледный упырь подкрался тихо, даже несмотря на то, что поддерживал за плечо дворянчика. — Главное довезти до заимки.

Неприятный тип оказался прав уже тем, что рыдать под елками толку не было.

— Не довезем же, Эрвин, ты погляди, что с ней вытворили.

— Магда, будем тут разговоры разговаривать — точно не довезем. Глядеть, что с ней вытворили прямо здесь — глупость. У нас ни спирта, ни воды, вообще ничего нет.

— Не говоря уже о том, что с ближайшей станции они отправят погоню, — поддержал Гюнтер. — Убираться пора.

— Не отправят, — сквозь зубы усмехнулся дворянин. Теперь он выглядел не румянее приятеля и держался за седло второй лошади. — С того света курьеры не летают. И не плавают, учитывая специфику проблемы.

Гюнтер невольно посмотрел в сторону, куда укатил состав. Там сияло чистое-чистое голубое небо с несколькими белыми облаками у самого горизонта. Тонкую струйку темного дыма где-то в километре от них он заметил не сразу.

Значит, поезд упал-таки с моста в реку, как маг и обещал. Лучше бы он не котлы взрывал, а нордэну свою откачивал. Беса лысого их бы нашла погоня, высланная уцелевшими конвойными. Разве что под каждую елку заглянули бы.

— … жизнь, — в унисон его мыслям процедил виконт.

— Витольд.

— Что, Эрвин, что? Давай, выдай какую-нибудь умную сентенцию на все случаи жизни, ты это хорошо умеешь! Что-нибудь из бессмертной классики, я прям слышу, как ты ее бубнишь…

— Могу понять, что ранение неприятное…

— Да ладно, называй уж вещи своими именами! Хотеть сложить голову за правое дело и получить пулю в задницу — это же просто отлично! Современно так, в духе модерна, мать твою, я прямо героем своего времени себя чувствую…

— Витольд!

— Эрвин, очнись! Мы тут только что вытворили штуку, которую можно вставлять в учебники, и даже вышли из нее живыми! И все чего ради? Ради того, чтобы она умерла пятью минутами позже? Да мы тут все просто конченные идиоты, пикник под елками закатили, без морфина, без врача, романтики…, придурки…

— Витольд, уж ты бы про морфин помолчал, — с нажимом сказал Эрвин. Теперь Гюнтер заметил, что у того по предплечью тоже растеклось темное пятно и левую руку он держал неловко.

— Кокаин, Эрвин, это не морфин, так, для справки! Хоть бы проверил для расширения кругозора, раз уж пить тебе нельзя…

Гюнтер уже подумывал, не прекратить ли словесную дуэль, в данной ситуации более чем неуместную, каким-нибудь серьезным аргументом, вроде зуботычины, но от раздумий его отвлек стук копыт. К ним скакала лошадь. Судя по всему — одна. Это было странно, потому что брошенные по дороге кони вряд ли по своей воли понеслись бы сюда. Гюнтер обернулся.

Маг, вчера наотрез отказавшийся им помогать чем-то, кроме как подачей сигнала своему столичному коллеге, в седле смотрелся нелепо и держался чуть лучше тюка. Лошадь явно нервничала и рысила, маг тоже, похоже, большого комфорта не испытывал. Спешился он вообще практически кубарем. То ли укушенная Пончиком рука болела, то ли в жизни верхом не ездил. Лошадь отошла подальше и застыла, дрожа и опустив голову. Стоило бы успокоить бедную животину, но хватало более насущных проблем.

Маг отряхнулся и поспешил к ним. Через плечо у него висела туго набитая сумка.

— Кай? — удивилась Магда. — Ты же вчера сказал…

— Вчера сказал — а сегодня подумал. Со всеми бывает.

Маг сбросил ношу на землю. Развязал тесемки, зазвенел какими-то склянками. Раскатал по траве тряпку, в которую оказались завернуты шприцы. Поставил пузатую бутыль с чем-то прозрачным, что вряд ли было водой.

— Не надо смотреть на медицинский спирт такими голодными глазами. Разбавить нечем — сдохнете.

— Слушай, ты, упыреныш…

Эрвин, к удивлению Гюнтера, опустился рядом с Каем и стал помогать тому отщипывать вату. Перчатки он почему-то не снял и руки спиртом не протер.

— Дайте мне морфин. Я трех курсов не доучился на врача, но уж укол сделать сумею.

Парень неприятно усмехнулся:

— А я — профессиональный наркоман, так что уколы делал бы лучше, если б не эта кля… мать его, конь боевой. Ладно, валяйте. Только заразы не занесите, у нее и так есть причин шесть умереть на выбор. Так что вкалываем обезболивающее и едем отсюда. Господин драгун, если передумали сворачивать мне шею, держите подальше этого, гм, господина в дырявых штанах, пока он не добрался до моей аптечки. Ненавижу наркоманов непрофессиональных.

2

Наклз уже застегивал плащ, когда услышал легкий звон. Магрит, конечно, все еще ходила как кошка, но подаренный браслет носила исправно, так что маг перестал подскакивать, внезапно обнаруживая почти законную племянницу у себя за спиной.

Девушка вытирала о передник руки и смотрела в пол. Вид у нее был бесконечно грустный и одинокий. Ни дать ни взять — брошенный котенок, глядящий через стекло с холодной улицы. Немедленно пригреть и нянчиться до конца жизни.

Котенку, правда, стукнуло полных двадцать пять лет, о чем иногда было полезно помнить. Во всяком случае, именно этой мыслью Наклз успокоил себя, передав нотариусу последнюю версию завещания. Котенку не нужно было думать и рыпаться. Нужно было только выполнить инструкции с помощью надежного поверенного и укатить из продуваемого всеми ветрами города на грани войны под эфэлское солнце, ярко светящее всем, у кого есть деньги. У Магрит деньги после его смерти появились бы.

— Наклз, не ходи туда. Пожалуйста, — тихо-тихо попросила рэдка. Почти неслышно.

— Магрит.

— Наклз, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Себя не жалеешь — пожалей меня. Раз в своей жизни — пожалей меня. Можешь так сделать? — Магрит выбрала очень правильный тон. Она не обвиняла, не кричала, не заявляла о каких-то правах, даже не плакала. Просто говорила тихо-тихо, как будто боялась чего-то и мяла в руках передник, заляпанный мукой. — Я ведь почти ни о чем тебя не прошу — пить лекарства не в счет.

В общем, если она хотела, чтобы Наклз чувствовал себя последней тварью, она справилась на отлично. Поэтому он быстро контратаковал:

— А кто пожалеет Дэмонру? Бог?

Магрит впервые подняла на Наклза глаза и посмотрела безо всякого вызова.

— Я не знаю, Наклз, кто пожалеет Дэмонру. Она хороший человек и плохо это скрывала. Она бы не хотела, чтобы тебя из-за нее убили. Я ее видела три раза в жизни, но я в этом поклясться могу.

— Мне кажется, Создатель запретил клясться в чем-либо.

— Я умоляю тебя остаться. Твои издевки — это правда все, на что мне можно рассчитывать? Я понимаю, я тебе никто…

— Вот только давай без этого, — скривился маг. В общем и целом, Магрит все понимала правильно, хотя причины искала не там.

— Я тебе не дочь, и я тебе не друг, — продолжила Магрит, даже не поморщившись. — Для первого мне не хватает твоей крови, для второго — хотя бы близких к твоим мозгов. Да ладно, тут никто не виноват. Но я все-таки очень бы хотела, чтобы ты жил.

— Магрит, я не иду стреляться. Это просто очередной спуск.

— Ты отлично врешь. Я бы тебе поверила, если бы сегодня не видела тебя во сне.

Подоплека внезапного объяснения в коридоре стала более понятной, но не более приятной. Наклз умел бороться с кошмарами при помощи сон-травы. Способа борьбы с кошмарами уже приснившимися он не знал, как и все прочие люди.

— Маргери…

— Наклз, сегодня даже «Маргери» не работает. Если бы тебя попросила Маргери, ты бы остался.

Если уж на то пошло, Маргери за всю жизнь попросила у него только куклу, пони и кошку. Кошки они так и не завели, Элейна настояла.

— Хорошо. А что сработает? Послушай. Дурные сны снятся всем. Они не имеют никакого отношения к будущему. Если бы все люди, которых я видел мертвыми во сне, действительно умерли, у меня бы знакомых кроме почтальона не осталось.

Магрит поежилась:

— Да, это ты мне тоже сказал ночью.

Вообще этой ночью Наклз — редкое дело — спал как убитый. Возможно, именно поэтому он еще разговаривал с Магрит, а не просто вышел и закрыл за собою дверь.

— Ну что тебе приснилось?

Рэдка вздохнула и поежилась:

— Да ничего такого, чтобы тебя напугало, наверное. Мне снилось, что я мыла посуду и услышала, как ты в коридоре звенишь ключами. Я во сне как-то поняла, что это последний раз, когда я тебя вижу и что за дверью кто-то стоит и ждет тебя, ну и что тебе туда нельзя. Сам знаешь, во сне все кажется простым и понятным. Я побросала чашки и побежала тебя отговаривать. А коридор вдруг стал очень длинным, и там шныряли какие-то тени, я тебя звала, а ты даже не повернулся. Когда я добежала до тебя, ты уже взялся за ручку и стал открывать. Я помню, что ужасно испугалась. Просто ужасно. Попыталась захлопнуть дверь и тебя отговорить. Оттуда тянуло холодом, Наклз, знаешь, таким диким холодом, от которого аж сердце заходится. Я тебя уговаривала, ты отвечал почти то же, что сейчас, а по обоям поднимался иней. И стекла витража льдом покрылись, на них появились узоры, как на окнах зимой.

Чтобы по несуществующим обоям не поднимался иней и из-за несуществующих дверей не тянуло диким холодом, следовало на ночь захлопывать существующие форточки и не раскрываться во сне. Но Наклз решил дослушать Магрит до конца.

— И ты все равно ушел. Там за дверью была черная ночь и белый снег. Я заперла за тобой дверь, села и заплакала. Даже света включать не стала, потому что знала, что света и тепла в мире больше не будет очень, очень долго. А потом громко заскрипел снег и дверь открылась. Ты стоял на пороге, но в дом не заходил. А я боялась выйти. У тебя в руках был чемоданчик, знаешь, с какими медики ходят. Ты его поставил у самого порога. Я позвала тебя внутрь, а ты только усмехнулся так… как… ну как ты усмехаешься, когда видишь что-то не то. И говоришь: «Дура, да меня же здесь нет. Кстати, там вообще ничего нет, я проверил». И разворачиваешься, чтобы уйти. Я попыталась схватить тебя за рукав, но запнулась об этот чемодан, и из него посыпались золотые слитки.

Наклз, я сидела на снегу в черную-черную ночь среди этих слитков, а от тебя даже следов не осталось. Мне тяжело тебе объяснить, как это страшно, когда от живого человека остается только мертвое золото, и ты все равно этого не поймешь, потому что мы для тебя, наверное, не совсем живые…

Иногда от живого человека даже серого пепла не оставалось и это было значительно более страшно, но Наклзу не хотелось объяснять ничего.

— Я вернусь, когда закончу. Если я не вернусь, у тебя все равно все будет хорошо, Маргери. Ты будешь счастлива. Я проверил.

Магрит отвернулась и заплакала.

— Хотела бы я уметь с тобой говорить. Туда, где ты живешь, слова не долетают, — сквозь всхлипы глухо сказала она.

— Когда не долетают слова, женщины обычно кидаются тарелками.

— Тарелки тоже не долетят. Ни тарелки, ни упреки, ни просьбы — ничего… Уходи уже, делай что собирался. Где мне с твоими мертвецами тягаться?

— Не говори ерунды. Ты прекрасно знаешь, что…

— Что я прекрасно знаю?! — развернувшись, рявкнула Магрит. Жалко так рявкнула, как впервые попытавшийся зарычать щенок. — Что я тут приблудный котенок, которого можно выпихнуть из своей жизни, снабдив кормежкой на прощание?! Да, это я знаю прекрасно!

— Что я к тебе очень хорошо отношусь, — спокойно договорил Наклз.

Магрит обожгла его злым взглядом:

— Это я знаю. Ты и к Матильде хорошо относился. И к Кейси. Ты ко всем хорошо относишься, Наклз. И всем, к кому ты хорошо относишься, почему-то приходится очень плохо.

— Может, они что-то делали не так?

— А, может, это ты что-то делаешь не так?

— Может быть. Но от кормежки больше толку, чем от миллиона теплых слов. Подумай об этом на досуге.

— Я много над этим думала, у меня же полно досуга! И пришла к совершенно определенному выводу.

— Ну и?

— Лучше бы ты меня сразу из дома вышвырнул. У меня бы тогда остались хоть какие-то иллюзии.

— Да у тебя иллюзий целый мешок, Магрит! Я не знаю, как они у тебя в голове помещаются в таком количестве.

— Ага, и та, что можно быть нужным человеку, которому плевать на себя и на всех — была самой опасной из них. Хорошо хоть с ней я рассталась. Хотя, честно скажу, это было очень больно.

Меньше всего на свете Наклз нуждался в том, чтобы Магрит кралась за ним следом и пыталась вмешаться в планы. Он широко улыбнулся и посоветовал:

— А ты подорожник приложи.

Магрит несколько секунд таращилась на мага, как на привидение, но больше ничего не сказала. Развернулась и скрылась в темном коридоре, даже двери за собой не прикрыв.

Наклз посмотрел, как солнце красиво засверкало на витраже, отбросив на крыльцо красные, зеленые и золотые блики. Потом витраж разлетелся на осколки, как будто кто-то со всей силы ударил по узору молотком. Цветные кусочки стекла весело попрыгали по камням там, где мгновения назад плясали их тени.

«Очень похоже на мою жизнь», — отстраненно подумал Наклз, поправил воротник, как будто простуда еще могла доставить ему какие-то неприятности, усмехнулся при этой дурацкой мысли и поспешил вдоль набережной.

Через полчаса он сидел в доме Сольвейг Магденгерд и пил чай под неподвижным взглядом кошки, спокойным и всезнающим. На этот раз она не пыталась влезть ему на колени — кошки будущих покойников не жаловали.

Еще через три часа на Башне ткачей отчего-то заиграли бодрую мазурку. Наклз откинул голову на подушку и проследил, как количество светло-зеленой жидкости в шприце уменьшается. Сольвейг настояла на инъекции, но лошадиную дозу, которую он потребовал, чтобы гарантированно обезопасить себя от выброса, ввести отказалась. Спорить с дипломированным некромедиком было глупо, выжить Наклз особенно не стремился, своего мнения по вопросу безопасности и моральным обязательствам Сольвейг у него не имелось, поэтому возражать он не стал. Рука у нордэны оказалась необычайно легкая. Мир выцвел почти мгновенно, даже раньше, чем голова загудела от привычной боли в затылке.

Серая комната стала серым вагоном, где серый недоумок стрелял куда-то в окно, за которое Наклз разумно не заглядывал, а серый умник, какому только всхожесть озимых или удойность коров где-нибудь в Рэде поднимать, пытался изменить мир. Маг из поезда каким-то непостижимым образом не видел, что Магда жива, а он почти что мертв, что Наклз вышел из тени у него за спиной и что у его товарища кончаются патроны. Будь у Наклза больше времени, возможно, он бы придумал что-то более оригинальное, чем град осколков, практически вбивших дилетанта в пол, но времени оставалось в обрез, а смерть от инсульта была бы слишком легкой.

Дэмонру держали в соседнем вагоне, и он прошел в соседний вагон, мимоходом остановив сердце придурку с винтовкой. Не то чтобы парень ему сильно мешал. И даже не потому, что не хотел бы, чтобы Магда взяла грех на душу, а просто чтобы не верещал и под ногами не путался. Пока нордэна решала бы несуществующие дилеммы — а северяне любили и умели заниматься этой опасной дурью, хотя и с очень национальным колоритом и густой примесью необоримого рока — Дэмонру могли убить.

И да, поезд бы взорвался. Судя по скорости максимизации вероятности, ехать ему оставалось не более двух минут. За две минуты можно устранить не трех человек, а три сотни. Вопрос заключался только в том, какой приказ имели эти молодчики на случай штурма. Наклз отлично знал, какой приказ он сам отдал бы на месте Рэссэ.

С первым вагоном все прошло как по маслу, во второй они могли разве что зеркал напихать. Наклзу не очень нужно было выжить, поэтому он мог позволить себе действовать быстро.

Вагонная дверь осталась позади. Наклз зажмурился, чтобы не смотреть по сторонам между вагонами, на лес, который в жизни не видел, и прошел вперед. Открыл глаза. И остолбенел.

Зеркал никто сюда напихать не удосужился.

Вагон оказался пуст. Вообще. Там не было ни Дэмонры, ни конвойных, ни даже движущихся световых пятен на полу в тех местах, где солнце пробивалось через неровно пригнанные доски. Полосы света лежали неподвижно, как краской нарисованные.

Вагон никуда не ехал.

Вагон не собирался сходить с рельсов при взрыве котла.

Вагона просто не существовало и Наклза, стоявшего в нем с оборванной ниткой клубка в руках, теперь тоже не существовало.

3

Ночью было холодно, как в могиле, и так же тихо. Плотный слой тумана, через который иногда пробивалось белое пятно луны в темном ореоле, совершенно глушил звуки. Койанисс быстрым шагом шел через густой лес и не слышал своих шагов. Ни птиц, ни зверей, ни хруста веток под ногами. Даже опавшая листва не шуршала, хотя стоял конец сентября и ноги увязали по щиколотку.

Пойти через лес ночью оказалось до крайности плохой идеей. Ничего не изменилось бы, если бы он дождался рассвета в будке станционного смотрителя. В светлое время суток путь от железной дороги до дома занял бы три часа, а если заглянуть в деревню, взять лошадь и поехать кружной дорогой — так и за меньшее время управиться можно.

К десяти утра он уже был бы дома.

К сожалению, Койанисс не знал, во сколько придут жандармы. Умом он понимал, что разминуться с ними на пятнадцать минут или час совершенно не страшно. Он мог бы догнать их уже в участке, мог бы сунуть под нос метрику, предоставить все объяснения и доказательства, мог бы заставить их принести официальные извинения, а мог бы просто убить этих тварей на месте, ничего не объясняя. Да мало ли чего он мог сделать, раз он уже здесь и все теперь знает наперед. Разминуться с Элейной и Маргери на пару часов не было бы страшно — но он уже один раз разминулся с ними на целую бескрайнюю вечность и боялся сделать это снова. Жутко, панически, до головокружения, тошноты и холодного пота на висках. Только такой сильный страх мог погнать мага, у которого уже периодически случались довольно неприятные галлюцинации, в лес тихой-тихой сентябрьской ночью.

Повезло ему, что Маргери любила поезда и в те редкие дни, когда он бывал в отпуске дома, просила отца сводить ее на железную дорогу и показать чудище с красными колесами. Конечно, дочь Койанисс водил к насыпи только в светлое время суток, но основные ориентиры помнил. Три из них — два приметных дерева и овраг — он уже прошел, едва не свернув шею на последнем. Туман в низине стоял такой густой, что, казалось, он не столько идет через него, сколько бредет, как сквозь толщу воды.

Холод и влага проникали сквозь одежду, превращая легкий осенний плащ в ледяной панцирь. Койанисс прекрасно отдавал себе отчет, что, если он сейчас присядет передохнуть хоть на минутку, его закоченевший труп здесь быстрее найдут лисицы, чем люди. Но все это не будет иметь значения, потому что Элейну иМаргери арестуют утром. Не для того он нарушил все мыслимые и немыслимые запреты, профессиональную этику и вообще все, что может нарушить вероятностник.

Он вообще старался не думать о том, что выкинул. Не думать было безопаснее. Точно так же, как в детстве казалось безопаснее не смотреть на сундук, за которым вроде бы жило чудовище.

Койанисс влетел в какую-то нору, не удержал равновесия и со всего маху ударился о землю. Палая листва смягчила падение, но локтями он все равно приложился. Падение, как ни странно, поспособствовало ясности мышления. Например, он сообразил, что со свернутой шеей жене и дочери ничем не поможет. Поднялся, кое-как привел в порядок сердцебиение, мысленно досчитав до тридцати, и прислушался к тишине. Странный это был ночной лес, если птицы молчали и даже сов, от уханья которых он едва мог спать в собственном доме, не слышно. Койанисс вслушивался почти минуту, когда услышал тихий-тихий звук, странный для ночного леса.

Копыта.

Где-то поблизости — или во всяком случае, не слишком далеко, потому что туман искажал звуки — неспешно шла лошадь.

Либо за магом самолично притащилась несуществующая Кладбищенская кобыла, наплевавшая на то, что лошади по лесным буеракам не ходят, либо полянка, на которой ночью пасся пони Маргери по кличке Бочонок, находилась совсем рядом. Она лежала выше низины, где рос лес, так что, наверное, Койанисс мог услышать пони.

Маг тихо и очень осторожно двинулся на звук, больше доверяя негромкому конскому шагу впереди, чем собственным глазам. Склон стал забирать вверх. Корни под ногами закончились. Туман остался, но теперь клубился сплошной пеленой не выше колена, а остальное было хоть и смутно, но видно.

Да, по маленькой полянке ходила маленькая лошадка и методично жевала траву.

Койаниссу захотелось рассмеяться. Обнять весь бескрайний мир, резко переставший быть холодным и враждебным.

— Бочонок!

Пони испуганно всхрапнула, повела ушами, а потом все же приблизилась к магу и доверчиво ткнулась мокрой мордой в руки. Маленькая такая, забавная животинка с круглыми боками и заплетенной в крупные косы белой гривой.

Койанисс понял, что, если простоит так лишнюю секунду, то просто упадет на землю и зарыдает. Или начнет хохотать. Или просто умом тронется, если вдруг еще не тронулся. Бешеное напряжение последних часов, помноженное на ад последних недель, требовало выхода.

— Бочка, иди, иди, утром… нет у меня ничего, иди…

Между оградой дома и полянкой было каких-то метров тридцать. Койанисс пролетел их как на крыльях. Едва не навернулся со ступенек крыльца, сбил какое-то ведро, покатившееся вниз с железным грохотом, и принялся стучать в дверь, не особенно отдавая себе отчет в том, что делает.

Ему просто требовалось немедленно убедиться, что все в порядке. Что он успел. Перехитрил мироздание, или Создателя, или Аксиому Тильвара, или саму судьбу и всех ее гончих псов.

Двери открылись не сразу. Элейна, растрепанная, в ночной рубашке и накинутом поверх нее пальто, целила в него из двустволки. Плохо скрытый страх в глазах жены сменился удивлением. Она опустила ружье.

— Койанисс?

Маг молча кивнул, потому что говорить ему что-то мешало. Сделал два шага, обнял жену, забыв, что на нем насквозь промокший и холодный плащ, что от сапог на вычищенном полу остаются грязные следы, что на дворе ночь и надо бы как-то объясниться, что Элейна не понимает, почему он заявился в такой час и в таком виде, не предупредив письмом, и что он вообще напугал ее до полусмерти, когда стал ломиться в дверь.

— Холодно же, ты что делаешь?

Койанисс просто стоял, прижав к себе Элейну, закрыв глаза и чувствуя запах миндального мыла, исходивший от ее волос. Все было хорошо. Все было кончено.

— Эй… Койанисс, ты что? Да тебя трясет всего, — уже мягче сказала Элейна, перестав вырываться. — Пусти меня, мне холодно. Надо закрыть двери. И у тебя зубы клацают так, что ты сейчас Маргери разбудишь. А я потом ей буду доказывать, что вампиров не существует. Койанисс… Создатель святый, да чего ты в меня так вцепился? Я твоя законная супруга и никуда не убегу, глупый. Разденься хоть.

— Элейн…

— О Создатель, я слышу в этом голосе нежность? Тебя точно не подменили злые доппельгангеры по дороге?

Пожалуй, жену действительно следовало отпустить, потому что темпераментом Койанисс никогда не отличался, и она могла понять, что что-то вышло не так. А в его планы вовсе не входило рассказывать своим любимым девочкам самую страшную на свете сказку про одну не реализовавшуюся вероятность, от которой пахло гарью.

Маг с трудом заставил себя отстраниться. Элейна внимательно смотрела в его лицо, как будто искала подвох.

— Я столько раз просила тебя не вламываться ночами. Мы в такой глухомани живем, у меня аллергия на собак и сторожевого пса не заведешь, ты хоть понимаешь, как страшно, когда в темноте в дверь колотят, а мы одни на много километров вокруг?

— Прости. Я больше так не сделаю.

— Я это слышу регулярно, и всегда ты являешься в глухую полночь. Если бы я знала тебя чуть хуже, решила бы, что ты все же рассчитываешь однажды перехватить любовника у меня в шкафу, — Элейна, наконец, сменила гнев на милость и улыбнулась. На улыбки жена была скуповата, поэтому Койанисс ловил каждую. — Раздевайся, я нагрею воду.

— Я сам, иди спи.

— Ну конечно, а потом у меня будут лужи по всему дому. Ну уж нет, — Элейна потянула с мужа плащ. — Создатель, ты через болота шел? От него пахнет тиной… Койанисс, ты неисправим. Мы с Маргери по тебе скучали, но мы бы не умерли, если бы ты задержался до утра. Я вообще не ждала тебя раньше середины октября.

Койанисс и не должен был приехать раньше середины октября.

Ему хотелось ответить Элейне что-нибудь ничего не значащее и будничное, но горло перехватило.

По лестнице прошлепали босые пятки.

— Мама, что там? Папа? Мама, мама, папа пришел!

Маргери, поставив куклу на пол, бросилась вниз по ступенькам, путаясь в ночной рубашке. Ее светлые кудряшки прыгали вокруг головы, как живые солнечные лучики.

— Папочка!

Койанисс подхватил дочку на руки, но кружить по комнате не стал, потому что Элейн ненавидела грязные следы на полу. Просто прижал крепко-крепко и перестал дышать. Маргери смеялась, копошилась в его волосах и щекотала лицо кудряшками.

— Папа, ты надолго приехал? Мы сходим к насыпи?

— Маргери, дай отцу переодеться и привести себя в порядок. Что за поведение? Иди наверх, поговорите утром.

— Папа, папа, ну скажи…

— Да, Маргери. Я… я теперь надолго.

Девочка со счастливым смехом понеслась наверх, звонко чмокнув Койанисса на прощание. Элейна проводила дочь взглядом и поджала губы.

— Ты бы ей хоть так откровенно не врал. На сколько дней тебя отпустили?

Койанисс понял, что не помнит, какие документы и как подписывал. Но это не имело большого значения. Значение имело только то, что он больше не получит похоронок и официальных извинений с сотней гильдеров компенсации.

— Пока тебе не надоем.

Элейна не улыбнулась, но на ее щеках наметились ямочки.

— Ответ опасный. У нас некрашеный флигель, забор покосился, да и крышу бы с северной стороны подновить… Это уже не говоря о том, что я очень устала ночевать одна. С тебя уже литр грязи натек, сними, наконец, сапоги и иди в ванну! Я нагрею воду и, так и быть, приведу своего непутевого мужа в порядок. Любитель ночных гульбищ…

— Я вас больше никогда не оставлю.

— Ой, знаю я эти твои мужские «никогда». Удерешь в свой любимый серый ад раньше, чем я опомниться успею. Ты без него жить не можешь.

— Не на этот раз.

— Проверим, — усмехнулась Элейна, бросила на лестницу быстрый взгляд и, убедившись, что дочери там нет, привлекла мужа к себе и поцеловала. — Все, остальное — только после ванной. Про свои приключения расскажешь утром.

Койанисс не хотел ничего рассказывать о своих приключениях. Отмокая в горячей воде и глядя на расчесывающую волосы Элейну, он понимал, что помнит о них мало и больше точно помнить не хочет.

Совы громко ухали у самого дома, и никому не нужное утро долго-долго не наступало.

* * *

Пахло яблочным штруделем, мокрой листвой и свежестью утра. Койанисс, не открывая глаз, лежал и прислушивался к домашним звукам. Звенела посуда, Маргери то пыталась ходить тихо, то снова носилась по дому, выбивая каблуками домашних туфелек веселую дробь из старого паркета. Элейна приглушенным голосом что-то выговаривала дочери, потом негромко смеялась и отпускала ласточку летать дальше.

«Я дома».

Ни в детстве, ни в подростковом возрасте эта мысль никак не ассоциировалась у Койанисса с покоем, уютом или тем более с безопасностью, а позже — то есть почти всю сознательную жизнь — у него дома и вовсе не было. Были длинный барак, потом отдельная коморка с видом на кладбище, потом меблированные комнаты разной степени убогости или роскоши, о которых у него не сохранилось никаких раздельных воспоминаний, и наконец — столичный дом, который вроде бы и принадлежал ему, но вроде и нет. По документам — его. По сути — такие же меблированные комнаты, только соседей за стеной нет и платить хозяевам не нужно. Идея подновить штукатурку, переклеить обои или сменить шторы просто не приходила ему в голову за полной абсурдностью. Не имело никакого значения, где быть лишним и какого цвета при этом будут занавески.

Койанисс лениво приоткрыл глаза и поглядел на потолок. Пожалуй, следовало нанять кого-нибудь из деревни и побелить его. Магу, в сущности, было все равно, а вот Элейне бы это пришлось по нраву. Он вообще не до конца понимал, как дворянская дочь согласилась жить в такой глуши. Вот уж сильно следовало обидеться на весь мир для такого решения.

Впрочем, через год Маргери все равно пришлось бы пойти в гимназию, а значит — переехать. Азы домашнего воспитания Элейна дочери могла дать легко, но вряд ли она оставила бы девочку без нормального образования. Не то чтобы в империи Аэрдис для девочки в учебе имелся какой-то толк, но Койанисс вовсе не горел желанием вырастить из дочери барышню-крестьянку местного пошиба и выдать ее замуж за какой-нибудь кошелек подходящих размеров при первой возможности.

Маргери хотела стать путешественницей и археологом и упоенно рылась в земле, один раз даже притащив в дом натуральную волчью челюсть, тускло-желтую и почти беззубую. Элейна тогда перепугалась до полусмерти и заставила Койанисса за компанию с пятеркой местных мужиков обойти окрестные леса. В глухие чащобы за болотами они не лазили, а в ближних краях никого, опаснее зайцев, белок и лисиц, не водилось.

По лестнице простучали каблучки.

— Па-ап, ты спишь?

— Если папа и спал, то теперь он точно не спит, — отозвалась Элейна, тоже поднимаясь. — Койанисс?

Койанисс на всякий случай дернул вниз рукава ночной рубашки, чтобы скрыть вены на сгибе локтей. Не самое симпатичное открывалось зрелище. Элейна привыкла, а объяснять маленькой дочери, зачем папу регулярно тыкают иголками, явно было преждевременно.

— Да, мои хорошие. Я не сплю.

Маргери радостно взвизгнула, влетела в комнату и плюхнулась на постель. Немедленно вскарабкалась на отца.

— Я тебя поймала!

— Поймала.

— Мам, а папа теперь не убежит в свой серый мир?

— Маргери, не говори глупостей, убежит.

— Элейн, ну ладно тебе… — взмолился Койанисс. Ему не хотелось о Мгле ни слышать, ни говорить.

— Хорошо, убежит, но не сегодня. Слезай с отца, хватит таскать его за волосы. А ты не потворствуй и не балуй мне дочь.

— А я хочу побаловать нашу дочь.

— А жену побаловать и дом привести в порядок не хочешь?

— Как ты могла такое подумать? В ваше распоряжение поступил, господин генерал…

— Пока тебя месяцами из командировок дожидаешься — чего только ни передумаешь, — беззлобно усмехнулась Элейна, поправляя пшеничную прядь, вывалившуюся из прически. Следила она за собой так, как будто каждый день бывала на званых вечерах в высшем свете. Правда краситься — совершенно не красилась, считая это проявлением самого вульгарного безвкусия. Но при таких глубоких васильковых глазах на белые брови или лишенные румянца губы никто бы и не посмотрел. Койаниссу жена с самого начала напоминала святую с какой-нибудь очень древней фрески, попустительством Заступников случайно закинутую в грешный мир. — Ладно, валяйтесь. Завтрак будет готов через четверть часа и второй раз я его разогревать не стану.

— Маргери, скажи маме, что мы ее прекрасно поняли и будем вовремя. Ох, моя шея. Не вертись так. Я расскажу тебе сказку…

— Я не хочу сказку, я взрослая, я хочу про Слезы Ириды!

— Ириады, детка. Это такие голубые-голубые озера, очень далеко отсюда, в стране Эфэл…

— Мы к ним съездим?

— Съездим, Маргери.

— А на Бочонке можно?

— Можно, Маргери…

Жандармы долго ждать себя не заставили. Койанисс как раз успел перехватить два куска яблочного штруделя и выпить чашку крепчайшего кофе — истинная аристократка из Аэрдис, Элейна чай заваривать не любила, не умела и не хотела, но с древней как мир кофемолкой обращалась божественно. Увы, его богиня в сказки не верила и на комплименты не реагировала.

— Маргери рассказывай, что ты в отпуске надолго, а я тебя знаю, — безапелляционно заявила жена, поднимаясь из-за стола и убирая кофейник. — Забор покосился. Сделай одолжение, приведи его в порядок раньше, чем местные крестьяне станут приходить к нам с милостыней и предлагать свои услуги несчастным затворницам из чистого человеколюбия.

Просьба была резонная. Погода стояла прекрасная. И, как и всякий рэдец, пусть Рэду больше десятилетия не видевший, Койанисс знал, с какого конца браться за молоток. Так что вместо того, чтобы сидеть в гостиной и сквозь солнечные лучи наблюдать, как Элейна учит Маргери играть простые гаммы на пианино, маг накинул видавший виды плащ, прихватил молоток, гвозди и отправился к дальнему концу участка, где располагались ворота и калитка.

Поэтому двух всадников и одну телегу на лесной дороге он увидел сразу.

Маг, поднеся ладонь козырьком ко лбу, сквозь солнечные лучи и пляшущие в глазах цветные пятна, смотрел, как к его дому, лениво перебирая шестью парами копыт, подкатывала сама судьба.

Чтобы развернуться и катиться от его жизни куда подальше.

Койанисс вышел за забор до того, как жандармы подъехали, и плотно прикрыл за собой калитку. Его девочкам не следовало знать ничего о страшных сказках.

Оба жандарма спешились и вежливо, несколько неуклюже поклонились.

Койанисс глазам своим не верил. Обычные деревенские увальни, каждый из которых, правда, мог сломать его пополам одним ударом, но страшного и инфернального в них было столько же, сколько в кофемолке Элейны. Просто молодые мужики, видимо, из соседней деревни, кое-как обученные грамоте, в форме, сидящей на них как маскарадные тряпки.

Ожидаемое и действительное настолько не сходилось, что Койанисс ощутил легкую дурноту. Он прекрасно знал, что по-настоящему страшные вещи страшно при первом взгляде обычно не выглядят, но эти двое оказались настолько обычными, что делалось тошно. Дед, сидящий на телеге, и вовсе обладал истинно рэдскими ямочками на румяных щеках и пожевывал былинку, щурясь как довольный кот.

И вот это были первые три камушка, толкнувшие лавину, которая в дребезги разнесла его жизнь.

— Здрасть, вашбродь.

— День добрый, господа. Чем могу быть полезен?

— Дык одер, вашбродь, не серчайте.

Койанисс думал, что ему захочется убить всех троих на месте, но никакого желания использовать сжатый в руке молоток не возникло. Он просто чувствовал себя лишним, как будто смотрел на картинку со стороны. Даже звуки как-то гулко долетали.

— Ордер? Покажите.

Бумажка, убившая три жизни, тоже была нестрашная. Мятая, с надорванным левым верхним углом и каким-то масляным пятном, из-за которого поплыли чернила.

— Здесь непонятно, какая фамилия написана.

— Дык вроде Крэссэ.

— Крэсэ. Там нет второй «с».

— Дык видать плохо. Вроде как и нету, ну а ежели так глянуть — то вроде как и есть.

— Если плохо видно, вернитесь в город за нормальным ордером. Я по этой писульке вас даже за забор не пущу, — прищурился Койанисс. — Никогда не следует заворачивать бутерброды в официальные бумаги.

Жандармы переглянулись. Их сомнения он вполне понимал: конечно, о хозяине лесного домика ходила дурная молва — все-таки столичный маг. Бесы знали, что он мог сделать честным служакам.

— Не волнуйтесь, я никуда не уйду отсюда. Если вам официально подтвердят ордер, вы сможете арестовать меня вечером. Хотя, должен заметить, здесь даже инициалы не мои и я понятия не имею, какое преступление мне вменяется.

Жандармы снова обменялись быстрыми взглядами. Да, Койанисс вряд ли походил на завхоза богадельни, ограбившего государство на астрономическую сумму в двадцать гильдеров. Он за неделю работы больше получал.

— Ежели того… ну, ордер не подтвердится, вы не серчайте. Густав тут останется, а я до города метнусь. Ну, чтоб того, без сопротивления аресту.

— Никакого сопротивления, — безмятежно заверил Койанисс. — Располагайтесь там, в тени, через луг. Вы меня будете видеть прекрасно, я ремонтирую забор. Не заставляйте пони моей дочери нервничать.

Второй жандарм покорно пошел, куда было сказано. Вряд ли ему нравилось оставаться тет-а-тет с магом. Дедок на телеге тоже уезжать не торопился:

— Не обессудьте, милсдарь, чтоб мне скотинку дважды не гонять, я тут тоже подожду. Ежели воды вынесете, добре будет.

Когда Койанисс вынес им кувшин, один из жандармов уже скрылся за поворотом. Двое оставшихся гостей устроились в тени и поблагодарили, когда он передал им воду. Маг вернулся к своей работе, не особенно обращая на них внимания. Правда, калитку так и не открыл, когда Маргери попросилась к Бочке.

— Позже, — отрезал он, хоть и понимал, что это полная глупость. Маргери не читала будущего и не была пророком. Увидев двух мужчин, мирно дремлющих в теньке на опушке, она бы не подумала о легком сером пепле в крематории.

Дочка еще с минуту поскреблась как котенок, попрыгала, пытаясь разглядеть, что такого ей так не хочет показать папа, и ушла ни с чем.

Жандарм вернулся часа через четыре, взмокший и погрустневший.

— Извините, вашбродь, — издали крикнул он и махнул рукой своим, мол, снимаемся. — Ошибочка вышла.

Маг почувствовал, как его сердце пропускает удар. Надо же, ошибочка вышла.

«Сдохнешь, мразь, сдохнешь. Кобыла на полном скаку ногу сломает…»

— Не обессудьте, милсдарь! — добавил дедок. — И за беспокойство простите!

— Доброго дня, — выдохнул Койанисс, глядя, как все трое уезжают, поднимая на дороге легкое облачко пыли.

Он, наверное, стоял и смотрел им вслед на пустую дорогу еще долго, потому что голос Элейны за плечом буквально вывел его из ступора.

— Зачем они приезжали?

— Кто? — сделал невинные глаза Койанисс, оборачиваясь. Элейна куталась в шаль и выглядела напряженной. На бледных висках бились голубоватые жилки. — Ты о чем?

— Те, кого ты не пустил в дом, — прищурилась жена. — Зачем они приезжали?

— Глупости. Они ошиблись. Уже уехали, видишь же…

— Ты пять часов тут стоишь из-за дурацкой ошибки?

— Я чинил забор. Элейна, посмотри, ничего уже не кривится и не косится.

— Ты из-за этого примчался ночью, как будто за тобой бесы гнались?

— Элейна!

— Койанисс, кто это приезжал?!

— Не кричи, милая, ты пугаешь Маргери. Пойдем в дом. Мне кажется, уже можно ужинать… Элейна, родная.

Из васильковых глаз покатились крупные слезы.

— Почему ты всегда врешь?

— Потому что правды не существует, — честно ответил Койанисс. Той правды, при которой его девочек отправили в Тихий Лес, теперь тоже не существовало. Он, наверное, еще не до конца это осознал, потому что не чувствовал желания смеяться во все горло или кружить жену на руках. — Пойдем в дом? Не плачь…

Маг приобнял жену за плечи и повел, осторожно поддерживая. Солнце уже клонилось к кромке леса, и навстречу им ползла тень дома. Шуршала листва. Элейна поднялась на крыльцо, а Койанисс замешкался, потому что заметил одну маленькую странность.

Сразу после переезда сюда пять лет назад Элейна разбила под окнами небольшой садик. Стоял конец сентября, и тот, конечно, облетел. Только один куст цвел так радостно и пышно, словно это была морозянка. Но это была рэдская «Белинда», зимняя роза. Белая-белая, как снег, почти голубая по краям. Нереально чистое пятно света над уже тронутой осенним тленом землей.

— Красиво, — удивился он. Жена не любила Рэду — в представлении Аэрдис варварскую, опасную, прокалладскую и просто непонятную — и, конечно, выглядело странным, что она посадила рэдский цветок. Может, ему хотела приятно сделать.

— Не подлизывайся, — через плечо бросила Элейна. — Иногда мне кажется, лучше б ты гулял, чем так…

— Чем так что?

— Как будто я кукла в кукольном домике.

Элейна замерла у отрывного календаря, а потом с удивившей мага злостью рванула верхний лист, скомкала в руке и швырнула за порог.

На листке под ним красной краской было аккуратно выписано тринадцатое октября, воскресенье.

Маргери зачем-то поиграла с календарем и полмесяца потерялись.

4

Эдельберт был пьян — на вкус Эйрани как свинья — и зол как собака, хотя «сукой» почему-то упорно крыл канцлера, а не себя. Злость бесподобного регента она могла отчасти понять — кесаревичей проворонили. Несмотря на бунт снаружи дворцовых стен и заговор внутри них — проворонили настолько бездарно, что смешно делалось даже Эйрани, понимавшей, что как раз для нее ничего смешного здесь нет и вообще все серьезнее некуда. Операция была провалена с треском, чтобы не сказать — с тем особым, подчеркнутым шиком, который отличает только самые бездарные планы. И, конечно, это Рэссэ был виноват. И она — Эйрани — тоже каким-то чудом оказалась виновата. А еще оказались виноваты погода, клинически тупые подельники и сам Создатель. Все — ну буквально все! — было против будущего бесстрашного диктатора, готового хоть сейчас выволочь Каллад к великому сияющему будущему на собственных могучих плечах. Он уже даже белый мундир пошил и парадную лошадь приготовил, а тут — такая незадача, нет наследников — хоть криком кричи. Исчезли. Как в воду канули, сукины дети! А сука, кстати, осталась. Окопалась среди фрейлин в женской половине дворца и сидела там как святая, страдая приступами мигрени. Недолго ей там сидеть, паскуде!

И бутылкой о стену. Воистину, сильный мужской аргумент. Эйрани на всякий случай испуганно вздрогнула и спрятала глаза. Не следовало потенциальному венценосцу знать, что она его не боялась и бояться не думала. Эдельберт был не из тех, кто застрелит любовницу и застрелится сам, обнаружив, что сияющее будущее отменяется. Этот дурак верил бы в свою звезду, даже если бы его уже волокли к помосту с мешком на голове. Конкретно он Эйрани ничем не угрожал. Скорее она считала неправильным уходить из спальни и жизни такого феерического идиота без, минимум, пяти сотен марок. И нет, фамильные бриллианты Эдельберт мог оставить озверевшему простонародью и их менее озверевшим, но куда более жадным до денег закулисным кукловодам. А Эйрани с большим удовольствием взяла бы валютой, желательно — кэлдирской. Брать золотом подозрительно, а ценными бумагами — рискованно.

Концерт продолжался. Эдельберт из стадии праведного гнева перешел к недолгому смирению перед жестокой судьбой и принялся объяснять Эйрани тонкости плана, который она понимала лучше него.

Делов-то было — только короноваться, а как при живых племянниках теперь короноваться?! А объявить их дохлыми — так, глядишь, они тут же объявятся где-нибудь в районе Дэм-Вельды, или в Рэде или даже — чем бесы не шутят? — в Кэлдире! И выйдет некомильфо. Примерно это Эдельберт — в значительно более сильных выражениях — повторял уже часа полтора, не забывая глушить горечь поражения горечью калладской огненной.

Говорят, кесарь Эвальд тоже любил так делать и, значит, уж на что Эдельберт был ублюдок, а все-таки законнорожденный кесарев внук и брат. Имей Эйрани хоть чуток патриотизма, всплакнула бы о несчастной державе, обреченной доставаться придуркам в каждом втором поколении.

О трех годах, отделивших Эдельберта от трона, Эйрани слышала уже столько раз, что могла повторить слово в слово, даже если бы ее разбудили ночью.

В общем страдал Эдельберт как по писаному, словно декламировал роль в заштатном театре, и все происходило бы как обычно, но финал хождений бравого кесаря по мукам внезапно вышел не таким, как всегда.

— Поговори с этой сукой!

Эйрани не сразу сообразила, что Эдельберт имеет в виду Ее Величество вдовствующую кесаревну. Это было слишком безмозгло даже для него.

— Я? — непритворно опешила Эйрани. Всякой глупости полагалось иметь разумные границы.

— Ты! Меня она не послушает!

«А меня — с ее точки зрения шлюху — она, конечно, послушает».

Эйрани едва не рассмеялась при этой мысли.

— Любовь моя, по дворцовому церемониалу меня даже в ее приемную не пустят, не говоря уже о приватной аудиенции, — попыталась мягко воззвать к остаткам разума Эдельберта Эйрани. Куда там. Несостоявшийся кесарь уже видел свое сияющее будущее и путь к нему, лежащий через согласие Стефании выдать детей. Он вообще частенько видел невероятные вещи. Как-никак, пять лет на морфии.

— К бесам церемониал! А если эти куры обшипят тебя на входе, я им самолично у нее на глазах шеи посворачиваю! — бушевал Эдельберт.

«Шипят гусыни, придурок. Куры — квохчут». Впрочем, вряд ли Эдельберт имел хоть какое-то представление о птичьем дворе. Разве что птичницам юбки задирал, и то сомнительно.

— Ты можешь посворачивать им шеи, любовь моя, но кесаревна со мной говорить не станет.

— Жить захочет — поговорит! — безапелляционно заявил Эдельберт. — Через десять минут ты должна быть у этой суки!

Подаренный на двенадцать лет полк явно развил у Эдельберта неверное представление о собственных командных способностях. Умение громко орать и отдавать толковые приказы все же были несколько разными вещами.

Эйрани осталось только проверить обычно не дававший сбоя метод. Она провокационно потянулась и как бы случайно рассыпала волосы по плечам.

— Но любовь моя…

— Я сказал — одевайся и чтоб через десять минут была там. Она тебя примет, я это гарантирую.

Видимо, дело и вправду намечалось серьезное. Но это не значило, что Эйрани не заставила бы венценосного полудурка пожалеть о своем поведении.

— Да, мой кесарь.

— Скажешь ей, что, если признает своих щенков незаконнорожденными и сознается в адюльтере, поедет к батюшке в Кэлдир нервы не лечить. А если не сознается, так другие свидетели найдутся и мягко с коронованной прелюбодейкой не обойдутся. Ясно?

Эйрани прикусила губу, чтобы не фыркнуть от смеха. Воистину, отправить обличать адюльтер именно ее, казалось отличной мыслью. Стефанию от такой наглости мог просто удар хватить.

Прогноз Эйрани касательно отношения кесаревны к ситуации оказался абсолютно верен: первый рубеж обороны, в виде двух прямых как палки дам средних лет, встретил ее еще на пороге фрейлинской. Разумеется, Ее Величество не принимала. Более того, она предпочитала пережить свое горе без посторонних. И особенно — без посторонних, которым в нормальные времена даже во дворец ход закрыт, не то что в покои кесаревны. Все это было сказано предельно вежливо и обтекаемо, и Эйрани только и оставалось бы, что обтекать от вылитых на нее приторно-любезных помоев, не догадайся Эдельберт отправить с ней трех крепких парней, куда менее чутких к намекам и подтекстам.

Манеры парней выдавали бывалых переговорщиков. Во всяком случае, мысль о том, что даму лучше бы пропустить, они донесли быстро, четко и простыми словами. Даже лишний раз не хватаясь за винтовки.

Одна из фрейлин нырнула за дверь, отсутствовала около минуты, а потом с выражением вселенского траура на лице сообщила, что посетительница может войти и по церемониалу у нее есть пятнадцать минут. Спутники Эйрани намекнули на возможность пересмотра церемониала в одностороннем порядке, но ей не хотелось ни ждать, ни лишний раз унижать других и унижаться самой.

Вроде бы на ее стороне находились и власть, и сила, и вообще кто бы мог вообразить, что простолюдинке из провинции однажды выпадет возможность своими глазами увидеть кесаревну, да еще и продиктовать ей какие-то условия, но чувствовала Эйрани себя омерзительно.

Не то чтобы она блюла нордэнские заповеди, гласящие, что на своих врагов надо ходить со своим оружием — нордэнские заповеди не всегда были рациональны и уж точно не приближали к счастью в жизни. Но вот приходить и, бряцая чужими пистолетами, угрожать чужим же врагам во имя чужих интересов точно было неправильно.

Под уничтожающими взглядами фрейлин Эйрани проследовала в комнаты, отведенные кесаревне.

Стефания ждала ее сразу за фрейлинской, если слово «ждала» вообще применимо к человеку, у которого ни мускул на лице не дернулся, когда Эйрани вошла.

— Гертруда, вы свободны, — ровным тоном произнесла кесаревна, и тощую словно палка даму, сопровождавшую Эйрани, как ветром сдуло. Карвен, глядя на одетую в белое — траурный цвет королев — Стефанию, в таком виде сильно напоминавшую нордэнскую жрицу общей позой и посадкой головы, внутренне собралась. Если что-то должно было начаться, это началось бы сейчас.

Но нет, Стефания оказалась слишком умна, чтобы затевать скандал, а, может, вообще не считала нужным опускаться до разговоров со всякой швалью. Во всяком случае, она смотрела на Эйрани и как бы сквозь нее и молчала.

«Реверанс или книксен?»

Вряд ли в глазах опального величества имело большое значение, сделает ли почти профессиональная шлюха полный реверанс, или ограничится менее формальным книксеном. С другой стороны, оскорблений последних дней кесаревне явно было более чем достаточно, и Эйрани вовсе не хотелось пополнить ряды людей, причинивших Стефании неудобство, хотя бы в той степени, в которой это от нее зависело. Карвен четко и красиво, как в балете, сделала реверанс и замерла, не поднимая головы и из-под ресниц поглядывая на кесаревну в ожидании кивка, разрешающего встать прямо.

В принципе, Эйрани вполне отдавала себе отчет в том, что кивка может не последовать вовсе, но секунды через три кесаревна то ли сжалилась, то ли ей надоело, и она коротко кивнула.

— Ваше Величество, — нарушив этикет, первая заговорила Эйрани. Стефания ничего обсуждать явно не собиралась, а долго стоять под ее застывшим взглядом было холодно и неуютно. — Я прошу прощения за беспокойство.

Стефания почти незаметно пожала плечами, но так ни слова и не сказала.

Эйрани застыла в дверях, гадая, стоит ли ей пройти дальше или можно говорить отсюда. Если бы она к тому же знала, что вообще говорить, это, наверное, поправило бы дело, но она не знала. Несмотря на семь лет вращения в полусвете и затем — в самом натуральном свете — перед Ее Величеством она стояла дура дурой и чувствовала себя соответствующе.

— Ваше Величество, я прошу вас уделить мне пять минут. После этого я уйду. Если вы мне откажете — я уйду сейчас, и никаких последствий не будет.

Эйрани прекрасно понимала, что использует свой последний шанс. Или на ледяную скульптуру в кресле человеческий тон подействует, или нет, но угрожать ей или звать молодчиков Эдельберта она точно не собиралась. В силу ремесла Карвен отлично понимала, что такое превосходящая сила. Как ни странно, сан кесаревны эту силу Стефании давал, хотя в стенах дворца вроде бы не осталось ни одного верного ей солдата, а три фрейлины мало чем могли помочь.

В глазах Стефании впервые промелькнуло что-то, похожее на интерес.

— Представьтесь.

— Эйрани Карвэн.

Никакой официальной профессии у Эйрани не имелось, а других высокосодержательных определений она добавлять не собиралась. Вряд ли Стефания до этого дня ее видела, кроме как на фотографиях в газетах, но уж совсем ничего о ней не слышать кесаревна не могла. Как-никак, последняя победа сиятельного деверя.

Брови Стефании чуть поднялись.

«Вот сейчас точно прикажет пойти вон», — приготовилась к неизбежному Эйрани.

— А слухи о вашей красоте не лгут. Лгут слухи о вашем уме, если вы здесь, — голос у кесаревны был сухой и безэмоциональный, как будто из него вся жизнь вымерзла.

Эйрани и хотелось бы сказать, что удовольствие, которое они с кесаревной получают от этой встречи, сопоставимо, но после этого осталось бы только выйти за дверь, кликнуть «дипломатов» и, наверное, пригрозить свернуть шею какой-то из трех страхолюдин, отчего-то решивших сохранить верность своей кесаревне. То есть запачкаться в самой настоящей грязи. За кого бы окружающие Эйрани ни держали, она никогда не убивала и не приказывала другим убивать. Могла дать хорошую затрещину горничной, если заставала ее за примеркой своих украшений, могла выставить прислугу на улицу без рекомендаций, могла довести чужого мужа до полного помрачения рассудка — но не до развода — однако никогда и никому не причиняла осознанного зла. Это являлось одним из ее основополагающих жизненных принципов.

Может, поэтому родная сестра до сих пор с ней и разговаривала, хотя для военного человека родство с Эйрани, конечно, было не самым удачным.

— Да, слухам о моем уме не всегда можно верить. Будь я умнее, никогда бы не оказалась в этой ситуации, — честно сказала Эйрани.

— Вас, надо полагать, послал «регент»?

Слово «регент» Стефания процедила так, что Эйрани удивилась, не обнаружив на предметах осевшего слоя инея толщиной в ладонь.

— Да, меня послал великий герцог Эдельберт, Ваше Величество, — обошлась без «регента» Карвен. — Он, как вы можете понимать, недоволен.

Стефания снова пожала плечами:

— Его удовольствие или недовольство меня не касается.

— Я весьма сожалею, но как раз вас оно может коснуться напрямую, — тихо сказала Эйрани, отведя глаза.

— Если вы пришли мне угрожать или торговаться, выйдете вон.

Эйрани, бросив быстрый взгляд через плечо и убедившись, что двери плотно закрыты, собрала всю свою храбрость и прошла пять шагов, отделявших ее от кресла, где сидела Стефания. Плавно опустилась на колени, пока кесаревна не сочла ее действия агрессией или оскорблением величества.

— Я пришла вас просить.

— Надеюсь, не о том, о чем меня три часа назад просил «регент». И вы можете встать, ковры здесь давно не чистили.

Эйрани с удовольствием поднялась. Она, безусловно, уважала монархию как строй — хотя бы потому, что аристократы, при всей бездне своих недостатков, несли на себе некий отпечаток культуры, вчерашними выходцами из мещан в лучшем случае имитируемый — но все же в позе коленопреклоненного рыцаря чувствовала себя несколько театрально.

— Ваше Величество, я не буду спрашивать вас, где ваши дети и не хотите ли вы объявить их незаконнорожденными. Хотя, возможно, последнее было бы полезно для ваших и их жизней.

— Мне это ничем не поможет, а моим детям повредит. И я не сомневаюсь, что экспертизы, согласно которым Эдельстерн не может быть отцом моих детей, на Архипелаге уже сфабриковали. Жрица предупреждала, что много времени это не займет. Незачем пропадать столь трудоемкой работе. Пусть обнародуют. Чернь вряд ли станет вникать в тонкости генетики. Правда, пройдет еще в лучшем случае месяц — и она не только в эти тонкости перестанет вникать.

Вот уж с чем, а с этим заявлением Эйрани была согласна всей душой.

— Так о чем вы пришли меня попросить? Чем я могу помочь вам сейчас? — кесаревна сделала ударение на последнем слове.

— Как это ни странно, я хотела бы попросить вас не давать им повод причинить вам вреда. Хотя бы по той причине, что пойди дела плохо, здесь должен быть хотя бы один представитель династии с головой на плечах, простите мне мою фамильярность, Ваше Величество.

Стефания проницательно поглядела на Эйрани, и та с удивлением поняла, что глаза у кесаревны не голубые, как ей сперва подумалось, а почти цвета морской волны. Конечно, та же была уроженкой Кэлдира, племянницей короля Грегуара Третьего. Впрочем, ей бы вряд ли помогло, даже будь она его родной дочерью. Никто в здравом уме не стал бы связываться с Каллад ради овдовевшей кесаревны, обвиненной во всех смертных грехах.

— Испугались? — улыбнулась Стефания. — Поздно испугались, тут уже не на кесаря надежда, а на Создателя была бы, но его в Каллад триста лет как отменили, если я верно помню уроки истории. Хотя на вашем месте я, наверное, тоже боялась бы.

«На своем не боитесь уже?» — едва не спросила Эйрани, но вовремя сдержалась. У нее имелась профессиональная привычка сначала думать, а потом говорить, очень полезная в жизни.

— Мне кажется, народ вас любит, — осторожно сказала она.

На самом деле, народ кесаревну не то чтобы любил или не любил — Стефанию недолюбливало дворянство, а с широкими массами у кесаревны, в отличие от предшественницы, хватало ума не заигрывать. Она спонсировала детские приюты, лечебницы и начальные школы в провинции и крайне редко появлялась на публике, то есть все делала верно, фактически не делая ничего.

— Народ — это кто? Те, кто швыряли камни на набережной неделю назад? Или те, кто старательно улыбается в фотоаппараты, когда династия празднует годовщину и на улицах раздают бесплатное вино? Чтобы, замечу, напиться на деньги «благородий» и вспомнить вековые обиды на этих же «благородий».

— Наверное, что-то между.

— Между — наше с вами неведение и фантазии. Больше ничего там нет. Эдельстерн меня предупреждал перед тем, как сделать предложение. Знаете, как мне обрисовали социальную систему Каллад, когда я семнадцатилетней глупышкой приехала сюда пятнадцать лет назад?

А кесаревна, оказывается, была ровесницей Магды и на четыре года старше самой Эйрани. Видимо, ее сильно старил траур или события последних месяцев.

— Как ужасный кошмар гуманиста? — предположила Эйрани. А что еще могли сказать о Каллад в Кэлдире, где власть короля мог ограничить парламент, а рабства не существовало со времен Темных веков.

— Нет, меня же готовили не рэдские сепаратисты, а кэлдирские ученые мужи. Как кипящий котел, где уже сотню лет варятся три проблемы: хлеб, земля и классовый вопрос. И с каждым годом варево все гуще, но, вместо того, чтобы достать хотя бы одну проблему и решить ее, каждый новый кесарь накладывает на котел очередную металлическую заплатку, чтобы тот не взорвался, и надеется, что с проблемой как-нибудь сладит сын, а лучше — внук. Кто-то — как Эвальд Зигмаринен — делает это плохо, и котел шипит и выбрасывает обжигающий пар — восстание в Рэде — кто-то, как Эдельстерн, кладет заплаты аккуратно и к месту, но это заплаты, а давление внутри котла все растет. Сейчас накладывать заплатки станет некому, и котел разорвется. И нас всех окатит кипятком. Так окатит, что коронация Эдельберта, если она и состоится, не будет иметь ровно никакого значения. И станет неважно, законны мои дети или нет, жива я или нет, и кто официально будет наследовать власть там, где власти никакой не будет. Вы можете рассказать об этом разговоре Эдельберту, но вам от этого не станет лучше, а мне — хуже. Вы, кажется, не так плохи, как о вас говорят ваши враги и, главным образом, друзья. Уходите, Эйрани. Здесь вы никому ничем не поможете.

— Я совсем ничего не могу для вас сделать?

— Можете передать Эдельберту, что я вас грязно обругала и выставила вон. Зеркал здесь хватает — удивляюсь, как у наших будущих повелителей хватило глупости их не снять, видимо, ни один маг в трезвом уме в такую авантюру влезть не рискнул — и никто не проверит, о чем мы говорили. Слуховых отверстий тут нет. Разозлитесь хорошенько и идите.

— Возможно, здесь плохо топят? Или можно что-то сделать с меню? — Эйрани была дамой практичной и отлично знала, что в некоторых ситуациях от пары теплых чулок и лишнего куска мяса в супе толку второе больше, чем от самого изящно выраженного сочувствия. Детство научило.

Кесаревна тускло улыбнулась:

— С меню они что-нибудь сделают и без вас: меня заставили написать письма родственникам на полгода вперед. Топят приемлемо. Впрочем, я буду признательна, если вы поспособствуете тому, чтобы от меня отослали оставшихся фрейлин, я ни в ком не нуждаюсь. Именно отослали — бросать их в темницу совершенно необязательно. Думаю, за верность долгу и элементарную порядочность начнут арестовывать несколько позже.

— Я постараюсь обезопасить фрейлин, Ваше Величество, — кивнула Эйрани. — Что мне сказать насчет местонахождения ваших детей, чтобы вам более не докучали этим вопросом? Боюсь, «грязно обругала» здесь не сработает.

— Скажите, что я не знаю сама. Это, кстати, истинная правда, потому что я сбежать не могла, а возможность допроса со счетов сбрасывать не стоит — я же скоро стану прелюбодейкой, клятвопреступницей и, что вероятно, какой-нибудь шпионкой. Не просветите меня все же, зачем вы взялись мне помочь? Выгоды здесь никакой. Тяжело поверить, что в людях, — кесаревна замялась.

— Моего рода занятий, — спокойно подсказала Эйрани, когда пауза затянулась.

— Скорее в людях вашего уровня защищенности, — невозмутимо поправилась Стефания. — В людях вашего уровня защищенности просыпается жалость к проигравшим. Это странно.

Эйрани мысленно согласилась с кесаревной. По их диким временам в принципе было странно, когда в людях просыпалась жалость к себе подобным и близким. Это не бездомных собачек защищать и не приюты на другом конце кесарии патронировать.

— Потому что я стою на какой угодно стороне, только не на стороне победителей. И еще я вообще не уверена, что тут будут победители, а, если и будут, что я до этого светлого дня доживу. Считайте, я испугалась и сделалась сентиментальной, Ваше Величество. А если вам нужна какая-то менее умозрительная причина… Я сегодня увидела свое отражение в зеркале, когда шла к вашим покоям в компании трех вооруженных молодчиков.

— И что же?

— Не знаю, поверите вы мне или нет, но мне никогда в жизни не было противно смотреть на себя в зеркало. А сегодня вдруг стало. Как вы понимаете, при моей профессии — это слишком большое неудобство, чтобы я могла себе его позволить, Ваше Высочество.

Кесаревна улыбнулась, как человек, услышавший невеселую, но в какой-то мере забавную шутку:

— Пожалуй, в такую причину сложно не поверить. Что ж, Эйрани, если все-таки упомянутое вами светлое время наступит и вы до него доживете, пусть мои дети посадят первоцветы где-нибудь в этой крепости. Сожалею, что не встретила вас в другие времена. Фрейлиной,конечно, не смогла бы сделать, но беседовать с вами было бы приятно. Я представляла вас иначе. А теперь я желаю вам всего наилучшего, что возможно в нашем положении. Прощайте.

5

Неделя прошла так, как, наверное, она прошла бы в раю, если бы Койанисс по какому-то недосмотрю Создателя попал в рай. Осень баловала их последними теплыми деньками, и они с Маргери дважды ходили к железной дороге, смотреть на поезда. Кормили белок. Собирали грибы. Один раз даже приволокли домой ежика, за что получили строгий выговор от Элейны. Выговор-выговором, а молока неожиданному домочадцу она, поджав губы, все-таки налила и мисочку на крыльце оставила. Маргери смеялась и едва не приплясывала, глядя, как ее лесная находка лакает молоко и поблескивает черными бусинками глазок.

Топала эта тварь ночами немилосердно. Как будто не ежик, а эскадрон драгун по крыльцу прогуливался. Койаниссу с его чутким от природы сном иногда хотелось ежа придушить, но вспоминалась улыбка Маргери и он засыпал, спрятав голову под подушку.

В его снах мелькал поезд, но какой-то не такой, не тот, в котором его увозили из Рэды и не тот, в котором они с Элейной ехали сюда. Просто пустой товарный вагон, тихий и нестрашный. Совершенно обычный, только без дверей и с белой мутью за окнами, как будто поезд проезжал мост над рекой ранним-ранним утром. Но этот вагон никуда не ехал.

В принципе, пустой вагон без дверей был самым невинным из всего, что мог увидеть во сне дипломированный маг двадцати шести лет отроду, так что Койанисс не нервничал. Если уж на то пошло, его сильнее беспокоило, что листки отрывного календаря лгали. За тринадцатым октября наступило двенадцатое, потом одиннадцатое, десятое, а утром, когда маг оборвал листок, оказалось шестое. Впрочем, он не исключал, что неправильный порядок цифр — просто игра его воображения. Во всяком случае, ни Элейну, ни Маргери этот странный обратный отчет не смущал. Жена, услышав его замечание, пожала плечами и бросила на мужа удивленный взгляд:

«Милый, тебе давно это кажется?»

Мамины затрещины еще в детстве выбили из него всякое желание обсуждать вещи, которые ему «казались» или могли казаться.

Конечно, с календарем все было в порядке. Койаниссу представлялось более разумным допустить, что у него начинается расстройство психики, чем то, что время в отдельно взятом доме потекло назад. К тому же, он, как ни бился, не мог вспомнить, на какой срок выхлопотал отпуск. Дольше, чем на две недели его бы точно не отпустили. Вероятно, ему настолько не хотелось оставлять семью и возвращаться к работе, что он сам придумал отрывной календарь, ведущий отчет дней задом наперед.

Еще сильнее его нервировало то, что зимние розы цвели все гуще. Проходя мимо них, Койанисс испытывал почти непреодолимое желание остановиться и посмотреть. Белые цветы и притягивали, и отталкивали. Как будто содержали в себе какую-то интригующую загадку вместе с крайне неприятной отгадкой. Рэдские «Белинды» начисто игнорировали осень и выбрасывали к синим небесам острые бутоны.

Впрочем, рядом со смеющейся и ласковой как котенок Маргери и благосклонной Элейной, вполне удовлетворенной результатами проведенного Койаниссом ремонта крыши, забора и покраски дверей, все это представлялось мелкими и ненужными частностями. Пироги с грибами, аромат которых пропитывал весь дом снизу доверху, явно были куда более материальны, чем самые сильные страхи мира.

Все началось с пустяка. Как-то ночью Койанисс протянул руку, чтобы обнять жену, и обнаружил только пустую подушку. Звать ее в глухую полночь казалось дурацкой затеей — скорее всего, он получил бы нагоняй от Элейны и разбудил дочь — поэтому маг повертелся еще пару минут и незаметно для себя заснул, Элейны так и не дождавшись.

Утром календарь показывал пятое октября. Скорее всего, это был тот редкий случай, когда маг видел правильную цифру, если считать, что он приехал двадцать девятого сентября и прожил с семьей неделю.

За окном зарядил мелкий дождь и Койанисс, обычно не ленившийся встать пораньше и хоть чем-то помочь Элейне по хозяйству — из кухни она его гоняла не как дворянская дочь, а как крестьянка, но от того, чтобы он натаскал воды или порубил дрова, не отказывалась — лежал в постели, слушал шум капель, бьющихся о стекло, и не думал ни о чем конкретном. Мысли ворочались тяжело. Ну осень, ну отпуск, ну обманул судьбу — наверное, в мире и не такие чудеса случались.

— Поданные Его Величества так себя не ведут! — резко сказала — почти прикрикнула — Элейна снизу.

— Я не хочу, — захныкала Маргери.

«С уроками они что ли что-то не поделили», — подумал маг, а потом его буквально подбросило от звука затрещины.

Маргери снизу заревела.

Койанисс мигом выкатился из кровати, на ходу впрыгивая в халат. Нет, в воспитательный процесс он не лез никогда — жене виднее, чему учить и как воспитывать дочь. Уж точно она знала об этом больше, чем даже не окончивший школы и не прочитавший ни единой книги, кроме учебных пособий, сын дворовой девки из глухой рэдской деревушки. По сути, он умел только хорошо считать и вовремя молчать. Но затрещины всегда казались ему наихудшим методом вбивания любых знаний в головы. Они даже для того, чтобы выбить дурь, не всегда годились.

— Девочки, вы что?

Элейна и Маргери оглянулись на него совершенно синхронно. И да, одна щечка у Марегри была краснее другой.

— Немедленно приберись, — ледяным тоном проговорила Элейна.

Дочка, шмыгнув носом, опустилась на пол и стала быстро собирать рассыпанные карандаши.

Койанисс, долго не думая, присел рядом и стал ей помогать. Он никогда не спорил с Элейной. И любил он ее всегда. Нравилась она ему, правда, не всегда.

— Пусть все сделает сама!

— Элейн, я не думаю, что это такой принципиальный вопрос, чтобы ссориться, — как мог мягко сказал маг. — Это просто рассыпанные карандаши.

— Это непорядок. Бардак. Грязь, — отрезала Элейна. Койанисс уже хотел пошутить, что с такой склонностью к глобальным обобщениям из жены вышел бы неплохой вероятностник, но что-то в ее тоне заставило его насторожиться.

— Прости, милая, что?

— Я сказала, пусть уберет сама. Хорошие подданные Его Величества не мусорят. Они поддерживают порядок — в стране, в городе, в доме, в головах.

«Сегодня не убрал ты карандаш, а завтра родину продашь», — мысленно фыркнул маг. Он не был патриотом. Элейна, вроде бы, тоже такой дурью не страдала. Что-то на нее нашло.

— Хорошо. Я просто помогаю поддержать порядок в отдельно взятом доме.

Элейна скрестила руки на груди и ледяным тоном процедила:

— Ложь. Тебя никто не обвинял ни в чем.

Койанисс удивленно поглядел на жену. Он в жизни не высказывал ей никаких претензий на предмет ухода за домом — да и вообще никаких претензий, какие могли быть претензии у рэдского мага к аэрдисовской дворянке, вышедшей за него замуж и родившей ему дочь — а больше сюда никто не заходил. Уж точно не молочник, привозящий им продукты по средам, учил Элейну родину любить и дом блюсти.

— Элейн… Милая, ты о чем? Тебя никто ни в чем не обвиняет, ты прекрасная подданная…

Жена только усмехнулась:

— Тебе легко говорить. Тебя никогда не бывает дома. Особенно когда ты нужен дома.

— Я не понимаю…

— Поймешь, — посулила Элейна. — Маргери, да собери ты уже эти бесовы карандаши!

Койанисс ощутил дурноту. Не страх, не волнение, а именно легкое головокружение, как будто ему не хватало кислорода. Маг, не вступая в дальнейшую полемику, вышел на крыльцо и облокотился о перила.

Зимние розы цвели и почти светились на фоне серого дня. Чистые, как первый снег. Холодные. Чужеродные. Нездешние. Лишние. Такие же лишние как он сам.

— Я сказала — сядь и рисуй! — донеслось из-за приоткрытой двери.

Маргери внутри старательно заскрипела грифилем.

Койанисс слушал монотонный скрежет, отдававшийся в висках. И думал, что где-то что-то сделал не так.

Ночью Элейны в спальне снова не оказалось. Койанисс коснулся подушки жены, ожидая, что почувствует тепло. Подушка была холодной, даже несмятой.

Маг отвернулся и закрыл глаза, надеясь уснуть. Легче было заснуть и не думать, чем проводить в голове совершенно лишние и ненужные параллели между вещами, которые связаны быть просто не могли. Элейне некуда деться ночью из дому — кругом лес, густой, черный, враждебный. Она и днем-то туда никогда не рвалась. Возможно, просто пошла к Маргери. Дочь могла увидеть кошмар и позвать ее, вот Элейна и ушла.

«Ты вообще уверен, что она приходила перед тем, как уйти?»

Койанисс уверен не был. К восьми часам вечера его голова начала трещать так, что он буквально уполз наверх, не слушая причитаний Маргери. Дочь бросила ему вслед, что папа скоро уедет и все равно отказывается с ней играть, а ведь она полгода вела себя хорошо. В общем, поднимающемуся по лестнице Койаниссу хотелось сдохнуть, но получилось только заснуть — как провалиться.

А еще в доме не шли эти бесовы часы. Как маг ни бился и ни подзаводил их — два дня назад встали намертво. Койанисс, все больше нервничая, слушал глухое уханье сов и тишину дома, мертвую такую тишину, без тиканья, без шагов, без дыханья. Ему в голову лезли рэдские страшилки о людях, запертых в доме на холме, где не слышно шагов, не наступает рассвет и в старинных мутных зеркалах отражаются только мертвые, а живые — не отражаются. Маг, конечно, был слишком взрослым, чтобы бояться такой чуши — если уж на то пошло, он боялся совершенно определенных и других вещей — поэтому ощущал все возрастающее глухое раздражение. Ему было не пять лет. А он как дурак забился под одеяло в собственном доме и ждал рассвета, как избавления.

Маг выскользнул из постели, накинул халат и, ориентируясь больше на осязание, чем на зрение, пошел к дверям. Пол тихо поскрипывал под мягким ковром.

Газового освещения в лесной дом, конечно, не провели. Обычно Элейна просто оставляла на площадке второго этажа масляную лампу в стеклянном плафоне, чтобы ночами имелся хоть какой-то свет. На этот раз лампа не горела, хотя стояла на своем месте. Койанисс пошарил рядом в поисках спичечного коробка, ничего не нашел и стал на ощупь спускаться по лестнице, держась за перила. Маргери спала на первом этаже, через стенку от кухни, в самой теплой комнате. Маг замер перед закрытой дверью, прислушиваясь.

Ничего. Ну ровно ничего. Ни единого проклятого звука в темноте.

— Элейна? — тихо спросил Койанисс.

Тишина.

Маг осторожно толкнул дверь, та подалась и поехала внутрь, мягко клацнув смазанными петлями. Внутри было так же темно, как и снаружи. Льющегося в окно рассеянного света хватало ровно для того, чтобы понять — Элейны у кровати нет. И вообще нигде в комнате нет. Как и Маргери. Ровно застеленное покрывало — и все.

«Чушь какая-то».

Койанисс несколько раз сморгнул, но картинка не изменилась. Разве что он стал видеть чуть резче и разглядел какие-то листки, валяющиеся на полу. Маг тенью проскользнул внутрь и наклонился над находкой. Брошенный, как будто в спешке, альбом, рассыпанные карандаши, частью укатившиеся под кровать.

Маг поднял альбом и пролистал. Ничего «неправильного» там не нашлось. Ни темного леса, ни забора с колючей проволокой, ни черного зева крематория. Ничего такого, чего он до смерти боялся там увидеть. Домик, лошадка, солнышко, мама, похожая на себя, и папа, на себя не очень похожий. Конечно, дочь не видела его месяцами. И фотографий его у нее тоже не было, поэтому Койанисс в исполнении Маргери больше походил на какого-то абстрактного мужчину с красными волосами и в голубой форме. Маргери ее видела всего пару раз, а, надо же, запомнила отца неотделимым от этих бесовых тряпок.

В другой момент Койанисс, наверное, разрыдался бы. Он старался не тащить работу домой и вообще предпочел бы, чтобы дочь не знала, где он состоит и чем занимается. Окладу «цетника» следовало конвертироваться в ее хорошее приданое и счастливое будущее, а не в рисунок с незнакомцем вместо родного отца.

Сомнительным утешением в данной ситуации могло служить только то, что у него действительно не было никакого другого выбора. Или голубая форма и семья, или ни того, ни другого.

Койанисс положил альбом на тумбочку, собрал карандаши, пошарив под кроватью — никакого неведомого нечто ему в руку при этом не вцепилось и в черноту не уволокло — постоял еще несколько секунд с чувством глубокого непонимания происходящего, чихнул, видимо, от пыли под кроватью и вышел в коридор. Добрался до входной двери, прислушиваясь.

Даже ежик — и тот решил в порядке исключения не топать. Койанисс мимоходом глянул на календарь на стене и оцепенел. Двадцать девятое сентября.

«У меня едет крыша. Просто у меня едет крыша. Крыша у наркомана съедет скорее, чем время пойдет назад».

Поежившись, маг дернул ручку двери. Конечно же, закрыта. Как ни странно, не на защелку, а на ключ.

Где лежала вторая пара ключей, он знал прекрасно, так что через минуту сумел открыть двери.

«Зачем они меня заперли? От кого тут закрываться?»

Койанисс вышел на крыльцо. В лицо немедленно ударила сырая ночная прохлада. И уханье сов стало ближе.

Маг бросил взгляд на стул, под которым ночевал ежик. Топотыги в пределах видимости не оказалось. И миска его куда-то делась.

Пора было признавать, что разум шутит с ним какую-то странную шутку и возвращаться в спальню. Дощатый пол холодил ноги, по телу бежали мурашки, а кое-как освещенная бледной луной площадка до забора выглядела совершенно пустынной.

«Если бы это был сон, он стал бы кошмаром гораздо раньше. На меня уже вышли бы две обугленные головешки. Или тени бы вели себя неправильно, или углы».

Но все тени лежали правильно, никаких проблем с перспективой не наблюдалось, картинка казалась детальной — вплоть до неровностей подогнанных досок на крылечке — и маг отлично осознавал себя и осознавал, что проверяет реальность на «реальность». Мир проверку выдерживал. Стало быть, маг не спал. И вполне мог разжиться воспалением легких, постой он еще минуту босым на крыльце глухой октябрьской ночью.

Надо было соглашаться на объяснение «проблемы с головой» и идти досыпать.

Но Койанисс всю жизнь с каким-то детским упрямством не хотел признавать у себя проблемы с головой, хотя прекрасно знал, что не быть их не могло. Мать талдычила ему, что он ненормальный, сколько он себя помнил. Койанисс даже в это верил, пока не понял, что серый мир, населенный мертвыми, так же реален, как мама, небо, ветер и он сам. Потом о его будущей ненормальности стали талдычить ученые господа в белых халатах, но наученный горьким опытом маг не слушал. И вообще, очень обидно сходить с ума в двадцать шесть лет, когда можно протянуть еще хотя бы года три, а то и все пять.

Маг, передернув плечами, спустился по ступенькам и побрел к калитке. Он не знал, что хочет увидеть за ней. Но увидеть там жену и дочь он хотел меньше всего. Калитка, при попытке ее открыть, надсадно заскрипела. Позавчера он лично привел ее в порядок, не могла она так скрипеть.

Чувствуя нехорошее, маг выглянул за забор.

Ночь. Полянка. Несколько отдельно стоящих деревьев. Черная — чернее неба — кромка леса от края до края. Легкий туман у самой травы. После медблоков, перемазанных кровью от плинтусов до потолков — ничего страшного в пустынном ночном пейзаже не было и быть не могло.

— Бочка! — позвал маг.

Пони не откликнулась.

— Бочка! Бочонок, иди сюда.

Тишина. Маг, поплотнее запахнувшись в халат, вышел за калитку. Сделал несколько шагов по мокрой от ночной росы и холодной как лед траве. Огляделся. Дом стоял без единого огонька, как мертвый. Только по крыше скользило бледное пламя луны. Облака плыли в черном небе очень быстро, то закрывая единственный источник света, то снова позволяя белым лучам вынырнуть из клубящейся мути.

При таком неровном освещении и думать было нечего, чтобы что-то разглядеть вдалеке. Но маг и не разглядел — он услышал. Тихий звук, нехарактерный для ночной природы. Где-то впереди, в тени деревьев, скрипела веревка. Как будто что-то тяжелое раскачивалось.

Скрип веревки вызывал у Койанисса одну-единственную ассоциацию. Белая фата и громкий смех Элейны в пустом доме. «Делай, что собирался, только быстро».

Мага передернуло, на этот раз уже не от холода.

«Ну хорошо. Положим, реалистичность моих кошмаров прогрессирует. Положим, да, я схожу с ума. Но сейчас я пойду на звук, увижу там все, что должен — Элейну на ветке, наверное, и меня выбросит. Я просто проснусь в постели, и все. Просто проснусь — и выпью таблетки».

Сон делался чем дальше, тем хуже. Пора было заканчивать. Маг не испытывал ни малейшего любопытства на предмет того, что же висит и поскрипывает там, в тени, но быстро пошел на звук. Если нельзя выйти из кошмара, следовало как можно скорее встретить его концовку.

Койанисс был готов ко всему — от повесившихся жен и дочери до какой-нибудь твари из Мглы, ласково улыбающейся ему четырьмя рядами человеческих зубов — но все равно оторопел, увидев источник шума. Скрипела не веревка, это поводья поскрипывали. На поводьях, задрав оскаленную морду к небу, висела Бочка. Вернее, висели только голова и шея, а тело лежало на земле, и ноги казались необыкновенно длинными. Бочка выглядела тощей, как скелет. Маг узнал ее исключительно по заплетенной в косички белой гриве, спускавшейся до земли. Больше у этого обтянутого шкурой конского костяка ничего общего с толстенькой маленькой лошадкой не нашлось бы.

Вся трава вокруг дерева была объедена. Привязанная лошадка просто умерла от голода, когда есть ей стало нечего, а упасть на землю целиком ей помешали намотавшиеся на ветку поводья. Потрясенный Койанисс смотрел на запрокинутую морду и тусклый глаз, повернутый в его сторону и слабо поблескивающий в лунном свете. На черную дорожку от слез под ним.

«Маргери бы никогда не забыла ее покормить…»

«Лошадь и не может умереть от голода за одну ночь».

«Маргери ездила на ней вчера — я сам это слышал…»

«Она мертва минимум неделю».

«Кто — она?»

«А ты подумай хорошо, кто здесь мертв уже неделю…»

Койанисс не помнил, ни как вернулся в дом, ни как поднялся в комнату.

О ночных приключениях утром ему напомнила только земля и трава на простыни, да Элейна, закатившая по этому поводу страшный скандал.

«Грязь, грязь… Не должно быть грязи, мы хорошие подданные Его Величества, мы должны быть безупречны, только тогда нас не тронут», — как в бреду бормотала жена, лихорадочно стягивая с кровати простынь и комкая ее в руках. Койанисс, уже выслушавший все, что Элейна думала о безумцах, ночью бродящих по дому и окрестностям, стоял у окна и боролся с сильнейшим желанием закурить. У Элейны имелась аллергия на табачный дым, и жена уже была на взводе, как пружина.

— Послушай, я сам все застираю. Незачем так нервничать…

Элейна подняла на мужа какой-то нечеловечески тяжелый взгляд:

— Они тоже говорили, что нервничать не нужно, — это она произнесла тихо, спокойно и очень внятно. Ослышаться просто не представлялось возможным.

— Они? — опешил Койанисс, чувствуя что-то очень недоброе.

— По командировкам езди чаще! Пока тебя не было, к нам трое приходили.

Маг понял, что сейчас сорвется на крик вслед за женой. Но Маргери не следовало слышать, как взрослые ссорятся.

— Кто «они»? Скажи ясно.

— Два жандарма и дед, конечно.

— Я здесь был, когда они приехали. Я их спровадил. Они не говорили с тобой, Элейн, очнись! Я их близко к вам не подпустил.

— Ты уверен?

Маг быстро прокрутил в голове это воспоминание. Четкое, стройное, логичное, вряд ли бывшее бредом его сознания.

— Да, родная, я совершенно в этом уверен. К тому же, ты же тут, с Маргери, со мной…

— А в этом ты тоже уверен? — усмехнулась Элейна и, прижав к себе простынь, вышла из спальни.

Койанисс привалился спиной к подоконнику и закрыл глаза, перебирая события последней недели. Все выглядело нормальным. Все логические сцепки на месте. Никаких нестыковок, никаких провалов — ровным счетом ничего.

Только проклятые розы и отрывной календарь.

Терять было уже практически нечего.

Когда маг спустился вниз, Элейна с остервенением полоскала простынь в жестяном тазу. Под ее руками кипела пена. Золотые волосы сбились на бок, лицо раскраснелось, губа зло закушена.

— Я хотел тебя спросить… Милая, зачем ты посадила зимние розы?

— Что? — Элейна подняла на мужа глаза. — Койанисс. Койанисс, проснись, ты уже ничего не понимаешь.

— Нет, не понимаю, — легко сдался маг. — Зачем ты их посадила?

— Да какие к бесам розы?! — заорала Элейна, поднимаясь и отшвыривая мокрую простынь. Та громко чавкнула о пол. — Там шиповник в саду, да посмотри же ты, там шиповник, там всю жизнь рос шиповник и сейчас растет шиповник!

Койанисс сел у стены, обхватил себя за плечи и крепко зажмурился, чтобы не заплакать. Хорошо было то, что с Эленой и Маргери все оказалось в порядке. Плохо было то, что с ним все оказалось кончено.

Он все отчетливее ощущал в воздухе какой-то горьковатый привкус. Скорее всего, так выглядело подступающее безумие.

— Койанисс, — уже тише и ласковее сказала Элейна, опускаясь рядом. — Давай я его срежу? Ну его к бесам, этот шиповник, если он так тебе жить мешает…

— Мне ничего не мешает. Все хорошо, я просто не выспался, — не поднимая ресниц, соврал маг. Лгать, глядя Элейне в глаза, он скверно умел и совсем не любил. — Наверное, я устал.

— Когда ты возвращаешься?

«Я не помню. Я просто не помню…»

— Через неделю.

— Хорошо, значит, еще семь дней ты можешь спокойно спать. Но не пугай больше никого своими ночными блужданиями.

«Куда они исчезают ночами?»

«Почему ты уверен, что они исчезают ночами, а не ты сам?»

Койанисс по-собачьи затряс головой, как будто надеясь хоть так вышвырнуть оттуда панические мысли.

Вот именно — почему он уверен? Он уже ни в чем уверен не был.

День закончился спокойно и мирно, почти идиллически. Элейна, заставившая его принять таблетки, держалась необыкновенно нежно и предупредительно. Убедившись, что он не собирается молоть чушь и шарахаться от стен, она позвала Маргери. Они поиграли втроем и разыскали ежика, удравшего в сад. Милый семейный ужин, милый разговор ни о чем. «Я пойду уложу Маргери», — сообщила Элейна, поднимаясь из-за стола, за которым вышивала остаток вечера.

Дочь, недовольно сморщив носик, сползла с коленей Койанисса и пошла к себе. Маг молча проследил, как его девочки скрылись за дверью. Еще минут с десять созерцал белый прямоугольник с нарисованными по краям цветами, а потом поднялся к себе.

Койанисс даже не очень удивился, что в спальню жена так и не вернулась. Маг ждал долго, наблюдая, как по небу медленно движется желтовато-белый круг луны и тени на полу меняют расположение. Прошло никак не меньше трех часов. Пустота и тишина, ни звука, ни шороха, все как вчера. Только на этот раз у него не осталось ни малейшего желания гоняться за призраками.

Он уже начал смутно подозревать, что ни разу не видел ни жены, ни дочери после темноты, не считая первой недели, когда он только приехал.

Тогда они еще были живы в обеих реальностях, если вообще эти обе реальности существовали где-то, кроме как у него голове. В любом случае, его рассудок они кромсали в клочья, как два лезвия ножниц.

«Важно не то, в чем я ошибся. Важно не то, что я вижу. Важно не то, чего я боюсь. Важно только то, что они здесь и они живы».

«Что такое это твое прелестное „здесь“? И где оно находится?»

Койанисс не знал. Он зарылся головой в подушку и ждал рассвета.

6

Обратная дорога до заимки выдалась еще хуже, чем сама атака на поезд, если это только было возможным. Витольд кое-как устроился в седле, опершись на бедро, и изо всех сил пытался поверить, что от таких ранений люди не умирают и в обмороки бесславнейшим образом не падают. Позор усугубляло то, что Гюнтер и Эрвин, объективно имевшие более высокие шансы быть нашпигованными свинцом, отделались куда менее обидными ранениями — драгуну пуля прошлась по касательной, оцарапав ногу, Эрвину пропороло левое плечо, а у Магды — у Магды-то, которая там больше всех врагов положила! — вообще ни царапинки. А вот он еле держался в седле, чувствуя, как по вискам катится пот. И думал только о щепотке кокаина, которой непременно занюхает такую несправедливость мироздания, едва окажется в безопасном месте.

Нет, Витольд нисколько не желал зла своим соратникам. Просто выходило безумно обидно, что кошка-жизнь, до этого двадцать семь лет льнущая к нему и дарящая все радости скопом, словно сбесилась в последние недели и отыгралась за все, что было и чего не было. Бесов мир то тускнел, то наоборот играл какими-то неестественно яркими красками при каждом лошадином шаге, а еще подлая тварь, видимо, замерзнув, попыталась рысить. Витольд с удивившей его самого злостью дернул поводья так, что лошадь громко всхрапнула, но дальше пошла ровно.

Драгун метнул на него неодобрительный взгляд.

«Тоже мне, защитничек животных выискался, мать твою. Только открой рот».

Но Гюнтер колючим взглядом решил ограничиться, что было очень правильно, потому что Витольд чувствовал огромное желание начать скандал. Разумеется, он отлично понимал, что никто из присутствующих в его неудачах не виноват, но рана от этой умной мысли слабее не болела, Дэмонра тише не постанывала, а маг, кое-как трусивший последним, меньше не бесил.

Вот уж от кого Витольд точно ничего про наркоманию выслушивать не собирался. И вообще, он наркоманом не был. Подумаешь — понюхать кокаин, чтобы успокоиться. Половина гвардии так делала. Да что там — по их временам это как бокал игристого опрокинуть, но вряд ли дворянину стоило объяснять такие очевидные вещи безродной малолетней крысе, отчего-то назначившей себя самой умной и самой правой.

В общем, Витольд стиснул зубы и терпел, только и мечтая, как избавится от лишнего куска металла, а потом уйдет куда-нибудь в лес, достанет кисет и, наконец, придет в норму. Ну или то же самое, но в обратном порядке. Но у жизни, похоже, уже вошло в привычку мало интересоваться его планами. Маэрлинг, конечно, и не думал, что, оказавшись в заимке, все первым делом кинутся помогать именно ему — в конце концов, Дэмонра почти умирала и, если кто и нуждался в срочном медицинском вмешательстве, так это она — но такого полного пренебрежения к себе он не ожидал.

Кай попытался развести бездымный костер и, естественно, дым повалил как от лесного пожара, а прихрамывающий Гюнтер с беззлобной бранью отогнал криворукого мага и занялся костром сам. Витольд, оставивший кисет в заимке под вещами, вошел в тесное помещение с низком потолком, разделенное на две части ширмой из шкур. В передней комнатушке Магда отматывала бинт и уговаривала Эрвина успокоиться и дать себя перевязать, а тот отнекивался и твердил, что у него обычная царапина и он лучше все сделает сам. Из-за ширмы Дэмонра бормотала что-то монотонное, на что Кай отвечал ей одно и то же:

— Все он слышит. Слышит. Слышит.

Бесы его знали, что там этот малолетний недоумок слышал или думал, что другие слышат, но мог бы и помолчать, у Витольда и без того голова раскалывалась. Весьма интересное следствие попадания пули в задницу, если подумать.

Маэрлинг, убедившись, что ни Магда, ни Эрвин в спущенной с плеча рубахе в его сторону даже носов не поворотили, прошел к сваленным в угол вещам и принялся копаться в поисках кисета. Этот идиот-драгун нашвырял сверху своего барахла, которого хватило бы на десяток уездных артисток, и отрыть такую нужную сейчас собственность оказалось не проще, чем клад найти. Да еще и его табаком все провоняло. Не «Короной Севера», не «Звездой Кесарии», а каким-то чуть ли не солдатским самосадом.

Пока злой сверх всякой меры Витольд рылся в поисках кисета, Магда и Эрвин, наконец, перестали соревноваться в самопожертвовании. Иными словами, Нордэнвейдэ очень тихо и упрямо сказал, что все сделает сам, забился в угол и шипел оттуда что-то сквозь зубы, а Магда крыла его всякими словами, уверяя, что второго такого упертого тихоню свет не видывал. Витольда уже начала забавлять мысль, вспомнит о нем кто-то или нет. Может, и вспомнили бы, но тут явился Гюнтер собственной персоной и Магда, конечно же, кинулась обрабатывать царапину ему. Драгун, надо думать, не отнекивался, вольготно развалившись на единственной колченогой табуретке.

Растрепанная голова Кая показалась из-за ширмы:

— Воды чистой кто-нибудь притащите.

Никакими «пожалуйста» малолетний гаденыш, конечно, себя утруждать не стал. И сразу же убрался обратно в укрытие. Может, Витольд и ответил бы ему так, как он того заслуживал, но тут, наконец, нашелся кисет. Мир сделался чуть менее отвратительным.

— Витольд, ты не мог бы сходить за водой? — поинтересовалась Магда, благо, уже куда менее хозяйским тоном, промывая царапину Гюнтера. Бесы с ним, любовь зла, ну полюбила неотесанный чурбан, провонявший лошадиным потом и махоркой, Маэрлинг не то чтобы сам сильно лучший выбор сделал. Правда его полено — не менее, к слову, бездушное — хотя бы оказалось красиво выстругано.

— Сейчас принесу, — буркнул Витольд. Благо родник бил шагах в пятидесяти, и большой беды не случилось бы, задержись он буквально на минуту. Вообще, будь дело плохо, маг бы и сам за водой слетал, чай не кесарев родич, не переломился бы.

Магде сделалось стыдно. Она сообразила, что отправленный за водой Витольд вышел, прихрамывая, и что штанина у него в крови. Но она как раз перевязывала Гюнтера, а любовь, увы, штука слепая и грамотному сопоставительному анализу ранений мало способствующая. С другой стороны, случись с Витольдом что-то серьезное, он бы, наверное, сел у стены и послал всех просителей к бесам, а не выскользнул бы за дверь, прихватив кисет. И про пулю в заднице виконт, наверное, сказал метафорически: дворяне, которых Магда знала, вообще переносили стрессы хуже, чем те, кому голубой крови не досталось. Достойную конкуренцию им составляли разве только излишне совестливые порфирики, вколошматившие себе в головы, что они жутко заразны.

Маэрлинг отсутствовал чуть дольше, чем следовало, но котелок принес. Кай и Эрвин к этому моменту уже совместными усилиями отодвинули ширму, потому что находиться в закутке втроем было решительно невозможно, и стояли над столом, где лежала Дэмонра. Судя по тому, что она больше не издавала ни звука, Кай вколол ей что-то из своей аптечки.

Эрвин, закатав рукава рубахи почти до плеч, в прямом смысле слова штопал нордэну. Лицо у него сделалось белее мела, но руки не дрожали. Бедняга работал без перчаток, закусив губу и сдвинув брови. Несмотря на стоявший в землянке холод, виски у него совсем взмокли. Магда с радостью поменялась бы с ним местами, но была не уверена, что сумеет Дэмонру такой иглой хотя бы не заколоть насмерть. У Гюнтерса с медициной обстояло не лучше. А у Кая, как и у подавляющего большинства магов, руки тряслись так, что ни о каком художественном шитье по еще живым товарищам и речи идти не могло.

Витольд передал котелок Магде, и нордэна мимоходом отметила, что у Маэрлинга как-то странно поблескивают глаза, а зрачки, несмотря на то, что в помещении не так уж много света, совсем крошечные, почти точки. И вообще он двигался нервно и выглядел как сжатая пружина, готовая распрямиться. Не успела она додумать свою мысль и прийти к какому-то выводу, как раздался недовольный голос Кая:

— А после нанюхаться нельзя было никак?

Витольд, дальше дверей так и не прошедший, замер, как будто услышал нечто настолько удивительное, что его буквально к полу пригвоздило.

— Что? — тихо-тихо, с явной угрозой поинтересовался он.

— Я спросил, можно ли было сперва принести воду для вашей, замечу, а не моей умирающей коллеги, а после нюхать кокаин, — так же тихо и зло ответил Кай. — Но я уже понял — нельзя. Будьте так любезны, выйдите за дверь. Сдохнуть от передоза за ней вам будет гораздо удобнее. Только сильно не хлопайте, выметаясь.

Магда отстраненно подумала, что Кая, на что он полезный, она тоже хорошим манерам вечером поучит, но дальше все стало совсем плохо.

— Витольд, — начала было нордэна, но Витольд уже обводил всех присутствующих в заимке каким-то вполне осмысленным, но не совсем человеческим взглядом.

— Значит так, — вроде бы даже спокойно сказал он.

Магда не поняла, что именно значило «так», а потом Маэрлинг резко крутанулся в сторону Кая и зашипел:

— Ах ты выблядок несчастный! Вот уж кто бы пасть открывал: у тебя и стаж побольше, и сдохнешь ты пораньше! Так что заткнись и займись каким-нибудь полезным делом!

Кай стиснул зубы, но смолчал. К сожалению, Витольд решил на малом не останавливаться и переключился на Гюнтера:

— Выкини свой бесов самосад, а заодно можешь и сам выкинуться откуда-нибудь! Не понимаю, на какой хрен такой красивый палаш таскает за собой такого безмозглого драгуна!

Гюнтер, до этого стоявший в углу с перевязанной ногой — единственную табуретку он, не слушая возражений, уступил даме — начал неторопливо двигаться в сторону Витольда. Но тому уже явно море было по колено. Маэрлинг, пропустив Магду, переключился на Эрвина.

— А ты, ты…

Воистину, Нордэнвейдэ являл собой уникальный случай — его ни в чем не мог обвинить даже явно слетевший с катушек и разозленный до последней крайности кокаинист.

Витольд соображал где-то секунду, а потом выплюнул:

— А ты шей, сука, шей! И смотри пальчики не поколи, белошвейки всякое разносят!

Магда видела, что рука Эрвина при последних словах дрогнула, и он отодвинул иголку от Дэмонры. Но глаз на Витольда так и не поднял. А еще через секунду эта проблема отпала, потому что до Маэрлинга дошел Гюнтер.

Ударил он его, в принципе, не сильно. Магда знала, что, когда Гюнтер бьет в полную силу, позавидовать может даже Пончик с его ударом копытом. Поэтому челюсть Витольда клацнула, но не хрустнула, видимо, оставшись в предписанном природой состоянии, а сам виконт вылетел из заимки спиной вперед.

Гюнтер закрыл за ним дверь, тем самым как бы завершая разговор.

Магда перевела взгляд на Эрвина. Тот все еще стоял неподвижно, как манекен в витрине, и смотрел на свои руки. Гюнтер непонимающе поднял брови:

— Какие-то проблемы?

Проблемы нарисовались еще какие. Единственный из них, кто хоть как-то подходил на роль хирурга, был порфириком. Хуже того, порфириком, которого только что при всех очень грубо ткнули носом в его недостаток. Может, Гюнтер еще и не сообразил, в чем смысл пожелания Маэрлинга, а вот Кай догадался быстро:

— У вас порфирия? — вполне нейтральным тоном осведомился он, глядя на Эрвина. Тот молча кивнул, не поднимая глаз. Гюнтер тихо ругнулся, впрочем, в адрес ситуации, а не Нордэнвейдэ, все так же потерянно смотрящего на иголку.

— Успокойтесь. У полковника не было и нет шансов умереть от порфирии. Ну никаких. Вы не уколетесь, Эрвин, работайте.

Нордэнвейдэ тряхнул головой, словно прогоняя какую-то мысль, и снова принялся за дело, спокойно и методично.

Магда подумала, что стоило бы сходить за Витольдом, пока он по молодости, глупости и наркотику в крови чего-нибудь не натворил, но наткнулась на тяжелый взгляд Гюнтера.

— Проспится — сам вернется.

Кай, к его чести, дождался, пока Эрвин закончит работу, и только после этого — то есть уже ночью — поинтересовался:

— Ну и что вы планируете делать?

— Кто?

— С чем? — одновременно поинтересовались Магда и Гюнтер. Эрвин, видимо, суть вопроса понял и без дополнительных разъяснений.

— Да с наркоманом вашим доморощенным, — скривился Кай. — Вы действительно думаете вернуться с ним в столицу и жить, как жили?

— А что, есть варианты? — усталым и недобрым голосом поинтересовался Эрвин, упорно оттирающий руки водой. — От этого тоже не лечат, насколько мне известно.

Кай пожал плечами:

— Нет, от этого в основном умирают. Я про то, что вижу вас впервые и уже на второй день знакомства знаю тайну, которая вам будет стоить жизни. Просто потому, что у вашего чрезвычайно хорошего, по-видимому, друга слишком длинный язык.

— Витольд не подумал, — буркнул Эрвин после долгой паузы.

— А Витольд вообще часто думает? Извините, такого впечатления не складывается.

— Витольд получил по морде. Может, в следующий раз думать будет.

— Может? — поднял брови Кай. — Вы вроде бы не блаженный, о чем вы говорите? Может, в следующий раз вы после его веселой шутки под суд пойдете? Думаю, вы лучше меня знаете, какой приговор будет.

— Оставьте это, — поморщился Эрвин. — Витольд мой друг, мы с ним серьезно поговорим и…

— Мне Витольд не друг, — с нажимом произнес Кай. — Вам, Гюнтер, вероятно, тоже? Нам всем точно нужно пойти под трибунал, если ваш друг, Эрвин, как-нибудь за дозу или просто под настроение расскажет, что мы все здесь сделали?

Эрвин оглянулся на Магду, видимо, в поисках поддержки. Магда и рада бы его утешить, но, судя по всему, прав-то как раз Кай. Хотя и предельно бесчеловечен.

— Так не годится, — сухо сказал Гюнтер. — Я тоже не намерен сидеть в тюрьме просто потому, что какому-то дворянчику захочется похвастаться перед друзьями. Я год провел на лесоповале по гораздо более пустяковому поводу. А тебе, Магда, вообще не стоит знакомиться к калладской системой правосудия, тебе не понравится. Ну к бесам.

— Я правильно понимаю, что трое против одного? — спокойно уточнил Кай. Никто не возразил. — Отлично. Гюнтер, у нас же найдется веревка покрепче?

7

Утро встретило Койанисса отметкой «4 октября» на календаре, посмотреть на который маг спустился раньше, чем выглянул в окно или взглянул на себя в зеркало, а потом — звоном бьющегося стекла в уборной. Он, подбегая к комнате и дергая ручку, успел навоображать всяких ужасов, вплоть до доппельгангеров, выходящих прямо из зеркал посреди бела дня, но реальность оказалась более странной, чем любая фантазия.

Элейна сидела на краешке ванной и методично разбивала свои склянки об ее чугунную поверхность.

Дело было даже не в том, что ее крема и духи стоили сумасшедших денег, это его мало беспокоило. Дело было в том, что она всегда эти свои склянки любила — на взгляд Койанисса, несколько маниакально, но, возможно, для женщины это нормально — и однажды не разговаривала с ним три дня, когда он случайно уронил один из этих малопонятных пузырьков.

В воздухе стоял сильный запах духов, каких-то притираний и еще чего-то непонятного, горького, как миндаль. Вряд ли все эти волшебные баночки резко разонравились ей за один день.

— Элейн…

Жена повернула к нему зареванное лицо, искаженное злостью.

— Что?!

— Что ты делаешь? Отдай, ты порежешься! — Элейна действительно уже успела оцарапаться о стекло, и пальцы у нее кровоточили. — Слышишь, отдай это мне. Ну, милая, зачем? — Койанисс аккуратно вытащил из рук Элейны последнюю трофейную баночку и поставил на тумбочку. — Они тебе надоели? Не стоило так злиться. Напиши мне список, я буду в столице и куплю тебе новые…

— От них следует избавиться.

— Как скажешь, Элейн. Просто составишь список и…

— Они мне больше не нужны.

В принципе, на взгляд Койанисса так оно и было, потому что создания красивее его жены мир не знал и не узнал бы, даже стукни ей шестьдесят, что произошло бы еще не скоро, но Элейна впервые демонстрировала такой верный взгляд на вещи.

— П-почему? — запнулся маг.

Женщина снова метнула на него тяжелый, непонятный взгляд.

— Очнись. Я никогда не стану старой. Ты разве забыл?

Койанисс молча вышел, чудом удержавшись на ногах. Да, он бы очень хотел ничего об этом не помнить. Но Элейна об этом помнить не могла вообще ни при каком раскладе. И да, он начинал бояться не за Элейну, а Элейну. Бесы знали, что могла выкинуть женщина, верящая, что она никогда не станет старой.

Успокаивало его только то, что дочь по-прежнему вела себя совершенно обычным образом. Или еще вчера вела себя совершенно обычным образом. Он уже ничего не знал наверняка и ни в чем не мог быть до конца уверен. Койанисс, чувствуя, как кровь гулко бьется в висках, направился к дочери.

Маргери сидела за столом в своей комнате и, усердно скрипя карандашами, рисовала куклу, сидящую перед ней на столе.

Мерзкая тварь по имени Аннабель магу никогда не нравилась. И даже не потому, что он выложил за нее чуть ли не половину своего жалования несколько лет назад. Дело было в ее почти человеческих голубых глазах. Они не казались стеклянными, какими им бы следовало быть у этой фарфоровой красотки, и мага пару раз посещало неприятное чувство, что она наблюдает за ним, как будто кукла — не кукла, а что-то другое. Что, конечно, не имело никакого отношения к реальности. Обычная дорогая игрушка из столичного магазина, сделанная на фабрике и тут же проданная, никаких темных историй в прошлом и вообще никакого прошлого.

— Маргери, детка…, - окликнул Койанисс дочь, стоя в дверях.

Дочка прибежала сразу, как будто только и ждала, что ее позовут. И сразу же влезла на руки, потерлась щекой, точно ласковый котенок.

— Пап, что с мамой? Она заболела?

— Все хорошо, мама просто устала.

— А… а все будет хорошо?

— Конечно, родная.

— И с тобой, и с мамой, и со мной? — продолжала очень серьезно допытываться Маргери, глядя на мага ясными как у Элейны глазами.

— С нами всеми.

— Обещаешь? Точно?

— Обещаю. Собирайся, и оденься потеплее. Мы идем смотреть паровозы, — чем меньше дочь сидела бы под одной крышей со странно ведущей себя Элейной, тем было бы лучше. А вечером они бы поговорили с женой. Он убедил бы ее принять успокоительное, могло бы помочь.

Через четверть часа Маргери радостно хлопала в ладоши и старательно заматывала шарф. Потом так же старательно завязывала шнурки. Застегивала пуговицы пальто. Укутывала Аннабель в платок, чтобы та тоже не замерзла.

Элейна в дверном проеме, отделяющем прихожую от гостиной, все это время стояла неподвижно, не проронив ни звука. Просто молча смотрела, и под этим взглядом Койаниссу делалось неуютно.

— Мы вернемся часа через четыре, — предупредил он. — Тебе не стоит беспокоиться.

Элейна пожала плечами.

— Да уж вряд ли вы простудитесь. Маргери, выйди на крыльцо, закрой за собой дверь.

Девочка мышкой юркнула на улицу, только замок тихо клацнул.

— Ну и когда ты намерен ей сказать? — вполне даже спокойно осведомилась жена.

— Что сказать? — опешил маг.

Элейна страдальчески скривилась:

— Того, что я ей прямо так до последнего и не сказала.

— Я тебя не понимаю.

— Врешь. Мне кажется, ты здесь единственный, кто все прекрасно понимает. Ты разве не чувствуешь? Весь дом пропах пеплом. Здесь только тени и пепел, пепел, пепел…

Койанисс, не отвечая, вылетел накрыльцо вслед за дочерью. Его колотило, как от холода, хотя чувствовал он жар, кольцом охвативший виски. Почти сполз по перилам, чтобы не навернуться со ступенек.

— М-маргери, пошли быстрее, все паровозы пропустим, пошли…

Но до железной дороги они так и не дошли. Маргери радостно выбежала за калитку. Пронеслась еще шагов десять по поляне. А потом вдруг остановилась, как вкопанная, и, прижав к груди куклу, смотрела на лес перед собой, словно впервые его видела, хотя до этого они не раз ходили к насыпи через него и никаких проблем не было. Койанисс приблизился к ней и ласково потрепал по голове.

— Ты чего?

Детское личико совершенно окаменело от испуга.

Койанисс посмотрел туда же, куда глядела дочь. Поляна, стена леса, под золотым светом кажущаяся голубовато-серой, как море, яркое осеннее солнышко, блестящие в траве паутинки. Празднично-яркий пейзаж, в котором захочешь найти что-то страшное — не найдешь ни за что.

Маргери судорожно вздохнула.

— На что ты смотришь? Маргери, на меня смотри! — Койанисс опустился на колени перед дочкой и легонько встряхнул ее за плечи. — Там ничего нет такого, чтобы пугаться милая. Там только лисы живут, красивые такие звери…

Девочка, как околдованная, смотрела на ровную стену деревьев. Потом скривила губы, словно собиралась заплакать, и уткнулась магу в плечо. Всхлипнула, затряслась. Койанисс обнял ее, подождал, пока Маргери проплачется, вытер ей лицо платком.

— Знаешь, сегодня что-то холодно. Мы сходим к паровозам в другой раз. Я тебе лучше дома что-нибудь почитаю. Как думаешь? Маргери, не плачь только больше, нельзя плакать на холоде.

Девочка опустила глаза и глухо сказала:

— Я не пойду к паровозу. Там теперь в лесу… злые волки.

— Волки? — сначала переспросил, а потом подумал Койанисс. Было не так уж и важно, почему дочь испугалась волков, которых до этого дня нисколько не боялась. Куда важнее, чтобы она перестала о них думать.

Голос Маргери стал еще тише:

— Да, там волки. Очень злые. В ошейниках. Они меня ждут в лесу.

«Злые волки в ошейниках». Маргери в жизни не видела овчарок. А вот Койанисс видел и прекрасно понял, что именно его дочь сейчас сказала.

— Не дождутся! Слышишь меня? Ничему не верь и ничего не бойся. Я тут с тобой и мы есть. А их — нет.

Маргери долго думала, нахмурив лоб, а потом неуверенно улыбнулась:

— Хорошо, папа, я тебе верю.

* * *

Весь следующий день шел дождь. Увидев отметку «3 октября», Койанисс плюнул на возможную реакцию жены и календарь со стены просто снял. И даже с большим удовольствием отправил в камин. Элейна, наверное, заметила, но ничего так и не сказала.

— Хочешь, я приведу в порядок чердак? — Койанисс уже не знал, какую помощь по дому предложить. За первую неделю отпуска Элейна успела придумать ему миллион дел, а потом ее как будто перестал интересовать уют в доме. Только столы и полы она скоблила так, что, на взгляд мага, скоро бы насквозь протерла.

Если бы она не сопровождала эти действия комментариями вроде «Здесь грязь, грязь, а мы хорошие подданные», скрежещущие звуки не вызывали бы у Койанисса приступов паники, но она бормотала это почти всегда, когда убиралась. Едва завидев ее с тряпкой или щеткой, маг ретировался куда-нибудь наверх или к Маргери.

Маргери, впрочем, тоже вела себя не совсем так, как в первые дни. Она стала тише ходить и реже заговаривала первая, как будто все время сосредоточенно думая о чем-то своем. Правда, в отличие от ставшей почти агрессивной Элейны, к отцу дочь по-прежнему льнула, как котенок. К сожалению, уже не ласковый, а запуганный.

— Зачем? — невозмутимо поинтересовалась Элейна и вернулась к раскатыванию теста.

Койанисс едва не ответил «чтоб было чисто», но вовремя прикусил язык. В прошлый раз при этих словах с Элейной приключилась самая настоящая истерика.

— Я посмотрю, может быть, там завалялось что-то полезное.

— Может быть, — равнодушно отозвалась жена. — Кстати, ты давно начал ходить во сне?

— Что?

— Ты третью ночь меня до полусмерти пугаешь. Стоишь как статуя у окна и полночи смотришь в сад на кусты.

«Бесы дери, да не могу я стоять у окна и пялиться в сад, потому что я до рассвета трясусь под одеялом и думы думаю! И еще я не могу пугать вас потому, что после заката вас здесь просто нет…»

— Милая, ты уверена?

— Койанисс, я не знаю, как ты шею не свернул, когда в сад спускался. Я двери спальни после этого запирать начала. Да, я уверена. А что тебя удивляет?

— Нет, ничего. Я приму снотворное.

— Прими. Иначе я этот проклятый шиповник просто выкорчую. Что за интерес часами смотреть на облетевший куст, я не понимаю!

Да облетевший куст с каждым днем цвел все ярче и пышнее. Как будто вытягивал все соки из обитателей дома и оживал сам.

— Что ты в нем нашел, я не понимаю!

«Нет, это я не понимаю».

Койанисс без дальнейших объяснений убрался на чердак. Пожалуй, если бы происходящее и впрямь сводилось бы только к его сумасшествию, он бы обрадовался. Но в голове у него накрепко засела мысль, что, как бы странно он себя ни вел, а Элейна все же ведет себя страннее. Иногда его даже посещало очень страшное подозрение, что это не его жена. Нет, она выглядела как Элейна. Говорила голосом Элейны. У них была одинаковая походка и одинаковый аромат духов, даже одинаковая манера склонять голову чуть набок, глядя на собеседника.

Только она почему-то оперировала вещами, которые Элейна знать не могла. Когда она в первый раз в очень спокойном тоне сообщила, что будущее не меняется, в ответ на какую-то его пустяковую реплику вроде того, что не грех бы подумать о школе для Маргери, Койанисс чуть дара речи не лишился.

Элейна — образованная барышня из Аэрдис — не могла так говорить и думать. В Аэрдис все, что хоть как-то касалось вероятностных манипуляций, проходило где-то по грани науки и смертного греха, с сильным уклоном в сторону последнего. И Элейна никогда не интересовалась ни аксиомой Тильвара, ни следствиями, которые из нее вытекали.

Чем дольше Койанисс размышлял, тем меньше эти мысли ему нравились.

Чердак, пожалуй, оставался единственным местом в доме, куда Элейна с ее пристрастием к чистоте так и не добралась, поэтому там до сих пор мирно пылились реликты от прежних хозяев — стулья с поломанными спинками, сдутые кожаные мячи, какие-то лоскутные одеяла и прочие осколки чьей-то мирной жизни. Койанисс, подсвечивая путь масляной лампой — единственное чердачное окошко, явно сто лет не мытое и расположенное в дальнем от лестницы конце помещения, света не давало практически никакого. Так, мутный сероватый полумрак среди мрака. Маг пробрался к середине комнаты, аккуратно переступая через завалы старой мебели, пару раз чихнул, и посветил во все стороны. Какие-то плюшевые игрушки здесь остались, но маг бы скорее умер, чем дал бы Маргери в руки такую антисанитарию. В углу, как ни странно, спряталась самая натуральная прялка. Койанисс такие только в Рэде видел и был убежден, что до Аэрдис эти пережитки прошлых веков не дошли, однако, как оказалось, переоценил мировой прогресс. Все колесо утопало в паутине. Маг пауков не боялся, но на всякий случай провел рукой по волосам, чтобы убедиться, что ничего лишнего на него с потолка не приземлилось.

Ничего ценного на чердаке, увы, не наблюдалось. Оставалось или сидеть здесь в полумраке, глядя на желтый круг света от лампы и гадая, что же такое происходит, или спускаться к Элейне с ее «мы хорошие подданные».

«А все-таки, когда у меня заканчивается отпуск?»

Койанисс изо всех сил напрягал память, пытаясь понять, когда он подписывал бумаги, по которым смог сюда приехать. И, как ни бился, вспомнить не мог. Как будто из его прошлого вырвали неаккуратный клок, где-то между похоронками, полученными на Элейну и Маргери, и его ночным забегом по лесу. А между этими двумя точками — безбрежная чернота. В сложившейся ситуации беспокоило его и то, что неделю назад он еще помнил, что делал во Мгле и как поворачивал время. Сейчас он знал, что это делал — вернее, помнил, что неделю назад был в этом уверен и совершенно спокоен за истинность воспоминания — но само воспоминание теперь скорее походило на сон во сне.

Маг еще с полчаса покопался в голове и пришел к печальному, но ожидаемому выводу, что не помнит ни дат отпуска, ни человека, поставившего подпись под нужной для этого бумагой, ни самой бумаги. Возможно, она в сложенном виде лежала в метрике, но вот куда он сунул метрику после того, как прогнал жандармов?

Койанисс вздохнул, признавая полную и безоговорочную капитуляцию. На двадцать пятом году жизни мамино пророчество его все-таки догнало.

Взгляд мага упал на какие-то листы, торчащие из-под кресла. Он протянул руку, почти уверенный, что найдет там какие-нибудь выкройки пятидесятилетней давности, и извлек бумаги, вернее, бумагу. Это оказалась сложенная в несколько раз карта, пожелтевшая от времени, с виньетками по краям. Кто-то не пожалел времени, прорисовывая серые льды и черные вихри Гремящих морей, левиафанов, плещущихся в морях южных, и тончайшую сеть континентальных рек, поблекшую и бывшую уже не ярко-голубой, а почти белой. Но работа все равно была тонкая, красивая и аккуратная. Маргери, любившей географию и мечтавшей стать путешественницей, она не могла не понравиться. Маг подхватил находку и, осторожно переступая через хлам, выбрался с чердака. Отряхнулся от пыли, погасил лампу, спустился.

Элейна и Маргери, как это обыкновенно происходило днем, с одиннадцати утра до часу занимались в гостиной, за закрытыми дверьми. Скорее это делалось для того, чтобы аккорды пианино не гремели по всему дому, чем с целью что-то скрыть. Койаниссу не возбранялось заходить и сидеть с ними, лишь бы дочь не отвлекал. Первую неделю Маргери пыталась ему подмигивать тайком от мамы и корчить рожицы, но Элейна лишнее веселье быстро пресекала. Она считала, что есть время учиться, а есть время дурачиться, и никаких совпадений здесь не предусматривалось.

Койанисс прошел в гостиную. День был серый и мутный, поэтому на столе, за которым Маргери старательно что-то записывала, горела лампа. Элейна стояла у окна, облокотившись на подоконник, и держала в руках тетрадь размером с добрый альбом.

— Еще десять строчек, — не отвлекаясь от содержимого тетради, распорядилась жена. Дверь скрипнула, она подняла глаза и посмотрела на Койанисса.

— Что-то случилось?

Маг улыбнулся и потряс в воздухе своей находкой, привлекая внимание Маргери:

— Глядите, что я нашел на чердаке. Карта. Между прочим, старинная. Маргери, я уверен, хороший путешественник по такой найдет клад.

Маргери оторвалась от тетради и посмотрела на мага, скорее непонимающе, чем с энтузиазмом. Перевела вопросительный взгляд на мать, потом снова на отца.

— Ой, какая большая…

— Это карта мира. Тут все моря, горы, реки, даже твои любимые Слезы Ириады можно разглядеть, вот они, видишь, у южной границы Эфэла…

Маргери подперла щеку рукой и очень спокойно, по-взрослому сказала:

— Папа, зачем ты ее принес?

— В каком смысле? — опешил маг.

— Ну, она же мне не понадобится.

По спине Койанисса побежал холодок.

— Это почему не понадобится? Я что ли хотел стать великим первооткрывателем, когда вырасту?

Маргери хлопнула честными голубыми глазами:

— Но я же не вырасту.

— Что?! — Койанисс рычать не хотел, но зарычал. Его испугали не столько слова дочери, сколько ее ровный взрослый тон.

— Мама говорит, что я не вырасту, — быстро поправилась Маргери, бросив испуганный взгляд на Элейну, не станет ли та возражать. Койанисс тоже во все глаза уставился на жену, но она невозмутимо выдержала его взгляд и ничего не оспорила.

Маг понял, что этот балаган следовало заканчивать, пока он окончательно не тронулся умом, до чего с их шуточками оставалось не так уж и далеко.

Он молча пересек комнату, заглянул в тетрадку Маргери, прочитал одинаковые строчки «Мы хорошие подданные. Добрые подданные не лгут», повторенные на полутора страницах, и шагнул к Элейне. Протянул руку:

— Дай сюда тетрадь.

— С какой стати?

— Я хочу знать, чему ты учишь нашу дочь. Просто дай мне эту тетрадь.

Элейна, помедлив секунду, вдруг усмехнулась, как упырь, обнажив все зубы, и отдала тетрадку. Маг быстро пролистал ее.

Словарные слова на аэрди. Простые арифметические задачки. Неправильные глаголы то ли эфли, то ли эльди. Стихотворение про весну, стихотворение про осень, про зиму. Красивые цветочные виньетки, бабочки и птицы на полях, лиственный орнамент, какие-то профили…

Здоровенный черный зев то ли печи, то ли чего-то похожего и белые фигурки женщины и девочки на его фоне, девочка волочит за собой куклу. Нарисованные криво и неумело, с таким нажимом, что вечное перо в нескольких местах прорвало бумагу.

Койанисс отдернулся от страницы, как будто та его обожгла. Тетрадь упала на пол.

Элейна молча ждала продолжения.

— Что… что это за дрянь? — взвился маг.

— А то ты не знаешь, — пожала плечами Элейна, наклонилась и подняла тетрадь, аккуратно закрыла, чтобы не помять листы.

— Ты чему дочь учишь?! — Койанисс вырвал тетрадь из рук жены и со всей силы швырнул ее через всю комнату, к дверям. — Чтоб я больше этого не видел, ясно?!

Элейна даже не дернулась. Ни слова не возразила, ничего не стала отрицать. Это ее спокойствие окончательно вывело мага из себя. Он схватил жену за плечи и слегка встряхнул:

— Ты ненормальная. Скажи Маргери, что она вырастет, немедленно.

Элейна тихо, как-то дребезжащее расхохоталась.

— Я ненормальная? Хорошо, пусть я буду ненормальная. Хорошо, Маргери, ты вырастешь. Если папа так сказала, то уж наш с тобой папа никогда не может ошибаться. Он же всегда все наперед знал и был готов нас защищать…

Койанисс с трудом заставил себя отпустить жену и сцепил руки за спиной. Его трясло.

— Его, конечно, очень волновало твое и мое будущее. Конечно, ты вырастешь, раз папа так решил…

— Элейна, прекрати!

— Что? Я же доношу до Маргери ровно то, что ты просил!

— Да замолчи же ты…

— А то что? Не состарюсь? Ха-ха. Койанисс, пойди и прими уже таблетки. Ты ничего не понимаешь.

Маг понял только то, что впервые при дочери повысил голос на жену — что вообще впервые в жизни повысил голос на Элейну — и что у Маргери на глазах слезы. Что ситуация полностью вышла из-под контроля и что он уже ни на что не влияет. Что дальше стоять и орать смысла не имеет, а насчет таблеток Элейна, пожалуй, права. И уже в который раз вылетел вон, ничего не объясняя и не выясняя.

Таблеток в его сумке не нашлось. А заодно там не нашлось ни метрики, ни заявления на отпуск, ни вообще чего-то, хотя бы косвенно указывающего на то, что он делал до прибытия сюда.

А еще там не было ни билета на поезд, ни обратного билета. Как будто он сюда на крыльях прилетел и таким же образом собирался улететь, если собирался.

Койанисс вышел во двор, под накрапывающий дождик, и уставился на белоснежные розы.

Его не в первый раз посетила непонятная мысль, что они — единственный живой объект в этом доме, несмотря на трех человек внутри. Капли дождя тихо разбивались о почти светящиеся среди серого дня бутоны.

Маг смотрел на них в совершеннейшей прострации, как будто мир сузился до одного цветущего куста, и на нем обрывалась вся перспектива. Что-то происходило не так. Картинка и звук совпадали, но не совсем.

Койанисс закрыл глаза, прислушиваясь.

Капли бились о цветы. Все звонче и мелодичнее, и как будто все дальше.

Где-то на самой границе слышимости их биение стало тихим-тихим звоном колокольчика.

Слушая его, Койанисс вспомнил, что забыл что-то безумно важное, но никак не мог понять, что именно. Это «важное» было очень близко, но ускользало по мере того, как стихал звон.

Маг пришел в себя резко, словно от удара, от звонкого — злого — выкрика Элейны:

— Будь оно все проклято, я сажала шиповник! Откуда здесь рэдские розы? Хорошие подданные не выращивают грязных рэдских роз…

— Хорошие подданные и за рэдских магов не выходят! — огрызнулся он раньше, чем успел подумать.

— Выходят? Девочек продают и покупают, радость моя.

Койанисс не нашелся, что возразить. Элейне он бы, наверное, сумел объяснить, что любовь всей жизни и товарно-денежные отношения с родителями этой любви лежат в разных плоскостях и пересечься не могут, но женщина, кричащая на него, не строго обязательно являлась Элейной. Она выглядела как его жена, но что там жило, за черной глубиной ее зрачков — он не знал.

— Трогать цветы не смей, поняла?

Элейна как-то странно улыбнулась:

— Ну конечно. И не забудь составить Маргери учебную программу на ближайший год, если моя тебя не устраивает.

Эту ночь маг встретил в гостиной, свернувшись на диване и закутавшись в плед по самый нос. Откуда-то чудовищно сквозило, дождь барабанил по крыше и окнам, совсем близко ухали совы, а изнутри дома не доносилось ни звука. Тихо, как в могиле.

Койанисс пролежал без сна час, два, а потом спросил себя, что такого он боится найти в доме, если точно знает, что дом пустой. Ответ на ум не пришел. Маг поднялся, плотнее запахнул халат и понял, что в доме очень холодно, значительно холоднее, чем днем. Что было несколько странно, потому что дров на отопление они не жалели. Койанисс накинул сверху еще и плед и зачем-то направился в кухню. Наверное, убедиться, что угли еще тлеют в печи.

Угли в печи не тлели. Печь вообще оказалась холодной и имела такой вид, словно ее не топили минимум неделю. Маг отдернул руку от ее стенки и быстро вышел за дверь, плотно закрыв ее за собой. Наверное, у него были расшатаны нервы, потому что видеть черный зев печи он просто не мог. Хуже того, его преследовало сильнейшее ощущение, что кто-то оттуда внимательно смотрит ему в спину.

Койанисс сам не объяснил бы, почему сначала он пошел наверх, искать Элейну. Вот уж меньше всего на свете он рассчитывал ее найти. Но, где бы она ни проводила ночь, он видел, как она поднималась по лестнице наверх, и какое-то время слышал ее шаги. Потом шаги стихли, и дом накрыло оглушающей тишиной, как мутной водой затопило. Маг прошелся по второму этажу, зажег масляную лампу, прихватив ее с собой, осмотрел спальню — не нашел ничего, кроме аккуратно застеленной кровати, почему-то с одной подушкой поверх покрывала — а потом заглянул в уборную. Большое круглое зеркало отразило оранжевый огонек, а потом блики весело заплясали на дюжине выставленных в ряд флакончиков и баночек.

Койанисс сморгнул и снова уставился на коллекцию разномастных склянок, выстроившихся на полке перед зеркалом как войско на параде. Как будто не они этим утром звонко бились о стенки чугунной ванны. Маг с опаской шагнул внутрь, стараясь не смотреть в зеркало, и протянул руку. Нащупал один из флаконов, зажмурился, прислушиваясь к себе. У флакона была сложная форма и крышка в виде стеклянного букета, гладкая поверхность с крохотным сколом, разливающийся вокруг него легчайший запах жимолости, а его стенки холодили ладонь.

Койанисс просто не мог всего этого выдумать. И он не мог выдумать пыли, которую растер в пальцах, поставив флакон обратно на полку. Вся стража красоты Элейны, которую та так старалась удержать, оказалась присыпана пылью, как саваном накрыта.

Маг, отирая руки о плед, быстро спустился вниз. Загнанно огляделся. Календарь на стене, двадцать девятое число на нем.

Койанисс едва не взвыл и снова сорвал проклятую книжицу со стены. Снова швырнул в камин. Попытался зажечь отсыревшие дрова, бился не меньше пяти минут, понял, что бесполезно, но не понял, почему дрова в доме оказались в таком состоянии. Вернее, появилась у него одна догадка, от которой тряслись руки, а на висках выступала испарина, несмотря на холод.

Маг выскочил на крыльцо, добежал до сарая, куда с неделю назад сложил собственноручно порубленные дрова. Отличную, пахучую березу, уютно потрескивающую в вечерние часы.

Пустая дровница, с парой некрупных поленьев на дне. Все.

Койанисс, шатаясь, вышел. Добрел до калитки, толкнул ее, сделал несколько шагов по поляне, вслушиваясь в ночь.

Лошадиный труп, поднявший к ночному небу оскаленную морду, висел на дереве так же, как неделю назад. Это не изменилось, как не изменилась дата календаря.

Ветер. Темнота. Скрипы и шорохи. Шелест травы. Уханье сов.

Койанисс смотрел в черную стену леса и не видел ее.

С ума сходил не он. И даже не Элейна, не Маргери. Днем или ночью, но в этом доме с ума сходило само время. И еще оно лгало, как заваливающий тест вероятностник.

Маг медленно, будто оглушенный своим открытием, вернулся. Календарь на стене. Холодный камин, в котором не лежит ничего лишнего. Запах пепла. Полная и абсолютная невозможность происходящего.

Правда могла быть или внутри дома, или за его порогом, или под солнцем, или под луной. А еще правды могло не быть вовсе.

Оставалось проверить одну очень простую гипотезу. Если Элейна ночами уходила за зеркало в ванной, куда ночами уходила Маргери? В ее спаленке раньше не висело зеркал. Койанисс, чувствуя, что его потряхивает, вошел в комнату дочери. Наткнулся взглядом на тот же альбом, все так же валявшийся на полу. Аккуратно переступил через карандаши, чернеющие в неподвижном белом свете луны. Вспомнил, что в прошлый раз — неделю назад — луна была в той же фазе. И что когда-то уже об этом вспоминал.

Не требовалось выдающегося ума, чтобы понять, где в этой комнатке могло быть спрятано зеркало. Маг подошел к шкафу. Зачем-то прислушался, готовый услышать тихий скрежет с той стороны створок, но ничего не скрежетало, не шуршало, не шептало, не плакало и не дышало с той стороны. Койанисс резко дернул ручку на себя.

Ничего ужасного. Какие-то башмачки, вперемешку валяющиеся снизу, кофточки и платьица на вешалках, коробки в глубине. Маг вытянул руки и пошарил по задней стенке за одеждой. Ничего, только слегка шероховатая поверхность дерева.

Сбоку что-то блеснуло. Койанисс резко обернулся.

Овальное зеркало не больше метра высотой висело на внутренней стороне створки. Из зеркала на него неподвижными ярко-голубыми, не человеческими, но и не звериными глазами смотрела Аннабель. Кукла, отчего-то одетая в красное пальтишко Маргери, то самое, в котором дочь сегодня вышла на прогулку, протянула руки вперед, к самой границе стекла.

Маг отшатнулся.

Аннабель шагнула к раме, не отводя от Койанисса взгляда. А потом вдруг вспыхнула ярко, как фейерверк, отбросив во все стороны теплые оранжевые блики. По ту сторону зеркала трещало пламя. Золотые локоны обугливались и распадались, трескался и чернел фарфор, красное пальто превращалось в обгоревшие тряпки, и только голубые глаза смотрели на мага с того, что уже и лицом было трудно назвать, все так же неподвижно.

Койанисс схватился за створку — она показалась ему горячей, просто раскаленной — и изо всех сил толкнул ее от себя, закрывая шкаф. Веселые оранжевые блики и треск огня исчезли резко, словно их ножом обрезало.

Бесы бы побрали эти галлюцинации. Маг чувствовал, как сердце буквально бьется о ребра. Следовало накачаться сон-травой, немедленно, сейчас же.

Не успел Койанисс подняться с пола или хотя бы перевести дух, как изнутри отчаянно заколотили кулачки:

— Папа, папа, выпусти меня отсюда, папа!

Маргери не могло там сидеть. Там было пусто. Только одежда, ботинки и бесова галлюцинация в бесовом зеркале.

— Папа! Пожалуйста!

Койанисс сидел перед шкафом и даже рукой двинуть не мог, так его трясло.

Изнутри все колотили, но с каждым разом слабее и слабее.

— Папа, выпусти меня, я буду хорошей девочкой! Папа, я не хочу! Папа!

Живая Маргери не могла сидеть в пустом шкафу с зеркалом на створке. Мертвая Маргери не могла умереть еще раз.

— Папа! — такого животного ужаса в детском крике маг не слышал никогда. Все доппельгангеры мира и полный распад личности не пугали его так, как этот крик.

И, живая или мертвая, она была его дочь.

Койанисс дернул ручку шкафа на себя. Дверца не подалась вперед ни на миллиметр, как будто дверцы, на которых даже замка не имелось, заклинило наглухо. Маг рванул еще раз. С тем же результатом.

Нужно было разблокировать проклятый шкаф из Мглы, что бы там изнутри ни держало створки. Койанисс закрыл глаза, сосредотачиваясь, почувствовал тяжелый гул в затылке, привычно досчитал до трех, снова открыл, и оторопел.

Предметы все еще имели цвета. Он не видел себя, скорчившегося на полу у шкафа. Пепел не кружился в воздухе. Маргери почти скулила в шкафу, но приближающаяся метель не выла.

Он не смог попасть во Мглу. То ли потому, что из этого дома нельзя было туда прыгнуть, то ли потому, что он уже находился там.

Маргери исходила криком по ту сторону двери.

В воздухе чувствовалась тяжелая, сладковатая гарь.

Маг выворачивал ручки, дергал створки на себя и пытался выбить их плечом даже после того, как детский крик, захлебнувшись на самой высокой ноте, оборвался, превратился в надсадный кашель, потом в хрип и смолк совсем.

8

Ночью было холодно, но под утро стало просто невыносимо. Запала злости Витольда, подогретой наркотиком, хватило часа на четыре, а потом ярость кончилась, а боль и холод остались. Маэрлинг, сколько мог, ходил кругами, стараясь сильно не отдаляться от заимки — умение ориентироваться в ночной тундре не входило в список того, чему ему учили — но все равно закоченел так, что под конец даже ранение ощущать перестал. Радоваться такой благодати он не спешил, потому что неожиданно обнаружил себя сидящим под какой-то тощей елкой и почти засыпающим. Вот уж точно его закоченевший труп стал бы для обитателей заимки сюрпризом, и нельзя наверняка сказать, чтобы неприятным. И то если бы до него зверье раньше не добралось. Кое-как распрямив деревянные ноги, Витольд встал и, опираясь на тут же подобранную палку, двинулся к дому. Может, ему рады бы там и не были — да, занесло, перегнул, бес бы с Каем и Гюнтером, а Эрвина зря обидел, если подумать — ну не убили бы они его же. В конце концов, там находилась Магда. Магда, уж на что по три орфографические ошибки на строчку донесения лепила, а всегда все понимала.

Подгоняемый этой нехитрой мыслью, Витольд уже почти добрался до входа в заимку, предчувствуя, как вытянется на полу, накроется шинелью и будет спать сутки, не меньше, в относительном тепле, как вдруг сбоку совсем рядом мелькнула тень. Маэрлинг начал оборачиваться, чтобы понять, кого угораздило гулять в такую рань, кроме него, но тут что-то сильно сдавило ему шею, а потом дернуло назад и поволокло по земле.

Маэрлинг попытался это что-то скинуть, и его пальцы нащупали крепкую толстую веревку. Воздух из легких вышибло падение, горло пережало, и он даже захрипеть — не то что закричать — не мог.

«Бесов маг!», — еще успел подумать Витольд, а потом сообразил, что маг не смог бы так лихо проволочь его по земле метров десять. Дальнейшие размышления оказались прерваны самым грубым образом, потому что его вздернули на ноги. И даже выше, так, что пришлось балансировать на носках.

Витольд затравленно огляделся. Так и есть, его приволокли к одному из немногих здешних деревьев, вымахавших метра на четыре. И, наверное, перекинули веревку через один из суков.

— Нормально. Выдержит, ветка крепкая, — сообщила откуда-то из-за спины темнота голосом Гюнтера.

Витольд вертелся как уж, пытаясь ослабить петлю на горле — куда там. Или он перестал соображать вообще, или его беззастенчиво пытались повесить. Вздернуть на суку, как бандита с большой дороги. Свои же.

— Гюнтер, погоди, — Эрвин, хмурый как туча, появился в поле зрения тоже откуда-то сзади. У Витольда уже мелькнула дурацкая мысль о неожиданном спасении, но Нордэнвейдэ быстро разбил все его надежды, устало заметив:

— Магда услышит.

— Кай Магде снотворного дал. Спит, как дитя малое. Утром увидит, решит, что он сам, — возразил драгун.

Витольд мутным от недостатка воздуха взглядом смотрел на Эрвина, но тот плыл и кривился, сливаясь с самыми темными тенями, какие бывали только перед рассветом.

— Ну что, кончаем?

Веревка чуть ослабла, а потом снова дернулась вверх. Витольд, наконец, сумел глотнуть хоть немного воздуха, и отчаянно захрипел.

— Подожди! Стой. Витольд, ты меня слышишь? Понимаешь?

Слышать-то Витольд Эрвина прекрасно слышал, но так, чтобы понимать — не понимал. Ему было глубоко непонятно, как можно за компанию с малознакомым драгуном вздернуть старого друга на сосне просто за слова, пусть и необдуманные, обидные и, да, жестокие. Но все-таки просто за слова.

Но лучше было сделать вид, что происходящее ясно и понятно, поэтому Витольд кивнул, насколько позволяла стянувшая горло петля. Даже руки по швам опустил, все равно без ножа толку не имелось никакого.

— Витольд, — дрожащим голосом продолжил Эрвин. — Я ужасно не хочу этого делать. Я, может, утром сам повешусь. Но мы должны, понимаешь?

Витольд завертел головой, всем своим видом отрицая, что понимает такую чудовищную глупость.

Эрвин чуть не плакал и смотрел куда-то в сторону.

— Витольд, ты же не соображаешь, что творишь. Скажи ты это не здесь, а где-нибудь в столице, меня бы уже казнили. Понимаешь?

Витольд гораздо лучше понимал, что повесят сейчас его. Но причина начала вырисовываться. И да, причина была паскудная. Действительно, его хорошая шутка потянула бы Эрвину на высшую меру.

Маэрлинг кивнул. Поднял руки, показав раскрытые ладони. Указал на веревку. Одними губами произнес «пожалуйста».

— Гюнтер, ослабь, Витольд что-то хочет сказать.

— Чего с наркоманом разговоры разговаривать? Он нас всех за дозу продаст и не заметит. Нам что с Магдой к стенке становиться из-за скверных привычек малолетнего дворянчика?

— Гюнтер!

— Ну ладно, — буркнул драгун. Хватка на горле ослабла. Витольд опустился на колени: его просто не держали ноги.

— Эрвин, я не хотел, — хрипло пробормотал он, поднимая лицо. — Я дурак.

— Ты не дурак, Витольд, ты кокаинист. Если бы ты был просто дурак, я бы мог тебе верить. А ты за себя не отвечаешь. Но последствия твоих слов и поступков от этого-то не исчезают! Так что мне прикажешь делать? Я порфирик, мы все вместе — государственные преступники. А с нами — наркоман, который не думает, что можно и чего нельзя говорить. — Эрвин опустился на корточки напротив Витольда. — Понимаешь?

Витольд понял. Более того — всей шкурой прочувствовал. Да, и Эрвин, и Гюнтер были хорошими людьми, по меркам своего времени — надежными и благородными, отличными товарищами. И да, они запросто могли вздернуть его здесь же на лиственнице, потому что им пришлось защищать себя и Магду. Они его не то чтобы ненавидели — нисколько. Просто он представлял для них опасность, совершенно реальную и конкретную. Угрожал самим фактом своего существования.

— Слышишь, Эрвин, а он давно на кокаине?

— Нет, я его раньше в таком состоянии не видел. Витольд, ты же недавно начал?

— Как родителей похоронил, — буркнул Витольд, покривив душой дня на три. Вообще, в первый раз после подростковой глупости многолетней давности, кокаин он попробовал в день, когда вышел от Зондэр. Но вот об этом ему не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать.

— Гюнтер, это меньше месяца. Я учился на врача. Шансы есть.

— Небольшие.

— Гюнтер. Большими и небольшими шансами оперируют маги, а это мой друг! Витольд, поклянись, что больше никогда не примешь наркотики.

— Да он в чем угодно поклянется, с петлей-то на шее…

— Витольд? Где эта дрянь?

— В кисете.

— Высыпи! Высыпи и дай слово, что больше в жизни это в руки не возьмешь. Я тебе поверю.

Маэрлинг плохо слушающимися пальцами развязали кисет и высыпал на землю белый порошок, который в ночи почти светился. Достать еще не стало бы проблемой. Проблема состояла в том, что Эрвин и Гюнтер были отчасти правы. Он, конечно, не то чтобы зависел от кокаина и, конечно, обычно отлично контролировал, что делает и что говорит…

Нордэнвейдэ поднялся и растер кучку сапогом.

— Витольд, обещаешь?

Маэрлинг понял, что его сильно знобит, а земля медленно плывет, и хотел уже ответить, что постарается, но мир как-то вдруг потух.

— Вы его действительно повесили? — удивленно поинтересовался Кай, глядя, как Гюнтер и Эрвин затаскивают бесчувственного Маэрлинга в заимку. — А говорили «бесчеловечно». Ну вы даете.

— Обморок, — пояснил мрачный Гюнтер. — Держался парень, держался, да и хлопнулся. Правда, зелье свое выкинуть успел.

Эрвину вообще не хотелось ни говорить, ни жить. Хотя взять Кая за воротник и разбить всезнающую лисью мордочку, пожалуй, отчасти хотелось.

Кай склонился над Маэрлингом и пощупал у того пульс.

— Нормально, до свадьбы заживет. Даже в этом сомнительном случае — я про свадьбу. Пулю будем вынимать утром, начнись там заражение — он бы раньше как миленький прибежал. Дуракам везет. Положите в угол, пусть отсыпается сокол, отлетался.

Гюнтер пристроил Витольду под голову какую-то одежду, накрыл шинелью и, всем своим видом давая понять, что считает миссию выполненной, ушел ночевать, развалившись так, чтобы перекрыть вход за ширму, где спали Магда и Дэмонра, одна — мирно, вторая — не очень. Кай, которому выпала очередь дежурить, уселся на табурет в углу, сцепив руки в замок и уперев локти в колени.

— Эрвин, идите спать. Если не надумали меня сменить, но мне вроде как еще два часа тут сидеть.

— Кай, мне хочется вас убить.

— Встаньте в очередь. Хотя я таких временных и эмоциональных затрат вряд ли стою. И давайте выйдем за дверь, если уж вам приспичило поговорить. Не хочу, чтобы Гюнтер метнул сапог на звук.

Снаружи уже было светлее, чем внутри. Над хилыми деревцами вставала бледная заря. На ее фоне единственная высокая лиственница с петлей через ветку, которую Гюнтер впопыхах забыл снять, выглядела бесовски мерзко.

— Дерьмо, — сквозь зубы выплюнул Эрвин, ни к кому не обращаясь.

— Дерьмо, — легко согласился Кай. — Но сработало ведь?

— Сработало? Кай, а вы подумали, как мы утром будем разговаривать?

Маг нахохлился от холода и сунул руки в карманы.

— По всей вероятности, утром вы будете разговаривать на морхэн. Хотя для разнообразия можно попрактиковаться в каких-нибудь еще языках.

— Мы ведь друзья были. Вам знакомо понятие «дружба»?

— Нет, мне это понятие незнакомо. Но, думаю, форма «были» здесь вполне уместна, люди такие вещи прощают только в книжках. Зато с вероятностью в восемьдесят семь процентов он больше никогда не притронется к кокаину. Для такой ситуации это просто отличный показатель, между прочим.

— Какие вероятности, какие проценты, какие показатели?!

— Математические. А вам очень нужно мое сочувствие? Сочувствую, вы дурно выбираете друзей. И да, ваша проблема — не порфирия.

— Неужели? А что же тогда моя проблема?

— Серьезный переизбыток совести. Обычно от этого рудимента люди избавляются в подростковом возрасте, а у вас что-то пошло не так. Что странно, вроде бы во всем остальном запоздалого развития не наблюдается…

— А за сто медяков вы мне судьбу не предскажете, раз уж вы так хорошо вперед видите и в душах читаете? — прошипел Эрвин.

— Да я вам ни за сто медняков, ни за сто марок ничего полезного не смогу рассказать, сверх того, что сказал.

Эрвин сглотнул слезы, но глаза все равно очень неприятно щипало.

— Надеюсь, это хотя бы был самый ублюдочный спектакль в моей жизни.

Кай покачал головой:

— Не надейтесь, не самый. Но это был наиболее оптимальный по соотношению ублюдочности и полезности, дальше первое будет расти, а второе — падать.

9

— Ты какой-то бледный сегодня, — заметила Элейна, аккуратно выкладывая на тарелку перед Койаниссом кусок яблочного штруделя. Маг оторвался от созерцания столешницы и поднял глаза на жену.

Ему хотелось спросить ее, настоящая ли она, но таких вещей, конечно, спрашивать было нельзя.

Задавать вопросы о том, где он спал сегодня ночью и вообще спал ли, и, если не спал, то где находились они с Маргери все это время, тоже не стоило.

Впрочем, если шкаф в комнате дочери оказался цел, значит, ему привиделось, потому что створку он все-таки выворотил, и рука угодила во что-то рассыпчато-невесомое, а потом стало очень темно и просто никак.

— Я дурно спал, — солгал — или сказал чистую правду — Койанисс.

Элейна пожала плечами. Дворянская дочь, конечно, не стала бы при ребенке обсуждать проблемы отца с головой.

Маргери бросила на Койанисса быстрый взгляд и склонилась над своей порцией штруделя. Маг глотнул кофе, не чувствуя вкуса. Уставился в расцвеченный солнечными зайчиками потолок, как будто надеялся найти там какие-то ответы.

Проблема состояла в том, что он не то что ответы найти не мог, а половину вопросов забыл. И вообще, вокруг как будто шел спектакль, и он подменил героя, скверно выучив роль, а суфлер куда-то делся.

— Ты разлюбил мои пироги?

— Они великолепны.

— Зубы у тебя что ли болят, сластена? Вот, Маргери, посмотри, достойный пример, между прочим. Смотри, что бывает, если сыпать в чай пять ложек сахара за раз и заедать это шоколадками…

«Они живые. Я их такими помню».

«Они мертвые. Я их такими помню».

Койанисс заставил себя оторваться от игры солнечных зайчиков и переключить внимание на тарелку. Отличный такой штрудель, еще теплый, корицей присыпанный, все как в лучших кофейнях империи. Красота да и только, к тому же еще сдобой и яблоками благоухающая на всю столовую.

Маг с некоторой опаской отрезал кусок — он был уверен, что у него трясутся руки и нож станет громко клацать о тарелку, но, вроде бы, обошлось — и отправил в рот.

— Божественно, как всегда.

— Не богохульствуй, — удовлетворенно улыбнулась Элейна.

Койанисс проглотил еще несколько кусочков, прежде чем почувствовал какой-то посторонний привкус. Легкую горечь, с каждым разом делающуюся сильнее. Как будто Элейна подпалила пирог, чего, конечно, случиться не могло. Маг украдкой перевел взгляд на дочку: та с довольным видом уплетала за обе щеки. Следовательно, с пирогом все было хорошо.

У Койанисса от горечи скулы свело. А еще ему пришла на ум одна очень неприятная догадка, которую усиливал легкий запах гари в воздухе.

Маг поднялся из-за стола и под удивленным взглядом жены направился на кухню. Кулек яблок. Очистки на столе. Яичная скорлупа в мусорной корзине. Остатки теста на деревянной доске. Нарастающий запах горелого.

Койанисс подошел к кухонному столу и провел пальцами по доске для раскатки. Тесто. Мука.

«Какого беса она серая?»

Элейна никогда не экономила на продуктах. Конечно, она бы не взяла муку грубого помола, вряд ли его жена вообще знала, что это серое недоразумение, из которого потом получается то, что и хлебом-то назвать можно только в Рэде и только в голодный год, существует на свете.

Койанисс сунул руку в банку из-под муки и пропустил субстанцию между пальцев. Ну конечно же. Пепел.

— Что ты делаешь?

— Мука…

— Мука как мука, ты же сам три мешка купил на прошлой ярмарке.

Шутка состояла в том, что Койанисс, если постараться, даже мог припомнить эту самую ярмарку. Но с полным впечатлением, что его там не было и он восстанавливает события по чьему-то подробному, но бессвязному рассказу.

— Да, конечно, — маг вернулся в столовую, надеясь не услышать больше никаких вопросов, сел, уставился на остатки кофе в чашке. Элейна замерла в дверном проеме.

— Маргери, когда пойдем смотреть паровозы? — поинтересовался Койанисс и напряженно ждал ответ.

Девочка причмокнула губами, метнула на мать какой-то затравленный взгляд, потом опустила глаза на тарелку:

— Нет. Не хочу паровоз.

Ну конечно. Маргери не хочет смотреть паровоз. Как маг Койанисс мог поверить во многое. В вещи удивительные и невозможные — в призраков, знамения, жизнь после смерти. Но в невероятные — чтобы бредящая путешествиями девочка, месяцами торчащая в лесном домике, где из всех развлечений у нее имелся пони и книги, отказалась любоваться своими любимыми сказочными чудищами, выбрасывающими в небо черные клубы — в них он поверить не мог.

— А что хочешь?

Еще один быстрый взгляд на мать.

— Чтобы ты остался с нами.

Койанисса пробрала дрожь.

— А летом на море? Ты же не видела моря…

— Я… я хочу новое платье.

Ровный, безэмоциональный ответ. В отличие от него, Маргери разучила свою роль неплохо.

— А ты, милая, хочешь на море?

— Нет. Я была там в детстве и сильно обгорела, — или воображение играло с Койаниссом злую шутку, или злую шутку отпустила Элейна. — Второй раз не хочу.

Теперь маг уже почти не сомневался, что Элейна издевается.

Койанисс обошел стол и склонился над Маргери. Та подняла на него честные голубые глаза, ясные, как небесная лазурь, сосредоточенные, живые.

— Я хочу, чтобы ты прилежно учила географию. Ты станешь путешественницей, открывательницей новых земель. Понимаешь?

Маргери кивнула, косички согласно дернулись в такт. И Койанисс снова почувствовал посторонний запах. Наклонился над золотоволосой макушкой, принюхался.

Миндальное мыло — очень много миндального мыла — и другая горечь, не миндальная.

— Почему от ее волос пахнет пеплом? — резче, чем собирался, спросил он у жены.

Элейна пожала плечами:

— Я говорила ей не играть в камине.

Элейна, маг или мир — возможно, все трое разом — явственно сходили с ума.

— Играть в камине?! Что за чушь. Маргери?

Маргери, услышав окрик, словно сжалась и посмотрела на мага испуганно:

— Я больше не буду! Никогда-никогда!

Койанисс испытывал прямо-таки непреодолимое желание швырнуть кофейник о стену, перевернуть стол, расколотить чашку — словом, уничтожить хоть что-то, только бы не сорваться окончательно.

— Вообще не смей больше к камину подходить, — как мог тихо и спокойно сказал он. — И к печи не смей.

Маргери смотрела все так же честно и испуганно:

— Хорошо. Хорошо, папа, не буду. Я уже все сделала и больше не буду.

Койанисс даже уточнять не стал, что «все» она сделала. Ответ лежал на поверхности. Маг в гробовой тишине вышел в гостиную, схватил кочергу и поворошил золу. Секунд через десять кочерга наткнулась на что-то твердое. Койанисс, чихая, полез внутрь. Где-то в глубине души он очень боялся наткнуться на детские кости, но нет — вытащил только останки красотки Аннабель. Обугленную головешку без рук и ног, с дырявой совершенно лысой головой и полопавшимся от жара фарфоровым лицом. Черные трещины лежали как частая паутина, стеклянных голубых глаз — не человеческих и не звериных — у куклы не осталось.

Койанисс, прихватив с собой обожженную тварь, вернулся в столовую и швырнул ее на пол.

— Вы что, издеваетесь? Такнедолго пожар устроить! Как я должен это понимать?

Элейна тихо, деревянно рассмеялась. Маргери забилась на стул с ногами и испуганно зыркала то на мать, то на отца.

— Она тебе разонравилась или что?

— Н-нет, — с запинкой выдала Маргери. Она, похоже, собиралась расплакаться.

— Тогда зачем ты ее сожгла?

Детское личико жалко скривилось:

— Но ведь, если кукла сгорела один раз, она должна сгореть.

Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, кто вложил в пустоватую в силу возраста головку Маргери такой непрошибаемый фатализм.

— Это, конечно, мама сказала?

Дочь несмело кивнула.

— Иди к себе, Маргери. Нам с мамой нужно серьезно поговорить.

Элейна хохотала все громче:

— А что, постулат о единственности будущего уже пересмотрен? Уж не рэдский ли цетник его пересмотрел? Может, аксиома Тильвара тогда на радостях отменяется, а? Скажи Маргери, что она отменяется, если это так! Скажи Маргери, скажи мне, можешь пойти и Бочке тоже это сказать, морковку ей принеси, когда с дерева снимешь… Мне просто интересно: ту вторую неделю кормишь дохлую пони морковкой, а нас ты как спасать придумал?

Койанисс молчал, как оглушенный. Значит, Элейна не просто подсознательно чего-то боялась — она совершенно четко знала, что что-то произошло. И тоже видела труп Бочки.

— Хотя… дай угадаю? Ты ведь не думаешь нас спасать, да? Ты думаешь, куда бы сбежать на этот раз? Тот, кто удрал один раз, ведь должен удрать второй раз, да?

— Маргери, иди в комнату! — рявкнул Койанисс, глядя на замершую, как кролик перед змеей, девочку. — Марш! Сию же секунду, и дверь за собой закрой!

Дочка, словно разбуженная этим окриком, дернула головой и действительно выскочила из столовой — точь-в-точь перепуганный кролик. А потом хлопнула дверь с другой стороны коридора.

Элейна прищурилась:

— Ах, какое благородство. Только второй раз ты отсюда не удерешь. Как, открывается твоя любимая подружка-Мгла?

Койанисс смотрел на существо, которое могло быть или не быть его женой, и лихорадочно думал. Конечно же, Мгла не открывалась. Нельзя открыть Мглу, уже находясь во Мгле. Значит, его и вправду утянуло куда-то очень глубоко. Так глубоко, что он даже не помнил, откуда все началось. Может, с аксиомы Тильвара и попытки ее обмануть. А может — с пустого товарного вагона из сна, последнего его четкого и осмысленного воспоминания, к сожалению, никак не связанного ни с прошлым, ни с будущим.

А вообще его сознание отлично справилось с тем, чтобы достроить очень реалистичную картинку жизни вокруг. Только Элейна — которой, по идее, предполагалось быть декоративной куклой — не вела себя как кукла, и Маргери тоже. Или они были его семьей, и он сидел в прошлом, такой же мертвый, как они, или обе не были людьми.

«Как ты думаешь, люди часто ночуют в зеркалах?»

— Элейна, успокойся. Я никуда не ухожу.

Жена усмехнулась:

— На этот раз — нет. Отсюда некуда уходить, вот ты и не уходишь.

— Давай не будем пугать Маргери. Давай поговорим.

— Пугать Маргери? Я? Уж не тебе мне рассказывать, что значит «пугать Маргери»! Маргери чуть псы не загрызли, когда она подошла к ограде в лагере. Пока ты где-то зарабатывал лишнюю сотню гильдеров. Смотри, какую забавную штуку я нашла утром в почтовом ящике. Узнаешь?

Койанисс смотрел на похоронки, которыми Элейна махала перед его лицом, и понимал, что узнал бы их хоть во Мгле, хоть в рэдском аду, если он только существовал.

— Брось это.

— А что изменится?

— Изменилось то, что я приехал вовремя! Я приехал на две недели раньше.

— На двенадцать лет позже ты приехал, — фыркнула Элейна. — Но никуда теперь не уедешь.

Койнисс не то чтобы пропустил «двенадцать лет» мимо ушей, скорее он не заострил на этом особенного внимания. Куда больше его интриговало, как он сюда попал и как отсюда выйти, прихватив с собой Маргери. Его жена и дочь являлись чем угодно, но только не бессловесными тенями во Мгле, застывшими в том виде, в каком их застала смерть. Значит, Маргери можно было попробовать вытащить отсюда.

Где-то должен был находиться «якорь». Стабильная точка. Что-то такое, что склепывало бы воедино место, куда он пришел, и место, откуда. Это могло быть место, или предмет, или момент времени — что угодно. Раньше у него, вроде бы, имелся клубок, но сюда он точно попал без клубка.

— Подумываешь, как бы сбежать, да?

— Нет.

— Правильно делаешь. Я бы тоже хотела отсюда сбежать. Но всего этого нет. Нас нет. И тебя тоже нет. Забавно, правда?

Койанисс с лихорадочной скоростью перебирал в голове все, что видел за последние две недели. Он искал что-нибудь такое, что выпадало бы из картинки, которую маг мог бы нарисовать в голове. Что-то, с ним никак не связанное.

Маргери плакала в своей комнате. Он ясно слышал всхлипы, которые очень мешали думать.

— Поищи ответ, — усмехнулась Элейна и вышла. Хлопнула входная дверь. Маг стоял в столовой в полном ступоре, чуть ли не впервые в жизни даже близко не представляя, куда идти и что делать. За неимением хотя бы одного приемлемого варианта, он молча последовал за Элейной. Вышел на крыльцо. И все понял.

— Проклятые розы! Грязные рэдские цветы! Хорошие подданные не выращивают рэдских роз, сгиньте, провалитесь, я сажала шиповник! — Элейна сопровождала свои слова решительными действиями. — Твари, твари! — Садовые ножницы с лязгом буквально кромсали одинокий куст, только белоснежные лепестки по ветру плыли.

Койанисс, глядя, как отлетают налитые светящейся белизной бутоны, удивлялся исключительно тому, почему на ножницах и земле вокруг нет крови. С такой ненавистью можно было убивать только живое существо.

— Хватит! Прекрати!

Элейна медленно обернулась, не опуская здоровенных садовых ножниц, и улыбнулась так, как при жизни не улыбалась никогда. Широко, во все зубы.

Дул сильный ветер. Только он ни складки на ее платье не шевелил.

— Надо же, догадался. Я вот тоже только сегодня поняла. Я сажала шиповник.

— Отойди от куста.

Жена, не переставая улыбаться, двинулась к крыльцу, поудобнее перехватив ножницы. Обратным хватом, как нож.

— Элейна, успокойся.

Лезвие сверкнуло так близко от его лица, что Койанисс рефлекторно отшатнулся. Споткнулся о порог, едва не упал, но кое-как удержал равновесие. А заодно быстро понял, чем будет чревата такая неловкость: Элейна замахнулась еще раз, отчетливо метя в лицо. Койанисс попытался захлопнуть дверь перед ее носом, но тут же получил по кисти лезвием и отдернулся назад.

Элейна снова атаковала, он отскочил, увернулся и рассудил, что можно просто закрыться в столовой и подождать, пока она устанет. О том, чтобы пытаться вырвать ножницы с глубоко пропоротой правой рукой нечего было и думать, тем более, что Элейна могла поранить сама себя, начни он выворачивать у нее из рук оружие. Проще переждать и вколоть ей успокоительное.

С этой мыслью Койанисс отступал к дверям столовой — вернее сказать, просто отскакивал от сильных, но неумелых замахов — а потом из-за двери спальни отчаянно завыла Маргери.

— Не надо, пожалуйста, не надо!

Койанисс было подумал, что дочь подсматривает в замочную скважину, но следующая фраза буквально заставила его волосы зашевелиться:

— Не трогайте меня, я ничего не сделала, я хочу домой!

Маг отвлекся и тут же за это поплатился. На этот раз Элейна от души пырнула его ножницами, и он едва успел прикрыться рукой. Предплечье как огнем обожгло.

О том, чтобы оставлять, очевидно, слетевшую с катушек жену в коридоре, из которого можно беспрепятственно попасть в комнату к Марегри, и речи идти не могло. Койанисс, наплевав на возможный риск свернуть шею, быстро отступил к лестнице и побежал наверх. Элейна кинулась за ним следом.

— Мама! Мне больно дышать! Мама! — Маргери снизу кричала и рыдала, как в истерике.

Элейна буквально в два шага долетела до середины лестницы. Снова замахнулась — неумело и слишком сильно — запуталась в подоле и полетела назад. Койанисс не успел ее схватить, но было невысоко, ничего опасного, кроме перспективы напороться на ножницы.

Ножницы она, падая, к счастью, выпустила. Те улетели в коридор и клацнули о паркет. Элейна пролетела пять ступенек, ударилась об пол…

И просто рассыпалась в серый пепел. В одну секунду.

В тот же миг оборвался крик Маргери.

Койанисс стоял на лестнице и в прострации смотрел на пепел, который сквозняк из открытой двери уже начал разносить по коридору.

Видимо, Элейна оказалась права в том, что кукла, сгоревшая один раз, обязательно должна сгореть снова.

Наверное, второй куклы это тоже касалось.

Маг опрометью бросился в комнату Маргери. Тихо и пусто. Он заглянул под кровать, под стол, за шторы, и только после этого заставил себя открыть шкаф, уже зная, что там найдет.

В углу у задней стенки лежала — как будто сжалась и пыталась забиться подальше от света — небольшая серая кучка.

Койанисс молча закрыл дверцы шкафа, вышел в коридор, старательно обошел то, что осталось от Элейны, если это вообще когда-то было Элейной, поднялся в спальню, нашел свой плащ, проверил карманы. В правом, как этому и следовало случиться, обнаружил пистолет. Проверил, заряжен ли он. Снял с предохранителя. Опустился на пол, привалился спиной к стене, посмотрел перед собой — тени на полу лежали правильно, и все равно все здесь было сплошная ложь и хорошо, что ложь — и выстрелил себе в правый висок.

А в следующую секунду он стоял ночью перед дверьми собственного дома и Элейна, кутаясь в его старое пальто и опустив ружье, хмурила белые брови:

— Я столько раз просила тебя не вламываться ночами. Мы в такой глухомани живем, у меня аллергия на собак и сторожевого пса не заведешь, ты хоть понимаешь, как страшно, когда в темноте в дверь колотят, а мы одни на много километров вокруг?

«Мы не одни на много километров вокруг, — вспомнил он. — Нас здесь вообще нет и „здесь“ тоже нет».

— Прости, — в очередной раз соврал он. — Я больше так не сделаю.

— Я это слышу регулярно, и всегда ты являешься в глухую полночь…

При слове «всегда» у мага мороз пробежал по коже. Всегда — это было очень, очень долго.

10

Как обстояло дело у всех прочих людей, Каниан не знал, но в королевских семьях дети точно строго делились на две категории: «государственные интересы» и «побочные продукты», и со времен Темных веков эти множества не пересекались. На свой счет Иргендвинд не заблуждался никогда: он представлял собою типичный «побочный продукт», потому что королевские любовницы при наличии мозгов делали все возможное, чтобы как можно раньше родить венценосным ухажерам детишек, а потом как можно реже попадаться с ними на глаза всей прочей августейшей семье. Способ, конечно, не безопасный и не безотказный, но на свой манер действенный и проверенный годами. Как-никак чрезвычайно похожие на правителя сыновья и дочки провинциальных баронов, в один день сделавшихся графами и даже герцогами, в Эфэле встречались куда чаще, чем травящие их из соображений мести королевы.

В стране, где легко продавались и покупались даже такие вещи, которые романтики всего прочего мира полагали бесценными, приходиться королю бастардом, наверное, было даже удобнее, чем законным сыном. По причине очень фамильного цвета глаз, формы носа и особенно выдающихся во всех смыслах ушей, Каниан с родным батюшкой даже на приемах старался пересекаться как можно реже, но в целом они ладили. То есть не мешали друг другу, пока мать была жива. Эльфрида оказалась истинной северной ведьмой, в чем-то даже большей, чем полулегендарная бабка Каниана, внутри и идеальной эфэлской дворянкой снаружи, а баланс между формой и содержанием поддерживала виртуозно. Далеко не каждая женщина смогла бы сжить со свету нескольких писаных красавиц, не разошедшихся с ней в коридоре, ведущем в королевскую опочивальню, и при этом держать любовника в твердом убеждении, что более преданного, нежного и беззащитного существа, чем она, свет не видывал. Поэтому и в мужья безутешная красавица, неожиданно оставшаяся с двумя чудными детишками на руках, попросила не барона поглупее и понаивнее, а вполне трезво смотрящего на вещи графа Иргендвинда. И еще двадцать лет умело вила веревки из мужа, любовника и вообще всех, кому хватило глупости попасть в круг ее интересов, включая детей. Каниану повезло в том отношении, что его еще в подростковом возрасте бабка признала безнадежным, а мать ей в таких вопросах верила. Наследник, не интересующийся ничем, кроме пальбы по мишеням, явно не являлся тем, кто требовался роду Иргендвиндов для дальнейшего сияющего будущего. Каниан не то чтобы был глуп, скорее начисто лишен амбиций, а если смотреть глубже — он не видел смысла дергаться там, где все и так предрешено. Эфэлец по рождению, образованию и воспитанию, Каниан мог похвастать таким непрошибаемым фатализмом, что руками разводила даже его нордэна-бабка, искренне не понимавшая, как завезенная с Архипелага дрянь зацвела таким пышным цветом через полмира. Эльфрида, впрочем, не расстроилась, и стала ковать будущее величие рода из Ирэны, благо, та оказалась умнее и на порядок целеустремленнее, хоть и девочка. К сожалению, когда Ирэне исполнилось семнадцать — а Каниану пятнадцать — сестра на охоте помчалась за лисицей и упала с лошади на полном скаку. Перерезали подпругу или она порвалась сама — этого бы и бесы, наверное, не сказали: внешне безопасный Эфэл по-настоящему безопасным местом не был никогда — но ходить после той погони Ирэна больше не могла. Эльфрида рвала и метала: грядущее величие рода рушилось на глазах и срочно нуждалось в перековке. Две младших дочери для этой цели не подходили никак — она не раз удивлялась вслух, как же сумела произвести на свет таких ленивых дурех — и оставался только сын. Тоже, конечно, тот еще самородок, но в качестве материала для сияющего будущего — на крайний случай, генетического — мог сгодиться.

Сын имел приличные способности к языкам, отлично стрелял — даже слишком метко для дворянина, не могло это хорошо закончиться — и превосходно заводил врагов на ровном месте. Взвесив все за и против, Эльфрида сообщила ему, что военная стезя — его призвание. Каниану, в принципе, было глубоко все равно, по каким мишеням стрелять — по картонным или по живым, но живые казались интереснее тем, что двигались и могли пострелять по нему в ответ. Иргендвинд, по большому счету, даже особенным патриотизмом не отличался: он любил стрелять, а то, что стрелять надо на стороне людей под изумрудным флагом с двумя крылатыми волками, сильнее смахивающими на бесов из Темных веков — это данность, которую он принимал.

В пятнадцать лет ему неоткуда было знать, что никто наследника графа на настоящие боевые действия не отправит, а протирание штанов по офицерским клубам в Эфэле тоже входило в понятие «состоять в армии». Годам к восемнадцати Каниан окончательно сообразил, что его самым беспардонным образом превращают в типичного паркетного шаркуна, какими полнилась вся столица. С проплаченными заботливой маменькой погонами (на тот момент офицерские патенты сохранились только на территории Эфэла и позволяли приобрести чин до подполковника включительно, но Эльфриде оказалось не так уж и сложно добиться для сына небольшого исключения из правил) и вполне организованным будущим, а также с уже маячащей на горизонте страшенной великой герцогиней. И сбесился не на шутку. Из доступного арсенала для ответного удара у него имелось только умение заводить врагов, перекинувшись с незнакомцами тремя фразами, и способность метко стрелять навскидку. Оба этих таланта Каниан использовал на полную катушку, что за два года закрепило за ним репутацию законченного бретера и дуэлянта, может, и романтичную, но светским намерениям маменьки и бабушки мало способствующую.

Скандал в семействе вышел страшный. Отчим разумно не лез во взаимоотношения признанного, но неродного сына и Эльфриды и не становился на сторону последней, за что Каниан испытывал молчаливую благодарность. Конец конфликту младший Иргендвинд положил с чисто юношеской жестокостью: после того, как он при всем честном народе сперва спровоцировал одного генеральского внука довольно грязным намеком, а на дуэли застрелил на месте, ни о каком дальнейшем продвижении по карьерной лестнице в армии нечего было и думать — голову бы сохранить на плечах и ладно. Власть и деньги отчима защитили Каниана и от разжалования, и от тюрьмы — как-никак, король был Иргендвиндам должен и должен много, а потому смотрел на шалости незаконного отпрыска спокойно — но чин полковника так и остался его личной наивысшей планкой, до которой мать всеми правдами и неправдами дотащила его к двадцати с небольшим. Каниан нисколько не расстроился. Он на год уехал в империю, чтобы страсти поутихли, и вернулся оттуда с неплохим разговорным аэрди, самым дорогим на все королевство оптическим прицелом, судя по всему, каким-то попустительством северных богов переправленным с Дэм-Вельды, и твердым желанием осесть где-нибудь подальше от всех столиц и поближе к горам. Мать, ясное дело, слушать об этом ничего не хотела, очень натурально хваталась за сердце и оседала на пол, но Каниан в сказки не верил. Тем поразительнее был тот факт, что у железной феи рода Иргендвиндов действительно оказалось слабое сердце, а может — какой-то синтетический яд в пище, вот уж там тоже было не разобраться. Эльфрида одним утром просто упала в гостиной, а к моменту, когда примчался семейный доктор, уже не дышала. Ирэна рыдала в спальне, притихшие Инесс и Альма шушукались о чем-то у себя, а Каниан и отчим удивленно смотрели друг на друга, как будто впервые заметив один другого. И оба думали о долговых расписках в дубовом ларчике. При жизни Эльфриды эти расписки выступали гарантией их безопасности, но с ее смертью отношение венценосца к проблеме могло измениться.

Изменилось оно и вправду быстро. Не минуло месяца, как Эльфриду пышно похоронили в одном из красивейших соборов столицы, а в парламент уже протащили крайне невыгодный Иргендвиндам закон о снижении пошлин, и король, в чьей власти было этому помешать, палец о палец не ударил, хотя раньше интересы их семьи соблюдал. Чтобы понять, что ничего хорошего дальше не произойдет, большого ума не требовалось. Глава рода еще верил, что колесо можно раскрутить в обратную сторону, а Каниан уже прекрасно понимал, что нужно брать винтовку и удирать в Аэрдис или любую другую страну цивилизованного мира, где наличие денег гарантировало отсутствие проблем. Как только Эльфрида умерла, они с Ирэной перестали быть детьми когда-то любимой королем женщины и превратились в опасный «побочный продукт», а граф Иргендвинд из человека, прикрывшего грешки венценосца — просто в неудобного кредитора. Надо отдать должное графу, даже после этих печальных метаморфоз он не указал Каниану на дверь, хотя, возможно, имейся у него в запасе родные сыновья, все и прошло бы несколько иначе. Девочки в Эфэле наследовали с массой оговорок, и Каниан, при всей его сомнительной родословной и еще более сомнительной репутации, был лучше, чем имущество, отошедшее младшему брату, уже потирающему руки в надежде на солидный куш.

Последний год Каниан вел типичное существование богатого наследника — карты, любовницы, моря игристого, редкие дуэли без смертельного исхода — дурная слава прошлых лет работала на него, заставляя окружающих спускать ему большие вольности, чем спустили бы другому — и вроде бы вполне определенное будущее. Это было не то чтобы плохо, но смертельно скучно. Пожалуй, в Эфэле Каниана держало только смутное уважение к человеку, давшему ему свою фамилию — о причинах судить не его ума дело — но к лету ему захотелось не то что уехать, а просто сбежать и никогда не возвращаться. В случае Каниана романтичное «никогда» он мог при большом старании превратить в пару месяцев, что и сделал, укатив на виарский курорт с самой модной столичной балериной, разорвавшей ради этой поездки контракт с театром. С курортом он, в принципе, не ошибся, место оказалось сказочное, хоть и частенько посещаемое калладцами, которых Каниан, выросший в доме поклонников империи, не любил в силу привычки, а не каких-то убеждений. Но вот с балериной промахнулся здорово. Изольда, конечно, располагала всеми достоинствами, нужными танцовщице, выступающей перед венценосным семейством, однако на этом хорошее заканчивалось. Обладательница ангельского лица, легкого стана и умения выделывать совершенно невероятные па в различных жизненных декорациях, она скандалила, пила как кавалерист, ревновала его к каждой юбке, проходящей мимо, и закатывала сцены, ярко напоминающие не королевский театр, а захолустное варьете. В хорошем обществе было не принято одалживать у театров жемчужины перед сезоном, а потом возвращать их досрочно с компенсацией и извинениями, Каниан же, при всех его недостатках, какой-то набор понятий о светских приличиях имел, поэтому честно терпел ранимую артистку два с лишним месяца.

Впрочем, по сравнению со всем, что случилось с ним после возвращения на родину, Изольда казалась подарком небес. Забег Каниана от судьбы, с которой ему впервые в жизни сильно захотелось поспорить, начался в прихожей собственного дома, где без сознания лежала на полу родная сестра, а из темноты целились убийцы, пришедшие по его душу. Имел промежуточную остановку на колокольне, с которой он без лишних сантиментов снял из винтовки короля и наследного принца, мимоходом втянув Эфэл в войну и не заметив этого. Затем продолжился по приграничным болотам и едва не закончился в захолустном клоповнике, но тут его догнали те, кто побежал по той же дистанции, но с небольшим опозданием.

Дальше Каниан не помнил практически ничего. Тиф свалил его почти на месяц, и этот месяц он провел не столько в комнате без окон, где сильно пахло лекарствами, сколько на берегах Слез Ириады, или в своем родном доме десятилетней давности, или даже на виарском ночном пляже — в общем, где-то по границе бреда и реальности. Каниан видел то какие-то обрывочные воспоминания, то низкий потолок, плавящийся под взглядом, и тусклый, далекий-далекий огонек масляной лампы. Лица врача он не помнил, как не помнил лиц тех, кто еще приходил. Разговоры были примерно одинаковые «Еще жив? — Еще жив. — Оклемается? — Делаем все возможное». Все возможное, наверное, и вправду сделали, потому что к концу второй недели он стал видеть потолок чаще, чем туманную муть, правда, видел его все равно плохо. Больше всего Каниан боялся, что после тифа у него ухудшится зрение — такие случаи бывали довольно часто — как будто наличие острого зрения еще могло пригодиться ему в жизни, и вообще впереди лежала какая-то жизнь. Никакой жизни впереди, конечно, лежать не могло, а было там ровно столько времени, сколько потребовалось бы молодчикам с военной выправкой, чтобы получить нужную информацию. За одной маленькой оговоркой — Каниан искомой информацией просто не владел. Он мог запросто рассказать, как и зачем застрелил короля, но не то, где сейчас находится дубовая шкатулка с расписками и векселями.

Впрочем, сама процедура допроса его пугала мало. Имелся у Каниана серьезный недостаток, временно превратившийся в серьезное преимущество: при сильной боли он с детства мгновенно падал в обмороки, как будто что-то за секунду выключало его сознание. Именно поэтому на дуэлях всегда стрелял первым, чтобы у противника не оставалось даже шанса его зацепить. Обычно это сильно осложняло жизнь, но сейчас впервые оказалось кстати.

Никакого серьезного и обстоятельного разговора по душам с эфэлской охранкой у Каниана в итоге не вышло по другой причине. Сообразив, что отвешивать ему зуботычины абсолютно бесполезно, агенты по особым поручениям или кто они там были решили, что такое хрупкое сокровище надо отвезти в Эфэл и отдать настоящим профи, которые разговорят его по всем правилам искусства. Погрузили в зашторенную карету, но везти сразу из Эйнальда в Эфэл почему-то не решились. Видимо, не хотели лишних объяснений с властями Эйнальда, который в войну пока не вступил и резкого осуждения калладским агрессорам не выразил. Не ожидали в Эфэле от почти братского Эйнальда такой подлости. В карете они тряслись дня три, куда его везли, Каниан мог только догадываться, но ставил на границу Эйнальда с Рэдой. Вот уж где земли были дикие и творить можно было что угодно, при условии, что пограничники не видят, а эйнальдские пограничники за весьма умеренную плату могли никогда и ничего не видеть.

Каниан доподлинно знал, что Эйнальд потихоньку приторговывал с Эфэлом некоторыми калладскими товарами, которые кесария на всем континенте продавала только Кэлдиру и весьма ограниченно — Эйнальду. Рэду и Виарэ окончательно обнаглевшие и имевшие своеобразный взгляд на политическую географию калладцы, видимо, считали своими, и им вообще поставляли некоторые виды медицинских товаров и оружия на добровольных началах.

В общем, все сложности политэкономии его сейчас беспокоили мало. После трех дней поездки начался рецидив тифа. В принципе, ничего необычного — такой неудачей мог похвастаться каждый десятый из тех, кто при первой волне Создателю душу не отдал, а на тот свет отправлялась примерно половина заболевших. Каниан только помнил, как карета сперва подскакивала на ухабах, а потом вдруг стала не столько трястись, сколько раскачиваться, как лодка на волнах. Коснуться лба он не мог, поскольку ему связали руки, но и без этого понял, что начинается жар, а все кости разом заломили. В принципе, не в интересах Каниана было как-то сигнализировать о своем самочувствии, поскольку общаться с эфэлскими умельцами ему не хотелось решительно. Поэтому он закрыл глаза и как провалился.

Второй раз прошел сравнительно легче, и предстать перед Создателям Каниану снова не удалось — видимо, у того не входило в планы беседовать с зарвавшимся эфэлским стрелком, посягнувшим на помазанника божьего, причем вполне успешно. На этот раз Каниан отлеживался не на конспиративной квартире, а в какой-то гостинице, и заходил к нему только зашуганный доктор, бормочущий что-то на рэдди, да все те же молодчики с военной выправкой. Из этого Каниан сделал вывод, что его все-таки решили переправить в Эфэл не через Эйнальд, а через Рэду, сделав крюк. За каким бесом им понадобились такие сложности, он не знал и знать особенно не хотел. Один раз ему удалось шепотом переброситься с доктором парой слов, и тот сообщил, что за окном первое ноября, то есть прошло почти два месяца с момента, как представители эфэлской власти его догнали.

Каниан отлеживался еще две недели, пока врач окончательно не заявил, что опасности нет и поездку в комфортных условиях он выдержит. «Особые поручения» кривились, метали на Иргендвинда выразительные взгляды и, выслушав требования к тому, что такое «комфортные условия» в данном случае, посетовали, что не пристрелили человека, доставляющего такие проблемы, сразу. Каниан заверил их, что они все еще располагают такой приятной возможностью, но те эфэлскими дворянчиками с зашкаливающим гонором не были и на провокацию не поддались.

Его в очередной раз сунули в карету с зашторенными окнами — на этот раз все щели законопатили и нигде не дуло — и колеса снова покатились по разбитым рэдским дорогам. Пока Каниана вели к транспорту, он успел заметить две вещи. Во-первых, то, что отразилось в мутноватом гостиничном зеркале, мимо которого его вели, было мало похоже на человека вообще и на Каниана Иргендвинда в частности. Вряд ли его кто-то узнал бы в Эфэле, просто потому что он сам себя не узнал бы, если бы не понимал, что смотрит в зеркало, а оттуда на него смотрит бритый почти наголо упырь. Только фамильные уши и остались в своем изначальном виде. Но, в общем, его не на балах с дамами любезничать везли, поэтому это не могло считаться проблемой.

Проблема заключалась во втором его наблюдении. Карету украшали рэдские дипломатические номера. Либо связи агентуры Эфэла и Рэды оказались теснее, чем принято думать, либо эфэлские «особые поручения» были или уж совсем особые, или не совсем эфэлские. Двое ехали с ним в самой карете, третий — сначала вроде бы с возницей, а потом и вовсе куда-то пропал. В конце концов, Каниан решился:

— С кем меня везут разговаривать?

— Пасть закрой, пока не простудился. Еще раз — и мы тебя закопаем под первой же елкой, причем живьем. Надоел.

— Кто сейчас правит Эфэлом? — рискнул Каниан. Этот вопрос интриговал его существенно больше собственной судьбы. Хотя бы потому, что там интрига сохранялась.

— А вот об этом тебе, выблядок, следовало подумать до того, как стрелять.

Каниан не то чтобы имел что-то против монархии в целом. Он устранял не монархию, а конкретного монарха и его наследника. Такого же наследника, может, чуть более сговорчивого и чуть менее умного, можно было достать из какого-нибудь чулана, в конце концов, у Асвельда имелся дядя, а у дяди — выводок детишек от пяти до тридцати пяти. Уж кого-нибудь регентский совет мог и подобрать.

— И все же?

— Сказать ему что ли?

— Да скажи, что уж там.

— Бунт у нас был, придурок. Был бунт, а будет революция. Если главного козла отпущения прилюдно не повесить.

— Того, который застрелил доброго короля на калладские деньги, надо думать?

— Того, который удрал с казной…

— … с которой на самом деле удрал кто-то из регентского совета? Как-то затруднительно спереть казну, будучи на колокольне в другом конце города.

— А это уже не твоего ума дело. Вопросы остались?

— А найти другого парня и сделать ему нужную татуировку не легче было?

— Значит, не было. Закрой рот, пока мы тебе кляп не сунули, и думай хорошенько, вспоминай.

— Про ретроградную амнезию после тифа не слыхали? — фыркнул Каниан.

«Особые поручения» переглянулись:

— Слыхали. Скополамину^[1] такие мелочи не мешают. Не слыхал?

11

Жандармы снова приехали утром. Он снова спровадил их восвояси, предварительно вызвав из дома Элейну и объяснив ей природу недоразумения — конечно, без подробностей. Просто чтобы она поняла, что они с Маргери в полной безопасности. Еще одна неделя как в раю, только в этом раю календарь днем шел назад, а ночью намертво вставал на двадцать девятом сентября. Видимо, таким он и остался в доме, когда Элейну и Маргери забрали в той реальности, которая существовала где-то, кроме его сознания.

Через неделю Элейна снова стала тереть пол, причитать «мы хорошие подданные» и украдкой бросать на мага какие-то нечеловеческие взгляды. Не холодные, не злые, не пустые, но очень страшные. Койаниссу потребовалось какое-то время, чтобы понять: просто с лица жены на него смотрят его собственные глаза, а это выглядело хуже любого кошмара. На десятый день она влепила Маргери затрещину, заорав, что та все равно не увидит никаких лесов, кроме лагеря «Тихий лес» и нечего протирать юбку над атласами. Маргери всхлипнула и спряталась за Койаниссом.

Маг был бы рад ей помочь, но помочь ей было нельзя, как нельзя помочь никому в этом доме. Он уже успел убедиться, что на ночь Элейна уходит за зеркало в уборной, Маргери — в шкаф, а он, по всей видимости, остается по эту сторону, если у зеркал здесь вообще имелась «эта» сторона.

Койанисс героически выдержал еще два дня, полных скрипа щетки о пол, «хороших подданных» и запаха гари, которым пропитался весь дом. В этот раз вышло даже хуже, чем в прошлый — Маргери тряслась и рыдала не переставая, Элейна стирала руки в кровь, драя полы, и едва не бросалась на Койанисса, когда его видела. Может, они могли терпеть еще, но маг уже не мог. Он пошел к себе, покопался в закромах, нашел сильное снотворное и сыпанул тройную дозу своим девочкам в чай за ужином. Маг не знал, сработает оно на людей, которые уже не были живы, но сработало. Сделать инъекцию яда с его практикой и набором лекарств в аптечке труда не составило. Они мирно лежали в креслах, а потом мирно осыпались в пепел, с разницей буквально в минуту, сперва Маргери, потом Элейна.

Маг вышел во двор и подошел к кусту. Элейна, наверное, здорово его ненавидела и искромсала качественно: во время того, что маг мысленно окрестил «вторым кругом», розы больше не цвели и не звенели. Скорее всего, они и являлись якорем, и теперь этот якорь сломался. Койанисс понятия не имел, почему его связь с реальностью — уже разорванная — выглядела как рэдские розы: Рэды он не видел одиннадцать лет и не то чтобы по ней скучал, — но откуда-то из его настоящего эти розы пришли. Помочь, правда, не сумели. Он как был заперт в несуществующем доме в компании несуществующих людей, так и остался, будто герой страшной сказки.

В сказках можно поймать беса за хвост, или облапошить его, или умереть и хоть так, но выйти из проклятого круга. Здесь никаких бесов, кроме сидящих в его голове, не водилось, а смерть возвращала к одной и той же точке. К дому с правильно лежащими тенями, реалистичной перспективой, сногсшибательной детальностью предметов и поверхностей и — сплошной ложью внутри.

Койанисс честно попробовал дожить четыре дня один, абстрагировавшись от мертвой тишины в светлое время суток, скрипящей снаружи веревки — как будто она под самым окном болталась — и тихого скрежета щетки по полу — в темное. Двадцать девятого сентября он просто обнаружил, что выходил в кухню, а попал на улицу и стоит у крыльца под изумленным взглядом Элейны, опускающей ружье.

— Я столько раз просила тебя не вламываться ночами…

На этот раз маг не стал обещать ей ничего.

Человек, в принципе, был такой скотиной, которая привыкала ко всему. Койанисс привык сыпать им в чай снотворное каждую неделю — раз на пятый у него даже руки дрожать перестали — и приходить в себя в ночном лесу, слыша одну и ту же просьбу. Это в любом случае казалось лучше, чем гадать, что еще стукнет в голову Элейне или привидится ему лично через неделю пребывания в доме. После того, как он совершенно четко разглядел круглый шарнир вместо локтя Маргери, когда та рисовала за столом, у него отпала последняя тяга к экспериментам в этой области.

После очередной пары инъекций Койанисс, пошатываясь от усталости, побрел в спальню. То, что у него уже не тряслись руки, не значило, что его не мутило и ему не хотелось сдохнуть. Сдохнуть же в этом доме, к сожалению, было невозможно. Маг стал подниматься по лестнице, глядя в пол, и остановился, как вкопанный.

На ступеньках лежал лепесток розы, белый как снег, почти святящийся.

Не веря своим глазам, Койанисс посмотрел на пол коридора второго этажа. Там почти сияло еще с десяток лепестков, как будто кто-то шутки ради раскидал их, выкладывая дорогу. Как они в детстве оставляли на пути белые камушки, углубляясь в лес.

В воздухе тихо-тихо, почти неразличимо, звонил колокольчик. Непостижимо далеко, на самой границе слышимости, где-то между надеждой и бредом.

Койанисс пошел по лепесткам, не наступая на них. Оказался у двери собственной спальни, открыл ее и замер на пороге.

Потому что внутри оказалась другая комната. Если это вообще была комната. На ум Койаниссу скорее пришло бы определение «нумера». То ли второсортная гостиница, то ли третьесортный бордель. Два на три метра, грязноватый и потертый ковер винного цвета, тусклые обои, зеркало в безвкусной позолоченной раме на стене. Только кровати, занимающей большую часть комнаты, и не хватало для завершения антуража.

Колокольчик как будто стал чуть ближе.

Маг смотрел на старенькие обои — у плинтуса они были замыты и имели отвратительный грязно-розовый оттенок — и ему казалось, что за цветочным орнаментом проступает что-то еще. И еще он вспомнил, что когда-то уже видел эти обои, и они его до ужаса напугали.

Впрочем, что бы за ними ни стояло, вряд ли это оказалось бы страшнее, чем руки Маргери на шарнирах или лужи крови и мыльной пены на затертом почти до дыр полу.

Маг, выдохнув сквозь стиснутые зубы, переступил порог. Пол и потолок не поменялись местами. Его не швырнуло в ночную тьму к крыльцу собственного дома и к собственной жене, принадлежность которой к роду человеческому оставалась под большим вопросом. Рассохшиеся доски под ногами заскрипели — и только. Колокольчик заливался все громче. По провонявшей дешевыми духами комнатушке плыл чистый, холодный звон. Койанисс двинулся на звук, по старой привычке отвернув лицо от зеркала. Там все равно отражался не он, а кто-то гораздо старше, хотя цветом волос и ростом вроде похожий. Сравнивать маг не имел ни малейшего желания.

Пять шагов — и Койанисс протянул руку к обоям. Колокольчик заливался прямо за ними. Маг даже не особенно удивился, когда его рука — изрядно постаревшая, с отлично видимыми сухожилиями — прошла сквозь стену и наткнулась на что-то холодное за ней.

Вертикальные прутья. Обыкновенная решетка, как в тюремной камере.

С той стороны ему в руку вцепились пальцы. А потом он услышал незнакомый женский голос, приказавший почему-то на языке калладских захватчиков:

— Ломай решетку, Рыжик! Немедленно ломай ее! Уходи оттуда! Уходи оттуда, радость моя…

«Радостью своей» его в жизни никто не называл. На морхэнн слова звучали грубо — но на морхэнн любые слова звучали грубо — а вот в голосе женщины звенели слезы. И что-то еще, что было настоящим, даже если больше ничего настоящего здесь и не было.

Койанисс сжал руку за обоями — такую же ледяную, как прутья решетки — и почувствовал, как она сильно дернула его на себя.

— Ломай бесову решетку, Рыжик!

Маг зажмурился и шагнул вперед.

12

— Маг в естественной среде обитания приобретает защитный окрас? Кто бы мог подумать. Десять лет с этим работаю, а такое вижу впервые, — фыркнула Сольвейг, сунув в лицо Наклзу мешочек с нюхательной солью. Маг скорее узнал ее по голосу и неподражаемому — почти как у Дэмонры — нордэнскому апломбу, звучащему в самых невинных предложениях. Звуки долетали более-менее четко, а вот картинка получалась мутная.

Маг, кое-как отпихнув от лица пахучую дрянь, перекатился на бок, свесился с подлокотника кресла и замер, уверенный, что сейчас его вывернет наизнанку, но ничего не происходило. Желудок скрутило спазмом, однако там было совершенно пусто, примерно как в голове.

— Так, это вас мое лицо так напугало? Спокойно, Наклз, я сейчас пойду и накрашусь, кто ж знал, что вы такой слабонервный? Эй, ну просто неприлично пачкать ковры в доме просто потому, что хозяйка не подкрасила глаза. Наклз?

Маг с трудом откинулся обратно на спинку кресла и, наконец, смог разглядеть Сольвейг. Несмотря на едкий тон, вид у нее был встревоженный.

— Какой сегодня день?

— Здрасьте-приехали. Все тот же.

Наклз дернулся.

— В смысле — пятнадцатое октября, — быстро поправилась Сольвейг, заметив, что ответ магу не понравился. — Вы пришли сегодня в одиннадцать дня, во Мглу спустились около четверти первого. Сейчас половина второго, — объясняя это, нордэна налила в чашку кипятку из тут же стоящего самовара — самого натурального самовара, золотого, начищенного, которому скорее место в крестьянской избе — и бросила туда щепотку какой-то травы. — Напугали вы меня, конечно, порядочно, но рекорда не поставили.

— Напугал? — пробормотал Наклз, принимая из рук Сольвейг чашку. Травяной отвар был теплым и горьковатым, но вкуса маг почти не чувствовал. К тому же, у него так тряслись руки, что половина содержимого оказалась на рубашке. Сольвейг — женщина умная — помочь не рвалась.

— Вы, Наклз, седели просто на глазах. Прямо прядями. Вот такого я еще не видела. Я пробовала выдернуть вас обратно, потому что пульс стал падать критически — и ничего не вышло. Мы с Грегором даже вкололи вам вэрду-11 — и ничего. Честно сказать, я думала, что все закончится очень плохо. Вас не то чтобы не было долго, вы скорее были где-то очень глубоко.

Наклз как мог аккуратно отставил чашку на подлокотник — та все равно жалобно звякнула — и потер виски.

— Я сожалею.

Сольвейг резко поднялась:

— Сожалеете? От ваших сожалений избавляться от вашего трупа мне бы легче не стало. Я же подбирала дозировку. Что мешало вам просто сказать, что вы идете в Дальнюю Мглу? Думаете, я бы вам отказала после всего, во что мы уже по милости Дэмонры втравлены? В этом доме мои дети, Наклз, поэтому пистолет к башке я вам бы приставила, даже если б вы просто выходили во Мглу поглядеть, как идет вам ваша прическа в сером варианте.

— Мне помешало сказать то, что я не собирался в Дальнюю Мглу, — вяло возразил Наклз. Он с некоторым удивлением сообразил, что помнит, как его зовут, сколько ему лет и что он здесь делает, более-менее связно говорит, не смеется, не рыдает и, похоже, еще не окончательно сошел с ума, хотя реальность и его воспоминания расходятся на два с лишним месяца чистого ада.

— Неужели?

— Да. Я потерял маяк и заблудился.

— Наклз, я десять лет работаю некромедиком, кому вы рассказываете сказки? Вы целенаправленно прыгнули в Дальнюю Мглу.

— Нет.

— Тогда каким же образом вы вернулись? Про Создателеву помощь только мне не рассказывайте. Из Дальней Мглы даже с маяками не возвращаются.

Пожалуй, рассказывать, что его вывел колокольчик в лучших нордэнских традициях — правда, не на Последнюю битву, а в гостиную — не стоило.

— Не знаю. Сольвейг, пожалуйста, давайте не будем об этом.

— Но вы хоть спасли ее?

Наклз понял, что за домом в лесу, где время шло назад, как-то забыл о самой что ни на есть практической стороне вопроса.

— Я не знаю, я до нее даже не дошел. И…

— Что, Наклз?

— Я слышал ее голос, когда был во Мгле, очень, очень, очень далеко… — Наклз понял, что ему трудно дышать.

Он ее точно не спас. Учитывая, откуда она его вытащила — другие ее, скорее всего, тоже не спасли. Наклз еще мог как-то сцепить зубы и поверить, что земная любовь не кончается землей и все эти «я за тобой в ад пойду» как-то возможны. Но в то, что Дэмонра спустилась за ним в Дальнюю Мглу так, как маги спускаются — нет, в это он бы не поверил никогда.

Она обещала найти его, когда прозвонят колокола, и обещание сдержала.

Такая глупая, упрямая, последняя калладская валькирия. Ушла в свое серое небо.

— Не думаю, чтобы ее спасли. Я… я слышал колокол очень глубоко во Мгле.

— И видели там Дэмонру?

— Нет, но это была она. Это сложно объяснить, но я бы ни с кем не спутал. Иногда видеть не обязательно.

Лицо Сольвейг окаменело.

— Ясно, — после паузы произнесла она, глядя в сторону. — Переночуете здесь, утром пойдете к малышке-ветеринару.

— Нет, не переночует.

Наклз обернулся на ледяной голос и увидел того самого Грегора, сравнением с которым не в пользу мага так любила шутить Сольвейг. И против истины нисколько не грешила. Грегор, во-первых, выглядел как живой человек и, во-вторых, какчеловек, который явно был бы не прочь уменьшить количество вероятностников в комнате, имейся у него в руках пистолет.

— Извините, не уверен, что сейчас могу встать и поклониться, — спокойно сказал маг.

— В этом нет нужды. Я послал за пролеткой, она будет здесь через четверть часа. За это время как раз наберетесь сил, чтобы встать.

— Грегор…

— Сольвейг, на этот раз я прошу тебя подняться к детям.

Сольвейг колебалась несколько секунд, потом кивнула Наклзу:

— Я пришлю вам лекарства утром. Постарайтесь много спать ближайшие дни, с остальным наша малышка-ветеринар справится, я уверена, — и покинула комнату, прошуршав юбкой на прощание.

Наклз посидел еще минут десять — под тяжелым взглядом, буравящим затылок — кое-как поднялся из кресла, опираясь на подлокотники. Переместился к окну, повис на подоконнике, жадно глотая воздух. Грегор следил за ним почти не мигая, как хищная птица.

Вряд ли речь шла о ясновидении, так что, скорее всего, у кого-то было «весьма похвально» по рэдди.

— Идти можете? — сухо полюбопытствовал Грегор.

— Да, — в тон отозвался Наклз. Ответ был несколько оптимистичный — он скорее не шел, а плелся — но, в принципе, истинный.

— В таком случае, я рассчитываю, что через минуту вас в этом доме не будет. И никогда более не будет. Я понятно выразился?

— Понятнее не бывает, — вот уж что, а затевать скандал в чужом жилище просто потому, что хозяин ему хамит, Наклз бы не стал. В конце концов, он уважал неприкосновенность семейного очага и частную собственность. — Когда мне ждать охранку? — без вызова уточнил он.

Грегор прищурился:

— Если я все правильно понял — а я все правильно понял, иначе вы бы уже орали и возмущались — ни по одному закону вас нельзя судить и признать виновным. Единственное доказательство — ваша память, вот с ней и договаривайтесь. Что касается вызова охранки — мне не доплачивают за охоту на бывших цетников, так что идите и никогда сюда не возвращайтесь. Если хотите покурить — сигареты в прихожей на тумбочке, можете взять. Пролетку я вас попрошу дождаться на крыльце, если вас вэрда-11 не прикончила, то сквозняк уж точно не добьет.

— Весьма любезно.

— Вон отсюда.

Эпилог

Магрит паковала саквояж молча и методично, стиснув зубы и стараясь не всхлипывать. Благо, у нее имелось не так много вещей, которые следовало взять с собой. А если быть честной — у нее вовсе не было своих вещей. Даже пальто, в котором она прошлась по столичным улицам в день своего приезда, когда еще шла убивать злобного палача и сатрапа, врага свободы, и то пропало, а вместо него шкаф украшала теплая женская шубка модного фасона. Правда, не из рыси или чернобурки, в каких щеголяли признанные красавицы и модницы, а из практичного и неброского каракуля. Вот уж ее бы Магрит ни за какие деньги забирать не стала — не хватало еще уезжать в чужих мехах, словно она и впрямь проститутка какая, приехавшая в кесарию на заработки и покидающая ее с нажитым добром. А так оно, по сути, и было. Приехала с древним револьвером и дырой в кармане, уезжала с отличной калладской метрикой, за которую в Рэде можно выручить большие деньги, одетая-обутая, сытая и очень обиженная.

Будь на дворе лето, она бы Наклзу весь дом увешала подорожником на прощанье. Может, однажды он бы все-таки его приложил к сердцу и понял, что не помогает. Хотя, наверное, не было у магов никакого сердца, так что вместо сердец они раскрывали кошельки. И Магрит еще крупно повезло, что данный кошелек раскрылся для нее совершенно безвозмездно. А что она его любила как родного — ну, это ее глупость, не его. Сама нашла себе такую кандидатуру для приложения неиспользованной дочерней любви, сама и расхлебывать будет.

Магрит сунула в саквояж два полотенца, смену белья, одну ложку, одну кружку — не из сервиза с маками, а старую, васильково-золотую, со сколом на ободке — брусок мыла, гребень, теплые шерстяные носки. И платье сверху. Еще поместилась жестяная коробка, в которой она хранила всякие мелочи — булавки, вышивки, сделанные Кейси фотографии — и больше места не осталось. Магрит вздохнула. Пошла на кухню, соорудила пару бутербродов, завернула их в бумагу, засунула руку в банку со сладостями и извлекла оттуда всего пять конфет. Кончились. По привычке подумала, что надо сбегать в кондитерскую, потому что маг без сладкого грустнел, а потом сообразила, что она же сейчас уезжает насовсем, и свои проблемы с миром и шоколадками Наклзу придется снова решать самостоятельно. Может, хоть разок про нее вспомнит. Рэдка вернула две конфеты в банку, две сунула в карманы, и еще одну, развернув, бросила Гниде. Мухоловка явно не любила семейные ссоры, потому что была вялая и апатичная и за любимым лакомством не потянулась.

— Ну, Адель, прощай.

Адель жалобно зашипела.

Магрит стало совестно. Бесы знали, когда Наклз вернется — завтра, послезавтра, а то и никогда — а бедной твари куковать на подоконнике и мучиться голодом и одиночеством. Маг, в конце концов, имел право жить и умирать как ему нравится, бедную же Адель никто не спросил.

Решение созрело быстро.

— Адель! Слышишь, тварь гнусная, у меня к тебе серьезный разговор. Обещаешь не кусаться? Если пообещаешь, я тебя к Греберу отнесу.

При имени Гребера шипение мухоловки сделалось громче и, пожалуй, перестало быть грустным. Видимо, вспомнила, как тот ей наливал.

Маргит не то чтобы очень сильно торопилась — у нее не было ни билета, ни четкой идеи о том, куда и как ехать: она разрывалась между желанием махнуть к Миклошу, рациональным советом Наклза не позорить драгуна притащившейся за ним на фронт юбкой, а также великим делом освобождения Рэды от калладских захватчиков и привязанностью к некоторым из этих самых захватчиков. Иными словами, могла ехать на все четыре стороны. Поэтому большой беды бы не вышло, потрать она лишний час и занеси Греберу обездоленную мухоловку.

— Слышишь, злая злюка, попробуешь меня укусить — прям на улице оставлю! — в последний раз пригрозила Магрит вроде бы ведущей себя прилично мухоловке, с опаской подхватила горшок — тяжелый, между прочим, уж никак не легче Матильды — и целенаправленно поволокла свою ношу в сторону дома Дэмонры.

Вся абсурдность этой идеи сделалась понятна Магрит, когда та прошла уже почти весь путь — благо, недолгий — и поворачивать назад, не проверив, стало глупо. Конечно, Греберу не обязательно было сидеть дома вечером. Он мог сидеть где-нибудь в чайной, или гулять, или вообще уйти по делам на другой конец города. И вообще, не факт, что он до сих пор жил в особняке Дэмонры — нашелся бы у него где-то и свой угол.

С первого же взгляда на дом Дэмонры, Магрит поняла, что здесь никто не живет и, наверное, жить не захочет. Двухэтажный особняк темно-серого цвета с остроконечной крышей и мансардой, больше напоминавшей башню злого волшебника из сказки, никогда не производил впечатления уютного места, скорее он выглядел мрачновато-величественно и, на вкус Магрит, очень по-калладски. От подчеркнуто холодного шика в духе великой кесарии не осталось ничего. Рэдка удивленно смотрела на свороченную оградку: кому она помешала — представить было трудно, высотой она взрослому человеку по колено, и все равно кто-то не поленился ее разломать. Дорожка к крыльцу тонула в палой листве, словно дворник сюда не заходил последний месяц. А дальше все было совсем плохо: окна первого этажа зияли выбитыми стеклами, а стены обильно исписали.

Магрит помнила как сейчас, что раньше на стене тоже имелась надпись, длинная, но одна, и та мелом: «Осторожно! Злой полковник!»

Новые художества оказались куда менее невинными. После третьего принципиально незнакомого слова и, наверное, десятой «курвы» Магрит перестала читать. Крыли неведомые художники Дэмонру по-всякому, изобретательно и, на взгляд Магрит, очень несправедливо. Что бы она о калладском ура-патриотизме и его носителях ни думала, а Дэмонра все же не была ни убийцей детей, ни кровосоской, и даже «драной буржуйкой» вряд ли являлась. Не то чтобы она купалась в роскоши и вряд ли купалась бы в крови. Наклз — уж на что холодный и бездушный — и тот не связался бы с человеком вроде генерала Рагнгерд. На Дэмонры, скорее всего, вешали грехи ее матери, а не ее собственные грехи. Впрочем, тени от них были длинные и черные, хватило бы на много поколений.

Кривые надписи на стенах — злые, с ошибками — почему-то заставили Магрит вспомнить день своего возращения в Каллад, когда она ехала в поезде мимо длинного грязно-серого забора. Но там бранились на рэдди, а здесь — на морхэн. Наверное, хорошо вышло, что Дэмонра всего этого не увидела. Вряд ли это был Каллад, к которому нордэна привыкла — к выбитым окнам и грязным выражениям в кесарской столице даже Магрит не привыкла — и уж точно это не был Каллад, который она так любила.

Парадные двери — парадными они теперь оставались разве что по названию — переколачивали крест-накрест две толстые доски. На месте вырванных бронзовых ручек чернели неаккуратные дыры.

Вряд ли Гребер допустил бы такое, будь он здесь.

Гнида снова зашипела, тихо и жалобно, наверное, ей тоже не нравилось.

— Ясно. Ладно, возвращаемся, так и быть, я посижу с тобой, пока не вернется Наклз, — голос Магрит был куда более бодрым, чем она сама. Рэдка не чувствовала уверенности, что они с Аделью Наклза дождутся и еще меньше, что, дождавшись, она сможет вот так без объяснений уехать. Хотя кому еще нужны объяснения, уж точно не Наклзу.

Обратный путь занял существенно больше времени, потому что руки у Магрит уже начали затекать, и она часто отдыхала, встав у обочины и опустив горшок на землю. Гнида обшипела троих прохожих, совершенно недвусмысленно попыталась атаковать залаявшую на нее крошечную собачонку — та, взвизгнув, отлетела прочь, когда створки-челюсти клацнули у самого ее носа — и печально свернулась в горшке. Может, мерзла. Магрит, прокляв свои «блестящие» идеи, морщилась и волокла ношу дальше.

У дома Наклза ей открылась картина на свой манер потрясающая. Наклз сидел прямо на крылечке, как какой-нибудь рэдский крестьянин, и курил. Это еще в какие-то рамки реальности влезало, хоть и со скрипом, но маг к тому же поседел чуть ли не на полголовы. С такого расстояния подробностей было не разобрать, но виски у него точно сделались белые, как будто кто-то шутки ради мазанул по ним краской. Но самое невероятное случилось, когда Наклз заметил Магрит. Вместо того чтобы спокойно дождаться ее, он поспешил навстречу. Забрал из рук оторопевшей от такого развития событий Магрит мухоловку.

— Нельзя тебе таскать тяжести, тебе еще детей рожать.

Магрит потрясенно смотрела на мага. Да, за те часы, которые они не виделись, он действительно поседел. Причем не весь, а как-то клоками. Ни на какую благообразную седину с картин это не походило и выглядело странновато.

— Я не знала, когда ты вернешься. Я хотела отдать ее Греберу, — буркнула Магрит, борясь с желанием пожалеть мага. Пожалела бы — точно никуда бы не уехала.

Наклз никак это не прокомментировал, целенаправленно шагая к дому.

— Дэмонре особняк разнесли.

— Да?

— Да. Пойди приложи подорожник!

— Я был очень неправ в формулировках, — не оборачиваясь, сообщил маг.

Магрит, наконец, прорвало:

— В формулировках?! Наклз, ты правда думаешь, я обиделась на формулировку?!

— Я думаю, ты обиделась на старого, уже разок обиженного жизнью дурака, которого могила исправит. Но ты, в общем, в своем праве. Если я извинюсь еще раз, это поправит дело?

— Дело поправит, если ты будешь хотя бы смотреть на меня, когда со мной разговариваешь! Я не вещь! — злилась Магрит. Злилась больше на себя, потому что клялась себе молча собрать саквояж и молча уйти, не вступая в дискуссии, и вот до дома дойти не успела, а уже рассочувствовалась и в дискуссию вступила.

Наклз действительно развернулся. Посмотрел ей в глаза:

— Я тоже не вещь. И не абстрактный добрый дядюшка. Я выполняю все функции абстрактного доброго дядюшки — а ты все равно на меня кричишь.

Магрит стиснула зубы:

— Уж поверь мне — с «добрым дядюшкой» мало общего!

— Хорошо, тебе виднее.

— И ты не добрый! Ты никакой! Ни злой, ни добрый, только упрямый как табун ослов!

— Ослы сбиваются в стадо, табун — это про лошадей. Тебе следует больше читать, если ты хочешь хорошо знать язык…

— Это ты хочешь, чтобы я «хорошо знала язык»! Я же для тебя просто корова деревенская, ты меня не выгнал только потому, что я готовлю, да?!

— Не настолько ты хорошо готовишь.

— А с чего такая милость тогда-то? — взвилась Магрит.

— Ты себя в зеркало видела в день, когда пришла?

Не проживи она с этим человеком три полных месяца, Магрит, несомненно, на такой вопрос бы ударила. Но она знала Наклза не первый день и как-то сумела сообразить, что он не издевается, а защищается в своей манере — очень неуклюже.

— Представь себе, видела!

— Тогда зачем спрашиваешь.

— Это очень подло, жалеть человека не как человека, а как кошку приблудную!

— Хорошо.

Рэдка сжала кулаки, но смолчала. Они прошли в дом, Магрит прикрыла дверь с выбитым витражом, заперлась. Маг тем временем сгрузил Адель на кухне и замешкался там. Видимо, был не в восторге от намечающегося разговора. У Магрит от открывающихся перспектив тоже дух не захватывало, поэтому она поднялась к себе и вытащила саквояж в прихожую.

— Я ухожу. Вот, — зачем-то добавила она, как будто Наклз ее останавливал. Вообще маг стоял в проходе на кухню, чуть склонив голову на бок, и ничего такого не предпринимал. Только снова курил, чего раньше при Магрит почти никогда не делал.

— Куда? — довольно безэмоционально поинтересовался он сквозь дым.

— К бесам!

— Тебе здешних мало?

— Чересчур много!

«Сейчас он кивнет, снова скажет „хорошо“, развернется и уйдет», — подумала Магрит, копошась в застежке саквояжа. Подлая дрянь расстегнулась в самый последний момент, как на зло. И застегиваться обратно решительно не желала.

— Это ты делаешь?

— Что?

— С застежками?

— Нет, это ты делаешь.

— Наклз!

— Магрит, не кричи, пожалуйста. Я пытаюсь подобрать слова для извинения, а у меня было не так много практики.

— Потому что ты на всех плевать хотел! — Магрит неудачно рванула застежку, и та просто оторвалась наполовину.

— Не совсем поэтому, но неважно. Дать тебе другой чемодан?

— Ага! То есть мне уже можно уезжать?

— А я как-то могу тебе запретить? Уточни, пожалуйста, каким образом, и я попробую.

Магрит плюнула на попытки справиться со своенравным саквояжем и поднялась. Подошла к Наклзу. Внимательно его осмотрела — вел он точно себя так, как будто его подменили, только не злые доппельгангеры, а добрые. Хотя доппельгангера Наклза Магрит несколько раз видела лично и не стала бы говорить, что тот может похвастаться хоть крупицей хорошего. Если сравнивать с утром, маг успел поседеть, обзавестись синими кругами под глазами — что, в общем, необычным не было — и выглядел более забитым что ли. Это Наклз, которого можно было назвать каким угодно — злым, равнодушным, бесчеловечным — но уж точно не забитым.

Маг стоял на удивление спокойно. Даже не спросил: «Налюбовалась?», чего Магрит подсознательно ждала. Ей пришла в голову дурацкая мысль, что, попроси она развернуться вокруг своей оси, он бы и это, наверное, сделал.

Видимо, Наклзу снова жизнь хорошо по лицу залепила.

— Что случилось? — буркнула Магрит. Ей, по-хорошему, не нужно было этого знать. Зря только воздух сотрясала.

— Случилось то, что ты была права, а я ошибся. Вряд ли такое было в первый раз, конечно.

Не иначе, мир сделал тройное сальто и рухнул в бездны. Магрит во все глаза уставилась на мага.

— Мне очень популярно объяснили, чем живые люди отличаются от мертвых, — продолжил Наклз, глядя в сторону. — Настолько популярно, что я даже понял. Кажется.

Магрит насторожилась.

— И что ты понял?

Наклз устало вздохнул:

— Да тебя это вряд ли удивит. Просто мертвые мертвы. И вся наша любовь и память разлетается об эту правду, как стакан об стену.

— Не верю. Те, кого мы любили, всегда живут в нашей памяти.

— Мы им не нужны еще в большей степени, чем они нам. В нашей памяти, Магрит, вообще ничего не живет. Хотя что-то там, безусловно, умирает.

— Тогда, может, любить людей надо, пока они живы? — подсказала Магрит одну очень простую и ясную вещь, которую некоторые излишне умные маги постигали так долго и с такими трудностями.

— Может. У меня всегда были проблемы с жизнеутверждающими выводами, не имеющими доказательств.

— А тому, что мертвые мертвы, ты, значит, нашел доказательство?

— Да. Наверное. Во всяком случае, я испугался.

— И задумался?

— Нет. И испугался еще сильнее.

Магрит вздохнула и погладила Наклза по плечу:

— Если тебя кто обидел, ты скажи. Может, я все еще могу всыпать этому кому-то метлой по первое число.

Маг несколько секунд молчал, а потом ошарашил Магрит просьбой, которая в его устах звучала просто невероятно:

— Ты могла бы помолиться?

Магрит только и осталось, что хлопнуть ртом. Если бы Наклз попросил ее раздеться и станцевать — даже это от него не воспринималось бы так же дико.

— К… конечно могу. Мне ведь надо молиться не так, как в прошлый раз? Когда ты просил прогнать эхо, мол, молись или таблицу умножения расскажи. Или так же?

— Я такое говорил?

— Именно этими словами, да. Ты так и говоришь.

— Прости. И за тогда тоже. Нет, не так. По-настоящему помолиться.

— Тогда можно в церковь сходить, свечи поставить.

— Не надо в церковь. Пойдем пройдемся до моста святой Ингвин.

Вот уж прогуляться по городу маг с ней не изволил даже прошлой весной, когда ей, получившей метрику, страсть как хотелось посмотреть столицу и она с месяц изводила его соответствующими просьбами. Предлагал деньги, извозчика, потом — поговорить с Кейси, но сам так и не пошел.

Видать, дело было серьезное.

Мост святой Ингвин — не самый длинный, но самый высокий в городе, перекинутый через Моэрэн крутой дугой — издали напомнил Магрит выгнутую шею норовистого коня. Никакой практической необходимости возводить его таким высоким рэдка не видела, но, судя по всему, он был из самых новых, может, постарался какой-то современный архитектор со своим видением. Кейси любила его фотографировать. Магрит не знала, служат ли оплетшие его цепи элементами конструкции или натянуты для красоты, но небо они, на ее взгляд, кромсали прямо-таки зловеще.

Если Наклз хотел прогуляться на фоне шедевров архитектуры, то до Дворцового моста идти пришлось бы куда как ближе.

— Только не злись, он уродливый.

Маг, старательно подстраивающий свой шаг под скорость менее высокой Магрит, вздрогнул, точно проснулся.

— Мост? Да, уродливый. Хотя нордэны называют это «прогресс».

— Он нас как будто сожрать хочет.

— С этим я бы тоже спорить не стал.

— С такого только самоубийцам прыгать.

— В этом городе с любого моста только самоубийцам прыгать, — поджал губы Наклз. Магрит решила, что пора замолчать.

Надо признать, вид с верхней точки открывался красивый. По серому олову реки лениво скользили баржи, в домах — не таких шикарных, как на набережной, где жил Наклз, а узких, высоких, потемневших от близости воды — загорались теплые огоньки. Небо, уже темно-серое на востоке, на западе еще сохраняло отблеск тусклого серебра. И ветер дул такой, что цепи ритмично звенели, заставляя вспомнить о железной дороге. Магрит как наяву увидела убегающие вдаль рельсы. В детстве она думала, что по ним можно дойти до завтрашнего дня, если пойти вперед, и до вчерашнего — если назад.

«Не повернуть, не сойти».

— Дэмонра очень любит этот мост. — Наклз напряженно смотрел на реку внизу, вцепившись в ограждения. — Он уродливый. Как все, что они делают, что они придумали… Ненавижу их привычку лезть в небо там, где это не требуется. Занимать много пространства, больше, чем им нужно. Принижать все, что другое. Они говорят, что любят просторы, но, по-моему, они как раз за то и ненавидят мир, что он просторный. Не весь для них. Даже в том, как они его изучают, видно, как они его ненавидят. Если первыми до неба доберутся они, летать никто не будет. Они его железным куполом закроют.

«Я тоже нордэнов не особенно люблю, но это не повод огорчаться, их мало», — хотела сказать Магрит, но сообразила, что Наклз если не плачет, то, во всяком случае, говорит с большим трудом.

— Бесы с ними, Наклз, пошли найдем красивый мост. Еще не темно, а в центре так и вовсе светло будет до ночи…

— Дэмонра очень любит этот бесов мост. Она говорит, тут как колокола звенят. А это звенят цепи. Помолись, пожалуйста, за нее.

И вот тут Магрит захотелось огреть себя по лбу. Все она поняла. Дура была, что раньше не поняла.

— Ты, Наклз, извини, но так мы только хуже ей сделаем.

Маг молчал.

— Она другим богам служит.

Тишина.

— И за мертвых нельзя, как за живых.

Ни слова.

Магрит еще несколько секунд смотрела на побелевшие костяшки человека, впившегося в ограждение моста так, словно это был последний шанс удержаться в реальности, и вздохнула:

— Мне вслух молиться или как?

— Как хочешь. Только как за живую.

— Выйдет очень глупо, если по твоей милости все втроем в ад потопаем, — пробурчала Магрит. Маг, хоть и умный, был, конечно, дурак. Словно серьезно полагал, что она помолится за Дэмонру как за мертвую раньше, чем увидит ту в гробу.

Оперлась о перила, сложила руки и прикрыла глаза.

Мерный звон и шквалистый ветер буквально выбивали из головы Магрит слова канона.

— Я… я все. Как вспомнила. Точно не пойдем в церковь? Там священник слова нужные знает…

Наклз покачал головой.

— Я и так чувствую себя идиотом в достаточной мере, чтобы еще пойти и ладаном подышать.

— Наклз, я только что попросила того, кого ты так активно не любишь, о милости лично для тебя. Соблюди элементарную вежливость — ты же это так называешь? — и воздержись от гадких комментариев хотя бы пару часов. Не знаю, как быстро молитва до неба доходит, а в Каллад небеса выше, чем везде, где я бывала. Выжди уж чуток.

— Магрит, ради всего святого, не перенимай у меня никаких личных качеств. Это ужасно.

— Здорово, что ты это хотя бы понимаешь. Твои личные качества действительно ужасные-преужасные. — Магрит обняла Наклза, постаравшись, насколько возможно, закрыть от ветра. — Сущий кошмар.

«Пойдем домой, папа…»

— Что?

— Домой, говорю, идем. Мне страшно на этой железной дороге, которая сама куда-то едет, а нас не везет.

Примечания

1

Скополамин (Scopolaminum) — алкалоид, пытались использовать как «сыворотку правды» в 10х годах XX века.

(обратно)

Оглавление

Брод в огне

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Эпилог

*** Примечания ***