Штрафной батальон [Евгения Павловна Сергиенко] (fb2) читать онлайн

Евгения Сергиенко Штрафной батальон

ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН

Собираясь утром на работу, Виктор Николаевич Курносов время от времени подходил к раскрытому окну, высовывался и озабоченным взглядом искал во дворе сына. Андрей сильно вырос за последний год, учился уже в седьмом классе. Виктору Николаевичу, когда он видел, как мальчик уходит со двора, стало с нынешней весны представляться одно и то же. Вот Андрюша пройдет ворота под Маклаковским домом, растворится в солнечном пятне бульвара и больше никогда не вернется.

От этой мысли свет мерк в глазах, будто на какой-то миг переставало светить яркое весеннее солнце, наступала холодная жуткая тьма и само существование Виктора Николаевича теряло смысл. Жить было не для чего.

— Андрюшенька, сынок! — громко звал Курносов, цепляясь побелевшими пальцами за оцинкованный наличник окна.

— До свидания, па-а. Ты зайдешь за мной? — откликался, махая рукой, высокий стройный подросток в тесноватой школьной форме.

— Ну конечно, сынуля!

Чистый голос Андрюши, отдаваясь эхом в многоэтажных сторонах двора, возвращал Курносову покой и радость. Он облегченно отдувался, проводил ладонью по взмокшему лбу и готов был разругать себя вслух за мгновенную слабость, за испуг, если бы посмел сам себе в нем признаться. Но он не признавался.

— Пум-пум-пум, — бодренько напевал он. — Все хорошо, все хорошо.

Петь по утрам было неизменной его привычкой.

Виктор Николаевич работал неподалеку, на этой же улице, техником в телевизионном ателье и в обеденный перерыв приходил к школе встречать сына. Они вместе возвращались во двор, шли неспешно рядом по узенькому щербатому тротуарчику вдоль жиденьких затоптанных палисадников и у третьего тополя расставались. Сын и отец жили в разных подъездах старого трехэтажного флигеля. Жена Виктора Николаевича ушла от него, вернулась к своим родителям, когда появился на свет Андрюша.

— Андрей, сию минуту домой! — напоминала с узенького балкона второго этажа большеносая сердитая старуха, едва завидев отца и сына вместе. Ей постоянно казалось, что Курносов пьян, она не верила, что он бывает трезвым, и, не стесняясь его присутствия, выговаривала внуку: — Шляешься после школы неизвестно где! Иди обедать, суп остынет!

Виктор Николаевич делал вид, что не замечает откровенной враждебности к себе либо считает ее не заслуживающей внимания, и миролюбиво здоровался с бывшей тещей:

— Добрый день, — и почтительно наклонял голову.

Ответа не следовало. «Пропади ты пропадом, пьянчужка!» — говорили Курносову красноречивые, ненавидящие бабкины глаза, хотя он был совершенно трезв, аккуратно одет и выглядел вполне прилично. Бывшая теща неколебимо верила, что это он загубил дочкину жизнь, и долгие годы, прошедшие с того времени, когда Курносов приходился Антиповым зятем, не смягчили его вины.

— Па-а, я приду к тебе вечером, — пообещал Андрей, вбегая на ступеньки подъезда, и, насмешливо глянув в сторону балкона, произносил громче: — Обязательно приду!

— Если мама отпустит, — со степенным смирением дополнял Виктор Николаевич, не выказывая голосом, что он рад такому ответу сына, и независимой, деловой походкой, как он обычно ходил, как считал должны ходить довольные собой солидные люди, шел к другому крыльцу, к своему.

А неумирающие, вечные старухи, пережившие и революции и войны на этом дворе, судачили вслед ему на вечных, вросших в землю лавочках.

Двор был большой, проходной, с собственными маленькими переулочками, закоулками и двориками. Пятиэтажный длинный дом с магазинами, называемый Маклаковским по имени последнего его владельца купца Маклакова, вытянулся вдоль бульвара и заслонял собой тесное кирпичное разномастье строений, флигелей, пристроек — не тронутый временем кусок старой купеческой и мещанской Москвы, памятной дворовым старухам именами хозяев.

А Виктор Николаевич, сколько помнит себя, никогда не хотел жить в каком-нибудь другом месте. Ему не представлялось пространства милее и надежнее, чем этот двор, где он вырос.

Теплый дождь, весело зашумев, налетел на тополиные ветки. Лопнувшие почки — зелененькие птенцы — ловили жадными клювиками влагу. Дождевые капли шлепались на асфальт, разбивались вдребезги, как спелые ягоды, и от них, как от ягод, оставались на сером асфальте темные пятна.

Капля ткнулась в носок башмака, и Курносову неприятно вспомнилось, как падали на генеральские блестящие сапоги слезы покойной матери, оставляя на них влажные полоски. Генерала тоже давно не было в живых, а мать умерла в позапрошлом году. Виктор Николаевич почему-то помнил ее не такой, какой она была в больнице в предсмертные дни — безропотной, высохшей, жалкой и терпеливо-покорной, — а той, что валялась в ногах Константина Константиновича в сорок третьем.

«Спасите Виктора, умоляю вас! Он единственный у меня, а мы вам не чужие!» — вопила шепотом мать, заглатывая воздух широким ртом и, будто удушливую петлю, рвала на груди нарядный заграничный халат, подарок мужа…

Проживи Курносов не одну жизнь, а две или три, и тогда не забыл бы все это. И тогда не исчезло бы, не изгладилось истовое, горячее до щемления в сердце желание, чтобы всего этого вообще не было. Пусть бы колесо времени запнулось на том распроклятом дне и повернулось бы как-нибудь иначе…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Артист эстрады гитарист Николай Курносов умел устраиваться. Калерия Ивановна, защищая мужа от зряшных наговоров, мнение это, однако, не очень опровергала. Дуракам пристало хвалиться своим невезеньем, а Николай Демьянович умен, он вовремя успел перейти из одного ансамбля в другой и попал в гастрольную поездку по Западной Украине, когда эта бывшая заграница воссоединилась с Советской Украиной, и привез оттуда кучу хороших вещей, каких здесь и за большие деньги не купишь.

«Хлебом Курносиху не корми, а дай ей повыхваляться», — говорили о ней соседки за глаза, она это знала и все равно хвасталась перед ними своим прочным семейным благополучием, своим удачливым мужем.

Она гордилась им, обожала и боготворила его, такого рассудительного, знающего, что, где и как сказать, умеющего на всякий вопрос дать нужный ответ и найти выход из всякого положения. Ей нравилось, что их единственный сын старается во всем подражать отцу — походкой, манерами, голосом — и, как отец, постоянно мурлычет с утра какую-нибудь песенку, одну и ту же на весь день до ночи.

Слушая, как Витя поет, Калерия Ивановна незыблемо верила, что и он будет удачлив, что и сына обтекут стороной все беды и несчастья. Она же сама расшибется в пыль, мостиком под ноги ему ляжет, но добьется. У Курносовых все должно быть лучше, чем у других. На то они и Курносовы.

Свою удачу — то, что она после долгих страданий вышла за музыканта Курносова, — ценила Калерия Ивановна всегда, считая замужество свое божьим благодареньем за все ее душевные муки, которые начались, когда была она молодой девушкой с тяжеловесным, не благородным именем Фекла.

Влюбилась Фекла без памяти с первого взгляда, дух захватило от Колиной улыбочки, от его насмешливых голубых глаз. Будто провалилась Феклуша в ласковый омут, и всплывать из него не хотелось. Исполнилось ей в то лето восемнадцать, а годом раньше, как раз в самом начале германской войны, привез ее отец в ученье в Москву к знакомой белошвейке.

Дома, в родной деревне на берегу речки Яхромы, оставались старшая сестра Степанида, младшая Варька да две совсем маленькие единокровные сестренки, рожденные мачехой. Мачеха, женщина молодая, рукодельная, добрая и совестливая, заискивала перед мужниными дочками, не хотела в семье вражды, советовалась с двумя старшими, что кому купить и пошить, и их самих приучала к шитью. Фекла сама сшила себе к пасхе платье с оборками по городскому фасону, белое с синими васильками. Меланья Карповна, московская белошвейка, гостившая на праздник у деревенских своих родственников, придирчиво оглядела Феклушину работу, похвалила и сказала отцу:

— Привози свою Феклушу ко мне, Иван Гаврилович, после рождества Богородицы. Возьму в ученицы. Дорого с тебя не запрошу.

— Оно бы не плохо, — ответил отец, приосанившись, погладив усы. — Однако Степаниду на покров выдаем замуж, уже просватали за сына икшинского мельника. А заместо нее кто же? Фекла. Помощница и мне и жене, девка сноровистая, грамотная, трехклассное церковноприходское закончила.

— Чего же ей, грамотной, сидеть в деревне? А помощника найдешь. Живешь ты, Иван Гаврилович, справно. Сколько работников нанимаешь на пахоту да на жатву? Двоих?

— Оно-то так, — задумался отец, прикидывая в уме выгоду. — Однако чужому не все доверишь. Ежели, скажем, в Москву на рынок что повезти. С кем поеду? Фекла по торговому делу соображает.

— А сама-то ты согласна, Феклушка? — спросила Меланья Карповна, не старая, видная собой, красиво одетая, с кружевной косынкой на завитых волосах, и не подумаешь, что была когда-то тоже деревенская, гусей пасла и на огороде полола.

— Ой как! — только и вымолвила Фекла.

Неожиданная радость вскружила голову, деревня разом опостылела. Долгим и скучным началось лето, а Фекле не терпелось, чтобы оно поскорей прошло.

Но в июле объявили войну, начали брать молодых мужиков и парней. Степанида выла вместе с бабами, угоняли ее жениха, сына икшинского мельника. Феклуша тоже запечалилась: не видать ей Москвы, если заберут в солдаты и отца. Он по возрасту не попал под мобилизацию, шутил, довольный:

— На кого бы я хозяйство кинул? В дому моем одни девки. — И сам напомнил: — Ну, Фекла, повезу я тебя к Меланье Карповне, как уберемся, после малой пречистой. Степанида теперь с нами неизвестно на сколько остается.

Степанида заплакала, точно предчувствуя свою одинокую дальнейшую жизнь, и Фекле было совестно при сестре радоваться, но душа ликовала. Наступил наконец долгожданный сентябрь, убрались и в поле и в огороде, а накануне малой пречистой, бабьего праздника рождества Богородицы, заступницы всех девок и баб, мачеха пожелала Фекле:

— Езжай. Может, в Москве и ждет тебя твое счастье, Феклуша. Выйдешь за конторщика или приказчика или еще за какого образованного человека. Ты ведь и сама грамотная. А здесь за кого тебе выходить? За мужика, не иначе. Да и то всех здоровых парней на войну позабирали.

Фекла бывала в Москве не раз, возили они с отцом под рождество битых гусей на рынок. Московская суета и толкотня были ей не внове. Однако теперь поехали не с обозом, а на поезде и отец от вокзала до самого места нанял извозчика.

— Это, Фекла, для нашего уважения. Пусть видит Меланья Карповна, чью дочку к себе берет. Не из нищих.

Въезжая во двор, отец лихо подбоченился, глядел петухом. Белошвейка выскочила на крыльцо кирпичного трехэтажного дома. Жила она в первом этаже. Все три ее окошка с геранью, чистые, будто стекол и не было вовсе, глядели приветливо на Феклушу.

В письмах домой она хвалилась, что живется ей хорошо и к делу приучается, и в лавочку ходит за провизией, и по Москве гуляет — относит заказы дамам. Но недолго прожила Фекла у белошвейки. Большую часть дамского белья Меланья Карповна сдавала на продажу в галантерейный магазин француза в пассаже на Петровке. Месье Оливье с женой нанимал квартиру в Маклаковском доме, и в этом же дворе, во флигеле на третьем этаже, помещалась его белошвейная мастерская, где работали девушки-мастерицы. Здесь же они и жили. Старшая над ними, высокая и сухопарая кузина хозяина мадам Аврора, приметив Феклу, попросила Меланью Карповну отпустить к ней эту расторопную свежую девушку. Белошвейка не посмела отказать, и в тот же день Фекла с радостью перетащила наверх свой сундучок и заняла пустующую постель в одной из двух смежных спален.

Мадам Аврора жила в этой же квартире в самой дальней, просторной, с красивыми ширмами комнате в конце коридора. Мамаша ее занимала отдельную комнату поближе к кухне и ведала хозяйством: держала при себе ключи от кладовки с припасами и вместе с кухаркой ходила утром рано на ближний рынок. Горбоносая старуха, сердитая с виду, не была на самом деле ни злой, ни жадной. Фекле, как самой младшей, часто перепадал от нее кусочек из того сладкого, что пеклось на кухне для самой старухи и мадам Авроры. Возможно, поэтому мастерицы невзлюбили Феклу, но она не обращала внимания на завистниц и радовалась перемене в своей судьбе. Шить и вышивать мадам Аврора ее не заставляла, а посылала с поручениями в пассаж к хозяину или к нему домой, а он всегда находил для Феклы занятие в магазине.

Месье Оливье, наверное, догадался, что ей нравится стоять за прилавком. С первого шага, лишь вошла она в сверкающее множеством огней помещение с красивыми витринами, высоким потолком, откуда из причудливых ламп лился яркий электрический свет, отражаясь в зеркалах, Фекле захотелось остаться здесь навсегда, стать барышней-приказчицей, продавать важным дамам нарядные батистовые кофточки и сорочки, отмерять аршином блестящие ленты, чувствовать себя хозяйкой всего этого богатства.

Усатый, с петушиным взглядом француз чем-то напоминал ей отца. Наверное, по той же причине, чтобы люди сильней уважали, хозяин не ходил в магазин пешком, а нанимал извозчика, хотя идти-то всего ничего — бульвар да Неглинная. Иногда вечером, если он очень спешил, то заставлял Феклу помогать ему считать выручку. Ее единственная подружка Анисья, убирая в эту пору магазин, высказала свою догадку:

— Ты из деревни, молоденькая. Месье думает, воровать ты еще не научилась, вот и доверяет.

Хозяйское доверие польстило и окрылило. Фекла призналась Анисье, что мечтает разбогатеть, ездить в экипаже, носить бархатные платья и драгоценности. Анисья долго смеялась:

— Да знаешь ли, сколько нужно капиталу? Хоть сто лет служи, не накопишь.

— А если вдруг повезет? Выйду за богатого замуж?

— Навряд ли. Богачи за себя богатых берут.

Анисья была бедной. Мать ее, рано овдовев, жила в кухарках по разным господам и таскала с собой маленькую дочку. Так и выросла девочка на господских кухнях, где за перегородкой или пестрой занавеской находилась их с матерью постель. Потом уж, когда настала пора Анисье грамоте учиться, мать поклонилась золовке, не прощавшей брату и после его смерти, что он, сын лавочника, правда прогоревшего, женился чуть ли не на нищенке.

Анисью в теткиной семье школили почем зря, попрекали куском хлеба, и сама тетка, и ее супруг-парикмахер, и его родня, приходившая в гости по воскресеньям. Хлеб доставался Анисье не даром. Она нянчила младенца, стирала пеленки, водила пятилетнюю сестренку гулять, мыла полы — и, случалось, пропускала занятия в училище из-за неотложных домашних дел. Закончив, однако, успешно все четыре класса, кухаркина дочь заявила, что возвращается к матери.

— Неблагодарная! — кричали на нее тетка и ее муж. — Поживи у нас, пока дети подрастут, — а она ушла.

Мать по-прежнему ютилась в чужой кухне за занавеской, но решила не отпускать больше от себя дочь. Девчушка выросла, покрасивела, долго ли до беды? Сняли они клетушку над каретным сараем, и посоветовала им дворничиха обратиться к мадам Авроре из французской мастерской. Грамотная, смазливенькая, бойкая Анисья понравилась француженке. Мать поставила свое условие:

— Дочка останется жить дома, при мне.

Определили Анисью сперва прибирать магазин, а потом и помогать приказчице: доставать с полок товар, прислуживать покупательницам на примерке, перевязывать коробки с покупками. Хозяин, наблюдая за молоденькой, сноровистой помощницей, пообещал ей, что года через два-три, когда она станет совсем взрослой барышней, он назначит ее приказчицей. Анисья старалась. Она униженно заискивала перед богатыми дамами, а, затягивая на их спинах корсетные шнурки, глядела в эти спины с ненавистью. Она завидовала всем богатым, потому что ей самой хотелось разбогатеть. Подкатила бы на лихаче шикарно одетая к теткиному домишке в Замоскворечье и бросила бы на порог мешок конфет: «Жрите, это вам за все, что я у вас съела!»

На мечтаниях о богатстве Анисья с Феклой и подружились. Все эти мысли однако вылетели у Феклы из головы, когда увидела она Курносова. С ним она согласилась бы на рай в шалаше!

Зал синематографа «Фантазия», узкий, с низким потолком, помещался в первом, точнее — в полуподвальном, этаже флигеля, прилепившегося торцом к дому Маклакова. Зрители выходили из зала во двор, а входили в «Фантазию» с улицы, с бульвара. Вход и довольно просторное фойе располагались в самом Маклаковском доме. Перед началом вечерних сеансов в фойе играл оркестр. Фамилии музыкантов объявлял пожилой, обрюзгший мужчина в мешковатом костюме. Они вставали и кланялись.

— Баркарола. Соло на гитаре. Николай Курносов.

Поднялся плотненький, пониже среднего роста, одетый как картинка (настоящий артист!), голубоглазый, круглолицый молодой человек и с нежной усмешечкой посмотрел в сторону Феклы. Сердце ее дрогнуло и провалилось.

В жизнь Феклуши вместе с горячей любовью вошел и страх. Шла война, и конца ее не было видно. О войне говорили везде, с нее начинался разговор утром в мастерской, в магазине, на улице. Девица из Петушков, вышивальщица Прасковья, горько рыдала два дня, рассчиталась и уехала обратно в свои Петушки. Сообщили ей, что жених убит на германском фронте. А она копила деньги на свадьбу. На кой оно ей теперь, приданое?

И Фекла забеспокоилась, изболелась душой, плакалась, не стесняясь, подруге:

— Не дай бог заберут Колю на фронт и убьют… Я-то как?

— Если уж сразу его не взяли, значит, причина серьезная есть. Либо болезнь, либо хорошее знакомство, — утешительно рассудила Анисья и научила: — Напиши ему записочку, я передам. Не век же тебе молчком мучиться.

Знакомство состоялось, а любовь, как и прежде, была без взаимности. В глазах обожаемого вместо нежности Фекла увидела насмешку:

— Чего вы себе имя не перемените? Для такой симпатичной барышни оно совсем не подходит, — сказал он бесцеремонно и обидно.

Она-то думала, что дело не в имени, а в ее новой должности и туалетах. Одевались Фекла с Анисьей теперь модно, ходили с зонтиками, носили шляпки парижского фасона. Месье Оливье поссорился с приказчицей, нечистой на руку, уволил со скандалом и на ее место за прилавок поставил обеих неразлучных подруг. Старанье их не пропало зря, хозяин их оценил, жизнь впереди рисовалась Фекле ступеньками к богатству. Почему бы тогда музыканту Николаю Курносову не жениться на честной девушке с небольшим капиталом?

Но мечты о замужестве внезапно отодвинулись на неопределенный срок. Колю забрали в солдаты. Провожать его на Брестский вокзал пришли кроме Феклы и Анисьи еще четыре весело хихикающие барышни и подвыпившие приятели из оркестра. Фекла не сумела сдержать на людях слез. Коля и в солдатской шинели выделялся красотой из всего взвода.

— Не плачь по мне, курица. Меня не убьют! — пообещал он Фекле, и она эти слова поняла как залог будущей совместной их жизни.

Целоваться с Курносовым после третьего звонка бросились одна за другой те четыре змеи и их кавалеры, а до Феклы и очередь не дошла. Всего только раз или два, и то, наверное, в шутку, поцеловал ее Курносов на бульваре.

Разлука с любимым больно сосала сердце. Каждый солдат, мелькнувший в толпе или в пассаже за стеклами магазина, казался Фекле утерянным, возможно навек, Колей. Но в феврале Москву будто встряхнуло. Революция! Переворот! Царь отрекся от престола!

Было и страшно и весело, люди обнимались и целовались, никто не работал, все праздновали, нацепили красные банты, кричали на митингах: «Долой тирана! Долой войну! Требуем мира!»

В счастливом нетерпении Фекла ждала с фронта Колю. Но Временное правительство, правившее вместо скинутого царя, не соглашалось на замирение и призывало воевать до победного конца. Конные казаки разгоняли митинги, а тех смутьянов, что выступали против войны, сажали в тюрьмы. Рабочие не боялись тюрем и казаков. Демонстрации с красными флагами ходили по городу. «Хлеба!», «Да здравствуют Советы!» — написано было на полотнищах. Начались стачки, забастовки, бунты. То бунтовали против тирана, нынче против Временного правительства.

Неразбериха и сумятица перемежались днями, а то и неделями такой тишины, будто и не происходило никакой революции. Покупательницы примеряли ночные чепчики с кружевами, выбирали перышки для шляпок, пуговицы для жакетов тщательно и капризно. Месье Оливье ездил, как и до переворота, к семье на дачу в конце недели и раздражался, что поезда из-за беспорядков опаздывают. Только эту неприятность и доставил ему переворот.

Осенью в Москве стало беспокойнее. Ночи не проходило без стрельбы. Многие магазины и лавки совсем позакрывались. Месье Оливье объявил мастерицам, что с рождества вынужден прекратить торговлю, и всех рассчитал. Только Анисью и Феклу попросил еще послужить у него, продать оставшийся товар.

В ноябре в городе загрохотали бои, страшно было нос высунуть на улицу. Пушки били по Кремлю. Побоялись Анисья с Феклой возвращаться из магазина домой и всю ночь просидели в пассаже под своим прилавком. А когда на другой день к вечеру выбрались, голодные, перепуганные, на Неглинную и помчались в мастерскую, то там уже не было ни мадам Авроры, ни ее мамаши, ни кухарки. Кинулась Анисья в Маклаковский дом к месье Оливье, но всю его семью и его самого как ветром сдуло. Француз сбежал.

Подружки перетащили из его квартиры в свою все съестное, что там нашли, и одежду, что висела забытая в шкафах, иные вещи — перины, одеяла, и пока шла стрельба еще долгих три дня, они не выходили наружу, заперлись на все замки, приволокли к двери тяжеленный сундук и все посланное им богом имущество разделили честно между собой, не сомневаясь, что кухарка, удирая, тоже много чего прихватила.

Стрельба закончилась, власть взяли Советы. Над дворовой аркой развевался красный флаг. Украшенный флагами, проехал по бульвару трамвай, из него высовывались рабочие и солдаты с ружьями, в шапках с красными ленточками и орали во всю силу: «Революция победила!»

На площади у бульвара собрался народ на митинг. Горластый парень в кожаной тужурке стоял на ящиках и, размахивая резко рукой, кричал, что в феврале была не наша революция, а буржуйская, а вот теперь свершилась настоящая, рабоче-крестьянская, чтобы все пролетарии и вообще угнетенные люди получили свободу и имели право жить хорошо.

Представитель советской власти по Маклаковскому дому и всему двору, слесарь Кусков, привел в квартиру солдатскую вдову Голошубову с двумя маленькими ребятишками и указал на нее Анисье и Фекле:

— Вот вам новая соседка. Покажите ей, какую тут комнату свободную занять.

— Мы тоже заняли, — призналась Фекла, пугаясь, что суровый слесарь закричит: «Как вы посмели без позволения!»

А он добродушно согласился:

— Правильно. Надо же и вам где-то обитаться. — И, вынув из широкого кармана тужурки сложенную пополам тетрадку, приказал: — Называйте фамилии. Запишу жильцов, какие в вашей квартире есть на сей день. Чужих, кто самовольно полезет, не впускайте.

Вот тогда, обрадовавшись счастливому случаю, Фекла назвалась Калерией, именем, лелеянным для себя давно. Анисья, перебравшись вместе с матерью в дальнюю комнату мадам Авроры, тоже не отстала от подруги и решила, что ей в самый раз подойдет имя прежней хозяйки жилья.

Калерия заняла обе бывшие смежные спальни, обставив их мебелью из квартиры месье Оливье. Непроданный в магазине товар, чудом уцелевший, не разграбленный, они с Авророй до последней пуговички уложили в баулы, наняли извозчика и перевезли к себе. Время настало беспорядочное, никто никого не спрашивал, что и откуда несешь или везешь. Все едино, не они, так грабители какие-нибудь поживились бы. Не охранялся пассаж. Да и что его караулить — пустой.

Зиму семнадцатого и весь голодный и холодный восемнадцатый год Калерия и Аврора прожили не тужа, продавая и выменивая на продукты сорочки, лифы, кружева, благо был рядом Сухаревский толкучий рынок. За лисью шубку, позабытую мадам Оливье, выручили полмешка муки и мешок картошки. И со службой у них получилось хорошо — обе устроились в бакалейной лавке на Трубной площади, приносили себе на ужин то фунт пшена, то кулечек чечевицы для супа. Одно удручало, что безнадежно пропали, будто бумажные николаевские деньги, мечты о богатстве, о собственном магазине. Не будет больше в России ни бедных, ни богатых. Все люди трудящиеся, все равные. А Калерии ужасно хотелось жить лучше других, чтобы ей завидовали.

В девятнадцатом, летом, заговорили снова о приближающихся боях. Генерал Деникин со своим белогвардейским войском шел на Москву. В сентябре он занял Курск, в октябре Воронеж. Господа, которые не сбежали за границу и жалели об этом, воспряли духом. Богатая барыня из Петровских линий, где она нанимала до переворота целый бельэтаж, зашла как-то в бакалейную лавку и тихонечко спросила Калерию:

— Не завалялось ли у вас, голубушка, случайно аршинов семь хороших кружев для отделки, из тех, что получал из Парижа месье Оливье? — и сообщила радостным шепоточком: — Слыхали? К зиме обязательно Деникин будет в Москве. Большевиков перевешают, Советы разгонят, и начнутся снова в Дворянском собрании балы! Надо же подумать, в чем дочь вывозить! — прошепелявила барыня, дрожа щеками от возбуждения, а Калерия и вправду испугалась: вдруг вернется хозяин и обвинит их в воровстве?

— Ни черта, — успокоила Аврора. — Кто докажет, что барахло и товар взяли именно мы?

Москву в октябре объявили на военном положении. Торговать в бакалейной лавочке стало нечем. Рабочие на заводах, служащие в учреждениях получали скудные пайки. Чтобы меньше уходило дров, жильцы ставили в комнатах круглые железные печурки — буржуйки. На топку растащили все оказавшееся во дворе излишним в суровое советское время: штакетник, столбы от качелей, скамейки, беседку, каретный сарай…

Ухажер Авроры, дюжий парень с Мещанской улицы, приносил вместо гостинца охапку дров. Калерия для своей буржуйки добывала топливо сама либо покупала за деньги у беспризорников и не завидовала подруге. Неужто Захар, неотесанный водопроводчик, ровня ее Коле Курносову? И грустно сама себе признавалась, что ее Коля — пустая мечта, собственная ее выдумка. Словно дитя малое придумала она себе сказку для утешения души, а на чью грудь приклонить одинокую голову? Женихи находились, но все второсортные. Не выходить же ей, приказчице из французского магазина, за какого-нибудь мастерового?

С приходом весны и тепла жизнь в Москве оттаяла, наладилась. Люди глядели веселей. Газеты писали и на митингах ораторы говорили, что Красная Армия разбила деникинское войско.

Вновь открылся сад Эрмитаж. Почти каждый вечер Калерия с Авророй ходили на гулянье. Там и познакомилась подруга с шофером из какого-то учреждения Денисом Греховым, а водопроводчика прогнала. Они обе смеялись отставке Захара, но ведь летом печки не топят и дрова не нужны. Зато с каким шиком въехал Денис во двор на своем легковом автомобиле и повез подруг кататься по Садовому кольцу.

Не возражала бы и Калерия против такого ухажера. Грехов пообещал ей подыскать. И вдруг однажды под вечер настойчиво зазвонил колокольчик в прихожей, она пошла открыть — и как богоданный подарок явился перед ней Николай Курносов, по-прежнему крепко сбитый и ладный, во всем военном и новом — во френче, галифе, коричневых крагах и ботинках. Он зашел проведать синематограф «Фантазию» и заодно знакомых барышень на этом дворе. Он был в Красной Армии, служил по интендантской части, а теперь вот снова свободен и разыскивает свой оркестр.

Калерия слушала в полуобмороке и едва не свалилась на пол к блестящим крагам на коротких, крепких, твердо стоящих ногах. Курносов несколько растерялся, не ожидал он такого чувствительного приема, подхватил ее чуть ли не на руки, она прильнула к нему, и он ее поцеловал. Она покраснела, пришла в себя и повела его по коридору за руку, боясь, что он вдруг исчезнет точно так же, как и появился.

Ему понравилось у ней: уютные, хорошо обставленные две комнаты. Он просидел до поздней ночи, пришел на следующий день, стал захаживать то один, а то с приятелями и приятельницами и держался не гостем, а хозяином и года через полтора перебрался совсем.

Он оценил верность избранницы, ее покорность и домовитость. Смущала немного ее деревенская речь. По-французски она запомнила только «мерси» и «пардон», говорила, «кавадратный стол», «вдвохспальная карвать», «кватера» и произносила несуразно множество других слов. Аврора, выросшая в Москве, поправляла подругу, она вспыхивала и сердилась. Теперь учить ее начал Курносов, заставляя читать вслух. Отец его в Тамбове торговал кожами, умел выгодно купить и продать. Это чутье — угадать свою выгоду — досталось и сыну. Он окончил гимназию, любил музыку с детства, к ней тянулась его душа, но умение играть на гитаре обернулось в Москве выгодным делом. Пришло время с женитьбой не прогадать.

Как он полагал, ему подошла бы больше хорошенькая, бойкая, сообразительная Аврора, но она слишком уж своевольная и острая на язык, и жила к тому же вместе с матерью в одной комнате, а у Калерии их было две. Бывшая Фекла, влюбленная в него без памяти, преданная ему, как собака, без него и шагу не ступит, во всем и всегда будет подчиняться ему. Он знал, что все предугадал верно.

Калерия, похорошевшая от счастья, хотела венчаться в церкви, покрасоваться в белом подвенечном платье и фате. Но Курносов сказал, что нынче венчаются только отсталые элементы и беспартийные дураки. Расписываться ходили, как полагается, со свидетелями, Авророй и Денисом, а спустя месяц были свидетелями на их свадьбе. Сын у Калерии Ивановны и дочь у Авроры Алексеевны родились в следующем году. Обе семьи дружили, но Калерия Ивановна, гордясь все больше успехами мужа, забирала верх над Авророй Алексеевной, женой простого шофера грузовика. А имя ее мужа, Николая Курносова, хоть и мелко, но печатают на афишах. Его знают все!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Калерия Ивановна важно расхаживала по коммунальной квартире, нося, будто титул, свое превосходство над соседями. А соседей — Митрохиных, Савельевых, Воробьевых, Греховых, Русановых, Голошубовых — семь комнат в длинном полутемном коридоре. Из всех лишь одни интеллигентные Савельевы могли бы, если бы пожелали, потягаться с Курносовыми, кто значительней из них и важней. Но были они скромные люди, он — директор школы, она — учительница, и не ставили себя выше других.

Ананий Петрович Савельев, уступчивый, вежливый, никогда не спорил, не повышал голоса, а если возражал, то вразумлял мягко, говорил понятно, словно школьникам на уроке. Вел он себя так не из пренебрежения к жильцам, дескать, я образованнее вас, о чем мне с вами толковать, а потому что был душевный, добрый и мягкий человек. Ольга Илларионовна дружбы своей женщинам не навязывала, но всегда рада была помочь им, чем могла. Не отказывалась дать взаймы денег, если просили, угощала всех, когда стряпала что-нибудь вкусное, успокаивала добрыми, а главное — умными словами, когда возникала в том необходимость. Иной раз возвращалась она из школы со стайкой учеников, кипятила на керосинке большой чайник, усаживала детей за стол. Детские калоши длинным рядом выстраивались в коридоре вдоль стены к порогу Савельевых, а из-за двери долетал на кухню звонкий ребячий гомон.

— Не пойму, зачем ей это надо? — удивлялась Калерия Ивановна, отбивая котлеты. — Притащила целую ораву, натопчут, насорят.

— Зарабатывает авторитет, — ехидно предполагала Аврора Алексеевна.

Она злилась на соседей, на дочь, на покойного мужа, рано умершего от пьянства, на придирчивого заведующего продовольственным магазином, где сидела она с утра до ночи за кассой. Лапотник, мужик, а туда же, подотчетные строгости завел! Дочь Верка, хорошенькая и вертлявая, избалованная отцом, не захотела учиться, бросила школу, поступила секретаршей, выскочила замуж за такого же недоучку, как она.

— Снимают они комнатенку в Черкизове у какой-то бабки в деревянном доме. А чем жить? Верка приходит и клянчит по десятке чуть ли не каждый день, а где я возьму? Велика ли моя зарплата? Вот и изворачиваюсь, как умею. Сама знаешь, мужа с положением, чтобы кормил и одевал, не всякой дуре удается подцепить. Тут уж как повезет. Вот как тебе, — выложила Аврора Алексеевна подруге.

И та взорвалась:

— По-твоему, я дура? По-твоему, я нахально подцепила мужа? — кричала она, размахивая отбивочным молотком. — А ты своего Дениса со свету сжила! Домой не хотелось ему идти, на бульваре зимой уснул и простыл. Это из-за тебя его перевели на грузовую машину! Ты его пилила, чтобы он перешел.

— При чем тут я? Он на заработок польстился. Не хватало ему на водку. Я, что ли, заставляла его пить?

И снова разгорался скандал.

Ругались подруги часто и жестоко, впрочем, никогда не вспоминая подробностей своей девичьей жизни. Аврора Алексеевна не прощала подруге ее благоденствия и не упускала случая больно ужалить, упиваясь местью, мстя за несправедливость, допущенную судьбой. Обе в этой самой квартире жизнь начинали, была ведь Фекла дура дурой, а вылезла все-таки в барыни. Справедливо?

Унимать соседок прибегала Савельева, они утихали…

Калерии Ивановне уже давно хотелось завести с учительницей тесную дружбу, такую, чтобы в свободный часок, когда мужей нет дома, пошептаться, посудачить, поделиться тем, что на душе. Но свободного времени у Ольги Илларионовны почти не оставалось. Тетради проверять надо, с дочкой погулять надо, а Калерия Ивановна была свободна большую часть дня. Выйдя замуж, она бросила работу и никогда не горевала об этом. Муж достаточно получает, а женское дело обихаживать семью.

Дверь Курносовых весь день распахнута, за ней вторая, в спальню, тоже раскрытая, чтобы все глядели и завидовали пышной постели, кружевным накидкам, плюшевым креслам, фарфоровому столику и портретам хозяина, снятого в артистической позе с гитарой. Здесь же висели увеличенные фотоснимки в рамках, где Курносов снят с оркестром, с известными певицами или певцами.

— Мы Курносовы, нас все знают! — отчитывала Калерия Ивановна кого-то несведущего по телефону, а сын стоял рядом и насмешничал, озорник.

— Загибаешь, мамуля. Нас знают не все.

— А разве я говорю, что все подряд? — соглашалась она не без удовольствия. — Конечно, кто-то нас еще и не знает, — это уже говорилось назло соседям.

Телефон был общий, висел в коридоре, и Марья Митрохина непременно встревала в чужой разговор:

— Эна, какая знаменитая нашлась! Лежебока, чужеспинница. И сыночек весь в тебя, лодырь, оболтус. Вместо того чтобы сидеть уроки учить, стоит тут зубы скалит.

— Не тронь моего сына! — кидалась на Митрохину, мгновенно ярясь, Калерия Ивановна. — Не твое дело, хабалка, деревенщина! Мой сын, моя забота! И не глупее он твоего Андрюшки. Трех репетиторов найму, а Витя мой в институт поступит.

В этом она ничуть не сомневалась, хотя учился Виктор плохо, еле-еле дотягивал десятилетку, отставал чуть ли не по всем предметам. Ходила Калерия Ивановна упрашивать учителей, только что в ногах у них не валялась. И соседям Савельевым старалась угодить, улыбалась сладенько Ананию Петровичу, директору Витиной школы, и Ольге Илларионовне, учительнице начальных классов. Намекала им обоим на большую свою благодарность. Савельиха обиделась на такие намеки, а директор сделал вид, что их не заметил, и задаром вечерами и по воскресеньям занимался с Витей по русскому языку.

Сдал экзамен Витя и получил аттестат. Но с аттестатом-то и не было задержки. Началась война!

Калерия Ивановна сразу как-то оцепенела и впала в нескончаемый ужас. Витиных ровесников брали на фронт! Неужели и для Курносовых настанет страшная пора — потерять единственного сына? Страх мешал думать, соображать, мысли метались в голове как в пустой клетке. Вспомнилась давняя вера в бога, церковный звон, Калерия Ивановна заторопилась в церковь, купила возле паперти у какой-то бабки с рук икону Николая Чудотворца, освятила ее в храме для большей надежности, принесла домой, повесила в передний угол и облегченно опустилась перед ней на колени!

— Боже, сохрани! Боже, не допусти! — начала она молиться и верила, что бог не допустит.

Благополучие и безопасность, по твердому убеждению Калерии Ивановны, полагались их семье как пропуск в ведомственную поликлинику. Она всегда знала и не сомневалась в том, что кто-то их убережет, кто-то защитит, кто-то за них похлопочет, потому что они Курносовы.

И действительно, все прекрасно уладилось. Объявили по радио двадцать второго июня в двенадцать, а уж в половине первого Николай Демьянович ехал на такси к одному хорошему знакомому, не застал его, помчался к другому и вернулся домой около трех.

— Устроил, — сказал он довольно жене и сыну. — Чертежником в конструкторское бюро на военный завод. Оттуда не призывают. Завтра, Витька, смотри не проспи на работу.

Взглянув с благодарностью на мужа, Калерия Ивановна перевела благодарный взгляд на Чудотворца и истово троекратно перекрестилась.

Савельев ушел рано утром на третий день. Всего лишь неделю назад жена с дочкой уехали в гости к родственникам в какую-то деревню на реке Каме. Он накануне звонил по телефону своему товарищу и тихо сказал:

— Отбываю к восьми. Да, оставлю им записку.

Виктор услыхал и обо всем догадался и вот утром выскочил, будто умываться, а на самом деле чтобы проститься с Савельевым. Поздоровался чинно, теребя край полотенца, и прислонился к стене в коридоре. Холодок ее пронизал насквозь, аж под ложечкой. Он во все глаза смотрел, как запирает Ананий Петрович на ключ дверь своей комнаты. Обычное дело, запирает человек свою комнату на ключ. Но у ног человека лежит холщовый серый мешок с лямками, сшитый, наверное, им самим сегодняшней ночью, и никто не знает, когда хозяин мешка вернется обратно к этой своей двери.

— Вы на фронт уезжаете, Ананий Петрович?

— Да, Витя, еду. Я там на кухню вынес герань, попроси, пожалуйста, маму, пусть она поливает цветок до приезда Ольги Илларионовны и Алечки.

Обидно было слышать Виктору от Савельева в момент прощания пустяковую просьбу. Кто же на общей кухне даст цветку засохнуть? Но дело-то не в словах, а в поступках. И дураку все ясно.

Вот Ананий Петрович, директор школы и учитель русского языка и литературы, уходит сейчас на фронт, а он, Витька Курносов, его ученик, восемнадцатилетний здоровый парень, остается дома.

Стало так стыдно, что захотелось сию минуту, в чем есть, уйти добровольцем вместе с Савельевым. Да разве отец с матерью отпустят?

— Ананий Петрович, а что передать Ольге Илларионовне и Але? — спросил Виктор, чтобы хоть чем-то быть причастным к значительному поступку своего учителя.

Савельев вскинул на плечи вещевой мешок, пошел к выходу, задержался перед Виктором и ответил:

— Скажи им, что уезжал я в хорошем настроении. Да они знают, я написал им веселое письмо. Ну, до свидания, дружок, будь счастлив. Будь мужчиной! — И крепко обнял Виктора.

Никого не было в этот час в коридоре, и ни с кем больше Савельев не простился. Входная дверь бесповоротно щелкнула за ним в укор Виктору. Он стоял и думал, отчего же он сам-то здесь, дома? Ананий Петрович на прощание велел ему быть мужчиной, он им будет!

— Сегодня же узнаю, куда надо идти призываться!

Сын Митрохиных, ровесник и одноклассник, окончивший десятилетку с золотой медалью, ответил грустно:

— Был я уже в военкомате. Приказали подождать один месяц. Тогда направят в артиллерийское училище на полгода. Война ведь кончится, Витька, мы и не успеем. Давай рванем добровольцами?

В тот же день Виктор заявил родителям, что решил вместе с Андрюшкой Митрохиным добровольно идти на фронт.

— Не лезь, дурак, в пекло, пока не призывают, — строго прервал отец. — Для кого я стараюсь? Обойдется война и без тебя.

Мать вскрикнула, схватилась за грудь, упала в обморок, а очнувшись, рыдала, мотая головой из стороны в сторону, и грозилась проклясть сына страшным материнским проклятием, если он не одумается.

— Коля, поговори с ним как следует! — стонала она, и Виктору долго пришлось выслушивать от отца о том, что на фронте не только щеголяют в красивой военной форме.

— Там стреляют, там можно и под пулю угодить. Родину, конечно, защищать надо. Кто же говорит, что не надо. Но на то есть военкомат, чтобы призывать тех, кого он считает нужным. Призовут, тогда уж пойдешь как миленький выполнять свой гражданский долг, а сейчас тебя, сопляка, еще не просят, и сиди-ка ты на месте.

Виктор кивнул, хотя в душе и не согласился. Он уже представлял себя бравым командиром, приехавшим на побывку из действующей армии. Вот он вышагивает по бульвару на зависть маменькиным сынкам и на восхищение знакомым девчатам. Но дня через два мать Ивана Чижова, которого проводили в армию в прошлом году, закричала вдруг во дворе диким, нечеловеческим голосом, вцепилась руками в запрокинутую голову, раскачивалась и причитала вслед виноватой понурой почтальонше:

— Убили-и! Уби-ли-и-и… Сыночка Ваню убили-и-и…

Крик казался невероятно страшным оттого, что стоял ясный день, голубело над двором небо, светило солнце, и кровельщики звонко гремели серебряной жестью, и заплаты на крыше блестели как большие конфетные обертки. А Ивана Чижова, сына домуправского слесаря, убили.

Сердце Виктора екнуло, упало, но тут же всплыло, спасенное твердой мыслью: Ваньку убили, а его не убьют, его не могут убить, он Курносов. Не ему же, Курносову, умирать, когда и солнце, и небо, и серебряные крыши — все остается на своем месте. Он послушно поехал с отцом к какому-то знакомому врачу в какой-то диспансер, где старательно высовывал язык и глубоко дышал, и получил справку о том, что у него врожденный порок сердца и слабые легкие.

— На кого же ты нас с отцом, старых, кидаешь! Вон Витька на полгода старше тебя, а сидит как младенец дома! — голосила на кухне мать Андрея Митрохина.

Слышать Виктору эти причитания было что ножом по сердцу. Вместе же с Андреем собирался он идти записываться добровольцем, а вот теперь боится выйти в коридор, чтобы с ним не встретиться. Андрей не захотел ждать направления в артиллерийское училище, пошел и попросился на фронт.

Андрюшку в классе прозвали Длинным. Высокий, выше Витьки почти на целую голову, он выглядел моложе его. Совсем на вид пацан. Плоские щеки с нежным румянцем, как у девчонки, глазазастенчивые, ясные, в пушистых густых ресницах, походка легкая, упругая, будто ноги ступают по особенной, резиновой земле.

— Не один же я, мама, а почти все ребята из нашего десятого «Б», — оправдывался он, и голос его звучал виновато.

— А Витька? — талдычила свое Андрюшкина мать. — С него, с Витьки, взял бы пример!

Виктор поспешно скрылся в своей комнате, боясь услышать, что ответит Андрей.

Провожать его не пошел, сказал, что не отпустят с работы. Отпустили бы, конечно, если бы попросил, но он не отпрашивался. Стыдно было бы смотреть в глаза Андрею.

Еще стыднее было Виктору после отъезда Андрюшки тащить в бомбоубежище здоровенный чемодан, набитый всякими тряпками. Отец волок такой же. Мать, изнемогая от жары в новом драповом пальто, несла что полегче: сумку с продуктами и бидончик с водой на тот страшный случай, если завалит и придется неизвестно сколько времени отсиживаться в подземелье.

— Застегни воротник, укутай шею, ты болен, тебе нельзя простуживаться, а здесь сыро! — громко велела мать Виктору, и он, краснея, прикрывал воротником лицо, круглое, розовое, щекастое, давая себе обещание, что ни разу больше не спустится сюда, не потащится с барахлом на смех людям, один останется во всей квартире или вовсе не придет с работы домой, заночует у ребят на заводе в красном уголке, там койки поставлены для тех, кто дежурит на крыше.

Но наступал вечер, и мчался Виктор в родной дом, висел на подножке битком набитого трамвая, спешил, как от непогоды, укрыться от темноты. Фонари на улицах не горели. Черные окна, перекрещенные полосками бумаги, глядели незряче в затемненную Москву, на витрины, заложенные мешками с песком, на толпы людей с чемоданами и узлами, спешившими к станциям метро, чтобы спрятаться от бомбежки.

А дома у Курносовых, когда они возвращались под утро из убежища, все было, как до войны, прочно и покойно. Отец пил чай из подаренного стакана в серебряном подстаканнике, мать — из любимой чашки. Виктор мечтал: вот проснутся они утром и услышат по радио, что война кончилась.

Случилось же неожиданное и невероятное: отец получил повестку! Виктор был удивлен и перепуган. Значит, и они, Курносовы, как все? Значит, и его, Виктора, тоже скоро загребут на фронт, и где-то уже в проклятой Германии отлита для него смертельная пуля?

Мать рыдала и сетовала на несправедливость, перечисляла заслуги мужа, артиста, работника искусств, звонила влиятельным знакомым, отбила себе лоб перед углом, где раньше стоял приемник, а теперь висели иконки, — и снова помогло. Она успокоилась, повеселела. Напевал по утрам и Виктор. Им ли, Курносовым, войны бояться? Отца по возрасту его, а также потому что он имел опыт интендантской службы, назначили заведовать продовольственным складом в запасном полку в Горьковской области. Машины оттуда часто бывали в Москве, и с ними передавал посылочки старшина Курносов своей семье.

— Ели бы уж у себя в комнате, все не на глазах, — бурчала Марья Митрохина, когда Виктор или мать по забывчивости выходили на кухню с ломтем хлеба, намазанного маслом.

У Виктора тут же кусок хлеба застревал в горле, он краснел, давился и удирал к себе. Русановские ребятишки, двойняшки, мальчик и девочка, повертывая головенки, глядели завороженно на бутерброд в его руке. А матери хоть бы что!

— Свое едим! — огрызалась она на Митрохину. — Я до последней тряпки все из шифоньера на толкучке продала! — Но уходила, опасаясь скандала, и в комнате говорила Виктору: — Ответила бы я ей, змеище. Молчу ради тебя. Ах, почему наш отец не сумел добиться отдельной квартиры?

Виктор кивал, соглашался. Без соседей было бы куда спокойней. А то каждое утро, как выйдешь на кухню умываться, бабка Никитична Воробьева жалостливо спрашивает:

— Продлили тебе отстрочку, Витя, ай нет? — и, подслеповато присматриваясь, обдирает шелуху с вареной картошки, да еще шутит: — Боюсь, кабы лишку не счистить.

Забыла уже вся кухня, как варится картошка без мундира. Мать же чистила сырую без страха, выбрасывая в помойное ведро кожуру.

— Толсто срезаешь, — укоряла бабка. — И не жалко?

— Чего жалеть? — отмахивалась мать. — Люди вон на фронте жизни кладут!

Старуха всхлипывала, и слезы капали на картошку.

— Зятечек мой дорогой. Виталик!

Две смерти прошли по общему коридору, две смерти пролезли в узкую щель для писем. Табличка на двери обозначала, кому сколько раз звонить. Смерть не звонила. Она лежала немым конвертом в темной прихожей на железном курносовском сундуке, высоком, как саркофаг, прочном, как надгробье. Она молчала до тех пор, пока ее не брали в руки.

Катерина, дочь бабки Никитичны Воробьевой, держа перед глазами раскрытое письмо, шла твердо до середины коридора, а тут Калерию Ивановну дернуло спросить:

— Что пишет твой летчик, Катя?

Белая как мел Катерина, с посиневшими губами, хотела ответить, обратила к соседке лицо, но никак не могла разжать губы. Наконец разжала, крикнула страшно и покачнулась.

Друг ее мужа, тоже летчик, сообщал, что Виталий с задания не вернулся.

Русанова, хохотушка и говорунья, щедрая на улыбку и на смех, жена шофера такси, тоже однажды упала на сундук и встала с него старухой. Муж сгорел в танке под Сталинградом.

А Савельев — то ли жив, то ли нет — как уехал, так ни письма, ни весточки. Ольга Илларионовна и ее дочка Аля ходили притихшие, серьезные. Ни улыбки у обеих, ни веселого взгляда. Разговора с соседями об Анании Петровиче избегали. Если кто спрашивал их о нем, отвечали нехотя, односложно и уходили из кухни.

Виктор, проходя как-то мимо их приоткрытой двери, услыхал тихое рыдание. Плакала Аля. Он вошел, зная, что матери ее нет дома.

— Что случилось? Получили плохое известие о папе?

— Нет, не получили, — ответила девочка, вытирая слезы. Аля, сгорбившись, сидела за столом над альбомом с фотографиями, заплаканная, очень похожая сейчас на Никитичну, и попросила: — Витя, пожалуйста, покарауль в коридоре, а как только мама войдет в прихожую, скажи мне.

— Зачем?

— Мама мне плакать не разрешает. Она говорит, нам с ней изо всех сил нужно сдерживать себя, нужно надеяться и ждать папу. Он обязательно вернется. И не надо нам с мамой мучить друг друга слезами. Лучше вспоминать все хорошее, что было при папе. Но знаешь, Витя, когда я про хорошее вспоминаю, я все равно плачу.

Он послушно вышел, потрясенный просьбой девочки. Такая малышка, пятнадцать лет, а и ей надо выплакаться! Не успокаивал ее, не возражал, а пошел и сел в прихожей на свой сундук, ожидая Ольгу Илларионовну, думая о ее горе, жалея ее. Она ведь тоже плачет тайком от дочки. Соседи слез Савельевой не видели.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Настала пора и Калерии Ивановне бояться собственного сундука. Кончились диспансерные проверки, отсрочки по болезни, и Витю призвали. Он учился в военном училище недалеко от Москвы, всего часа три поездом, и наведывался домой. Начальство училища снисходило к бедственному положению старенькой и больной матери курсанта Курносова.

Она действительно постарела, осунулась и чувствовала себя больной, но не от болезни какой-либо, не от бремени лет — прожила их не так уж много, — а от постоянного страха и томительного беспокойства. Но виду, что боится и тревожится, не подавала, считая такое поведение унизительным для себя. Чтобы ее, Курносову, жалели? Она повесила на стену рядом с портретами мужа увеличенную фотографию сына в военной форме, послала такую же младшей сестре своей Варваре Ивановне Травкиной и напомнила ей в письме, что надеется на ее супруга, Константина Константиновича Травкина, не забыл ли он о племяннике?

Калерия Ивановна полагала, что дядя, командуя полком, находящимся не на самой линии огня, не на передовой, был просто обязан взять Витю к себе, под свое крыло.

Недели бежали, а от полковника Травкина ответа все не было. Поэтому она и беспокоилась. Пришлось снова написать сестре, и та сообщила радостную весть. Муж ее в скором времени явится в Москву по своим делам, но когда именно, Варвара не указала. Измаялась Калерия Ивановна от неопределенности и долгого ожидания, хотела сама Травкину письмо послать, да побоялась повредить Вите: письма проверяет военная цензура. А приехал бы Константин Константинович, она его упросила бы, в ножки упала бы, а вымолила.

Разрывалось материнское сердце от страшных предчувствий, ум заходил за разум. Не наглядится Калерия Ивановна на сына, долго ли его видеть осталось? Закончит учение, ушлют на фронт и ее не спросят.

А он, румяный, веселый, весь в отца, висит на телефоне, обзванивает девчат:

— Цыпочка, ты? Говорит младший лейтенант Курносов… — А сам поглядывает с удовольствием в раскрытую дверь на свой портрет: — Встретимся, цыпленок?

Не был он еще младшим лейтенантом, боялась мать того дня, когда сын им станет. Ее бы воля, спрятала бы сыночка в шкаф, кормила бы, поила бы тайком от соседей, пока не кончится война или пока не приедет Константин Константинович.

Шел к концу сорок третий год. Утром шестого ноября, под праздник передали по радио, что наши войска освободили город Киев, столицу Украины. А там и до границы всего ничего. Плакала бабка Никитична от радости, что кончается людская погибель — война, и от горя, что не дожил до ее конца зять Виталик. Всхлипывала Марья Митрохина об Андрюшке. Второй месяц уже не было от него известий.

А Калерия Ивановна более, чем соседок, жалела себя, засыпала и просыпалась с одним и тем же страхом и во сне видела, как увозят в товарном вагоне Витю на фронт, а она бежит, бежит, задыхается, тянется, чтобы достать, выхватить сыночка из вагона.

Прощаться сын забежал вечером. Моросило на улице, дождь ли, снег ли, погода стояла слякотная, а шапки на ребятах празднично искрились. Виктор пришел не один, а с товарищем своим, Шуркой Лагиным. Мальчик этот, высокий, тихий, скромный, бывал уже у Курносовых, и Калерия Ивановна хорошо его принимала. Но сейчас она не хотела видеть Шурку. Она поняла все, прежде чем Витя ей сказал, и задохнулась, застыла на месте, потом кинулась было к телефону в коридор — надо же кому-то звонить, кого-то умолять, просить, — и опустилась у двери на стул, заплакала… Звонить некому, никто в этом деле не поможет. Ах если бы взял сейчас и приехал вдруг Константин Константинович!

Оба новоиспеченных младших лейтенанта, украшенные новенькими желтыми ремнями, стояли виновато перед ней. Необмятые полевые погоны приподнимались крылышками, готовыми вспорхнуть. Улетит сыночек — только его и видела! Пришлют матери извещение, что пал он смертью героя. А ее сын ей нужен живой, а не герой погибший…

— Рано ты слезы льешь, мамуля, — сказал, весело приободрившись, Виктор. — Сообрази-ка нам лучше порубать. Есть буханка хлеба и две банки тушенки. Мы ужасно голодные, с утра не ели. Гоняют наши вагоны по Окружной, то прицепят, то отцепят, а сейчас застряли они на Каланчевке. Мы отпросились у командира на полтора часа.

— На полтора? А потом что? — спросила Калерия Ивановна, надеясь, что она не все правильно поняла.

— Потом прибудет эшелон, нас к нему прицепят — и покатим мы с Шуриком за орденами на энское направление энского фронта.

Калерия Ивановна, жаря картошку и разогревая консервы, плакала на кухне навзрыд. Ей сочувствовали, ее утешали. Но какие слова утешат несчастную мать? Бабка Никитична предложила свою керосинку вскипятить чайник, Ольга Илларионовна принесла шерстяные носки.

— Отдайте Вите. Это я Ананию Петровичу связала. Думала, как узнаю его адрес, так отошлю.

Поздно вечером ребята ушли. Проводила их Калерия Ивановна, причитая громко и всхлипывая, а вот как они вернулись на цыпочках в комнату — этого не видел никто. И никого не удивило, что после отъезда сына Калерии Ивановне занездоровилось, вышла она утром с обвязанной головой, нацедила из крана воды в чайник, забрала керосинку и заперлась на ключ.

И прильнула ухом к двери, слушая, что говорят о ней соседки.

— Ох как не легко провожать, — произнес грустный голос Савельевой. — А мне, Марья Степановна, и проводить мужа не довелось…

Голос дрогнул, умолк, быстрые шаги простукали мимо курносовской двери. Ушла Савельева плакать к себе.

— А кого проводили еще? — басовито проговорила Марья Митрохина. — Нешто Витька не дома? С кем же Курносиха разговаривает? Али рехнулась и шепчется сама с собой? Мне же через стенку все слыхать. Стенки-то у нас все равно что бумажные, фанера обштукатуренная. Ткни — и пальцем проткнешь. А ночью, как я выходила, какой-то чужой вроде бы парень из уборной шмыгнул.

Калерия Ивановна окоченела от страха и, превозмогая его, метнулась яростно в кухню, заорала на Митрохину, боясь сама собственного крика:

— Что ты мелешь? Виктор мой уехал вчера вечером! Все видели, как уходили они с товарищем! Спроси соседей! Я и дверь на крюк за ними заперла! Приснилось тебе, что я разговариваю. Я слушаю радио в двенадцать! Это ты заваливаешься дрыхнуть с семи часов! Иди проверь, у меня никого нет!

Откричалась, воротилась, хлопнула своей дверью, аж стены вздрогнули, ключ повернула два раза в замке — и душа ушла из тела, руки-ноги налились свинцовым страхом. Страшно же! У дурищи этой хватит наглости и в комнату прийти.

Повалилась Калерия Ивановна на колени перед Богородицей и Чудотворцем. Богородицу, заступницу всех скорбящих матерей, купила недавно у какого-то бородатого дядьки на Центральном рынке.

— Мать пресвятая, не выдай! Царица небесная, сына моего спаси!

— А что мне проверять-то? И без меня проверят, — бубнила Митрохина, проходя по коридору мимо курносовской двери, и от этих слов, доносящихся до Калерии Ивановны, она сильнее стукалась об пол лбом.

— Господи, сохрани! Господи, отведи!

Виктор и Шурка, скрючившись как в материнской утробе, сидели загороженные чемоданами под кроватью, Шурка ощутил захолодевшим сердцем и покрывшейся пупырышками кожей стремительное падение в страшную, бездонную глубину, из которой ему не выбраться. Все произошло внезапно, быстро, будто помимо его воли, и он вдруг понял, как это называется. Все кончено. Жизнь кончена. Ему захотелось умереть сию минуту. Сейчас же.

— Тебе-то зачем в город, Лагин? — спросил командир, когда он отпрашивался. — Ну у Курносова, понятно, здесь старенькая, больная мать. Надо же ему с ней попрощаться.

— Я с Виктором, мы вместе.

Вот они вместе и переночевали в спальне у Курносовых…

Шурка проклинал себя в душе за то, что остался: «И приходить бы сюда не надо! Пусть Витька сам поступал бы, как придумали они с матерью. А я почему оказался здесь?»

Он пытался оправдать себя — и спотыкался в уме о позорное страшное слово, и боялся думать дальше, хотя Витька объяснил ему, что с этим страшным словом их поступок ничего общего не имеет. Тетка обещала, что полковник Травкин затребует Виктора в свою часть, как только тот окончит училище. Но никакого требования от Травкина на младшего лейтенанта Курносова не поступило. Витька ждал и не переставал надеяться. Дядя должен приехать на днях по своим делам в Москву, и они оба, Виктор и Шурка, попросятся к нему на службу. Обидно — дядя приедет, а их уже нет, они отбыли на фронт. Их уже там убили.

Испуганный, ошеломленный, Шурка отпрянул, замотал головой. Не соглашался:

— А если поймают? Расстрел!

— Кто поймает? Мы не будем вылезать днем из комнаты. А завтра или послезавтра Травкин приедет, и моей матери уговорить его — раз плюнуть.

Разговаривали они вполголоса в сквере. Виктор, как только они вышли со двора, из-под арки, свернул на площадь и пошел к скверу. Было безлюдно и совсем темно, а Шурке казалось, что их слышит вся улица, что собралась толпа, сейчас его схватят, позовут патрульных и отведут в комендатуру.

— Нет, Витька. Нет! Это же прямо под трибунал.

— Ты давно мог попасть туда.

— За что? Ты сдурел, Витька?

— А забыл, как самокрутку палил из портрета товарища Сталина? Сделал тебе тогда замечание взводный. Помнишь? Я тоже видел, но не донес.

Шурка обмер. Он никак не ожидал, что тот незначительный его проступок заслуживает тяжкого наказания.

— Не нарочно я… Газета попалась такая… — пробормотал он, и острая догадка вспыхнула в мозгу: «Вот оно что! Витька испытывает меня своими разговорами о Травкине! Мол, согласится Шурка или не согласится?»

— Иди, Витя, домой один. Жди своего дядю. Я тоже не донесу, — сказал он, мечтая об одном: чтобы им здесь, в аллейке, расстаться, разойтись в разные стороны.

— Ну нет. После всего того, в чем я тебе признался, нельзя нам разлучаться, — нагло ответил Виктор и тут же, сбавив тон, начал ласково уговаривать: — Держись за меня, Шурик, со мной не пропадешь. Все будет в полном порядке. Не дрейфь!

И, Шурка подчинился, удивляясь, зачем Виктор тянет его за собой, для чего посвятил в свои планы, одному же прятаться легче. Потом, уже в спальне Курносовых, догадался, что Виктор просто трус, он боялся удрать из эшелона один, кто-то должен был стать его соучастником. Но от всех этих открытий не становилось легче. Стискивая зубы, сдерживая пронизывающий, нарастающий озноб, Шурка будто входил в ледяную воду, и от холода захватывало дух, и уже не возможно повернуть назад, и нет дна под ногами… Он представил себе всех своих знакомых ребят, с кем учился. Поступил бы кто-нибудь из них так, как он? Нет и нет! И он не пошел бы на это, если бы не Витька. Но смеет ли он обвинять Витьку? Разве не было своей головы на плечах? И сейчас она есть, никуда еще не делась.

«Дождусь ночи и уйду из этого распроклятого дома, а там что будет», — решил Шурка и изумился, почему такое простое решение пришло так поздно, опоздало на целые сутки. Еще прошлой ночью мог бы покинуть Курносовых. Боялся Витьки? И снова мысли возвращались к скверу, где вчера вечером стояли они с Виктором и говорили, и разговор этот переломил им жизнь обоим. Но почему он побрел следом за Витькой? Привык подчиняться? Или испугался Витькиной угрозы, что все равно теперь они виноваты вместе, пойдет он с Витькой или не пойдет?

Дружба их началась с первых дней в училище. Шурке понравился бойкий парень, москвич, словоохотливый, веселый, знающий уйму анекдотов и всяких интересных историй., Шурка обрадовался, ему польстило, что из всех ребят их отделения сын артиста Курносов, старше, Шурки на три года, стал его другом.

— Ах, Аврора Алексеевна, я совсем больна, — жаловалась в первой комнате Витькина мать вошедшей соседке. — Ты подумай, какую чушь несет Митрохина, говорит, будто бы Витька дома! Ты же видела, как я его провожала вчера, видела?

Подтверждения Шурка не расслышал, но вот женщина сказала что-то, и Калерия Ивановна обрадовалась шепотом:

— Дошла-таки моя молитва, слава богу! — А когда соседка удалилась и можно было снова вылезать из-под кровати, мать порадовала их: — Уезжает сейчас Марья в деревню. Мешок под картошку попросила у Авроры Алексеевны.

— Уф, я все ноги себе отсидел, — пожаловался, морщась, Витька и предложил: — Давай сгоняем в шашки, Шурик?

Шурка стоял и смотрел в зимние сумерки, не подходя к окну близко. Горластые дворничихи соскребали во дворе первый снег. Снежные хлопья летели и летели мимо окон, и чудилось, Шурке, что стоит он не в комнате, нагретой керосинкой, а на дне глубокой ямы и сверху на него падает холодный снег, заваливает, погребает…

Вот так же валил мокрый снег, когда семилетний Шурка стоял с матерью на берегу моря. Мать, как помешанная, повторяла: «Выбросит, выбросит… И мы его в землю захороним». Море свирепо кидалось на них, не доставало и расшибалось о берег…

«Выбросит… А ты, Шура, никогда не ходи в море. Слышишь? Обещай мне, что не пойдешь». — «Не пойду», — шептал замерзший Шурка и дергал мать за руку, звал домой. Уводила их тетя Даша, тоже рыбачка. «Бывает, и через полгода выбрасывает, — говорила она матери. — Так ты полгода будешь здесь стоять? Мальца застудишь, он уже чуть живой».

Была бы мать жива, стояла бы, наверное, сейчас дома, там, в Крыму, на берегу, и ждала бы, когда волны выбросят Шурку. А он не утонул в море, не погиб на войне. Его засыпает снегом в чужой теплой яме, пахнущей керосинкой.

Ночью Шурка обулся, оделся, затянул ремень, поправил шинель и сказал, что уходит, и увидел, как облегченно вздохнула Калерия Ивановна. Она глядела на сына тревожно и жадно, теребила халат на груди, словно собиралась схватить Виктора и спрятать за пазуху. А он подскочил к Шурке, потряс кулаком и пригрозил:

— Выдашь меня, найду и убью! Клянусь, уничтожу тебя, как гада! Говори, что один отстал, прогулял с бабами в Марьиной роще. Понял?

— Где тебе убивать и уничтожать, — спокойно ответил постаревший, помудревший Шурка и как младшего, неразумного, вызывающего сожаления, позвал: — Идем вместе, Витя.

— Куда?! В трибунал? К стенке? — шарахнулся от него, побледнев, Виктор. — А завтра Травкин приедет!

— Может быть, нас и не расстреляют, — продолжал Шурка, не считая нужным заметить упоминание о Травкине. — Ну а расстреляют, так мы ведь заслужили.

Калерия Ивановна обхватила сына, как спеленала, зашипела, тяжко выдыхая слова:

— Нет, нет! Не пущу! Уходи один. Уходи скорей. — И легонечко его подтолкнула: — Иди, Шура, пока на кухне нет никого. — И первая вышла в коридор, прислушиваясь и озираясь, обернулась и поманила пальцем: — Иди, все тихо.

— Пойдем, Витя? — снова позвал Шурка, решительный, обреченный, идущий на смерть.

— Шлепнут тебя, — злорадно предрек Виктор и добавил: — Меня помиловали бы, попал бы в штрафной, а вот у тебя, кроме всего, дом на оккупированной территории. Обязательно шлепнут.

— Ну и пусть, — равнодушно сказал Шурка, удивившись, к чему это приятель приплел сейчас его старую хату на берегу моря. Сгорела небось или разбило снарядом. Шурка не был там с одиннадцати лет, с тех пор как умерла мать, а ее брат, Шуркин дядя, забрал племянника к себе в Кривой Рог. Ах да, Кривой Рог ведь тоже на оккупированной территории. — Пусть шлепнут, — повторил Шурка. — Так мне и надо. Некому по мне плакать. — И твердым шагом, не на цыпочках, не горбясь, вышел в прихожую, нащупал выключатель, щелкнул, поднял железный длинный крюк, которым запирались двери квартиры на ночь, повернул колесико английского замка, вышел.

Дверь захлопнулась, как отсекла что-то тяжкое и чужое. Сквозь густую тьму слабо серел над лестничной площадкой квадрат окна, дуло в разбитую шибку. Пахло снегом и улицей. Шурка глубоко вздохнул и подумал, что хорошо бы встретить патруль. Уж сразу. Чтобы не искать городскую комендатуру. А зачем же ему городская? Нужно идти к военному коменданту на Каланчевку. Оттуда же они с Витькой отпросились на полтора часа, а прошло более суток. Какую уважительную причину можно придумать, чтобы избежать наказания? Не такой уж большой срок одни сутки, но ведь только ученики в школе прогуливают по уважительной причине, а на войне подобных причин быть не может. Есть злой умысел. Вот это ему, младшему лейтенанту Лагину, и скажут. Верно, все именно так и произошло. Они с Виктором не по какой-нибудь случайности не вернулись в эшелон. Воинское преступление совершено ими обдуманно.

Выйдя из подъезда во двор, Лагин остановился у штакетника, стоял и думал. Тяжкая его вина висела на нем ощутимым грузом. Он чувствовал позорную тяжесть умом, сердцем, спиной, плечами. Луна подозрительно и всевидяще выглядывала сквозь хлопья мчащихся туч. Черные окна без единого огонька обступили в молчаливом укоре. За всеми окнами своя беда, свое несчастье, но нет позора. «А Курносов?» — спросил себя Лагин. Какое ему теперь дело до Курносова. Раньше надо было уйти от него, от ужаса и грязи, а лучше бы не приходить в этот дом совсем. Он, офицер Лагин, сам понесет наказание за свое преступление.

Лагин двинулся к арке и снова остановился, вспоминая: что же он забыл? Ах, да, вещмешок. Вернуться к Курносовым? Подумал о них — о сыне и матери — не со страхом, а с брезгливостью, махнул рукой и пошагал к воротам. На кой черт ему теперь вещмешок.

Тоненькая девушка в черном пальто и белом платке вошла во двор, двигалась навстречу Лагину быстрой походкой, слегка расставив руки. Он посторонился на расчищенном тротуарчике, сошел с него, чтобы дать девушке дорогу, а она вдруг ахнула, окликнула взволнованно:

— Андрюша! — бросилась к нему — и, поняв, что ошиблась, произнесла грустно: — Извините. Мне показалось… — И заплакала.

— Не плачьте. Вернется Андрей. Это ваш муж?

— Что вы! Мы дружили. Он жил в этом доме, а на фронт ушел в самом начале войны. Часто писал мне, но вот давно уже нет от него писем.

— Значит, вы невеста Андрея.

— Не знаю. Нас дразнили «жених и невеста».

— Вот жених и спросил бы вас, откуда вы возвращаетесь так поздно?

— С работы. Смена наша кончается в два. Я на швейной фабрике работаю, где шьют шинели.

— Может быть, и мою сшили. Хорошая шинель, — говоря это, Лагин ощутил комок в горле.

— Нет, мы солдатские шьем, а на вас офицерская.

Лагин тяжело вздохнул, набирая побольше воздуха. Ему нестерпимо захотелось сказать девушке, кто он такой, как он на самом деле называется. Он вынул из кармана фонарик и посветил себе в лицо:

— Смотрите, похож я на вашего Андрея?

— Ой, что с вами? Вы плакали? У вас кто-нибудь погиб?

— Никто не погиб, но скоро я сам…

— Откуда вы знаете? — перебила его девушка. — Нельзя так говорить! Такими словами можно смерть накликать. А вы совсем молодой.

— Вы тоже. Разрешите мне на вас взглянуть?

— Пожалуйста. Глядите.

Он посветил. Большие темно-серые глаза обращены были к нему с тревогой и жалостью.

— Что же у вас душа раскрытая? — сказала девушка и, сняв варежки, сунула их за борт пальто. — Давайте, застегну как следует.

Маленькие девичьи ладони, будто защищая, укрывая, легли ему на грудь. Он почувствовал теплые, тонкие пальцы и благодарно погладил их, хотел поцеловать, но постеснялся. Не целовал он женских рук, и вообще целоваться не приходилось.

— Спасибо вам, девушка, — тихо проговорил он и спросил: — Как вас зовут? — И удивился своему вопросу: на что ему ее имя? Они не увидятся больше никогда, это их первая и последняя встреча. Он так и сказал: — Мы с вами не встретимся, но мне хотелось бы вспоминать вас по имени.

— Нина. А вас как?

Он назвал ей свою фамилию, имя и внезапно подумал, что, называя себя здесь, недалеко от Курносовых, выдает Виктора, дрожащего сейчас возле материнского подола. Вдруг Нина спросит: «Ах, вы тот самый Лагин, товарищ Курносова Вити? Вы у него скрывались?»

— Вы к кому приезжали? — услышал он. — Я не видела вас здесь раньше.

— По ошибке забрел сюда. Я заблудился.

— Кого вы ищете? Где они живут? Я провожу вас, у меня есть ночной пропуск. Меня не задержат.

«А я затем и иду, чтобы меня задержали!» Он не произнес этого признания вслух, представив, как испугается девушка.

— Не провожайте меня, Нина, я сам найду тех, кто мне нужен.

Но она пошла рядом с ним, мягко ступая в больших, наверное отцовских, валенках.

— Лицо у вас очень печальное, — объяснила она свою настойчивость. — Вы будто приговоренный.

«Оно так и есть!» — рвалось у него с языка. Они остановились на выходе со двора, под аркой. Где-то по ту сторону бульвара равномерно били по рельсам. Лунная белесая мгла с черными тенями от стволов деревьев лежала на грязно-серой земле, покрытой редкими пятнами уцелевшего первого снега.

— Скоро зима, — сказала Нина. — Зимой наш бульвар весь белый и пушистый. Красиво, как до войны. Только без решеток. Решетки на чугун поснимали.

— Дальше вы не ходите, — сказал ей Лагин. — Дальше я пойду один.

— Куда же?

— Мне нужно в комендатуру.

— Я пойду с вами!

— Нет. Вам пора домой, — он несмело обнял ее за плечи и отвел от себя. — Прощайте!

Голубая зарница вспыхнула неподалеку на трамвайных путях. Ветки на бульваре заголубели, обрадовались позабытому электрическому свету. Праздничный отблеск электросварки, ожививший улицу, заронил в душу Лагина живую искру. Может быть, обойдется? Отругают его в комендатуре, постращают, наложат взыскание и отпустят? Валяй, парень, в свою часть и больше не прогуливай в Марьиной роще?

Но голубой свет быстро погас, осталась хмурая лунная мгла, и в ней мимо арки — как проплыли — прошагали суровыми четкими силуэтами двое военных.

— Военный патруль! — проговорил себе, а не Нине Лагин. — Прощайте! — И опять посветил фонариком, запоминая грустное, большеглазое лицо на всю свою жизнь, сколько ее осталось.

Он догнал патрульных и сказал им:

— Младший лейтенант Лагин. Я дезертировал из воинского эшелона.

— Саша, подождите! — окликнула Нина, побежав за ним. — Я забыла дать вам свой адрес! Обязательно напишите мне!

— Подойдите сюда, девушка! — приказал офицер, остановившись. Он нацелился в нее лучом фонарика, ожидая, пока она подойдет, и строго спросил:

— Это он из-за вас дезертировал? Предъявите документы.

— Она ни при чем! — волнуясь, воскликнул Лагин. — Она не знает меня! Я посторонний ей человек. Мы случайно встретились только сейчас на улице. Мы чужие друг другу люди!

— Неправда, — сказала Нина, пересиливая слезы.

— Что неправда? Он был у вас? — спросил офицер.

— Нет, не был. Но он не дезертир! Вы ошибаетесь. Такие дезертиры не бывают.

— Много вы в них понимаете! — усмехнулся снисходительно офицер. — Идите. Вы свободны. Вот ваш пропуск.

Все трое, патрульные и Лагин между ними, повернулись и пошли от Нины. Она громко сказала им вслед:

— Напишите мне, Саша! Моя фамилия Антипова! — И несколько раз повторила номер дома и квартиры.

— Не ждите письма! — ответил он, обернувшись на ходу. — Забудьте меня. И простите!

— За что же? — голосок ее прозвучал жалобно, тоненько, надрывно.

Офицер остановился:

— Ладно, — разрешил он. — Подойди к своей девчонке, Лагин.

Он подбежал, взял ее ладони в свои, заговорил горячо и быстро:

— Нет времени рассказывать, Нина, как все ужасно произошло. Если доживу до конца войны, приеду к вам, тогда расскажу. Когда свой позор кровью смою. Прощайте! Спасибо вам за то, что верите мне. Я сам себе не поверил — и вот видите, что получилось. Желаю вам счастья! — И осторожно коснулся губами ее руки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Еще не смолкли в лестничном пролете оглушающие Шуркины шаги, а дрожащая Калерия Ивановна, стуча в ознобе зубами, шарахнулась к самой дальней двери, где коридор, поднявшись на ступеньку, поворачивает и заканчивается.

— Открой на минутку, Аврора! — глухо просила она, дыша в щелку, касаясь холодными губами косяка. — Помоги… Умираю!

Подруги лишь сегодня вечером поругались из-за пустяка, обсуждая на кухне отъезд Марьи в деревню. Кричали, обзывая друг дружку обидными словами, но обе твердо знали, что обыденные, привычные их ссоры не имеют никакого отношения к их многолетней дружбе. Сосед Митрохин как-то говорил, что связал их черт одной веревочкой и с годами на той веревке узлов прибавлялось все больше и больше.

— Отвори, ради бога, Аврора… Скорей, мне плохо! — умоляла Калерия Ивановна, озираясь в темноту, чувствуя беззащитной спиной колючие, любопытные взгляды вездесущих соседей.

Вскоре Виктор уютненько лежал на тюфячке в глубокой стенной нише, задвинутой широченным шкафом. Дом был старинный, купеческий, с капитальными стенами метровой толщины, со множеством ниш, выемок, уступов.

— Век буду благодарна тебе, — пообещала Калерия Ивановна, плюхаясь на стул, но встала, хотя ноги не держали от пережитого волнения, и перекрестилась на образок. Иконка висела среди пожухлых картинок и фотографий и сама, блеклая, невидненькая, в глаза не бросалась.

— Хорошо, хорошо, — беспокойно и недовольно отвечала Аврора Алексеевна, отмахиваясь и тревожно мечась вдоль занавешенных одеялами окон. — Но дальше-то как? Прикажешь мне в тюрьму садиться из-за твоего сыночка?

— Вспомни, Аврора, разве я тебя не выручала?

— Помню. Потому и пустила. Иду ведь на риск! Но дальше уж выкручивайся сама как знаешь. Без меня! Оставлю тебе ключ, и ходи поливай мои цветочки.

На следующий день утром, в седьмом часу, уходя из дому, Грехова объявила на всю кухню (а были там Савельева да бабка Никитична), что поживет несколько дней у дочки в Черкизове, прихворнула та, да и в магазин оттуда на работу ближе. Работала Аврора Алексеевна кассиршей в продовольственном магазинчике на Преображенском рынке.

Калерия Ивановна прокралась к сыну, накормила, напоила, прислушиваясь и замирая. Но некого было особенно опасаться. Учительница Савельева уже ушла в школу, дочка ее Алька поступила в этом году в медицинский институт, да еще помогает в госпитале ухаживать за ранеными, приходит домой поздно; Голошубовы не вернулись из эвакуации, воротятся, наверное, весной; Катерина, бабки Никитичны дочь, дежурит сутки на телеграфе; Митрохина в деревне; Русанова после похоронки перебралась со своими двойняшками к матери на Плющиху.

«Только бабка Никитична может что-нибудь заметить. Но она же слепая и глухая!» — успокаивала себя Калерия Ивановна, однако ей все слышались на лестнице громкие шаги, все вскакивала она, готовясь к страшной встрече.

И вот на следующий день часа в три пришли майор и с ним чернявенький лейтенант, спросили, не известно ли Курносовой, где находится ее сын Виктор Курносов, не поверили ей и принялись осматривать квартиру.

Виктор, объятый ужасом, словно помешательством, выбрался из ниши и залез в диван, умирая от леденящего, иссушающего душу страха. Он слышал и голоса, и шаги, лежа как в гробу в коробке низкого дивана. Нарастающим громом приближался топот, и в голове у Виктора тоже грохотало, а тошнота подкатывала к горлу. Он знал: если войдут и найдут его, то увидят мертвым. Он и живой был уже мертвец, труп с колотящимся сердцем. Это был тот смертельный страх, от которого дети седеют, беременные женщины выкидывают плод, а мужчины становятся бесплодными.

Голос матери, спустя черную, вязкую вечность, спросил:

— Ты где, Витя?

Он хотел ответить, но лишь слабо простонал и подумал, что она не услышит, не найдет его и он останется погребенным в тесном диване навсегда, до самой своей близкой уже смерти.

Мать откинула, как пуховую подушку, тяжелый матрац и рухнула рядом.

Трое суток изо дня в день майор и лейтенант наведывались в квартиру, и каждый день Виктор умирал в ящике дивана. К своим смертям он так и не привык, и всякий раз все происходило как в первый. Пропадали мысли, высыхал мозг, страх распирал пустой череп, а тошнота делалась такой невыносимой, что если бы Виктор смог поднять голову, то, казалось, хлынули бы из горла внутренности.

И не в мозгу, а в сердце удивляющей искрой вспыхивало желание закричать, позвать на помощь, сбросить своим криком гробовую диванную тяжесть, освободиться от удушающего страха. Но что тогда будет?! Не расстреляют, так убьют в штрафном батальоне на фронте.

— Боже праведный, это какой-то кошмар! Вы подумайте, они мне не верят! — призывала Калерия Ивановна в свидетели бабку Никитичну.

— Пусто у нас, нету никого, — подтвердила глухая и подслеповатая бабка. — Кто на работе, кто на войне, кто еще спервоначалу выкуировался. А моего зятя, летчика Виталика, убили…

Майор и лейтенант, придя в третий раз, осмотрели все комнаты в квартире, но от последней, самой дальней, не было ключа. Гражданка Грехова временно здесь не проживала. Калерия Ивановна едва не упала, когда майор, подергав дужку массивного замка, приказал лейтенанту:

— Ломай!

Лейтенант двинулся к замку, а в глазах Калерии Ивановны потемнело, пол уходил из-под ног, все качнулось и поплыло, затягиваемое густым серым дымом. Она уперлась спиной в стену, боясь упасть, и крепко сжимала кулаки в глубоких карманах шелкового нарядного халата, боялась, что руки ее не послушаются, вырвутся из карманов и вцепятся в шинель лейтенанта, чтобы оттащить его от замка.

— Практически, конечно, можем, — сказал лейтенант и покачал замок на ладони — и отпустил, сожалея. — Но юридически придется писать объяснение нашему полковнику. Вы, товарищ майор, у нас недавно и недостаточно его знаете. Он взломов не одобряет. Скажет, а почему не вызвали с работы хозяйку данной комнаты? И почему именно эта комната показалась вам подозрительной? Чем руководствовались?

— Проявлением беспокойства на лице гражданки Курносовой при нашем приближении к двери Греховой.

— Ха-ха! По-вашему, я не должна беспокоиться? Я мать! Пропал мой сын, а не ваш! — истерически хохотала и вскрикивала Калерия Ивановна, махая руками, дав волю охватившему ее ужасу и гневу. — Не имеете права ломать замки! Это незаконно!

— Сбегай позови кого-нибудь из домоуправления, — сказал майор лейтенанту, и тот умчался.

А она стояла и не спускала глаз с майора и не могла сдвинуться с места, хотела, но не смогла совладать с собой: стояла и смотрела. Понимала, что ей следует равнодушно и спокойно удалиться в свою комнату, а там сидеть и ждать, пока придут люди, заскрежещет железо…

— Боже мой, боже мой! — зарыдала она от не притворной, а самой настоящей жалости к себе, к Виктору… — Какая жестокость! Муж на фронте! Сын пропал, а вы не сочувствуете!

Плакала — и неотрывно следила за левой рукой майора (правая его висела на груди, на перевязи), и успокаивала себя слабой надеждой: «Не сломать ему этого замка одной-то левой! А дворничиха Нюра теперь домоуправ, она в хороших отношениях с Авророй, она не позволит взламывать Аврорин замок».

Нюра пришла с участковым, он и уперся:

— Не допущу без санкции прокурора.

— Так ведь война! — говорил майор.

— Вот на войне и ломайте, а здесь мой участок. Принесите бумажку, взломаю сам. А вы мне еще за обыск по всем комнатам ответите. Кто это вам позволил?

Неловко, одной левой рукой, майор вынул из пачки папиросу, сунул себе в зубы и сам одной рукой пытался зажечь спичку. Подскочил лейтенант, помог закурить, а милиционер чуть не разжалобился, чуть не уступил, но вздохнул и значительно произнес:

— Я же по Конституции.

— Ловят, что ли, кого у нас? — спросил сухопарый сутулый солдат, входя в коридор смело, как домой.

— Батюшки, ты, Сергей Саввич? А Марья твоя уехала в деревню уж поди дня три, — ответила бабка Никитична и пояснила: — Витька пропал, с фронта убег, его ищут.

— Здравствуйте, Сергей Саввич, — смиренно поздоровалась с Митрохиным и Калерия Ивановна, утирая рукавом слезы. Всхлипнула продолжительно, жалостливо… — Вот Виктор мой из поезда вышел и не вернулся… Погиб, наверное!

А бабку она так бы и разорвала! Ей-то, старой ведьме, какое дело, кто кого ищет? Она-то что свой нос сует? Без нее некому ответить?

— Здравия желаю! — по-военному поздоровался Сергей Саввич, приложил пальцы к шапке и отрапортовал майору: — Рядовой Митрохин прибыл в составе команды для получения вещевого довольствия! — Опустил руку, сгорбился и обыкновенно произнес: — Заскочил вот узнать, нет ли письмеца от сына.

— Здорово, отец, — ответил майор и шевельнул раненой рукой, забыв, что она ранена, хотел подать. — Где воюешь?

— Неподалеку от Москвы. На охране военного объекта.

— Что же, по годам твоим и служба. Трудно?

— Не жалуюсь. Невесть какое храброе дело стоять в тылу на часах, но коли еще на это гожусь — и на том спасибо.

— Когда же велено обратно?

— В девятнадцать ноль-ноль. Трое нас таких-то, москвичей. Уговорились мы ждать возле Курского вокзала. Сержант туда с машиной подъедет. А вы, товарищ майор, и вправду ищете младшего лейтенанта Курносова?

— Дезертира.

Позорное слово, проколов Калерию Ивановну, пригвоздило ее к стене, и она заелозила лопатками, освобождаясь от боли, зарыдала горше и глядела сквозь слезы на соседа, моля у него пощады. У ней было такое предчувствие, что Сергей Саввич повернется сейчас к ней и скажет что-то ужасное, что сразу же разобьет все ее надежды.

— Эна, нашли где ловить — в Москве, почитай в самом центре, — не одобрил Митрохин. — Дезертиры прячутся в диких безлюдных местах, в лесах, в оврагах. Помню, в ту мировую войну, как стояли мы в Галиции, был у нас в роте случай…

— Дезертиры, отец, бегают и в эту войну. И не в Галиции, — сказал майор, глянул на ненавистный замок и пошагал к выходу.

Погодя, когда уже совсем смерклось, Калерия Ивановна, измученная еще одним ужасным днем, сидела обессилев в кресле, прислушиваясь к сумеречной тишине и ждала неотвратимой беды — шагов Митрохина. Не вынесла ожидания, вышла сама в коридор, надеясь, что, может быть, Митрохин уже уехал. Но митрохинскую дверь в кромешной тьме намечала слабенькая полоска света.

Падают тревожно, обрываются одинокими слезами капли из крана на кухне…

Вернулась. Включила свет. Села. Стукнули в дверь. Подождали. Стукнули снова. Вошел Митрохин и спросил:

— Витьку где скрываешь, соседка? У подружки? Знаю, есть у ней подходящий уголок. Кое-какой галантерейный товарец она там прятала от обысков, как я понимаю. Иначе давно попалась бы.

— Что ты выдумываешь! — громко возмутилась Калерия Ивановна, поняв, что Митрохин слезам не поверит.

— Дай ключ, — потребовал он, шагнув ближе, и раскрыл ладонь. — Пойду сам гляну, жив ли твой оболтус. Небось наклал полные штаны со страху. И уж, прости, набью ему морду. Ох и набью!

— Нет у меня ключа! Не знаю я, где Виктор! Был с товарищем и ушел. Еще четыре дня назад ушел! Не знаю я, где он сейчас, куда делся! — колко сыпала слова Калерия Ивановна, будто отбивалась, и на всякий случай заголосила жалобно: — Право же, не знаю…

— Врешь, знаешь. Так нету ключа? Делать нечего, сломаю замок. Милиции я не боюсь, сам рядовой, — спокойно сказал Митрохин и двинулся к двери.

Калерия Ивановна вскочила, взметнулась, чтобы задержать, преградить путь, и не хватило сил, упала, бухнулась ему в ноги, обнимала обмотки:

— Саввич, помилуй! Пощади, Христа ради…

— О чтоб тебя! — отпрянул он. — Значит, верно? Так и есть? А я ведь только припугнуть тебя хотел. Ну и сволочи вы, Курносовы, какие же вы сволочи!

— Не погуби… Не погуби! Мы же соседи! — лепетала она и будто искала что-то у митрохинских ног, что-то маленькое, но очень важное, то, чем сумеет заставить Митрохина пощадить, пожалеть ее, и не находила.

— Подымайся и слушай, — вынес он свой приговор, видел, как тяжело ей вставать, но руки не подал. — Слушай! Я обязан сейчас же заявить. Позвоню давешнему майору, пришлет он наряд, придут и заберут твоего Витьку. Но я не хочу мараться о ваше курносовское дерьмо. Сама его выпроводи. Слышишь? Пусть идет на любой вокзал и там явится с повинной к военному коменданту. Пускай брешет, что вот сию минуту приехал в Москву и сочиняет, что хочет. Может быть, его и не расстреляют, а помилуют, пошлют в штрафной батальон на передовую. Кровью позор смоет.

— Клянусьтебе, Сергей Саввич, Христом-богом клянусь, сегодня провожу. Сейчас же!

Показывая, что он ей верит, что об этом решенном деле достаточно говорить, спросил:

— Марья моя когда уехала?

— Три дня назад, Саввич. К своим поехала в деревню за картошкой. Просила письма Андрея сохранять. Не было писем от Андрюши.

Митрохин быстро вышел.

Калерия Ивановна брошенным кулем полулежала в кресле. Не было слез, чтобы плакать, не было сил, чтобы подняться. «О господи, надо же вставать и бежать спасать Витю, надо же что-то делать!» — думала она и чувствовала, как болят мозги от этой мысли. Митрохин ушел, но кто знает, куда он направился? Доносить? Боже, как спрятать сына? На улице задержит патруль. Могут же у Вити спросить документы? Остается надеяться, что Саввич не донесет. Но невозможно вот так сидеть и, словно казни, ждать звонков, голосов, чужих, неотвратимо приближающихся шагов. Ждать, когда придут и заберут Витю! Нет, нет, надо хотя бы молиться, просить…

— Господи, спаси, надоумь, где найти для Вити другое, надежное место?

Телефонный звонок обрушился оглушающим трезвоном, прибил к креслу. Идут! Уже требуют, спрашивают по телефону, не сбежал ли из дому Виктор Курносов! Ах, обманул негодяй Митрохин. Донес! Калерия Ивановна вдавилась в жесткие выталкивающие пружины, умерла душой. Все кончено!

Звонок умолк… Пришла в себя. Снова жуткий, настойчивый трезвон на всю пустую, гулкую квартиру. Звонит… Звонит! Но может быть, это и не они? Зачем бы им звонить? Пришли бы за Витей и так, без звонка. Конечно, это не они! Что же Никитична не подойдет, не спросит? Не слышит, глухая тетеря… Ага, подошла.

— Алё! Кого? Дома, дома. Сейчас позову. Подождите, — сказала Никитична, потом дверь мягко скрипнула, отворилась, впуская снова в комнату страшные предчувствия… — К телефону, Калерия Ивановна! Зовут тебя. Какой-то мужчина.

Еле поднялась, разбитая, измученная, больная, шла на смерть, придерживаясь за стену. Взяла трубку, приложила к уху, а говорить нечем: отнялся язык. Шепеляво пискнула пересохшей глоткой:

— Шлушаю… — и задохнулась от радости, от счастливых слез: — Это вы? Вы? Ах… Ах… Константин Константинович, дорогой! Приходите скорей! Скорей! У нас несчастье. Пропал наш Виктор. Умоляю, приходите. Вы давно приехали? Сегодня утром? А почему же не прямо к нам? Почему? Ах… Через полчаса? Я вас жду! Я вас так давно жду! Так долго… так долго… — И в бесчувствии осела на пол.

Травкин прибыл в Москву по случаю присвоения ему звания генерала. Остановился он в гостинице, управился с делами, а вечером позвонил Курносовым. Вот тогда, в ту ночь, Калерия Ивановна ползала в его ногах, и слезы падали на блестящие сапоги, оставляя на них мокрые полоски.

Константин Константинович, видимо, не рассчитал, а может быть, и не желал рассчитывать, и закатил племяннику такую оплеуху, что Витя не устоял на ногах, упал, сел на пол и глядел не на дядю, а на мать, спрашивая ее глазами, что же ему делать, вставать ли, чтобы дядя Костя ударил его снова, или сидеть смирненько на полу, или стать, как и она, на колени?

Она, не поднимаясь с колен, плакала от радости, от свершившегося, выстраданного, долгожданного счастья. Она уже знала и Витя знал, что если его сейчас ударил Травкин, то уже потом, после, никто не расстреляет Виктора Курносова.

А Травкин, с побелевшим лицом, со сжатыми свинцовыми губами, тер правую ладонь носовым платком. Платок хрустел и мялся, как лист бумаги, вот-вот разорвется.

— Мерзость какая! — с отвращением говорил Травкин. — Понимаешь ты, выродок, я в первый раз ударил! А с подобной дрянью, такою как ты, мне приходится сталкиваться нередко. И если бы тебя привели ко мне там, на фронте, не было бы тебе от меня пощады.

«Застрелил бы! — подумала в ужасе Калерия Ивановна. — Ну пусть уж лучше при мне еще ударит!» — И закричала на сына:

— Вставай, чего развалился! Горе мое… К вам все служить рвался!

Но генералу рук марать о Витьку больше не хотелось. Откричался и поостыл, молча скрипел из угла в угол новыми сапогами и отворачивал лицо, не глядел на хозяев, стыдился некрасивого своего поступка.

— Да встаньте же вы наконец! Дикость какая-то! — возмущено рявкнул он, остановившись, но она будто и не слыхала, еще ниже припала к полу и лепетала, умоляя:

— Возьмите Витю к себе. Ради Варюши, сестрички моей, возьмите. Она же, как и я, не переживет, если, не дай бог, что с ним случится. А он для вас, он за вас… Жизни не пожалеет!

— Ну что вы валяетесь?! — продолжал возмущаться Травкин. — Как вам не стыдно? — И подал наконец-то руку.

Калерия Ивановна, ухватившись жадно за нее, поднималась долго и тяжко, а встала на ноги, выпрямилась в рост — и поверила в свершившееся, почувствовала себя победительницей. Внял все-таки Константин Константинович ее материнским горьким слезам, и все получилось по ее плану. Спасла она Витю! Спасла! Недаром же она сама не кто-нибудь, а Курносова!

— Оболтус! Несчастье на мою голову! — закричала она на сына. — И в кого ты такой? Отец честно сражается на фронте, а ты? — И крепко стукнула сидящего на полу Виктора по затылку, ударила со всей вновь обретенной силой и по всему материнскому праву. — Учила тебя, дурака, говорила, напиши сам дяде Косте. Дядя Костя не чужой, он тебе и ответил бы, сообщил бы, как нужно действовать, чтобы попасть в его часть. А ты понадеялся на мать да на тетю Варю. Подумал бы дурной своей башкой, что мы, женщины, можем? Тетка теткой, а самоличная твоя просьба для дяди Кости важнее. Вот теперь и полюбуйтесь. Заявился домой, спрятался за материн подол, вас дожидался. А если бы тебя здесь нашли? — накинулась она снова на сына. — Мне-то, матери, каково пережить позор? Мой сын, Виктор Курносов, — и дезертир. Ужас! Кто это за тебя воевать обязан? Андрюшка Митрохин?

Войдя в роль, Калерия Ивановна упивалась собственными словами, выговаривала их с удовольствием, верила в них, и такими же, как слова, стали ее мысли. Она гордо подбоченилась, выставила грудь, налилась вся горячим, справедливым гневом — и вдруг поперхнулась, осеклась, поймав насмешливый взгляд Константина Константиновича. «Ну и артистка!» — сказали ей колючие его глаза, и она, разоблаченная, пристыженная, моментально выдохлась, сгорбилась, сникла, опустилась за пустой, сиротливый стол, уронила голову на озябшие, все в пупырышках от холода голые локти и горько и долго рыдала, оплакивая без всякого притворства свое унижение и стыд и перед Травкиным, и перед Митрохиным, и сегодняшний пережитый страх, и всю страшную, ею самой созданную муку, когда каждый день из четырех тянулся нескончаемым вечным ужасом.

Травкин смотрел и не успокаивал, не трогал, дал ей выплакаться, но пить чай не остался. Напрасно Калерия Ивановна суетилась и хлопотала, доставала припрятанные бутылочки и баночки, жалея, что не видят соседи, какого гостя принимает она.

Он прочитал ей строгую мораль о неправильном ее поведении с сыном, снова отругал Виктора и приказал ему быть в восемь утра в вестибюле гостиницы. А потом они поедут в управление, чтобы выписать проездные документы на младшего лейтенанта Курносова.

— А если вдруг они заявятся раньше? — спросила растерянно Калерия Ивановна, подавая Травкину полушубок, прижала пахнущий дымом мех к груди, будто защищаясь им от надвигающейся бессонной ночи. — Оставались бы ночевать у нас, Константин Константинович. Места всем хватит. Я вам в спальне постелю, а мы с Витей здесь. — А хотелось крикнуть: «Опять мне прятать Витю?» — но спросила тихонько: — Можно Вите уже не прятаться?

— Если майор придет раньше, скажешь ему, что ты только вчера прибыл в Москву вместе со мной, — приказал Травкин, обращаясь не к ней, а к Виктору и не скрывая своего омерзения к произносимым словам. — Понял? Я нахожусь в гостинице ЦДКА. Пусть майор позвонит мне.

— Есть! — выкрикнул Виктор и, вытянув руки по швам, четко повторил: — Младший лейтенант Курносов прибыл в Москву вчера вместе с генералом Травкиным. Генерал Травкин находится в гостинице ЦДКА. Мне приказано быть у него в восемь ноль-ноль.

— Умеешь, — усмехнулся Константин Константинович, и не поняла Калерия Ивановна, похвалил он Витю или поругал, но разве теперь такой пустяк имеет значение? Дело сделано, и все обошлось благополучно, но, желая услышать подтверждение, что все обстоит именно так, она снова спросила:

— Значит, Витя уже может ночевать в своей комнате и выходить в коридор?

Слово не воробей. Сказав лишь, сообразила, догадалась, по огорченно-презрительной улыбке Константина Константиновича, что не надо было спрашивать об этом.

— Мама! — как на дуреху какую прикрикнул Виктор, стыдясь за ее глупый вопрос, и она обозлилась:

— Что «мама»? — заорала на него. — Об тебе, идиоте, хлопочу. Мне и на перине мягко, а ты небось задницу отмял до синяков в жестком чужом углу. Неблагодарный! — и снова заплакала.

Ведь не оценит, паршивец, ее материнского страдания, не скажет спасибо за все, что для него сотворила и вынесла кривая материнская душа, а то и того хлеще — попрекнет когда-нибудь этой же ее заботой. Укорит!

Провожать гостя до прихожей мать и сын пошли вместе. Виктор озирался воровато, боялся уж по привычке. Она же вышагивала с такой легкостью, будто свинцовую поклажу свалила с плеч и досадливо морщилась, оттого что лампочка очень тусклая и что уже второй час ночи — глубокая ночь.

Калерия Ивановна готова была колотить кулаками во все двери, призывая соседей посмотреть, с кем это ее сын Виктор идет рядом. Ну не позавидуешь разве Курносихе — ей?! Она сама себе завидовала, потому и разговаривала громко, смеялась весело. А как иначе должна вести себя обрадованная мать, когда пропавший сын заявляется домой в компании с близким родственником — генералом?!

Шипел на кухне примус, слышалось мокрое шарканье по стиральной доске.

— Кто же это у вас полуночничает? — поинтересовался Травкин. Он знал всех жильцов в этой большой квартире, потому что до войны каждый год приезжали Травкины в Москву в отпуск. — Здравствуйте, Евдокия Никитична! — сказал он, входя на кухню.

Никитична обтерла руки фартуком, поклонилась степенно:

— Здравствуйте, Константин Константинович. С приездом вас. С фронта едете ай на фронт? — и всхлипнула, уткнула нос в латаный-перелатаный передник, пожаловалась: — Зять мой летчик, Виталик наш, погиб. Овдовела моя Катерина. Девятнадцать годочков — и вдова.

— Большое горе у вашей Кати, — посочувствовал Травкин, обнял старуху и, как родную, поцеловал в лоб, пригладил пряди, выбившиеся из-под косынки. — Не стареете вы, Никитична. Вон у вас — ни единого седого волоска.

— Да и вы, голубчик, все одинаковый, сколько я вас знаю. Сорок уже стукнуло?

— Тридцать девять.

— И то не мало. Ай-я-яй. А ведь помню вас молодым, как вы сватались тут к Варваре Ивановне. Мороженым нас тут всех на кухне угощали. Вы тогда в Спасских казармах служили, а с Варварой Ивановной в Екатерининском саду познакомились. Помните? Она в ту пору из деревни сюда к сестрице приехала Витюшку нянчить.

— Хорошее было время, — просиял генерал. — Учился я на курсах младших командиров. Ответственности — никакой! Эх, и походили мы в те вечера с Варюшей на танцы!

— Во-во! — продолжала Никитична. — Влетало ей, няньке-то, за эти танцы. А она безответная была, смирная, покорливая. Поплачет здесь на кухне возле моего стола — вот и вся обида.

Такого бессовестного поведения бабки Калерия Ивановна не могла стерпеть. Ишь, нашла что вспомнить! Эдак-то — о генеральше? Она выскочила вперед и, схватив старуху за локоть, оттащила ее от Травкина, показывая на него:

— Что же вы самого главного не видите, Никитична? Гляньте, какие погоны на Константине Константиновиче. Он теперь генерал!

— Генерал? — протянула Никитична, вглядываясь пристальней в невысокого, ладно скроенного Травкина, в его овчинный полушубок, в новенькие погоны, и махнула рукой: — Мне все едино. Не разбираюсь. Военный и военный. А ежели их повысили — значит, заслужили, потому как они очень душевный человек.

Уважительная бабкина речь о Травкине во множественном числе рассмешила Виктора, и он хихикнул, прячась за генеральской спиной.

— Ой, и Витя тут? Нашелся, милый? Ну, не хоронись за дядю, выходи, дай-ка поглядеть на тебя, пропащего. Слава те, царица небесная, отыскалась пропажа! Сходи в церковь, Калерия Ивановна, свечку заступнице поставь. Это она, матерь божья, привела тебе домой парня. Небось отощал? — сказала бабка, не очень удивившись появлению Виктора, и Калерию Ивановну это задело.

— Почему бы ему тощать? Мой сын никуда не пропадал. Кто это выдумал? Брякнет кто-нибудь ерунду, а другие и верят. Витя и Константин Константинович приехали по своим военным делам сегодня утром в Москву. Константин Константинович еще раньше, еще из училища затребовал Витю в свою часть. Он и поехал. Но я же этого не знала! Если бы он мне сообщил, стала бы я беспокоиться, терпеть стыд и страх?

Объясняя бабке, как все получилось, Калерия Ивановна краснела и заикалась и не отводила глаз от Травкина, а он был не на шутку рассержен и смущен. Ей подумалось, что он окончательно сейчас рассердится, хлопнет дверью и уйдет, бросив ее и Виктора на произвол судьбы. И никто им больше во всем свете не поможет, и никто их больше не спасет.

— Страху-то было много, — подтвердила бабка. — Приходили двое военных три раза, допытывались у соседей, не прибегал ли к матери тайком. И я за Витьку вся испереживалась. Жалко же, соседское дите, а его обзывают: дизентир да дизентир. Брехня, думаю, глупый он, молодой, дурной, вот и вся его беда, что своего ума еще нет. А без разума, сами понимаете, неизвестно куда парня занесет. Дай, думаю, схожу помолюсь к Пимену в Косой переулок на Краснопролетарскую. Катерину свою, она у меня младшенькая, поскребыш, я в этой церкви крестила, у Пимена, и нынче все туда хожу. Кто Новодевичий хвалит, кто Нечаянные радости, что в Марьиной роще, — кому что. А я все хожу в Косой переулок. Венчались мы с моим покойным Фаддеичем там.

— Как же вы молились о Викторе? — спросил со строгим интересом Травкин.

— А просто. Царица, говорю, небесная, раба твоего позорного, Витьку Курносова, наставь на ум.

— О своих собственных детях молитесь! Их наставляйте на ум. Не ваша печаль чужих качать! — взъярилась Калерия Ивановна, кипело у ней на сердце, сдержаться она не смогла. Вцепилась бы в худую бабкину глотку, стукнула бы головой о стенку старую каргу! Но не ругаться же на кухне при постороннем значительном человеке, да еще во втором часу ночи. И выложила ядовито, с расстановкой: — Вдова молодая ваша вчера ночью, когда вернулась из кино со своим капитаном, дверь на крюк не заложила. Передайте ей, чтобы запирала. А то всю квартиру жулики обворуют, а я на кухне на веревках оставляю белье. Мои простыни все новые. И еще неизвестно, кто он есть, ее капитан!

— Дура ты, дура, — произнесла с сожалением бабка.

А за генералом уж захлопнулась дверь… Ах, чертова ведьма, из-за нее человека проводить не успела. Выскочила Калерия Ивановна на лестницу, да в пустой уже след. Привалясь грудью на обжигающие холодные перила, закричала вниз:

— Константин Константинович, мы ведь с вами еще о Варе не поговорили! Я получила от нее большое письмо, четыре листа! Варя пишет, что встретила случайно в Челябинске свою старую подругу, жену вашего хорошего товарища. Ах, забыла фамилию его. Вы служили с ним вместе на Дальнем Востоке!

— Василия? Семидедова? — взволнованно отозвалось снизу. — Я завтра к вам приду. Покойной ночи.

— Слава богу… Придет! — прошептала Калерия Ивановна, отваливаясь от перил и запахивая зябко халат.

Она медленно и важно вошла в распахнутые двери, изливающие на лестницу квартирное тепло. Ну, сейчас она бабке покажет. Она ей даст! Курносовы не кто-нибудь, чтобы о них всякая нищая шваль языком трепала. У Курносовых родная сестра генеральша.

— Варя теперь генеральша! — выговорила внятно Калерия Ивановна, приостановившись в прихожей, и, лишь услыхав явственно собственный голос, осознала всю полноту свершившегося счастья. Она сама — свояченица генерала. Вот кто она теперь! — Что это вы за глупости здесь плели про моего Виктора? — допросила она бабку, наступая на нее, задрав подбородок, сложив руки на груди, высокомерно ворочая шеей, еле разжимая губы от пренебрежения. Было бы на кухне зеркало — полюбовалась бы собой, потому что очень сама себе в этот момент нравилась — такой величественной и могущественной видела себя.

— Курица ты надутая, — ответила ей бабка негромко и не сразу, взглянула с усмешкой, покачала головой, вышла из-за скамейки, высунулась в дверь, пояснила тихонечко: — Гляжу, не идет ли кто в уборную, а то услышат. — Поманила чистой-пречистой отстиранной ладошкой в глубь кухни и оглоушила: — Передо мной-то не выкобенивайся. Мне-то не в диковинку твои спектакли. Ну, укажи я давеча тем военным на твоего Витьку, подыму я зятя? Нет, не подымешь и не воскресишь, а только бога разгневаешь. Все под ним ходим. А по всему свету сейчас и без Витькиного сраму полно горя и смертей, и никто не знает, где кому оступиться, где прославиться. А возле хорошего человека, возле Константина Константиновича, может, что путное получится и из твоего Витьки. Он же не своим умом. Ну об этом что толковать-то? Не такая уж я слепая и глухая. Считай, что быльем поросло. Было — и нету.

Зашелся дух у Калерии Ивановны. Холодный сквозняк протянул по щекам. Рот раскрылся и закрылся. Растерялась. Знала, что бабку криком и угрозами не возьмешь, а выходить из положения надо. Заплакать? Упасть на колени, как перед Митрохиным? Но чего ради теперь, когда все страшное миновало? Все прошло! Закричать, накинуться: «Ах ты, старая бреховка! А ты видела? Докажи!» Не крикнула. Побоялась. Проговорила удивленно, будто так удивлена, что и язык не ворочается:

— Нннне понимаю… О чччем вы? — и легкой травиночкой, тише воды, выскользнула из кухни.

Генерал Травкин на следующий день отбывал из Москвы в сопровождении адъютанта — младшего лейтенанта Курносова. Калерия Ивановна беззвучно плакала, собирая в новенький чемоданчик вещи сына. Счастливые слезы вымывали из души последние пылинки страха, и облегченная душа ликовала, ширилась, поднималась. Так бы вот, кажется, и полетела бы Калерия Ивановна и всем знакомым и незнакомым рассказала о своей радости. Сын — адъютант! Название-то какое благородное. Адъ-ю-тант! Кто же не позавидует? Начищенный-наблищенный Витя, весь с иголочки с головы до ног, будет красоваться возле строгого и всесильного генерала Травкина, будет вытягиваться и щелкать каблуками. Витя уже и сейчас щелкает и красиво отдает честь, так что просто залюбуешься.

Любовалась им и Аврора Алексеевна. Она все те предыдущие ужасные трое суток звонила по несколько раз на день, спрашивала испуганным и раздраженным голосом, есть ли новости. Вот и сегодня утром позвонила и, услыхав, что Витя объявился, прибыл вчера ночью с генералом Травкиным, примчалась домой и, захлебываясь, сбивчивым шепотом рассказала, как все эти три ночи сама не спала и дочери с ребенком не давала. Вставала ежечасно, припадала ухом к двери, ждала, что явятся за гражданкой Греховой и арестуют ее за укрывательство дезертира.

Постыдное признание подруги кровно обидело Калерию Ивановну. Неужели бы она, мать офицера (как в старину!), позволила бы себе заплатить черной неблагодарностью за любезность? Она сказала бы, если бы не дай бог Витю обнаружили, что самовольно воспользовалась доверием соседки, оставившей ключ, чтобы поливать цветы. Но зачем теперь весь этот страх вспоминать? Обошлось — и слава богу!

— Витя и Константин Константинович обязаны ехать только в мягком вагоне, — похвалилась Калерия Ивановна на кухне, когда не было бабки.

Бабку она со вчерашней ночи боялась, хотя сделала вид, что не придала значения тому разговору и не запомнила, о чем таком говорила ей Никитична. Да кроме того, бабка вроде бы пообещала хранить Витину тайну. А как ей верить? Взбредет на ум, возьмет и ляпнет при людях. Начнутся пересуды, расспросы. И так-то тяжело Калерии Ивановне изображать перед Никитичной бесстрашие и невиновность, дескать, нечего Курносовым бояться, потому что чисты кругом, вчерашнему ночному разговору копейка цена и вспоминать о нем незачем. Да все и вправду будто забылось — и те предсмертные часы, когда на тонюсенькой паутинке в своих руках держала сына над бездной.

— Цыпочка? Говорит лейтенант Курносов, адъютант генерала Травкина. Еду на Первый Белорусский. Через час мы с генералом отбываем, — трезвонил Виктор по телефону уже третьей или четвертой девчонке.

— А ну иди сюда! — крикнул из комнаты Травкин. — Всю Москву оповестил, что едешь на Первый Белорусский? — генерал буравил Виктора, влетевшего на зов, тем суровым и презрительным взглядом, с каким вчера говорил им, сыну и матери, о чести и воинском долге.

— Я думал, вы не слышите, дядя Костя. Прошу прощения, товарищ генерал, — оправдывался Виктор, вытягивая руки по швам.

— Зачем ему вся Москва? Ему хватит и Марьиной рощи, — сказала с лукавой усмешечкой мать, не упуская возможности отвести гнев дяди Кости, и он в самом деле смягчился:

— Ближе не нашлось по соседству хороших девчат?

— Есть одна, и очень хорошенькая, да не нравится ей наш Витя. В этом же доме живет, в первом подъезде, Ниночка Антипова.

— Ма-а!

— Разве не правда? За нее ведь Андрюшка отколотил тебя в девятом или десятом классе? Соседей наших Митрохиных сын. Вчера его отец приезжал, Сергей Саввич, был здесь в Москве по делам службы. Заходил вот вечером, узнавал, нет ли чего от Андрея. Месяца два уж не пишет.

— А до этого часто писал? — спросил Травкин, и голос его сделался печальнее, суше.

— Да, Марья частенько выносила на кухню читать Андрюшкины письма, — ответила Калерия Ивановна и, увидев, как изменился взгляд Травкина, пожалела, что обмолвилась про Андрюшку и загубила легкий приятный разговор. Ах, безмозглая курица, все испортила своим дурным языком!

— На каком он был направлении, ваш сосед, Андрей Митрохин? Упоминал как-нибудь в письмах?

— На Центральном… То есть теперь на Первом Белорусском фронте, — ответил Виктор, потупив глаза, и ненавистно зыркнул на мать из-под насупленных бровей, полоснул ее по сердцу.

Ох как ударил ее этот сыновний взгляд! За что же, Витя? Да за все, что я сделала для тебя, ты обязан мне поклониться в ножки! Где бы ты был сейчас? Живой или неживой? И проговорила вполголоса:

— Сказал бы спасибо… Дяде Косте вот скажи большое спасибо. — И осеклась, давясь слезами.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ранило Виктора случайно уже перед самым концом войны. Осколок мины отбил каблук и засел в пятке. Пришлось лечь старшему лейтенанту Курносову в госпиталь в Берлине.

Приехала тетя Варя, навещала племянника каждый день, приносила домашнюю еду, не верила, что в госпиталях хорошо кормят. Сорокалетняя генеральша выглядела моложе своих лет, была смешливой и простоватой и этим очень нравилась людям.

Окна палаты легкораненых выходили в сад, тетя Варя окликала оттуда:

— Витюша, выйди! Я здесь.

И пока он, опираясь на костыль, плелся через коридор, то обязательно слышал что-нибудь доброе о тетке. Даже придирчивые медсестры и те шутили:

— Тетя пришла, харчишек принесла? Везет тебе, Курносов, живешь как возле мамочки.

Сосед по палате, летчик, молодой парень, поинтересовался:

— Где твоя тетка работает? Почему она в Берлине?

— Зачем ей работать? — ответил Виктор с хитрой ухмылкой, заранее предвкушая удивление соседа. — Муж у ней генерал Травкин.

— Ну-у? — удивился летчик. — Такая свойская, простая. Никогда бы не подумал, что генеральша!

Про генерала Травкина, что Курносов доводится ему племянником, все в госпитале знали.

Осанка тетки и черты румянощекого скуластого лица напоминали Виктору мать. Похожи были глаза, светленькие, узенькие, утопленные в подушечках век, такие же, как у Виктора, похожи носы, короткие, вздернутые. Но на этом сходство сестер кончалось. Характером, смешливостью и добрым взглядом тетя Варя походила на старшую сестру Степаниду, проживающую безвыездно в родной деревне на речке Яхроме в собственном домишке с огородом и яблоневым садом.

— Эх, генеральша, важничать ты не умеешь, — подтрунивал Виктор, но самому нравилось видеть тетку такой как есть, простой и доброй. — Вот бы мать мою на твое место, она показала бы! Держала бы нос кверху.

Тетя Варя оглянулась, не наблюдают ли за ней, согнула правую руку в локте, будто несет кофейник, а левую томно приподняла, оттопырила мизинчик и прошлась павой.

— Точно! — хохотал Виктор. — Ну вылитая мамуля моя в свои лучшие дни!

Перестав дурачиться, тетка села возле племянника на садовую скамейку и, грустно глядя на него, спросила:

— А были у твоей мамули лучшие-то дни?

Виктор замолчал, услышав в голосе тетки упрек. Конечно, мать все рассказала ей, когда тетя Варя была проездом в Москве, а в Берлине ей все рассказал дядя Костя. Каждый из них оценивал щекотливое семейное событие со своей стороны, противоположной другой стороне своими принципами. Но ведь Виктор смыл кровью свой тот негласный позор! На войне не спрашивается, как в кого попало, спереди или сзади, и кровь есть кровь с неоспоримым правом смывать грехи, и все равно, откуда она вытекает, из сердца или из пятки. Тетя Варя ни о чем не расспрашивала Виктора, но по ее умалчиванию он догадался, что милая, добрая тетка не одобряет ни его самого, ни свою сестру за тот рискованный шаг, какой предприняли они, Виктор и мамуля.

— Витя, мы письмо получили от твоих. Просят, чтобы ты, когда будешь ехать в Москву, телеграмму им дал. Они хотят встретить тебя. Доставь им эту радость.

Ах, не то она хотела сказать, не то хотел он услышать! Он просит тетю Варю уговорить мужа оставить его у себя на службе, не увольнять в гражданку. Значит, Травкин не согласился.

— Попроси его еще раз. А, тетя Варя? Он для тебя сделает, — повторял Виктор, провожая тетку до госпитальных ворот, скача на одном костыле, взмахивая свободной рукой, будто молил о помощи.

— Устал ты, Витюша, — пожалела она его, скачущего. — Отдохни. Давай посидим, — и показала на скамейку в тени за пышным, доцветающим кустом сирени. А когда сели, сказала, будто за этим и позвала сюда, в укромный уголок: — Я уже просила… — Тетка помолчала и нехотя произнесла: — Это он все из-за того… Как ему пришлось взять тебя… Сказал мне, что это самое черное пятно на его совести и в его жизни. Я не могу его больше просить, Витя. Извини. Мне его жалко. Он не только тебе не простил. Он себе не простил. Наверное, ему легче будет, когда ты демобилизуешься, уедешь… — Тетя Варя улыбнулась грустно и трогательно, вспомнив что-то далекое и приятное: — Помнишь, я рассказывала тебе, как мы с ним познакомились? Крикливый ты был. Сижу я на лавочке на бульваре, баюкаю тебя, а ты орешь, соску выплевываешь, а тут идет молодой красноармеец и говорит: «Эх, барышня, что же вы ребенка не так трясете. Давайте мне, покажу как надо». Это он познакомиться со мной захотел, а я не знала, и поверила, и отдала тебя. Он присел рядом и нянчит. Вот идет старушка, увидела нас и говорит: «Какие же вы оба молоденькие, славные, и дитеночек ваш славненький. Первенький?»— спрашивает она, а я молчу, онемела от стыда, сижу красная как свекла. А Костя, я еще и не знала, что его Костей зовут, отвечает ей: «Первенький, бабуся, первенький он у нас!»

Тетя Варя замолчала, глаза ее повлажнели, она достала из сумочки платочек. Виктор сидел понуро и ни о чем не спрашивал. Он и сам знал, мать ему рассказывала. Сын у Травкиных родился в Средней Азии, где они тогда жили, заболел малярией и умер, и больше у тети Вари детей не было.

— Ты понял меня, Витя? — печально и значительно спросила она.

Конечно же он ее понял! Не о таком сыне, как Виктор, мечтали она и муж. И не таким, как племянник, вырос бы их сын, которого Виктор не сумел им заменить. Пороху его душе не хватило. А вот у матери хватило! Мать сделала все, как придумала сама! Он ощутил вдруг не изведанное доныне чувство: ненависть к себе самому. Он ненавидел себя самого так, что готов был размозжить голову о стенку. Почему он не сумел отстоять у матери право решать самому свою собственную судьбу? Почему все решила она? Как все было бы дальше, если бы не приехал тогда так вовремя дядя Костя?

О том приезде генерала Виктору не хотелось вспоминать. Он всегда считал, что некрасивый его поступок давно забыт дядей, как и им самим. Они между собой никогда не говорили о их встрече в Москве в сорок третьем. «Стоит ли старое ворошить?» — думал Виктор. Но оказывается, все обстояло иначе. Не простил Травкин себе своего великодушия, не позабыл Витькиного позора. Да и как было забыть, если племянничек всегда торчал перед глазами?

— Почему он держал меня при себе? — спросил Виктор, надеясь услышать утешительное объяснение. — Мог отослать в какой-нибудь полк. И выглядело бы нормально, дескать, не хочет командир дивизии разговоров, что пригрел родственника в своем штабе.

По взгляду тетки Виктору стало ясно, что не следовало задавать этого вопроса.

— Травкин боялся отпустить тебя в часть, чтобы ты там коленца какого не выкинул.

— Не доверял?

— Не в том дело, Витя, как он мог быть спокоен?

И Виктор понял. Все это время, с того проклятого для Травкина дня, ему, генералу, пришлось жить в страхе, чтобы племянник спьяну сам кому-нибудь не разболтал. От этой мысли его обдало холодом, потом жаром, он густо покраснел, отвернулся и сказал:

— Ладно. Отобью домой телеграмму. Я же знаю, мамуле моей страсть как охота помахать на перроне букетом.

— Жестоко говоришь о матери, Витя.

— Это я-то жестокий? Я слюнтяй и лапша. Это она обошлась со мной жестоко. — И не совладал с собой — то ли вздохнул тяжело, то ли всхлипнул и, стыдясь своей слабости, весело сказал: — Ну и закатим мы с мамулей пир. На всю квартиру! Проснулся вчера рано утром, не было шести. Окно распахнуто, голуби откуда-то взялись, цокают по подоконнику, курлычут, и слышу — что-то знакомое, похожее на дождь, шуршит во дворе, а из окна так запахло Москвой, нашим двором, аж сердце защемило. Выглянул, а это солдат поливает из шланга кусты. Ух как мне домой захотелось!

Накануне отъезда Виктора тетя Варя собрала застолье, справила проводы. Не кто-нибудь уезжал от Травкиных, а родной племянник. А он в одиночестве, пока не было гостей, ходил с рюмкой вокруг накрытого стола и снимал пробу, заливал обиду. Знал, что нет у него права обижаться, но сердце не смирилось.

Полтора года и в мирной жизни не короткий срок, а на войне в пять раз длиннее. Покатились они вместе, генерал Травкин и его адъютант, по всяким дорогам — и по тем, какие значатся на картах жирной чертой, и по тем, что тонюсенькой линией. Белоруссию проехали всю и насквозь всю Польшу. Перемахнули Одер на «виллисе» по понтонному мосту. Воевали не хуже людей, хотя и не в первом эшелоне. Но война на войне везде война, пуля достанет и в последнем. Предоставлялась и генеральскому адъютанту возможность попасть в посмертные герои.

«Жалеешь, что не попал?» — спросил сам себя Виктор, отходя от очередного графина, и не удивился честному своему вопросу.

Собрались гости, помощники и заместители Травкина, выпили порядком за отъезжающего, а еще раньше в честь Победы, потом снова за старшего лейтенанта Курносова, уходящего в запас, за дальнейшую его успешную гражданскую жизнь.

— Скажи откровенно, дядя Костя, скажи на прощание, плохим был я у тебя порученцем? — спросил Виктор, презрев приличие и не опасное больше постороннее мнение. Вот так вот просто встал и спросил.

Мечтал задать этот вопрос с гордым достоинством, а получилось пьяно и слезливо, и было мучительно стыдно оттого, что приходится выпрашивать себе похвалу. Он стоял и трезвел, ждал, не садился, угадывая, как неуспевающий школьник, какую отметку поставит учитель в классном журнале.

— Витя, милый, о чем ты? — вмешалась моментально тетя Варя, похожая сейчас сильнее обычного на мать. — Дядя Костя хвалил тебя в каждом письме ко мне. Помнишь ведь, — обратилась она к мужу, — ты писал, что отпустил Виктора временно по его просьбе в роту и Витя там показал себя с хорошей стороны?

— Ха, тетя Варечка! — обрадованно воскликнул Виктор, чувствуя, каким он стал легким и ярким. Тетка вспомнила именно тот случай, о котором Виктор мог говорить без конца. Но было что рассказать! — Мы их, гадов, накрыли тепленькими. Пшенная каша в чугуне не успела остыть. Застрял наш грузовик. Полесье как джунгли! Стоим и думаем, в какую сторону идти? И вдруг ветерочек на нас подул и запахло дымочком. Чувствуем, собираются бандюги завтракать, заправляют салом кулеш. Они за ложки, а мы им: «Руки вверх!»

Про горячую кашу в бандитской землянке рассказывал Виктору лейтенант Ионин, командир взвода, где в декабре сорок четвертого порученец генерала Травкина был несколько дней в командировке. Ионин взял его на вылазку, но в бой не пустил, зная, во-первых, чей племянник лейтенант Курносов, а во-вторых, опасался, что штабной офицер, не имеющий боевого опыта, может испортить план действий. Бандитское логово было выслежено, каждый шаг заранее рассчитан. Виктор вместе с шофером дожидался в кабине грузовика. «Не доверили — не надо, — думал тогда Виктор. — Но что будет, если операция не удалась, если вспугнутая, озверевшая шайка вывалится сию минуту из леса на недвижимый, заглохший «студебекер»?»

Колючей мыслью этой, нервно хохотнув, Виктор поделился, будто в шутку, с шофером, юным ефрейтором, молчащим от застенчивости. Ефрейтор ответил:

— Не бойтесь. От нашего лейтенанта не уйдут. Я вот думаю про другое. Пошли наши своими ногами, а кого-то из ребят принесут на руках?

Принесли двоих, младшего сержанта и рядового, того, что перед уходом постоял вместе с шофером и покурил. Поэтому и запомнилось Виктору белокожее лицо с густым румянцем, белесыми ресницами, забавным носом — топориком и пухлыми, растянутыми в улыбке губами. Совсем еще был пацан, лет восемнадцати, а младшему сержанту исполнилось двадцать.

Оба убитые лежали на снегу на носилках, смастеренных из досок, выломанных в бандеровской землянке. Виктор, вглядываясь в очень красивые лица, успокоенные глубоким сном, тихонько проговорил:

— Может быть, они еще живы?

Шофер, морщась от подступивших слез, помотал головой и полез в кабину, долго там стучал железками и сиденьем, вытащил плащ-палатку и накрыл ею обоих покойников.

Бандеровцы, четырнадцать человек со связанными назад руками, переминались тут же, топтали свежий снег, запорошивший след колес машины. Были они обыкновенные на вид деревенские мужики в валенках и кожухах, патлатые и небритые. Один хлопец еще, видать, и не начинал бриться. Он стоял позади всех, и у него не переставая дрожали губы. Все они не разговаривали между собой, не переглядывались, а молча и равнодушно глазели на солдат, выпихивающих «студебекер» из снежной каши.

Виктор, отчасти по обязанности, но больше от нетерпеливого стремления показать, что он здесь недаром, опросил арестованных, записал фамилию каждого, имя, отчество и год рождения. Отвечали они хмуро и не сразу и, может быть, называли чужие имена и фамилии. Пятеро оказались его ровесниками. Он усмехнулся, спросил:

— Ну, разбойнички, а кто вы в основном? Полицаи? Немцам служили?

— Не тебе же, легавый, — буркнул набычившийся мужик, похожий на неандертальца.

А стоявший посередине арестованных парняга лет тридцати с русой бородкой, синеглазый, узконосый, какими рисуют святых на иконах, пошевелил плечами под коротеньким и тесным ему черным кожушком, переступил высокими, стройными, в немецких штанах и советских начсоставских сапогах ногами и, нагло глядя, сказал:

— В основном, товарищ лейтенант, мы есть дезертиры. А полицаи — это мы после.

Говорил он с западно-украинским акцентом и с откровенной насмешкой.

Виктор закрыл блокнот, спрятал его в планшет, застегнул кнопку, и только тогда опроверг:

— Я тебе не товарищ, бандеровская сволочь!

В тот же день лейтенант Курносов занимался расследованием злодейского убийства, происшедшего минувшей ночью. Труп неизвестного, голого по пояс, с выколотыми глазами и вырезанной звездой на груди, увидели жители Осиновки утром. Лежал он на льду у колодца. Люди Ионина пригнали в Осиновку бандитов около полудня — деревня была недалеко от той чащобы, где их взяли. Курносов не сомневался, что убили именно они и бросили на виду для устрашения деревни, чтобы никто не признавался ни в чем, не проговорился бы энкаведешникам.

Старый дед с седыми редкими прядками до самых бровей, тоже седых и лохматых, держа в руках шапку, и молодая девушка с испуганными, заплаканными глазами скорбно стояли над убитым. На все вопросы Виктора они только пожимали плечами. Девушку позвал строгий женский голос, она послушно удалилась, и тогда дед как бы между прочим негромко проговорил:

— Треба вам, товарищу командир, допросить ту бабу, чья хата першая от колхозной клуни.

— Она что-нибудь знает? — живо спросил Виктор, но дед не ответил, нахлобучил свой облезлый треух и пошел прочь.

Виктор обескураженно смотрел ему в сутулую спину, в заплатанный кожух. «Ну и народ! — подумал он. — Кого же им теперь бояться?»

Дед вошел на свое подворье, стал за плетнем и повертел головой, поглядел на стороны и еле заметно кивнул Виктору. Потом погодя еще раз кивнул. Сомневаться не приходилось, дед подзывал его к себе. Виктор неспешно, словно очень задумался и смотрит себе только под ноги, пошел к старику. Разговаривали они, присев за хатой на сломанную телегу без колес.

— Скажу, шо слыхал от снохи своей, а она знает от других баб. Они все знают, только молчат, бо сильно боятся. Кому же охота убитым быть. Вот слухайте. — И дед рассказал о том, как тетка Кристина, хозяйка хаты, ближней от заброшенного колхозного сарая, разобранного наполовину на доски, вышла ночью глянуть на своего кабанчика, целый ли он в своем закуте. И вдруг раздается из сарая страшный стон и громкая ругань, и видится между досок свет…

— Сколько она слыхала голосов? — нетерпеливо спросил Виктор.

— Один стонал, аж кричал, а трое на него ругались. Кристина сама живет, никого у ней нет, вот и побоялась она сидеть в своей хате, попросилась ночью к соседке, а то вдруг придут к ней…

— Ого! Бандиты запросто шастают у вас по хатам? Ну и народ вы, оказывается.

Старик поперхнулся, закаменел и твердо ответил:

— Не пытайте бильш у меня ничого. — И показал на плетень за навесом с дровами: — Ось тут перелазьте.

Возвратившись к колодцу, Виктор начал опрашивать женщин. Тетка Кристина от всего отказалась, ладила свое: не смотрела она ночью кабанчика, ни о чем не знает, ничего про убитого не слыхала.

— Но вас видели, как вы выходили из дому ночью, — хотел уличить ее Виктор.

— Да кто же это ночью из своей хаты пойдет? На что мне ночью та клуня?

Виктор записал в протоколе приметы убитого: «Возраст — лет двадцать семь, рост метр восемьдесят, плечи широкие, ключицы и ребра сильно выступают — крайне истощен. Волосы — темно-каштановые, вьющиеся. Рубахи нет, одет в синие поношенные брюки из домотканой холстины. Смерть наступила от множества ран: выколоты глаза, большая рана в области сердца, вырезана на груди пятиконечная звезда, а со спины двумя полосами от плеч до пояса содрана кожа».

Смотреть было жутко. Пронизывало насквозь острой горячей болью, пекло на груди кожу, будто у самого Виктора вырезают звезду. Он пошатнулся и сказал, что пойдет в хату, потому что на морозе пальцы не держат карандаш.

Личность замученного все же установили. Дивчина из соседней деревни опознала в нем старшину из батальона железнодорожных войск. Приезжал старшина к ним в деревню осенью с разнарядкой на двадцать подвод. Девушка эта ездила вместо своего больного отца. Батальон восстанавливал на Припяти взорванный немцами железнодорожный мост. Подводы недели полторы возили грунт для путевой насыпи. Потом их отпустили домой.

Старшина второй роты Афанасий Соболев, серьезный, чубатый и вообще красивый, радел о возчиках все это время, наведывался вечерами в их артель, спрашивал, хватает ли продовольствия, читал последние сводки из газет, объяснял, как важно теперь закончить мост досрочно, когда советские войска уже вступили в Польшу и вышли к реке Висле. А когда возчики отработали свое и собирались ехать обратно, старшина сам сходил в штаб и принес всем справки с печатями и подписью командира, раздал и попрощался со всеми за руку, и все благодарили его за внимание и заботу и приглашали в гости. Очень полюбили возчики старшину. Обещал он приехать в Полесье после войны, поглядеть, какая здесь начнется колхозная жизнь. Рассказывал Соболев про свой колхоз, передовой во всей Московской области. Там работал Афанасий агрономом, там живет его мать, а жены нет, не успел жениться. Призван на службу в желдорвойска в тридцать восьмом году, в партию вступил в сорок первом.

Свидетельница то ли не пришла в себя от вида истерзанного тела Соболева, то ли ее забирал новый страх, зыркала по сторонам ошалелыми, выцветшими вдруг круглыми глазами и шлепала невпопад побелевшими губами. Виктор, переспрашивая и повторяя за ней, записывал ее показания крупным почерком, чтобы каждое слово этого важного протокола можно было потом отчетливо прочитать. Выводил он буквы, а в голову неотвязно лезла ужасная отвратительная картина, будто видел все собственными глазами. Вот в темном сарае набыченный мужик, похожий на первобытного, перевернул истекающего кровью, едва живого Соболева и занес над исполосованной спиной остро наточенный тонкий нож… А другой бандит, может быть русобороденький ферт, оскалясь злорадно и брезгливо, светит фонарем, пригнулся, оперся левой рукой о колено, обтянутое серо-зеленым немецким сукном, а правую задрал повыше и держит в ней керосиновый фонарь. Невозможно же представить, чтобы подобное злодейство происходило при свете дня.

— Ты что дрожишь? — спросил Виктор девчонку, чувствуя, как самого изнутри колотит подпирающий к горлу гнев. — Ты боишься бандеровцев, убивших старшину?

— Не-э, — выдохнула девчонка, не попадая зуб на зуб. — Кого же теперь бояться? — А сама в страхе зыркнула на оконце, на охраняемый часовыми сарай.

— Значит, это дело рук все-таки ваших шабров? — мотнул Виктор головой в сторону окна, подразумевая арестованных, запертых сейчас в той самой клуне, откуда прошлой ночью доносилась пьяная ругань и стон.

— Ничего она не знает! Она же три дня всего как пришла сюда меня наведать. Что она, молодая, глупая, может про нашу Осиновку знать? — крикнула, побелев, укутанная платком по брови старая женщина, метнулась кстолу, оторвала от него девчонку и потащила за плечи к себе.

— Не знаем! Не видели! — загалдели все бабы, набившиеся в хату, обступили Виктора орущим кольцом, а дивчина как сквозь землю провалилась. Сейчас только стояла здесь вот, перед глазами, и моментально сгинула — и остался недописанным протокол.

— Где свидетельница?! — допытывался Виктор, срываясь на крик. — Девушка где, я вас спрашиваю! Куда вы ее, чертовы бандитки, спрятали?

А они прикидывались непонятливыми, пялили на него испуганно-недоумевающие зенки из-под низко насунутых, толсто намотанных платков, пожимали плечами и мычали:

— Чо-го-о? Чо-му-у?

Тело старшины, завернутое в ветхую дерюгу, положили в кузов на солому рядом с теми двумя, младшим сержантом и рядовым.

— Вот служили они в разных частях далеко от передовой линии фронта, не ходили в наступление за населенные пункты… — начал было речь Ионин, запнулся и направился к сараю, крикнул: — На-а-ряд! Выводи бандюг ко второй машине!

Виктора сорвало с места, он кинулся следом, закричал:

— Погоди, Ионин! — Обогнал того, а едва часовые отволокли нескладное тяжелое сооружение, заменяющее дверь, сколоченное солдатами два часа назад, Виктор, торопясь, чтобы Ионин ему не помешал, первым влетел в сарай и, дергая кобуру, не умея второпях расстегнуть ее, заорал бешено что было силы: — Кто из вас, сволочь власовская, зарезал старшину?! Признавайтесь! Скажете кто, застрелю одного этого гада, который зарезал… — и прицелился трофейным парабеллумом в «неандертальца». — А не признаетесь, перестреляю всех подряд!

Арестованные застыли. Кое-кто успел приподняться, а кто-то еще сидел на земле, занесенной снегом, нападавшим сквозь дырявую крышу. Виктор с наслаждением водил дулом от одной окаменевшей рожи к другой, мстительно упивался их страхом, сделавшим всех похожими, как братьев-близнецов. «Неандерталец» погружался в землю от собственной каменной тяжести.

— Брось психовать, Курносов. Ехать надо, — сказал Ионин спокойно, без укора и опустил руку Виктора, сжимающую парабеллум, похлопал по плечу, повторил: — Пора нам двигаться.

Виктору было стыдно уходить из сарая вот так ни с чем, он упрямо твердил:

— Пусть, гады, сознаются. Должен я написать, кто замучил Соболева? Э, ладно, я все равно такое их признание занесу в протокол. — И пошел к двери.

— То будет неправда, пан лейтенант! — воскликнул русобородый, стоявший под проломом в крыше, и ясно были видны на его иконном посеревшем лике смятение и беспокойство. Узкий нос выделялся белой полосой, а под светлыми глазами, пылающими испугом и ненавистью, проступали зеленовато-синие дуги. — Мы не знаем, кто кого здесь зарезал. Мы ни разу не приходили в эту деревню. Вы нас захватили рано утром в лесу и ничего другого писать не имеете права.

— И никто из местных жителей вас не знает? — спросил Ионин.

— Никто! — твердо ответил русобородый.

Сподвижнички его ожили, закопошились и громко поддакнули:

— Так, так!

— Васыль! — дико закричала молодая женщина, когда из сарая вывели русобородого. Он растерялся на короткий миг, сделал вид, что крик относится не к нему, и пошел к машине.

— Васыль, Васыльку! — отчаянно голосила молодайка, и он дернул связанными руками и хмуро кивнул, попрощался все же.

— О бандюга, он же в моем списке Стефан Ковтун, — сказал Виктор.

— Значит, стреляный, — определил Ионин.

Но они еще не догадывались тогда, что это тот самый Василь Дыба, чья банда долго зверствовала на Волыни, заливая кровью деревню за деревней, была наконец летом сорок четвертого захвачена на одном укромном хуторе, но главарю с ближайшими сподручными удалось скрыться…

Молчаливая и настороженная толпа женщин всколыхнулась при первом вскрике «Васыль!», выражая больше изумление, чем сочувствие. А та, что кричала, вырвалась из рук заплаканной и сконфуженной подруги или младшей сестры и побежала к грузовику, переваливаясь по-утиному, загребая спадающими валенками снег.

Бабы запричитали, поминая матерь божью, кто-то пригрозил, а одна тетка сперва плакала, держась за щеки и качаясь из стороны в сторону, а потом с ожесточением сплюнула, перекрестилась размашисто и выкрикнула:

— Сучка! Холера на твоего Васыля! Хай он сдохнет!

Цветастый кашемировый платок с кистями сбился на плечи бегущей, потом соскользнул, упал, и никто не поднял нарядной этой шали со снега. Полы городской, ворованной наверное, беличьей шубки разметались, и выпятился большой, обтянутый шелковой зеленой юбкой живот…

Две пожилые женщины тоже бросились к машине с арестованными, выкликая жалостно имена своих головорезов — сыновей:

— Петрусь, сучий ты сын, не послухал ты маты!

А к Виктору приблизилась маленькая старушка, сухонькая, несчастная и дрожащая, как засохший коричневый лист, одетая в плохонький тулупчик, обутая в лапти, и, горько плача, опустилась на колени.

— Встань, бабушка. Этим ты теперь не поможешь, — строго сказал Виктор, но она не подымалась и, тоненько скуля, просила, чтобы пан начальник разрешил бы передать хлеба и бульбы ее внуку, единственному и глупому, сироте несчастному и ни в чем не виноватому Михасику Осиновскому, сбежавшему по детскому неразумению в лес.

— Золотенький пан начальник… Добрый пан начальник! — лепетала униженно бабка, пытаясь поймать и поцеловать руку Виктора.

Слезы ее растекались ручейками по морщинистым щекам, и Виктору отчетливо вспомнились слезы его матери, оставляющие мокрые полоски на блестящих сапогах…

— Перестань плакать, бабушка. Передавай! — разрешил он и виновато спросил у Ионина, можно ли было разрешать.

— А черт с ними, пусть лопают! — ответил Ионин и пошутил, оправдывая свое мягкосердие: — Мы же продовольственный аттестат на них не выписали, а позавтракать им помешали.

Бабы кинулись по хатам, и закружился по Осиповке вкусный печной дух. Михась, самый младший из арестованных (двадцать восьмого года рождения), плакал в голос, перегнувшись через задний борт, принимая из дрожащих рук глиняную щербатую миску вареной картошки и ломоть клеклого, пополам с той же картошкой хлеба.

— Ты же не злодий, Михасик? Ты же не убивал? — пытала старуха ласково, как малого ребенка, подсказывая желанный ответ, и смотрела в глаза внука с такой истовой надеждой, что душу Виктора сжало.

Он быстро пошел прочь, ненавидя всю эту бандитскую Осиновку, и распатланную, брюхатую от бандеровца девку, и дразнящий запах горячей картошки. Обида и злость мешали смотреть на весь белый свет и особенно на нескладного, худого и сутулого, носатого и веснушчатого Михасика, который сейчас, утирая морду пятерней, давится клеклым хлебом и слезами и, пожалуй, в последний раз горячей привычной бульбой.

Виктор невероятно жалел плачущего, распустившего сопли дурня, так жалел, что отпустил бы его на волю, оставил бы его здесь, в этой чертовой Осиновке, у разнесчастной бабки. Даже влезла на миг в голову сумасшедшая мысль: «Надо поговорить с Иониным». Но пока брел короткой и безлюдной улицей (вся деревня одиннадцать дворов), успел сообразить, что заикаться об этом позорно. Михась Осиновский, как и остальные, захвачен в перестрелке с оружием в руках. Может быть, именно он, сопливый недоросль, застрелил младшего сержанта Юрченко или рядового Володина или пособничал в злодейском убийстве старшины Соболева.

По телефонной связи старший лейтенант Курносов доложил об исходе операции генералу Травкину. Тот связался с другим генералом, начальником железнодорожных войск, и в какие-нибудь полчаса стало известно, чей батальон восстанавливал на реке Припять мост, на который возила грунт девушка, опознавшая в убитом знакомого старшину. И уже на следующий день прибыл на грузовике командир роты, где он служил. Ротный сразу его узнал.

— Пропал он около месяца назад. Ледорезы моя рота ставила у мостового перехода через Припять. Вообще-то я запретил личному составу отлучаться со строительной площадки и из расположения роты в одиночку. Места, понимаете, бандеровские, — рассказывал капитан, кусая затухшую папиросу.

Ему, молодому мужчине, стыдно было плакать при всех, когда увидел он истерзанное тело. Заплакал капитан после, тайком, оставшись один, и никто, кроме Виктора, слез его не заметил.

— Чего же они, гады, от него хотели? — спрашивал капитан. — Обмундирование, понятно, нужно им было для провокаций. Но за что же мучили и еды не давали? Смотрите, совсем скелет, а парень он был плотный, здоровый. Где же держали его целый месяц?

— В своей норе на болоте в лесу прятали. А хотели от старшины, чтобы вступил в их банду.

На первом же допросе Михась Осиновский, исполняя наставление рыдающей своей бабки, чтобы не расстреляли, покаялся и рассказал обо всем, что знал и о чем слыхал в банде.

— Мы сегодня своих хороним, убитых во вчерашней операции. Вашего положим вместе с ними, — сказал Виктор, желая хотя бы участием своим облегчить горе капитана.

— Я его заберу в батальон. Похороним Соболева с почестями.

— Так ведь и мы с почестями.

И оба, взглянув друг на друга, горько улыбнулись. Нашли чем задаваться — прощальными залпами над холмиками могил.

Все это болью и радостью пронеслось в памяти Виктора, когда тетя Варя напомнила о тех днях в декабре сорок четвертого. Болью потерь, пережитых Виктором в глуши полесских болот, радостью от горячего и справедливого негодования, клокотавшего тогда в его, лейтенанта Курносова, сердце.

Генерал Травкин долил свой бокал, обошел вокруг стола, чокнулся с племянником, обнял и поцеловал. Вот и вся награда. А Ионину отвалили орден Красной Звезды и досрочно звание капитана за поимку бандита Василя Дыбы, действовавшего по заданию немцев.

— Не обижайся на меня, дядя Костя, ладно? — произнес Виктор первые попавшиеся слова и улыбнулся, стыдясь своих слез. «Ну пусть думают, что плачу спьяну», — спрятал он обиду за этой мыслью.

Ту невысказанную обиду на дядю Костю и судьбу изливал Виктор седому инженер-майору с авиационными петлицами, соседу по купе. Майор сначала всматривался сосредоточенно и чуточку враждебно, никак не мог уразуметь, о чем говорит Виктор. А поняв, сказал с веселым смехом:

— Мальчишка ты еще, старший лейтенант. Не навоевался? Сообрази только, ведь едешь домой живой и здоровый. Мало тебе этой награды? А родителям твоим, матери?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Мама, я здесь, я выхожу! — крикнул Виктор, увидев мать.

Поезд прибыл в Москву в час дня. Перрон Белорусского вокзала был полон встречающими. Протянутые к окнам вагонов нетерпеливые женские руки с букетами цветов, казалось, остановили поезд. Мать протискивалась сквозь толпу, подняв большой букет красных и белых гвоздик, гордо помахивая ими. Помолодевшее ее полное и свежее лицо сияло счастьем и родительским беспокойством.

— Осторожно, Витя, — заботливо предупредила она. — Не прыгай на раненую ногу. Подожди, я помогу тебе!

Но немолодой густобровый старшина, стоявший у подножки, взял у Виктора чемодан и трость, подставил плечо и велел басом:

— Наваливайся, старший лейтенант. Сигай! Принимай, мама, своего героя. Трохи подбитый воротился победитель.

— Виктор и значит по-французски победитель! — громко объявила мать, ткнула в грудь Виктора гвоздики и крепко прижала его к себе вместе с букетом и, заливаясь счастливыми слезами, все еще не верила: — Неужели это ты, Витя?

— Я, мамуля, я… Ну не плачь, я дома. А где же папа? Или уехал с ансамблем?

— Как это он может сейчас уехать? Фронтовик обязан встретить фронтовика. Вы оба у меня наши славные герои. Вы вернулись домой с победой!

— Мамуля, не митингуй.

— Я и не митингую, а говорю то, что есть. Ах да, расскажи, как провожал тебя генерал Травкин. Наверное, не хотелось ему расставаться со своим адъютантом? — И, не дождавшись ответа, удивилась: — Это и все твои вещи? Один всего чемоданчик? А отцу удалось достать на сегодня легковую машину, чтобы тебя встретить. Отец сейчас ждет возле метро. Договорился вчера по телефону с шофером, где будет ждать его «эмку».

— Есть машина? Сразу и получим багаж, если он прибыл с этим поездом.

— Ты догадался отправить вещи багажом? Ах молодец.

— Боялся, не примут. Четыре коффера барахла. И тебе, и отцу, и себе — всем нам хватит.

— В этом ли счастье, сынок! Главное — ты сам вернулся, кончилась война. А что такое «коффер»?

— По-немецки такой чемодан, что тебе, мамуля, и не поднять.

Весь перрон был рекой из цветов, медленно и плавно катящей свои яркие гребни на привокзальную площадь, где поток букетов вливался в цветочное море. Флаги реяли радостно, как на Первое мая, а с трибуны могуче, торжественно разносилось:

— Сегодня трудящиеся Москвы собрались сюда, на Белорусский вокзал, чтобы встретить воинов-победителей, возвратившихся в свой родной город!

— Ура-а-а! — отозвалась праздничная толпа, заколыхав флагами и цветами.

Виктор не ожидал, что, вернувшись домой, попадет на этот всеобщий праздник, устроенный и в его честь!

— Погоди, мать, давай послушаем, — попросил он, опуская чемодан на асфальт. — Это ведь и меня встречают!

— Полно, Витя. Речей не слыхал? Папа ждет с машиной, — ответила мать, но, взглянув на Виктора, согласилась: — Конечно, давай постоим немного.

— Слово предоставляется старшине Рябову!

А Виктор подумал: какие бы слова произнес он сам, старший лейтенант Курносов? Значительная торжественная фраза повертелась на уме и пропала.

— Здравствуйте, дорогие земляки, — раздалось с трибуны. — Ну вот мы прибыли. Закончили войну. Теперь будем строить мирную жизнь.

— Правильно, старшина! — одобрил Виктор.

— А сколько вас не вернулось… — проговорила сквозь слезы печальная женщина в темном платке, стоявшая рядом с Курносовыми.

— Нас ждет папа! — напомнила мать, срываясь с места, боясь, наверное, что чужое горе может передаваться как зараза.

Прихрамывая, опираясь на палку, Виктор не слишком спешил. Ему нравилось, с каким ласковым вниманием поглядывали на него девушки, нравилось видеть вокруг добрые улыбки, обращенные к нему, и самому в ответ улыбаться незнакомым, но таким прекрасным и близким людям.

— Папа! — воскликнул он и побежал, заметив отца, и едва не споткнулся от вспыхнувшей вдруг боли в ноге. Прострельнуло до колена.

Отец прищурившись вглядывался в пеструю толпу и не различал в ней жену и сына. Он, наверное, забыл голос Виктора и смотрел в другую сторону. Но вот оглянулся, кинулся к сыну, обнял, всхлипнул. Однако слезы в отцовских глазах мгновенно высохли, когда мать сказала:

— Коля, надо сейчас же получить багаж, пока есть машина.

— Какой скоростью ты отправлял? — деловито спросил отец и указал шоферу, куда ехать, где получать и где ему, шоферу, ждать.

Знающий, распорядительный, быстрый, отец ничуть не постарел и, как до войны, был полноватым, круглолицым, и лысина его не стала шире, лишь под глазами появились мешки. А в глазах Виктор уловил нечто жестковатое, какое-то неодобрение. Конечно, отцу было бы приятнее, если бы старший лейтенант Курносов приехал сегодня из Берлина только в отпуск.

Обида вновь заворошилась в сердце. Мог он остаться кадровым офицером? Мог. Если бы захотел генерал Травкин.

И только уже сидя в бежевой «эмке», откинувшись на сиденье рядом с матерью, Виктор почувствовал сладостное, разливающееся по всему телу облегчение. Словно бы сняли с его плеч важную заботу и переложили на кого-то другого, а с него самого теперь нет спроса, он отдежурил и сдал дежурство.

Легкость и ощущение покоя и были радостью, он утопал в ее тепле, погружался в нее все глубже и глубже, и вот дошла она до горла и захлестнула счастливым удушьем, когда «эмка» повернула с Садового кольца на бульвар, а потом въехала под арку во двор.

Самое милое, уютное и безопасное пространство на всем земном шаре, окруженное кирпичными этажами и могучими тополями, блестело голубыми лужами на асфальте, после недавнего грозового дождя, и яркой зеленью тополиной листвы, заслоняющей частые ряды всевидящих окон. Пышные и пахучие заросли бурьяна оберегались скособоченными, почерневшими заборчиками. Мусорные ящики прятались под низким навесом из ржавого листового железа. Машина плавно прокатила мимо сохнувших на веревках подштанников и рубах, мимо скамеечек, на которых хоть утром, хоть вечером обязательно кто-нибудь с кем-нибудь сидел, наблюдая и обсуждая быстротекущую жизнь, и остановилась у третьего подъезда.

Виктор вылез вслед за отцом и прислонился спиной к теплому стволу тополя, незыблемому, как земная ось. Кружилась немножко голова, а губы втягивали, пили пахнущий домом и Москвой воздух. Берлин, Потсдам — все виделось отсюда, со двора, неправдашним, ненастоящим.

— Витя, обопрись на папу, не забывай, ты недавно был ранен, — приказала мать, бросив взгляд на глазастые окна.

— Курносовы сына встретили! — раздался в окне первого этажа женский голос. — Сынок из Германии приехал, Калерия Ивановна?

— Из Берлина, — с кроткой важностью ответила она. — Витя наш имеет звание старшего лейтенанта. Он служил адъютантом у генерала Травкина. Генерал Травкин наш родственник, муж моей родной сестры Вари.

— Хватит распространяться, наседочка, — строго прервал отец. — Берись за ремни, поможешь мне нести. А Витя с товарищем шофером возьмут вот этот. Ну, взяли, курочка.

Наседочкой, курочкой отец с шутливой нежностью называл мать, а на люди с ней не показывался. Но у них дома, у Курносовых, гости бывали часто. Почему-то именно сейчас вспомнилась Виктору детская его обида за мать, когда она с ним, маленьким, отсиживалась у Авроры Алексеевны, пока у них дома шумела веселая компания. Гости ели пироги, испеченные матерью, хвалили вежливо, но не спрашивали, где она сама и почему нет ее за столом вместе с хозяином. Отец, веселый и радушный, аккомпанировал некрасивой рыжеволосой, сильно накрашенной певице, с которой ездил вместе на гастроли. Он сам выходил на кухню за чайником, а после гостей был очень ласков с Виктором и женой. Она безропотно прибирала со стола и мыла посуду…

Виктор волок на третий этаж здоровенный, из натуральной кожи коффер и, приближаясь с каждой ступенькой к довоенной домашней жизни, возвращался в ту пору, когда слушался и боялся отца. И сейчас страх перед неизбежным разговором с ним закрался в сердце. Но должен отец теперь сообразить, что вести разговор в пустой след не о чем? Сын явился домой со щитом, а не на щите. Травкин и то ни разу не напомнил и не попрекнул, а уж он имел на это право.

Торопливый стук каблучков скатывался по лестнице. Бежит, пританцовывая, легкая, быстренькая. «Кто же это? — подумал Виктор. — Надо подождать. Интересно».

— Перекур, — сказал он шоферу и поставил чемодан, облокотился о перила, уставился вверх, в лестничный пролет.

Ага, показались танкетки — босоножки на деревянной подошве — и длинные, хорошенькие ножки, серенький подол, а вот и все серенькое с черным пояском и белым воротничком платьице. Плечи вздернутые по моде, а над ними пышные волны светлых, пепельно-золотистых волос. Глаза стрекозиные, большие.

— Ниночка? Ты? Неужели ты? О-о-х ты!

— Здравствуй, Витя. С приездом. Иду сейчас от Митрохиных по коридору, а твои входят с вещами. Николай Демьянович говорит: «Пошла бы нашему Виктору помогла. Он раненый приехал из Берлина, еле ползет по лестнице». Я и побежала. Давай-ка.

— Спасибо, Ниночка, не надо, а то надорвешься, испортишь свою красоту. Какая же ты красивая стала! Женюсь на тебе, в кино брошу ходить. Буду сидеть дома и на жену любоваться.

— Спроси сначала, пойду ли?

— Пойдешь!

— Да некогда мне. Я и работаю и учусь сразу на курсах стенографии и курсах английского языка. Ты-то мне зачем?

— Потом узнаешь. Объясню. Так сговорились?

— Отстань. Воображаешь из себя много. Храбрый воин.

— Э, девушка, не бросайся нашим братом, — сказал шофер, парень постарше Виктора года на два. — Это до войны вы, девчата, крутили носами да перебирали женихов, как картошку — какой поглаже да покрупней. А нынче иное дело. Крупных поубивали, виднее их издали. Знаешь, где пооставались хорошие женихи?

Нина опустила голову, молча побежала вниз. Задержалась на площадке, обернулась, спросила:

— Витя, а тебе твоя мама писала, что Андрей Митрохин погиб? Осенью сорок третьего на Днепре под Лоевом.

— Да, — ответил Виктор и помрачнел, вглядываясь пытливо в обращенные к нему серьезные Ниночкины глаза. Очень хотелось спросить ее, но задать этот вопрос было невозможно. Прогнал свой страх улыбкой и пригласил: — Приходи к нам сегодня вечером, Ниночка, будешь украшением бала.

— Сегодня я учусь.

— А завтра?

— И завтра, и послезавтра. Без выходных.

— Во даешь! Свихнешься так-то на почве образования.

Громко и сердито простучали в ответ танкетки. Виктор стоял и думал: «Почему она напомнила про Андрея? Знает о тех четырех днях в сорок третьем? Не могла же она видеть меня?»

Но настороженность и тревога не помешали новой радости. Он приехал вовремя. Здесь, в их дворе, в их доме в первом подъезде, живет самая прекрасная во всей Москве девушка, Ниночка Антипова. Она и до войны нравилась Витьке, но была просто хорошенькой девчонкой, а вот выросла и превратилась в красавицу. Да еще в какую! Фигурка, походка, поискать — не найдешь.

Протанцевали по асфальту двора, удаляясь, деревянные туфельки. Виктор не спешил трогаться с места, прислушивался и отчетливо различал дробный, манящий стук.

— Ничего девочка? — бросил Виктор шоферу вопрос, как сплюнул, дескать, не таких красоток видел-перевидел. Но не сумел скрыть волнения, и шофер ответил без насмешки:

— Подходящая, но с характером. Походишь ты, старший лейтенант, за ней. Ох и покрутишься вокруг нее!

— Все равно женюсь!

— Давай! — одобрил шофер.

«Разобьюсь в лепешку, а женюсь!» — повторил себе Виктор и с этим твердым и счастливым решением, широко улыбаясь, вошел в раскрытые настежь двери тридцать седьмой квартиры. Он затем и приехал домой из Берлина, чтобы жениться на Ниночке Антиповой. Это главное. Все остальное мелочи. Ничего не следует принимать всерьез.

— Ай, Витя, Витя! Мать хвалится — старший лейтенант. Какой же ты старший? Ничуточки не подрос, — вот так встретила его бабка Никитична, всплескивая руками.

Он и не обиделся, и смеялся со всеми, и целовал всех подряд. Сергей Саввич Митрохин качнул ему головой издали и скрылся за своей дверью, а Марья Степановна расплакалась и громко вспоминала, как Витька и Андрюшка еще без штанов гоняли в этом самом коридоре, как они выросли и вместе пошли в школу, отвели их матери в один день. А теперь Витька воротился живой, а Андрюшка лежит в сырой земле.

Шипели на кухне позабытые примусы, тарахтели крышками, выкипая, чайники, было не до них. И плакала и смеялась растревоженная квартира, и меньше было смеху, чем слез.

Подошел к раковине вымыть руки под краном рослый молодой мужчина в нижней бязевой рубахе, темно-синих диагоналевых галифе и шлепанцах на босу ногу. Катька, дочь Никитичны, худющая и томная, вошла следом с полотенцем на плече и, поводя подбритыми в ниточку бровями, представила:

— Познакомься, Витя, это Геннадий, мой муж. Гена, познакомься с Витей. Это сын Курносовых, приехал сейчас только из Берлина. А ты, Гена, кажется, Прагу освобождал?

Катькин муж подал мокрую ладонь, засмеялся, промокнул о рубаху, подал снова и крепко пожал руку Виктора — и тут же устремился из кухни, не привык еще, видно, к изучающим соседским глазам.

— Хороший муж у твоей Катерины. Разговорчивый, — похвалила искренне Марья Митрохина, а Никитична грустно покачала головой:

— Грех жаловаться. Уважительный, Катерина им довольная, а рожать не хочет. Говорит мне: «Не обижайся, мама, но раз от Виталика ребеночка у меня не осталось, ни от кого другого я детей не хочу». — Бабка подалась к собеседнице всем сухоньким телом, утонувшим в байковом халатике, и доверительно прошептала: — Сделала на позапрошлой неделе аборт. Триста рублей доктору отдала.

— Не надеется, значит, жить с этим?

— А кто ноне надеется? Девок и баб хоть на базар вози задешево продавать, да кто купит. Вон моя племянница пишет из-под Можая: на всю ихнюю деревню воротился с фронта один-разъединый, и тот пришел на костылях. И по всей Расее так. Возьми, к примеру, нашу квартиру. Скольких нет? Анания Петровича нет, Русанова Володички нет, Андрюшечки твоего нет, Виталика, моего дорогого зятечка, тоже нет… — считала Никитична по пальцам, начала с мизинца, дошла до указательного и подвела итог: — Кажись, все. Царство им небесное, незабвенным нашим покойничкам. Все они вот на этой самой кухне умывались и со мной шутили… Аль забыла кого? — она вопросительно и сосредоточенно глядела на незагнутый большой палец, потом порывисто и жалобно вздохнула и утерла этим пальцем глаза. Но не дала волю слезам, а весело спросила: — Вот теперь, Витя, мы поглядим на тебя, как будешь ты женихаться, какую к нам в квартиру красавицу приведешь.

— Уже выбрал, — похвалился Виктор и чуть было не произнес, кого именно он выбрал, но спохватился и замолчал, потому что здесь стояла и смотрела на него, не могла наглядеться мать погибшего Андрюшки Митрохина.

— С фронта, чай, какую знакомую военную привез? — ласково и как-то даже завистливо спросила она.

— Ну что ты, тетя Марья! — бодренько возразил он, назвав ее по-свойски, как называл в детстве, а сейчас подлещивался, чувствуя себя виноватым перед ней. — Скажешь тоже, тетя Марья. Да разве женятся на пепеже?

— Это кто же они такие? — спросили чуть ли не в один голос бабка Никитична с Марьей Митрохиной.

— Сокращенно, — пояснил он. — Значит походно-полевая жена. Солдатки всякие. С такими на фронте по блиндажам ночуют, а домой их с собой никто не берет. Дома и честных девчат полно.

Сказал, и самому стало противно. Черт знает почему вырвались у него эти дурацкие слова! Треплется как распоследняя сволочь. Дурак! Захотелось соседок-старушек повеселить? Вспомнил сразу бледное от гнева и отвращения лицо хорошенькой и очень строгой солдаточки, ее ненавидящие карие глаза. Дежурила ночью девчонка в штабе, а генеральский адъютант решил осчастливить обутую в кирзовые сапоги козявку. Надавала она ему по морде. Хлоп по одной щеке, хлоп по другой! А он, не осмелившись применить настоящую мужскую силу, растерялся и заорал на нее: «Смирно!» Ах, осел… Долго потом боялся, что расскажет она про его дурь сослуживцам и станут все ржать в штабе над ним.

— И сукин же ты сын, Витя, — обругала его спокойненько Никитична, горестно улыбнувшись и покачав головой, продолжая бережно держать оттопыренную левую руку с прижатыми к ладони пальцами, будто болели они. — Кто тебя выхаживал в госпитале? Честные ай нечестные? Вот Геннадий Катеринин в грудь был раненный, волокла его на себе девушка, санитарка, махонькая сама, а тащила эдакого мужика. Сделала она ему перевязку, уложила в овражке и пошла обратно, чтобы другого какого раненого в этот ложочек перетащить. А ее и убило осколком сразу насмерть. Да за что же ты эту ангельскую душу нечестной обзываешь?

— Евдокия Никитична, ну ты вовсе постарела, шуток уже не понимаешь. Я же нарочно!

— Не смей! Не простится тебе такой грех. А ежели какая из них походной да полевой женой стала, так возле смерти эти походы, по самому ее краешку. Чего же ждать, коли полюбила?

— Верно, Никитична… Справедливо говоришь, — кивала Марья. — Мы с Сергей Саввичем какой хошь снохе были бы рады, какую бы Андрей ни привез… — И опять заплакала: — Не при-и-и-везет, и внучков у нас не бу-у-дет…

— Андрей твой женился бы на Нинушке Антиповой. Помнит она его до сих пор. Вишь, бегает к вам часто.

— Спасибо ей, заходит. Не забывает нас, старых сирот. Только и радости нам осталось, что на нее полюбоваться да с ней об Андрее повспоминать.

— Наговорился, Витя? — спросила мать, входя на кухню. — Мы с отцом уже стол накрыли. Не богато, не так, как ты привык питаться у генерала Травкина…

— Обыкновенно я питался у Травкина, — прервал ее Виктор, поняв, что сказала мать не для него. — Супом и кашей питались мы с Травкиным! — И, захромав от злости сильней, направился в комнату.

— Погоди, Витя! — крикнула вслед Никитична, заметив его смущение и сочувствуя ему. — Ты же нам еще не порассказал, как воевал, какие видал страсти. Про суп и кашу мы и сами знаем. А ты похвались, какую награду заслужил от генерала.

— Как это Константин Константинович наградил бы своего собственного племянника? — услыхал он раздраженный голос матери. — А что завистники скажут? Витя наш служил за одно только спасибо. Но мы не в обиде. Надо уметь понять и генерала. Я лично понимаю.

— Папа, позови, пожалуйста, мать сюда. Она там Никитичне черт знает что порет, — попросил Виктор отца, и разговор, который мог произойти позже, состоялся сразу же по прибытии единственного сына Курносовых, их гордости и надежды, домой.

Накрытый праздничный стол, тесно уставленный бутылками и закусками, сверкающий хрусталем, делал совсем не страшной отцовскую речь, произносимую к тому же шепотом.

Стеклянная дверца буфета, расчерченная ромбиками, блестела по граням радужными полосками. «Ого, — подумал Виктор, — скоро четыре часа, пора бы наконец и пообедать!» И посмотрел не на часы, а на буфетную дверцу. Окна Курносовых выходили на запад, и солнечные зайчики начинали скакать по комнате часов с трех, а в четыре уже надо было задергивать занавеску, спасаясь от слепящих лучей. Мать подошла к окну и потянула шнурок. Комнату залило уютной оранжевой полутьмой, с которой никак не вязался грозный шепот отца и обиженное, надутое и постаревшее лицо матери. Она скорбно поджала губы, и щеки ее упали к подбородку, а глаза, обращенные не на супруга, а куда-то вдаль, наполнились слезами досады.

— Как вы додумались? Как вы посмели? — шипел отец, и от этого шипения будто раздулся, стал толще, круглее. Он вертел лысой блестящей головой, переводя гневный взгляд то на жену, то на сына. — У тебя, наседочка, воистину куриный ум. Ты же рисковала не только Витькой, но и мной! Моим положением и честью.

— Коля, ты мне это уже говорил.

— Пусть теперь он, безмозглый, послушает. А вдруг бы нашли? Пойти на такой идиотский риск. Ведь Константин мог бы отозвать Виктора и с передовой.

— Мог бы и не успеть, Коля! Мы говорили с тобой об этом, когда ты приехал, и ты согласился со мной, что с того света и генерал не отозвал бы…

— Гм… Возможно, ты права. Но весь этот финт следовало проворачивать с большим умом.

— Где же его было взять, Коля? Я у тебя всю жизнь из дур не выхожу! — всхлипнула мать тоже шепотом.

Виктор терпеливо ждал обеда, понимая великодушно отца, главу семьи. Надо дать ему выговориться, исполнить отцовский долг. Но самого Виктора уже не пугала грозная беседа.

— За каким чертом ты притащил к матери под подол еще и чужого парня? Зачем тебе понадобился лишний свидетель?

— Он соучастник, папа, — поправил Виктор. — И он погиб. Я запрашивал. Лейтенант Лагин А. М. не числится в списках среди живых. Перестанем ворошить старую пыль, папуля. Знаю, виноват, но я же исправился и прибыл домой честь по чести. Орденов не привез, извини, но зато сам явился живой и целый. Чем ты не доволен?

— Это точно, что он погиб? — голос отца смягчился, глаза просияли.

— Точно. Я же говорю тебе, что запрашивал.

— Уже четыре! — громко и звонко напомнила повеселевшая мать. Коля, позвони им!

Но в дверь постучали и крикнули:

— Курносовы, к телефону!

Отец вышел, степенно доложил:

— Курносов на проводе, — и заговорил любезно, приветливо, приглашая кого-то.

— Ждете гостей? — спросил у матери Виктор, пересчитал приборы и пожалел, что за этот красивый стол, устроенный в честь его возвращения домой, придут и сядут чужие, неинтересные ему люди. А как было бы хорошо, если бы мать пригласила соседей. Пусть бы пришли Никитична, и Катя с новым мужем, и родители Андрея Митрохина. — Мама, позови, пожалуйста, Митрохиных и Воробьевых. Уважь мою просьбу. Посидим по-соседски, помянем погибших.

— Ты это серьезно, Витя?

Мать изумленно воззрилась на него и едва не выронила от неожиданности хрустальную вазочку.

— Очень прошу тебя, мама.

— Не пойдут они к нам, — пролепетала она. — Не такие уж мы дружные соседи. Папа пригласил своих знакомых.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мирная жизнь, набирая год от году ход, текла в тридцать седьмой квартире своим порядком, но всякое значительное событие непременно заставляло вспомнить тех, кто не вернулся с войны.

Сломали на кухне в углу бездействующую печь, провели газ, поставили две плиты: на каждой четыре конфорки. Побелили потолок, покрасили стены голубым, стало чисто, нарядно. Не шипели примусы, не коптили керосинки.

— Вернется Ананий Петрович, выйдет умываться — и не узнает нашу кухню, — сказала Никитична, желая поддержать в душе Ольги Илларионовны надежду, а она вздохнула тяжко и ушла.

Вестей от Савельева не было, хотя уже все, кто жив остался, домой повозвращались.

— Может, еще и найдется, — упорствовала в добром своем пожелании бабка. — Извещения похоронного им не присылали. Вот зятечка моего, Виталика… — И не договорила, заплакала.

Русановы двойняшки пошли в школу, учились в классе Ольги Илларионовны Савельевой. Дочка ее, Аля, заканчивала медицинский институт, и ухаживал за ней молодой врач, недавний лейтенант медицинской службы. Приходил он в стареньком военном кителе с орденскими планками, в поношенных военных брюках навыпуск и, как когда-то Ананий Петрович, тщательно вытирал в прихожей ноги, а потом снимал калоши. Катерина Воробьева в третий раз вышла замуж, привела матери опять хорошего, почтительного зятя, но Никитична не переставала лить слезы о дорогом своем зятечке, летчике Виталике…

Сергей Саввич, как и до войны, работал счетоводом в промартели. Голову его будто обвязало сединой, плечи ссутулились, брови насупились, а челюсти словно свело: сделался молчаливым. Появлялся он на кухне редко, избегал людей. А когда жена вместе с Никитичной уходила молиться в Косой переулок к Пимену или уезжала в Сокольники навещать родню, доставал Саввич из гардероба старенький подростковый пиджачок сына, трогал, разглядывал и отчаянно жалел, что нового так и не купили, не успели, и не поносил парень настоящего костюма, мужского. А вот гимнастерку выдали мужскую. Ладно ли сидела на нем солдатская одёжа? Андрюша сильно вымахал в последний год. Рослый был, плечистый, светлоглазый и светловолосый, не в митрохинскую родню удался, а в ее, в Марьину.

«…Старший сержант Митрохин А. С. пал смертью героя при форсировании р. Днепр у населенного пункта Лоев…»

Собирался Саввич съездить в те места, узнавал на Белорусском вокзале, как добираться до города Лоева, смотрел по ученической Андрюшкиной карте на синюю змейку-реку Днепр и представлял, как выходит на берег из водоворота взрывов мокрый, смертельно усталый и насмерть раненный сын с автоматом в руках. Все-таки выходит на берег!

А за стеной, у Курносовых, веселье, гости. Вернулся Николай Демьянович с гастролей, не то в Польше, не то в Венгрии побывал. Хвастала Калерия Ивановна на кухне мужниными подарками, дорогими отрезами, кружевным бельем.

— Снова тряпками заграничными трясешь? — ехидно заметила Аврора Алексеевна, но подруга отбрила:

— Не ворованное! Все куплено за зарплату. Начальство моего мужа ценит. Не всякого за границу пошлют. Мы Курносовы, нас все знают!

— А как же, — смиренно согласилась Никитична. — У них свойственник генерал. Варвара Ивановна, генеральша, им сестра.

Травкин все еще служил за рубежом и каждый год с женой приезжал в отпуск в Москву. Останавливались у Курносовых. Не любила Варвара Ивановна гостиничного житья. Калерия Ивановна важничала и суетилась, не зная, уж как угодить дорогим гостям. Николай Демьянович приносил билеты на лучшие спектакли. Виктор названивал по ресторанам:

— Администратор? Говорит адъютант генерала Травкина. Прошу оставить столик на три персоны.

— Не надо, Витюша, мы не пойдем, — отказывалась тетка, краснея от неудовольствия, а генерал, глядя в раскрытую дверь на щеголевато одетого, разбитного и беззаботного племянника, скучнел лицом и грустно задумывался.

Не извлек Виктор уроков. Качало его на поверхности жизни как легкую пробку на гребнях волн в пустых пузырях пены. Однажды лишь ему предстояло нырнуть, утонуть, постичь глубину, а его спасли. Но во благо ли было спасение?

Сергей Саввич, седой и сутулый, показался в коридоре, и моментально Виктор отскочил от телефона.

— Привет, дядя Сережа! — заискивающе бросил через плечо.

«Эх, как постарел!» — подумал младший Курносов о Митрохине, но не признался себе в постоянном страхе. Генеральскому ли адъютанту бояться какого-то старика? Да Саввич не захочет и связываться. Мать ему горло перегрызет, попробуй он заикнуться. «А ты докажи! — заорет она. — Ты сам Витю здесь видел? А я могла и набрехать тебе в беспамятстве и с перепугу!»

Во главе застолья на свадьбе Виктора сидел генерал. Калерия Ивановна распухала от гордости. А из коридора в раскрытые двери, прослезясь в умилении, глядела Марья Митрохина на невесту.

— До чего же хороша Ниночка в подвенечном платье. Шелковое, белое! Будто березонька. Кто знает, не погибни наш Андрей, играли бы мы нынче свадьбу, — проговорила она Авроре Алексеевне, которая несла из кухни блюдо с большущей жареной индейкой — прямо из духовки!

— На какие бы вам доходы такую же свадьбу справлять? — потрясая блюдом, ответила презрительно соседка. — Нашла с кем равняться. Тут все к столу только с рынка. Тыщи переплачены!

— Какую бы осилили, ту и справили бы, — обиделась Марья Степановна, отходя от курносовской двери, и, столкнувшись на кухонном пороге с Никитичной, пожаловалась ей: — Ишь, Аврора говорит, что мы с Саввичем бедные! Так ведь мы не воруем, на зарплату живем, да на мою пенсию за Андрея. А другие хапают, где попадется, все к себе и к себе! Рады последнее забрать. — Заплакала навзрыд: — Во-о-ры-ы!

— О чем ты, Степановна? Что у тебя-то украли? — спросила Никитична.

И от теплоты в ее голосе, и от того, что хотелось кому-нибудь об этом сказать, а говорить было стыдно, Марья закрыла передником лицо и произнесла, сморкаясь:

— Нинушку! Она ведь наша невеста!

Бабка схватила Митрохину за руку и потащила к плите, приговаривая:

— Господь с тобой, тише! Услышат Курносовы, засмеют.

Митрохина и сама понимала, что говорит несуразицу. Никто Нину не воровал, идет она замуж сама по доброй своей воле и охоте. А все равно — словно родное что-то оторвали силком, жалко и больно. И горько заплакала об Андрее…

Саввич не выходил в коридор. Святотатствуя без жены, он прикурил от лампадки — спички на кухне, — облокотился, подпер голову кулаком и слушал, отыскивал в пьяном разноголосье светлый колокольчик — Ниночкин голос.

Недавно совсем, когда Андрюшка учился в девятом классе, а Ниночка в седьмом, начала она забегать к Митрохиным часто. Каким-то физкультурным кружком Андрюшка руководил, играли в волейбол, кажется.

И в десятом навещала Ниночка их Андрея, он ангиной заболел, а она приходила проведать. Сидят они вот за этим столом и все чего-то хохочут и не наговорятся. Нравилось Саввичу видеть дома у себя Ниночку, ждали они с Марьей ее прихода, замечали, что и девочка, чуя их теплоту к себе, не смущается, привыкла к ним.

Не было ее как-то весь день, видит Марья, что сын все прислушивается, ждет не дождется, да и ляпнула:

— Не идет чего-то твоя невеста, Андрюша.

Андрей потупился, сделался как кумач. И таким же кумачовым был он, когда Ниночка, запыхавшись, влетела на школьный двор. Школа, где они учились, называлась уже призывным пунктом.

— Что же краснеть, сынок? — сказал Сергей Саввич. — Попрощайся с подружкой. Ей самая трудная работа достается — ждать. — И отошел от них, будто прикурить ему надо.

Они за руки взялись и пошли на качелях качаться, а поцеловаться постеснялись, так и не поцеловались на прощанье. Да и не умели еще, поди…

— Го-о-о-рько-о! Го-о-о-о…

Подчиняясь крику, Виктор поднялся, держась одной рукой за спинку стула, чтобы не шататься, а другую протянул к Ниночке. Она отмахнулась:

— Перестань, Витя! Они все пьяные, будут теперь до утра кричать, а мы должны их слушаться? Сиди смирно, не то упадешь.

Смешные пьяные люди кричали «горько», а Нина была как в сахарном облаке. Все будет хорошо! И Витя хороший, он любит ее безумно, и родители Витины тоже хорошие, они тоже ее любят, и она их всех сумеет полюбить. Целых два года она раздумывала и мучила Витю, и вот теперь все решилось, успокоилось, она — Витина жена. Витя говорит, что он самый счастливый человек на свете, поэтому и сама она тоже должна быть счастлива. И Калерия Ивановна счастлива, и Николай Демьянович, и Константин Константинович с Варварой Ивановной тоже счастливы. Они ведь любят Витю. Забавно немножко — свадьба с генералом, как по Чехову, но дядя Костя и тетя Варя близкие родственники, их ждали, до их приезда откладывали свадьбу.

— Знаешь, Нина, генерал Травкин для моего Вити второй отец, — сказала Калерия Ивановна, утирая счастливые слезы. — Ты тоже должна уважать дядю Костю.

Сидит прекрасная невеста Ниночка и улыбается, думает, что самое большое счастье в жизни — это сделать всех счастливыми вокруг себя, но чувствует, как сквозь море всеобщего удовольствия пробилась к ней забытая боль. Проклюнулась на мгновенье остренькой, колкой травиночкой тоска по Андрюше, да так отчетливо, будто сию минуту прошел он мимо раскрытой двери к себе домой. Послышался далекий голос: «Жив останусь, приеду…» Но это обещал Саша Лагин, а не Андрюша. Значит, и Саши, как и Андрюши, тоже нет в живых…

«Почему я вспомнила вдруг о них обоих?» — спросила себя Нина и задумалась.

— Тт-ы о чем думаешь? — потянулся к ней Виктор. — Ты жалеешь, да-а? — И по голосу его было заметно как он трезвеет и боится, что она вот сейчас вскочит и убежит… — Не надо! Я же умру без тебя!

— Живи! — успокоила она мужа и рассмеялась: — Смешной ты, Витька, у меня.

Когда Калерия Ивановна пригласила наконец за стол соседку Марью Степановну, вскочила Ниночка, сказала обрадованно:

— Я и Сергея Саввича пойду позову!

— Зови, пожалуйста, — разрешила свекровь и покривила губами… — Мы его звали, он не хочет идти.

— Пподожди, ппойдем вместе, — бормотал Виктор, пытаясь встать.

— Без тебя там обойдутся, — остановила сына Калерия Ивановна. — Не всей же семьей нам за Саввичем идти!

Ниночка влетела к Митрохиным не постучавшись. Накурено в комнате, сумрачно, горят лишь лампадкада грибок-ночник.

— Сергей Саввич, я замуж выхожу, а вы не хотите и на моей свадьбе посидеть?

— Спасибо, детка. Но не пойду я к Курносовым, ты уж прости, — ответил Митрохин, поднялся, подошел к Ниночке, вздохнул и пожаловался: — А у нас с Марьей невестки не будет… Ну, желаю тебе счастья! Сына поскорее роди. Внуком, может, он мне приходился бы, но что же делать. Война.

И Ниночка представила, как сидел у этого стола Андрей. Произнести вслух имя не посмела, но слез не смогла сдержать. Сергей Саввич обнял ее, погладил по голове, словно маленькую, уговаривал, утешал:

— Не плачь. Будь счастливой.

— Ах, Сергей Саввич, я знаю, вы не любите Витю. Но он хороший, добрый. Витя обещал мне, что бросит пить. На этом условии я за него и выходила.

— Доченька, милая, замуж выходят не по условию, а по любви. Давай попрощаемся, — сказал Саввич и поцеловал Ниночку в висок.

— Зачем же нам прощаться? Я же теперь рядом с вами буду жить.

— Здесь, да не наша, не Ниночка Антипова, а курносовская сноха.

Нина ничего не сказала. Разве уж такие плохие люди ее новая семья? Обычное дело, что соседи не ладят друг с другом. Соседей не выбираешь, а какие достанутся, и редко в какой квартире мирно и гладко протекает жизнь.

— Нина! Ну что ты застряла? — раздался сначала голос Калерии Ивановны, затем просунулось в дверь ее рассерженное лицо, а потом вошла и она сама. — И о чем можно говорить битый час? Это же твоя, а не моя свадьба. Ступай за стол, гости ждут! — А глазам Калерии Ивановны не скрыть вопроса: «Вы здесь про Витю говорили? Что тебе Митрохин про Витю рассказал?»

— Иди, Ниночка. Спасибо за приглашение, а мне нездоровится, не могу, — отговорился Митрохин.

— Вы нас обижаете, Сергей Саввич! — сказала Калерия Ивановна. — Брезгуете нашим обществом? Мы же тридцать лет живем под одной крышей, и как только не совестно вам!

Слова прозвучали так фальшиво, что Нине стало слушать противно, и она увлекла свекровь:

— Сергей Саввич и в самом деле нездоров. Он не отказался бы.

— Он ужасный человек! Он нас ненавидит! — твердила Калерия Ивановна уже в коридоре, и чтобы перестать говорить о Митрохине (много чести!), заговорила про дверь: — Вы с Виктором займете спальню, а мы с отцом проходную. А со временем можно будет из вашей комнаты пробить дверь в коридор. — Она подошла к стене и показала, где именно пробьют, но, подумав, что еще рано говорить об этом, сказала о главном, на что надеялись они, родители Виктора: — Нина, ты должна взять мужа в руки. Заставь его учиться. Ты-то учишься сама. Сделай из него человека, и я полюблю тебя как родную дочь!

Три года прошло с тех пор, как отшумела памятная всей квартире свадьба, и соседи стали разделять Курносовых на старых и молодых. Молодые жили не хуже и не лучше многих молодоженов, изредка ссорились, вернее, Нина пугала мужа, что уйдет от него совсем, если он не бросит выпивки с дружками-собутыльниками, и раза два ночевала у своих родителей. Виктор, перепугавшись, клялся:

— Честное слово, Ниночка, видела ты меня пьяным в последний раз. Осенью подам документы в автодорожный институт.

В первый год Виктор экзаменов не одолел, на следующий молодые Курносовы ездили в отпуск к тетке Степаниде в деревню, а на третье лето Калерия Ивановна пожалела сына:

— Здоровье дороже. Проживет и без высшего образования.

Калерия Ивановна позабыла уже свое горячее желание видеть сына студентом, была даже довольна, что он хотя бы в этом не слушается жены. Любил он Нину без памяти, мертвел от угрозы о разводе — и такая несправедливость обижала мать.

— Ночная кукушка дневную всегда перекукует, — сочувствовала Аврора Алексеевна. — Хорошо вы одумались с Демьянычем, не прорубили дверь. Тогда бы Витька вовсе отделился от вас. А так ты как была, так и есть полной хозяйкой. Нинка отдает тебе зарплату?

— Конечно. Ей некогда. Она работает и учится вечерами. Вот поступила теперь на курсы переводчиков — на переводчицу с французского языка.

Николай Демьянович без большого сожаления ушел из оркестра, пригласили его товароведом в комиссионный магазин музыкальных инструментов. К радости Калерии Ивановны, муж и сын сидели с ней вечерами дома. Виктор шел в одиннадцать встречать Нину, и к ее приходу старые Курносовы разогревали ужин и снова кипятили чайник. Калерию Ивановну иногда больно задевало теплое отношение Николая Демьяновича к снохе.

— А чем уж она для нас-то хороша? — изливала душу Калерия Ивановна своей подруге, зайдя к ней на часок высказать наболевшее: — Не подумай, Аврора, я не хочу ее хаять. Красивая, разумная, этого у ней не отнять. Специальность имеет хорошую, работает стенографисткой, и не где-нибудь, а в Академии медицинских наук. С какими людьми там сталкивается! Все профессора, да доктора, да кандидаты. И все в ней нуждаются: доклады на совещаниях, заседаниях и всяких конференциях записывает она. Ну а с Виктором как? В чем же дело? Живут уже три года, а внуков у нас с Николаем Демьяновичем нет.

— И слава богу. Нашла о чем печалиться. Тебе же спокойнее.

— Но где же у Вити семья? Без детей семьи нет, а Нина детей не хочет, как я думаю.

— Почем ты знаешь? Может, у них взаимный уговор.

— Не защищай, Аврора! А с Витей что она сотворила? Каков был, таков и остался. Чуть ли не каждую неделю пьяный приходит, а утром в ногах у жены валяется, прощения просит. А спрашивается — за что? Ты у матери прощения проси, у ней душа болит за тебя.

Сама-то Калерия Ивановна во всем повиновалась мужу. За умение уступать, молчать и не противиться оценил и полюбил ее Николай Демьянович. Зажили они под старость дружно и ладно, вместе и в гости, и в кино, в милую по воспоминаниям «Фантазию», и на бульвар. Редкие прогулки эти Калерия Ивановна обставляла долгими сборами, громкими разговорами:

— Папочка, собирайся, голубчик, — возвещала она из кухни на зависть двум вдовам, готовившим свои одинокие обеды, и плыла довольная, сытая, важно подняв круглое, полное лицо. — Папочка, я пальто сейчас надену, а ты его обмахнешь на мне.

Николай Демьянович, разумеется, и не собирался обмахивать, да и знал, что жена забудет о своей просьбе, пока до комнаты дойдет, но в тон ей отвечал:

— Слушаюсь, моя наседочка, курочка моя.

А она победным взглядом окидывала соседок: все ли слышали, как ласков с нею муж? И если Нина бывала в этот момент дома, то окликала ее и спрашивала о чем-нибудь ласково. Пусть видит вся квартира, какое полное согласие у Курносовых в семье.

Была ли счастлива в замужестве Нина, она не задумывалась, не доискивалась ответа. Все девушки хотят стать женами, чтобы рядом был любящий человек, друг, опора. Виктор ее любит, чего же еще нужно? Когда-то давно нужно было, чтобы вернулся Андрей или хотя бы отозвался. Мечталось об этом до горьких слез. Прибегала тогда к Митрохиным, но плакать при них опасалась, чтобы не расстраивать, и успокаивалась разговорами об Андрюше и своими же словами о нем. Говорила и верила:

— Не плачьте, Марья Степановна. Скоро он пришлет вам письмо.

— Если ты, Нинушка, вперед нас получишь, беги прямо сюда. Ты же любила нашего Андрюшу, сыночка единственного на-ше-го-о, — причитала плачущая мать, и Нина, чтобы не обидеть, отвечала:

— Любила. Он очень хороший был.

— И он тебя любил. Уж я-то знаю. Не случись война проклятая, поженились бы.

Нина молчала. Никогда Андрей не говорил ей и в письмах не писал о своей любви. Может быть, стеснялся? Написал бы, и она призналась бы ему, что скучает о нем, ждет, когда он вернется.

Об Андрее можно было поговорить с его матерью и отцом, а вот о Лагине — ни с кем. Встреча с ним глубокой ночью во дворе, разговор их, патруль на улице, все вспомнилось Нине как непонятный, необъяснимый сон. Однако все это произошло наяву, а не во сне! И осталось все равно непонятным, и объяснить никто не мог. Но Нина ни у кого и не спрашивала, никому, ни одной душе не поведала она о той встрече. Пришлось бы пересказать, что говорил патрульный офицер и что сказал ей на прощанье Саша Лагин. Нет, ни патрульному офицеру, ни Саше она не поверила. Лагин не мог быть дезертиром! Такой красивый, честный, искренний, с такими чистыми и грустными глазами.

Из-за постыдного названия Нина и не рассказала никому о Лагине, но письма от него ждала долго, надеялась, что обязательно он ей напишет. А когда кончилась война, ждала, что исполнит Лагин свое обещание и в один прекрасный день предстанет перед ней и все объяснит, как же тогда в сорок третьем могло все случиться.

Мысли об Андрее и Лагине часто переплетались. Она сравнивала их, сопоставляла — возможно, из-за внешнего сходства. Об Андрюше ей известно все-все. Как он рос, пошел в школу, как учился. Его родители рассказывали ей, а она будто видела собственными глазами, потому что сама помнила Андрюшу с тех пор, как помнит свой двор. Маленькой она как-то раз упала, ушибла сильно коленку и заревела. Андрюша поднял ее, отряхнул платьице, отвел домой. У него штанишки были до колен, с манжетами на пуговичках, а на курточке белый воротничок. Нина знала, что мальчики с белыми воротничками уже большие, они ходят в школу, они ученики. Андрюша сказал: «Идем, девочка, я знаю, из какой ты квартиры». И с тех пор, увидев его в окно, она тоже выбегала во двор, чтобы ее заметил этот хороший мальчик.

Так он и прошел, Андрюша Митрохин, почти через все Ниночкино детство. Подросшая, она гордилась дружбой с ним. Но с пятого класса стала стесняться его и избегать, а когда была в седьмом, подружились они снова — и немного по-другому. Больше нравилось им бывать наедине, разговаривать, или читать, или просто сидеть рядом и молчать. В ту пору Витька написал на лестнице возле тридцать седьмой квартиры формулу «Н+А=любовь». Стену вскоре побелили, надпись исчезла, и Нина жалела о ней.

А вот о Лагине она совсем ничего не знает, но не может его забыть и не забудет, если он и погиб, и никогда больше не появится.

Однажды она спросила у Виктора, когда он еще ухаживал за ней:

— Дезертиру обязательно грозит расстрел?

Удивило ее, как побледнел Виктор, опешил, долго прокашливался и не сразу спросил:

— Зачем тебе это?

— Интересно. В книге одной прочла.

— Не всех расстреливали. Зависело от тяжести преступления. Некоторых отправляли на передовую в штрафной батальон.

— Для того, чтобы кровью смыть позор?

— Что ты пристала? — обозлился Виктор. — Нашла тему для задушевной беседы.

— А тебе жалко объяснить? Ты же был на фронте, все знаешь, — не унималась она. — В штрафном батальоне может человек остаться живым?

— Может. Но шансов мало, — ответил он хмуро и не глядя на нее. — Мой один дружок попал в штрафной батальон. Погиб.

«Значит, и Лагин погиб», — пронеслось в мыслях Нины, она повесила голову, умолкла, зажмурилась, как от боли, и так ясно привиделись ей зимняя слякотная ночь, синий свет электросварки на трамвайных рельсах и трое военных, удаляющихся во тьму. Патрульные по краям, Лагин в середине.

— В какой книге ты читала? — спросил нетерпеливо Виктор, но она не ответила и чувствовала в сердце пустоту, как будто во второй раз принесли извещение о гибели Андрея…

Калерия Ивановна считала своим долгом поучать невестку:

— Любящий муж — это половина счастья, а другая половина зависит от тебя, — говорила она Нине. — Сама видишь, какой строгий нрав у Николая Демьяновича, а я уступаю да подлаживаюсь к нему, и все поэтому в нашей семье гладко и хорошо, не совестно перед людьми.

Нине не нравилась манера свекрови жить напоказ, но не могла же невестка, не успев войти в семью, объявлять свое мнение, делать замечания. Никитична с некоторым неудовольствием сказала Нине как-то:

— Как раз такая, как ты, и нужна была Курносовым сноха.

— А что я, особенная?

— То-то и дело, что не особенная, а тихая.

— В тихом болоте знаете кто водится? — засмеялась Нина.

— Черти! — закатилась и Никитична смешком. — Да на долго ли твоей тихости хватит? Они же кто? Курносовы. Эдак глядишь иной раз на них, а сердце вот-вот лопнет от досады. Тьфу-ты, господи, сколько же гонору. А с чего? Витька твой где сейчас работает?

— На заводе в лаборатории.

— Должность высокая?

— Что вы, нет.

— Свекруха твоя хвалилась, что он замещает инженера. А ведь на инженера долго учиться нужно в институте, а ваш Виктор не учился.

— Витя способный, а поступать в институт не хочет. Ленится.

— На кой ляд ему лишняя забота? Он и так живет припеваючи, и сыт, и пьян, и нос в табаке. О чем ему печалиться? Мать накормит, ты приголубишь, отец выручит. Выгонят Витьку с одной работы, он ему другую найдет. Плохое житье?

Житье у Виктора и в самом деле было приятное. Тучи не омрачали его помыслов о будущем, да их и не было. Он все имел и больше ничего не желал. Те дурацкие четыре дня в сорок третьем сгинули без последствий, канули, как концы в воду. Всплывали они в памяти настолько редко, что Виктор порою сам удивлялся: а было ли то на самом деле? Чем больше вспоминал и думал, тем делалось страшнее, и издали, сквозь годы, забытым, но изведанным страхом леденило кровь.

В одну из таких страшных минут спросил у матери:

— Тебе Сергей Саввич никогда не напоминал?

Она, не переспрашивая, поняла с полуслова, о чем речь.

— Где у него доказательства? Мало ли что я в тот вечер плела, убитая горем? Я думала, что сын пропал, и не знала, что тебя затребовал генерал Травкин и вы с ним вместе приехали в Москву.

— А злыдня Аврора?

— Ей что за корысть? На то пошло — ее тоже могут привлечь. Тоже отвечать придется. Она не скажет. Другое дело, если объявится Шурка.

— С того света? Я запрашивал без ведома дяди Кости. Ответили, в живых не числится.

Посылал Виктор запрос в конце войны тайком от генерала. Пекся не о судьбе своего друга, а о том, как самому дальше жить, бояться или нет. Ответ его успокоил. «Мир праху твоему, Шурик», — сказал с облегчением и перестал думать о Лагине.

Аврора Алексеевна о том времени, когда ей на три дня пришлось покинуть свое жилище, молчала. Но Виктору порой казалось, будто маленькие ее глазки жалят его. «Ага, Витя, а что я про тебя помню!» Он горбился и ждал напоминающих о его позоре слов, но их не следовало, однако он не привык к ядовитым Аврориным взглядам, таящим презрительную насмешку, и спешил угодливее и льстивее улыбнуться ей, и она отвечала таинственной улыбочкой единомышленницы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В то утро, которое вышибло из-под ног землю, он пел, подтягивая беззаботно отцу. Брызгались они на кухне под краном, смеялись оба, радуя мать, а она при открытых дверях накрывала к завтраку стол. Было воскресенье, соседи друг за дружкой сновали по коридору, и редко кто не бросал взгляд на Калерию Ивановну, картинно, будто на сцене хлопочущую у стола, на посуду еще царских времен. Чашки настоящего фарфора, вазы настоящего хрусталя.

Отзавтракав, молодые Курносовы пошли пройтись по бульвару. Калерия Ивановна, проводив их степенно до двери, сладенько протянула:

— Папочка, собирайся, пойдем и мы.

— Зачем мать устраивает эти представления? — спросила Нина у мужа, закрыв на лестнице за собой дверь.

— А пусть, такая она сроду. Не переделаешь уже ее, — ответил Виктор и вернулся к разговору за завтраком. — Давай в это лето поедем на море? Я тоже ни разу на юге не был и моря не видел. Лишь бы отпуск мне дали в одно время с тобой. Меня записали на сентябрь. Может быть, и ты возьмешь в сентябре?

— Как же, Витя? Ты забыл, что я учусь? Но что тут особенного, если поедем отдыхать врозь? Многие семейные люди так отдыхают.

— Знаю, — недовольно буркнул Виктор. — Мой отец всю жизнь так отдыхал. Сам на юг, в Крым или в Сочи, а нас с матерью в деревню к тетке Степаниде, на речку Яхрому.

— Там совсем не плохо. И тетя Степанида хорошая. Пойдем в пассаж, я купальник себе посмотрю.

Виктору было все равно, куда идти, лишь бы рядом с женой, чтобы парни и мужики смотрели и завидовали ему. Не беда, что он сам невелик ростом, Нина выше, если на высоких каблуках. А без каблуков почти вровень. Мать же говорит: «Вы отличная пара! Нине повезло, ей достался любящий муж. Такого мужа, как ты, Витя, днем с огнем не найдешь».

Помнит Виктор, как на своей свадьбе напился, словно на чужой. Не верилось, что это и в самом деле его свадьба, а Ниночка стала его собственной женой. Ну и походил он за ней. Два года! Всех женихов отвадил, всех поклонников, даже спьяну подрался с одним. И до того день ото дня влюблялся в Ниночку, что перестал ревновать. Странно было, если бы другие на нее не глазели, если бы не завидовали Курносову, ему.

Высокий парень, шедший им навстречу по бульвару, смотрел на обоих, то на Нину, то на Виктора. Смотрел пристально еще издали, когда на лице и глаз не различить, а Виктор уже чувствовал его притягивающий взгляд и острое, новое беспокойство. Забытый холодок пробежал по телу под шерстяным свитером, под бежевым пальто из мохнатого заграничного драпа.

Высокий парень в стареньком военном костюме, в брюках навыпуск, шел опираясь на палку и сильно хромал. Старая офицерская шинель была не застегнута, голова не покрыта.

— Смотри, почки уже вот-вот распустятся, — сказала Нина. — А в прошлое воскресенье вон под тем деревом лежал снег. Сегодня солнце и совсем тихо. Хороший день!

— Холодно, — пожаловался Виктор. — Куда это мы плетемся? Пошли лучше домой.

Виктор и в самом деле озяб, его знобило, и день действительно не был теплым, хотя заканчивался апрель. Почки на ветках лишь обещали зелень, солнечные лучи были только обещанием тепла.

А тот, высокий, будто нарочно, шел с непокрытой головой, чтобы Виктор узнал белобрысую прямую прядь, упавшую на лоб.

— Как он похож на Андрея Митрохина, — шепнула Ниночка, когда они разминулись с парнем и взгляды их с Виктором перехлестнулись и завязались узлом.

Он узнал синие, затененные коричневыми ресницами глаза, и надбровья, вразлет и вверх, и тонкие брови, и прямой, как по линейке отчерченный нос, и уголки красивого рта.

Виктор не хотел оборачиваться, но кто-то могучий словно бы протянул лапу сквозь ветки, схватил за затылок и повернул его голову назад. Ноги, ступая по утрамбованной битым кирпичом дорожке, вдруг увязли как в горячей смоле.

Тот тоже остановился, обернулся и тоже глядел. Возможно, он напоминал немного Андрея Митрохина ростом и статью, но это был Шурка Лагин. Живой.

— Курносов? — окликнул он.

— Шурик! — непринужденно-весело, жалко и беспомощно задребезжало из горла Виктора. — Шурик, ты?

Виктор пытался оторвать от земли ноги и боялся не удержаться, упасть, а земля, стремительная и поразительно круглая, мячиком уходила из-под ног.

— Вы знакомы? — удивилась Нина и поспешно протянула руку: — Здравствуйте! Я только что говорила Вите, что вы похожи на Андрея Митрохина, нашего соседа. Он погиб в войну.

Лагин глядел на Нину обрадованно, будто целый век дожидался ее на этом бульваре и сейчас несказанно счастлив.

— Моя жена Нина, — сказал Виктор слабым, неуверенным, не своим голосом. — Познакомься. — А глазами впился в зрачки Лагина и униженно просил ими, умолял, кричал: «Не говори при ней! Она ничего не знает!»

— Но где же я видела вас раньше? — нетерпеливо и горячо спрашивала Нина. — Где же?

— На фотокарточке, — подсказал Виктор, голос его не перестал дрожать. — Кажется, у нас есть карточка, где мы с Шуриком сняты вместе.

— Не видела я никакой фотографии!

Виктор готов был зажать жене рот рукой, чтобы замолчала. И зачем он сам напомнил сейчас про фотокарточку? Снимок любительский, тусклый, на нем совершенно не видно лица! Каждое слово жены словно било Виктора по ногам, они слабели, ему ужасно хотелось сесть. А она щебетала:

— Что же мы стоим здесь? Идемте к нам домой. Мы близко живем. Да ведь вы, Шура, бывали, наверное, у Виктора?

— Бывал, — ответил неохотно Лагин, взглянул на Виктора, понял его страх и отказался. — Я очень спешу. Спасибо, но не могу.

— Посидим хотя бы, — растерянно и все так же удивленно попросила Нина.

— Посидим, — согласился Виктор и тяжело плюхнулся на скамью.

Лагин садился, вытягивая ногу и морщась от боли.

— Вы были ранены и до сих пор болит? — спросила Нина.

— Да, — ответил он с такой натянутой улыбкой, как будто его мучила не эта, пустяковая, а какая-то другая, глубокая боль. Глаза его глядели на Нину с восхищением и благодарностью, словно бы та большая боль отступала, когда он смотрел на Нину.

— А что советуют вам врачи? — допытывалась она с сочувствием, совершенно забыв, что здесь рядом сидит ее муж.

Откуда ей знать, что ему, ее мужу, сейчас больнее, чем Шурке. Может разве она понять его боль? «Жена называется!» — подумал Виктор со злостью, впервые обозлился на нее за то, что не смел доверить ей свою горькую тайну и не может разделить с нею свой страх.

— Ну и погода, я совсем замерз, — сказал он жалобно, а Нина не обратила никакого внимания, слушая, Шурку.

— Мне опять велят ложиться на операцию. Профессор, у которого я был вчера в госпитале, очень настаивает. А я этих операций перенес после ранения в сорок пятом уже три.

— Вот и послушайтесь профессора! — воскликнула Нина.

— Нет. Я приехал в этот раз сюда по другим делам.

— По каким? — спросил тревожно Виктор и не сумел скрыть на лице вопроса: «Из-за меня?»

— Нет, — успокоил его ответ Лагина. — Не лягу я в госпиталь. Некогда мне лечиться. Другая забота есть.

— Вы не москвич? Вы приезжий? Откуда вы приехали? Где у вас семья? — сыпала Нина вопросы.

— Что ты пристала? — зло остановил ее Виктор, страдая от мысли, что если Нина расспрашивает Лагина, то и он вправе спрашивать. И вот сейчас спросит про генерала Травкина!

— Семьи у меня нет, — ответил Лагин. — Приехал я из Крыма, живу там в своей хате. Соседка моя, тетя Даша, заменяет мне всю родню. Мать моя умерла, когда я был мальчишкой. Отец утонул еще раньше, он был рыбак… — И вдруг Шурка спросил, обратившись к Виктору: — А ты все же попал к генералу Травкину?

Вот этого вопроса Виктор со страхом ждал.

— Дд-а, — выдавил он из себя чуть слышно. — Я служил у него адъютантом до самого конца войны. — И посмотрел виновато на Нину, потому что она никогда не слыхала, чтобы муж говорил так неохотно о своем адъютантстве.

Нина изумленно взглянула на мужа, перевела взгляд на Шурку и опять, пытаясь изо всех сил вспомнить, страдальчески спросила:

— Ну где же я видела вас раньше? Не на фотокарточке. Мы разговаривали. Я слышала ваш голос, видела ваше лицо.

Виктор дернулся. Где могла Нина видеть Шурку? Дома? Если она и заходила в тот проклятый день к Митрохиным, то Шурка никак не мог попасться ей на глаза! А ночью он ушел.

— Где? — волнуясь отчего-то и чему-то радуясь, повторил Лагин. — Наверное, в троллейбусе или в метро. Я же не в первый раз в Москву приезжаю. Вот в прошлом году в госпитале два месяца пролежал.

Лагин говорил спокойно, но было заметно, что он преодолевает счастливое волнение. Виктор смотрел на них, на Шурку и Нину, и ему вдруг представилось, что они давно знакомы и назначили здесь встречу, рады своему свиданию, а он сам, случайно оказавшись с ними, подслушивает их разговор. Ревность и зависть велели Виктору разрушить эту картину, прогнать Шурку, увести Нину, и снова, как полчаса назад, стать прежним, стать самим собой.

Но ощущение безнадежности поглотило и зависть и ревность. Виктор понял, глядя в счастливые Шуркины глаза, что все кончено. Ничего, никогда уже не будет по-прежнему. Невозможно, чтобы все было как раньше. Все сместилось, сдвинулось и никогда не станет на привычное место. Не будет больше покоя, не будет радости, потому что Шурка Лагин жив.

— Зачем ты приехал? — спросил Виктор, желая, чтобы вопрос прозвучал без подозрительности, а получилось испуганно и зло.

— Зачем? — повторила Ниночка с доброжелательным радостным интересом…

— Я… Я роман написал, — признался с горьким смущением, замявшись, Лагин. — Отослал еще зимой в редакцию журнала. Не ответили. Вот и прибыл сам узнать.

— Роман! — выдохнула в восторге Ниночка. — Что же в редакции ответили вам?

— Что герой мой явление вредное, нетипичное, переживания его достоевщина, а для воспитания молодежи нужен взлет.

— Ну и переделай, чтобы он взлетел, — дал совет Виктор. Душа его дрожащей собачонкой выбиралась на берег из холодной воды. — О чем у тебя там, в романе?

— Об одном парне, который споткнулся, упал, мог бы и не встать, но встал. Но, понимаете, во всю жизнь не забыть ему того падения. Вот и хочет он других предостеречь.

Душа-собачонка опять свалилась со скользкого берега в холодную воду, барахталась, визжала, цеплялась…

— Чудак ты, Шурик! На кой черт тебе сдалось писать то, чего не берут в журналы? Ты строчи то, что принимают, чтобы напечатали и заплатили деньги. Как называется твое произведение? — истерически-весело говорил Виктор. — Название хотя бы впечатляет?

— «Штрафной батальон».

Воздух, тот самый, которым дышат, исчез вокруг Виктора, и вместо него навалилась холодная пустота, а с голубого апрельского неба сыпал, бил по лицу липкий снег. Виктор, маленький и беспомощный, плывет одиноко по течению в океане страха, а на далеком, недосягаемом берегу идут прочные, незыблемые мать и отец. Идут неторопливо и важно, им неведомо, что сын их погибает, тонет, идут себе, прогуливаются, не торопятся его спасать.

— Ма-а-а! Ма-ма! — позвал Виктор, и ему показалось, что закричал он слишком громко, отчаянно, на весь бульвар, и вот сейчас прохожие оглянутся и станут пальцами показывать на него.

Но никто не оглянулся. Мать услыхала и заулыбалась, а отец помахал рукой.

Старые Курносовы приблизились, мать привычным взором окинула окрестности. Есть ли кому увидеть, как они в воскресенье все хорошо одетые гуляют всей семьей?

— Мы встретили, Шуру, товарища Вити, — сообщила Нина, когда родители подошли.

Мать грузно осела бы на землю, если бы не держалась за локоть отца. Побледнела, пожевала губами как-то странно, но, справившись с собой, подняла жиденькие брови и тихо произнесла в крайнем удивлении:

— Так это вы, Шу-у-ра? Ах, как вы возмужали. Я вас помню. — Она в глазах Виктора уловила, что смешно и поздно сейчас отпираться и не узнавать, и, спасая сына, позвала: — Пора, дети, обедать. Шура, вы пойдете с нами?

— Нет.

А отец и не приглашал. Он молча уселся на край скамейки и наблюдал, и по его взгляду Виктор понял, что папуля догадался, кто этот, Шура и почему жена и сын так убийственно ошеломлены встречей с ним.

— Двинулись, дети, — приказал отец, вставая, и, глянув грозно на Шурку, сказал ему: — Вы, значит, не желаете? Ну, была бы честь предложена. Идем, наседочка, — сказал жене, не отводя грозного взгляда от Лагина, запугивая его. Но, увидев, что тот не из пугливых, добродушно улыбнулся и поинтересовался: — А вы, извините, не знаю вашу фамилию, в каком звании демобилизовались?

— Капитан запаса Лагин Александр.

— Ого! Обогнали нашего Виктора на одну звездочку.

— Наш Витя служил адъютантом у генерала Травкина, — гордо сказала мать, давая понять, что великая цель была достигнута, Витя неуязвим.

Виктор вскочил, ухватил резво мать под руку, увлекая ее вперед, а Нина — с побледневшим, изменившимся лицом — неожиданно заявила осипшим, но твердым голосом:

— Вы все идите, я вас догоню.

Отец опешил и строго спросил ее:

— Что за новости? — Спохватился и, добренько засмеявшись, взял ее под руку, приподнял, повел, приговаривая: — Чем мы с доченькой не пара? Я еще могу потягаться с молодыми!

Она уходила не отрывая глаз от Лагина.

— О дает отец! — подхихикнул Виктор, осмелившийся наконец смеяться и весело говорить, обрадованный возможностью расстаться с Шуркой, но оглянулся на него против воли.

Он сидел в той же позе, вытянув больную ногу, и смотрел им вслед. На взгляд Виктора он не ответил взглядом, не кивнул, но весь его вид выражал терпеливое и грустное ожидание.

Курносовы уже повернули к улице на выходе с бульвара, как вдруг Нина строптиво и резко выдернула свою руку из сильной ладони свекра и побежала назад.

— Не ходи за мной! — сказала она Виктору. — Я дам Лагину телефон одного очень опытного хирурга. Идите, не ждите меня. Я скоро вернусь!

— Нина, подожди, мы вместе! — просил Виктор, пробежав несколько шагов за женой.

— Иди к папе и маме! — ответила она строго, подойдя к нему. — Мне уже и шагу нельзя ступить без тебя? И вообще, что вы все против него имеете? Да, против Лагина!

И они втроем, сын и родители, стояли и ждали и видели, как Нина подошла к Лагину, села и заговорила, и он тоже что-то горячо отвечал. Было неловко вот так стоять и ждать и смотреть, будто подсматривать в щелку. Выходка Нины словно раздела Курносовых посреди улицы.

— Черт знает что! — пробурчал отец, нервничая, но не уходил, не отрывал глаз от той скамейки, а мать, наверное, как Виктор, страдала. Ей очень хотелось видеть выражение Нининого лица.

— Витя, ну пойди к ним, ты обязан, ты муж, — посылала мать.

Он пошел и придумывал, что такое сказать бы веселенькое и обидное для них обоих, для Нины и Шурки? Но они, заметив приближение Виктора, поднялись, попрощались за руку, и Нина повернула к своим.

— Что ты пообещала ему? — спросил насмешливо Виктор.

— Когда Лагин ляжет в госпиталь, я буду его навещать. У него нет в Москве никого близких.

— Какая ты добрая. Просто волшебница!

— Помолчи. Ты злишься на Шуру, потому что боишься его.

— Я боюсь? С чего ты взяла?

— Да, да, боишься. И Калерия Ивановна тоже испугалась. Ей известно что-то такое, чего не знаю я. Скажи мне, Витя, что произошло между тобой и Лагиным? Я ведь твоя жена, мне ты должен сказать.

— Ничего не происходило, — хмуро ответил Виктор.

— Я так и предполагала. Если спрошу, ты соврешь.

Мать и отец, не слыша разговора, испытующе глядели на них.

— Витя, Нина, ну побыстрей! — окликнула мать с веселеньким раздраженьицем — будто сердится и будто нет, а когда подошли, хватило ума у мамули не задавать вопросов. — Витя, тебе не идет ревновать, — пошутила она. — Нос у тебя от ревности делается картошкой, а щеки пузырями. Вот женщина, если ее ревнуют, становится красивей. Правда, папочка?

— Истинный бог, моя курочка. Я же тебя всю жизнь ревновал.

Виктор в тот вечер напился. Вышел из дому купить папирос и пропал. Вернулся к полуночи, свалился в подъезде, и отец втащил его по лестнице за шиворот, как щенка.

— Па-а-па-а, я же воевал! Я никого не боюсь, па-па. Я адъ-ю-та-ант генерала Травкина… — лепетал пьяный Виктор, брошенный отцом на курносовский сундук в прихожей. И зарыдал: — Я очень, очень несчастный! Па-па, я живой лежу в сундуке…

— Заткнись, щенок! — зашипел Николай Демьянович и быстренько прикрыл ладонью рот сына. — Молчи, дурак! — И потащил свое чадо в комнату, и там уже, надавав ему пощечин, сказал: — Умел гадить, умей и нюхать свою вонь!

— Коля, опомнись, что ты говоришь! — вскинулась Калерия Ивановна, замахала руками на мужа, показывая на спальню. — Тише, тише вы! Нина еще не спит!

Нина вышла на шум, она слыхала слова свекрови и хотела спросить, что же здесь говорилось не для ее ушей? Это из-за встречи с Лагиным напился Виктор до полусмерти, и матери с отцом известно то, что не известно ей, жене?

— Полюбуйся, до какого безобразия наклюкался твой муженек! — укорила свекровь и гневно обвинила: — Ты без всякого внимания относишься к нему. Он с горя пьет!

— Я не виновата, и вы это отлично знаете сами.

— А кто же? — Калерия Ивановна подбоченилась, приготовившись к скандалу. Ее большой отвисший подбородок затрясся от негодования, и она, выпятив грудь, наступала на невестку, грозно спрашивая: — Выходит, виноваты мы с отцом?

— Не знаю кто. Но вам-то, думаю, известно многое.

— Замолчи, мать! — прикрикнул Николай Демьянович, не желая, чтобы продолжался этот неприятный и даже опасный разговор. Он поднял Виктора с пола, свалил в кресло: — Помоги-ка лучше раздеть нашего говнюка.

— Почему это я? — вопросила Калерия Ивановна с изумлением и ткнула пальцем на Нину: — Пусть она. Она обязана. У нашего сына есть жена. Слышишь? Займись же наконец мужем, принцесса. Что смотришь? Муж он тебе или не муж?

Чужая всем троим, Нина молча вышла в коридор, побрела на кухню и, не включая света, села ощупью на табурет у митрохинского стола. Ей невыносимо захотелось прямо так в тапочках на босу ногу, в халатике, накинутом на ночную рубашку, убежать отсюда к матери домой. Совсем! И ушла бы сию минуту, да ведь мать непременно посмеется: «Ага, явилась? Надоело пьяницу исправлять?»

В кухне было прохладно и мрачно. Окно виднелось серым прямоугольником, перечеркнутым рамой. Открытая форточка стукала и жалобно скрипела. Частые капли дождя кидались порывами на стекло. Верхушка тополя, раскачиваясь, то заслоняла, то открывала слабый свет фонаря во дворе.

Нина склонилась на стол, на неровные, выскобленные ножом доски, и заплакала. Слезы потекли по щекам. Зачем выходила замуж? Боялась остаться в старых девах? Хотела семейного счастья, а где же оно? Но грустные мысли тут же улетучились, не успев нагнать тоску. Слезы высохли, ощущение теплоты и радости переполняло сердце. Нашелся Саша Лагин! Предчувствие не обмануло ее. Он должен был когда-нибудь объявиться.

— Вы живы, Саша! Ох как я рада вас видеть, и представить вы себе не можете, — говорила она ему, торопясь, зная, что им помешают и не успеет она у него обо всем расспросить. — Я очень часто вспоминала вас. Мне так хотелось понять, что же такое тогда в ту ночь произошло? Почему вас увел патруль? Но ведь вы сами искали встречи с ним, хотели, чтобы задержали вас?

— Все-все расскажу вам, Нина. За этим я и пришел сюда и приходил раньше несколько раз. Надеялся когда-нибудь увидеть вас, поговорить с вами. — Он робко взял ее за руку, но тут же отпустил: — Ваша свекровь очень внимательно наблюдает за нами.

— Пусть, я не боюсь. Скажите же мне, Саша, что было между вами и Виктором? Я заметила, что он и родители не довольны встречей с вами, испугались как будто вас.

— Не сейчас, Нина, потом. Вам надо идти. Лучше скажите, где мы увидимся.

— В госпитале. Имею я право настаивать?

— Да, имеете. Я тоже всегда вспоминал о вас и считал, что обязан вам все объяснить. Вы одна не хотели верить в мою виновность. Но вон ваш муж идет. Прощайте, Нина.

— Мы скоро встретимся?

— Я позвоню вам завтра!

Вспоминая весь быстрый, сбивчивый разговор с Лагиным и его самого, его счастливый взгляд, прислушиваясь мысленно к каждому слову, Нина забыла ссору со свекровью, пьяного нелюбимого мужа и, положив голову на голые руки, сладко уснула. Снился ей Лагин, похожий на Андрюшу Митрохина, только взрослей и серьезней, чем Андрюша. «Я не погиб под городом Лоевом, — говорил Лагин, стоя перед ней без шапки, в распахнутой шинели. — Я ожидал тебя на бульваре все эти долгие годы».

— Ой, кто это тут? — спросила Никитична, включая на кухне свет. — Ты, Нинушка? А я, кажись, забыла погасить свою конфорку. Вот и поднялась. Потому свекровь твоя, полуночница, нарочно не погасит, чтобы было чем укорять. Скажет, Воробьевы такие-сякие, не экономят газ. А ты чего же здесь примостилась? ' Прогнали тебя никак?

— Нет, я сама ушла, — ответила Нина хрипловато, заспанно, потирая ладонью розовую, намятую щеку. — Сколько же времени?

— Не поглядела я… Чего же к своей родной мамке не побежала? Да и то верно, нечего ее ночью колготить. Погоди, я тебе сейчас платок принесу. Срамотища! Девку выгнали, и хоть бы что!

Никитична быстренько зашаркала к себе, бормоча и вздыхая, принесла пуховой полушалок, а заодно и подушку. Нашла что и на сундуке в прихожей помягче подмостить.

— Надо же тебе, девка, как-то доспать. Утром ведь на работу. Взяла бы я тебя в свою комнату, в свою кровать положила бы, так Курносиха, боюсь, загрызет. Скажет, встревают Воробьевы в чужие семейные дела. Опять скандал. А сундук ваш же, курносовский, и ты сноха курносовская, а прихожая общая. Вот никто и не виноват.

Нина, не переставая улыбаться, смежила веки, спеша досмотреть сладкий сон, и будто бы в уже начавшемся сне до нее доносилась бабкина ласковая воркотня:

— Упреждала я тебя, девка, говорила тебе, гусь свинье не товарищ, — нашептывала Никитична, укрывая Нину.

Ничего подобного Нина никогда от нее не слыхала и, улыбаясь, спросила:

— А кто же свинья, а кто гусь?

— Известно кто, — сказала бабка. — Сама не маленькая, соображай да понимай. Видать, сильно ты свекрухе не угодила, звать тебя не идет и не боится, что соседи осудят. Ну, ночуй уж тут до утра. Бог с тобой!

Утром Калерия Ивановна злым шепотом жаловалась мужу:

— Во всем виновата Нинка. Это она, гулена, потащила Виктора вчера на бульвар. Сидели бы дома, не встретили бы Лагина и жили бы все спокойно, как поживали до сих пор. А теперь все пойдет кувырком, каждый день надо бояться, что Витька придет пьяным. Да и как ему не запить, когда нет у него друга сердечного, тайну свою горькую он должен скрывать от жены? Она не поймет его, не поддержит, а еще и осудит, потому что не любит Витю, даже из жалости ласкового словечка никогда не скажет, Витенькой никогда не назовет. Посторонний она ему человек, а не жена!

Не смея высказать всего этого невестке и не умея преодолеть злобу, бушующую в груди, Калерия Ивановна поругалась на кухне с Авророй Алексеевной, потом с Никитичной и распаленная влетела в комнату.

— Опозорить нас решила? — закричала она на Нину, не прикрывая дверь в коридор. — Что это за новые фокусы — ночевать в прихожей соседям на смех?

Николай Демьянович бросил бриться, затворил двери и в коридор и в спальню и тогда только свирепым шепотом сказал:

— Ты, наседочка, как была смолоду умом не богата, так и к старости не помудрела. Нашла из-за чего на Нину орать! Подумаешь, почестей не оказала она нашему заблеванному сыночку. Экое сокровище досталось ей в мужья. А ты не догадываешься, с чего это Витька вчера надрался? То-то и оно. И не вали, курица безмозглая, с больной головы на здоровую. Винить некого, кроме себя самой. Ну, уйдет Нина совсем, Витьке будет лучше? Он же любит ее без памяти, вот ты, мать, к ней подлаживайся: мила не мила — люби.

Вразумления Николая Демьяновича подействовали. Мгновенно перестроившись, Калерия Ивановна принесла из кухни кофейник, постучала ноготком в дверь спальни и как ни в чем не бывало кротко спросила:

— Дети, вы готовы? Я наливаю, идите, а то кофе остынет. Ниночка, тебе сегодня после обеда или к десяти?

— Наливайте, мы идем, — ответила Нина, предпочитая худой мир доброй ссоре. — Мне сегодня с утра.

Прощения у жены Виктор просил на коленях и со слезами. Но ничего, кроме безразличия и брезгливости, Нина не почувствовала. Впервые разве он стоит на коленях? Она переодевалась за дверцей шифоньера и обнаженной спиной ощущала виноватый и несчастный взгляд мужа, он видел ее полуодетой, без платья, было совестно, будто смотрит на нее посторонний человек. И как-то вдруг возникло решение, окончательное, бесповоротное и безболезненное: она уйдет от мужа, уйдет без скандала, без ссоры. Уедет в июне в отпуск, а из отпуска вернется к маме домой. И снова станет Ниной Антиповой, ничем не связанной с семейством Курносовых. Прошло то время, когда надеялась, что жизнь их с Виктором устроится как-то сама собой, разрешит Николай Демьянович сделать ход из спальни, станут жить молодые Курносовы отдельно.

Но сейчас поняла: дело не в собственной двери, не в том, чтобы выломать из капитальной стены кучу кирпичей. И не в Викторе дело, а в ней, в Нине. Она не любит его. Не смогла за три года полюбить, и не следовало ей выходить замуж за Виктора Курносова, и вообще ни за кого не следует выходить не любя.

Был бы ребенок, может быть, не задумывалась над этим «люблю не люблю», жила бы себе спокойно, радовалась бы сыночку, назвала бы его Андрюшей, читала бы ему вслух книжки про войну, рассказывала бы про хорошего, красивого, высокого и стройного дядю Андрея Митрохина, как учил он Андрюшину маму играть в волейбол, еще до войны. А когда началась война, дядя Андрей ушел на фронт добровольцем и на фронте, при форсировании Днепра, погиб…

«Ах, какая я уже старая! — подумала Нина. — Уже и детям своим, если бы они у меня были, могла бы рассказывать про войну…» — и ей на мгновенье, как случалось раньше, стало жаль и Витю и себя. Хотела сказать ему что-нибудь доброе, утешительное, прощающее, но к чему говорить ненужные, пустые слова! Не долго ей уже быть женой Виктора. Все ниточки-паутинки, державшие их, порвались.

Ссорились молодые Курносовы не часто и не громко. Нина не выносила скандалов, но два или три раза за годы супружества собирала свои вещи и уходила к родителям. Жалкий, растерянный, несчастный Виктор бегал к ней чаще, чем в пору жениховства, упрашивал, умолял и приводил жену обратно домой. Антиповы, мать и отец Нины, дочь свою не одобряли: «Или живи с мужем ладно, или разводись». Нина и хотела уйти совсем, но как-то не получалось. По ее понятию, разрыв обязан получиться сам собой. Мечтала, когда выходила замуж, всех сделать счастливыми, а выходит на деле разбитая жизнь?

Сейчас Нину уже не пугала разбитая жизнь. Рано ли, поздно ли, а ломать ей судьбу придется. Не совершится все само собой. Она с радостью поедет на курорт или куда угодно, лишь бы пожить без Курносовых, побыть свободной, ни к кому не привязанной. Как это, наверное, легко и радостно — гулять утром по берегу теплого синего моря и думать о чем-нибудь приятном. Она будет думать о Лагине, о необыкновенном знакомстве с ним. Шла по бульвару и вдруг встретила человека, которого хотела увидеть. Увидела, поговорила с ним, и оказалось, что он необходим ей и дорог. Как же она сможет уехать в отпуск? Нет, надо сначала дождаться встречи с ним.

Но почему она с нетерпением ожидает этой встречи? Из любопытства? Расскажет ли ей Лагин, что же такое неприятное случилось между ним и Виктором? Отчего Калерия Ивановна и Виктор боятся его? Или все это только померещилось? Однако она видела на лицах свекрови и мужа настоящий страх. И как возможно, чтобы два давних приятеля, встретившись после долгой разлуки, не обнялись, даже не подали руки друг другу. Почему Виктор торопился уйти от Лагина? Вот это она хотела бы спросить у мужа. Ему конечно же известно, по какой причине в начале зимы сорок третьего года Лагин оказался ночью в их дворе.

Нина как на крыльях летела на работу, впереди был вечер, и Саша непременно ей позвонит. Приятное ожидание наполнило весь день.

«Вы какая-то не такая, Ниночка, сегодня вы необыкновенно прелестная, — сказал ей управляющий делами. — Будто спустились к нам с небесного облака!»

Нина рассмеялась, вспомнив свою ночевку на жестком сундуке.

— Мне никто не звонил? — выкрикнула она еще из прихожей,вернувшись вечером, свежая и бодрая, словно бы не было рабочего дня.

— А кто должен звонить? — спросила свекровь, помнившая всех знакомых невестки, особенно мужчин.

— Один научный сотрудник, — соврала и не покраснела Нина.

Весь вечер она выскакивала в коридор, ожидая телефонного звонка. Затеяла стирку, чтобы быть ближе к телефону, постирала, повесила и долго сидела на кухне.

Калерия Ивановна вышла готовая ко сну, в длинной ночной рубахе, видной из-под халата и в бигуди, спросила шутливо, с усмешкой, но с беспокойным взглядом:

— Ты и сегодня собираешься спать в прихожей? Я вынесу тебе матрац.

Нина пожала плечами, улыбнулась примирительно и прошла на цыпочках через темную комнату старших Курносовых в свою.

Свет из спальни, из щелки в неплотно закрытой двери, падал острым лучом на темный пол, раздражая Калерию Ивановну, лежащую в постели без сна. Она, вытянув шею, жадно слушала и различала строгий голос Нины, а вот слов не поняла, мешал Николай Демьянович заливистым храпом. Не выдержала, встала бесшумно, подкралась к портьере, отодвинула, заглянула и охнула.

— Отец, проснись! — зашипела Калерия Ивановна в ухо супругу, захлебываясь воздухом от обиды: — Ты только посмотри! Нинка, нахалка, негодяйка, как барыня развалилась в кровати одна, читает, грамотная какая, а Витенька, бедный, сиротой казанской скорчился в три погибели на диванчике, где и десятилетнему ребенку ноги некуда протянуть! Я обязана вмешаться…

Сердитый спросонья старший Курносов не дослушал:

— Их дело, как хотят, так и спят, а ты не лезь!

— Нет, Коля, что ни говори, а Витеньке очень с женой не повезло!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лагин позвонил через два дня. Нина прислонилась лбом к холодной стенке, спрятала зардевшееся лицо.

— Я в госпитале, — сообщил Лагин. — Вчера положили. Жду, когда же вы исполните свое обещание и придете навестить. Встреча с вами для меня значительна, как сбывшаяся мечта. Не смейтесь, пожалуйста! Я одурел от счастья и ничего умнее не могу сочинить.

Прижимая крепче телефонную трубку, Нина, волнуясь, попросила, стараясь говорить спокойно:

— Повторите. Я вас не совсем поняла.

— Готов повторять вам до тех пор, пока не загонят в палату.

— Хорошо. Я приду. Обязательно, — сказала она отрывисто и сухо. — Мне не все понятно. У меня к вам много вопросов. Мы должны с вами встретиться.

— Это тот аспирант, что спрашивал тебя утром? — поинтересовалась Калерия Ивановна, высунувшись в коридор, и, услыхав подтверждение, довольно кивнула: — Сегодня аспирант, а завтра, глядишь, уже и профессор.

Свекровь ценила полезные связи, а Нину нисколько не смутила собственная ложь. Что же, если ей лгут, скрывая от нее какие-то свои семейные секреты, то и она имеет полное право притворяться и лгать. Но на следующий день ей стоило немалых усилий не объявить Курносовым, что их семейная тайна известна ей. Адъютантство Виктора, которым они все гордились, досталось ему постыдной ценой.

— Почему бы вам, Саша, не прийти к нам и за чаем не сказать моему мужу, что он негодяй? — спросила Нина, услыхав от Лагина правду.

— А сам я был лучше? Да и противно мне переступать тот порог. Вспоминать о тех сутках стыдно и больно.

— Но вы же ушли!

— Поздно я хватился. Раньше надо было… Ну, черт с ним, с вашим Виктором. Не собираюсь я ворошить прошлое. Я не выдал его и сказал в комендатуре, как он велел. Не знаете, сколько еще дней он дожидался тогда Травкина?

— Мне ничего не рассказывали, ни Виктор, ни Калерия Ивановна. Я совершенно ничего не знаю о том случае. Могла лишь догадываться о чем-то нечестном, нехорошем, что заставляло их бояться вас.

— Передайте своему мужу, пусть не боится меня и живет спокойно.

«Вот и я виновата перед Сашей, потому что Виктор мой муж», — горько подумала Нина, вздохнула и поднялась:

— Я пойду. До свидания. Вам, должно быть, неприятен этот разговор и неприятно видеть меня.

— Простите, Нина! У меня в уме все еще не помещается, что вы жена Виктора. Знали бы вы, сколько часов провел я на вашем бульваре. Приходил как на свидание в каждый свой приезд. Помните, вы застегивали на мне воротник шинели? Разве я мог вас забыть? Я потом на фронте верил, что это ваши ладони отводили от меня смерть. Ранен я был три раза, трижды смыл я кровью свой позор, и не одну награду получил бы, если бы их давали в штрафном батальоне.

— Самая большая награда, Саша, это то, что вы живой. И я часто вспоминала вас, все думала: жив ли тот печальный младший лейтенант, похожий на Андрея, или погиб, как он? Почему вы ни разу не написали мне? Я же просила.

— Вот мое письмо. Неделю ношу в кармане. Свидание вам назначил на Трубной площади. Думал, если и в этот приезд вас на улице не увижу, то тогда уж свое приглашение в почтовый ящик опущу.

— Дайте сюда! Нине Курносовой? Откуда вы узнали, что у меня другая фамилия? Когда?

— Три года назад. Как только выписался из госпиталя, сразу пришел я к вам во двор. Спросил мальчишек, живет ли здесь еще Нина Антипова. Один, такой шустрый, ответил: «Она уже не Антипова, она Курносова. Замуж вышла за сына Курносовых». Обидно мне стало. Вы в моих мечтах были нежной и чистой, и представить вас женой Виктора было больно. Не захотел я встречи. Но в следующий свой приезд снова сидел на вашем бульваре и смотрел на арку, под которой мы когда-то стояли. Письмо не решался послать. Вдруг из-за него получится неприятность?

Нину изумила неожиданная мысль, что если бы они с Лагиным увиделись до ее замужества, все могло бы сложиться иначе. Как — иначе? Она не посмела предположить.

Они сидели на скамейке в пустом больничном скверике. Прозрачные тени от голых веток лежали на чистеньких асфальтовых дорожках. Ослепительно блестело стекло распахнутого окна. Пахло больницей и трогательно — как пахнет на бульваре теплым весенним вечером — нагретой землей и всходящей травой.

— Больной Лагин! — окликнул из окна строгий женский голос. — Кто разрешил вам гулять? Возвращайтесь немедленно в палату, или я доложу врачу! Вы что, захотели перед операцией схватить пневмонию?

— Иду, иду, сестричка, не сердитесь, — ответил Лагин и посмотрел на Нину долгим, сожалеющим взглядом.

Ей показалось, что она поняла этот взгляд, и попросила:

— Пожалуйста, не раскаивайтесь, Саша, в своей откровенности.

— Я не жалею, — ответил он. — У меня сейчас никого нет ближе тебя, родная моя.

Чем дальше, тем больше росла вражда Калерии Ивановны к невестке. Николай Демьянович увещевал супругу, пугал ее, что без Нины их сынок запьет и тогда всем им будет еще хуже.

— А сейчас ему хорошо? В собственном родном углу живет, как бродяга, не приласканный, не пригретый. Уже и нас перестал стесняться, стелет сам себе на кушеточке, примащивает в ногах табурет.

— Кончится это когда-нибудь, не реви, — утешал Николай Демьянович. Он и сам хотел, чтобы наступил какой-то конец. Но пусть обошлось бы все тихо и мирно, без ссор и скандалов, без огласки, а лучше пускай бы кончилось добром. — Потерпи, вот уедет Нина в отпуск, мы сообразим что-нибудь. Дверь им отдельную проломим.

— Ни в коем случае! Я теперь не согласна! Она же, нахалка, выгонит Витю, он будет жить с нами в одной комнате. Чего ради дарить ей площадь? Чтобы она устраивала свою личную жизнь у нас под носом? Я же не маленькая, вижу — она хахаля завела! Бегает к нему по воскресеньям. Сил моих больше нет глядеть на Витино сиротское спанье.

Свекровь догадывалась, что с Ниной происходит что-то такое, чего не происходило до сих пор. Словно бы приехала она к Курносовым ненадолго в гости и не желает из-за короткого срока портить отношения. Кажется, в ссоре они с Виктором, спят врозь, а разговаривает она с ним не злобно, ни свекру, ни свекрови не перечит, не замечает их косых взглядов, ходит как плавает, будто во сне, ничего не видит вокруг себя, вся в мечтаниях. Господи, не в положении ли она? Дай-то бог! Э, нет. Это уж точно нет. Ну тогда, значит, верно, есть любовничек. С чего бы она Витю с кровати прогнала?

Поделилась Калерия Ивановна наблюдениями с супругом, обозвал он ее дурой, будто Витя ему не сын. А она не вытерпела и однажды за завтраком сказала:

— Витя, пора, я вижу, приобрести вам вторую кровать. Сколько же можно гнуться тебе на диванчике?

Сын, бедняга, со стыда носом уткнулся в яичницу.

— Зачем же? — тихо возразила Нина. — Я скоро уезжаю.

— Не насовсем же! — вырвалось у Калерии Ивановны в сердцах.

— Могу и насовсем, — заявила невестка и вышла из-за стола.

— Мама, хватит! — подал голос Виктор, поперхнулся и выскочил из комнаты.

— Мать, перестань! Нина, зачем ты ей отвечаешь? — вспылил Николай Демьянович и стукнул по столу. Вся посуда зазвенела, чашка покатилась на край, чуть не разбилась, а пусть бы и разбилась на счастье, чем услышать Калерии Ивановне такое из уст супруга: — Ты же молодая умная женщина!

— Ага, а я, значит, старая дура? Спасибо, заслужила! — горько обиделась Калерия Ивановна, зарыдала громко и крикнула: — Езжай! Скатертью дорога! Хоть в Крым, хоть за Крым!

Плакала Калерия Ивановна до обеда, а потом полночи. Мужа шпыняла сквозь слезы едкими словами. Унизил ее, и перед кем?!

Николаю Демьяновичу надоело слушать и оправдываться, отвернулся и захрапел, а Калерия Ивановна всхлипывала и молила бога, чтобы привел тот Нинке уехать поскорей, лишь бы с глаз долой, лишь бы Витенька спал по-людски в своей постели, и поживут они все втроем, как прежде, своей семьей.

Наконец настал этот день.

— Провожаем мы сегодня Нину на курорт. Витя билет купил ей в мягкий вагон, — объявила на кухне Калерия Ивановна.

— Чем же она больна? Уж не чахотка ли? — встревожилась Марья Степановна. — То-то я смотрю, вроде бы спала она с лица.

— Полно выдумывать! — возмутилась Калерия Ивановна. — Еще скажи, что мы ее в чахотку вогнали! Здорова она, здорова. Едет просто полечиться в Евпатории. Мы денег не жалеем, лишь бы помогло. — И, понизив голос, пояснила: — Чтобы дети были. Поняла?

— Ах, это! Ну, это ничего. Многие женщины по этой причине лечатся, и помогает. Дай-то бог, — одобрила Марья и тут же начала плакать: — У Курносовых будут внучата, а у нас, у Митрохиных, не-е-т. Сыночек мой, Андрюшенька-а-а… — и засморкалась в передник.

— Что у тебя за привычка, Марья Степановна? По каждому пустяковому поводу ты сразу в слезы, — раздраженно заметила Калерия Ивановна.

— Сына на войне убили, пустяк, по-твоему? — громыхнула басом Митрохина. — Твой-то дома возле тебя сидит! — И снова залилась тихим жалостным плачем, причитая и приговаривая, жалея Андрюшу, сыночка, себя с Саввичем и внуков, которых не будет у них никогда…

Никитична, положив на сковородку нарезанный лук, утерла глаза и примирительно сообщила:

— А моя Катерина не хочет детей сама. Раз не от Виталика, значит, не надо ей ни от кого.

— Зря она так-то, — осудила Марья Степановна, перестав всхлипывать.

— И я говорю ей, что зря.

Провожать Нину пошли всей семьей.

Папочка в новом чесучовом костюме. Жарко, не хотел он пиджака надевать, но потом согласился: не мальчишка, а вдруг встретится кто из знакомых?

Калерия Ивановна зорким взглядом окидывала перрон.

Нина, спокойная и уже какая-то чужая, стояла у окна, как в раме за стеклом, а у Калерии Ивановны защемило сердце то ли от зависти, то ли от жалости, то ли от чувства вины. Но не гонят же они ее из дому, сама едет в отпуск, в курортный город Евпаторию.

— Говорят, там море такое мелкое, что идешь-идешь, идешь-идешь — и все по колено. Просто невозможно утонуть.

— Эх, мать, махнем-ка и мы с тобой на море на следующий год, а? — ответил Николай Демьянович на слова жены, а у ней скривились от обиды губы:

— Ты-то, отец, помахал…

А она ни разу не ездила дальше родной деревни на Яхроме. Да и то, известно, пригородным поездом, в облезлом вагоне, в обществе баб и мужиков с бидонами и мешками. Но и эти поездки были приятной суетой, и ими хвасталась Калерия Ивановна:

— Нашей речке название дала царица. Карета ее перекинулась на мосту, царица ногу подвернула и рассердилась: «Поганая речка! Я хрома!» — и утешалась этой сказкой.

Поезд тронулся. Окно с Ниной двинулось, поехало, удаляясь все быстрей. Виктор шел рядом с окном, прибавляя шаг, потом побежал и чертил пальцем на ладони, показывая, чтобы Нина писала ему.

— Сразу же, Ниночка, как приедешь, сообщи!

— Чего это он смешит людей? Кинулся! — сказала Калерия Ивановна, глядя, как Виктор гонится по перрону за поездом. — Велика беда, если и не напишет. Переживем. Витя! Витя, остановись! — крикнула она и помахала платком уже не поезду, а сыну. — Довольно, Витя! Или побежишь до самой Евпатории?

Николай Демьянович расхохотался, одобряя шутку жены. Ах, как стало ей спокойно, легко и весело, будто воротились они все в дом родной из долгого и неприятного путешествия.

— Пойдем, папуля. Он догонит нас.

— Подождем. Куда нам торопиться? — спросил супруг, взял ее под руку и довольно сказал: — Ну, наседочка, проводили. Уф, жара! Как в Крыму.

Последний вагон затерялся в междурядье других желтых и зеленых составов. Провожающие, кто с грустным, кто с безразличным видом, но все с одинаковым выражением исполненного долга, двинулись к выходу. Виктор, понурый и растерянный, приблизился к родителям и, увидев их смеющимися, довольными, отвернулся. Курносовы-старшие великодушно промолчали.

Вечер прошел по-семейному уютно. Поужинали. Напились чаю с праздничным клубничным вареньем. Слушали радио. Отец с Виктором, переговариваясь о чем-то незначительном, сидели в креслах возле тумбочки с приемником. Шла пьеса про любовь и сельское хозяйство. Молодой, но отсталый председатель колхоза не желал внедрять пшеницу, сеял по старинке ячмень, и невеста, передовой агроном, разлюбила председателя за его отсталость.

Калерия Ивановна, прибрав посуду со стола, раскладывала на клеенке пасьянс, загадывая на Витю. Она наслаждалась семейным покоем и тем, что все выходит так, как она загадала. Карта падала хорошо. Калерия Ивановна мурлыкала от удовольствия, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.

— Это же надо, из-за ячменя разошлись, — усмехнулась она. — Любовь, оказывается, на ячмене держалась. Слыхал, Витя?

— Мама, как ты не понимаешь! Все придумано для идеи.

— Идеи! Мужей надо уважать и ценить! Вон сколько девок незамужних пооставалось, — изрекла она и вдруг, смешав карты, позвала: — А ну, кавалеры, сыграем в дурачка. Сдавай, Витя!

Виктор так и подскочил, а отец, потирая руки, благодушно пропел:

— Дав-нень-ко-о-о мы не гоняли в подкид-но-го-о — и спросил: — Мать, не помнишь, когда мы в дурака в последний раз играли?

— Еще до Витиной свадьбы, — ответила она выразительно, напирая на последнее слово.

— Ну да, я перед его свадьбой уже года два не выступал, ушел из оркестра.

Засиделись Курносовы до «Последних известий», до боя курантов. Калерия Ивановна, готовя постели, сказала:

— Сегодня, Витя, спи у себя, а завтра поменяемся. Мы с отцом пока твою комнату займем, а ты нашу. Нам спокойнее, а тебе удобнее. Нечего тебе вечером дома сидеть да на нас смотреть. Дело твое молодое. В кино с кем-нибудь сходишь или на танцы в парк. Что в этом плохого?

Разрешение это высказала степенно, значительно, как благословила.

После отъезда жены Виктор ни в кино, ни на танцы не ходил. И не тянуло. Перебрался он в первую комнату, а предоставленной матерью свободой не воспользовался. Открытку от Нины получили на третий день. Виктору ясно увиделось, как стоит его Ниночка у почтового окошка на незнакомом вокзале и торопливо пишет за узеньким барьерчиком. А какой-то курортный пижон в шелковой тенниске плотоядно поглядывает на красивую москвичку.

Виктор затосковал. Он ругал себя, почему отпустил Нину, вспомнил, как ездили они вместе к тетке Степаниде в деревню, купались там в Яхроме, загорали на травянистом бережку, ходили в лес за грибами рано утречком по росе, спали в сарае на дерюжном матрасе, набитом свежим сеном, и от этого волосы Нины пахли всегда свежескошенной травой. Тетка Степанида, приветливая и бесхитростная, ласково глядела на Нину, а Виктору шепнула как-то:

— Присматривай за женой. Береги, кабы не сманили. Не по себе ты дерево срубил.

Эх, как прекрасно было жить в деревне! Потом уж, как приехала мать, начались перепалки и ссоры. Ссорилась она со Степанидой из-за всякой ерунды, усматривая во всем насмешку, желание обидеть ее, уязвить.

— Да не серчай ты, Феклуша! — упрашивала виновато тетка, а мать злилась еще больше.

Она до ужаса не любила, когда называли ее крещеным именем, Феклой, не любила и в деревне жить, но приходилось приезжать сюда ради здоровья сыночка. Каждый год отправлял их отец на Яхрому, едва потеплеет, чтобы Витя гулял на чистом воздухе и пил парное молоко. Был маленьким, возвращались они с матерью в Москву глубокой осенью, добирались до станции на телеге, накрывшись попонами от дождя. В школу пошел, стали уезжать позже и приезжать раньше, к первому сентября.

Помнит Виктор радость свою ребячью при виде родного двора, темной прихожей и длинного коридора с тусклой лампочкой в потолке. Забывал он сразу и лес, и речку, и деревенских приятелей, и тетю Степаниду, которая дивилась за это на московскую родню. А мать с гордостью говорила:

— Домосед будет Витя. Весь в меня.

Верно, не рвался он из дому, как другие, не манили его неизведанные пути-дороги. Дом неизменно оставался для него самым милым местом на земле.

Но теперь вот открытка от Нины (несколько строк всего: «Доехала хорошо, погода отличная. До свидания») вселила в него такую беспокойную тревогу и неприязнь к своему жилищу, какую он не испытывал никогда. Побежал бы отсюда вон, полетел бы в Евпаторию.

Непонятная ссора, продолжавшаяся более двух месяцев, похожая не на ссору, а на затянувшееся, мучительное расставание, извела Виктора. Он надеялся на примирение каждый день. А Нина, не выходя из дому, живя в одной комнате с ним, удалялась от него, замыкалась, уходила все дальше и дальше. И когда он увидел ее в окне вагона, то почувствовал, что вот сейчас теряет ее по-настоящему совсем. Он скрывал от родителей тоску по жене, уходил вечерами из дому, беззаботно напевая, но быстро возвращался и спрашивал:

— Вечерняя почта была?

— И чего, дурачок, нос повесил? И впрямь можно подумать, сокровище потерял, — пеняла мать каждый день, намекая, что они с отцом не против распроститься с Ниной окончательно.

— Может быть, Витя, и к лучшему, что детей у вас нет. Что тебя с ней связывает? Ничего. За чем же дело? Не ты первый, не ты последний. Ну, не сошлись характером, так и терпеть? Эдакого добра еще сколько хочешь найдешь на свою шею. Не велика потеря. О чем тужить?

— Перестань, мама! Надоело, — прикрикнул он однажды. — У нас с Ниной все хорошо!

И, доказывая матери, что на душе у него легко и спокойно, пошел с отцом на выступление знакомого гитариста и после концерта с этим знакомым в ресторан. И там ему было скучно, как и на концерте, и — удивительное дело — он всякую охоту к выпивке потерял.

Хорошее настроение, которое с пристрастием изображал перед родителями Виктор, заставило его поверить, что так оно и есть. Нина уехала всего-навсего в отпуск и скоро вернется, и он с букетом цветов отправится на вокзал ее встречать. А она, соскучившись за месяц, бросится к нему на шею, и снова все будет нормально. Расцелуются, вот и помирились, и не надо никаких объяснений.

Возможно, все так и произошло бы и, даже не получив телеграммы, он поехал бы с цветами на Курский вокзал встречать жену. Но отмочил он вдруг такое, чего и сам от себя не ожидал.

Отец достал горящую путевку и быстро собрался в какой-то высокоразрядный санаторий под Москвой. Мать заважничала и предвкушала, как однажды в воскресенье они с Витей поедут проведать своего папочку и будут все втроем гулять по аллеям, где гуляют — ах, страшно подумать кто. Она мечтала об этих праздничных воскресных поездках, обсуждала с Виктором, что она наденет, каких гостинцев они купят для папочки, но, проводив отца, получили Курносовы письмо от тетки Степаниды, написанное не ее рукой: «Феклуша, сестрица родная, попрощаться скорее приезжай…»

И повез Виктор мать в деревню, отпросившись с работы на пять дней. Думали они с матерью, что раньше им и не управиться, если не дай бог что. Обговорили дорогой, как продать обстановку, как избу, сколько просить и что купить на эти деньги. Приехали. А тетка Степанида, худая и бледная, чуть пошатываясь, всплескивая часто руками, улыбаясь и прося прощения, спешила к ним навстречу с крыльца.

Посмеялся Виктор в душе, да и вслух прорывалось, но рад был очень. Любил он тетку, и, вероятно, от радости смелое решение пришло на ум. Распил поллитровку со своими одногодками, с Васькой и Сенькой, что двое на всю деревню воротились с войны, переночевал в сарае на душистом матрасике, оставил мать скучать и ссориться с сестрой, а сам утренним автобусом махнул на станцию — и в Москву! Счастливая мысль мелькнула сразу, когда он увидел тетку живой и здоровой: «У меня еще пять дней почти впереди!»

Не заезжая домой, помчался с Савеловского вокзала на Курский, простоял два часа в очереди, длинной и на первый взгляд безнадежной, а спал уже на верхней полке в купе. Какое спал! Лежал всю ночь с открытыми глазами, ощущая едкий и приятный холодок в груди. Как посмел, не спросившись ни матери, ни отца? Эх, и бурю подымет мамуля. Ну, покричит, не без того. Была не была!

Смежил веки лишь на рассвете, легким и теплым пришел к нему сон из-за посветлевшего окна. Оранжевый шар, отпихивая низкую тучу, подымался далеко-далеко на краю степи. Пролетала мимо размеченная телеграфными столбами, просыпающаяся земля, и где-то там, в конце ее, в чужом городе на берегу моря спит сейчас Нина… Но как же он ее найдет? Нина поехала без путевки, а на открытке обратного адреса нет. Подумаешь, не заграница — разыщет. Пойдет в курортное управление. Должны же где-то быть какие-то списки отдыхающих? Найдет!

Евпатория поразила Виктора невзрачностью и малолюдьем. И эта каменная деревня знаменитый курорт? Пылища, скучища, тишина, серость. Солнце к тому же, как нанятое, палит. Жаль, не захватил из дому старенькую отцовскую соломенную шляпёнку, хотя и помята и соломка побурела, но вполне сгодилась бы. Кто его здесь знает, Виктора Курносова?

Но что обидно, бюро по сдаче комнат сведениями о Нине Курносовой не располагало. Посоветовали обратиться в милицию, так как все пансионаты и санатории сдают на прописку паспорта. Прежде чем отправиться туда, Виктор зашел в кафе поесть чебуреков и выпить чаю. Разговорился за столиком с приятным старичком в белой панамке, спросил у него:

— Не подскажете, будьте любезны, у кого можно в вашем городе остановиться? Вот разыскиваю жену, она приехала сюда раньше, а если сегодня не найду, то и ночевать мне негде.

— Игнат Фомич Соломатко, — представился собеседник, тронув свою панамочку надо лбом, и вежливо предложил переночевать у него: — Отличная комната, отдельный вход с терраски.

Предложение было принято с благодарностью. Они вдвоем решили, что идти в милицию сегодня уже поздно, нет смысла, лучше завтра с утра. А разумнее побродить Виктору до вечера по пляжу, вдруг да нечаянно встретится жена. И Виктор отправился на берег.

Вот он где, весь народ! Лежат на песке локоть к локтю, яблоку упасть негде, а в море кишат кишмя… Хохот, визг, теснота! Разве найдешь в таком столпотворении Нину?

— Нина! Нина Курносова! — заорал Виктор, сложив ладони рупором, подождал немного и снова прокричал.

Подбежала девчушка, посмотрела на него из-под ладони и умчалась. Высокая смуглая девушка в красном купальнике вышла из воды, долго смотрела на Виктора, крикнула нерешительно:

— Володя? Я сейчас окупнусь, подождите, — и пошла в воду, придерживая на затылке рассыпавшийся узел черных блестящих волос.

«Этого еще не хватало!» — подумал Виктор, удирая. Пробежал метров двести, остановился и снова покричал.

Пляж раскинулся в одну и в другую сторону насколько хватало глаз. Бегать и звать было смешно и нелепо. Виктору почудилось, что люди уже переглядываются и пальцем показывают на него. Он попросил солидную даму приглядеть за вещами и плюхнулся в море, поплыл на спине и смеялся над собой. Чудак! Полдня носится по городу, шатается возле моря и не сообразил искупаться. Ах, какое наслаждение барахтаться в теплом море, не в Москве-реке, не в Яхроме, а в теплой морской воде! Ну, не найдет Нину, и не надо, поживет три дня у Игната Фомича, покупается вволю — и домой!

Приближался вечер. Небо над морской гладью побелело, утратило голубизну. Море лежало тихое и тускло поблескивало, как огромный лист серебряной фольги. Купающихся не убавлялось. Пляжная публика находилась в беспрестанном движении. Одни вереницы уходили, другие приходили, раздевались, бросались в воду, и море ласково принимало всех.

Виктор оделся и направился к киоску попить газированной воды. Улицу от пляжа кое-где отделял низенький штакетник, а кое-где высокий дощатый забор. Прибитые неплотно доски не скрывали от глаз прохожих тех, кто загорал на топчанах почти что в чем мать родила. Конечно, мужчины отдельно, женщины отдельно, но Виктору сделалось неловко, диковато. Дикой, несуразной показалась и мысль найти в этом бескрайнем лежбище голых и полуголых людей Нину. Зачем же он приехал сюда, искупаться?

Киоск с газированной водой находился по другую сторону улицы рядом с автобусной остановкой. Плакат на заборе запрещал выходить с территории пляжа в купальных костюмах, но жаждущие напиться выбегали в тех туалетах, в каких купались, и становились в очередь, повернувшись к плакату голой спиной. Во всей этой длинной очереди Виктор увидел только двоих одетых: девушку в голубом платье и парня в белой тенниске. Их спины, голубая и белая, выглядывали далеко впереди из-за голых плеч. Подошел автобус, и эти одетые, девушка и парень, бросились к нему… Виктор кинулся следом. Бежали они впереди него не быстро, парень сильно хромал. У Виктора ноги налились свинцом и спазма перехватила горло. Он онемел и застыл на месте…

Нина вошла первой, подала Шурке руку, тот тяжело поднялся на ступеньку. Дверца захлопнулась, автобус двинулся, розовая пыль поднялась и осела…

Игнат Фомич говорил, что разыскать соблазнителя и неверную жену очень просто. Имена и фамилии известны, автобус ходит по одному маршруту, по рыбацким поселкам. Слезай в каждом и спрашивай, где здесь живет Лагин. А проще, конечно, через милицию, но дело семейное, деликатное, лучше уж самому.

— Но, извините, Виктор Николаевич, что же вы им скажете? Такая-сякая? Такой-сякой? Или возьмете жену за руку и потащите силком в Москву? И на этом, думаете, происшествие закончится? А она вам скажет: «Я его люблю!» Слушайте мой вам совет. Они вас не заметили? Нет. Вот и вы притворитесь перед собой, будто вы тоже ничего не видели. Езжайте-ка завтра утренним поездом домой. Откуда вы знаете, что этот Лагин вас не искалечит при встрече?

— Не посмеет! Да я его…

Пьяный Виктор валялся на полу терраски, размазывая по лицу слезы и грязно ругаясь, а Игнат Фомич сидел на ступеньке и отмахивался от комаров веточкой. Пахло жареной рыбой, керосинками и мокрым бельем. Закрыв от Виктора хваленое южное небо, болтались по всему двору простыни. Скулил тоненько ребенок, наверное искусанный комарами. Сердито баюкал и ворчал старушечий голос. Виктор тяжко всхлипнул. Все сделалось вокруг невыносимо противным, все надоело, будто он торчит полжизни в этом вонючем дворе. Кто виноват, что он помчался в эту распроклятую Евпаторию? Мать! И во всей его разнесчастной жизни виновата мать. Она заставила Нину уехать, она поедом ела ее!

— Ведьма, зараза, старая курица! Сволочь! Вот подожди, вернусь… Дождешься! Убью! Пожалеешь еще! Ты мне жизнь спасла? Стерва! Ты меня заколотила в ящик!

Поведав хозяину свое горе, Виктор, однако, не открыл тайны, связывающей Лагина и его. Он был не настолько пьян, чтобы проговориться. Он не проговорился бы и в горячечном бреду. Он все отлично понимал и помнил, все давно пережитое кололо теперь изнутри так же остро, как в тот день, когда он встретил Шурку на бульваре. А сверх этой боли была бесконечная жалость к самому себе, обманутому Ниной. Значит, у них все было уговорено заранее? Он ее проводил, бежал, как дурак, за вагоном, а Шурка встретил ее здесь!

— Шалава, проститутка, я для тебя плохой? Нашла лучше? Хромого? Убью, гадина, вот посмотришь, убью тебя, попробуй только вернуться домой…

— Я очень сомневаюсь, что ваша жена вернется к вам, — вставил вежливо, но твердо Игнат Фомич.

Виктор привстал от неожиданности, с трудом сел, но уселся, привалясь к побеленной известкой стене. Звезды, качаясь, подмигивали над бельмами простыней. Старуха за перегородкой хохотнула.

Ему и в голову не пришло, что Нина может к нему не вернуться.

— Вы и дома вот таким же манером? И часто? — спросил старикан.

— Что часто? — не сообразил сразу Виктор.

— Напиваетесь.

Но Виктор уже понял, дошло. Уловил он и издевку в голосе старика и то, что надоел он, Виктор, ему до чертиков.

Утром супился, прятал глаза. Стыдно было Виктору за вчерашнее. Клял себя в душе на чем свет стоит: «Жаловался! Откровенничал! А полегчало? Шиш». Выложил молчком десятку за постой и сверх того пять червонцев.

— Это, Игнат Фомич, на завтрак.

Дед бодренько напялил панамочку, прихватил авоську, сунув туда пустую бутылку на обмен. Понял, что надо человеку опохмелиться.

Женский голос во дворе громко спросил деда:

— Гнат Хомич, спит ще ваш московский квартирант, або снова ругает жинку? Скажить ему, щоб не журився. За чем его жинка сюды приихала, то и достанэ. Дытыну ему привезе!

Игнат Фомич что-то тихо и длинно ответил.

— Тю-ю, может, оно и не так! — опроверг женский голос. — Сколько хочете случаев таких бывает. Сами виноватые, а на жинок валят. А те, дуры, бегают по докторам, носят им гроши. Помните, года три назад Надя жила у меня? Беленькая, с зонтиком все ходила. Ты, говорю ей, хлопца хорошего найди. Шо тебе грязи? То медицина, бо поможет, або и нет…

Виктор до боли вдавил лицо в подушку, кусал губы, задыхаясь от обиды… Так и лежал, пока старик не вернулся.

Полная черноглазая женщина лет тридцати пяти внесла кастрюлю с горячим борщом, стрельнула любопытными и лукавыми глазами на квартиранта, спросила хозяина:

— Где у вас глубокие тарелки, Гнат Хомич? Давайте налью. — И обратилась к Виктору с нескрываемой жалостью: — Попробуйте свеженького. Салом затертый! В вашей Москве такого не сварят.

Поднесли стаканчик «Кокура» и ей. Не отказалась. Присела на минутку. Выпили по второй, Виктор осмелел, а то все стеснялся глянуть в лицо Галине Нефедовне, боялся, что она ухмыльнется и скажет то, что говорила старику во дворе. Или станет задавать вопросы. Да кто они есть, зачуханные провинциалы… Они и не видели настоящих людей.

— Вот мы с генералом Травкиным в Потсдаме отрывали! — начал врать Виктор, и понесло его, понесло… Парил!

Потом, в поезде, когда проснулся на боковой верхней полке, стыдился вспомнить и жалел обо всем: о том, что трепался и что адрес свой оставил деду. Эх, вообще не стоило приезжать. Ничего не знал бы, ничего не видел бы и ни о чем понятия не имел. А теперь не заспать, не пропить, мерещится одно и то же, как Нина руку Шурке подает, как смотрит на него, на Шурку, нежно и влюбленно, так и слышится: «Ну, миленький, ну подымайся осторожненько, вот так, молодец…» Господи, с ума сойти можно! Она же таких ласковых слов и не знает. Ему, Виктору, их она не говорила никогда! И на него, на мужа, таким взглядом и не глядела.

Игнат Фомич обещал написать Виктору, если прослышит о Лагине что-нибудь. У старика, коренного евпаторийца, уйма знакомых по приморским поселкам, встретит кого на базаре в воскресенье, не трудно же порасспросить. Виктор продиктовал адрес, благодарил спьяну за не полученные еще сведения, не представляя себе, однако, какими они должны быть. Лез целоваться, хвалился, что Курносовы расправятся с Шуркой как бог с черепахой, а Нинка, дрянь подлая, приползет к мужу на коленях, рыдать будет, умолять будет, но он ее не простит.

— Знаете вы, кто такой Виктор Курносов?

— Знаем, золотко, знаем, уже побачилы. Гнат Хомич, я сбегаю спытаю, чи дома Настя, а як она на дежурстве, то вы скоренько подойдите до ней в кассу, да не в окошко, там не протолкнешься, а стукните в дверь и скажите, шо Галя невозможно как просила один плацкартный до Москвы.

— Ох, доброе у вас сердце, Галина Нефедовна. Считайте меня своим должником. Виктор Николаевич, слушайте сюда. Да помолчите минутку. Давайте деньги на билет.

Проводили. Впихнули в вагон почти на ходу. Виктор рвался назад прощаться и обниматься, клялся не забыть до гроба новых друзей. Приглашал в Москву.

Полная женщина в том же платьишке, что ходила дома, и дед в панамочке шли за окном, кивая ему как глухонемому, махали руками, как отмахивались. Сбагрили, сбыли с рук.

А в чемоданчике, с которым мужчины Курносовы обычно ходили в баню, Виктор обнаружил газетный сверток, в нем были две сайки, кусок жареной рыбы, сухая тарань, десяток абрикосов и чебурек.

Ночью за поездом бежала луна, цепляясь за столбы отбитым краем. Нина и Шурка тоже видят сейчас луну? Сидят в обнимочку на перекинутой лодке. Эх, не надо было уезжать, а отыскать бы их, набить бы Шурке морду, а Ниночку допросить, любимую жену: «Отдельно спишь, Ниночка, или вместе? Со мной тебе было тесно, а с Шуркой просторно?» А возможно же, нет и не было ничего! Могли же они встретиться в Евпатории случайно? Брехня! Все у них было! Все! Они снюхались еще весной, после той встречи на бульваре. Эх, выйди они, Виктор и Нина, в тот распроклятый день на бульвар на полчаса позже!

— Вот, Ниночка, и ясно стало все, разгадал я все твои загадки. А вы, капитан Лагин… Вы, кажется, дослужились до капитана? Вы забыли сорок третий год? Вы теперь про штрафные батальоны романы сочиняете? А известно ли в редакциях, за что сами угодили в штрафной? Разумеется, неизвестно. Скрыли? Так мы можем и раскрыть. — Виктор и не заметил, что произносит речь свою вслух, и лишь последние слова заставили его вздрогнуть. — Я схожу с ума, — сказал он в ужасе.

Это он сам пожизненно в штрафном батальоне, и нет возможности совершить подвиг, нет такого подвига, чтобы он искупил свою вину, чтобы избавилась от гнета его душа. И все, что происходит, и все, что будет происходить в его дальнейшей жизни, все те обиды и несчастья, что есть и что ждут его впереди, — все это тяжкий штраф за те четыре дня в сорок третьем. Всего четыре дня только, а на них, оказывается, опиралась вся жизнь.

«Ты загубила мою жизнь, мамуля. Ты загнала меня в мой собственный штрафной батальон!» — подумал Виктор, и ненависть к матери свела его челюсти, сжала до боли кулаки…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Калерия Ивановна, воротясь из деревни, вышла из трамвая рада-радехонька. Наконец-то в городе, дома! Встретилась во дворе бабка Никитична, поздоровалась наскоро, прошмыгнула мимо и про Степаниду не расспросила. Тоскливо вдруг сделалось у Калерии Ивановны под ложечкой, с дурным предчувствием вошла в коридор. Отперла ключом свою комнату и брякнулась на первый попавшийся стул, сидела неживая, разинув рот. Боже праведный! Такого свинюшника в своих комнатах она и вообразить не могла! Мусор, окурки, земля из разбитых цветочных горшков, фикус сломан, гортензия выдрана с корнем (чем помешала?), буфет настежь, кофе рассыпанный и на полу и на столе, и зачем-то посередине комнаты помойное ведро…

Горько заплакала Калерия Ивановна, но плачь не плачь, а прибирать кто будет? Пошла на кухню греть воду, а там Марья Митрохина говорит:

— Видала? Сыночек твой без просыпу пьян. Забулдыг каких-то страшенных назвал, пили, песни орали, ругались. Мы хотели в милицию заявить, да подружка твоя не дала. Не трогайте их, говорит, а то они нас всех порежут.

— Ой, господи! И зачем я у Степаниды осталась? Надо было мне вместе с ним ехать. Боже мой, боже мой…

А сраму-то, сраму! Примчалась Аврора и, захлебываясь, хватаясь обеими руками за голову, ахая над завалами грязи, битой посуды и роем зеленых мух, поведала, что вытворял здесь Виктор без матери:

— В уборную раз вечером прошагал по коридору голый! А до того замок висел нетронуто не то двое, не то трое суток. Не жил Витька дома. Заявился — и пошло! С работы, видать, его опять выгнали, спит до обеда, а проснется, смотается вниз, в магазин, и снова радио орет на всю мощь, а он пьянствует с каким-нибудь жуликом. Вот с час назад ушли они вдвоем, Витька и какой-то лохматый.

Косынка, фиолетовая, шифоновая, которой Аврора Алексеевна старательно прикрывала макушку, съехала от волнения, оголив красноватенькое, как у ребеночка, темечко и большую, неизвестно в чем держащуюся шпильку.

— Шпильку потеряешь, — сказала сквозь слезы Калерия Ивановна, но Аврора лишь рукой махнула:

— Ой жалко мне тебя, Калерия… Ой до чего же он допьется!

Калерия Ивановна подумала-подумала, поморгала часто, собрала губы в кучечку и перестала плакать. Глянула на портрет Николая Демьяновича, тряхнула подбородком.

— Нечего меня жалеть! Не бобылкой живу одинокой! — изрекла гордо, с нескрываемым намеком.

— Ну и черт с тобой, живи, — обиделась Аврора Алексеевна. — А я-то, тебя жалеючи, заступилась перед соседями за Витьку. Сидел бы твой шпана сейчас в кутузке. Так тебе и надо бы.

— Не твое дело! Не лезь! Не нуждаемся! Ишь, нашлась жалельщица! Ты себя пожалей! А у меня муж есть, сын есть!

— Плюют они на тебя оба, на дуру стоеросовую. Да чтобы я еще когда-нибудь посочувствовала тебе, индюшке надутой? На, выкуси! — поднесла Аврора Алексеевна задушевной подруге кукиш.

Калерия Ивановна затряслась, затопала ногами во гневе.

— Мм-ма-му-ля приехала!

Сынок стоял, держась за косяк, покачиваясь былиночкой, расхристанный, помятый, будто по лестнице за штаны его волочили.

— Ох, горе мое! — Однако сдержала и обиду, и гнев, покосилась на соседку и спросила спокойно, интеллигентно: — Виктор, может быть, ты объяснишь мне свое поведение?

Потом, конечно, когда он проспался, продрал глаза, дудела ему в оба уха, срамила, грозилась отцом, допытывалась:

— Где болтался? Из деревни вон еще когда уехал.

Ответил он хмуро и коротко:

— Был у одной знакомой.

— Откуда она у тебя взялась?

А он ухмыльнулся зло:

— Зачем тебе мужские подробности, мама?

Смолчала. Да и что теперь воду в ступе толочь? Уволили опять за пьянку. Но, не зная ни минуты покоя в душе, Калерия Ивановна оставалась внешне спокойной и важной. Объявила сыну строго:

— Попотешили, Витя, соседей, и хватит. Не дам я им больше повода зубы над нами, Курносовыми, скалить. Ты за порог, и я за тобой. За руку водить тебя буду. Глаз, как с младенца, не спущу. — И отобрала у него деньги, ту мелочь, что не успел пропить, заперла под замок туфли и брюки: не уйдет же он со двора в пижаме и шлепанцах?

Так и жила в постоянном материнском страхе, кажется, хуже, чем тогда, когда ждала с фронта. Просыпалась и засыпала в тревоге, видела все один и тот же сон: валяется Витька с разбитой мордой на тротуаре возле винного магазина.

— Скорей приехал бы отец и устроил его на работу, — заговорила она с подругой, хотя еще были в ссоре, но когда-нибудь мириться надо. — Не болтался бы без дела. У Витьки же золотые руки, светлая голова, глотка вот ненасытная! А кто виноват? Нинка. Одну только открыточку и прислала.

— Не каменный же он, вот и переживает, — поддержала разговор Аврора Алексеевна. — Тут не захочешь, да запьешь.

— Вот и я говорю тебе. С такой-то женою!

Докапываясь до корней семейных бед, Калерия Ивановна все чаще приходила к этому выводу: не нуждается Нина в муже, не любит его, от этого в доме все неприятности.

Отпуск Нины подходил к концу, и Виктор весь насторожился, высох. Смотрел мимо матери ожидающими глазами, не слышал, что она ему говорила. Сердце ее не выдержало, отдала и штаны и туфли, а он и одеваться не стал, так и сидел с папиросой в зубах, выглядывал в окошко. Лицо стало несчастным и непривычно умным. Вскакивал на каждый звонок, прислушивался ко всем шагам в коридоре.

— Не изводи ты себя так, Витюша. Куда она денется? Приедет, — сказала Калерия Ивановна с дрожью в голосе.

О том, что Нина приехала, узнали от чужих. Калерия Ивановна со стыда сбежала из кухни. Аврора рассказывала при всех, что выносила она сегодня утром рано помойку и видела, как подъехало к первому подъезду такси, вылезла Нина, совсем больная, и пошла прямиком домой, то есть к родной своей матери.

— Я ей: «Здравствуй, Нина, с приездом!» А она и головы не подняла.

Виктор, как услыхал, заметался. Носится по комнате вокруг стола, ну истинно тигр в зоопарке! Кинется в коридор к телефону, но стесняется звонить. Как же он скажет? Позовите жену мою, она, кажется, приехала? Да тут все соседи обхохочутся до икотки. Пришлось Калерии Ивановне пойти на поклон к Авроре. Выспросила у ней все досконально: какая походка была у Нины, в чем одета, — и пристыдила:

— Не совестно тебе, Аврора? Какая же ты подруга, если нас, Курносовых, срамишь при соседях? Ну, видела Нинку — и ладно. Могла бы потихоньку мне в комнате сказать, а ты гремишь на всю кухню!

Аврора по обыкновению обозлилась за выговор, покричала, но негромко, и сама вызвалась сбегать к Антиповым. Старик плотничал понемножку, жильцы часто к нему обращались. Вот и она пошла попросить его починить оконную раму.

— И-и, что ты! — докладывала Аврора, быстренько воротившись. — И на порог меня Антипиха не пустила, захлопнула дверь перед самым моим носом.

Шептались подруги долго, шастали одна к другой по коридору весь день и весь вечер, вздыхали, поглядывая на Виктора как на больного.

— Ну, накурил. Моль в твоих комнатах, Калерия, теперь лет десять не заведется.

— В моли ли дело? — голос Калерии Ивановны дребезжал слезами. — Может, мне самой сходить к Нинке? Я свекровь. Имею я право узнать, что такое с невесткой случилось? Проводили мы ее месяц тому назад здоровой, ждали, что такой и вернется. Расстались мы с ней по-хорошему, поцеловались на вокзале на прощанье — и на тебе, одолжила! Плюнула нам в рожу при всем народе! Ну не хочешь с Витькой жить, не живи, никто силком не принуждает. Но сохрани приличие! Приехала, прийди и скажи «здравствуй». Не свекрови же первой к тебе идти, справляться о самочувствии? Перед кем унижаться?

Не обедали, не ужинали. Сама Калерия Ивановна перехватила кое-как у подруги, а Виктор был сыт одним дымом. Умаялся, сердечный, шагать вдоль стола, улегся на диванчике. Бледный, аж зеленоватый, щеки повисли складками, нос обтянулся, лежит, глядит в потолок — ну страшно и потревожить.Попросил:

— Мама, сходи к ней, узнай.

Отказать у Калерии Ивановны духу не хватило. Сказала, поперхнувшись:

— Подожди. Пусть смеркнется. Пойду, как стемнеет.

И через час, накинув темненький платок, чтоб не бросаться в глаза любопытным соседям, подалась Калерия Ивановна вдоль палисадничков, проклиная в душе старух, сидящих на лавочках возле подъездов: «Выпялились, ведьмы, сплетницы, рогульки!»

У Антиповых пахло лекарствами. Отец и мать пили чай при слабенькой настольной лампе. Нина спала за занавеской в родительской постели. Разговаривали шепотом. Предложили чаю и сватье. Села, неудобно же отказаться. Начала было возмущаться невниманием невестки, но Антипиха строго повела большим носом, поглядела на гостью исподлобья, и та сбавила тон, заговорила помягче:

— Чего это Нина вздумала вас, родителей, стеснять, когда у нее с мужем есть отдельная комната?

— Это уж, свашенька, ее дело. Вот поправится, с нее и спросите, — ответила мать. — Я сама ничего не знаю. Дочка наша приехала больная, еле на ногах держалась. Может, простудилась в море, а может, дорогой обокрали. Уложила я ее поскорей, пощупала лоб — горячий, вызвала врача. Врач сказал, что нервное расстройство и сильная простуда. Не велел ее волновать, покой велел соблюдать полный. Так что, извините, не стану я сейчас ее будить, недавно она заснула.

— Конечно, пусть спит!

Все это Калерия Ивановна сыну и доложила. Он накинул пиджак, буркнул, что голова болит, выйдет, немного воздухом подышит, и проторчал до рассвета под антиповским балконом. Дворничиха заскребла метлой, тогда только он домой вернулся. Отдежурил.

А до сна ли матери было?

— Господи, что за наказание! — плюхнулась Калерия Ивановна перед иконами на колени. Сын стоял под балконом и знал зачем, а она не знала, о чем просить бога: «Чтобы выздоровела Нина? Она и так не помрет. Чтобы Витя не пил? Он же все эти дни как стеклышко. Э, ладно!» И Калерия Ивановна помолилась о себе: — Не оставь меня, грешницу, матерь божья. Ты сама знаешь, чего мне надо. Счастья и покоя. И чтобы все мы, Курносовы, были здоровы.

Исполняя это свое пожелание, пошла на следующий день снова к Антиповым, понесла гостинец: банку малинового варенья, полезного от простуды. Шла Калерия Ивановна не таясь, без платка, высоко держа голову и банку, и воинственно думала: «Нате, глядите, чертовы перечницы, чтобы у вас зенки повылазили. Не к чужим иду, а к собственной невестке, нашей, Курносовой!»

Возвратился из санатория Николай Демьянович, устроил Виктора на новое место, в какое-то очень важное учреждение лаборантом, и Калерия Ивановна воспряла:

— Вот, оказывается, как обернулось, Коля! К лучшему.

Поговорили супруги по душам, сочувствуя друг другу, помечтали, что пора бы уж закончиться неприятностям, пора пожить бы в тишине и покое.

— Ах, откуда покой, Коля? Каково глядеть на Витю, как он вздыхает и сохнет? Что делать? Ты отец, ты объясни ему, что жена у него могла бы быть лучше. Он по Нинке весь извелся!

— Ну, мать, другую жену ему не приведешь и любить не заставишь. Свет клином сошелся на Нине. Боюсь, он и на новом месте долго не удержится, снова запьет, если не помирится с ней. — Николай Демьянович повздыхал и развел руками: — Ради нашего сына ты уж старайся, ходи к Антиповым каждый день. Такая у тебя сейчас задача.

— Была бы Антипиха поприветливей, а то с кем мы с тобой породнились? Простая баба, не то уборщица, не то гардеробщица в парикмахерской за углом, а гонору, гонору! Разговаривает сквозь зубы, впускает в комнату эдак неохотно, без уважения, вроде одолжение делает. А я с ней должна церемониться, улыбаться ей вежливо и любезно, расспрашивать, какая вечером, а какая утром у Ниночки температура, да кашляет или нет, потеет или нет, да не послать ли Витю за лекарством. Мне ужасно все это надоело!

— Терпи, мать. Действуй!

Калерия Ивановна перед занавеской, за которой лежала Нина, внятным шепотком рассказывала о переживаниях сына:

— Измучился он, бедный, исстрадался. Жена, ведь это половина сердца! Конечно, понимает и то, где он теперь работает, поэтому уж не позволяет себе ни капли!

Говорилось все это не для Антипихи, не верившей в трезвое поведение зятя, а для Нины. Терпеливо дожидалась свекровь, когда же невестка подаст голос, спросит о муже, и дождалась:

— Как работается Вите на новом месте? — спросила Нина слабеньким, виноватым голоском.

«Соблаговолила! — подумала свекровь, едва не фыркнув от раздражения. — Могла бы и раньше поинтересоваться. Чай, не овдовела!»

Виктор от радости готов был помчаться к Антиповым сию секунду, но послушался мать, позвонил по телефону, поговорил с тещей, передал горячий привет жене, а побежал на другой день, бегал, носил гостинцы, уговаривал и привел Нину.

Старые Курносовы вздохнули с облегчением. Калерия Ивановна снисходительно одобрила благоразумие невестки.

— Одумалась она, поняла, что лучшего мужа, чем у ней есть, не найти, будь ты хоть какая раскрасавица. Да и чем плох наш Витя?

— Истинная правда, моя наседочка, — подтвердил Николай Демьянович, довольный тем, что все наконец-то утряслось. — Бывают и похуже нашего Витьки.

— Он однолюб! — мать вздохнула с некоторым осуждением и гордо заключила: — Весь в меня! — И поглядела на супруга с привычным обожанием.

— В тебя, курочка, — согласился старый Курносов, но, заметив недоумение в глазах благоверной, спохватился: — И в меня тоже.

Нина вошла в комнату мужа через новую дверь. Прорубили. Наняли дядьку вытаскивать кирпичи, а все остальное соорудил Виктор.

Калерия Ивановна громко говорила на кухне:

— Наш Виктор в лаборатории незаменимый человек. Все к нему обращаются: Виктор Николаевич то, Виктор Николаевич это! Правая рука заведующего наш Витя. Вот поработает годик техником, а там переведут в инженеры. Уже обещали.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Полоса благополучия в жизни не бывает вечной. Эту истину Калерия Ивановна постигла смолоду. Умудрилась. Но как-то все забывала о бренности бытия и, когда после неприятностей наступала благополучная пора, не удивлялась. «Как же иначе? — думала она. — Так и должно быть, мы Курносовы. Мы порядочные люди, нас знают и уважают, у нас полно друзей и знакомых, они нам обязательно помогут, рады будут удружить и услужить…»

— Куда же они теперь все подевались? — спрашивала себя в раздумье похудевшая, выцветшая Калерия Ивановна, зябко кутаясь в шерстяную вязаную шаль. Сгорбленная, седая, с обвисшими серыми щеками, с тяжелыми синеватыми мешками под водянистыми бесцветными глазами, она варила на кухне кофе и уныло глядела на поднимавшуюся пену, не спешила снимать, думала: «Ну пускай польется через край. Не жалко. Ничего теперь не жалко».

Полилось, запахло горьковато. Виктор сунулся в кухню:

— У тебя сбежало, мама?

Калерия Ивановна сняла кофейник, вытерла глаза жесткими шерстяными кистями.

— Что же плакать, душу себе надрывать? Не подымешь, — сказала горестно бабка Никитична. Положила картофелину в миску с водой, сгребла кожуру на дощечку, кинула в помойку, уселась на табурет поудобнее, свесив маленькие сухонькие ноги в мальчиковых полуботинках, в перекрученных чулках.

«Ох начнет!» — подумала Калерия Ивановна, и точно:

— Жисть из того и состоит.

— Из чего «из того»?

— Из хорошего и плохого. Когда, к примеру, у человека все хорошо и хорошо, он привыкает. Так, мол, мне и надо. А не подумает, почему же мне все хорошо и хорошо, а другому все плохо и плохо? Каждый считает себя перед другими самым лучшим.

— Неправда! Я так не считала.

— Да я не об вас. Я вообще об людях… Свалится на голову несчастье или какая беда, начинает жаловаться: «Ах, за что, ах, я несчастная». Оно конечно, людей всех жалко. Все желают жить счастливо.

— Господи! — выдохнула Калерия Ивановна, подхватила тряпкой кофейник и быстро удалилась, бубня под нос: — Дурацкие речи! Вот ведь какие соседи, не то чтобы утешительное какое слово сказать, посочувствовать, разбередят раны пуще! — и плакала в комнате навзрыд, причитала, захлебываясь обидой.

Виктор поспешно звенькнул стаканчиком о графин, булькнула вода, запахло валерьянкой.

— Выпей, мама. Успокойся. Не выходи больше на кухню. Я сам все сделаю.

— Сам, сам! Тебя и в воскресенье дома не бывает. Я одна, я никому теперь не нужна.

— Что за вздор ты говоришь, мама!

Овдовела Калерия Ивановна два месяца назад. Скончался Николай Демьянович скоропостижно от кровоизлияния в мозг. Все не верилось, что несчастье не приснилось во сне, все ждала она, вот вернется Николай Демьянович, и они с ним решат то-то и то-то…

— Боже мой, боже мой! — причитала она и укоряла покойного мужа: — На кого же ты бросил, Коля, свою наседочку? Осталась я, как в чистом поле под проливным дождем, и не к кому мне притулиться!

«Виктор все у жены, у сына, бегает к Антиповым семь раз на дню, носит бутылочки из консультации, — рассказывала она покойнику в тяжких мыслях о переменах, происшедших без него: — Нина снова у своих живет, поехала прямо из родильного дома. Виктор ее привез на такси, сам нес ребеночка. Ну, где она хочет, пусть там и живет. Так ведь, Коля? Не нужны мне без тебя ни дети, ни внуки. Ах, Коля, Коля! Не успел ты порадоваться внуку. Столько лет ждали! Отразился на Нине неожиданный удар, твоя смерть, разрешилась Нина не в срок, не доносила. Но мальчик, говорят, здоровенький, длинненький, в мать. Я его еще не видела, и не хочется…»

— Ох, Коля, Коля!

— Мама, перестань, прошу тебя.

— Молчу, молчу! Пожалуйста! Я же вижу, что мои слезы тебя раздражают. Я могу и совсем замолкнуть. Навеки. Для кого мне теперь жить на свете?

— Для меня, мама.

— У тебя своя семья, ребенок, жена. Вот что, Витя. Отвези меня навсегда к Степаниде. Доживу последние свои дни в деревне, в том доме, где я родилась. — И от этой мысли, пришедшей на ум лишь сейчас, Калерия Ивановна заплакала еще горше. — Занимайте обе комнаты, одна будет детская, живите, я не стану мешать вашему счастью.

— Какому счастью, мама? Нина не хочет возвращаться сюда.

— Почему это не хочет? Как это не хочет! У вас ребенок. Она подумала об этом? Опять ее прежние фокусы? Потребуй, чтобы она вернулась!

— Она подала заявление о разводе. Я уже дал свое согласие.

— Господи, Виктор, ты ненормальный! Ты тряпка! Как же будет расти ваш сын?

— Многие так растут, мама. И ничего, вырастают. Не я первый, не я последний. Помнишь, вы с отцом говорили мне?

— Нашел чем попрекать! Ты память отца не трогай! — гнев высушил моментально слезы Калерии Ивановны, глаза ее загорелись негодованием, щеки подобрались. — Жена твоя ненаглядная, имея развод, потребует жилплощадь, и ей присудят. Отдадут комнату ей и ребенку, а мы с тобой будем ютиться в этой. Какая же она нахалка! Не позволю! Я ответственная съемщица! Я к юристу пойду!

— Никуда тебе не нужно идти, мама. Нина не претендует на твою жилплощадь. Освобождается комната в их квартире, ее отдадут Антиповым. Поэтому и необходимо поскорее оформить развод.

— Ага, значит, она все-таки что-то мухлюет. Она там снова пропишется, им дадут вторую комнату, а жить будет здесь?

— Я этого очень хотел бы.

Калерия Ивановна поглядела на сына с презрительным недоумением. Он повязывал перед зеркалом галстук, и она видела его щекастое, озабоченное и нисколечко не грустное лицо.

— Мне к одиннадцати в суд, мама. На беседу. Если позвонит Нина, скажи ей, чтобы не беспокоилась. Оттуда я обязательно зайду за молоком. Успею. Знаешь, там перед окошечком висит список поставленных на довольствие, ну, фамилии младенцев, кому полагается молоко. Забавно! «Курносов А. В.» Такая кроха — и уже «А. В.», — засмеялся в умилении Виктор.

— Ну что за имя она выбрала — Андрей? При чем здесь Андрей? Я же просила назвать Николаем в честь деда. Нет, все по-своему, все мне назло!

— Все выглядит нормально, Ниночка, и не надо никому ничего объяснять, почему сейчас ты лежишь больная не дома, а у своих родителей.

Объяснение между Виктором и Ниной осталось тайной для Антиповых и Курносовых. Впрочем, о том чрезвычайно важном для Нины и Виктора разговоре никто из родителей не подозревал. Случилось и на этот раз, как уже бывало: Нина по своему капризу какое-то время жила у своих. Кому же и ухаживать за больной, как не родной матери, когда дочь вернулась из Евпатории с воспалением легких. Ей не захотелось своею болезнью обременять свекровь.

— Я не могу к тебе вернуться, Витя. Дело не в том, почему я лежу здесь. Это очень серьезно. У меня будет ребенок. Для тебя чужой.

Он видел, что ей, пожалуй, труднее сделать это признание, чем ему выслушать, и все же сказал:

— Он будет мой. И давай раз и навсегда закроем эту тему. Я не хочу знать никаких подробностей. Мне они совсем ни к чему.

— Но я обязана сказать тебе, Витя!

— Не надо! Умоляю!

— Я изменила тебе! Мне стыдно говорить об этом, но я ведь должна.

— Кто у тебя спрашивает? Я не хочу слышать твоих признаний, они не имеют для меня никакого значения. Прошу об одном: оставайся моей женой.

— Вдруг ты когда-нибудь упрекнешь.

— Нет, не упрекну никогда. Я люблю тебя. Ты это знаешь. Мать моя говорит, что я однолюб. Значит, всегда я буду любить только тебя одну. Пожалуйста, ничего мне больше не говори.

Тещи и тестя не было дома. Виктор выбирал для разговора с женой такое время, когда они уходили, а при них он рассказывал о своей новой работе, о новой двери, появившейся в коридоре тридцать седьмой квартиры.

— Вот поправишься, Ниночка, переберешься домой и увидишь все сама. Отличная получилась дверь, крепкая, красивая даже.

Нина ничего не отвечала, не улыбалась, и это его пугало. Мысль, что она не согласится вернуться к нему, убивала. Стыло сердце, и все на свете делалось безразличным, и новая дверь, и отец с матерью, и новая интересная работа, которая в самом деле очень ему нравилась.

Он уговаривал тихо, терпеливо, настойчиво, просил униженно пожалеть его. Она лежала с заплаканным, некрасивым лицом, с некрасивыми, тусклыми, спутанными волосами, чужая, в чужой, неудобной постели, а ему было ее жалко.

— Встань, Ниночка, на минуту, подушку тебе поправлю.

— Не беспокойся, Витя. Мама скоро вернется, все сделает сама.

Ему захотелось, чтобы жена навсегда осталась беспомощной, он взял бы ее на руки и унес к себе домой, уложил бы удобненько, дал лекарство, заботился о ней, как нянька, как сиделка. Только бы она называлась его женой. Это была необходимая ему часть существования, часть его самого.

— Как же я буду без тебя жить? — спросил и испугался возможного ответа и, отодвигая потерю, то наступающее на него время, когда он уже не будет мужем Нины, предложил: — Если уж ты окончательно решила развестись, то давай отложим, пока родится малыш.

— Почему?

— А ты подумала о нем? Ребенку нужна отцовская фамилия, нужно отчество. В конце концов нужен сам отец!

— Витя… Витенька!.. — заплакала она, неловко сползла с подушки, неловко перегнулась с края кровати и уткнулась в его ладони сухим горячим лбом.

Он опустился на колени и, не смея поцеловать бледное, залитое слезами лицо, дорогое ему, как собственное отражение, утирал своим платком то ее, то свои слезы и приговаривал:

— Тебе вредно волноваться, Ниночка. Все хорошо! Все у нас будет отлично!

И в памяти его выплыл евпаторийский смешной старикан в белой панамочке и его ровный, доброжелательный голос: «Они вас не заметили? Нет. Вот и вы притворитесь перед собой, будто вы тоже ничего не видели…»

«Бесценный совет!» — подумал Виктор и приказал себе никогда не вспоминать о своей поездке в Евпаторию. «Я там не был. Я ничего не видел!» — твердил он в уме как заклятье, и оно помогало. Он поверил, что все будет хорошо.

О внезапной своей поездке в Крым он никому не поведал. Тайна, хранимая им одним где-то глубоко в закутке души, делала сам тот поступок призрачным, иллюзорным, будто и не было ничего.

«Хватит! — снова приказал себе Виктор. — Ничего не было! Ни проклятой Евпатории, ни того проклятого автобуса! Я все начисто забыл! А у нас с Ниной скоро родится ребенок».

— Как мы его назовем, Ниночка?

Она улыбнулась глазами, еще полными благодарных слез.

— Если будет мальчик, то Андреем… Ты не против, Витя?

— Андрей так Андрей. Не возражаю. — И почувствовал себя счастливейшим из отцов.

Великая благодарность была той доброй силой, заставившей Нину вернуться к мужу. Она искренне надеялась на хорошую, дружную их дальнейшую жизнь, на забвение прошлого, верила, что вычеркнет из памяти и из сердца свою постыдную, растоптанную любовь, забудет Лагина. «Он принес мне горе, обманул меня, обидел! А прикидывался любящим, честным…» — думала Нина и не замечала того, что упивается этими воспоминаниями. Спохватившись, ругала его, сравнивала их обоих: доброго, заботливого, великодушного Виктора и разбившего ее жизнь, принесшего ей несчастье Александра, и нежно улыбалась: «Но у меня будет ребенок! Это же счастье!» И снова грустнела, потому что будущий ее сын станет вечно напоминать ей любимого человека, три прекрасных, сказочных недели отпуска в Крыму.

«Отчего же Саша так ужасно поступил со мной?» — не переставал мучить Нину вопрос, когда она металась в жару, не могла не думать об этом, когда выздоровела и вернулась к мужу.

Виктор ревниво опекал ее, заботился о здоровье будущего младенца. Теплым взглядом, ласковым, бережным обращением он словно бы благодарил жену за ее беременность.

«Это я должна была бы вымаливать у Вити прощение, я виноватая, преступная жена, — казнила себя Нина и вновь возвращалась мыслями к недавно пережитому и так внезапно оборвавшемуся счастью. — Почему Саша скрыл от меня, что у него есть жена и ребенок? Я не навязывалась ему, он сам уговаривал меня к нему приехать, просил остаться с ним, развестись с Виктором. И я на все согласилась! Я поверила ему!»

Снова в голове мелькали незабываемые картины, снова хотелось горько плакать, оттого что все закончилось быстро и незаслуженно обидно.

Нина впервые увидела море. Лагин возвратился несколькими днями раньше и встретил ее на вокзале в Евпатории. Они поехали на такси по дороге вдоль берега в поселок, где жил Саша. Пахло солоновато, ново, пахло морем. Свежий ветерок отбрасывал с лица волосы, сильная Сашина рука за спиной защищала и обнадеживала, и Нина думала, что едет она в новую свою прекрасную жизнь. «Как уж получится, пусть и не прекрасную, но с Сашей!»

Еще заметив его на перроне в разномастной, суетливой, пестрой толпе, она навсегда поверила в незыблемость их счастья.

— Целуются как в кино, — осудил их завистливый девичий голос.

— Тебе-то что? Мала еще, не глазей по сторонам. Возьми-ка лучше у меня корзину, — отчитала, наверное, мать.

Нина со счастливой улыбкой разомкнула руки, радуясь свободе, вольной своей воле.

Житье на морском берегу в маленьком домике с верандой, красиво увитой виноградными лозами, было похоже на прочитанную в детстве сказку. Сказочной была и любовь…

Дарья Даниловна, соседка Лагина, пожилая полненькая женщина, дружившая с его покойной матерью, вела все хозяйство, готовила обед и не могла никак нарадоваться на Нину.

— Ты, доченька, люби его, — заискивающе попросила она гостью. — Наш Шура хороший. Много он, бедный, горя да боли из-за своей болезни перенес. — И намекнула на серьезность чувства его к Нине: — Теперь вот, слава богу, поправился, пора ему завести семью. Все один да один, эдак жить скучно.

Разговор с тетей Дашей вспомнила Нина уже в поезде и в негодовании своем неожиданно удивилась: «Почему же о его жене и ребенке тетя Даша мне ничего не рассказала?»

Накануне того утра, когда Лагин ей все открыл, Нина заметила в какое-то мгновенье, как что-то нарушилось, оборвалось между ними, какая-то ниточка, на которой, может быть, держалось все их счастье. Они катались на волнах: становились на плоский камень метрах в двадцати от берега, и когда приближалась сзади большая волна, Саша командовал:

— Вот эта! Пошли!

И вытянув вперед руки, сложенные ладонями, они устремлялись вперед, летели на берег вместе с волной. Волна разбивалась о песок, шипела и уходила, а они, брошенные ею, лежали и смеялись, все еще во власти короткого, упоительного полета.

Волны набегали и отступали, а Саша лежал на мокром песке вниз лицом не шевелясь. Нина окликнула:

— Довольно отдыхать. Прокатимся еще разок и пойдем обедать.

А он все лежал так же неподвижно. Она расшалилась, взяла его за ноги, потянула в море. Он сердито застонал:

— Оставь меня в покое.

Обиженная суровым тоном, Нина легла поодаль на разостланное полотенце.

«Я ему надоела!» — подумала она, и сердце ее заныло в дурном предчувствии. А через полчаса Саша ласково позвал ее и, повернувшись, вскинул к ней руки:

— А ну попробуй, Ниночка, поднять меня!

Она лишь нагнулась к нему, он притянул ее крепко к себе, и она упала с ним рядом и увидела в синих глазах такую отчаянную тоску, будто вот сейчас, сию минуту его или ее унесут волны навеки в море…

На другой день ей понятен стал этот взгляд. Точно так же катались они на волнах, и опять Саша долго лежал на мокром песке, молчаливый, скучный. Потом, когда не спеша шли домой, встретилась им у калитки почтальонша, подала Саше письмо. Он присел на ступеньку, вскрыл конверт, хотел встать и снова тяжело опустился. Еле-еле поднялся, вошел на веранду как больной и лег на топчан, будто сраженный страшной вестью.

— Плохие новости? — встревожилась Нина, подбежала к нему. — Кто это пишет? — И хотела прочесть письмо, но он не отдал, сунул его за спину. Ответил, не глядя ей в лицо:

— Прости меня, Нина. Я обманул тебя. Это пишет моя жена. Она с ребенком приезжает ко мне завтра. Нам с тобой надо расстаться.

Ни слова не произнеся, Нина быстро оделась, схватила чемодан и побежала к автобусу.

Московский поезд уже ушел, она взяла билет на вечерний, с пересадкой. На той станции, где была пересадка, Нина всю ночь сидела в привокзальном скверике под дождем, окаменевшая от горя и обиды. «Надо было поговорить с ним! Потребовать объяснения!» — думала сбивчиво, лихорадочно, но понимала, что никакое объяснение не исправило бы сути дела, а только унизило бы ее еще больше.

Соседка по купе, немолодая дама в очках, испугалась за нее:

— Милая, да вы совсем больны! У вас температура, вы бредили! — И поспешила к проводнику.

На первом же полустанке молодая симпатичная врач заставила Нину принять две таблетки и сочувственно спросила:

— Доедете до дому? А то у нас в поселковой больнице сейчас в палатах страшная духота, теснотища, жарко.

— Нет, нет, я не сойду с поезда.

Надежда Григорьевна, та дама в очках, усадила Нину в такси на площади у Курского вокзала.

— Я позвоню вам, Ниночка! — пообещала она и, действительно, звонила и приходила проведать.

Но посещение это Нина помнит очень смутно. Видеть людей, слышать их ей мешали голубые с белыми гребешками волны. Они накатывались, накрывая горячей тяжестью, давя на грудь и на горло, и шумели угрюмо и непрерывно.

…В зимний полдень, ясный и морозный, в воскресенье, муж повел Нину гулять на бульвар. Она ступала тяжело, останавливалась часто передохнуть, притворяясь, будто бы разглядывает заснеженную веточку, или любуется чужим малышом в коляске, или заинтересовали ее бойкие воробьи, дерущиеся из-за крошки хлеба.

— Ладно уж, отдышись, — догадался о ее уловках Виктор.

— Давай немножко посидим, а, Витя?

Она-то помнила, а Виктор, наверное, забыл, что это была та самая скамейка, на которой они весной в прошлом году сидели с Лагиным.

Нине давно хотелось рассказать мужу, как мучителен для нее обман, в котором она живет, ожидая ребенка. «И Калерия Ивановна с Николаем Демьяновичем, и мои родители, да и все другие люди считают само собой Витю отцом!» — казнилась Нина, но заводить об этом речь с мужем не решалась, не желая причинять ему еще большей боли.

Она с благодарностью смотрела на него. Ей были милы черты его круглого лица, надутые крепкие щеки, толстый, покрасневший на морозе нос.

— Витя, ты похож сейчас на колобка!

— Ну и что? Колобок тоже хороший человек.

— Ты тоже очень хороший человек, Витя.

— Пойдем ходить, ты озябнешь, — напомнил он, смутившись.

А она думала, что если бы не Калерия Ивановна, то никогда и ни за что Виктор не решился бы на тот мерзкий, позорный поступок, от которого он сейчас страдает. Он мог бы вместе с Лагиным уйти в ту ночь из дому, встретить патруль и сказать: «Мы дезертировали из воинского эшелона». И бесстрашно понес бы заслуженную кару. «Если бы не мать!» — снова подумала Нина.

Она с радостью сказала бы мужу, что все знает и не берется его судить, потому что не признает за ним полной вины, а лишь половину, и обвиняет во всем Калерию Ивановну. «Но тогда пришлось бы сознаться, кто мне рассказал? Я должна буду сказать о Лагине!

Но у Виктора не было никаких оснований подозревать Сашу. У меня, по его мнению, был курортный роман, пусть так и считает. Откуда Витя может знать, что я ездила в Крым, сговорившись заранее с Сашей?

Зачем я только поехала? Для чего? Что особенного нашла я в Лагине? — корила она себя, каясь мысленно перед мужем. — Можно ли их сравнивать!»

Все нравственные преимущества Нина видела на стороне мужа. То истовое, горячечное желание покаяться, владевшее Ниной во время болезни, когда она находилась у своих родителей, прошло. Имя отца будущего ребенка незачем было объявлять Виктору. Он сам не желает этого. «Спасибо Вите, что не захотел слушать меня. Ему же легче будет, а значит, и Андрюше», — мечтала Нина о мальчике.

Родился он в срок, здоровенький и на удивление спокойный. Нина и не представляла, как сразу изменится вся ее жизнь и она сама, ее ощущения, чувства и мысли. Крохотный сынишка заслонил собой весь мир, ничто больше Нину не волновало, никто не был ей нужен — ни Александр Лагин, ни Виктор Курносов. Существовал лишь сын Андрей, ее вечная, постоянная тревога и ее бесконечное счастье. «Затем я и родилась на свет, чтобы родить сына Андрея! — думала Нина с блаженной улыбкой, кормя грудью ребенка, и бесповоротно решила, что расстанется с Виктором: — Буду жить для сына!»

— Держите крепче, папаша. Не уроните с непривычки. С первенцем вас! Приходите годика через два за следующим! — тараторила словоохотливая нянечка, протягивая кружевной сверток с голубым бантом Виктору.

Он расплылся в доброй и торжественной улыбке, и сердце Нины заныло. «И не догадывается, что я ему скоро скажу!» — подумала она, представив, как побледнеет его круглое, добродушное лицо.

Проехали большую часть пути, говорили о похоронах Николая Демьяновича, о Калерии Ивановне, заболевшей от страшного горя. Виктор старался изменить печальный разговор:

— Кроватка тебе понравится. Разборная, с боковой сеткой, чтобы не вывалился. Коляска голубенькая. Экипаж! В очереди я простоял от открытия магазина до обеда.

— Витя, отвезешь меня к моим, — решилась наконец Нина. — Твоей маме сейчас не до нас с Андреем, ей нужен покой, а мы ей только помешаем.

Лицо Виктора побелело, вытянулось, глаза, изумленные, обиженные, большие, обвело синевой, губы чуть заметно вздрагивали:

— Не выдумывай. Матери теперь в самый раз отвлечься с младенцем.

Шофер, тоже удивившись, крякнул, и Нина тихо проговорила:

— Потом обсудим, дома.

Она настояла, и такси подъехало к первому подъезду.

Андрей Курносов поселился в квартире, где выросла его мать. Виктор считал тогда, что это всего лишь временная причуда жены, но она вскоре заговорила о разводе.

— Ты же знаешь почему, Витя.

Он протестовал упорно и даже зло, бился как в каменную ограду — и согласился, выпросив право быть отцом Андрею.

— А другого у него и нет, — ответила с ясной твердостью Нина. — Только ты, Витя. Он ведь Курносов.

В первую же получку Виктор принес жене деньги, положил перед ней на стол:

— На сына.

— Не надо! Зачем? Я не нуждаюсь.

— Бери. Я аккуратно приносить буду. — И мрачно добавил: — Все равно ведь пропью.

Несколько дней он не показывался у Антиповых, а потом примчался трезвый, веселый и с порога спросил:

— Как тут наш Андрюшка? — И довольный, не переча, выслушал сердитую тещину воркотню:

— Хорошие отцы не пьют по три дня кряду. Хватило бы на пьянку и одного!

Ни на тещу, ни на жену Виктор не взглянул, а подскочил к детской кроватке.

— Соскучился я по тебе, Андрей! — сказал он сыну.

Апрельский солнечный день обещал уже настоящую весну и был точно таким же, как в памятное для Нины воскресенье в апреле в прошлом году. Она стояла на тротуаре возле арки и смотрела, как Курносов-старший катит по бульвару голубую коляску, наклоняется к ней и что-то говорит Курносову-младшему, весело кивая.

Нина глядела, глядела — и заплакала, и пристыдила себя за непрошеные слезы: «Радоваться надо. У моего сына прекрасный отец!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Судьба внезапно обернулась совсем не так, как когда-то рассчитывала Калерия Ивановна. Давно уже она перестала надеяться, что можно еще как-то утвердиться и без Николая Демьяновича. «При нем не покинули приятели и знакомые, а без него чихать им на нас; живы или нет, не спросят. А ведь я вдова Николая Курносова, мы с Витей оба Курносовы. Как же они все посмели нас забыть?» — ужасалась она людскому бессердечию.

— Грех тебе сильно жаловаться, — смиряла ее Никитична. — Помогают все-таки старые друзья. Виктора твоего устроили на работу, когда его обратно за пьянку выгнали. А в чем другом особой нужды у вас с ним нет. Пенсию тебе, хоть и маленькую, а дали за мужа.

— Подумаешь, пенсия! — возражала Калерия Ивановна. — Лишь бы с голоду не умереть.

— Все же свои деньги, — упорствовала бабка. — Не ждать ни от кого, не выпрашивать. Угол у тебя тоже свой, сама хозяйка. Комнаты обе на тебя переписаны?

— Обе. Я ответственная съемщица. Но как вы не понимаете, разве только в хлебе да в крыше дело?

Тяжело вздохнув, Калерия Ивановна умолкала. Не могла же она признаться, что хочется ей прочной, уютной и приятной жизни, почтения и пусть бы не большого, но постоянного общества близких друзей. Чтобы пришли к ней, посидели бы, чаю попили, а она была бы в центре внимания, распоряжалась бы и давала дельные советы. Поэтому и придумала устраивать чаи.

— Придет племянница Анна с мужем, Аврора Алексеевна, ты, я, вот и компания. Перекинемся в дурачка, посудачим — и вечер приятно провели, — сказала она о своей затее сыну, и будто спрыснули ее живой водой, захлопотала, засуетилась, зеленое платье выходное вытащила на свет божий, проветрила от нафталина, отгладила, пришила кружевной воротничок, любовалась нарядом — не продала, сберегла! Сидела в нем за столом довольная, как подобает хозяйке солидного дома. Слыхала еще в молодости, что у графинь да княгинь бывали четверги.

Но все расклеилось с первого разу. Аврора Алексеевна, ехидно посмеиваясь, докладывала на кухне, чем кончилось:

— Бутылку кагора для приличия принесли Анна с мужем. Он сам не пьет. Так Витька дорвался, один все высосал, начал выкобениваться, приставать к гостям. Они поднялись и ушли.

Калерия Ивановна, горько всхлипывая, ополаскивала чашки под краном. Никитична в недоумении смотрела на нее.

— Чего же реветь? Им же завтра на работу, вставать рано. Кто это гоняет в карты серед недели? Сама виновата, звала бы в выходной. Помнишь ведь, какой раньше был порядок? Все шло чередом. С утра в воскресенье — новое платье, новые калоши — и к обедне, а под вечер — по гостям.

— Ничего вы не понимаете, Никитична! Решительным образом ничего! — отвергла Калерия Ивановна бабкины сочувствия.

— Где уж нам!

Понять было некому, как разрывалась душа Калерии Ивановны от лютой досады. Она же Курносова, вдова Николая Курносова, артиста, а ее сестра замужем за генералом Травкиным, а Виктор у него адъютантом служил. Почему же она, мать, не может теперь гордиться единственным сыном? Кричи не кричи, какой он незаменимый, а каждый, кто знает его, тот скажет, что Виктор пьяница, — и весь разговор. Мало дней она проводит в тревоге и страхе, ожидая, когда заявится сынок? Приплетется пьяный по стеночке, станет орать и обзывать по-всячески ее, родную свою мать…

— Будь ты проклята, зараза! Открой, ведьма, слышишь? Выпусти меня из ящика! Ты живого заколотила меня в гроб! — кричал Виктор и бил кулаками в запертую дверь.

Запирала Калерия Ивановна сына на ключ, чтобы не метался по квартире на потеху соседям, не срамился бы, не срамил бы ее. А сама, пряча страдальческий взгляд, шла посидеть к Авроре Алексеевне или на кухню. Улыбалась беспечно:

— На копейку выпьет мой дурачок, а расшумится на рубль. — И знала: лишь отойдет, займутся соседки за ее спиной подсчетом.

— Пока он снова не устроится, вдвоем на ее пенсию живут, — пробубнит Митрохина.

— Маловато на двоих, — посочувствует Никитична. — Вещи она сдает в комиссионный. Все уже, наверное, что было хорошего, продала. Вот настала у нее жисть! Не позавидуешь.

— Да-а-а… Жалко ее…

И ловила себя Калерия Ивановна на мысли, что вот Митрохиным не приходится роптать на судьбу. Сам старик пенсию получает, и Марье за сына, за погибшего Андрея, дают. «Если бы Виктор с войны не вернулся, я получала бы за него больше, чем теперь за мужа. Жила бы поживала припеваючи без стыда и страха. Ездила бы на лето к сестре Степаниде в деревню, а то уж сколько лет не была. Сейчас как уедешь? Его же одного нельзя оставить…»

— Господи, что это со мной! Прости меня, господи! — открещивалась Калерия Ивановна от кощунственных мыслей и видела себя распростертую на затоптанном полу перед Митрохиным, видела его заскорузлые солдатские ботинки и обтерханные обмотки на худых ногах. Вздрагивала от этих воспоминаний, покрывалась потом от тогдашнего страха: — Что пережито, праведный боже, а спрашивается, ради чего? — И снова крестилась и твердила себе, что сделала все, что могла, ради сына и совесть ее материнская чиста, и не в чем ей себя упрекнуть, и ужасалась:

— Он же меня и обвиняет теперь!

Научилась Калерия Ивановна читать в пьяных глазах, в тяжелом ненавидящем взгляде обвиняющие ее слова, которых Виктор не смел произнести вслух.

— А трезвый Витя золотой. Ласковый, послушный. Сделает все, что ни попроси. Пол в коридоре моет, помойку по утрам выносит, когда наша очередь, и все скоренько, ловко, только напевает. Мурлычет, как, бывало, отец-покойник, — нахваливала она сына бывшей своей невестке, встретив ее во дворе, хвалила и не скрывала цели: — Замуж, Ниночка, не собираешься? Плохо ведь одной-то, да и сын у вас.

Нина смущенно улыбалась, спешила отойти, а бывшая свекровь договаривала вдогонку:

— Николай Демьянович тоже смолоду выпивал, к старости поутих, а Витя весь в него.

Но, сравнивая отца и сына, Калерия Ивановна должна была себе признаться, что из Виктора получился бы лучший семьянин, если бы у него была семья: «Хоть и не по своей воле живет он врозь с Андрюшкой, а как им дорожит!»

Иной раз она даже выговаривала, стараясь задеть за живое:

— Почему же Нина к тебе и ко мне, бывшей своей свекрови, такого внимания не проявляет?

— А что, по-твоему, она должна проявлять? — пожал Виктор плечами. — Чем ты не довольна? Андрюшу она к нам отпускает.

— Экое одолжение! Еще бы не отпускать. То мальчишка болтался бы по двору, а то сидит у нас на глазах, ты с ним занимаешься — и уроки с ним, и гуляешь с ним. Все ты! Репетитор бесплатный. Воспитательница.

— Мама, о чем ты? Подумай, я Андрюше отец.

— Разве же я возражаю, — соглашалась Калерия Ивановна и умолкала, боясь вывести сына из терпения, потому что не раз происходил подобный разговор.

Понимала она отлично, что Андрюша для Виктора — а значит, и для нее самой — великое благо. Если пообещает Виктор пойти с Андрюшей в воскресенье в кино или в зоопарк, — в субботу не позволит себе выпить ни капли. Почти все воскресные дни отец и сын проводили по-семейному вместе. Нина вечером обзвонится, телефон оборвет, зазывая Андрюшку домой, а то и Антипиха самолично прибежит, злая, носастая, и поведет своим большим носом, будто у Курносовых плохо пахнет. Терпеть не могла Калерия Ивановна эту ее презрительную мину.

А Виктор и Андрей никого не видят и не слышат, мастерят что-то, пилят, паяют… И как когда-то Калерия Ивановна собирала в субботу чемоданчик для мужа и сына, так собирала и теперь: шли ребята в баню. И тоже в Сандуновские. Андрюша приносил свое бельецо в газетке, а баба Каля, укладывая, просматривала ревниво, чисто ли выстирано, есть ли пуговицы, а нет, так пришивала.

Но все же внук не прирос к сердцу Калерии Ивановны, будто доводился ей каким-то двоюродным. Может быть, оттого, что не нянчила, на руках не тетешкала? Кто же знает. А скорее всего потому, что напоминал ей мальчонка невозвратную потерю, смерть мужа. Родись Андрюша пораньше (все равно же преждевременным родился), успел бы Николай Демьянович порадоваться, хотя бы денечек. Конечно же глупо было так думать, а вот думалось, хотелось найти виноватого.

— Разобраться, так во всем виновата Нина, — говорила она подруге Авроре. — Разлучила сына с отцом, разбила семью, а что выгадала? Одной разве лучше? Чем ей плох Виктор? Ну, пьет. А стал бы другой разведенный так заботиться о ребенке? Другой бы со зла и не взглянул на него.

— Это уж точно, — поддакнула Аврора. — Сказал бы: ну ушла, и катись, и скатертью дорога.

— А Витя из суда, как их развели, помчался за молоком для Андрюшки! Потом отправился с ним гулять на бульвар. Сам укутал, уложил в коляску и повез. Да это же не мужчина — ангел! И от такого мужа отказаться?

— Велосипед Андрюшке купил на какую-то премию, — подсказала без ехидства и зла Аврора. — Купил, не пропил.

— Велосипед уж… А давно ли в коляске возил? Как летит время!

Заглядывала Калерия Ивановна в зеркало и удивлялась: когда же этот обман кончится? Поставили перед ней сухонькую седую старушку с одутловатым морщинистым лицом и говорят в насмешку: «Это ты». За что же?

— Старость наступает, — охает бабка Никитична.

Не говорит, что уже наступила… А вот настала, и никуда не денешься от нее. То есть удалишься куда-то — и останется Виктор один. Калерия Ивановна не спит от этой мысли, стонет ночами, чувствует, как обливается сердце кровью: что же будет с сыном? Мерещится ей Виктор на холодной темной лестнице среди ночи. Избитый, пьяный, тянется он к звонку, и никак в темноте не нашарит, и не может позвонить, и некому ему дверь открыть, впустить в теплую квартиру.

Ужасное это видение погнало Калерию Ивановну к Нине. Пошла вроде справиться об Андрюше, почему вчера у них не был. Выбрала время, когда Антипиха ездила к старику в больницу: заболел он безнадежно.

— Ведь и ты, Ниночка, одинокая, неустроенная, — завела бывшая свекровь прямой разговор: сватала сына.

Скатилась по Ниночкиной щеке слеза, взгляд затуманился. Но Калерия Ивановна смутно угадала, что слезинка та не о Викторе. Что ж судить, дело молодое. Может быть, и есть у Нины дружочек, встречаются тайком, а жениться он не волен, уже женатый.

— Умру я скоро, Ниночка. Ты тогда хотя бы навещай его. Обещаешь? Приглядывай за ним, не чужие вы.

Нина, не поднимая головы, чуть заметно кивнула, будто мысленно согласие дала, а вслух сказала бодрым голосом:

— Полно, Калерия Ивановна! Или расхворались? Ничего, поправитесь. Вы же не старая совсем и выглядите хорошо.

— Как не старая. Виктору моему вон скоро сорок. А мне седьмой десяток за середину перевалило.

— И что же? Никитичне почти девяносто, а смотрю, тащит половик трясти во двор. Я ей помочь хотела, а она не отдала. «Отойди, — говорит, — не марайся. Он из прихожей, в нем пылищи вагон. Все об него шаркают, а потрясти некому, я одна трясу».

— Она так сказала? Ах, старая бреховка! Да это же я позаботилась, положила коврик в прихожую, чтобы грязи меньше таскали в коридор, и вытряхиваю каждый день! — вспылила Калерия Ивановна и стала перечислять деяния, сотворенные Курносовыми на общую пользу: — Лампочку кто в коридоре и на кухне вкручивает? Мы. Перегорают каждую неделю. Кто приделал новый патрон? Виктор. Чуть что — зовут его. Он и пробки чинит, и бачок в уборной. А бабкин зять? Да что с них взять, с ее зятьев? Этот уже четвертый. Квартиранты, один за другим! А она, старая сплетница, ходит треплет языком по всему двору, что Курносовы такие-сякие!

— Ничего она о вас плохого никогда не говорила!

Разбушевавшись, Калерия Ивановна позабыла, зачем пришла, поспешила домой обличать Никитичну. Только уж на лестнице, поостыв, вспомнила, что не получила твердого ответа от Нины. Воротиться? Представила себе печальное и очень постороннее лицо своей бывшей снохи — и не решилась. «Э, ладно, тут уж — как бог! — подумала со вздохом. — Вот схожу в церковь помолюсь и дома — и Богородице, и Чудотворцу!»

Молилась дома она не так уж часто, а лишь когда не оставалось сил сдерживать' в себе негодования против сына за то, что не могла она хвалиться и гордиться им перед соседями. Виктор не стал тем благополучным человеком, каким был его отец, умеющий заводить полезные, выгодные знакомства и поддерживать нужные связи. Калерия Ивановна постоянно чувствовала себя обворованной, ее глодала жестокая обида оттого, что не имела она теперь полного права прокричать на весь коридор: «Мы Курносовы, нас все знают!» Нет, не было больше причины считать себя выше других в квартире, и виноват в этом ее родной сын. Был бы жив Николай Демьянович, он сумел бы его образумить.

Схоронив мужа, она зачастила в церковь. Потом притерпелась к своему горю и ходила лишь по большим праздникам, чаще всего с Никитичной. Сговаривались они тихонечко с глазу на глаз, выходили со двора порознь: таились от насмешек Авроры Алексеевны. Подруга-то она подруга, но непременно уколет, не упустит момента съехидничать и при всех скажет: «Ага, не верила в бога, пока нужды не было, пока жила за широкой мужней спиной, а хватила вдовьей доли, так ударилась в благочестие».

«Как не верила! — оправдывалась мысленно Калерия Ивановна. — Не верила, когда все было благополучно. А как приходилось туго, так и при муже к богу кидалась…»

Водила Никитична чаще всего к Пимену на Краснопролетарскую в Косой переулок. Церковь эта и поближе, и, кроме того, любила ее бабка за свои давние воспоминания. Калерию Ивановну привлекали больше знаменитые храмы. Никитична уступала, и ездили они в Новодевичий, в Елоховскую. Одно сознание, что здесь молились выдающиеся личности, приводило Калерию Ивановну в душевный трепет. Поднималась она на паперть с чувством, будто дотягивается, приобщается к веренице давно ушедших сановных паломников и паломниц, и шла с гордо поднятой головой, и видела себяне такой, как есть, старушкой с надутой физиономией, а важной, представительной светской дамой, имеющей право выражать свое неудовольствие:

— Во-первых, батюшки правят службы слишком поспешно, прямо-таки на рысях. Заупокойные записочки кладут в одну кучу с заздравными. Кто же знает, как они потом будут читать? Во-вторых, свечка только что зажжена и поставлена, не успел кончик оплавиться, а уж прислужница — тут как тут! Погасит и вынет. И конечно же снова ту свечку продадут. Жулье, а не божий храм. Обман, везде обман, — возмущалась на обратном пути Калерия Ивановна.

— Да плевать на ту свечку! — отвечала со вздохом Никитична. — Тебе жалко? Тридцать копеек, делов-то. Пусть ее хоть сожрут. А мы помолились! Душу отвели, себя успокоили — и ладно.

— «Отвели»! «Успокоили»! Наоборот, я еще сильнее расстроилась!

— Ну, не ходи, не позову я тебя больше, — отмахивалась бабка и отворачивала маленькое, поскучневшее, крючконосое лицо. — Всем ты недовольная, все шипишь как гусыня, все себя лучше других ставишь. Нет, не возьму я тебя больше с собой.

— Но сами-то вы, Никитична, все равно пойдете? Знаете все безобразия, видите непорядок, а снова придете в церковь?

— Ну и приду. Куда же мне ходить-то? Разве я к попу прихожу? Я к себе самой прихожу. Где же я могу так смирненько постоять и об жизни и об смерти подумать? Свечи горят, иконы блестят, хор поет. Душа отмякнет, злоба с ней шелухой сойдет, и всех мне делается жалко, и всему миру людскому я хочу счастья. Я знаю одно — молюсь. А есть бог, нет ли его — какое мне дело? Надо же мне кому-то молиться, перед кем-то держать ответ.

— За что ответ? Я лично, например, ни перед кем ни в чем не виновата.

— Ой ли? Сына ты родила на свет? Вот за это одно перед ним отвечаешь.

И Калерия Ивановна очень ясно вспомнила ту ночь, когда приехал наконец Травкин и как бабка Никитична намекнула ей, что все знает о Вите. Все то пережитое всколыхнулось сейчас в душе, но не страхом, как бывало раньше, а болью. Правильно ли она поступила с сыном?

— Я не говорю, конечно, что абсолютно ни в чем не виновата, — произнесла она скороговоркой. — Я тоже человек, не ангел, и я не безгрешна. Но каких-то больших грехов на мне нет.

— А как ты измеришь грех, какой большой, а какой поменьше? Двух человек убить — большой грех, одного — поменьше?

— Господи, что вы такое плетете, Никитична! Я же никого не убивала!

А сама не переставая думала о Вите. О ком же еще подумать ей, когда вот так вдруг должна отчитаться перед собой? «Бедный мой сыночек! Единственный сын мой, может быть, я виновата, что непутево сложилась твоя жизнь? Я же все отдала для тебя и сейчас для тебя свой век доживаю…»

Слезы навертывались на ее глаза. Вот сейчас, после церкви, придет она домой и так ласково поздоровается с Витей, и он ответит ей ласково. Сядут вдвоем они обедать и поговорят по душам. Он поймет, как нехорошо поступает с матерью, станет ему стыдно, попросит он прощения, а она — мать, она простит, и заживут они тихо, мирно, друг для друга…

Умиление нисходило на Калерию Ивановну, быстренькими шажками спешила она домой, чтобы светлая мечта сбылась поскорее. Но, увидев сына буйным и пьяным, забывала мгновенно об этой светлой своей мечте, и ничего не чувствовала, кроме ненависти, и не жалела его, не прощала, не сочувствовала, даже не плакала, а ненавидела… Ненавидела!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Солнце медленно скатывалось за крышу. Раскрытое окно было полно теплого розового света. Тень от цветочного горшка дотянулась по полу до самого дивана. Со двора донесся заключительный аккорд громкой музыки. Это кончился фильм, и народ выходит из «Фантазии». Какой же был сеанс? Последний дневной? Скоро вечер. Виктор Николаевич обругал себя матерно вслух, поднялся, сел, и пружины укоризненно проскрипели. Он уткнул лицо в ладони и замычал. Значит, он продрых почти целый день? А ведь собирался что-то сделать. О чем просил Андрюша? Придет же он! Знать бы, что не придет, поспал бы еще. Эх, досадно! Зашел за кефиром, взял колбасы, а тут подвернулись те двое, и скинулись. Вот и пропил субботу.

Непослушная голова тяжело клонилась к коленям. Виктор Николаевич помотал ею и сказал ей, неразумной своей голове:

— Умыться надо и поставить чайник. Скоро придет Андрюша.

— Я здесь, папа, — отозвался негромко Андрей из первой комнаты.

Виктор Николаевич вздрогнул и проснулся окончательно. Лицу в ладонях сделалось жарко.

— Давно пришел, сынок?

— Нет, па-а, не очень. Ты спал как убитый. Храпел сильно.

— Что же ты не разбудил меня? Растолкал бы.

— Зачем? Тебе же надо… выспаться.

Мальчик постеснялся сказать «проспаться», и от сыновней деликатности у Виктора Николаевича защекотало в носу. Он вспомнил добрым словом покойную мать, и на нетрезвые, мутные глаза навернулись слезы. Матери он всегда был благодарен за то, что Андрюша не видел его пьяным. Она запирала свое чадо на ключ, а он, проспавшись, спрашивал тревожно и виновато, не приходил ли Андрюша. Мысль о том, что сын станет стыдиться его, избегать, ужасала, как вечная кара. Потерять Андрюшу даже таким образом, даже отчасти, было бы для Курносова равносильно смерти. Он гордился званием отца, оно пришло и наполнило жизнь светлым и единственным смыслом. Виктор Николаевич обрел свое назначение на земле: он стал не просто кто-то, какой-то там Курносов или не Курносов. Он — отец, и этот чин он принял как высокую награду взамен всех других не доставшихся ему наград. Лишить человека звания отца невозможно, потому что главная сила в самом слове — не в документе, где печати и подписи черным по белому, — а в слове «папа», произносимом устами ребенка.

— Папа, ты нашел?

— Что, Андрюша?

— Ты же обещал. Фотографию. Забыл?

— А-а… Нет, сынок, не забыл. Еще не искал.

— Сейчас поищешь?

— Непременно. А у мамы разве нет?

— Есть, но маленькая совсем, глаз не видно.

— Спроси у Митрохиных.

— У них замок. Они в деревню уехали к своим родственникам в гости.

— Ну ничего, поищем сами. Но сперва давай напьемся чаю. Хорошо? Пойди поставь чайник. Спички на кухне.

Когда Андрюша удалился, Виктор Николаевич вышел в первую комнату, поглядел на себя в трюмо в узком простенке.

— Ох рожа! — выразил он свое неудовольствие низенькому, полноватому и узкоплечему мужчине лет за сорок с заспанным щекастым лицом. Реденькие пепельные волосы, когда-то густые и кудрявые, торчали дыбом над вспотевшим лбом. Рубаха и брюки измяты невероятно.

— Вот письмо, папа, — сказал, возвратившись, Андрей и положил на край стола конверт. — Лежало на кухне.

— От кого? — равнодушно спросил Виктор Николаевич, любуясь отражением сына, стройненького, высокого, с затененными густыми ресницами продолговатыми синими глазами, с прямой белобрысой прядкой на лбу и с намечающимся уже твердым очертанием рта… Виктор Николаевич сдержал вздох, произнес: — Пум-пум-пум! — и переспросил без тени огорчения: — От кого же письмо нам?

А чем огорчаться? Он совершенно счастлив. У него есть Андрей. Но, наверное, счастлив и тот, на кого так похож его Андрюшка?

— Обратного адреса нет, — ответил мальчик, разглядывая письмо. — И печать на марке неясная. Может быть, от того грузина Георгия, что останавливается у тебя? В прошлом письме он звал нас в гости. Поехали, па-а? Я же еще ни разу не видел моря!

— Увидишь. Какие твои годы, сынок! Хорошо, потом прочитаем, доставай чашки, накрывай на стол, — распорядился Виктор Николаевич, взял полотенце и пошел на кухню умываться.

Аврора Алексеевна что-то яростно размешивала в крошечной кастрюльке. Вот уже два года как не стало матери, а ее подруга и ровесница ничуть не изменилась. Та же фиолетовая косынка на жиденьких крашеных прядках, та же ехидность на неутомимом языке.

— Умываться, Витя? — спросила Аврора Алексеевна со слезливым сочувствием. — Снимай рубаху, не стесняйся, нет никого, плескай, не бойся, я подотру. — И заныла: — Молодец ты, Витя, молодец. Посмотрела бы на тебя мать-покойница! Все ведь жаловалась: «Ах, сопьется он без меня». А ты вон какой, вполне приличный, и одет как человек, и телевизор новый купил… — И уколола обидно: — Все для Андрюшки стараешься? Завлекаешь? Надеешься, что и Нину вернешь? — И, не дав времени ответить, затарахтела высоким, сладеньким голосочком: — Письмо тут тебе было. Взяли? Не секрет от кого?

— От Георгия Шалвовича.

— А-а, грузин тот? Приедет? Чего привезет? Фрукты или цветочки? Ему-то как удобно останавливаться у тебя. Денег не берешь, пол-литра принесет, и ладно, ночуй, и рынок рядом. А ты задаром больше не пускай. Они же, спекулянты, богатые. Ты деньги бери. Деньги. Когда же он явится?

— Он нас зовет с Андрюшей в гости в Сухуми, — хмуро ответил Виктор Николаевич, плеская в лицо себе холодную воду горстями, смывая раздражение и стыд.

— Неужели? Поезжай! Они, грузины, гостеприимные. Езжайте! Бери отпуск, а у Андрюши скоро каникулы. Фруктов от пуза наедитесь. Хотя нет, не рассчитывай, Витя, не отпустит Нина с тобой Андрюшку. Как его с тобой отпустить? — И, притворно вздыхая, вредная старуха закачала головой, заахала, зачмокала, принялась объяснять, почему именно нельзя отпустить с ним Андрюшу!

Но нечаянно сочиненная байка понравилась самому. А почему бы действительно не махнуть им с Андрюшкой куда-нибудь на море?

— Пум-пум-пум, — весело пропел он, представляя, как плещутся они с сынулей в теплом синем море и загорают на теплом мягком песке.

И море, и песок представлялись евпаторийскими — других Виктору Николаевичу видеть не довелось. Возник в памяти киоск с газированной водой, очередь полуголых людей, четкая тень от киоска поперек улицы, отъехавший автобус и клубящаяся за ним розовая пыль…

Все это вспомнилось без боли, как будто было с кем-то посторонним, а не с ним самим.

— Па-а, а во сколько сегодня футбол? — громко спросил из комнаты Андрюша.

— Включай! — крикнул Виктор Николаевич и ринулся к телевизору. — Сынуля, мы же прозевали первый тайм!

Курносовский чайник плевался и тарахтел крышкой на плите, а стадион в Лужниках ревел из распахнутой курносовской двери: Виктор Николаевич второпях забыл ее закрыть.

— Звук убавьте! — визжала Аврора Алексеевна, перекрывая стадионный рев. — Слышишь, Виктор? Прекрати хулиганить! Я в милицию на тебя, пьяницу, заявлю. Алкоголик несчастный! Обормот!

Виктор Николаевич заметил, как щеки Андрюши вспыхнули от стыда, а глаза напряженно уставились на экран, и за уголками плотно сжатых губ мальчика надулись продолговатые желвачки.

— Не обращай внимания, сынок, — произнес Виктор Николаевич виновато. — Убавь чуть-чуть.

Ему от слов Авроры стало нестерпимо больно, будто обругали Андрюшу, а не его самого.

— Па-а, сейчас будет гол, — сказал Андрюша, хотя ничего подобного на поле не намечалось, мяч катали вяло, неинтересно, словно обеим командам надоело уже играть, и вдруг — чудо! Стадион взорвался!

— Го-о-л! Я же тебе сказал! Ура-а!

Игра закончилась вничью. Курносовы пили чай. Шла по телевизору старая картина, смотрели ее краем глаза, разговаривали, мечтали о поездке в Сухуми.

— Поедем лучше в Крым, — предложил Андрюша.

Виктор Николаевич вздрогнул, напрягся, почувствовал холодок на щеках. Спросил хрипловато:

— Почему же в Крым?

— Мама там была, когда еще меня не было. Она рассказывала, как отлично жить на берегу моря. Можно бегать купаться, хоть пять раз в день.

— О чем тебе еще мама рассказывала?

— О глиссере. Он, как ракета, летит над водой. А ты разве с ней не ездил тогда?

— Нет.

Андрюша умолк, отвернулся к телевизору. Лицо его стало недетским, серьезным, отражая невеселую мысль. Он давно уже не задавал вопросов, касающихся отношений отца и матери, а малышом приставал, спрашивал, почему Вовкин отец живет с Вовкой, Толькин с Толькой. «А ты, па-а, только гуляешь со мной…» Но подрос — и перестал спрашивать, Нина сумела объяснить ему. Бабка Антипиха, разумеется, любовь к отцу у ребенка не воспитывала и ругательски ругала при Андрюше бывшего своего зятя, примерно такими же словами, вот как Аврора сейчас. Виктор Николаевич знал, что крепкая привязанность Андрюши к нему не только его отцовская заслуга. Нина помогала ему в этом, она не мешала мальчику любить отца. Может быть, она поступает так из корысти?.. Что же, он благодарен ей за эту корысть. Он благодарен Нине за все. И за то, что не вышла замуж и своим одиночеством оставила ему, бывшему мужу, тень надежды на возможность когда-нибудь, пусть не очень скоро, быть снова вдвоем.

— Отпуск у нас был в разное время, — проговорил Виктор Николаевич. — Поэтому я и не сумел поехать с мамой в Крым. Мы ее все на вокзал провожать ходили: дедушка Коля, бабушка Каля и я.

Сын, не отрывая глаз от экрана, удовлетворенно кивнул.

— Фотографию ты обещал найти, — напомнил он.

— Ах да!

Начали искать. Переворошили старые, с оторванными корочками, плюшевые альбомы, выгребли слежалые папки и перевязанные шпагатом свертки из всех ящиков письменного стола. Обнаружили внизу, в буфете, старый портфель, полный газетных вырезок, писем, фотоснимков, вытряхнули все на раздвинутый обеденный стол. Семейный архив Курносовых отражал в основном артистическую деятельность Николая Демьяновича. Много было и фотокарточек Виктора Николаевича, начиная от той, где он голеньким карапузом, до недавней, очень неудачной, для доски «Наши рационализаторы».

— Такая у меня дома есть, — сказал Андрюша. — Я ее в рамку вставлю и повешу на стенку над своим столом.

— И бабушку хватит паралич, — заметил Виктор Николаевич, нарушив впервые свое твердое правило — не отзываться при сыне дурно о бывшей теще.

— Все равно повешу! — смеялся весело Андрей, неумело скрывая искреннюю ребячью радость: если отца уважают и ценят на работе, значит, можно гордиться таким отцом!

«Это ведь ты, сынок, — сказал бы Виктор Николаевич, посмей он быть откровенным, — это ты заставляешь тянуться за тобой, быть достойным тебя!»

Что было бы с ним, с Виктором Николаевичем Курносовым, чем держался бы он на земле, не родись у него четырнадцать лет назад сын Андрей? Ах, как славно жилось бы, если бы не постоянный страх его потерять. Вот возьмет Нина да и расскажет все Андрюше. Но зачем ей, бедняжке, еще и эта беда?

— Ох, сынок, сынок! — вздохнул Виктор Николаевич и крепко обнял мальчика.

— Что, па-а?

— Да вот видишь, сколько мы залежей перерыли, а того, что нам нужно, не нашли.

Искали Курносовы снимок десятого «Б», выпускников сорок первого года. Понадобилась срочно фотография Андрея Митрохина для школьного уголка погибших в Великой Отечественной войне.

— Па-а, мы сделаем так. Повесим на стене портреты, а на мраморной доске будут золотом написаны в два столбика их имена. А под именами на красной тумбочке — Вечный огонь. Вырежем звезду из красного стекла, вставим в тумбочку, а под звездой день и ночь будет гореть лампочка. Всегда. И на воскресенье, когда никого в школе не бывает, все равно эту лампочку нельзя будет выключать… Па, а ты с дядей Андреем Митрохиным сидел за одной партой?

— Нет, он высокий был, его сажали в последний ряд.

— А в каком классе тогда был ваш десятый «Б»?

— На втором этаже напротив химического кабинета в конце коридора. Кто там помещается у вас теперь?

— Тоже десятый «Б».

Андрюша учился в той самой школе, где и отец когда-то. Теперь эта школа имени Анания Петровича Савельева, который был здесь до войны директором и учителем русского языка. Запомнился он Виктору Николаевичу приветливым и очень вежливым, хотя и строгим. Страшновато, конечно, ученику, если директор школы живет в одной квартире, дверь в дверь. Но Ананий Петрович был хорошим человеком. Даже Аврора Алексеевна, перетрясая своим злоязычьем всех живых и мертвых, не пощадив и покойного Николая Демьяновича, даже она не нашла в своей ехидной памяти ничего плохого о Савельеве, только и буркнула однажды, что ростом Савельев был невелик.

Всякие поиски увлекательны сами по себе. Пробило десять, потом ударило еще один раз, а сын и отец Курносовы перебирали старые фотографии, раскладывали их по своему усмотрению, нарушив систематизацию, которой придерживалась покойная Калерия Ивановна. Так интересно оказалось ворошить прошлое! Близкий, понятный, не такой уж давний для Виктора Николаевича мир был далек и неизвестен Андрюше, был для него преданием, легендой, особенно все то, что касалось войны. А для отца его сейчас все значительное и незначительное обретало в воспоминаниях прелесть, какой будто и не наблюдалось тогда.

Легкий стук в дверь оторвал отца и сына от поисков.

— Наверное, к телефону, — сказал Виктор Николаевич. — Пойди, сынок, это мама… — И не договорил, обомлел, рука его, вздрагивая, потянулась к вороту измятой рубахи, поправила воротничок, потом поднялась ко лбу, пригладила волосы.

Нина стояла в дверях.

— Ма-а, ты за мной? — пролепетал растерянно Андрюша.

Было заметно, что растерялся мальчик не от своей вины (засиделся до поздней ночи и матери не позвонил), а от собственного удивления и чутьем понял, что должен это свое удивление скрыть от родителей.

Побледневший Виктор Николаевич быстро встал.

— Не ругай, пожалуйста, Андрюшу, — произнес он как мог спокойнее, — Это я его задержал. Вот видишь, — показал он Нине на вороха фотоснимков, каких-то бумаг и писем, разложенных на столе. — Перерыли весь архив, но ума не приложу, куда это наша бабушка Калерия засунула десятый «Б».

— Попроси у Митрохиных, есть же у них какая-нибудь, — сказала Нина смущенно, очень похожая сейчас на Андрюшу.

— Митрохины уехали в деревню в гости. Мы с Андрюшей уже подумали, что у них непременно найдется, но приедут они через несколько дней.

Говорил Виктор Николаевич и опасался, что не хватит дыхания и от радости сорвется голос, потому что Нина здесь. Нина пришла! «Сколько же лет прошло, как она ушла отсюда? — вспоминал он лихорадочно, будто для него было очень важно вспомнить в эту минуту, когда именно его покинула жена. — Ну да. Я отвез ее в родильный дом на Мещанскую. И больше с тех пор она здесь не была».

— Что же ты стоишь? — воскликнул он, выскакивая из-за стола, подал стул, смахнул с него бумажки. — Садись, Ниночка. Как ты вошла? Мы не слыхали звонка.

— Кто-то выходил как раз, — ответила Нина, села и принялась тоже перебирать фотографии, не поднимая глаз, и, чтобы скрыть свое смущение, стала отчитывать сына: — Пяти часов не было, как ты ушел. Мог бы предупредить. Ждем тебя ужинать, ждем…

— Но ты же не позвонила, — оправдывался Андрюша. — А есть я не хотел, мы пили с папой чай.

— Давайте снова попьем! — подхватил Виктор Николаевич и засуетился: — Это мы скоренько, это мы мигом. Андрюша, убирай-ка быстренько весь наш музей!

Очень давно не был так счастлив Курносов-старший. Он носился, напевая, из комнаты в кухню и глазам своим не верил: Нина дома, его жена! Будто и не уходила отсюда, и все такая же легкая и гибкая, ну, конечно, чуточку постарела, но красивая как и раньше. Нет, пожалуй, красивей!

— Пум-пум-пум… Ниночка, смотри-ка, у нас завалялись шпроты. Открыть?

— Не надо, Виктор. Оставь, потом тебе пригодятся.

— А я люблю шпроты. Ура, папа! Открывай!

Аврора Алексеевна, шествуя из уборной, заглянула с любопытством и злом в раскрытую курносовскую дверь и, не вынося вида чужого счастья, прошипела:

— Женятся, разженятся, а потом по ночам в гости шляются. Бардак! — И, экономя электроэнергию, погасила в коридоре свет.

Виктор Николаевич вышел и смело включил опять.

За чаем вспоминали и Калерию Ивановну, и Николая Демьяновича, говорили о них хорошо. Виктор Николаевич подумал, как порадовалась бы мать, видя такую тихую семейную картину: сидят они втроем — муж, жена и сын… А вслух говорил, что вот у него хорошие две комнаты, а живет он один. Поэтому и дверь из спальни в коридор, которую прорубили, запер и заставил книжным шкафом.

— На что мне две двери одному?

Нина сочувственно улыбалась, но делала вид, что не понимает, к чему Виктор ведет этот разговор. Однако не прерывала и с удовольствием смотрела на Андрюшу, а у него была счастливая физиономия, вот сейчас подпрыгнет и запоет.

— Мама, отпустишь меня с папой? — спросил он. — Мы собираемся поехать в Крым.

Ложечка выпала из пальцев Нины, звякнула о блюдце. Нина перестала улыбаться и не сразу спросила — и голос ее прозвучал сдавленно:

— Почему в Крым?

— Все равно, мама. Можно и в Сухуми. Лишь бы в море покупаться. Я же еще не был на море. Все лагерь да лагерь, то в Звенигороде, то в Кратове. Помнишь, ты рассказывала мне, как каталась на глиссере в Крыму?

Лицо Нины вспыхнуло румянцем, в глазах блеснули слезы, она глубоко и тяжко вздохнула, и ложечка опять задрожала в ее руке. Виктору Николаевичу жалко было смотреть на жену.

— Понимаешь, я получил сегодня письмо от Георгия, — извиняющимся мягким тоном сказал он, спасая Нину. — Георгий приглашает нас с Андрюшей в Сухуми. Собственно, я еще точно не знаю, Андрей, мы еще не прочитали письмо. Где оно? Куда ты его дел? Забыли прочитать!

— Здесь оно должно быть, на столе. Отлично помню. Я показывал тебе и обратно положил.

— Попробуй теперь найди!

Взялись искать. Достали снова кожаный портфель и вытряхнули содержимое на стол, но во всем ворохе не оказалось нераспечатанного письма.

— Картинка на конверте такая: елки и надпись «Берегите лес от пожара». Я же помню, на краешек положил. Да зачем оно нам, па-а? Ну не найдем и не надо. Зачем нам в Сухуми? Поедем лучше в Крым дикарями. Две девочки из нашего класса ездят так с родителями каждый год. Отпустишь, ма-а?

Виктор Николаевич, мучаясь от жалости к Нине, с напряженным ожиданием смотрел на нее. Что еще отразится на этом красивом и честном, дорогом ему лице? Как еще глаза и губы Нины выдадут ее душевное волнение? Он ждал — и не хотел ждать, не хотел видеть ее муки — и чувствовал себя подлым, низким, виноватым перед женой, будто это он заманил ее, зазвал и допрашивает, измывается.

— Перестань, Андрей. Не приставай к маме. Что это тебе взбрело вдруг? Чем плохо летом в Звенигороде? Прекрасный лагерь. Ищи-ка лучше письмо. Ты его засунул, ты и найди.

— Я не засунул, а на стол положил.

Нина выпрямилась, вздернула голову, попыталась даже улыбнуться и, смело встретив взгляд Виктора Николаевича, предложила спокойно:

— Езжайте лучше в Евпаторию. Там замечательный пляж.

Андрей подпрыгнул, бросился к матери обнимать ее.

— Мамуля, ты самая правильная женщина! Я не встречал другой лучше тебя!

— Где ты нахватался таких слов? — нарочито негодовала Нина. — Это твое воспитание, Виктор? Пусти, Андрюшка! Пусти, а то отлуплю. Витя, видишь, я с ним уже не справляюсь. Скажи же ему, он слушается тебя.

А Виктор Николаевич умиленно глядел и молчал…

В канун Дня Победы Андрюша принес отцу красиво разрисованное приглашение. Старшеклассники и выпускники сорок первого года приглашались на открытие школьного мемориального уголка.

Народу собралось много. Пришли родные и близкие погибших, и бывшие предвоенные ученики, и просто люди со двора и с улицы, кто услыхал о таком торжестве.

Было тесно и тихо в просторном вестибюле. Приспущенные знамена с черными бантами стояли прислоненные по обеим сторонам мраморной доски, а на мраморе в два столбика блестели золотые фамилии, а по стене длинным рядом висели тридцать портретов в черных рамках — все молодые, серьезные лица. Карточки, почти все, с которых увеличивали портреты, предназначались для паспортов. Возглавлял ряд Ананий Петрович Савельев, директор школы, учитель русского языка и литературы. За учителем шли ученики — и отличники, и двоечники, все теперь были вровень с ним в одном ряду.

Торжественная часть окончилась, люди медленно прошли вдоль портретов, как вдоль Кремлевской стены, читая надписи вслух.

— «Старший сержант А. С. Митрохин. Погиб при форсировании реки Днепр», — прочитал Андрюша и сказал какому-то мальчику: — Это наших соседей Митрохиных сын. Папа мой учился с Андреем Митрохиным в одном классе. Правда, па-а?

Тот мальчик, которому это сказал Андрюша, посмотрел на Виктора Николаевича с печальным уважением, как на портрет в черной рамке. Виктор Николаевич остановился, вглядываясь в увеличенную фотографию одноклассника, и увидел на ней другие черты: кудрявенький завиток на лбу, круглые щеки, небольшие глаза, подушечки припухших век… Могло ведь случиться и по-другому? Стоял бы сейчас здесь высокий седоватый мужчина, живой и здоровый Андрей Сергеевич Митрохин, а его сынишка прочитал бы вслух: «Старший лейтенант В. Н. Курносов. Погиб при форсировании реки Одер», — и сказал бы: «Это сын наших соседей Курносовых. Ты правда учился с ним в одном классе, па-а?» Могло бы и такое произойти. Война!

Нина вбежала на школьный двор, когда уже все выходили из подъезда. Народ расходился, как с большого родительского собрания. Но покидать двор не торопились, стояли кучечками, сидели на лавочках. День был ясный, теплый. Молоденькая трава пробивалась кое-где на подметенных, но еще не вскопанных клумбах. Старики Митрохины шли маленькими шажками. Сергей Саввич поддерживал за локоть свою постаревшую Марью. Подлетела к ним Нина, нарядная, все еще юная, с непокрытыми пышными волосами, с ярким шарфиком, выбившимся из-под воротника легкого светлого пальто. Поздоровалась с Митрохиными, обняла, расцеловала их.

— Как на Христово воскресенье! — умилялась Никитична и спросила: — Что же это, Витя, твоя жена не похристосуется с тобой?

— Сегодня же не пасха, — отшутился Виктор Николаевич.

— Сегодня лучше пасхи! — значительно произнесла бабка, подняв к небу сухонький перст. — Помянули мы убиенных. Ох, как хорошо да красиво помянули их, сложивших головы за-ради нас. Я вот зятя своего пришла сюда помянуть, летчика Виталия. А где лежит его головушка, кто знает? Может, в небе он сгорел, может, на земле убили. Прожил-то всего двадцать годков! Как живой стоит у меня перед глазами. А сегодня пришли пионеры звать сюда Митрохиных, они пошли, и я пошла, сама. Никто меня не позвал.

Никитична не уставала и не забывала поминать летчика Виталия, который и зятем ей приходился всего полгода. И хотя последний муж дочки был степенный, уважающий Никитичну непьющий мужик, бабкино сердце на весь ее оставшийся век было отдано двадцатилетнему летчику Виталию, незабвенному и родному.

— Вить, а Вить, — позвала шепотом Никитична, притянула Виктора Николаевича за рукав. — Говорят, Нина к тебе ходит?

— Приходила.

— Что же ты? Ты старайся! Улещивай. Может, и помиритесь, а? Славно было бы, ах славно!

— К тому идет, — высказал неожиданно Виктор Николаевич сокровенную свою мечту.

— Дай бог, дай бог. У вас же сыночек, Андрюшечка. Ах, вежливый какой, уважительный. Ты теперь, Витя, держись. Слышишь, ни-ни, брось совсем.

— Знаю, Никитична, знаю.

— Ну, пошли тебе господь… Эх, порадуется твоя матерь на небесах. Вот пойду к Пимену, свечку за нее, покойницу, поставлю.

— Я дам вам на свечку, — полез было в карман Виктор Николаевич.

— Не надо. Мне знаешь кто дал? Аврора. Они же подружками были.

— Возьмите полтинничек и от меня. Поставьте еще одну.

— Эна, две! На кой ей? Жирно будет ее праведной душеньке, чтобы горели об ней две свечи. Аль, думаешь, и на том свете, как на этом, коли больше заплатишь, больше и отхватишь? Не-ет. Да разве в том честь, чтобы свеча на помин души горела? Это, пожалуйста, купи, воткни и запали. Не велик расход. А надо сказать доброе слово, помянуть покойницу чистой слезой. Мол, царство небесное тебе и благодать господня. Вот тогда и свечка ярче горит.

— Все это верно, Никитична. Мудрая вы старушка.

— Во-во! Ты меня слухай. Слухай! Я тебя научу. — И подтолкнула собеседника в спину: — Чего стоишь, ворон ловишь? Иди к ней. Иди! Подойди смирненько и скажи так ласковенько: «Здравствуй, Нина, дорогая моя жена». Кому говорю?

— Андрюша! — позвал Виктор Николаевич. — Мама пришла. Пойдем покажем ей мемориал.

Они вдвоем, сын и отец, приближались к Нине, а Сергей Саввич, кивнув в их сторону, сказал:

— А вот, Нинушка, и твои мужики.

— Здравствуйте, дядя Сережа! Здравствуйте, тетя Марья! — учтиво и неспешно поздоровался Виктор Николаевич, а потом уже осмелился улыбнуться жене.

Он расслышал то, что сказал Нине старик, и сердце, радостно екнув, взлетело до горла и жаром обдало лицо. Неужели придет к нему его счастье и заживут они, Курносовы, все вместе, семьей?

— Спасибо тебе, Витя, — поблагодарила старуха. — Спасибо, что карточку Андрееву нашел. Да как хорошо ты все с ребятами устроил. Благолепно, красиво, и огонечек красненький, будто лампадочка перед иконкой в святом углу горит.

— Это символический Вечный огонь, — пояснил Андрюша. — Символизирует вечную память о погибших героях.

— Ну а я что, внученочек, говорю? Вечно я об Андрее своем слезы лью и помню его. Разве может мать единственного сына забыть? Вот подрастешь маленько, заберут тебя служить в армию, думаешь, мамка твоя не поплачет о тебе? Еще как слезки-то лить будет. Да не дай ей господи, чтобы так, как я об своем.

Страх разлуки с Андрюшей остро кольнул Виктора Николаевича, напомнил: «Я здесь. Я с тобой». Ощущение страха никогда не забывалось. Оно заслонялось иными мыслями и волнениями, приглушалось, но окончательно не проходило никогда. Сидело, притаясь и скрючившись, ржавой острой пружиной на донышке души. Даже теперь, когда жизнь налаживается, когда эта пружина должна бы пропасть, исчезнуть навсегда, она распрямилась чуток, ворохнулась старой болью. Но зачем же, однако, кликать беду? Не станет же Нина ни с того ни с сего лишать Андрюшу отца? Все во власти Нины. Захочет она, и счастливый отец Андрея Курносова превратится в одинокого, брошенного, никому не нужного пьяницу Витьку Курносова, который будет с утра околачиваться возле винного магазина, дожидаясь, чтобы начали водку продавать. Дождавшись, будет пить в подворотне с такими же забулдыгами, будет валяться в грязи. А сын Андрюша с мамой пройдут мимо и брезгливо шарахнутся от него.

— Па-а, ну идем, — позвал Андрюша. — Идем покажем маме, как получился портрет.

— Идите, идите, — ответил Виктор Николаевич, доставая сигареты. — Проводи маму. А я подожду вас здесь. Постою, покурю.

А рука почему-то дрожала и не попадала в карман. Жена и сын, оба стройные и красивые, удалялись, и Курносов смотрел на них пристально, любовался ими, будто видел в последний раз. Он был счастливым отцом все эти годы, а что сделал такого выдающегося, что преодолел или приобрел для достижения этого счастья, в чем перепрыгнул себя выше головы? Ни в чем! Просто любил своего сына и не представлял себе, как мог он жить на свете, не будь у него отцовской любви. Удивлялся, когда слышал сетования иных родителей, что вот заботишься о ребенке, тратишься на него, отдаешь ему время и сердце, а он вырастет — и не оценит должным образом, и не вспомнит твою доброту. Но какая же то доброта, если требует она непременной благодарности? Добро бескорыстно, а родительское счастье в том и состоит, что сын или дочка сию минуту у тебя есть…

— Черт-те что! — обругал себя Виктор Николаевич в следующее мгновенье. Вот пожалуйста, предоставился случай быть вместе с Ниной, а на него накатил какой-то кошмар. Ведь все складывается хорошо!

Домой Курносовы возвращались все вместе, втроем. Не спешили. Свернули на бульвар, прошли до пятачка возле площади. Андрюша подбежал к мороженщице и купил три эскимо на палочке и угостил родителей. Огорчился, что не хватило денег на любимый ореховый пломбир. Купили и пломбир. Сели на скамейку — не ходить же с такой уймой мороженого. Потом прогулялись еще до Трубной и обратно, и странно, Виктор Николаевич уже не чувствовал необычности, уже не удивлялся своему сегодняшнему счастью, как будто и вчера, и всю жизнь так было, как будто не расставался он с Ниной, не разводился, а жили они дружно и неразлучно и гуляли по бульвару каждый день.

Андрей то чинно вышагивал рядом с матерью, то уходил вперед, присаживался на скамейку и ждал. И вот когда он сидел, Виктор Николаевич, взглянув на сына, вспомнил Шурку Лагина, как это бывало много раз. И сейчас вспомнил, как шли они потихонечку с Ниной и, не доходя этой скамейки, на которой теперь сидит Андрюша, встретили высокого белобрысого парня в расстегнутой шинели, такого беловолосого, что издали он казался седым. У Андрюши тоже белые льняные волосы, прямые, не волнистые, как у матери, и не кудрявые, какие были в молодости у отца. Брови у Андрюши тоже совсем темные, коричневые, и заметны уже будущие складочки за уголками четкого рта. А у Виктора Николаевича подбородок мягкий, скошенный, углы губ безвольными морщинками съезжают вниз.

Шурка Лагин вспомнился Виктору Николаевичу без зла и ревности, как обыкновенный, безразличный знакомый, общий для Нины и для него. Поэтому он чуть было не сказал, чуть было не сорвалось с языка: «А помнишь, Ниночка, мы встретили здесь…» Но спохватился и похолодел от этого своего внезапного желания произнести невозможные слова. Посмотрел искоса на Нину, и почему-то показалось, что и она припомнила сию минуту ту первую встречу с Шуркой. И только он заметил это (или ему показалось), как Нина перехватила его взгляд, спросила громко, с нарочитой, равнодушной веселостью:

— Вы не передумали ехать в Крым, а, Курносовы мужики? Я вам квартиру нашла. Одна наша сотрудница говорила, что у ее родственников в Евпатории свой домик и они всяким дикарям комнаты сдают.

— Андрюша, не упади! Ты слышишь, что предлагает мама? — сказал Виктор Николаевич, а сам подумал: «Ах, Нина, Нина! Да разве я обвиняю тебя? Я благодарю тебя за то, что у меня есть сын, моя милая, моя единственная жена!». — и продолжал улыбаться.

А на кой ему ехать в эту Евпаторию? Показать Нине, что он не боится этого города? Значит, и она живет в вечном страхе, как и он? Постоянно ожидает услышать от него постыдное обвинение? «Не бойся, Нина! Я скорее соглашусь умереть, чем упрекнуть тебя. Мы оба уже только слегка молоды, мы оба намучились за эти годы. Давай начнем жить рядышком тихо и мирно, жить вместе, радоваться Андрюшке, ждать внуков и стареть вдвоем…»

Именно так хотел бы сказать жене Виктор Николаевич. Сесть с ней на скамейку, погладить осторожненько ее пышные волосы, теперь уже подкрашенные, сказать эти откровенные, выстраданные в одиночестве, простые, очень разумные слова, ждать ответа, который приготовил за Нину в своих мыслях он сам. «Хорошо, Витя, — должна ответить Нина. — Я согласна. Мы оба одинокие и немолодые, мы оба любим Андрюшу. Зачем же нам любить его врозь?»

— Мама, поедем и ты с нами. Вот здорово будет!

— Езжайте одни. Ты же знаешь, Андрюша, что у меня отпуск в октябре. Все лето занято: то конференции, то симпозиумы.

Нина много лет работала стенографисткой в Академии медицинских наук. Вечерний институт ей не удалось закончить, оставила его на время после третьего курса, оправдывалась тем, что ребенок появился, но Андрюша вырос, могла бы и продолжать учебу, а она так и не принялась…

— Мама, когда же мы будем есть торт? Я ночью просыпался, думал, вдруг свет выключили, холодильник разморозился и торт в нем испортился.

— Какой ты, в сущности, еще ребенок, Андрей.

— Сейчас начнешь читать свою мораль!

— Начну! Ты лентяй, у тебя тройка по геометрии.

— И что? А у погибших на войне, думаешь, не было троек? Даже двойки были. Если бы я жил тогда на свете, то убежал бы добровольцем на фронт.

— В честь чего у вас торт сегодня? — спросил Виктор Николаевич, желая переменить разговор.

— В честь Дня Победы, папа, тебе в подарок. Участнику войны. Ты свой самый главный праздник забыл? Мама вчера купила, сказала, что потом не достанешь, а папа позовет нас чаевничать, мы и понесем ему в подарок торт.

— Андрей! — возмутилась Нина, покраснев. — Ну ты и вправду младенец. Мог бы чуточку соображать.

— А что? Пусть приглашает, а то вдруг он забыл. Зови нас, па-а, чай пить. Я сбегаю торт принесу. Бежать?

— Давай, сынок, двигай, а мы с мамой пойдем ко мне накрывать на стол.

— Нет, нет, — не согласилась Нина, возможно теперь в отместку сыну. — Мы еще уроки не делали, у нас завтра геометрия, мы три задачки должны решить.

— Ох, какая ты слишком уж правильная, ма-а. Просто до неприличия. Я же потом обязательно решу!

— Ах, наглец! Вот придем сейчас домой, я покажу тебе.

— Сегодня праздничный день, Ниночка, — вступился Виктор Николаевич за сына и за себя.

— Хорошо, Витя. Мы поздравим тебя с наступающим праздником часов в восемь или в половине девятого. Не поздно? Не уляжешься спать?

— Конечно нет!

Он понял, что этим вопросом Нина просила его, предупреждала. Только пьяным мог бы он завалиться спать в такую рань. Но не спит ли он сейчас? Укусить себя за палец, что ли? Счастье идет к нему, и так прямо, что можно сойти с ума! Он проводил жену и сына до их подъезда. Бывшая теща, укутанная в теплый платок, из которого сурово торчал ее большой нос, сидела на лавочке с двумя старухами. Виктор Николаевич любезно поклонился им, и — удивительно — теща благосклонно кивнула ему в ответ. «Вот что значит стать примерным семьянином!» — подумал весело он и поглядел на часы. Сейчас половина шестого, а в восемь Нина и Андрей придут к нему, да нет же, придут к себе домой! Стало вдруг страшно, что долгожданная радость не сбудется, растает, не свершившись, улетучится пустой мечтой…

Но все, о чем он мечтает, обязано сбыться! Через несколько недель или месяцев. Это уже неважно, через сколько, — десять пройдет или сто дней. Важно то, что именно так все будет. По-другому уже не может быть!

Быстренько, кое-как Виктор Николаевич прибрал свои комнаты, сбегал в магазин, принес закуски и бутылку вина. Пришлось подзанять десятку у Авроры Алексеевны. Праздник обязан оставаться праздником, как у всех нормальных людей, без всяких скидок на слабости. Точка. Со слабостями покончено.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Авоська с покупками висела на ручке двери. Сахарный песок просыпался из треснувшего кулька. Виктор Николаевич, сев на первый попавшийся стул, оглядывал с блаженной улыбкой свое неуютное, не согретое женской рукой холостяцкое жилье. Смотрел и прикидывал, что и куда придется переставить. Старый диван они с Андрюшей вытащат как-нибудь вечером попозже, вынесут и выбросят на помойку, а потом пойдут с Ниной на Петровку и купят новый, с полированными боковинками диван-кровать.

Придирчивый взгляд Виктора Николаевича наткнулся на какой-то конверт под письменным столом. Письмо? Откуда оно взялось? Наверное, выпало из кучи бумажного хлама, когда хозяин спешно наводил порядок. Не поленился, полез под стол. Оно! То самое, что искали с Андрюшей. Вот и елки, и лозунг «Берегите лес от пожара».

— Ну-ка, ну-ка, почитаем, что нам пишет генацвале, — пропел Виктор Николаевич, пересел в кресло, устроился поудобнее и оторвал краешек конверта.

Строчки ровные, хотя бумага без линеек, но буквы вздрогнувшие, извилистые — видно, что писала старческая рука. Кто бы это мог быть?

«Многоуважаемый Виктор Николаевич, здравствуйте!

Как мы уславливались, я не обозначаю обратный адрес на конверте, дабы не возбудить любопытства вашей матушки. Низко кланяюсь ей. Пишу к вам по вашей же просьбе, которую обещал исполнить много лет назад. Вы, возможно, уже забыли, о чем просили, и не нуждаетесь в моем письме, но сам я по своей старости и дряхлости нуждаюсь в том, чтобы не осталось за моей душой пустого обещания, хотя и постороннему приезжему человеку. Не желал бы я, чтобы вы вспомянули недобрым словом чужого старика, который пообещал написать и не исполнил обещания. А бывает, и незначительное известие способно принести кому-то пользу.

Нынешней зимой выяснилось в одном разговоре, а потом и подтвердилось, что я нахожусь в дальнем свойстве с Дарьей Даниловной. Моя покойная супруга приходилась ей родственницей, и когда она была жива, они между собой знались…»

— Что за ерунда? — удивился Виктор Николаевич. — Это же явно не мне! — И, заглянув нетерпеливо в конец, прочел: «И. Ф. Соломатко». Но подпись на самом краешке ничего не объясняла. Снова взял в руки конверт. Может же произойти ошибка? Нет, адрес указан правильный: В. Н. Курносову, и улица, и дом. Все верно. Возможно, спьяну дал когда-то кому-то свой адрес? Но о чем бы он стал этого Соломатку просить? Читал дальше в раздражении о болезни и смерти то ли супруги, то ли еще кого-то, чертыхнулся, сообразив, что обе дамы — одно лицо. Хотел уже бросить письмо, не дочитав, и вдруг ощутил, как дрожат и холодеют пальцы, как словно крохотной фиолетовой молнией резануло строчкой по глазам…

«…Знакомый вам Лагин Александр Михайлович живет под присмотром Дарьи Даниловны. Домик у них ветхий, требует ремонта, но намечается на их улице строительство санатория, и ближайшие дома все в скором времени, вероятно, снесут. Конечно, не выгонят людей в степь, дадут им квартиру, а может быть, и две. Они же между собой чужие люди, просто давнишние соседи, хотя мало найдется таких вот дружных родственников. Дарья Даниловна знает Шуру с пеленок, поскольку всегда жила рядом и дружила с его покойной матерью. А других родственников у Шуры нет.

Нас тоже будут сносить, но не раньше чем через два года. Я, наверное, не доживу. Сердце плохое и давление повышенное, поэтому тороплюсь сообщить вам, так как я обещал. Хотелось бы и от вас получить весточку, как поживаете, при вас ли жена и детки…» — писал Игнат Фомич, тот евпаторийский старичок в пионерской панамочке, у которого давным-давно ночевал Виктор Курносов в ту незабываемую и невероятную — похожую на сон — поездку в Крым…

Вспоминая, Виктор Николаевич себе не верил. Полно, неужели было? Нет, не было ничего! Уверял себя: не было, не было! Невозможно, чтобы было. Не ездил он в Евпаторию, на кой черт ему сдалась Евпатория! Все приснилось, пригрезилось, и та бессильная ярость ночью в поезде, и желтое от удивления, осуждающее око луны.

Заставлял себя не верить — и помогало, жилось легче. Легче было не замечать сходства Андрюши с отцом. Но ведь Нина-то видела — значит, помнила постоянно. И как хотелось ей, наверное, сказать вслух кому-нибудь, что сын ее очень похож на отца. Да! Все было. Все! А теперь есть письмо. Хочешь — читай, не хочешь — выброси. Но оно есть.

«…Шура наш много лет болеет параличом ног. Свалился он вскорости, вернувшись из госпиталя из Москвы. Там ему сделали операцию на ноге, потому что рана не затягивалась с самой войны. А малюсенький осколочек в позвоночнике доктора побоялись трогать, говорили, что это опасно, велели, Шуре подождать с месяц и находиться в госпитале под их наблюдением. Однако он не послушался и самовольноуехал домой. И тут же следом за ним приехала из Москвы вы знаете кто. Жила она у Шуры три недели, были они счастливые оба и веселые, и вдруг она умчалась очень расстроенная. Она уехала, а на другой день утром он вышел на веранду, упал и встать уже сам не смог. Положили его в больницу, находился он там полгода, потом в санаторий отвезли. Возили, возили еще три года но разным институтам и профессорам, и операции делали, и лечили всякими новыми средствами, и кое-что помогло: начал Шура понемногу вставать. А то сначала, как паралич случился, лежал он, не ощущая ног. Последние же шесть лет он передвигается на костылях, но только по комнате. Надеемся на лучшее. Шура переписывается со своим знакомым профессором, и тот в скором времени вызовет его к себе в госпиталь на операцию.

При чем же тут, скажете, я? А как только обнаружились наши родственные отношения с Дарьей Даниловной, стал я их навещать. Езжу автобусом к ним в поселок, здесь недалеко. Шура мне рад, когда я приезжаю, а я его как родного сына полюбил. Прошу вас, Виктор Николаевич, если держите вы зло на Шуру, то я становлюсь на колени перед вами и умоляю его простить. Человек я старый, темный, малообразованный, вот и думаю, что несчастья с людьми случаются за их непрощенные грехи. А если грех прощен, то и несчастье минует. Я хочу, чтобы Шура выздоровел совсем и женился, а не остался одиноким, как я.

Александра Лагина в нашем городе знают и уважают. В местной газете печатают часто его рассказы и статьи. Я все газеты эти собираю и храню. Я горжусь Шурой и по возможности стараюсь ему помогать, выполняю его поручения. Он просит привозить ему литературу из городской библиотеки. Заведующая Наталья Владимировна доверяет мне без записи самые свежие журналы и передает через меня каждый раз привет Александру Михайловичу. Женщина она приятная, серьезная, одинокая, но не из тех, что рады кинуться абы на кого. Сердце у нее ангельское, идти за нашего Шуру замуж — это же в няньки идти. А Наталья Владимировна пошла бы. Но я понимаю, что этого не желает он. Разговора с ним определенного с моей стороны не было, хотя я неоднократно намекал, а получалось безрезультатно. За приветы Натальи Владимировны он благодарит, а вот обратно их не шлет. Не в том дело, что он не хочет своей инвалидностью связать женщину по рукам и ногам, а в том, что он до сих пор крепко помнит вы знаете кого. Даже ждет ее. Дарья Даниловна, прибирая Шурину комнату, нашла завернутые в бумагу и завязанные веревочкой ношеные дамские шлепанцы примерно тридцать пятого размера. Она заявила Шуре, что пора бы, мол, эту обувь выбросить, а он строго ответил: «Пусть лежат».

Дорогой Виктор Николаевич! Снова падаю вам в ножки и прошу. Хорошо бы нашему, Шуре получить от вас каким-либо образом подтверждение вашей счастливой семейной жизни с вашей супругой и детками. Подробный его адрес я прилагаю. Напишите ему вроде как поздравление от старого знакомого с Днем Победы и похвалитесь, что в вашей семье все крепко и надежно…»

Солнце давно скатилось по крыше на ту сторону в чужой двор. Прямоугольник окна побледнел. Новые соседи, которые въехали в комнату Савельевых, вернулись с работы, и по коридору из их раскрытой двери загромыхала музыка телепередачи, и бегом туда-сюда зашлепали беспокойные Аврорины шаги, а голос ее надрывным криком призывал к порядку. Но горластая и нахальная молодайка перекричала Аврору, и та сбежала к себе. Сдалась.

Все это проникало в сознание Виктора Николаевича как с высокого берега сквозь толщу воды, а он будто сидел в глубоком темном озере на самом дне. Перед глазами, тоже как сквозь стенки аквариума, виделся распростертый на операционном столе, Шурка Лагин.

«Дорого же ты заплатил за свое трехнедельное счастье, Шурик! Но полную плату с тебя получил я, Курносов. У меня жена Нина и сын Андрюша, а у тебя — ничего. Иначе и случиться не могло. Мы, Курносовы, не кто-нибудь, нас все знают. Солнце и то садится на крышу против наших окон. Андрюшка мне, а не тебе кричит: «Па-а, я вечером приду!» А тебе, Шурик, досталась ветхая хибара, костыли и жалость Натальи Владимировны. Сердце свое ты навечно отдал Нине Курносовой, моей жене. Вот здесь, Шурик, мы с тобой сошлись на узенькой дорожке. Столкнулись. Кто кого? Нет, мы не на равных, мы не соперники, и я не ревную. Нина умчалась от тебя, подарив тебе всего три недели, а мне сына, Андрюшу Курносова. Так кто кого? Ну уж тут, сам видишь, я не виноват. Зачем ты ее отпустил? Держал бы крепче. И почему она вернулась домой больная и расстроенная? Ты ее обидел? Чем?»

Разговаривая мысленно с Лагиным, доказывая ему свое очевидное превосходство, Виктор Николаевич не злорадствовал, не испытывал страха потерять сына. Страх, приблизившись, превратился неожиданно в какое-то иное, еще неясное чувство, незнакомое, неиспытываемое ранее. Оно ширилось, обозначалось — и предстало чувством вины. Да, это он, Виктор Курносов, племянник генерала Травкина, повинен в том, что дружок его и однокашник Шурка Лагин попал в штрафной батальон. Война есть война, убивают и ранят во всех батальонах, не только в штрафных, но он-то сам, Виктор, не попал в штрафники, а, Шурка попал…

«А если разобраться, Шурик, тебе повезло, а не мне. Ты чист, а у меня все еще длится мой нескончаемый срок в штрафном батальоне. Мой штрафной — постоянно со мной…» — признался бы Лагину бывший его друг Виктор Курносов, если бы тот сейчас предстал перед ним.

— Витя, заступись хотя бы ты! — визгливо прохныкала Аврора Алексеевна, сунув голову в дверь. Влезла вся, замахала руками, заорала, чтобы слышно было в коридоре: — Напиши заявление от имени всех жильцов! Отнесу завтра, подам в товарищеский суд! Житья нам нет от этой хабалки! Хулиганка! — Но увидев, что Виктор Николаевич недвижимо сидит в кресле, свесив голову, и смотрит в одну точку, перестала кричать, сплюнула с досады и сказала: — Эх ты! Уже? Успел? И Нинки не дождался?

А у него не было сил ни подняться, ни ответить. Хотелось одного, чтобы сгинула с глаз ненавистная и ненавидящая старуха. Лишь сейчас разглядел и свою ненависть, и ее, ту, какую она питала к нему и к его покойной матери. Почему же, однако, они дружили? Или не ведая, что есть дружба, связанные плутнями и грешками, считали себя по ошибке подругами?

— Надрался наш жених. Готов подарочек! — объявила Аврора громко кому-то из соседей.

Ах старая стерва. А он завтра, а может быть, еще и сегодня, будет улыбаться ей вежливо и заискивающе шутить. Он боится ее. Боится, что возьмет и тявкнет на всю квартиру: «А помнишь, Витька, помнишь, как в сорок третьем?..» Да, сказала бы давно, поглумилась бы вволю, но сама, наверное, не меньше его холодеет от страха. Кого укрывала? Дезертира. И не из сострадания, а из боязни не угодить подруге, которой чем-то была обязана. Вот так-то.

А есть ли у него самого близкий, надежный человек, которого можно назвать другом? Есть ли на свете такая душа, что затосковала бы, не повидав его несколько дней? Кто придет в больницу, когда он заболеет? Кто будет беспокоиться, справляться по телефону о здоровье больного Курносова из такой-то палаты? А Андрюша! Кто сумеет стать ему ближе и родней, чем Андрей? Нина? А так ли уж верно, что и Нина нужна? Ну смешно же, ей-богу, и глупо размышлять теперь, нужна она или не нужна после постоянного, непокидающего желания видеть ее. Четырнадцать лет утешал себя мыслью, что не переменила фамилию Нина не только ради сына, но и ради него самого, ее мужа, Виктора Курносова. Надеялся и ждал. Так кто же, кроме нее, ему нужен?

Желтая полоска под дверью проступила отчетливее, ярче. В комнате стемнело, а в коридоре горел свет единственной лампочки на сорок ватт. Не дай бог вкрутить на шестьдесят! Аврора надорвется от крика, обзовет посмевшего самыми обидными словами. Вся неприязнь, какую Виктор Николаевич имел когда-нибудь к кому-нибудь, устремилась сейчас на Аврору, будто она одна была повинна в том, что однажды судьба Витьки Курносова потекла не в то русло.

— Пришли? — опрашивает с издевательским смешком громкий голос Авроры Алексеевны. — Явились! Футы ну-ты, они даже с тортом. Ждет он вас, ждет, как же! Глаз не продерет никак. Полюбуйтесь!

Значит, уже восемь или половина девятого? Что же не слыхал, как били часы? Может быть, остановились? Забыл завести их утром? Вот сейчас распахнется дверь, ворвется свет, войдут Нина и Андрюша, а ему, почти счастливому главе семейства, очень не хотелось, чтобы они приходили. Нет у него больше права на это счастье. Нет больше для него радости.

Как хорошо было бы думать, что он сейчас спал и во сне читал то письмо! Нет, вот оно, в руке. Надо спрятать. Нина и Андрюша сейчас войдут.

— Уже? Успел? — произнесла с горечью Нина.

Те же самые слова, что и Аврора! Виктор Николаевич тихонечко охнул от обиды.

— Нет, ма-а… — сказал Андрюша, застыв на миг. Высокий тоненький силуэт напрягся, готовый броситься на защиту отца. — Нет, ма-а, он, наверное, просто так уснул. Па-а, ты спишь? Мы пришли!

— Привет! Что же вы так долго? Я ждал, ждал, да и задремал, — весело и хрипловато ответил Виктор Николаевич, торопливо нашаривая на краю стола конверт. Письмо он уже спрятал в карман. Вот и конверт спрятал! — Что же вы стоите в темноте? Включай свет, Андрюша.

Через несколько минут на курносовской конфорке гордо пузатился чайник, а в раскрытую настежь курносовскую дверь было видно, как хлопочет у стола красиво одетая и красиво причесанная Нина, а Виктор Николаевич в белой рубашке и при галстуке носится из кухни в комнату и бодренько приговаривает:

— Пум-пум-пум! Это мы враз. Правда, сынуля?

— Это мы мигом! — вторит Андрей и тоже напевает: — Пум-пум!

— Мужчины, а хлеб? Забыл, Витя?

— Принес, принес. Вот батон и три булочки. Хватит?

— Еще бы! — смеется Нина, а на красивом ее лице светится такой покой, что каждый, взглянув на нее, поверил бы — эта женщина всем довольна, семья ее дома и ничего ей больше не надо!

А Виктор Николаевич в мыслях тяжко вздыхал, чувствуя себя и палачом, и жертвой, и всемилостивейшим, всепрощающим богом. Пряча все эти чувства, он щурил маленькие свои глазки, растягивал в беспечной улыбочке полные губы и пел:

— За-ки-пает, за-ки-па-ет, да-вай-те са-дить-ся!

Ветчина была сочная и почти без жира, паштет маслянистый, а торт с ореховой прослойкой. Андрюшка мычал от удовольствия, и мать напомнила ему, чтобы он вел себя за столом прилично.

— Но я же не в гостях, а у папы. Па-а, скажи, когда меня перестанут воспитывать?

— Когда вырастешь.

— Я уже вырос.

— Еще немножко осталось, — сказал Виктор Николаевич и зажмурился, вообразив то большое, неотвратимое, что надвигается на его мальчика, что предстоит ему пережить, прежде чем он вырастет.

Пили чай и смотрели по телевизору интересный, но непонятный спектакль, потому что начало пропустили, говорили о поездке в Крым. Решено: отец с Андрюшей поедут, как только окончатся занятия в школе, а Нина, если ей удастся, приедет к ним дня на два после симпозиума.

Андрюша вспомнил вдруг, что надо позвонить товарищу, и слышно было, как он говорил о предстоящей поездке сдержанно и даже пренебрежительно, стыдясь показать свою радость. Нина слушала, качала головой, потом обернулась к мужу, посмотрела на него без улыбки, и лицо ее постарело, а беспокойные глаза наполнились слезами и просили прощения.

Виктору Николаевичу было больно видеть, как меняется лицо жены, становится жалким и виноватым, и он, боясь тех важных значительных слов, которые Нина заставляет себя произнести, спасая от этих слов жену и себя, заговорил о каком-то пустячке, о нахальном голубе, который уже не довольствуется крошками на подоконнике, а залетает утром в комнату и клюет из хлебницы.

Нина засмеялась, стала опять довольной и спокойной, и Виктор Николаевич тоже был доволен, что на какое-то время их общая беда, неминучая, когтистая, стерегущая обреченную добычу, притаилась поодаль… «Ну что же, пусть подождет, никуда мы не денемся», — подумал он со вздохом.

Домой жена и сын уходили поздно, в двенадцатом часу. Виктор Николаевич пошел их провожать, и во дворе только вспомнили, что бутылка так и осталась неоткупоренной, висела в авоське вместе с пакетом сахарного песка на ручке двери.

— Па-а, ты нарочно спрятал, чтобы тебе досталось одному?

— Что за глупости, сынуля?

— Смотри, я завтра после школы приду проверю.

— Андрей! Как тебе не стыдно говорить так с отцом! Виктор, ты избаловал его невыносимо! Андрей, ты обязан уважать отца!

А Виктор Николаевич благодарно подумал, что сию минуту и есть его настоящий праздник.

На рассвете недолгий и мелкий дождь прошуршал по цинковому карнизу, по стеклу распахнутой наружу створки, и в окно потянуло запахом короткой предутренней тишины: мокрым асфальтом, влажной молоденькой листвой и бензином. Умытая крыша румянилась первой, встречая солнце. Прилетел нахальный голубь, сел на форточку, разглядел что-то на подоконнике, и спрыгнул вниз, и пошел ходить кругами, закурлыкал, зацокал коготками.

Виктору Николаевичу было тяжело поднять голову, но не от вина. Казалось, что не было прошедшей ночи, что не пил и не спал он, а все думал и думал, и голова была чугунной от мыслей. Грязный стакан и пустая бутылка торчали на просторном и чистом поле нежно-салатного цвета. Нина вчера постлала любимую скатерть Калерии Ивановны. Большое фиолетовое пятно растеклось возле стакана. «Почему оно такое темное? Наверное, оттого, что скатерть накрахмалена. Отстирают в прачечной? Нужно сегодня же отнести», — подумал Виктор Николаевич с глубоким вздохом. Впредь уже не придется ему застилать скатертей, не будет у него семейных, парадных чаепитий. «Обходился великолепно сам без скатерти, и дальше обойдусь. Не привыкать».

Голубь перелетел на стол, повертелся, покосился вокруг удивленным оранжевым глазом.

— Кыш, наглец, — сказал Виктор Николаевич, но птица и не глянула на него.

«Пускай, — подумал он, — пусть погуляет гулька хотя бы раз за свой голубиный век по накрахмаленной скатерти. Все равно ведь в стирку отдавать. Гуляй, нахал, пачкай, не жалко. Ничего не жаль. Все у меня потеряно. Я обязан потерять то, что имел, без чего и жить незачем. Просто невозможно!»

— Но почему обязан? — спросил он сам себя вслух. — Кто меня заставляет?

И в голову пришла счастливая мысль, что, может быть, за эти несколько дней, пока письмо шло да валялось дома, все уже там переменилось. Шурка женился на Наталье Владимировне, и счастлив, и ни в чем не нуждается, ни в сострадании, ни в жертве.

Но это не жертва. Это справедливая плата. Расплата по совести и чистой правде. «А кому она нужна? Кто ее от меня дожидается?» — спросил себя Виктор Николаевич и обозлился на голубя, запустил в него ботинком, заорал:

— Пшел вон!

Птица шумно метнулась в окно, ботинок шмякнулся на стол, стакан звонко упал на пол. Разбился. Открылась дверь, полоснуло сквознячком, вошла Никитична и, подслеповато вглядываясь, спросила:

— Чуть свет, а уже воюешь? Мало тебе того, что посидел с женой и сыном по-людски, потребовала твоя горькая душа добавки в одиночку? Я-то вчерась, дура старая, тобою да Ниной любовалась. Говорю бабам на кухне: Виктор наш станет семейным человеком. И у него семейная жизнь начинается.

— Оставьте меня в покое! Что, я кого обидел или кому помешал? Захотел и выпил. Вам-то какое дело?

— Мне же тебя жалко. Иду сейчас в уборную, а соседка новая, мордастая эта, говорит: «Не ходите в туалет, там все облевано. Жених на радостях перепил».

Весь солнечный жар, падающий на крыши, ударил в окно, в лицо Виктору Николаевичу.

— Я сейчас, Никитична, я уберу. Спасибо, что сказали, — лепетал он, торопливо натягивая брюки, и никак не попадал ногой в штанину. — Не помню, убейте — не помню, как это получилось. Сейчас, сейчас…

— Сиди, — сказала Никитична. — Прибрала уж… Горе ты мое сиротское!

Он опустился на диван, так и не натянув брюки, хотел вздохнуть, а вздох получился прерывистый и долгий, воздух застрял в сдавленном горле. Виктор Николаевич повалился горячим лицом в остывшую подушку, плакал, стыдился своей слабости и не мог перестать… Первый раз плакал так в своей жизни!..

Сухонькая, твердая и ласковая рука гладила его по голове, приглаживая всклоченные волосы.

— Ну, нишкни, ну, будет… Нишкни! — приговаривала бабка, всхлипывая и сморкаясь. — Что поделаешь? Сурьезная штука жить на свете. Тяжело, а надо. Ничего, ничего. Ты еще молодой, еще твоя судьба наладится, выпрямится. Мне вот об смерти подумать пора. Восемьдесят восьмой годочек с благовещенья пошел. Во сколько. А кажись, и не жила, а горевала. Все войны да войны. То мужа провожала и ждала, то зятя… Ой, Витюша, а уж ты лысый! — воскликнула смешливо Никитична, перестав всхлипывать и жалеть. Приказала: — Будет. Поревели, и хватит. Мужик ведь. Об чем тужить? Руки-ноги на месте, жена сама к тебе в дом просится. Ну, подымайся. Иди умойся, пока спит наша деревня, нету никого на кухне. Хочешь, я тебе опохмелиться принесу? Мы вчера с моей Катериной, как сам в баню ушел, сели, налили по рюмочке и помянули нашего соколика, Виталика родного. Вот и в газетах пишут, и по радио передают, что отыскивают, кто где погиб, где похоронен, и сообщают. А об нашем Виталике никаких слухов нет. Так принести тебе стаканчик? И огурчик есть маринованный, и селедочка. Принести?

— Никитична, а ты поминала бы меня, если бы я… если бы с войны не вернулся? Молилась бы за меня, как за Виталия, или тебе было бы все равно, живой я или мертвый?

— Плешь нажил, а ума нет! — прикрикнула бабка в обиде, а ее маленькая, жесткая ладонь шлепнула Виктора Николаевича по затылку. — Просила бога и царицу небесную и за тебя, дурака! Да видать, не дошла моя молитва, коли ты об этом спрашиваешь! Как же нам, матерям, не поминать тех, кто с войны не воротился? Все они герои. Кто герой побольше, кто герой поменьше, а все едино все незабвенные. Жизнь свою за людей положили. Никто же не знает своего смертного часу, когда и где этот час его застанет. Вот Андрюшку Митрохина, сказывала Марья, ей написали, застал, как речку они с боем переходили. Живой вышел Андрюшка, а кругом пули летят — вжик-вжик, а он зовет всех, кличет: «За мной! Вперед!» Тут пуля в него и угодила. Разве ж он не герой? Недаром же Нина твоя сыночка назвала в честь его светлой памяти. А школа вон в честь Анания Петровича. Ах, господи, как сейчас вижу — входит он на кухню и так деликатно, вежливо здоровается со мной: «Доброе утро, Евдокия Никитична!» Золотой был человек, смирный, тихий. Царство ему небесное.

— Он ротой командовал. Осталось их пятеро. Удерживали они позицию. Дали возможность товарищам отступить на новый рубеж.

— Видишь, товарищам! Разве же не герой? Ты откуда знаешь? Передавал кто живой остался?

— Прочитал вчера в школе. Написано под его портретом.

— Эх, жалость, я и не видела, я же слепая. А очки не люблю. Не держатся они у меня на носу. Слазят. И знаешь, Вить, — засмеялась тихонечко бабка, — мне ушам от них, от очков, холодно. Ей-богу!

Никитична смешливо поговорила еще о чем-то, махнула рукой и ушла, чтобы принести угощение, а Виктор Николаевич лежал и думал свою думу, что если бы он, старший лейтенант Курносов, командовал ротой и геройски погиб, то школу назвали бы именем Курносова. Эта мысль пришла вчера, когда Виктор Николаевич стоял перед портретами и ему казалось, что душа его раздвоилась и одна ее половина, главная и честная, осталась там, на войне, с теми, с погибшими…

Но самый страшный свой час он пережил не на фронте, а в теплой квартире, здесь, где родился…

Аврора Алексеевна, когда Виктор Николаевич вышел умываться, напомнила хмуро и резко:

— Десятку верни сегодня. Как обещал. Нужны мне деньги.

— Отдам, отдам, не беспокойся, тетя Аврора, — ответил он приветливо и униженно.

А другая половина его души, нынешняя, настоящая, много лет пребывающая в трепете и страхе, застонала, закричала от ужаса перед надвигающимся своим часом, когда надо отдавать долги…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Сборы были долгие и скандальные. «Скорей бы уж уехать!» — думал Андрюша.

— Сумасшедшая! Прекрати! Одумайся, пока не поздно! С кем ты отпускаешь ребенка? Витька же его потеряет спьяну! — кричала бабушка и вырывала из маминых рук какую-нибудь вещь: трусы, майку или полотенце, — то, что мама в этот момент укладывала в чемодан.

Мама отнимала это полотенце, бабушка не отдавала, мама тянула к себе, бабушка к себе. Андрюше казалось, что полотенце не выдержит и разорвется и обе они упадут. Стыдно было смотреть, как они тягаются, кто кого перетянет, жалко было обеих, но маму жальче, потому что все несправедливые бабушкины слова обижали маму и слезы текли из ее глаз.

Андрюше, глядя на мать, самому хотелось плакать, он напрягался, кусал губы, терпел изо всех сил, отворачивался или вовсе уходил из комнаты, но возвращался и дрожащим голосом просил:

— Да хватит вам, ба-а! Хватит, ма-а! Соседям слышно.

— Не встревай в разговор старших! — сердилась бабушка и замахивалась на Андрюшу полотенцем, потому что мама не тянула больше за свой край, а громко всхлипывала и закрывала бледное несчастное лицо руками.

А бабушкины щеки и лоб сделались красными от крика и злости, а нос, большой, задранный вверх, белел, как напудренный. Бабушка не уставала и могла кричать вот так хоть весь день:

— Думаешь, я не знаю, чего это ты даже родное дитё не пожалела, уступила Витьке? Езжай, мол, милый муж, езжай с моим сыночком, мне не жалко, я тебе доверяю, не думаю об тебе худо, не думай и ты про меня плохо, никого у меня постороннего нету и не было, я уже одумалась и смирилась, не кидай меня.

— Мама, замолчи!

— Ага, не нравится правда? Еще не такую правду узнаешь. Да он, пьянь чумазая, смеется над тобой и бабу небось такую же пропащую, как сам, уже завел.

— Мама, здесь ребенок!

— Андрюшка, выйди вон! — приказывала бабушка и, не обращая внимания, подчинился он или нет, продолжала свое: — Ты же сама выпытывала у ребенка, почему это папа так переменился за последнее время, не зовет маму в гости чай пить. Ага, слушать стыдно? А спрашивать у Андрюшки не стыдно? Не приходила ли какая-нибудь женщина к папе? А может, звонил женский голос и папа сам куда-нибудь уходил вечером? Унижаться перед Витькой не стыдно?

— Чем же это я унижаюсь?

— Тем, что набиваешься сама! Гордость потеряла! Ради кого? Ради пьянчужки последнего, который только что под забором не валяется, — так заборов нет, сломали все! А какие люди к тебе сватались, с букетами приходили. Не приходят, забыли, на-ко, кусай теперь локти, никого, кроме твоего Витьки, возле тебя нет. Да и тот, вишь, тоже больше не хочет. Чего ждала? Чем плох был Игорь Семенович? Трезвый, обходительный, аккуратный, экономный. Кандидат наук.

Андрюша выскочил из квартиры, сбежал по лестнице и сел на лавочку возле подъезда, сидел и ждал, когда бабушка перестанет. Если она заладила про своего любимого Игоря Семеновича, то это надолго. Голос ее — тра-та-та-та — как из радиоприемника вылетал в раскрытую балконную дверь. Вспоминает своего кандидата наук, какой он был порядочный и внимательный мужчина. А откуда она знает? Видела человека один всего раз. Зашел он к маме зачем-то и немножко посидел. Да и не сидел, а так — сядет и вскочит. Высокий, лысый, очкастый; говорит — и сам вертится и никого не слушает, а все время улыбается, как будто боится, что если перестанет улыбаться, то люди сразу заметят, какой он скучный. Но жутко и вообразить, чтобы какой-то чужой занудливый дядька стал бы жить с ними, всем распоряжаться и называться маминым мужем, а его, Андрюши, отцом. Зачем это маме? Есть же муж, хватит. Соседи так и передают, когда звонит папа: «Нина, твой муж звонил, просил передать». А ему, Андрею, и вовсе никакого другого отца не нужно. Так им и скажет: «Спасибо, есть свой, пусть плохой, пусть пьяница, но собственный, родненький па, и очень хороший, когда трезвый, очень заботливый».

— Па-а! — закричал Андрюша и подпрыгнул, увидев отца. — Па-а, я еще только подумал, что надо бы тебя попросить, а ты уже сам все знаешь! Ну ты просто как волшебник, папа! Это ласты, да?

Отец устало вошел во двор, неся авоську с продуктами, а под мышкой довольно большой сверток.

— Да, сынок, ласты. Ты как, уже собрался?

— Мама укладывает вещи. Я пойду к тебе, па-а?

— Идем, милый. На, бери, тащи свою морскую обувку. В очереди за ними стоял, аж взмок. Давка страшная, все едут на море.

— А тебе, па-а, уже, наверное, и не хочется ехать. Неохота?

— Почему ты так решил?

— Настроение у тебя в последнее время какое-то не такое. Упадническое.

— Устал я, сынок. Устал, — ответил отец и пошел впереди Андрюши, не глядя на него.

Отцовские комнаты были прибраны, полы натерты до блеска, стол застлан скатертью, а на ней посередине в высоком бокале красиво белели ландыши. Пахло ландышами и немножко мастикой.

— Ух как здорово! — сказал Андрюша, потянув воздух. — Жалко будет такую красоту запирать. Комнаты убирают, чтобы в них жить. А когда уезжают на целый месяц и на ключ запирают, зачем же прибирать?

— Поросячья у тебя логика, Андрей. Зря, значит, я старался?

— Ну, па-а, я же тебя похвалил.

— Признаюсь, сынок, я думал, что мама зайдет сегодня. Мы ведь уезжаем завтра.

— Я ей сейчас позвоню. Позвонить?

— Подожди… Это мама говорила, что у меня не такое настроение? Плохое?

— И бабушка тоже. Но я и сам вижу… Па-а, ты знаешь, что я хотел сделать, когда умерла бабушка Каля?

— Что?

— Я хотел перейти к тебе жить. Жалко мне было тебя. Ты тогда плакал, и я все думал, ночью проснулся и думал, как ты там ночуешь совсем один. А здорово нам было бы вдвоем, правда? Никто на нас не шумел бы. Я умею картошку чистить и варить пельмени. Вода закипела, и кидай.

Отец смотрел на Андрюшу серьезно-серьезно и почему-то прижимал к рубашке пучок редиски. Глаза у отца стали большие, печальные, а сам он молчал.

— Па-а, знаешь что? — спросил Андрюша, обходя вокруг стола. — Знаешь чего? — он обошел стол уже дважды, а слов тех никак не мог произнести.

— Ты маме хотел позвонить, — напомнил хрипло отец.

— Хорошо. Я сначала скажу. Хочешь, когда мы вернемся из Евпатории, я перейду к тебе совсем?

— Мы же еще не уехали, — ответил отец и улыбнулся, а улыбка была такая странная, как будто болела у него вся кожа на лице. — Мы уезжаем завтра в двенадцать, а послезавтра в девять утра прибудем в Евпаторию. Ну, зови маму!

Такого веселья, как в этот вечер, Андрюша не помнил за всю свою жизнь. Папа починил проигрыватель, который сломался, когда Андрюши и на свете не было, завел музыку, а тут пришла Никитична, подала бутылку из-под кефира и попросила:

— Вот вам, ребята, посуда, привезите мне с Черного моря морской воды. Люди говорят, морская вода от ревматизма помогает.

— Этого же мало, — сказал Андрюша.

— Мало, — согласилась Никитична. — Надо бы ведерко, да не довезете в ведре, расплещете, а бочонка с затычкой у меня нет. Привезите хотя бы в бутылке.

Как же тут было не хохотать!

— Садитесь с нами, Евдокия Никитична, — пригласила мама, налила в чашку чаю, положила пирожное на тарелочку.

Никитична покивала ей и сказала:

— Эх вы! Дальние проводы, а ты чем потчуешь? Ты винца мне налей да музыку веселую заведи, чтобы ноги не утерпели.

Папа поставил пластинку — хор Пятницкого — и давай плясать! Не умеет, а старается, подскакивает, плечами поводит. Хотел вприсядку — и упал! А Никитична топчется на месте, руки растопырила и тоненьким голосочком покрикивает:

— И-их, и-и-их! — И на маму: — Чего уселась, молодая? А ну вставай, пляши!

— Ой, не могу! Ой, не могу! — хохочет мама. — Не умею я русского.

— Сумеешь, ма-а, — говорит Андрюша и тянет ее, ему очень хочется, чтобы и она тоже плясала, и показывает ей: — Смотри, это же совсем просто: руки так, а ноги так… — И сам заплясал.

— Ай комарик ты мой, ай молодец! — похвалила его Никитична и повалилась на стул. — Ух, передохну. Отплясалась я, Андрюшенька. Кончились мои хороводы. Эх, жалко — мало!

— Попляшешь еще, Никитична, на Андрюшиной свадьбе, — сказал папа.

— Я бы, Витя, в охоточку прошлась на твоей!

Папа промолчал, нагнул голову, надоело, наверное, слушать намеки. Ну люди! Им-то что? Мама тоже сделала вид, что не расслышала, и сказала:

— Помнишь, Витя, была у нас пластинка — медленное танго? Духовой оркестр играл это танго в парке ЦДКА.

— Эта? — переспросил папа, а сам уже поставил пластинку, подошел к маме и пригласил: — Вы свободны?

Они танцевали так: просто ходили медленно и плавно, и смотрели друг другу в лицо, и улыбались застенчиво, как незнакомые. Вот теперь было видно, что мама повыше папы. Ну и что же? Почему это обязательно муж должен быть выше жены?

Никитична притянула Андрюшу к себе и, довольная-довольная, сказала ему на ухо:

— Глянь, помирились. Слава те! Рада я за твоего отца. Царица небесная, спаси и сохрани.

От чего нужно было спасать и сохранять, Андрюша не понял, а спросить Никитичну постеснялся. Но может быть, она сказала так по привычке, вообще?

— Спасибо этому дому, — сказала она поднявшись. — Пойду. Накричалась, напрыгалась, пора и на боковую.

— Нам тоже пора, Андрей, — проговорила мама. — Одиннадцать уже. — И нате вам, придумала: — Андрей, а если я все же не разрешу? Виктор, примут обратно билеты в кассу?

— Примут. До отхода поезда за шесть часов.

— Сейчас касса открыта?

— Закрыта.

— Да ты что, ма-а! — закричал Андрюша, вскочил, и руки у него затряслись: — Бабушку слушаешься? Бабушка тебя перевоспитала? Она же отца терпеть не может, вот и сочиняет разные гадости.

— Нельзя так о бабушке говорить, — спокойно вставил отец, а мама рассердилась:

— Ах так? Не поедешь ты никуда, дрянной мальчишка! Сдай, Витя, утром билеты. Андрей, домой!

— Не пойду.

— Что-о-о?!

— Я останусь здесь ночевать, у папы.

— Это почему же?

— Потому. Вдруг вы с бабушкой запрете меня в шкаф или еще куда-нибудь, чтобы я не уехал.

— Не мели ерунду! — прикрикнула мама, а потом рассмеялась и спросила: — Где ты его положишь, Витя?

— Где захочет.

— Ну, будет мне сегодня нахлобучка. Давай я сама постелю ему здесь на диване. Ты же в той… в нашей комнате спишь?

— Да.

Мама перемыла чашки, прибрала всю посуду в буфет на место и приготовила Андрюше постель в первой комнате. Но ушла не сразу, а посидела, поговорила, смотрела, как раздевается Андрюша и укладывается спать. Смотрела так, будто он грудной ребенок и она сию минуту возьмет его на ручки и унесет с собой.

Уснул Андрюша не скоро, было радостно и непривычно: нет маминого голоса, нет бабушкиной воркотни. Проснулся ночью от запаха папиросного дыма. Отец стоял у окна и курил.

— Па-а, ты почему не спишь? Ты волнуешься, как мы поедем?

— Сейчас лягу, сынок. Дать тебе теплое одеяло?

— Не надо, мне тепло.

Приснилось под утро что-то страшное. Андрюша вскрикнул, открыл глаза и увидел опять отца.

— Что с тобой, сынок? Что тебе привиделось?

— Не помню… А ты, па-а, уже встал? Уже нам надо вставать?

— Нет, нет, милый. Еще очень рано. Поспи.

Серый свет в окне, молчаливый, онемевший двор, серьезное и покорное, серое и непонятное лицо отца — все это было похоже на сон…

Бабушка не пошла провожать на вокзал. Она думала, что на вокзале нужно непременно целовать отъезжающих и ей придется поцеловать зятя. Мама рассказывала это и смеялась, а когда объявили, что осталось пять минут до отправления, она быстренько поцеловала Андрюшу и папу и велела:

— Ведите себя хорошо. Андрюша, никуда не ходи один, тем более на море. Только с папой. Витя, я тебя очень прошу. Ты понимаешь меня? Пожалуйста, Виктор!

— Не волнуйся, Ниночка. Все будет в порядке. Я понимаю.

Андрюша тоже понимал. Бабушка тысячу раз говорила, чтобы он ни на шаг не отходил от отца. «А то Витька, как останется один, сразу кинется в ларек хлестать водку. Напьется до полусмерти, и жулики вытащат у него деньги и документы. Как тогда ребенок вернется домой?»

— Помнишь, Ниночка, как ты уезжала этим же поездом? — спросил вдруг папа.

— Помню, — ответила мама и подняла голову, посмотрела на часы на столбе. — Уезжала я тоже в июне. — Но было видно, что маме не хочется об этом вспоминать. — Немедленно позвоните! Слышишь, Виктор? Андрюша, напомнишь папе, чтобы он завтра же вечером мне позвонил! Я не усну, не дождавшись вашего звонка!

— Отъезжающие, не видите, что ли, зеленый свет? Прошу в вагон! — позвала проводница.

Поезд тронулся тихонько, без толчка и скрипа, будто кто-то очень сильный потянул перрон мимо окна. Мама шла все быстрей, достала платочек из сумочки, вытерла глаза и все повторяла:

— Завтра же, Виктор, позвони! Андрюша, напомнишь папе!

— Позвоним, позвоним, не беспокойся! — громко обещал Андрюша, пытаясь опустить раму ниже и просунуть голову в окно.

Рама не поддавалась, голова не пролезала, и стало обидно тратить последние секунды на раму, и Андрюша перестал.

А поезд прибавил скорость, мама побежала и не могла уже говорить, а только открывала губы и махала платочком и жалобно улыбалась, будто от огорчения, что не может догнать окно.

Море лежало гладкое и голубое до самого горизонта и уходило, как известно из географии, за горизонт.

— Па-а, а что там дальше, какая страна?

— В ту сторону Турция, в эту — Румыния и Болгария. Проходили ведь в школе. Надо бы знать.

— Знаю, знаю. Но то по карте, а то в самом деле. Если бы сейчас была карта, я сообразил бы.

В самом деле, море оказалось совсем не таким, как Андрюша представлял себе. Думал, оно как большое водохранилище на Клязьме или залив на Москве-реке в Серебряном бору. Но море было ни на что не похоже, и невозможно было сравнивать его с рекой. Видел море в кино сто или двести раз, но в кино только видишь и не чувствуешь, а здесь набегала теплая волна, налетал ласковый теплый ветер, пахнущий чем-то свежим, приятным.

— Па-а, уже можно? Ну зачем так точно придерживаться правил?

— Пятнадцать минут не прошло. Ты еще не остыл.

— Нужно ровно пятнадцать?

— Ровно. А лучше бы не купаться в первый день. Не так уж и жарко сегодня.

— Совсем не купаться? Да ты что, па! Зачем же мы тогда приехали сюда в такую даль из Москвы? Поостывать на песке?

— Пфы, — сказала сама себе очень загорелая, почти коричневая девчонка в красных трусах и в красной полоске вместо лифчика.

Она сидела на песке, загорала (а куда уж еще?) и щупала прилепленную на носу бумажку, чтобы нос не облез. Зеленые квадраты ее очков закрывали половину лица, но Андрей точно знал, что за зелеными стеклами блещет обидная для него насмешка. Конечно, девчонка думает, что этот совсем не загорелый пацан видит море в первый раз в жизни и не умеет плавать, поэтому и боится лезть в воду без спросу. Он ей показал бы! Ведь ей, девчонке, не известно, что Андрей мог бы плюхнуться сразу и плавать сколько влезет, и отец не ругал бы его. Но дело в том, что сегодня надо слушаться папу. На него даже смотреть жалко. Он какой-то пришибленный и несчастный. Может быть, у него вытащили кошелек? Бабушка предупреждала, что в поездах всегда обкрадывают и никакая милиция вора не найдет.

— Па-а, у нас ничего не пропало?

— Что ты имеешь в виду?

— Кошелек.

— Кошелек или жизнь? — засмеялся невесело папа, вспомнил, наверное, как говорили разбойники в старину, нападая на проезжих. — Пропала, Андрюша, жизнь!

— Я же серьезно спрашиваю. Имею в виду воров, а не разбойников с большой дороги, — обиделся Андрюша. — Ну, можно? Сколько осталось минут?

Девочка фыркнула презрительнее и громче, чем в первый раз, вскочила, взметнув песок, побежала и кинулась в воду — и давай нырять! Вертелась колесом, мелькала то пятками, то головой. То выскочит из воды черная блестящая голова, то белые ступни.

— Видишь, сынок, как девочка умеет.

— Работает на публику, па-а. На нас.

— А тебе завидно.

— И я так умею. Зря мы не вынули из чемодана ласты.

— Успеешь и с ластами!

Отец лежал, опираясь на локти, подставив солнцу белую спину и черные широкие и длинные трусы. Он скучно глядел на море, не восторгался им и не спешил лезть в воду. И никуда вообще не спешил.

А утром, когда вышли из поезда, сказал, что им необходимо сегодня же разыскать одного старого знакомого, который живет в поселке на берегу. «Надо так надо!» — подумал Андрюша. Сдали вещи в камеру хранения на вокзале, позавтракали в кафе вкусно и без очереди, хотя мама пугала, что на юге летом как следует не поешь: везде полно. Потом приехали автобусом сюда в поселок. Прошли всю длинную улицу, вернее дорогу: с одной стороны хорошенькие каменные домики и садики, с другой морской берег. На берегу лодки. Есть перевернутые, а есть и неперевернутые, сталкивай в воду и плыви за горизонт… Но мечтать об этом было некогда. Андрей и папа шли и читали вслух номера домов. Нужен был семьдесят девятый. Это оказался последний домик, глина на нем поотставала кусками, облупленный, низкий, он выглядел хуже всех. И веранда была без стекол, одни столбики, которые обвивал виноград. Папа сказал: «Кажется, здесь». Постоял-постоял, подержался за калитку, но никого не окликнул и велел: «Пойдем, сынок, выкупаемся». Вот и пришли.

— Па-а? Сколько еще минут?

— Давай! Только входи потихоньку, медленно.

— А ты? Тебе и купаться не хочется?

— Сначала ты, сынок, потом я. Нельзя же бросить без присмотра сумку и одежду. Будем купаться по очереди. Иди.

Но тут коричневая девчонка, нанырявшись до того, что глаза у нее стали красные, вылезла из воды и предложила:

— Купайтесь оба вместе, а я за вашими вещами посмотрю.

— Спасибо. А вас это не затруднит? — как взрослую поблагодарил ее папа.

— Чего же трудного? Мне все равно стоять, — ответила она и опустила слипшиеся пучками мокрые ресницы, прикрыла ими серые и продолговатые, как у кошки, глаза. Заметно было, что ей понравилось, как папа с ней разговаривает: загорелые ее щеки порозовели и сравнялись цветом с облупленным носом: — Пожалуйста, постою, пока высохну. Не пойду же я мокрая домой.

— Вы здесь близко живете и вот прямо так ходите купаться? — восхитился Андрюша и помечтал вслух: — Здорово! И умываться не надо. Проснулся утром и беги — ныряй.

— Я умываюсь, — ответила обиженно девочка. — А то от морской воды на коже выступает соль.

— Оседает, — поправил папа.

— Ага, — согласилась она. — А волосы от моря делаются как пакля. Расческа их не берет, — и, закинув голову назад, замахала черными мокрыми волосами.

Брызги от ее волос попали на Андрюшу, он отступил на шаг, девочка перестала трясти, застеснялась и спросила:

— Вы комнату у нас на поселке снять хотите или приехали в гости к кому-нибудь?

— Я не знаю, — пожал плечами Андрюша и обернулся к отцу: — Па-а, мы кто — гости или дикари? — Но отец промолчал, он не слышал вопроса, и Андрюше снова стало очень жаль его, такого одинокого, кем-то обиженного и смешного в развевающихся черных сатиновых трусах. — Мы приехали к папиному старому товарищу, — сказал вполголоса Андрюша и показал рукой на поселок. — Он живет в семьдесят девятом, вон в том доме, но мы туда еще не заходили.

— Знаю, кто там живет! — обрадовалась девочка. — Это же дядя Шура Лагин! К нему никто еще никогда не приезжал!

— Родственников никаких нет у него?

— Нету. Он с бабушкой Дашей живет. Они вдвоем. Она ему никто, просто соседка, а ухаживает за ним как родная мать. Стирает, готовит и на веранду выводит сидеть.

— Сам он, что ли, не может ходить?

— Он еле стоит на костылях. Ноги волочит. Раньше он вовсе не вставал. Вы разве не знали?

— Папа мне не говорил об этом. Па-а, ты слышишь? Лагин болен, у него ноги парализованы.

Отец молчал. Незажженная сигарета торчала у него во рту. Он присел на корточки и шарил в карманах брюк.

— Па-а, ты про Лагина знал, что он не ходит?

— Спичек нет, — сказал недовольно отец и выбросил сигарету, сел и, как ребенок, принялся играть с песочком: наберет в пригоршню, поднимет высоко и сыплет сквозь пальцы.

— Вы же засорите себе глаза, — сказала девочка, но отец ей не ответил.

Андрюше сделалось неловко, он спросил, чтобы не молчать:

— Лагин этот купается в море?

— Кто же его понесет?

— Знакомые какие-нибудь.

— Так он и дался. Он никого не хочет утруждать. Сам, говорит, пойду, когда научусь ходить, а пойду обязательно. Недавно вот попробовал, спустился с первой приступочки и упал. Ушибся сильно.

Набегавшие широкими дугами низенькие волны перекатывали камешки с места на место и меняли цвет песка. А песок не поддавался, волна отходила, и он вслед за нею опять светлел.

Андрюша шлепал ногой по волне и думал, как же это обидно — жить возле моря и не купаться, а лишь смотреть, как идут другие с полотенцами и надутыми камерами. «А ведь если бы Лагина положить на спасательный круг или на камеру, он вполне мог бы плавать. Лежи, греби руками и плыви», — подумал Андрюша и спросил:

— Па-а, мы выкупаемся и пойдем к Лагину?

— Поедем в город. Одевайся, Андрей. Пора обедать, а то позже мы не сумеем никуда попасть. Везде будет полно народу.

— Вы вернетесь, мальчик? — спросила девочка.

— Обязательно, — ответил ей Андрюша.

А отец ни слова не проронил…

В городе, чтобы пообедать, долго искали, где очередь поменьше. Мама оказалась права. Потом отправились на вокзал, взяли чемоданы и пошли по адресу, который дала маме ее сотрудница., Шли, шли, и снова отец передумал:

— Отнесем вещи обратно, Андрюша. Что нам с ними таскаться?

Снова отнесли, сдали обратно в камеру хранения, а с собой взяли сумку, но пошли не туда, куда собирались, а почему-то снова на автобусную остановку возле киоска с газированной водой. И поехали в поселок к Лагину.

У отца был по-прежнему жалкий вид, но Андрюша вопросов не задавал. Ясно и так, что отец не очень стремится повидать старого друга. А надо. Может быть, они поссорились когда-то давным-давно? Мириться всегда не хочется первым, всегда охота, чтобы первым заговорил тот, другой.

Приехали. Вышли у продовольственного магазина на конечной остановке, и отец очень пристально смотрел, как разворачивается автобус, делает круг.

— Опять в город надумал? — спросил Андрюша. — Ты меня совсем сегодня замотал, па-а. Да ну тебя. Идем уж скорей к этому твоему Лагину.

— Потерпи, сынок, — ответил отец грустно и ласково.

— Мальчик Андрюша из Москвы! Мы вас ждем! — звонко кричала та коричневая девчонка, высохнувшая и одетая в желтое платье.

Она бежала к ним, а за ней семенил маленькими шажками совсем старенький старичок в очках и белой широкой, вышитой по подолу рубашке. Он держался одной рукой за сердце, а в другой держал панамку, махал ею и тоже кричал:

— Кто приехал к Лагину? Кто? — И, наконец приблизившись, вынул из кармана большой носовой платок, протердрожащими пальцами очки и, вглядываясь в отца, спросил: — Вы не от Виктора Николаевича Курносова? Я к нему писал в апреле.

— Получил я ваше письмо, Игнат Фомич, — ответил папа и улыбнулся одними губами, а глаза были печальные.

— Виктор Николаевич! Дорогой вы мой! — воскликнул старичок и привалился к отцу всей своей белой рубахой, обнял, чтобы, наверное, отдохнуть, а отдышавшись, показал на Андрюшу: — Это ваш сынок? — И услыхав, что он не ошибся, привалился к Андрюше, схватил его за руку и отрекомендовался: — Соломатко. Хороший знакомый вашего папы. — И снова кинулся к отцу: — Ах, Виктор Николаевич, это вы! А мы с Дарьей Даниловной головы изломали, когда прибежала соседская девочка Зоя и сообщила, что к дяде Шуре приехали из Москвы какие-то знакомые, сын и отец. Мальчик такой красивый, а мужчина среднего роста. Подходили, говорит она, к дому и почему-то не зашли. Ах, какая жалость, а мы все были дома, и я, признаться, заметил, что кто-то подошел и отошел. Шура тоже видел, что, кажется, кто-то постоял у калитки. Шура последние три дня лежал в постели, а сейчас потребовал вывести его на веранду. Господи, он и не предполагает, что приехали вы! Он сейчас сидит на веранде и ждет.

Старичок говорил без умолку и то складывал вместе сухонькие ручки, то разводил ими в стороны, показывая, как он рад. Так уж рад!

Отец и Игнат Фомич пошли вперед, а Зоя и Андрюша за ними.

— Пообедали хорошо? — спросила Зоя и смотрела на Андрюшу не так, как тогда на море, когда он был ей совершенно незнакомый, чужой и посторонний. Теперь она приветливо улыбалась, потому что они уже были знакомы.

— Да, пообедали, — ответил вежливо Андрюша. — Народу очень много. Стояли долго в очереди.

— И надо же вам было стоять! Бабушка Даша сердится, борщ у нее все равно пропадает. Наварила полную кастрюлю, а никто не ест, все разволновались.

— Я люблю борщ, — признался Андрюша. — А ты? — Он решил, что теперь, когда стало известно, что они с этой девочкой знакомы, просто неприлично говорить ей «вы». Она еще, чего доброго, может обидеться.

— И я, — ответила Зоя. — Но больше люблю соус из синеньких.

— Из каких синеньких?

— Баклажаны так у нас называют.

— Значит, помидоры у вас называются красненькими? — рассмеялся Андрей.

— Помидоры и называются помидорами, и нечего вам смеяться над нами, — обидчиво сказала Зоя. — А у вас в Москве готовить не умеют. Варят какие-то щи без картошки, без бурака, без помидоров, из одной голой капусты.

— Я не смеюсь, я интересуюсь, — извиняющимся тоном проговорил Андрюша. — Я ни разу еще не был на юге. Мы только сегодня приехали.

— Куда же вы ездили летом в отпуск?

— А кто куда. Папа к тете Степаниде в деревню, мама иногда в дом отдыха, а я всегда в один и тот же пионерский лагерь около Москвы. Надоело уже.

— Что же это вы все так, разъезжаетесь врозь?

Андрюша не ответил. Долго объяснять надо, да и не поймет чужая, хотя и знакомая уже девочка, какая сложная у него жизнь. Вот если бы отец с матерью наконец помирились, то все стало бы просто и всем понятно.

Калитка была открыта. Старичок вошел первым и заторопился к крыльцу.

— Привел, привел! — весело сказал он. — Вы и не представляете, Шура, какой это для вас сюрприз. Это же Виктор Николаевич Курносов!

Толстая старушка в белом платочке, повязанном под подбородком, стояла на верхней ступеньке, сложив руки на животе, и ожидала гостей.

— Здравствуйте! — говорила она обрадованно. — Здравствуйте! А мы с Шурой думали, думали, кто же это? — Но было заметно, что для нее неважно, кто приехал, она, по-видимому, радуется так всем, кто бы ни пришел.

— Виктор, ты? — раздался голос с веранды, и говоривший поперхнулся.

Это был бледный мужчина с очень светлыми или седыми волосами, спадавшими на лоб. Он сидел в плетеном кресле, а костыли стояли у стенки.

Отец, прежде чем ответить, повернулся к Андрюше — и испугал его своим лицом: оно стало серое и жестокое. Отцу не было жаль этого больного человека и до смерти не хотелось приходить сюда.

— Подожди здесь, Андрюша, — сказал отец, еле шевеля серыми губами, и медленно пошел по дорожке к крыльцу, и устало поднимался на три каменных ступени.

— Давай посидим, — показала Зоя на лавочку под деревом.

Но Андрюша отрицательно покрутил головой. Ему было беспокойно и нехорошо, и, чтобы скрыть это чувство, он похвалил дворик:

— Красиво здесь у них.

По всему маленькому двору росли цветы вперемежку с травою, густой и сочной, как в лесу. Это показалось Андрюше красивее, чем когда цветы растут на клумбах. Виноградные плети, укрыв от солнца веранду, нарядными оборками свисали с крыши, а от улицы, вдоль заборчика, двор отгораживали кусты желтой акации, высокие и непроходимые.

— Что же они так долго? — спросила Зоя.

— Нет, не очень, — ответил Андрюша. — Мало какие у них разговоры? Они же не виделись давно.

Вдруг оттуда, с веранды, чужой голос крикнул привычные слова, но они оглушили Андрюшу. Он не разобрал этих простых слов и взглянул на Зою — и удивился, какие у нее необыкновенные глаза: круглые, с большими черными зрачками, с темно-коричневыми ободочками вокруг серой радужки.

Потом он обернулся. Худой высокий Лагин стоял на ногах и протягивал к нему руки…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Билет, один плацкартный на московский скорый, опять доставала Галина Нефедовна. Связи ее с билетной кассой не изменились, да и она сама не сильно постарела. Ее блестящие черные очи глядели бойко и лукаво, брызжа смехом, но, задерживаясь на Викторе Николаевиче, грустнели, влажнели от слез, выражая сочувствие и восхищение, разделяя с ним боль.

— Шо вы такой расстроенный до дому поидэте? Отпуск ваш только начался. Оставайтесь тут, поживите у Гната Хомича, он и денег с вас за койку не возьмет. А я сварю вам и постираю. Шо вам та Москва, як вы в своей хате один? — уговаривала она.

— Поеду в деревню на речку Яхрому к старенькой своей тетке Степаниде, — отвечал веселым голосом Виктор Николаевич. — Грибы уже начались. Сыроежки. Будем с тетушкой в лес по грибы ходить, собирать.

— Тю! Вы же совсем не то думаете. Не то у вас на душе… Не видали вы тех грибов? И знаете, шо я вам скажу? Золотой вы человек!

Просили и Андрюша, и Лагин, но эту пытку — быть «у них» — Виктор Николаевич сумел вытерпеть лишь одни сутки.

— Па-а, оставайся! У тебя же отпуск не кончился. Зачем тебе уезжать? Покупаемся вместе. Поживем здесь. Вы же и поговорить как следует не успели с ним… ну… с отцом.

Вот это ужасное слово вонзалось ножом в сердце! Все себе он представлял раньше, примеривал загодя надвигавшуюся муку, но то, как больно, как невыносимо больно слышать э т о слово, он и вообразить не мог

Когда, Шурка вскочил и крикнул: «Сын! У меня есть сын! Мой сын! Моя Нина!» — тогда Виктор Николаевич окончательно понял, что сотворил непоправимое: мертвый теперь он сам, а живой Шурка. Ах как мучительно захотелось все поставить на прежнее место! Чтобы все стало так, как было до этой минуты. Он готов был броситься на Лагина и убить его, лишь бы он молчал, лишь бы не произносил э т и х слов. И бросился, подхватил под руки самого ненавистного ему человека, не дал ему упасть, а потом отсчитывал в стакан, как когда-то для матери, валерьянку и думал, что капли эти похожи, наверное, на яд и хватило бы, наверное, всего одной капли, если бы валерьянка была ядом… Насчитал пятнадцать, разбавил водой и напоил счастливого, воскресшего Шурку, давнего своего дружка, которому он теперь в уплату за тот старый долг отдал свое сердце. Так вот разодрал своими руками свою грудь, вынул сердце и отдал Шурке: «На, бери, живи…» А сам стал мертвым…

И в нем, в помертвевшем Курносове, теплилась ненависть, грелась надеждой: может быть, не вынесет свалившегося внезапного счастья Лагин? Может быть, умрет от счастья? Умирают же люди от огромной радости. А почему бы Шурке не умереть? И все было бы как прежде.

Виктор Николаевич упился этой мыслью, будто с горя хватил стопку крепкого зелья, и оно растопило заледеневшую кровь, согрело помертвевшую душу, пробудило в ней жалость. Жаль стало и Шурку, и Андрюшу, и себя, и Нину. Она сейчас прибежала с работы и прислушивается, выскакивает в коридор, ждет. Нина ждет телефонного звонка, беспрерывного, междугородного. «Ах, Ниночка, не дождешься! Станет тебе мерещиться, как валяюсь я на берегу под лодкой, а сыночек твой голодный и холодный стоит возле на сыром песке и плачет. Уснешь ты на часок-другой под утро и увидишь дурной сон. Но и во сне не приснится тебе того, что натворил я на самом деле…»

Перепуганный и растерянный, поднялся Андрюша на веранду, водил непонимающим, ошалелым взглядом, слушал — и не доходили до него слова, будто на чужом, на иностранном языке ему говорилось. Потом покорно кивнул — значит, понял объяснение отца, приблизился к Лагину, подал руку, вымолвил тихо:

— Здравствуйте… — И, глядя на Виктора Николаевича жалко и недоуменно, спросил: — Па-а, это правда? Значит, я тебе совсем не сын? — И покачнулся, едва не потеряв сознание.

Виктор Николаевич бросился к сыну, обнял, прижал к себе, родненького, тоненького, беззащитного, говорил ему все нежные слова, какие только вспомнились из тех, что напридумывал он для него, своего маленького сынули, когда вывозил его в голубой коляске на бульвар…

А в душе проклинал себя, готов был убиться насмерть, размозжить дурную свою голову о стенку, потому что думал лишь о себе, о своем невыплаченном долге перед Шуркой и побоялся заранее подготовить мальчика, не сообразил, какой ужасной будет для него эта встреча. Встреча с родным отцом.

Шурка, закрыв лицо худыми, длиннопалыми ладонями, глухо рыдал, вздрагивая острыми широкими плечами, и очень стеснялся своих рыданий…

Провожать Виктора Николаевича пришла и Наталья Владимировна, приятная женщина лет около сорока, одетая и причесанная со вкусом. Верно обрисовал ее Игнат Фомич в письме, все при ней — и рост, и фигура, но, когда ее взор обращался к Виктору Николаевичу, он чувствовал, как сам неприятен этой женщине. Так и читалось в ее карих неодобряющих глазах, в ее чуть подкрашенных, пытающихся улыбаться губах: «Принесла тебя сюда нелегкая…»

Старичок Соломатко поглядывал на нее виновато. Потрясение в их тесном небольшом кружке, которое произошло при его прямом участии, придало ему еще большей живости в походке, суетливости в действиях и, как он сам утверждал, прибавило десять лет жизни. Беленьким петушком скакал он вокруг Виктора Николаевича и упрашивал:

— Дорогой вы мой, оставайтесь! Билет мы сию минуту реализуем. Видели, сколько желающих возле кассы? Великодушный, благородный, живите у меня. И сыночек ваш близко. Сел мальчик на автобус — и здесь он, целый день с вами, гуляйте вместе, отдыхайте, купайтесь.

Брать сына у Шурки на день?! Ну уж! Виктор Николаевич надеялся и с трепетом ожидал, что перед отправлением поезда Андрюша не выдержит и захочет домой, а он со слезами в голосе просил:

— Па-а, оставайся! Как же я один без тебя буду? Па-а! Ну папочка, милый! Родненький, прошу тебя!

Галина Нефедовна, весело щебеча, отвлекла всех от них, от сына и отца, да и все понимали, что надо им проститься.

— Уедем вместе, сынок? Теперь ты все знаешь. Ты взрослый. Но разве я стал тебе чужим от того, что ты все узнал? Идем в вагон. Заплатим штраф за то, что у нас один билет на двоих, а второй купим в дороге. Поедем! И заживем дома по-прежнему, как раньше. А, сынуля?

— Но как же он, па-а, ты видишь, какой он. Бабушка Даша старенькая. Как же он, па-а? Ему со мной лучше. Веселее. Бабушка Даша говорит, что теперь он обязательно будет ходить своими ногами. Как же он, па-а? — говорил ему сын и смотрел умоляюще, и была уже в этих ясных, больших, как у матери, глазах, ответственность и твердость. — Он, па-а? — повторял сын, повзрослевший за одни сутки для этого ответственного вопроса. — Я его поведу на море. Мы с Зоей поведем его вместе. Он сумеет. Он пойдет.

— Что ты все «он» да «он»? Не стесняйся. Зови отцом.

— Тебе же это обидно, папа. Я вижу. — И Андрей опустил глаза, не хватило твердости в щедром сердечке. — Зачем ты это сделал, па-а? Мог же не привозить меня сюда, ничего мне не сказал бы, и я не узнал бы… об отце.

— Мама тебе все равно когда-нибудь рассказала бы правду.

— То мама, а то ты сам… Почему, папа?

— Самое большое счастье, сынок, это дарить людям счастье.

— Ты подарил меня Лагину?

Кивнув, Виктор Николаевич горько усмехнулся и поморщился, как от острой физической боли. «Как же все тебе объяснить, сынок, не сказав о главном?» — чуть было не произнес он, но выговорил другие слова:

— Возможно, тебе все расскажет отец. — И снова поморщился: — Я был перед ним виноват. Вот и хотел искупить ту свою вину.

— Непонятно говоришь, папа.

— В жизни главное — справедливость и честь. Так тебе понятно?

— Да. Поэтому, чтобы все было по правде, ты и сказал мне, кто мой настоящий отец?

— Не только ради этого. Он расскажет тебе и о другом… Жаль мне будет, Андрюша, если ты меня разлюбишь…

— Никогда-никогда, па-а, ни за что на свете! — горячо пообещал сын и бросился на шею Виктору Николаевичу.

«Откуда ты сейчас можешь знать?» — подумал он с горечью, а вслух шепнул:

— Поедем домой?

— Я приеду, па-а. Я же не насовсем остаюсь, а только на каникулы. Ты маме так и скажи, что к первому сентября я вернусь. Пусть не ругает меня. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Виктор Николаевич, улыбаясь сквозь слезы, и представил себе вскрик Нины, когда он скажет ей, кому отдал сына.

Ох, как же он сам, сотворивший благо, сумеет все это пережить?

— Виктор Николаевич, голубчик, пора! Проводница сейчас ступеньку уберет, — беспокоился Игнат Фомич, заходя то с одного, то с другого бока.

Он взглянул на беленького трепыхавшегося старичка и раскрутил в уме цепь причин и следствий. Если бы он не встретил однажды давно в чебуречной этого Соломатку? Если бы не дал непонятно зачем ему свой адрес? Если бы не помчался неизвестно почему в этот пыльный, ненавистный город? А если бы не встретили они с Ниной на бульваре возле своего дома Лагина? Если бы младший лейтенант Лагин не пришел в тот проклятый день в сорок третьем домой к младшему лейтенанту Курносову? А если бы не было того распроклятого дня!

Цепь уходила в крепкие материнские объятия, в темный ночной коридор, в дальние закутки памяти, такие болезненные, что лучше не бередить, не тревожить. Хватило и нынешней боли, этой, что с ним сейчас, сию минуту, горькой и страшной.

Виктор Николаевич стоял на подножке рядом с проводницей и в ее недоумевающем взгляде увидел отраженной эту свою боль, когда Дарья Даниловна, утирая счастливые слезы, успокаивала его в простоте душевной:

— За Андрюшечку не беспокойтесь. Не у чужих людей кидаете, а у отца родного.

Поезд дернулся и поплыл в пустую, отныне ненужную жизнь, в которой у некоего Курносова, проживающего в Москве, уже не было сына.

Проводница заперла дверь и, уходя, сказала, будто пришлось к слову:

— Чужое, оно чужое и есть. Вот у моих знакомых тоже… — Но Виктор Николаевич безмятежным голосом перебил:

— В какую сторону вагон-ресторан? — давая понять, что подобные примеры к нему не относятся.

— По ходу поезда через два вагона.

Он не захотел стоять в очереди за пивом, вернулся в купе, влез на свою голую полку и моментально уснул. Проснулся вечером. Попутчики — молодая семейная пара и пожилая дама — ужинали. Проводница разносила чай.

— Вы и постель не успели получить, — сказала она ласково Виктору Николаевичу. — Уснули ну прямо как убитый. Вот ваш стакан. А постель я вам принесу, когда закончу с чаем.

Он взял стакан, чтобы не обидеть женщину. Не хотелось ни пить, ни есть. Хотел одного: скорей приехать и спрятаться. Запереться на ключ в своих двух комнатах, быть одному. Он устал ходить среди людей, как напоказ, с вывороченной душой, устал говорить разные ненужные слова, улыбаться, думать. Скорей бы попасть к себе домой, лечь и лежать, пока не кончится отпуск. А потом что? А потом ходить на работу и ждать писем от Андрюши. Ждать, когда Андрюша приедет…

«Андрюша, идем, я уложу тебя. Дарья Даниловна, где можно лечь мальчику? Постелите, пожалуйста!» — распорядился Виктор Николаевич и увел сына с веранды в комнату, а вернувшись, попросил Лагина: «Не посвящай его в ваши с Ниной эти подробности. Ему еще рано».

«Хорошо. Извини. Я считал, что Андрюша должен знать, почему мать и отец живут не вместе».

«Какой отец? — засмеялся Виктор Николаевич, злясь на Лагина за это слово. — Андрей, бедняга, и понятия не имеет, как живется детям, когда родители не в разводе».

«Ты имеешь в виду себя?»

«Разумеется…»

Вспоминая позавчерашний вечер, когда Андрюша, потрясенный происшедшим, уснул наконец после слез в комнате, а Дарья Даниловна, разволновавшись, охая и всхлипывая, ушла к себе, Виктор Николаевич старался сейчас понять, почему же он, ненавидя, Шурку всей своей измученной душой, желая его немедленной смерти, не побил его там, на террасе, не придушил, а выслушивал его самобичевание:

«Виктор, во всем виноват я один! О, что же я наделал! Я не знал, да и Нина, наверное, тоже еще не знала, что наша любовь с ней уже… уже… Что должен будет появиться Андрюша! Скажи ей, не было дня, чтобы я о ней не думал, не ждал ее…»

Шурка стал рассказывать про их любовь, а он, Виктор, некогда обманутый муж, слушал — спустя много лет — не перебивая и изумляясь своему великому терпению, не испытывая, впрочем, никакого любопытства.

Лагин с Ниной решили пожениться, не могли больше существовать друг без друга. Нина должна была съездить в Москву, объявить Виктору о разводе, подать заявление о расторжении брака и вернуться сюда навсегда, к новому любимому мужу.

Шурка скрывал от Нины, как опасно он болен и что его не выписали, а он самовольно удрал из госпиталя. Он не поверил врачам, надеялся, что все обойдется. «Пугают, перестраховщики, — думал он о них. — А грянет немочь, так не спасешься и на больничной койке». Страшно было ему представить свое будущее, ну а если неминуема беда, то хотел почувствовать себя счастливым хотя бы на один день.

Через три недели сказочной жизни, однажды, в одно прекрасное утро, купались они, Нина и Шурка, в море. Ему показалось, что ноги немеют. Позагорали, посидели на песочке. Ноги отпустило. Нина спросила, отчего он вдруг загрустил. «Уж не раздумал ли жениться?» Он ответил: «Раздумал». Она засмеялась шутке…

То же самое с ногами произошло и на другой день: онемели, погодя это страшное ощущение прошло. «Но надолго ли?» — спросил себя в ужасе Шурка. Он понял, что это уже начало ожидающей его болезни.

«А имел я право, Виктор, связывать молодую красивую женщину, притом чужую жену? Какую судьбу предложил бы я ей? Место сиделки у постели разбитого параличом мужа?»

Когда после купания возвращались домой, им встретилась почтальон, знакомая девушка, и отдала Шурке заказное письмо. Нина пошла вперед, а он задержался расписаться в книге и вот тут-то нашел единственный, по его мнению, разумный выход.

Он с трудом поднялся на веранду…

Письмо было от соседа по палате, тот сообщал, что лечащий врач и профессор, заведующий отделением, очень интересуются состоянием здоровья сбежавшего больного Лагина. Старшая медсестра, которая способствовала побегу, получила строгий выговор с предупреждением, а в военкомат по месту жительства Лагина послана строгая бумага.

«Вот как все было на самом деле, Витя…»

Ночь упала с неба на море, на берег как-то вдруг сразу, черная и теплая. Ветерок стих, волны успокаивающе рокотали. Мошкара танцевала вокруг голой лампочки и, отлетая от нее, пропадала в темноте, будто растворялась в ней.

«А у нас в Москве еще светлым-светло. Еще и не сумерки», — проговорил Виктор Николаевич, и так захотелось ему в Москву, в свой двор, где все привычное, родное, где в одном доме с ним живет лучшая женщина на земле. Знал всегда, что она близко, она есть — в этом было его счастье.

Так потянуло домой, что моментально позабыл о непоправимом, сотворенном по доброй своей воле, взглянул через окно на спящего Андрюшу, подумал: «Жалко будить». И уже представил себе, как они с ним вдвоем идут в темноте на остановку.

«До которого часу у вас ходят автобусы?» — спросил Виктор Николаевич — и все вспомнил, и застонал, заслонив лицо рукою от света голой лампочки, от танцующей, назойливой, неистребимой мошкары, и не повторил вопроса, а Шурка, будто не слыша его, продолжал:

«Она ушла через несколько минут. Прошла мимо меня с чемоданом и сумкой, а от калитки побежала…»

«Не довольно ли с меня? — подумал Виктор Николаевич, ненавидя Шуркин голос. — Не довольно ли, в самом деле? Где конец моим мукам?» И представил себе, как входит он во двор, как Антипиха стоит на балконе и вытряхивает какую-то тряпочку. И вот замерла, увидев его. Одного… И болтается тряпочка в застывшей руке…

«Витя, дай мне руку, помоги встать. Я хочу без костылей».

«Нельзя, Шура. Черт знает чем эта самодеятельность может кончиться. Я же не доктор. Подожди до завтра. Игнат Фомич приведет врача».

«Но ты видел — я стоял? Видел? Мне не приснилось? Я во сне часто бегу, бегу по берегу, по песку, догоняю Нину…»

Попутчики спали. Вторая верхняя полка была пуста. Молодожен, подставив чемодан, примостился рядышком с супругой. Оба были такие щупленькие, тоненькие, что уместились бы на полке и без чемодана. Виктор Николаевич бесшумно спрыгнул и почувствовал острую, теплую волну, захлестнувшую сердце. Жалость? Умиление чужой любовью? Нет, зависть! Много ли ночей спал он вот так, в обнимку?

Мужчина в накинутом на голые плечи полотенце, наверное тоже выспавшись днем, стоял в коридоре и смотрел в черноту окна. А чего там видно? Виктор Николаевич посмотрел и увидел веранду, голую лампочку над столом и склонившиеся две головы — Андрюши и его отца. Дарья Даниловна, утирая глаза, глядит не наглядится. «Господи, — умиляется она, — до чего же они похожи. Ну две капли воды, сразу видать — сын и отец. Вылитые!»

— Не найдется ли у вас закурить? — спросил Виктор Николаевич у мужчины с полотенцем. — Не хочется возвращаться в купе, неудобно беспокоить… — И удивился легкости, с какой обратился к незнакомому человеку, удивился облегчению, с которым вздохнул… Неужели кончено? Кончился его штрафной батальон?

…В Москве было пасмурно, накрапывал дождь. Виктор Николаевич, помахивая легкой поклажей, прошел мимо длиннющей очереди перед стоянкой такси и сел в троллейбус. Пока доехал, погодка разгулялась. Сбрызнутый недавним дождичком двор виделся в арке ворот милой сердцу картиной. Техник-смотритель Грачев, с двумя рядами орденских планок на лацкане пиджачка, с пустым рукавом, засунутым в правый карман, налетел сердито:

— Написал заявление, Курносов? Сегодня же напиши, менять у тебя батарею или еще чего. Все знаете: идет ремонт отопительной системы! И объявления вам по подъездам клею, и словами говорю, а вы летом не просите, а зимой телефон обрываете, жалуетесь в исполком: Грачев не топит! Грачев нас заморозил!

— Не ври, Грачев, я ни разу на тебя не жаловался.

— Мамаша твоя все звонила. Покойница. Эх, ладно. Ну ты-то как один живешь? Не сошелся с женой? Эх, ладно…

Бабка Никитична вывалила из миски посреди двора кашу — кормила голубей. Спросила их:

— Клюете аль нет? Гули-гули! Не вижу.

— Клюют, Никитична. Добавки у тебя просят.

— Ой, Витя, это ты? Ты же уехал с Андрюшей?

Антипиха, схватившись за балконные перильца, сложилась пополам, устремилась вопрошающе на зятя. Еще секунда — и свалится сверху, упадет, чтобы спросить…

— Добрый день, — сказал ей Виктор Николаевич.

1965–1985

ПОВЕСТИ

ЗАБОТЫ МЕШАДИ-БЕКА

I

Третий день сидел Мизи на заборе, боясь упустить самый важный момент, потому что третий день в том дворе, куда своим тылом выходила церковь, шло общее собрание прихода: выбирали нового старосту и новый церковный совет.

Вскакивая со скамеек, размахивая кулаками, верующие с пристрастием перечисляли давние и недавние приходские грехи и такими безбожными эпитетами награждали присутствующих ближних, что прохожие на улице в великом изумлении глядели через забор.

А на заборе и в воротах волновались болельщики, и хотя они не верили в бога, не были прихожанами и им, казалось бы, решительно наплевать, чья возьмет, однако и они спорили и кричали и как масла в огонь подливали:

— Не голосуйте за Сухолобова! Он вас вокруг пальца обведет! Оставьте Никифоровну! Чем вам Никифоровна не угодила?

Бывший церковный староста, Мария Никифоровна, женщина цветущей плоти и внушающей уважение ширины, с гордым пренебрежением взирала на приходскую суматоху не из общей массы, а издали, со своего крыльца. Во-первых, еще до выборов она громогласно и всенародно сложила с себя полномочия, послала к чертям собачьим и приход и совет и побожилась, что ноги ее не будет отныне в церкви. А во-вторых, скамейки, принесенные из красного уголка домоуправления, были уж слишком ненадежны и узки.

Мизи тоже волновался и горел желанием, чтобы оставили тетю Марусю. Эта тяжкая забота висела над ним с позавчерашнего дня. Спать ложился — не переставал думать: выберут тетю Марусю или нет? Правда, он не был уверен, хорошо ли это для нее самой. Но если некоторые кулаками дерутся, чтобы выдвинуть человека на должность, значит, это хорошо. Кто стал бы драться из-за плохого места?

Вот, например, в окне мужской парикмахерской с прошлого года прилеплено объявление: «Требуется уборщица», а никто не дерется и не идет. Кому охота подметать чужие волосы? Парикмахер уговаривает, что волос почти нету, работа легкая — два раза веником махнуть, но ему не верят, что же, во всем городе одни лысые живут? В Мизишкином дворе и то лишь всего-навсего двое лысых: дедушка Ибрагим и завмаг Сухолобов. И все!

Но неужели те, кто голосует за Сухолобова, ослепли и не видят, что тетя Маруся лучше его в сто раз? Будь сам Мизи взрослым и верующим человеком, он бы за тетю Марусю обеими руками голосовал. Она добрая, она часто чем-нибудь угощает, ей не жалко, а Сухолобова ругает весь двор: обворовал два магазина и вышел сухим из воды. Дети родные и то не живут с ним, ушли.

— Товарищи верующие, не выражайтесь нецензурными словами! — охрипшим, но все еще вежливым голосом призывает товарищ Сулейманов, представитель из горсовета, терпеливо возвышаясь над плюшевым лесом с лупоглазыми оленями. Не застилать же красную скатерть, когда выбирается церковный совет…

Стол устанавливали после обеда в тени миндального дерева, но не рассчитали: тень ушла и предвечернее солнце палило с не меньшим жаром, чем в полдень, — был июль.

— Вино, вино, замечательное красное сухое вино! — зазывал на углу улицы продавец, прячась в тени цистерны, и упрашивал: — Ай, пейте скорей, пожалуйста, а то скиснет. Жара такая, что вечером буду замечательный свежий уксус продавать.

Пожилая приезжая удивилась:

— Боже, а у нас в цистернах — только квас! — А поравнявшись с церковными воротами, покачнулась и со стыда сгорела: — Царица небесная! И это — христиане! Постыдились бы мусульман.

— Э, сестра, — примиряюще сказала ей старая лезгинка, — чтобы правый глаз не завидовал левому, Аллах между ними поставил нос.

Товарищ Сулейманов, худой как мученик, страдальчески утираясь мокрым уже платком, громко пожаловался:

— Валла, граждане православные, я совсем с вами устал…

Мизишка ему посочувствовал: устанешь вот так руководить третий день.

Дедушка Ибрагим, сидя у себя на галерее, на втором этаже, скорбно потряс белой бородою и пожалел Сулейманова:

— Вах-вах, несчастный мусульманин, зачем ему эти русские божественные дела? Пусть сами назначают своим церковным начальником кого им хочется. Богу разве не все равно, кто будет свечки продавать?

— Неправильно рассуждаете, Ибрагим Гусейнович, — авторитетно не согласился с почтенным аксакалом его сосед и постоянный собеседник пенсионер Петрович, проживающий рядом наверху. — Недопустимо мероприятие культа пускать на самотек, — одобрил он присутствие представителя из горсовета. — Это может вылиться бог знает во что!

Реденькая борода дедушки Ибрагима уважительно шевельнулась. Петровичу ли не знать! Он даже знает, кто победит на выборах в Америке, потому что жена его торгует газетами в киоске, а он ходит помогать ей и получает ежедневно прямо с поезда связку центральных газет.

Позавчера же, вчера и сегодня он не пошел ни к поезду, ни в киоск и неотлучно находился у барьера галереи, опасаясь, что в его отсутствие собрание не в то русло пойдет.

Петрович, довольный своим местоположением (сверху все видно), квалифицированно отмечал оплошности, возмущался и, перевалившись через перила, допросил испуганного батюшку:

— Отец Иннокентий, кворум у вас есть?

Побледневший священник, надвинув шляпу на самые уши, молчаливо и загнанно тулился к стволу миндаля. На вопрос Петровича он обратил скорбный лик, заросший сивой щетиной, поморгал ошалело и, безнадежно махнув рукой, удалился в сторожку, изрекши:

— Не приведи господи, суета сует.

Мизишке стало жаль батюшку — бедный, и ему не повезло. Пошел, наверное, собирать свои вещи.

— Ай, как часто меняются батюшки в нашем дворе, — заметил самому себе Мизишка, но утешился одним обстоятельством: приезжали священники в эту церковь в стоптанных тапочках, а уезжали в новых сапогах.

О новых сапогах и напомнил кто-то вослед отцу Иннокентию, и Мизишка возмутился: нашли чем укорять! Не носить же батюшке всю жизнь тапочки, если у русских попов форма такая: борода, шляпа и сапоги.

Мизишка ерзал на заборе, захваченный действием как на утреннике, и не обращал внимания, что от известки сделались совсем белыми его штаны, ибо каменный церковный забор был обмазан самой лучшей глиной и самой белой известкой побелен. Но несмотря на солидную ограду, вах-вах, как сказал дедушка Ибрагим, сколько неприятностей внутри.

Внизу, в углу, как раз под беспокойными ногами Мизишки, пышно цвели георгины Никифоровны, чем-то похожие на нее самое. За ними поднималось увитое виноградом крылечко, на котором монументально, как царица на троне, восседала хозяйка. Такими толстыми и красивыми, как тетя Маруся, Мизишка воображал справедливых сказочных цариц.

Но так он думал давно, когда ходил в детский сад и когда учился в первом классе, а теперь он, Мешади Гусейнов, которого все зовут Мизи или Мизишка, перешел во второй.

В тот знаменательный день мать шла через двор — как будто получила премию на 8 Марта. И Мизишкин табель несла как букет дорогих цветов. Дома она пододвинула сыну кусок халвы на блюдце и торжественно начала:

— Ты единственный мужчина в доме у нас, Мешади-бек.

И Мизишка понял, насколько серьезен этот разговор.

— Ты обязательно должен стать умным человеком, должен выучиться на доктора, как сын дедушки Ибрагима, или на шофера, как Азиз.

— А если на пенсионера, как Петрович?

— Ай балам! — закатилась смехом, будто девчонка, Мизишкина мать. — Мизи-пенсионер! Ай шалам-балам! — И метнулась к двери, чтобы поведать соседкам, кем желает стать ее маленький глупый сын. Но воротилась, решив, что рассказывать не обязательно, потому что можно уронить семейный престиж, а она, Хадича Гусейнова, хрупкая, гордая и трудолюбивая, вся работала на этот престиж.

Мало сказать, что Мешади-бек был единственным мужчиной в доме. Кроме сына, у Хадичи не было близких никого…

— Храни нас Аллах, чтобы люди не сказали, ай какой скверный мальчишка растет без отца, — твердила она Мизи, отчитывая за кляксу в тетрадке, грязные руки и дырки на штанах.

И чтобы соседи не сочли ее ниже себя самих по той причине, что ее бросил муж, Хадича, простая работница швейной фабрики, время от времени на весь двор важно провозглашала:

— Мешади-бек, иди кушать халву!

Даже наистарейший житель этого двора аксакал Ибрагим не помнит, чтобы в роду Гусейновых были когда-нибудь беки или ханы, все больше обыкновенные работящие люди, но и он, одобряя жизненный уклад и самоуважение молоденькой матери Мизишки, тоже называл ее сына Мешади-беком, а ей, несмотря на то, что ее бросил муж, говорил, здороваясь:

— Салям, Хадича-ханум!

Не менее чем ханум!

…Гвалт на церковном дворе взвился пронзительным криком. Ликующие и негодующие возгласы схлестнулись, вспугнув голубей. Дедушка Ибрагим показал вниз осуждающим жестом и спросил соседа:

— Вах-вах, Петрович, что ты скажешь теперь?

Петрович пожал узкими покатыми плечами, такими незаметными, будто их не было совсем, и сказал, что с самого начала он предвидел неразумный исход.

— Это ли разумно — большинством голосов прошел Сухолобов? И всего на два голоса. Абсурд!

— Абсурд, — повторил с удовольствием Мизи, доверяясь новому слову. Петрович не такой человек, чтобы кидать на ветер зря такие слова.

Товарищ Сулейманов сел весь красный и повеселевший, как будто вышел из бани, где банщиком работал его родственник или кунак, облегченно вздохнул и ласково погладил плюшевых оленей. Он уже привык к ним за три дня.

Вышел Сухолобов, чтобы показаться избирателям, обтянул рубаху, заложил руки за спину и прошелся вдоль стола.

Мизишка от досады стукнул по несокрушимому забору пятками, видя, как Сухолобов, нахально улыбаясь, хвалится своим продолговато-арбузным животом.

Но галдеж не утих, и смешавшаяся толпа прихожан и болельщиков вопила на разные голоса. Кто-то кричал, что рыба ищет, где глубже, а всякие праведники отыскивают на пятак дураков. А тетка в черном платке влезла на скамейку и обличающе орала, что монашка Прасковья с позапрошлым батюшкой, с отцом Симеоном, тайно жила.

— Ы-ы-ых! — выдохнула Никифоровна и, окончательно порывая с религией, пообещала воинственно: — Проклятые церковники! Я еще выведу всю вашу банду на чистую воду! — И, отворотившись от божьего храма как от пустого места, приказала Мизишке: — Слазь сюда, Мизи, я тебе вареника с вишнями дам.

Мизишка проворно спрыгнул в георгины, не сломав ни одного цветка, и вошел на застекленную веранду, где и получил начиненный вишнями вареник, величиною в половину небольшой сковороды. Тетя Маруся еще раз послала на головы Сухолобова и его шайки все проклятия, какими располагали русский язык и христианская мораль, и, затворив поплотнее дверь, спросила:

— Про Фатиму что-нибудь слыхать?

Не отрываясь от вареника, слизывая с присвистом сладкий сок, Мизишка горестно повел светло-коричневыми янтарными глазами и ответил:

— Ничего… А Караханихи все бегают к жениху.

Тяжко переведя дух, надо полагать не от принятия пищи, Мизи развел руками, показывая не то тщетность своих возможностей, не то огромность своих забот. Отсутствие Фатимы не меньше, чем тетю Марусю, заботило его самого.

— Не капай на пол, — сказала Никифоровна. — Ешь как следует. Дать еще?

— Угу.

II

История с Фатимой имела своих болельщиков, как и все, что происходило на этом большом дворе. Тетки Фатимы кидали на пол металлическую посуду и кричали, что не допустят позора, какого, слава Аллаху, не было до сих пор в их приличном роду.

— Отдать нашу племянницу за русского? Пепел на головы твоих сирот! — ругали они на весь двор Никифоровну, когда она явилась к ним устраивать счастье Николая и Фатимы.

— Ай, тетя Маруся, с кем вы связываетесь? — нарочито громко предостерегала ее Хадича. — Эти богачки Карахановы такие жадные, что научились хинкал без теста, без мяса и без воды варить. А как же они переживут свадьбу единственной племянницы без подарков? Страшный убыток для них. Отдадут Фатю за русского — значит, не будет мусульманской свадьбы. Кто же им в дом богатые подарки принесет!

Ох как взбесились обе Караханихи, баджи Зейнаб и баджи Лейла. Как они набросились на Хадичу, как ее обзывали!

— Бесстыжая, ты своего лица ни разу в жизни не закрыла чадрой! Голые руки и голые ноги мужчинам на улице показываешь! И всем известно, что еще до замужества старший брат Азиза письма тебе из армии присылал. Может быть, он спрашивал, почем кишмиш на нашем базаре? Скажи спасибо доброй родне твоей покойной матери, что вовремя прекратили твой позор, нашли хорошего человека и замуж выдали. Да не вытерпел твой муж — сбежал! И правильно сделал. Какой уважающий себя мусульманин станет с такой бессовестной женою жить?

— Замолчите, полоумные, — попытался пресечь водопад брани дедушка Ибрагим, сидящий наверху. — От большого горя уберег Аллах тех мужчин, которые чуть было не женились на вас.

Напоминание о том, что их собственные свадьбы не состоялись по причине робости женихов, кинуло сестер к лестнице аксакала, но тот успел с достоинством скрыться, заключив:

— Шакалки вы, вах-вах.

У Фатимы Карахановой не было ни отца, ни матери, и она выросла у своих незамужних теток на этом дворе.

Карахановы были когда-то в этом маленьком городе не последними богачами, но никакое приданое не затмило зловредных характеров и больших носов Лейлы-ханум и Зейнаб-ханум. Возможно, имелись и другие глубокие причины, например, несовпадение родительской воли и влечения девичьих сердец. Молоденькая девушка с любым носом красавица, и закутай ее хотя в три самые черные чадры, все равно не спрячешь от мужского искушающего взгляда. А уж если надежно и надолго укутаешь, то потом и ее сердца не найдешь.

Но мало кто мог помнить и знать узкосемейную хронику Карахановых. К тому же люди любят и приврать, особенно в таких маленьких городах, как этот. Здесь, говорят, еще в древние времена крепостная стена возле Верхнего базара треснула — не выдержала людского вранья. Ныне же на этом базаре утверждают, что всякого ценного добра, которое у сестер Карахановых от былых времен осталось, им во весь свой стародевичий век не прожить. Однако, по наблюдениям соседей, сестры и не задавались подобной целью. Да ведь известно, в чужих горшках каждая фасолина с огурец. Надо же и соседям о чем-нибудь судачить. Не глухонемые, слава богу, а день летом во какой длинный, а включать свет в комнатах с вечера — значит, комаров напускать. Кто же это захочет спать с комарами? Вот и спасаются от них, полночи во дворе на порожках сидят. И никто еще не пробовал сидеть молча. Разве усидишь?

Весна в том городе, где жил Мизишка, начиналась рано, лето заканчивалось поздно, и все бытие домашнее вследствие южного климата проходило на верандах, галереях и просто во дворах. Соседи все друг о дружке знали, а потому пристрастнее друг друга судили и, вероятно, дружили крепче в силу тех же причин.

Мизишка очень гордился своею дружбой с Фатимой Карахановой. Не было во всем городе девушки веселее и красивее, чем она. Всем улыбалась Фатя, и ей все улыбались: «Ах, Фатя-милочка! Ах, Фатя-джан!»

А Мизишка со своим приятелем белобрысым Витькой дружно пели: «Я встретил девушку — полумесяцем бровь». И не сомневались, что поют именно про Фатю. У нее же и родинка на щечке, а в глазах что? Откуда они знают, они же еще не выросли, может быть, и любовь.

Фатима приезжала домой только на каникулы. Она училась на доктора в Москве. Не в Махачкале, не в Баку, а в самой Москве! Там, говорят, как сделал шаг на улицу, так плати пять копеек. Откуда на все шаги денег набрать?

Жаль, конечно, что Фате негде учиться на доктора дома. Это, пожалуй, единственный недостаток великолепного города, в котором проживал Мизи. А во всем остальном людям здесь живется куда лучше, чем в знаменитом Баку или не в очень знаменитой Махачкале.

Мизишкин город расположен приблизительно на полпути между ними, южнее Махачкалы и севернее Баку. Поэтому летом тут жара попрохладнее бакинской, а зимою нет бешеных и холодных махачкалинских ветров. Сам Мизи не проверял погоду в других городах и верит взрослым на слово. За всю свою жизнь он один раз всего, когда был грудным, ездил с матерью на ближний полустанок отыскивать отца. Даром проездили — не нашли.

А на вокзал к разным поездам Мизи приходит часто: то надо провожать кого-нибудь, то встречать. К приезду Фати Мизи надел новую клетчатую рубашку. Жарко было и тесно в рубашке, но он для Фати терпел. Фатя, как розовая бабочка, слетела с подножки вагона и оценила:

— Какой нарядный встречает меня кавалер!

— Наша золотая птичка приехала! — бросились наперегонки обе Караханихи, тетка Лейла и тетка Зейнаб, и чуть не разорвали от радости свою племянницу на куски.

Когда делили Фатины вещи, Мизишке досталась маленькая красненькая сумочка, легкая, наверное пустая совсем. Он ее осторожно нес, как стеклянную, шел рядом с Фатей, а Витька всю дорогу скакал задом наперед и все смотрел во все свои белобрысые глаза на Фатю. Да почти все люди на улицах останавливались и смотрели, как они идут — Мизи и Фатима!

Дома Фатя отдала Мизишке и Витьке гостинцы и спросила, что нового произошло за ее отсутствие во дворе.

— Батюшка к нам приехал новый, — доложил Мизишка. — Скоро опять будут выбирать церковный совет.

— Мешади-бек, мой отважный единоверец, уж не задумал ли ты христианство принять? — спросила Фатима без улыбки, но по искоркам в ее глазах Мизи догадался, что она шутит, потешается, и он не обиделся, простил.

Кто может обижаться на Фатю? А тем более в этот раз. Вай-вай, какая красивая и веселая приехала она! Во всем дворе стало шумно и весело, и все соседи ее поздравляли с приездом, и она по всем лестницам каблучками отстукала — проведала всех.

Мизишке казалось, что настал маленький праздник. Большой праздник — это когда чья-нибудь свадьба и посреди двора в котлах варится плов. Вкусно пахнет, унюхаешь за два квартала. Зурначи играют лезгинку, а гостей так много, что соседи все свои столы и стулья на свадьбу отдают.

Теперь тоже со вчерашнего дня всякие вкусные запахи нос щекотали. Караханихи жарили баранину и печенье с орехами пекли. Баджи Зейнаб и баджи Лейла корзинками носили продукты за целую неделю до приезда племянницы. Наняли женщину прибирать в доме и выколачивать ковры.

Мизишкина мать говорила, что эти скупердяйки задаром не раскошелятся, определенно затевают выгодное дело. Но разве узнаешь у них? Сестры Карахановы никогда никого в свои планы не посвящали. Они и смолоду ни с кем во дворе не дружили, ходили вечно насупленные, закутанные от макушки до пяток в черные шелка. И приводили в изумление соседей: в кого уродилась веселая птичка Фатима?

А она, напрыгавшись, нахохотавшись, вдруг объявила теткам:

— Замуж выхожу, тетя Зейнаб-джан, тетяЛейла-джан! — И закружилась вокруг теток по комнате, защебетала, рассказывая, какой прекрасный человек ее жених. Умный, красивый, сильный — лучше не бывает; на всем свете, по крайней мере, нет.

Жених не смог с нею приехать, потому что занят на службе, но непременно явится через несколько дней. Примчится, как только получит отпуск, и тетя-джан Зейнаб, и тетя-джан Лейла проводят свою дорогую племянницу в загс.

Мизишка, неотступно следуя за Фатимой, как солнечный зайчик за зеркалом, слышал и этот важный семейный разговор. Он тихонько стоял в уголке возле карахановской печки, но не сумел сдержать переполнивших его чувств и воскликнул:

— Так я и знал!

Он был несказанно горд собственной дальновидностью, он с первого шага Фатимы понял, к чему все идет. Лишь она выпрыгнула из вагона, розовая, словно цветок, похожая на артистку с распущенными волосами, Мизи тогда же подумал: ай-вай, что-то произойдет.

— Ура, будет свадьба! — ликовал он, подпрыгивая. — А я что говорил?

— Чего орешь, меймун^[1]? — замахнулась на него Лейла-тетка, а тетка Зейнаб наградила подзатыльником и выставила за дверь.

Но Мизи пренебрег недостойным поведением грубых женщин и, прижавшись к косяку двери, навострил уши.

— Кто он? — допрашивали тетки Фатиму. — Бакинец? Махачкалинец? Здешний? Кто его родители? Где живут?

— Родители живут на Урале, а сам он в Москве служит. Зовут его Николай Балашов.

— Он русский?!

— Не мусульманин?!!

— О горе! О, за что ты прогневался, Аллах!

Тетка Зейнаб бросила со всего маху медный поднос на пол. Тетка Лейла стала на себе волосы рвать.

— Позор! Ты нас опозорила, неблагодарная! На наши головы — такой стыд! — рыдали они, как нанятые плакальщицы в доме покойного.

— Кого оплакивают Карахановы, кто умер? — прибежал сверху в одних подтяжках Петрович-пенсионер.

Обнаженные подтяжки выражали у Петровича высшую степень растерянности, ибо даже в самую тяжкую жару он на все пуговицы застегивал воротник.

А тяжелый на подъем дедушка Ибрагим, доверив свое жгучее любопытство соседу, в нетерпении ждал наверху.

— Фатима замуж хочет! — оповестил население двора Мизишка и похвастал приоритетом: — Я первый все узнал!

Фатя плакала и тоже громко кричала, что все равно сделает по-своему, а помешают — в море утопится, но за другого не пойдет, будь он, этот другой, хоть трижды мусульманин, дважды шейх или один раз персидский шах. Сердце свое она уже отдала Николаю, а у нее их не полдюжины — ее сердец.

Верхние соседи висели вниз головами: квартира Карахановых помещалась внизу. Нижние соседи томились у Карахановских ступенек.

— Бедная девочка! — жалели и те и те.

Плач, крики и грохот неслись от Карахановых с утра до вечера. Тетки сделались еще носастее, а на Фатиму было жалко смотреть. Вах-вах, на кого стала похожа. Совсем уже не цветочек розовый, а зеленая алыча. Родинка на щеке и та слиняла, не заметно родинки. Глаза заплаканные, а похудела так, что могла бы спрятаться за телеграфным столбом, — и не найти.

Ни на шаг из дому Караханихи племянницу не отпускали, тащились следом, если ей надо было выйти, боялись, что либо в море пойдет утопится, либо насовсем сбежит.

«Глупые! — думал о тетках Мизишка. — К чему Фатиме топиться? Скоро приедет жених Николай Балашов и ее спасет».

Во всех сказках и книжках женихи всегда успевали примчаться вовремя и убивали злодеев в самый страшный последний момент. На конях скакали, на волках ездили — и то догоняли. А теперь зачем волки? Есть такси, есть самолеты и два проходящих поезда без пересадки в Москву и из Москвы.

Жалко, что не ведомый никому распрекрасный Николай увезет с собою Фатю. Но зато она будет счастлива с любимым человеком, как сказала Мизишкина мать. А сейчас разве у Фати жизнь? Половина Фати осталась от прежней Фати. Где там смеяться и петь песни, голоса ее и то не слышно совсем.

Пенсионер Петрович по этому поводу предлагал от имени жильцов написать коллективное заявление в горком. Насилие над личностью — это же непростительная дикость в наше время!

— Вах-вах, — отклонил предложение Петровича дедушка Ибрагим. — Зачем сразу жаловаться? Рано. Они же еще не связывают веревками Фатиму.

А жених Николай, которого всем двором как Ивана-царевича ждали, все не ехал, и не было от него вестей.

Но наконец дождались — явился! Красивый, замечательный — Фатя не соврала. Начищенный и блестящий, с новым блестящим чемоданом, и как вошел в ворота — так его и угадали все.

Завидя внизу военного, Петрович, опять в одних подтяжках, не то съехал, не то скатился по лестнице вниз:

— Ах, где же вы были раньше, молодой человек!

— На учениях, — виновато ответил жених, бледнея — и будто инеем заносило его, хваленные Фатимою, голубые глаза, и Мизишка ясновидяще почувствовал холодных мурашек на дрогнувшей жениховой спине. — Что с Фатей, где она? — спросил, покачнувшись, храбрый сержант, и красненькие полоски на погонах, казалось, выгнулись от озноба — так испугался он.

— Есть конь, седло пропало, — просто и понятно ответил дедушка Ибрагим.

А пропала Фатима… Не то чтобы совершенно пропала, а уехала срочно неизвестно куда.

Говорят, что пришла неожиданно телеграмма, будто умирает какая-то родственница Карахановых где-то в селении в горах, и лишь присутствие Фатимы может ту старушку спасти от смерти. Тетки быстренько спровадили племянницу. А куда? Кто же знает — может быть, в Ахты, а может быть, в Касумкент. Они и на этот раз о своих делах не распространялись и даже днем сидели запертые на ключ, и сначала в окно выглядывали, если к ним кто-нибудь стучал.

А с Николаем тетки и разговаривать не стали, и не пустили его на свой порог. Баджи Лейла ушла в дом злая, как ведьма, а баджи Зейнаб процедила:

— Хе, какой такой жених? Откуда взялся? Ничего не знаем. Нам про вас Фатима не говорила. Мало ли у красивой девушки женихов!

— Чистая брехня! — возмутилась Никифоровна несусветной ложью. — Весь двор знает, кого ждала Фатя, а вы, родные тетки, — нет? У тебя уже склероз, Зейнаб? — И призвала своим могучим голосом на бесстыжую голову лгуньи инфаркт, гипертонию и прочий современный мор.

И поскольку являлась матерью солдата, то и увела к себе Николая, сказав:

— Поживите у меня денечка три-четыре, может, и прояснится что.

Мизишка с Витькой, оправдывая доверие и разделяя симпатию, понесли вдвоем новенький, не поцарапанный, не облезлый и не тяжелый чемодан.

— Приятный молодой человек, и к тому же военный, — одобрили во дворе выбор Фатимы, и это мнение упрочалось и разрасталось и, разумеется, доходило до ушей тетки Лейлы и тетки Зейнаб, расцвеченное положительными фактами из биографии сержанта Балашова: — У него две медали, знак отличника, а благодарностей вообще не счесть.

— Хе, подумаешь, мидали-миндали — пустой чемодан! — высокомерно морщились тетки. — Мы и получше жениха найдем! — И, укутавшись черными платками, резво уносились со двора.

— Чего рыщут эти два шакала? — глядя сверху на очередной гон сестер, спросил дедушка Ибрагим.

— Ищут для Фати хорошего жениха, — ответила Хадича.

— Зачем же зря топтать чувяки, если жених сам пришел в дом? Образованный, непьющий, чин уже имеет — что еще надо?

— Почти офицер, — продолжил Петрович перечень имеющихся данных о сержанте и произнес короткую, но пылкую речь о том маршальском жезле, который носит в своем вещмешке каждый солдат.

— Он русский, — сказала о причине недовольства теток Хадича.

— Какое горе, вах-вах! Как будто не все мужчины произошли от Адама. А кто знает, какой национальности был Адам? Разве мои внуки хуже других, потому что у них мать русская?

— Очень хорошие у вас внуки, Ибрагим-бек, — подтвердила Хадича. — Мои родственники тоже кричали: «Нельзя, ты азербайджанка, а он лезгин, он чужой!» Нашли своего… А есть у моего сына отец?

— О, Хадича-ханум, это лучше, что его нет. Что толку в хозяйстве от козла, который пасется в чужом стаде? — успокоил Хадичу дедушка Ибрагим и напомнил, дабы смягчить потерю: — Ты у своего мужа была подряд четвертой женой.

— А правду говорят, Ибрагим Гусейнович, что у вашего отца было сразу четыре жены? — поинтересовался Петрович, и седые его приглаженные усы распушились от любознательности: — Неужели четыре сразу?

— Э, Петрович, думаешь, это легко? Пословица говорит, когда две женщины у мусульманина в доме, то некому пол подмести. А если четыре? Представляешь? Вах-вах, какой поднимается базар. Коран разрешает иметь сразу четыре, но тогда, хочешь не хочешь, надо иметь один теплый сарай.

— Зачем же сарай?

— Чтобы несчастный мусульманин мог зимою спрятаться ночевать. Летом ведь и на улице тепло.

Мизишку не волновали проблемы многоженства. Он дни напролет у тети Маруси проводил. Она говорила, что сержант Николай для нее самый выгодный гость, дай бог ему здоровья, потому что теперь она досконально знает все про военную жизнь. И пусть ее родной сукин сын Петька, которого призвали в армию этой весной, пускай он не жалуется больше матери в письмах на неправильное распределение портянок и не клянчит денег на папиросы и на кино. Дудки, хватит, она не даст! А то в каждое письмо то трехрублевочку, то рублик заклеивала, а посылала чуть ли не через день. Кино, оказывается, им два раза в неделю бесплатно показывают, а курить нехай бросает, не курит же Николай, и поглядите, во какой здоровый, неодолимую дровеняку, что возле сарая с Петькиных крестин валялась, он с единого маху разрубил…

Мизишка с Витькой присутствовали при рассечении выдающегося полена и выражали восторг перед своим командиром не из правил субординации, а от всей души. Николаю они подчинялись как на взаправдашной службе, он (командир) им (разведчикам) боевые задания поручал: или разведать обстановку в расположении противника, или выследить передвижение неприятельских частей.

Обе части — тетка Зейнаб и тетка Лейла — двигались с утра в одном направлении — на Верхний базар. Там они обходили ряды, ларьки и магазины и долго спрашивали, что почем. А вот о чем они со знакомыми ханум беседовали, того разведчикам подслушать не удалось, потому что они разведывали издали во избежание открытых действий со стороны противника — тумаков.

С базара тетки шли в самую верхнюю часть города, где узенькие улицы называются не по названиям, а по номерам: первый магал, второй магал — и чем выше улица, тем номер магала больше. Тетки шли на пятый магал, такой узюсенький, что Мизишка с Витькой, взявшись за руки, перегородили его. Стены высокие, без окон, и ворота не шире обычных дверей. В одни из ворот Караханихи вошли без стука, и разведчиков осенила гениальная догадка. Они закричали:

— Фатима, выходи! Фатима!

Вышла девочка ростом немножко побольше Мизишки и строго спросила:

— Чего надо? Зачем звали меня?

— Разве ты Фатима? — в недоумении спросил Витька, а Мизишка застеснялся и прежде всего поддернул трусы, потому что от хлопотливого его характера они постоянно сползали под живот.

— А Фатимы Карахановой у вас нет? Другой? — задал Витька наводящий вопрос.

— Нет, — ответила девочка еще сердитее — вероятно, обиделась. — Я не другая, я сама! — И ушла, затворив ворота, а мальчишки стояли, решая, верить или нет.

Не пришлось долго решать — еле спаслись бегством. Выскочила тетка Зейнаб и заорала:

— Шпионы, шайтаны! Я вам, ишакам, уши оборву!

Под вечер обе тетки осадили порог квартиры Мизишки и закатили Хадиче скандал, обвиняя, что это она, бессовестная, посылает сына за ними следить.

— Нам некого бояться, мы и не скрываем, мы были в доме Фатиного жениха! Наша племянница выходит замуж за достойного мусульманина. Она ему уже согласие дала. Он не какой-нибудь шалам-балам, не солдат-сержант приезжий, а свой здешний надежный человек. Он работает в главном мясном магазине. Большое дело у него в руках!

— Вах-вах, — насмешливо изумился большому делу дедушка Ибрагим.

— Что «вах-вах»? — позадирав головы, ополчились на деда Ибрагима сестры. — Знаете, как теперь все моментально двигается вперед? Сегодня продавец, а завтра — директор магазина, а послезавтра директор горторга, а потом — министр торговли республики. Вот!

— Как быстро! — цокал языком аксакал, покачивая реденькой, как белый дым, бородой. — А в тюрьму ваш директор тоже так скоро попадет? Вах-вах? — И расхохотался, и за дедушкой покатился со смеху весь двор.

Смех смехом, но булыжник сомнения был брошен, и даже Никифоровна сказала, что собака не лает от одних лишь блох.

— Кто знает, может, эти бреховки сумели запугать девчонку? Может, она и вправду слово тому продавцу дала?

А сестры Карахановы, важные как индюшки, уже готовились к свадьбе: белили известкой свою половину стены на галерее, и на весь двор самозабвенно пылили, опять выколачивали ковры. И на следующий день утром, облачившись в новые персидские шали, — шелковые, черные, с синей каймой, — заявились к Никифоровне поговорить с Николаем.

— Дорогой наш гость, — сказали они ему. — Вы напрасно тратите свое золотое время и ждете Фатиму. Наша племянница — дочь мусульманина и мусульманки — не пойдет против родного обычая. У нее давно есть засватанный жених. Она его очень-очень любит, этого человека, она и уехала, чтобы с вами не встречаться и не разговаривать. Фатима не желает вас видеть, и мы передаем вам ее просьбу — уезжайте обратно, а она находится у родственников жениха. Валла, как мы вам сочувствуем, дорогой, но что делать, наша обязанность открыть вам на правду глаза.

— Я вас понял. Спасибо, — ответил Николай, щурясь, ибо тяжело на открываемую правду смотреть. Лицо его окаменело, и все тучи, которых не было сейчас на летнем небе, но которые всю зиму плотным потолком висят над этим городом, спустились на Николаево чело.

Тетки ушли, а некурящий Николай сел на ступеньки и закурил. Красивое было крыльцо у Никифоровны. Виноград уже завязался и висел мелкими, кислыми, но многообещающими гроздьями.

— Насильно мил не будешь, Мизи, — выговорил после пятой папиросы сержант. — Надо уезжать, Мизи. Саул тебе за все твои заботы.

— Не верьте им, дядя Коля! Они наврали вам! — страстно опровергал Мизишка дезинформацию теток. — Я же своими ушами слышал, как Фатя сказала, что утопится, а замуж ни за кого, кроме вас, не пойдет.

— Не утопилась и за другого выходит, — печально усмехнулся Николай, очевидно не радуясь тому, что Фатима жива, похлопал Мизишку по крепкому загорелому плечу, на которое всегда можно опереться, и поддернул на Мизишке трусы: — Потеряешь ты, Мешади-бек, когда-нибудь свой пупок.

Мизишка присел на корточки от смущения и захихикал, потому что смешно же терять пупки, но он видел, как больно Николаю раздвигать губы в улыбке, и мужественно повеселил друга:

— Я не виноват! Такие штаны.

Прибежал Витька, встревоженный последними новостями: Караханихи победно объявили, что русский жених, которого шайтан принес, принял безропотно отставку и собирается уезжать. Уже вещи складывает: сапожную щетку, зубную пасту, тапочки и одеколон.

— Что ж, академик, эти две темные женщины внесли светлую ясность в мою судьбу, — согласился Николай с последними новостями, а Витька, забыв огорчения, улыбнулся во весь рот: нравилось, что с легкой руки Николая его во дворе теперь академиком зовут.

Витька был знаменитый мальчик: он остался в первом классе на второй год.

— Я не совсем остался, — объяснил он подробности. — У меня только на осень чтение, пение и устный счет.

— Кому ты поверил? — вразумляла тетя Маруся своего гостя, имея в виду не «академика», а коварных сестер.

— Что же мне ждать у вашего теплого моря хорошей погоды для себя? Захотела бы Фатима, могла бы мне хоть записочку оставить или через вас на словах передать: так, мол, и так, милый Коля, жди меня, скоро вернусь. Что мы, в прошлом веке живем или в Конго? Не в мешке же ее, как котенка, увезли?

— Откуда мы знаем, может быть, и в мешке, — вздохнула Никифоровна…

Но и предположение средневекового злодейства не сломило решения бывшего жениха. Камень сомнения, брошенный тетками, попал прямо в десятку — в яблочко, в намеченную цель. Тетки знали, какими булыжниками следует кидаться и чем можно влюбленное сердце расколоть.

— Ты, парень, видать, сам в чем-то сплоховал, — отстаивала тетя Маруся невиновность исчезнувшей невесты. — Не дюже крепко любил ее или мало ласковых слов говорил. Девчата ведь любят, когда их по-птичьи и по-цветочьи величают.

— Как умел, Мария Никифоровна, так и любил… Передайте Фатиме, что желаю ей супружеского счастья.

— А ты ж, сыночек, отсюда куда?

— В часть свою, куда же. Эх и посмеются в роте ребята. Прибыл, скажут, без багажа невостребованный жених! И то правда — хоть стреляйся от стыда.

— Что стыд! Не дым, — философски отодвинула условности Никифоровна. — Любви жалко. Любовь — это как вспаханная земля. Может и позасыхать пустыми кочками, а может во какого жита народить.

Если бы не новые заботы на голову Мешади-бека, он скончался бы от горя, не пережив отъезд Николая. Была Фатима — нету Фатимы. Был Николай — нету Николая. Легко ли вот так направо и налево терять лучших своих друзей? Будто на годы вперед отменены все праздники и свадьбы. А без праздников кому охота жить?

Провожали Николая втроем: Никифоровна, Мизишка и Петрович. И как взрослый мужчина Мизишка руку Николаю пожал. Но когда тепловоз свистнул и поезд тронулся, Мизишка всхлипнул, как дошкольный ребенок, и глаза кулаком потер…

Поезд на Москву через их станцию проходил после полудня, как раз в обеденный перерыв, и продавцы с Нижнего базара и ближних магазинов приходили в вагон-ресторан пиво пить. В городе своего пива не изготовляли, зато вина — пожалуйста, сколько хочешь, залейся. С винного завода по стеклянным трубам прямо на железную дорогу течет. Как когда-то паровозы водой наполняли, так теперь цистерны наливают вином. Город тем и славен, что вокруг него сплошные виноградники. Если с горы смотришь, то до самого моря ровненькие кучерявые сады. Поэтому через два дома на третий — либо винная палатка, либо винный подвал с лаконичной вывеской «Колхоз имени того-то» или, например, «Колхоз красный кипарис».

Однажды учительница в Мизишкином классе спросила, знают ли дети, что такое колхоз? Один мальчик самоуверенно ответил с места:

— Э, ада, кто не знает? Это подвал, где торгуют вином.

Мизишка причмокнул от зависти, восторгаясь смелым и точным определением. Сам он с первого раза ни на один вопрос учительницы не отвечал: сопел и придавливал к парте указательный палец, который неудержимо тянулся в ноздрю.

Ну почему он, Мизи, такой застенчивый? Разве трудно ответить вот так бойко, как Махмуд?

Но учительница в ужасе замахала руками, будто она вся была сладкая и над нею кружила оса:

— Что ты, что ты, какая глупость! Нельзя так говорить! Махмуд неправильно сказал, правда, дети?

— Правда! — дружным хором осудили Махмуда первоклассники, а Мизишка заерзал на парте от напирающих мыслей: проклятая застенчивость, он показал бы, как надо сказать!

Обычно когда мужчины идут в подвал, то говорят: «Пошли к Мишиеву, дернем по баночке». Или: «Пошли к Дадашеву, по паре стаканов долбанем». Значит, в разных колхозах разная посуда.

О Сухолобове тетя Маруся говорила, что он от Мишиева раньше не вылезал, а теперь постарел, печень не позволяет, потому и причащается в церкви — с ложечки вино пьет.

— Кому где разрешает здоровье, — резюмировал по этому поводу Петрович-пенсионер.

— Совесть ему разрешает, вот что! — отвергла Никифоровна благопристойное резюме. — До прошлого года церковь платила знаете какие налоги? Никакими крестинами не покроешь. А с батюшки спрос. А нынче скостили — скидка делается на слабое посещение храма, и священника отстранили, и всем хозрасчетом ворочает церковный совет. Кому же не хочется возле того хозрасчета руки погреть?

— Сынка, что ли, провожаете? — облизываясь после вагон-ресторанного пива, спросил Никифоровну толстый продавец с Нижнего базара.

— А хотя бы и сына, — с сердитой грустью ответила она, достала носовой платок и сморкнулась так зычно, что веселый проводник-бакинец, убирая подножку, испуганно сказал:

— Ай, мадам, зачем даешь сигнал? Машинист услышит — раньше тронемся.

Тепловоз свистнул, Николай замахал фуражкой, и слезы мешали Мизишке разглядеть, улыбается дядя Коля или нет. Если и улыбается, то лишь для того, чтобы люди не сказали: «Посмотрите, какой грустный этот красивый сержант! Что же у него случилось? Какое несчастье? Не иначе как невеста сбежала с мясником».

Никифоровна шумно втянула в себя воздух, и продавец с Нижнего базара, зная, что новости лучшее лекарство от тоски, сообщил:

— Сухолобов сейчас побежал в церковь. Говорит, бумага пришла из епархии, и после обеда начнут выбирать новый совет.

— Почему мне не известно? — громыхнула тетя Маруся. — Я же при должности еще, обязана знать!

Поезд не проехал и первого переезда, как трое провожающих уже неслись по улице: Никифоровна, Петрович и впереди авангардом Гусейнов Мешади-бек.

Конечно, рассуждал Мизи, этот толстый человек с Нижнего базара не станет врать, потому что на Нижнем базаре самые свежие, самые правдивые новости: рядом железная дорога и вокзал. А вот на Верхнем базаре соврут про чего хочешь: там по воскресеньям барахолка, всякие старые вещи продают. А старьем-барахлом как торговать? Не обманешь, так не продашь. Волей-неволей врать привыкают и потом уже по привычке врут про все подряд.

— Начинается! — крикнул Мизишка, влетая самым первым на церковный двор, где под руководством Сухолобова верующие женщины застилали плюшевыми оленями стол.

Вот тут-то Никифоровна и произнесла свою знаменитую речь, отрывки из которой цитировались на обоих базарах и само собой во дворе.

— Будьте вы прокляты, хамы! Бог вам нужен? Деньги вам нужны, вот оно что! — И швырнула на землю к желтым, не достающим до пола ногам оленей маленький ключик: — Нате, жрите, подавитесь моими свечками, хай они у вас в глотках позастреют!

Дальнейшие события и заботы на три дня приковали Мизишку к забору и спасали от неминуемой гибели. Он неизлечимую чахотку получил бы от разлуки с друзьями. Был Николай — нету Николая. Была Фатима — нету Фатимы.

III

— Ай, Фатима! — еще не проснувшись окончательно, услыхал Мизишка возглас матери. — Ай, Фатя-джан!

«Фатя приехала или это снится?»— попробовал подумать Мизи, но не успел. Вполне ощутимые, тонкие и крепкие Фатины руки выхватили его из-под простыни, и теребили, и ласкали, и упрашивали:

— Проснись, Мизи, миленький. Проснись, джанчик мой! Открой свои золотые глазки.

Пожалуйста, не жалко, Мизи открыл. И прямо лоб в лоб увидел большие горящие глаза Фати, как два черных пылающих костра. А слезы из этих костров текли так густо и быстро, будто кто-то нарочно пускал их спринцовкой изнутри.

— Мизи, что тебе говорил Николай? Куда он уехал? Что он подумал обо мне?

Сердце Мизишки затрепетало, ладошки сами потянулись отереть слезы Фатимы. Он и сам зарыдал бы, если бы не продолжал еще спать немножечко, но иная ужасная мысль вдруг пробудила его: в трусах он или без трусов? Успокоился: ух, все в порядке. А то вот неожиданность — чужая женщина в доме, а он голый, айя-яй!

— Что Николаю наврали обо мне? Как он мог поверить? Он совсем разлюбил меня или не совсем?

— Не знаю, — пожал остренькими, тепленькими плечами Мизишка и, стремясь изо всех сил помочь Фатиме, а заодно высвободиться от слез и объятий, переложил ответственность на другую личность: — Тетя Маруся знает все!

Чернокудрый смуглый вихрь, завернутый в розовый ситец, прежде чем помчаться к Никифоровне, влетел на галерею Карахановых и с самыми что ни есть кощунственными пожеланиями тете Лейле и тете Зейнаб бросил на пол многострадальный медный поднос, вполне еще годный для шумовых целей. Гром получился как на сцене.

— Кого уронили? — появился в своей персональной ложе дедушка Ибрагим и, увидев бушующую Фатиму, не послал ей утреннего привета, а разворчался: — Вах-вах, один есть, другого нету. Невеста нашлась, жених уехал. Есть седло — нету коня. Как в кино, ищут то, чего не теряли. Не двор, а тэатр! Аршин мал алан. Спэктакль! — заключил аксакал, упирая на букву «э», показывая этим свое неодобрение.

А розовый смерч пронесся к церковным воротам и затрепыхал у стеклянной двери тети Маруси.

— Кто там колотится, открыто ведь! — крикнула Никифоровна и вышла глянуть.

И не устояла на крепчайших ногах, плюхнулась на табуретку, которая, даже не скрипнув, с готовностью приняла груз. Табуретки Никифоровне делал знакомый столяр по специальному заказу, и хоть битюга в них запрягай — не ломались и не скрипели.

— Ой, тетя Маруся, что они со мной сделали! Они совсем погубили мою жизнь! — заголосила Фатима, вцепившись в свои распущенные волосы, раскачиваясь из стороны в сторону, как самая правоверная мусульманка на поминках.

Она повалилась на топчан, уткнулась в подушки, набитые слежавшейся ватой, будто орехами, и рыдала так горько и громко, что страшно было одновременно слушать и смотреть. Мизи крепко зажмурился. Он прибежал следом за Фатимой и сел на тети Марусиных порожках. Не мог же он вылеживаться дома, когда бедная Фатя мечется босиком по колючим камням.

— Кончай этот свой шахсей-вахсей и давай плакать нормально, — прервала наконец тетя Маруся Фатиму. — Лучше расскажи-ка, девка, а я послушаю, как ты собираешься замуж выходить за мясника.

— Я собираюсь?! — подхватилась с топчана Фатима. — Я умереть собираюсь! — раскинула она свои тонкие руки вокруг себя. — Вот что я собираюсь! — И заплакала тихо: — Я одного Колю до самой смерти любить буду-у-у. Он меня… Он ме-ня-я, — скулила она жалобно и нежно.

— Что он? Что? Ну, говори! — чуть не опрокинула свою табуретку тетя Маруся.

— Он меня Фиалочкой называл! Фиалочка, говорил, ты моя черноглазая! — проплакала нараспев Фатима и сквозь слезы спросила: — Коля на этой тахте спал, да? — И, получив утвердительный ответ, заревела громче и гладила облезлый до веревок ковер как какую-нибудь шикарную драгоценность. — Ой, я умру! Ой, я умру… Умру-у-у!

— Мизи, позови скорее маму, если она еще на работу не ушла, — послала Никифоровна единственного мужчину, а сама принялась отпаивать Фатиму холодной водой из большой кружки.

Как негодовали они — Мизи, Никифоровна и Хадича, когда Фатя поведала им о злом умысле коварных теток:

— Каждый день мне открытки с цветочками присылали: «Дорогая племянница, живи в селении спокойно, дыши полезным горным воздухом, заботься о нашей старенькой бабушке. Писем от твоего жениха Николая пока еще нет. Когда будут, сообщим немедленно». Вот как они сочиняли! А когда провожали меня в аул, уговаривали: «Забудь наши ссоры, Фатя-джан. Чего в семье не бывает, мы ведь родные. Мы сделаем для тебя все, как ты пожелаешь. Хочешь за русского — выходи, хочешь за еврея — выходи. За кого хочешь выходи, нам не жалко…» А перед отъездом просили: «Пожалуйста, не говори соседям, куда уезжаешь. Смеяться станут над нами, несчастными, скажут: «Одна племянница у Карахановых, и ту кормить не хотят, отправили в горы к старой бабке».

— Шакалки хитрые, — определила породу Фатиных теток Хадича.

— Змеи подколодные, — отнесла их Никифоровна к отряду пресмыкающихся подкласса чешуйчатых.

— Заразы, — высказался и Мизи, решив, что сегодня всем можно.

— Не твое дело! — шлепнула сына пониже спины Хадича и выпроводила с веранды.

«Вот она, благодарность!» — приблизительно так подумал Мизи, всхлипывая в зарослях тугих, как капуста, георгинов. Не он ли самый преданный Фатин друг? Не его ли посылают туда-сюда, когда необходимо? О чем же шепчутся без него сейчас эти неразумные женщины? Ясно, замышляют месть. Но какую? Поубивают теток? Нет, это все же жестоко. На убийство они не пойдут. Но отмщение должно состояться! Можно наловить в сараях мышей и напустить в комнаты Караханих. Можно влезть на крышу и бросить кирпич в дымоход карахановской печки. Все можно! Но почему они не спросят мнения Мешади-бека?

— Мешади-бек, — сладко позвала с крылечка Хадича, — сегодня у меня получка, мы пойдем после работы покупать тебе майку.

— Сама носи майку! — огрызнулся Мизи, потому что обида не лапша и сразу не проглотишь.

— Что ты сказал, чертенок? — пустилась было за сыном Хадича, но догнать и отшлепать ей мешало хорошее настроение.

Черными коршунами ворвались в палисадник Никифоровны тетки Фатимы, легкие на помине.

— Фатима наша здесь? — трубно и грозно вопросили они, готовые биться насмерть, и осеклись, не ожидая увидеть три улыбающихся лица, как троих ангелов во вратах рая: так выглядели Фатима, Никифоровна и Хадича, встречая теток.

— Вы пришли звать меня завтракать, тетечки мои родные? — спросила Фатима, смирная как овечка, умытая как первоклассница, сияющая как луна, нарисованная на стене в фойе кинотеатра.

— Наша птичка проголодалась! — взревели тетки и наперегонки побежали домой готовить завтрак.

Карахановский примус гудел во всю мощь, доказывая свое родство с дизельным мотором, а Мизи ковырял в носу и пытался постичь, что есть Женщина…

Но самое отвратительное произошло вечером через три дня: пришел мясник с Верхнего базара. Он был не в фартуке и колпаке, а в форме всамделишного жениха — в белой нейлоновой рубахе и черных узких брюках. Но все равно его узнали. Он принес таинственный плоский четырехугольник, завернутый в магазинную бумагу.

— Очевидно, это коробка конфет, — предположил Петрович со своего наблюдательного пункта — с верхней галереи. — Однако почему именно конфеты?

— А ты думал, если жених мясник, то должен притащить на веревке живого барана? Или свежую тушу на плечах? Вах-вах, дело не в том, что он принес сегодня, а в том, что отдаст перед свадьбой. Думаешь, ему дешево обойдется? — обнажил основу предприятия дедушка Ибрагим. — Но люди говорят, что жених богатый. Громкая будет свадьба на нашем дворе, вах-вах!

— Сухолобов хвалится, что уже приглашен, они же работают в одном торге. Но я поражаюсь, Ибрагим Гусейнович, к чему Фатима, зная силу обычаев, приняла предложение Николая?

— Хе, какой секрет! — счел аксакал, что поражаться нечему. — У девушки в голове что? Ветер. Один раз дует направо, другой раз дует налево. Чье плечо ближе окажется, на то плечо и упадет девичья голова. Понятно?

— Все к лучшему, — понял объяснение Петрович и сделал вывод: — Вот мне один знакомый рассказывал на Верхнем базаре, что одна местная девушка вышла замуж за русского и за это ее родственники зарезали. И его зарезали.

— Кого, твоего знакомого? Так ему и надо, чтобы не врал. Вах, Петрович, ты умный человек, уже давно пенсионер, зачем рассказываешь страшные сказки на ночь? Кто у доктора Казанфаровой муж? Русский. Кто у директорши Хидирбековой муж? Русский. За кого вышла дочь чайханщика Нифтуллы? За русского машиниста. Зарезали этих женщин родственники когда-нибудь? Вах-вах, детей рожают и ходят живые.

— Но ведь по адату…

— Э, кто знает теперь, что такое адат! Адат говорит: «Женщину бей, если она не умрет от побоев, то убивай тупым топором».

— Почему же тупым?

— Наверное, из милосердия: не так больно. Кто в наши дни подчиняется адату? Посмел бы раньше жених явиться к невесте до свадьбы в дом! Позор. Его мальчишки закидали бы камнями. А сейчас? Конфеты принес, кушай, пожалуйста. В Коране сказано: «Тех жен, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте от своего ложа, бейте…» А кто решится жену побить? Тот, кто не боится сдачи. Попробуй тронь!

— Ну а если отлучить от своего ложа? — пенсионеру Петровичу во всех положениях требовалась исчерпывающая ясность.

— Вах-вах-ва-а-х… — закудахтал в бороду дедушка Ибрагим, прикрывая салют в своих глазах сморщенными веками: — Кто как, а мы с тобой уже давно отлучить можем! — И вздохнул: — Вах-вах…

О чем беседовала Фатима со своим новым женихом, Мизи не слыхал. И войти-то ему в этот непорядочный дом было противно. Но судя по довольным лицам тетки Лейлы и тетки Зейнаб, которые поминутно выскакивали на галерею то с тарелкой, то с ложкой, встреча проходила дружественно, сытно и радовала теток. Они гордо оглядывали зрителей, задрав свои большие носы, и чувствовали себя премьершами на сцене.

— Фатя-джан, ты ходила к портнихе примерять белое капроновое платье на белом шелковом чехле? — спросила одна из теток, без стеснения выступая перед публикой.

— А серый шерстяной костюм из той дорогой заграничной материи, что мы достали в Баку у спекулянтов? — продекламировала в зал другая.

Фатима вышла на авансцену и ответила громко, явно рассчитывая на массовый успех:

— Завтра пойду. Но портниха просила деньги вперед.

— Ха! Боится, что не отдадим? Весь город нас знает! Отнесешь ей завтра тридцать рублей! Мало?

— Как раз хватит, — подсказала со двора Хадича и как добрая соседка улыбнулась Фатиным теткам.

На следующий день часов в двенадцать Фатима собралась на примерку. Обе тетки напутствовали ее с крыльца, чтобы она поторопила портниху. Много ли времени осталось до того торжественного дня, когда понадобится белое свадебное платье!

С маленькой красненькой сумочкой на руке, которая болталась блестящим шариком, как пустая, вышла Фатима из дому.

— Мизи, проводи меня, — попросила она старого друга, подпирающего от разочарования в людях церковный забор.

— Пускай тебя мясник провожает, — буркнул Мизи, держась изо всех сил худенькими своими лопатками за две точки опоры, чтобы не побежать следом за Фатимой.

— Не сердись, Мешади-бек. Очень прошу тебя, пойдем вместе. — Мизишка пошел. Как отказать, если девушка умоляет, если у нее такое непонятное лицо, как ее непонятный характер?

Плетясь за Фатимой, глядя, как упрямо и скоро, будто молоточки, колотят по асфальту Фатины босоножки, сделанные из узеньких ремешков и тоненьких каблучков, Мизи думал. Он спорил с Фатей не вслух, а в уме. Что толку говорить с женщиной? Он обвинял Фатю и прощал ее и не заметил, что они уже стоят на вокзале позади чьих-то серых нетерпеливых брюк и клетчатой вспотевшей рубашки. Голова человека была воткнута в окошко.

Недоумевая, зачем они с Фатей пришли сюда, Мизи хотел было спросить об этом. Но человек в клетчатой рубашке отскочил с быстротой бегущего на пожар, а в окошко уткнулась Фатя:

— Один билет до Москвы, пожалуйста, — торопливо говорила она, подавая деньги. — Все равно какой, мне необходимо срочно выехать сегодня.

— Фатя, ты купила билет в Москву? — спросил Мизи, хлопая глазами.

— Да, да, милый, — ответила Фатима голосом, каким поют красивые песни.

Мизи раздумывал, и от хлопанья круглые его глаза приобрели углы — стали квадратными, и прозрачный их коричневый янтарь застыл в восторге созерцания. О, что он видит! Фатима купила себе самой билет! Фатя всех обдурила! Она уезжает к Николаю в Москву! И довольный благополучным концом истории и тем, что он сам, Мизи, соучастник счастья, Мизи воздел руки, восхваляя всесильную любовь, подпрыгнул и прокричал:

— У-ра-а!

Но Фатима, оглядываясь по сторонам, запретила радостные вскрики и повела Мизишку в прохладный и полутемный зал, где единственный ожидающий пассажир похрапывал на скамье с надписью «МПС». Он, по всей вероятности, был честный человек, потому что доверял другим: закрыл лицо папахой и не боялся, что украдут его хурджуны.

Вынув из красненькой сумочки листок и авторучку, Фатя писала. Но ручка, наверное, была плохая, или бумага слабая — перо то цеплялось, то протыкалось насквозь.

Радио объявило, что поезд «Баку — Москва» прибывает на первый путь, а Фатима все писала, и красный свет от сумочки позолотил на ее щеках слезы.

Зачем же плакать, думал Мизи, если все кончилось благополучно? Ах да, ведь не кончилось еще, поезд не пришел и не ушел, и по перрону гуляют продавцы с Нижнего базара.

— Мизи, слушай меня внимательно, — начала объяснять Фатима внятно, как будто деление или умножение по арифметике. — Вот тебе рубль. Не потеряй. Держи крепко. Знаешь почту здесь на вокзале? Когда я уеду, пойдешь и отдашь женщине, которая сидит там, этот листок и деньги. Скажешь ей: «Примите, будьте добры, телеграмму». А ну повтори.

Мизи повторил слово в слово, и Фатима отметила Мизишкино старанье поцелуем.

Засмущавшись, награжденный оглянулся на спящего человека: хорошо, что спит и не видит, как Мизи один на один целуется с девушкой. Люди ведь всегда больше говорят, чем знают!

Уже и поезд прибыл, и пассажиры, повыскакивав в одних безрукавных майках, набросились, как голодные, на тарелки с борщом, расставленные под навесом. Уже проводники принесли из будки в больших чайниках кипяток и без чайников прогулялись к буфету. Наконец и Фатя пробежала в вагон…

Она посылала воздушные поцелуи из-за стекла вагонного окна и показывала рукой в ту сторону перрона, где находилась почта.

Мизи все отлично запомнил и уяснил, как следовало ему поступать дальше: тете Зейнаб и тете Лейле ничего не говорить, а маме и Никифоровне передать привет от Фати, и если будет сдача от телеграммы, то купить себе мороженое. Лучше, конечно, два — Витьке тоже. Нельзя забывать старых друзей, мало что в жизни случится? На кого положишься тогда, как не на верного друга?

Колеса Фатиного поезда не успели сделать первый оборот, как Мизи полетел отправлять телеграмму. О если бы продавцы с Нижнего базара знали, кому она и от кого! Они свирепой толпой бросились бы догонять Мизишку.

— Мальчик, правильно? «Встречай, целую, люблю», — спрашивала тетенька, читая Фатин листочек.

— Лублу, — подтвердил Мизи, еле разжав губы, потому что упирался подбородком в барьерчик — выше не доставал, и то тянулся на цыпочках.

— Подпись неразборчива. Фиалочкин, да? Это такая фамилия?

— Н-н-эт. Это Фиалочка. Цветок. Он ее так называет. А фамилия — Караханова Фатима.

— Вот как? Племянница сестер Карахановых, что приехала на каникулы из Москвы?

— Угу, — улыбнулся с трудом Мизи, ибо трудно и держаться лицом и улыбаться. Но он обрадовался, что умеет, оказывается, с первого раза отвечать на вопросы посторонних людей, и сказал: — Фатя сейчас прямо без ничего уехала в Москву обратно к Николаю.

— Неужели? Вот новость! Мальчик, возьми скорее сдачу!

…Кто не испытывал того блаженного чувства облегчения, избавившись от забот, когда сделано все, что в твоих силах? Хочется смеяться, хочется петь. Мизишка пел, идя легким шагом со станции:

И ни один дурак не в состоянии догадаться, о чем распевает Мизи во все горло! Он ведь не кричит, что уехала Фатима. Но как это чудесно, просто гора с плеч!

Импровизировал Мешади-бек, бессознательно доказывая, что если и не было беков в роду Гусейновых, то ашуги определенно были!

Но вдруг победная его песня оборвалась. Он увидел, как из переулка, который вел от Нижнего базара, выскочили на центральную улицу пенсионер Петрович и дедушка Ибрагим. Как быстро они мчались! То есть они, наверное, думали, что бегут, как на соревнованиях по физкультуре, и поднимали своими чувяками пыль сильнее, чем обычно.

«Надо спасаться! — подумал Мизи, сворачивая в сторону. — Они пронюхали про Фатин отъезд и бегут, чтобы сказать теткам!»

Но седоусые приятели, заметив молодого своего соседа, не прервали целеустремленный бег.

— Что случилось? — бросился к ним Мизишка, предчувствуя, что рушится спокойная жизнь, и на него опять наваливаются заботы.

— Выборы, — задыхаясь, ответил дедушка Ибрагим. — Вах-вах, снова церковный совет выбираем!

— По ходатайству верующих пришло разрешение из епархии, — как взрослому объяснил Мизишке пенсионер Петрович.

— Почему же мы стоим здесь?! — крикнул Мизи, устремляясь навстречу событиям. — Ура-а-а! Может быть, выберут тетю Марусю!

Из-за угла, дожевывая обед худыми мученическими щеками, застегивая на ходу портфель, бежал несчастный мусульманин товарищ Сулейманов. У него был такой свирепый вид, как будто объявили газават, и он, не дообедав, мчался захватывать цитадель неверных.

«Эх, хорошо бы, чтобы на этот раз выбрали тетю Марусю!» — думал Мизишка.

Учительница, правда, объясняла, что бога нет, и Николай говорил, что религия — дурман и опиум. И дедушка Ибрагим говорил, что одному Аллаху известно, есть бог или нет… Но если и нет бога, церковь же есть? А раз церковь есть, то работать в ней должны хорошие люди. А Мизи всю жизнь горою стоял за хороших людей, и если бы сумел сформулировать свой лозунг, то провозгласил бы на весь мир: «Да здравствуют хорошие люди!»

Навстречу Мизишке на своей полуторке проехал на консервный завод знакомый шофер Азиз и помахал мальчику из кабины. Автор упоминал о шофере Азизе, надо же и ему что-то сделать? Не говорить же о том, что Азиз неприлично ругался, потому что за полуторкой тянулся красный ручей, вызывая осуждающие замечания прохожих? Но шофер был совершенно ни при чем, виноваты были сами помидоры. Они созревали по всему району разом в один день, их не управлялись собирать, и грузовики довозили на завод лишь неполные кузова томатного сока…

А внизу, в начале улицы, по которой бежал Мизи, шелестели о ракушки волны. Маленькая девочка, белокурая, как мифический Амур, смугленькая, как капелька виноградного меда, строила что-то незыблемое из ракушек и песка и напевала:

Волны голубыми шлейфами подметали строительную площадку голопузенького зодчего. Бронзовотелое ленивое лежбище загорающих отдыхающих слушало девочкину песню, которой подпевало само море.

Автор как-то упустил из виду, что море — этот природный фактор, могло бы стать живописной и философской каймой для вышеизложенной истории про Мизишку, потому что на морском берегу испокон веков стоит тот город. И следует также напомнить, что все живое на земле зародилось в море и капля холодной морской воды превратилась в горячуюкровь человека…

Украшением этой повести могла бы стать и мощная крепость на горе, стены которой, защищая в глубокой древности город, протянулись до самого моря — до морского дна. И кто только на эти стены не нападал, не разрушал их и не строил! Пришлось, говорят, и арабам. Сам знаменитый арабский богач халиф Гарун-Аль-Рашид побывал здесь в восьмом веке и субсидировал укрепление крепостных стен.

Но это, простите, уже из другой истории — из древней, однако и тогда в этом разноплеменном и темпераментном городе случались смешанные браки. Коренные жительницы (представьте, еще даже и не мусульманки!) выходили замуж за пришлых арабов, сирийцев и персов, и родные тетки такой вот девушки-невесты кидали медный поднос об пол, рвали свои волосы в отчаянье. Подумайте, дочь и внучка храбрейших хазаров кого только себе нашла — какого-то задрипанного магометанина!

На обоих базарах (несомненно, их и тогда было два. Разве на одном уместились бы все слухи?) перебирали косточки местным шейхам, шахам и конечно же самому Гаруну…

А во дворе новехонькой Джума-мечети под жиденькой тенью трех молоденьких деревцов семейства платановых восточного подвида, посаженных в этом городе, вместе с исламом коротали время до намаза правоверные мудрецы, и какой-то из них предложил радикальный способ определения спелости невесты: если кинуть папахой в девочку и девочка устоит на ногах — значит, можно уже выдавать замуж…

Не верите? Сами посмотрите, какими могучими выросли те три чинара, наистарейшие на всей планете. Большая и густая их тень долгие века надежно осеняет благословенную Джума-мечеть и прохладный двор, где поныне текут неторопливые мирные беседы.

Ну а невесты? Надо полагать, что многие из них и в древние времена удирали к избранникам сердца, и помогали им в этом их друзья — очень хорошие люди.

1967

КОВШ БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ

…созвездия названы именами предметов и существ, с которыми в расположении звезд часто нет ничего общего.

Учебник астрономии

1

Теплый солнечный день, будто еще лето, а не середина октября, сиял над Харбином. В палисадниках на Модягоу доцветали пышные астры. Налегке, без шинели, я шла по улице красивого русского, заграничного города, дивясь и изумляясь. Русская речь вокруг, русские вывески на магазинах — а город чужой, заграничный. Это ли не диво?

Моя солдатская одежда — гимнастерка, юбка и кирзовые сапоги — вызывала умилительные улыбки женщин. Одна из них остановила меня, спросила, откуда я родом, сказала, что сама она из Рязанской губернии, и заплакала и так, плача, пошла своей дорогой.

На углу улицы в начале базара сидел перед маленьким своим столиком гадальщик, старый китаец с жиденькой, скрученной, словно шнурочек, бородой и скуластым сморщенным личиком. Толкучий рынок, пестрая крикливая толпа колыхалась и переливалась между рядами ларьков, харчевен, лотков и навесов, гудела, гомонила и, наверное, ругалась на трех языках — русском, китайском и японском.

Складной столик предсказателя судьбы напоминал кузнечика, готового взлететь, — легкий, на длинных перекрещенных ножках. Такой же хрупкой казалась и скамеечка, на которой сидел щупленький старичок, присевший будто бы здесь, на углу, на одну минутку.

Он сосредоточенно смотрел в разложенные веером диковинные карты и пожелтевшие листочки с иероглифами. Голосок гадальщика, слабенький, чуть слышный, иссякал в конце каждой фразы. Русская девушка, одетая скорее бедно, чем скромно, которой он гадал, наклонялась к нему и переспрашивала. На лице ее и в глазах появлялась то тревога, то надежда.

— Вы здорово говорите по-китайски, — сказала я ей.

— Это маньчжурский. Все русские харбинцы его знают. А я родилась и выросла здесь, в Харбине.

Она, по-видимому, осталась довольна предсказанной судьбой, повеселела взглядом и повернулась, чтобы уйти, а я попросила:

— Не уходите, пожалуйста. Пусть он погадает и мне.

Гадальщик равнодушно взглянул на меня узенькими, запрятанными между складочками век подслеповатыми глазками, порылся в листочках, сверяя один с другим, собрал карты в колоду и снова разложил и заговорил так тихо, будто произносил не слова, а их слабые тени.

— Он говорит, что звезды к вам благосклонны, — начала моя переводчица.

— Верно, — согласилась я. — На войне я осталась живой, значит, благосклонны.

— Он говорит, что дом ваш отсюда очень далеко, — перевела девушка и от себя спросила: — Откуда вы? Не из Ростова случаем? Мои родители оттуда.

— Нет, я из Москвы, а родина моя на Кавказе.

— Вот куда вас забросила судьба!

— Война, — поправила я и снова разоблачила гадателя: — Все советские солдаты прибыли сюда издалека…

Старичок подождал терпеливо, пока мы поговорили, и продолжил свои предсказания.

— Он говорит, что вы давно на военной службе.

— А это и по моей гимнастерке видно. Ношу ее с самого Лунинца. Выдали мне это обмундирование еще на Первом Белорусском фронте.

Переводчица усмехнулась:

— Если вы не верите ему, зачем же просите гадать?

— Нет, нет, мне интересно, пусть говорит дальше.

— У вас недавно было большое горе.

— Да. В августе погиб мой жених. Он был летчик. Его сбили японцы.

— О, я вам очень сочувствую. Очень! Я ведь тоже гадала на жениха. Ну не совсем еще, но близкого и дорогого мне человека. Из ваших, — призналась девушка, заволновавшись. — Он офицер. Вы не знаете, разрешат мне с ним уехать в Россию?

— А он что сказал? — кивнула я на гадателя.

— Что желание мое исполнится.

— Лучше верить в хорошее. Вот и верьте, — посоветовала я ей.

— Но ведь ваше горе он угадал.

— А у кого из солдат не было горя на войне? — опять выразила я свое недоверие.

— Дальняя дорога ваша домой будет тяжелой, но с вами поедет мужчина. Военный.

— Со мной в вагоне будет много военных, и все они поедут домой в Россию.

Гадальщик помолчал, отодвинул колоду и стал перебирать листочки, потом заговорил громче, указывая рукой на небо:

— Он говорит, что ваше созвездие Большая Медведица. Ковш Большой Медведицы полон и радости и горя. Сначала вам будет трудно, а дальше ваша жизнь наладится. Вы будете счастливы.

— Точно! — обрадовалась я. — Большую Медведицу он правильно угадал. Это в самом деле мое созвездие! Вам, девушка, спасибо за перевод.

— У нас говорят — барышня.

— И у нас тоже. Сколько я должна ему?

— Больше одного гоби не давайте. Да и то много. Лучше какую-нибудь мелочь. Так вы считаете, что мне разрешат уехать в Россию?

— Конечно!

Я шла по харбинским улицам и, вспоминая гадальщика, удивлялась. Надо же! Как он догадался, что из всех звезд и созвездий мне знакома только Большая Медведица? Только ее да Полярную звезду я нахожу на небосводе. Астрономию в нашей школе не проходили, звездное небо было для меня сплошной загадкой. Кроме Большой Медведицы. Как приятной неожиданности радовалась я всякий раз, найдя ее, будто созвездие могло однажды пропасть или совершенно затеряться в звездном небесном море. Но чего больше таит оно — радости или горя?

2

Наш эшелон стоял в Харбине на втором станционном пути, ожидая, куда и когда его отправят. Я и не предполагала, что останусь здесь. Но приказ о демобилизации, о которой я мечтала со дня окончания войны, всколыхнул в моей душе всю тоску по дому. Я отправилась бы в ту же самую минуту в далекий путь, если бы было на чем уехать. Комбат советовал мне подождать в батальоне какой-нибудь подходящей оказии, чтобы не ехать одной через всю Маньчжурию. А я рвалась в Москву, где не была уже четыре года, а на родине, в маленьком городе на берегу Каспийского моря, больше пяти лет.

За год до войны я окончила десятилетку и приехала в Москву поступать в институт…

Мостовой батальон железнодорожных войск, где я служила чертежницей и на 1-м Белорусском фронте и на 1-м Дальневосточном, отбыл в тот памятный для меня теплый осенний вечер на Мукден, а я осталась в Харбине, надеясь в ближайший день или два отправиться в далекий путь к родному дому.

Много раз приходило мне на ум предсказание харбинского гадальщика. Конечно же Большая Медведица была повинна в том, что выехать из Харбина я смогла только почти через месяц. Снежную крупу вместе с пылью мели по харбинским улицам пронизывающие ветры, когда я уезжала. А в Иркутске стояла уже настоящая зима с морозами и глубоким снегом. Но какой трудной оказалась моя дорога до Иркутска.

Покинуть Харбин, рассчитывая на попутные товарные поезда, я не отважилась. Слишком далеким предстоял путь до советской границы. Да никто и не разрешил бы мне ехать на тормозной площадке или в холодном товарном вагоне восемьсот километров. Запасясь терпением, наведываясь на вокзал чуть ли не каждый день, я ждала, когда на КВЖД откроется пассажирское движение.

Отправление первого пассажирского поезда из Харбина до станции Маньчжурия собрало на перроне толпы отъезжающих и провожающих и походило на праздник. Состав, однако, из разномастных облезлых вагонов выглядел совсем не празднично. Но люди все равно радовались. И в самом деле, стоило бы отпраздновать полное восстановление Китайско-Восточной железной дороги, построенной русскими в конце прошлого века и разрушенной японцами за время последней войны.

При посадке влезло столько пассажиров, что старенький паровоз, казалось бы, и с места не стронется, а он засвистел и потянул дребезжащие от старости вагоны, останавливаясь часто и подолгу. Холод в вагонах был собачий. Проводник-китаец оправдывался тем, что нет угля. Студеные ветры с маньчжурских сопок и степей дули во все щели.

Местные маньчжурские жители, русские и китайцы, все почти высадились на узловой станции, где была пересадка на юг, во внутренние провинции Китая, и на север, на Цицикар. Последних гражданских пассажиров поезд оставил в Хайларе. На конечной станции Маньчжурия вышли только военные люди. Пурга налетала вихрями из черной ночной степи, в ней, в той стороне, куда уходили рельсы, манящими огоньками светила советская станция Отпор. На этот огонек все и пошли. Я перевязала ручки чемоданов ремнем, перекинула через плечо и двинулась за всеми.

В одном чемодане было запасенное в китайских лавках, поразивших меня изобилием, съестное, в другой я сложила имущество. Как только я получила денежное довольствие, пачку новеньких хрустящих гоби, сразу же отправилась по харбинским магазинам. Проходное свидетельство, главный документ уволенного из армии солдата, позволяло мне расстаться с военной формой. Однако в дорогу я обула свои привычные и надежные кирзовые сапоги, будто знала заранее, что советско-китайскую границу мне придется переходить пешком, шагая с тяжелой ношей по шпалам.

Товарняками (других поездов не было), с пересадками, с разными попутчиками доехала я до Читы, и только в Чите села в пассажирский, идущий до Иркутска.

Иркутский вокзал и улица возле него полны были военными. Будто все солдаты, что ехали из Маньчжурии домой в Россию, насобирались в Иркутске за много дней. Зал ожидания, набитый битком, гулом выражал недовольство. Было объявлено, что рядовому и сержантскому составу без отметки санпропускника билетов не выдавали. А я, согласно документам, числилась в рядовых.

Баня находилась за вокзалом. Хвост из военных мужчин тянулся к ней далеко по улице, но в женском отделении очереди не было. Дежурная по санпропускнику, полненькая спокойная девушка в белом халате, одобрив взглядом мой внешний вид — шубку, пунцовый шарфик, меховую кокетливую шапочку, — сделала отметку в моем документе и своей тетрадке, выдала мне ровненько отрезанный кусочек хозяйственного мыла и дружелюбно посоветовала:

— Голову не мой. У тебя же косы. Скоро не высохнут, а на дворе зима, мороз. Застудишься. Вон все солдаты уже «уши» на шапках поопускали. У нас ведь Сибирь.

Когда я вышла после мытья, она, уже как знакомую, попросила:

— Москвичка, довези тут одного ефрейтора в Москву? Мне велели отправить его с надежным человеком.

Я не успела отказаться, не успела и рта раскрыть, как она весело позвала:

— Эй, ефрейтор, где ты там, выходи! Я тебе сопровождающего нашла до самой Москвы.

Позади стола, за которым сидела девушка, за ее спиной, была открыта дверь в комнату, где на полках лежало стопками чистое солдатское белье. Из этой двери вышел маленький, крепенький, коренастый мальчик, на вид не более лет восьми, узкоглазенький, скуластенький, с ярким румянцем, одетый в новенькое военное обмундирование, ладно пригнанное на нем. Все было сшито по его росту, все новенькое — начищенные аккуратные сапожки, шинелька офицерского покроя, а на ней ефрейторские погончики — с одной красной лычкой и общевойсковой эмблемой.

Мальчик приостановился, улыбаясь снисходительно и довольно. Он знал, какое производит впечатление, привык к одобрительным и восхищенно-ласковым взглядам, ему нравилось внимание окружающих, нравилось быть тем, кем он был, — военным человеком.

— Вот с этой девушкой вместе отправишься, она тоже едет в Москву, — сказала дежурная и шутливо спросила: — Ну, сын полка, хорошую я тебе подобрала мамашу?

— Какая же она мамаша, — возразил вежливо мальчик. — Она еще совсем молодая.

— Как тебя зовут? — спросила его я.

— Димкой его прозвали, а настоящее его имя бурятское.

— Почему — прозвали? — обиделся Димка. — Это и есть мое настоящее имя. Только уменьшительное. Так и майор Захаров говорил. Я вам сейчас документы покажу.

— Покажи, покажи! Я-то уже видела, но еще посмотрю, и пусть сопровождающая посмотрит, кого она повезет.

Димка проворно извлек из чемоданчика белый сверток. Это был чистый носовой платок, в котором хранились талоны на питание, два групповых фотоснимка, несколько конвертов, адресованных на такую-то полевую почту И. А. Захарову, проходное свидетельство и справка, что Тарбагатаев Дамдинбай, воспитанник такого-то полка, служивший связным у командира такого-то батальона майора Захарова И. А., направляется в город Москву в суворовское училище.

— Так ты поступать в училище едешь?

— Да, я хочу стать офицером. Майор говорил, что меня обязательно примут. Вот это он, наш комбат майор Захаров, а это вот рядом с ним я, а это начальник штаба, — показывал с гордостью Димка фотографии. — Здесь я тоже рядом с Захаровым. Я везде ходил с комбатом, потому что вдруг меня надо куда-нибудь послать. Я вызывал к нему ротных и взводных командиров, обед приносил им, майору и начальнику штаба.

— Небось не справлялся со всеми своими делами? — усомнилась дежурная. — Влетало тебе от твоего майора?

— Ничего не влетало! Я благодарность перед строем получал. Майор Захаров говорил, что я службу знаю и из меня выйдет толковый офицер. Окончу училище, получу звание лейтенанта, а через два года уже старший лейтенант, а еще через два — капитан.

— И все-то вы со своим майором наперед рассчитали. Осталось только выполнять.

— Выполнит, — сказала я, чтобы ободрить мальчика, и спросила: — Сколько же тебе лет, Дима?

— Десять, — ответила за него девушка, а ему пожелала: — Валяй, суворовец, учись, а я свое дело тоже выполнила. — И обратилась ко мне: — Ты уж, москвичка, пожалуйста, отведи его сама в суворовское училище. Мой знакомый просил: «Зинаида, отдай обязательно в хорошие руки! Чтобы тот человек не бросил паренька на вокзале в Москве, а по месту назначения отвел».

— Не беспокойтесь, Зина, я отведу его сама, — заверила я и позвала мальчика: — Пойдем, Дима. Попрощайся с Зиной как положено.

Он послушался, подошел к ней, козырнул, пристукнув каблуками.

— Будет тебе! — засмеялась Зинаида, притянула Диму к высокой груди, обтянутой тугим белым халатом, и поцеловала в красную щеку.

Димка еще сильнее покраснел и выбежал на улицу, а когда я вышла вслед за ним, деловито спросил:

— Вас как зовут? Мне вас по отчеству называть или по фамилии?

«Ну и смешной мальчишка!» — подумала я, нисколько не огорчаясь возложенным на меня поручением. Выбор Зинаиды мне даже польстил. Сегодня к ней в баню заходили и другие демобилизованные, едущие в Москву, но она выбрала меня, я ей понравилась. Действительно, нельзя же отпускать такого маленького мальчика одного в дальнюю дорогу, должен же кто-то за ним приглядывать. Отчего же не я?

— Лебеденко моя фамилия. Валентина Петровна, — сказал я Димке. — Но по отчеству называть меня не надо.

Мальчик кивнул, подпрыгнул и побежал вперед и, обернувшись на бегу, крикнул.

— Валя! Что же вы стоите? Челябинский поезд, наверное, уже пришел! Говорили утром в комендатуре, что он к двенадцати прибудет!

Окошко билетной кассы плотно заслоняли шапки, шинели и ватники, напирая так, словно хотели сдвинуть стену вместе с окошком. Сказочный богатырь Илья Муромец мог лишь слегка надеяться выехать из Иркутска поездом, стоящим в эту минуту на первом пути.

— Давайте ваше проходное! Подержите мой чемодан! — приказал мне Димка, схватил бумаги и нырнул вниз, в гущу шинельных подолов и сапог.

— Не раздавите мальчика! Осторожно, товарищи, там внизу мальчик! — взывала я, пытаясь перекрыть мощный гул солдатских голосов.

— Что вы кричите, как маленькая? Вот билеты. Идемте садиться! — получила я минут через пять новое приказание Димки, возникшего как из-под земли.

Он мелькал впереди, размахивая своим чемоданчиком, размером не больше тех, с которыми ходят в баню. В нем, кроме документов, была пара чистого бязевого белья и пара чистых бязевых портянок — все имущество ефрейтора Тарбагатаева.

Я бежала за ним с двумя своими чемоданами. Правда, тот, что с провизией, стал намного легче. Мои попутчики по товарнякам хвалили меня за то, что я запасливая девушка.

— Давайте в следующий! Не видите, что ли? В моем полно! — кричала проводница, заслоняя собою дверь, но толпа демобилизованных воинов напирала и на этот и на все следующие вагоны.

— Нет, Дима, нам сегодня не уехать.

— Подержите, — сунул он мне в руки свой чемоданчик и бесстрашно ринулся под ноги напиравшим.

Первый звонок прозвенел как сигнал к более мощному штурму поезда. Желающие попасть в него устремились еще напористей и громче произносили те слова, что помогают и в бою и в мирной жизни. Я стояла недвижно, думая только о том, что если Димке удастся попасть в вагон, то он уедет без своих документов.

— Валя, не бойтесь, я вас не брошу! — услышала я вдруг голос Димки. — Он высунулся из второго окна и кричал: — Давайте сюда наши вещи!

Под общий смех и одобрительные возгласы солдатские руки перенесли над головами и передали в окно наши чемоданы, а мне самой веселые пассажиры дали возможность подняться на подножку и протиснуться в тамбур. Не может же девушка отстать от поезда, если ее вещи и ее спутник уже в вагоне.

3

Поезд ехал и ехал через Сибирь мимо зимней тайги и снежных полей, а в вагоне было тепло и уютно. Весь народ, что сел в Иркутске и подсаживался на станциях в пути, утрясался, устраивался, и каждый человек находил себе место. В тесноте, да не в обиде. Заняты были третьи, самые верхние полки, на нижних сидели вчетвером, на вторых лежали по двое, а кто-то приткнулся и на полу, на своих вещах.

Разговоры начались сразу же, лишь все уселись.

Кто-то один неторопливо, обстоятельно заведет, другой поддакнет и вступит сам, а за ним и третий — и так без умолку рассказывают соседи желающим слушать про родную деревню, или родной город, или историю своей жизни, про детей и жену, к которым полетел бы солдат на крыльях, будь они у него, крылья.

Димка отвоевал для меня место за столиком, сам сел рядышком, положил передо мною листок чистой бумаги, карандаш, конверт с готовым адресом и попросил:

— Напишите майору Захарову, что я уже еду с вами в Москву. Он приказал мне сообщить с дороги. Пишите, а я на остановке выбегу и брошу письмо в почтовый ящик.

— Вот молодец, вот умник! — похвалила Димку женщина, ехавшая в Челябинск забирать из госпиталя безногого мужа.

Все наше купе уже знало, что я еду из Харбина домой в Москву, а ефрейтора везу определять в суворовское училище. Все видели фотографии, где он снят со своим любимым командиром майором Захаровым.

— Мы напишем вместе, — сказала я. — Ты сначала напиши несколько строк своей рукой, как сумеешь. Иван Андреевич рад будет.

— Нет, нет, пишите все сами! — Димка так горячо настаивал, что на глазах его выступили слезы. Он уткнулся носом в мой рукав и шепотом признался: — Я не умею писать.

— А читать умеешь? Буквы знаешь?

— Нет. Я совсем неграмотный.

— Что же это твой хороший майор Захаров не научил тебя ни читать, ни писать?

— Война же не кончилась, — оправдал майора Димка, не поднимая головы.

— Да, одели, обули, а о грамоте забыли, — проговорил сидящий напротив немолодой младший сержант. — И то правда, время военное, когда же на фронте буквам учить?

— Майор говорил, вот поступишь в суворовское, там тебя будут обучать по программе, а самим можно все испортить и охоту к учебе совсем отбить.

— Эх, малец, программа-то во все веки одна. Буква «мэ», да буква «а» — будет «ма», и еще раз так-то, и получится «мама». Вот и вся программа! — объяснил младший сержант, все одобрительно засмеялись, а он спросил Димку: — Как ты попал к майору Захарову? Расскажи, парень.

— Не буду рассказывать, — насупился Димка. — Не хочу.

— Почему же, Дима? Мне тоже интересно услышать про твою жизнь, — попросила я.

Он приподнял голову и, глядя мне в глаза, тихо сказал, будто признавался в чем-то постыдном:

— Я тогда беспризорником был. Хлеба возле эшелонов просил. Подошел к вагону, в котором сидели Захаров и его солдаты, и я у него попросил: «Дяденька, дайте кусочек хлебца сироте несчастному». Захаров спрыгнул, взял меня на руки, приказал дневальному накормить меня, остричь и вымыть. Я стал чистым и всем понравился, и меня оставили воспитанником.

Женщина, ехавшая забирать из госпиталя мужа, горестно покачивалась, и по лицу ее текли слезы.

— Давно это было, Дима? — спросила я.

— Очень давно. Я еще меньше был ростом, совсем маленький. Мне было восемь лет, а сейчас десять.

— Кто же это говорил, что тебе было восемь?

— Тетя Лида. Но я и сам знал, что скоро пойду в школу. А тетя Лида взяла и умерла. Заболела, увели ее в больницу, и там она умерла.

— Она была твоя родная тетя?

— Нет, не родная. Она же была русская. Она любила меня, называла — «сыночек» и в детский сад водила. Ух сколько в детском саду было игрушек! Дети сначала кушали, а потом в разные игры играли.

— А где же твои родители, мать, отец?

— Отца убили на фронте. Тетя Лида сказала мне, что папы больше нет, он не вернется, он погиб, и сильно плакала. Она говорила, что мы с ней теперь сироты. Другие женщины пришли в нашу комнату и тоже плакали и говорили, что я круглый сирота.

— Значит, мама твоя умерла раньше?

— Наверное.

— Она тоже была русская, как тетя Лида?

— Нет, мать была нерусская. Она говорила не по-русски. И отец был нерусский.

— Какой же ты национальности?

— Не знаю. Наверное, я киргиз или бурят. Или монгол. Майор Захаров говорил, что у меня имя бурято-монгольское.

— Как же ты имя и фамилию запомнил?

— Тетя Лида научила запоминать. Она сказала, что в школе учительница спросит, я должен буду хорошо выговаривать имя и фамилию. Вот я и запомнил и всегда без ошибки говорил, когда меня забирал милиционер.

— За что же забирал?

— А за то, что хлеба просил по вагонам. Заберет меня, приведет на станцию, а как только отвернется, я обратно убегу, сяду на какой-нибудь поезд и уеду.

— Холодно ведь зимой было бегать?

— Ничего! Мне солдаты ватник подарили, шапку, а ноги я тряпками заматывал. Сяду на подножку, закутаюсь с головой и еду.

Видавший виды солдат провел по глазам ладонью. Верхние пассажиры безмолвно слушали, свесившись с полок. Плакала и другая женщина, что сидела на узле, на полу, как деревянная и бесчувственная от самого Иркутска.

4

Наш поезд шел до Челябинска. Прибыли мы туда днем, а поздно вечером пересели в московский. Ни сутолоки, ни гвалта не было на челябинском вокзале. Я постояла в спокойной очереди, и получила билеты в купейный вагон, и, уже зная номер поезда и вагона, дала телеграмму в Москву. Сказать по правде, я не надеялась, что Люба выйдет встречать, но мне хотелось оповестить кого-нибудь о своем приезде. Я попросила еще один бланк и послала еще телеграмму А. И. Громову. Если и нет Алеши дома, то пусть на его имя хотя бы телеграмма придет.

Алеша был родной брат моей покойной матери. Он мальчишкой нянчил меня, и я не желала величать его дядей. Я приехала из своего родного города к нему в Москву в то неподходящее время, когда он разводился с Любой. Она с новорожденной дочкой ушла к своим родителям, а я и домработница Настя остались с Алешей. Я училась на первом курсе железнодорожного института, Настя поступила на обувную фабрику, работала на станке, а жить осталась с нами. Ей некуда было деться.

В то страшное воскресенье 22 июня, когда объявили войну, Люба и Алеша помирились. Они еще раньше встречались на бульваре тайком от Любочкиных родителей, а двадцать второго Люба сказала мужу, что будет его ждать, сколько война ни продлилась бы.

Майор юстиции Алексей Иванович Громов служил в штабе стрелковой дивизии. Прислал он за месяц всего три письма и пропал без вести. Так отвечали отовсюду, куда Люба посылала запросы. Обо всем этом она сообщила мне, мы с ней переписывались, и я знала о всех весточках об Алеше.

Один бывший военнопленный написал, что встретился с Громовым в сорок втором году в польском городе Хелме. Но Алексей Иванович скрывал командирское звание, взял себе фамилию Иванов и организовал группу пленных, готовивших побег. Вот тогда тому человеку, что написал Любе, удалось бежать, а Алексей Иванович не смог из-за деревянной ноги. В июле сорок первого он попал в окружение тяжелораненым, и там, в лесу, ему ампутировали ногу, потому что начиналась гангрена.

Невероятно было поверить в то, что наш Алеша, статный, рослый, красивый, ходит на деревяшках. Но на 1-м Белорусском фронте, на всех дорогах, на станциях я не теряла надежды встретить вдруг солдата на деревянной ноге, бредущего из немецкого плена. Солдат обернется, и я узнаю Алешу…

Попутчики в Челябинске нам с Димкой попались хорошие. Степан Лукич, седоватый, сухопарый старший лейтенант, не совсем еще пожилой, обращался с нами троими по-отцовски. Третьей была Рая, демобилизованная связистка, рыженькая, толстогубенькая и круглолицая, похожая на матрешку в гимнастерке. Она глядела с удивленной задумчивостью в ласковых голубеньких глазах под белесыми бровками, краснела и виновато одергивала неподпоясанную гимнастерку, когда кто-нибудь с усмешкой взглядывал на ее живот. Рая ехала рожать к родителям мужа, незнакомым ей людям, в незнакомую деревню.

Купе, соседнее с нашим, занимали трое: молодая женщина Вероника с тревожными большими карими глазами и двое сержантов лет по девятнадцати-двадцати. Худенького, нервного, с черной повязкой на глазу звали Левой, а силача с миловидным нежным лицом — Колей. Обоих медсестра из челябинского госпиталя везла для дальнейшего лечения в Москву.

— Почему это она их сопровождает? — спросил меня Димка. — Они же не маленькие, сами, что ли, не могут доехать?

— У них у обоих тяжелое черепное ранение, — ответила Вероника, услыхав Димкин вопрос.

Она заходила к нам на минуточку с таким видом, словно ей нужно было сделать передышку.

— Устали вы с нами? — посочувствовал ей Степан Лукич, но она отрицательно повела головой, улыбнулась, а глаза остались печальными.

— Грубят они ей невозможно, особенно этот одноглазый Лева, — проворчал наш сосед, когда Вероника вышла.

Нам ребята не грубили. Оба разговорчивые, бойкие, они приходили в гости в наше купе, шутили с Димкой, посмеивались над Раей, что она зазевалась и нечаянно проглотила целый арбуз, пели песни. Начинал петь Лева, Коля подтягивал. Он во всем следовал своему товарищу. Вежливую, терпеливую Веронику, появлявшуюся следом за ними в двери, они оба либо презрительно не замечали, либо придирались к ней, чтобы нахамить. А когда я попробовала их усовестить, то Лева, как капризный ребенок, ответил:

— Она нам надоела. Мы ее выбросим в окно.

Однажды поздно ночью, в то время вагон уже затих, Вероника позвала меня в коридор и попросила:

— Посидите немного в нашем купе. Мои мальчишки расшалились, а при посторонних они ведут себя лучше. Может быть, скорее уснут.

Оба парня лежали, Лева на нижней полке, Коля на верхней. Глаза у обоих были злые. Вдруг в конце коридора мужской голос грубо закричал на проводницу, она ответила в таком же тоне, кто-то вступился за нее, буяна урезонили, перепалка затихла. Но Лева, едва заслышав резкий крик, поднялся на локте, побледнел, лицо его сделалось диким, ужасным, безумным. Он и закричал как безумный, стукнув головой о стенку. Будто искра безумия проскочила с нижней полки на верхнюю, Коля тоже застонал, а потом крикнул отчаянно, как от нестерпимой боли. Они оба кричали, ругались, грозились кого-то убить.

Вероника, обхватив голову Коли, удерживала ее от удара, а мне велела держать Леву, чтобы не бился головой. На шум прибежал Степан Лукич, но Вероника прогнала его:

— Уйдите, будет хуже! Они не успокоятся долго, если видят человека в военной форме! — И как ребеночка уговаривала Колю: — Мальчик мой миленький, хорошенький, успокойся, все будет хорошо. Война давно кончилась, никто никого не убивает, и ты скоро поправишься. Спокойно, золотой мой, спокойно, мой добрый, мой красивый мальчик.

Я не нашла столько хороших слов и твердила:

— Тихо, Лева, тихо. — А у самой немели от напряжения руки, сдерживая злую, дикую силу, и самой хотелось кричать и колотиться головой о стенку.

Мой Петя умирал в своем разбитом «ястребке» где-то под Гродеково, в сопках, а меня не было рядом, не могло быть! Я спасла бы его! Удержала бы от смерти, не отдала бы ей…

От этих мыслей рыдания подступили к горлу, я не смогла побороть слез, они катились по моим щекам, и я подумала, что с самых похорон я не плакала о Пете так сильно.

Ребята наконец успокоились, уснули. Вероника и я, обе измученные, вышли в пустой и полутемный коридор, и на ее лице я увидела слезы:

— Никакие хирурги им не помогут. Я-то знаю. Они обречены оба, а я люблю этого мальчика — как сына, как брата. Вы понимаете меня, Валя?

5

Харбинская провизия моя давным-давно кончилась, лишь приятно пахнущая кость от копченого окорока с остатками сухожилий, бережно завернутая в пергамент, хранилась про черный день, но он пока что не угрожал нашему купе. На больших станциях к приходу поезда на перроне накрывали столы к обеду. Дымился в тарелках борщ, высились горки нарезанного хлеба. Официантка в белой куртке, надетой поверх пальто или ватника, отпускала проезжающим военным питание по талонам. Димка выбегал с двумя котелками и приносил горячую еду и хлеб. Бабы на маленьких станциях продавали из укутанных кастрюль вареную картошку или какие-нибудь непонятные, но горячие лепешки. Рая и я давали Димке деньги, он выскакивал вместе со Степаном Лукичом, и они оба, довольные собой, приносили эту вкуснятину. Можно было бы покупать что-нибудь в вагоне-ресторане, но цены там были высокие, а советских денег исключительно на дорогу в Союзе, а не в Маньчжурии, я получила в Харбине всего только пятьдесят рублей.

Степан Лукич вышел в Куйбышеве. Не успел он спрыгнуть с подножки, как к нему бросилась женщина в белом пуховом платке. С ней вместе подбежали два подростка — мальчишки и стояли, смущенные, позади. Отец их не заметил, нет, он просто не узнал выросших без него сыновей. Потом он ахнул, раскинул широко руки, такие сильные и длинные, что вся семья уместилась в его объятьях.

Димка с завистью смотрел из тамбура на эту картину. Я подошла к нему, чтобы увести в купе, он взял мою руку и вдруг прильнул к ней лбом, доверчивый и послушный. Кроме майора Захарова, ближе, чем я, у Димки не было никого на всем свете.

Рая вышла на полустанке, где поезд стоял всего четыре минуты. Мы с Димкой помогли ей вынести вещи, пожелали, чтобы родился мальчик, как хотелось ей самой. Поезд тронулся, а толстенькая удивленная девочка в тесной ей шинели одиноко стояла на платформе. Раю никто не встретил.

— А у вас есть муж? — серьезно поинтересовался Димка, когда мы отъехали. — Вы замужем или нет?

— Нет, Дима, я не замужем. Мой жених погиб на Дальнем Востоке. Если бы он не погиб, мы обязательно поженились бы.

— Кто он был, ваш жених?

— Летчик. Он летал на истребителе. Его подбили японцы, и самолет врезался в сопку. Петю нашли на другой день уже мертвым.

Димка помолчал, сузив в задумчивости глазенки, и без того узкие, и, желая меня утешить, сказал:

— Хотите печенья? Я сбегаю в вагон-ресторан.

— Тебе, наверное, самому хочется?

— Что я — грудной ребенок?

— Но у нас денег больше нет. Осталась только мелочь.

Новыми пассажирами в нашем купе оказались два молодых и веселых лейтенанта. Они сняли шинели, попросили нас приглядывать за ними и отправились в ресторан, а вернувшись — еще веселей, чем были, — захотели с нами познакомиться. Тот, что постарше, похвалил мои черные глаза и черные косы, сел близко ко мне и стал расспрашивать о моем семейном положении.

Димка сидел на другой скамье и смотрел на моего соседа исподлобья. Какая-то дума хмурила тоненькие брови Димки. Он решительно встал и, глядя перед собой строго и безбоязненно, проговорил:

— Товарищ лейтенант, отодвиньтесь, это мое место. Я всегда сижу здесь.

Лейтенант от неожиданности и в самом деле отодвинулся от меня. Димка мгновенно сел и ухватился за край скамьи, показывая, что согнать его можно будет только применив силу.

— Всегда здесь сидишь? — переспросил наш новый сосед и, весело рассмеявшись, обнял Димку. — Сиди, пожалуйста, кто возражает?

6

Приближалась Москва, а у меня в душе будто натянулась струна. Вот возьмет да и случится чудо! Алеша, вернувшийся из плена, приедет на вокзал встречать племянницу. Вспомнилось, как он зимой, до войны, весь обсыпанный снегом, принес новенькую чертежную доску, чистую, гладкую, прямо из магазина, и сказал, что инженер прежде всего должен уметь хорошо чертить. Сколько же всяких чертежей я за долгую войну начертила! А училась — на той своей доске, купленной Алешей.

На Казанский вокзал поезд прибыл вечером. Толпа встречающих придвинулась вплотную к вагонным окнам, и в одном окне возникло обрадованное, красивое лицо Любы. Я уже говорила Димке, что, возможно, нас придет встречать жена моего дяди, следовательно — моя тетя Люба. Но для тети, приветливой, молодой, встреча с Димкой была полной неожиданностью, а я неожиданно познакомилась с Георгием Александровичем, солидным, пожилым, лет сорока полковником. Он приехал на своей служебной машине вместе с Любой.

— Настенька тоже получила твою телеграмму, — сказала мне Люба, не упомянув, что ту телеграмму я послала на имя Алеши. — Но сейчас мы все поедем к нам. Мои мама и папа и твоя двоюродная сестренка все ждут тебя с нетерпением. А после Георгий Александрович завезет вас с Димой домой.

— А можно сразу домой, к Насте? — попросила я, потому что чуда не произошло, Алеша не вернулся…

— Хорошо, — согласилась Люба, поняв меня. — Но завтра обязательно приходите с Димой к нам. — И объяснила, как найти их дом напротив станции метро «Маяковская».

Димка сидел в машине притихший, молчаливый. Его ошеломила и сердечная встреча, и эта «эмка», и полковничьи погоны Георгия Александровича, а тот спросил:

— Вы по какому делу в Москву, товарищ ефрейтор?

— Поступать в суворовское училище, товарищ полковник! — четко ответил Димка, но в голосе не было той актерской игры, которая его в подобных случаях увлекала. Димка дрейфил!

Да на его месте и взрослый растерялся бы. Я тоже чувствовала себя неловко. Прошло не так-то много времени с тех пор, как я вытягивалась перед начальством и отдавала честь.

— Любочка, я ему по привычке чуть не откозыряла, — призналась я потихоньку своей молодой красивой тете, сидящей между мной и Димкой.

Она развеселилась и повторила громко мои слова, на что полковник ответил комплиментом:

— Это очень приятно, если приветствует хорошенькая девушка!

Нас привезли к подъезду. «Эмка», мелькнув задними фарами, выскочила на Садовое кольцо, а мы остались одни в тихом переулке возле Каретного ряда, откуда ранним утром в сентябре сорок первого года я ушла с вещмешком за плечами.

Я оглядела переулок, не испытывая почему-то радости.

— Пошли, Дима. Нам на шестой этаж. Лифт, наверное, не работает.

Лифт действительно не работал, но лифтерша сидела.

— Ой, приехала! — воскликнула она, будто я ей была родная. — Ты ведь из девятнадцатой квартиры? Ты племянница Громова? С фронта вернулась? А мальчик чей же?

Дом старинный, с лепными украшениями, цветная плитка выложена на полу в вестибюле. В этом подъезде я дежурила во время воздушных налетов, когда немцы сбрасывали зажигательные бомбы на Москву. Я стояла в дверях, а по булыжнику в переулке цокали осколки. А эта дверь позади лифта ведет в бомбоубежище. Вон еще и надпись не стерли — «Бомбоубежище».

Медленно нажимаю кнопку звонка: раз… два… три… четыре. «Громовым — 4 раза» написано на замызганном, пожелтевшем листке, приколотом к косяку чертежными кнопками. Это я еще до войны прикалывала.

Дверь открыла Настя. Она была та же, как и четыре года назад, ну немножко постарела, а такая же неторопливая, с покорными светлыми глазами, с узлом гладко причесанных светло-русых волос, с усталой походкой вразвалочку.

— Наталья Семеновна! Надежда Ивановна! Фрося! Александра Михайловна! — выкликала она соседок, чтобы сообщить: — Валя приехала!

И все соседки вышли из своих комнат на кухню, и все сразу увидели, как я изменилась. Была девочкой-хохотушкой, а стала взрослой и серьезной и выросла — стала выше ростом.

— Что слышно от Алеши?

— Ничего не слыхать, — ответила Настя, все так же произнося вместо «с» букву «ш». — Приходил на днях какой-то военный, очень горевал, что нет Алексея Ивановича. Они вместе в плену были. А еще письмо прислал тоже пленный, жалуется Алексею Ивановичу, что пришел он домой, а на работу его не берут и карточки хлебной не дают. Живет у жены на иждивении. И по инвалидности ему ничего не полагается. Где, говорят, ты эту инвалидность получил, там тебе пусть и платят. А разве виноват человек, что в плен попал?

Плакали две вдовы, Надежда Ивановна, совсем уже старенькая, и Александра Михайловна, не желающая выглядеть старухой. У обеих мужья умерли в первый год войны не столько от болезни сердца, сколько от голода.

Судачили, вздыхали, а стояли все на кухне, и в комнаты что-то Настя не спешила меня вести, и никто не напомнил нам, что же, мол, вы здесь стоите? Я сама пошла, открыла дверь — и обомлела… Все было по-старому: железная кровать с витыми спинками стояла справа, кушетка слева, прямо у окна столик. Все как было. Но на двери во вторую комнату, в Алешину, висел замок.

— Что это? — подлетела я к двери и подергала замочек. — Почему? Кто запер?

— Вселил чертов татарин, зараза, домуправ Юсупов свою подружку Дрюкову с первого этажа. У ней там комната в одной квартире со свекровью. Девчонка ее и сейчас у бабки живет. Не пустила ее сюда, к матери-то, бабка. А Варька водится с Юсуповым, вот он и вселил ее.

— А ты что же, Настя?

— Что я? Нешто меня спросили? Хозяина нет, всякий как хочет, так и распоряжается. Привел — и все тут. А Варька богатая, она его водкой поит. Да кого хочешь напоит, у ней денег много. Она на трикотажной фабрике работает, кофтами спекулирует, картошку, почитай, каждый день на сале жарит. Очистки вон отдавала Надежде Ивановне.

— И Надежда Ивановна брала?

— Возьмешь, да еще спасибо скажешь, коли голодно. Муж ее, Юрий Петрович, совсем опухший ходил. Ученики его в последнее время из техникума после уроков под ручки приводили. И помер дома, не клали в больницу.

— Ну нет! Эту вашу стерву трикотажную я мигом вышвырну отсюда! Сейчас же!

— Что ты, что ты! — схватила меня за руки Настя. — У ней не только Юсупов, у ней вся милиция приятели. Ты потерпи. Надо же и потерпеть, кабы хуже не было. Вот вернется Алексей Иванович…

Разумеется, начинать московскую жизнь следовало не с драки, а с мытья.

— Сама сегодня не шибко размывайся, воды мало, сходишь завтра в баню. А вот мальца отмоем хорошенько, в баню послать его нам не с кем, — распорядилась Настенька и пошла греть воду на всех четырех конфорках.

Ванна в квартире была, но всю войну и теперь еще служила емкостью для воды, которая не каждый день поднималась до шестого этажа, да и шла с длительными перебоями.

— Готово! — сообщила Настя через полчаса. — Веди его, мой, три крепче. Я новую мочалку надергала из рогожи. Ух как будет драть!

— Я не маленький, я сам! — заверещал Димка, сел на корточки, сжался в комок, боясь, что я поволоку его силком.

— Как же сам-то? — уговаривала Настя. — А спинку кто тебе потрет? Попросила бы я соседа, нового мужа Александры Михайловны, да нет его, дежурит в ночную смену.

— Я сам, тетя Настя! Я сам завтра в баню пойду!

— Ну, завтра это мы посмотрим, а сегодня, уж коли ты Валю стесняешься, давай-ка я тебя вымою. Я уже старая, у меня дети старше тебя.

— Ты не старая, Настенька, — возразила я. — Вы ведь с Алешей ровесники.

— Нет, я постарше, мне уже стукнуло тридцать шесть, а Алексею Ивановичу только еще в феврале будет. Вот и Димка враз разобрался. Тебя просто Валей зовет, а меня тетей Настей. Пойдем, сынок, а то вода стынет. — И повела ефрейтора мыться.

А из ванной принесла на руках румяного черноволосого мальчика, одетого в Алешину рубашку, посадила его в чистую постель на кушетке, и очень не хватало в этой постели плюшевого мишки с бантом и стеклянными желтыми глазами.

Поужинали, чем бог послал и что принесли Александра Михайловна с Надеждой Ивановной. Сами они с нами не сели.

— Варьку боятся, — объяснила мне Настя.

Она с харбинского мосла тщательно срезала все оставшиеся жилочки, унесла его на кухню, долго там стучала, а вернувшись, похвалила:

— Хорошая кость. Разрубила и поставила варить. Засыплю завтра пшенцом — и будет у нас супчик.

Я спросила о Любочке: муж ейэтот полковник или нет?

— Ухаживает пока что. А чего же? Если Алексей Иванович вовсе не вернется, а она женщина молодая, всего-навсего двадцать семь, а этот человек степенный, порядочный… — рассудила Настя и спросила: — Что же ты-то себе мужа не привезла? Девки вон другие с фронта все повозвращались с мужьями…

— Писала ведь я тебе, что схоронила Петю.

— Ну а других, кроме него, и не нашлось больше? Эх, девка. С печалью будешь жить — скоро состаришься.

Димка спал на кушетке, мы с Настенькой легли на кровать. Сумеречное сияние с Садовой лилось в темную комнату, растекаясь по полу до двери, а над дверью тускло светился прямоугольник стекла. Лампочку в коридоре еще не погасили.

Все, ну все точно так же, как четыре года назад, когда из второй комнаты слышались шаги Алеши. Он ходил из угла в угол, ломая голову, как разрешить те вопросы, на которые никто, кроме него самого, не смог бы дать ответа. Война все разрешила…

— Почему ты вещи наши оттуда не забрала? Все там стоит? Диван, стулья, стол?

— Куда же? Не поместилось бы тут. Все там и осталось. И зачем это я заберу? Значит, я ей комнату насовсем освобождаю? А похвалит меня Алексей Иванович, когда вернется?

— Давно она вселилась?

— В сорок втором. Когда в прошлом году я писала тебе, что домуправ хочет кого-то вселить, она уже давным-давно жила тут. Я тебе намекала, а прямо сказать как же? Мне Люба не велела. Ничем, говорит, Валя не поможет, не надо ее расстраивать. Не одолеть тебе Дрюковой, говорит, без Алексея Ивановича. Только, ради бога, Валя, не скандаль ты с ней. Ее в квартире все боятся. Она тут такую власть взяла, куда там. «Варвара Парфеновна, Варенька!» Все так и лебезят перед ней. Не связывайся, потерпим, житья ведь не будет. А куда денешься?

Громкие шаги и веселые голоса, мужской и женский, послышались в коридоре. Дверь распахнулась, и в ней появился силуэт женщины. Она привычным жестом подняла руку и включила свет. За нею вошел плечистый мужчина в шинели без погон.

— Ах, это, наверно, Валя приехала? Здравствуйте, Валя! — поздоровалась Дрюкова, прошла торопливо мимо меня, задев бесцеремонно по лицу полою холодного, пахнущего морозной улицей пальто, и, отпирая замочек, пояснила мужчине: — Это мои соседи. Девушка вернулась сегодня из Маньчжурии.

— Свет погасите, Варя! — потребовала я как можно спокойнее и отчетливей.

Она вернулась на цыпочках и погасила.

Я-то думала, что войдет эдакая разухабистая бабеха, а Варвара вроде бы скромная женщина, чуть моложе Насти. Возможно, с Дрюковой никто толком не говорил? А я сумею объяснить ей неправильный ее поступок, она поймет и тихо-мирно уберется восвояси на первый этаж. Но если не захочет по-хорошему, то существуют же законы?

Дрюкова и ее гость переговаривались и негромко смеялись. Она выходила на кухню и возвращалась с вкусно пахнущей разогретой едой.

— Они улягутся на нашем диване?

— На кой ей наш диван. У ней своя двухспальная кровать с пуховой периной. Успокойся, черт с ней, — приговаривала шепотом Настя, обхватив меня за плечи, и держала так крепко, будто я могу вырваться и пойти скандалить с Варькой.

Мужчина не остался. Он ушел сразу же, как только Дрюкова вынесла грязную посуду.

— Варя, вы завтра же освободите комнату, — сказала я ей, когда она возвращалась, проводив гостя.

Ясно, что она ждала от меня этих слов, но ничего не ответила.

7

Райвоенкомат был полон. Многие демобилизованные явились уже в гражданской одежде, и у всех этих бывших военных людей светилась в глазах спокойная озабоченность. Они все, солдаты и офицеры, сделали свое святое дело и приступали к мирной жизни, и каждый, вероятно, думал о том, как она сложится.

Димка в военкоматовских стенах юркал, словно рыба в воде, вызывая милые его сердцу улыбки и взгляды. Он становился «смирно» и четко отдавал честь, если к нему обращался офицер, а всем, кто интересовался, он охотно рассказывал, что служил связным у комбата Захарова и приехал поступать в суворовское училище.

— Валя, идите скорей, ваша очередь подошла! — позвал он.

— Какая очередь, Дима? Я еще не занимала.

— Это я для вас занял. Вы все ходите и ходите зря, а когда мы пойдем в суворовское училище?

— Мне сказали, что надо обращаться не в училище, а в управление на Кропоткинской улице.

Очередь в дверях безропотно расступилась, пропуская меня к столу, за которым молодой капитан принимал документы.

— Давай, ефрейтор, я и тебя сниму с военного учета, — пошутил он, обращаясь к Димке.

— Ему нельзя, — сказала я. — Он поступает в суворовское училище.

— Да, я останусь военным, — подтвердил Димка.

— Девушка в шубке! Зайдите со своим мальчиком к военкому, — услыхала я, и во все те дни, что мне приходилось бывать в военкомате, я называлась «девушкой в шубке с мальчиком».

Подполковник представил нас изящной женщине с добрым лицом учительницы, в черной шляпке и в черном пальто и сказал, что она, председатель женсовета, займется вместе со мной устройством ефрейтора на учебу. Софья Леонтьевна, не теряя времени, дозвонилась на Кропоткинскую, ей ответили, что приемные дни там по понедельникам и средам, а сегодня четверг, и нет смысла нам туда являться. И мы уговорились встретиться здесь, в военкомате, в понедельник.

— Ой, какой хороший настоящий военный мальчик! — обрадовалась Иришка, запрыгав и захлопав в ладоши, будто ей подарили этого настоящего военного мальчика.

Она обошла вокруг Димки, потрогала его шинель, а когда он разделся, потрогала и гимнастерочку и, взяв его за руку, повела в другую комнату, где на полу валялись куклы и мишки, автомобильчики, и паровозики и кубики с картинками.

Через несколько минут Люба подозвала меня тихонько к двери, чтобы я посмотрела, как Димка и юная хозяйка играют в поезд.

— Вот это Иркутск, а вот это Москва. Ту-ту, поехали!

— А это что, домик?

— Да, это станция Челябинск. Здесь у нас пересадка.

— Валя, он же совсем ребенок! Куда ему в суворовское училище?

— Видела бы ты, как он выскакивал на остановках получать хлеб и кашу. И сам поест, и мне в вагон принесет.

И пока дети играли, я рассказала Любочке и ее маме о Димкиной жизни. Нас накормили сытно и вкусно, мы отогрелись душой и засиделись до вечера и очень неохотно стали собираться домой, в свою квартиру, где царствовала Дрюкова и распоряжался домоуправ Юсупов. Я уже была в домоуправлении, заходила после военкомата, и просила Юсупова спокойно и вежливо, чтобы он велел Дрюковой освободить жилплощадь Громова, занятую ею незаконно. Юсупов нагло ответил, что мне с Настей, бывшей домработницей Громова, вполне достаточно и проходной комнаты.

— Двенадцать метров на двоих — мало, что ли?

— Но скоро вернется хозяин!

— Еще не известно, вернется или нет, а ты не хозяйка. Живешь, и живи тихо, и молчи.

Вот так со мной разговаривал домоуправ Юсупов.

Люба не удивилась услышанному. Она работала в народном суде и рассказала, что районные московские суды завалены сейчас квартирными делами.

— Возвращается солдат с фронта, или приезжает женщина из эвакуации, а комната занята, заняли ее самовольно. Хозяин, конечно, просит освободить жилплощадь, пишет заявления, ходит, ходит, носит жалобы, а потом терпение у него кончается, и он выбрасывает из своей комнаты вещи такой вот Дрюковой. Тогда уже эта Дрюкова, если сумела каким-либо образом прописаться на этой жилплощади, подает на хозяина в суд за незаконное ее выселение.

— И хозяина могут выселить?

— Ну что ты! Он же на законном основании квартиросъемщик.

— Я тоже так сделаю.

— Сначала устрой мальчика, — сказала Люба. — Это ты прежде всего обязана сделать.

На следующий день мне снова понадобилось пойти в военкомат за справкой, чтобы получить в институте новый студенческий билет и хлебную карточку. Шагая по Цветному бульвару, а потом по Неглинной, мы с Димкой мечтали, что хорошо бы вдруг найти деньги, ну сто рублей. К моему ужасу, эти наши мечты о хлебе насущном Димка весело поведал капитану, пока девушка-секретарь печатала мою справку. Все посмеялись, девушка громче и звонче всех, а капитан умолк, вышел в коридор и через минуту позвал нас. Он держал в руке талоны на питание.

— Вот возьмите, — сказал он мне. — Я недавно ездил в командировку, и неиспользованные талоны остались. Возьмите, все равно пропадут.

— Что вы! Зачем, не надо! — отказалась я. — Мне завтра в институте выдадут и хлебную и продовольственную карточки.

Капитан перевел взгляд на Димку.

— Возьми талоны, ефрейтор. Я приказываю.

На улице Димка достал их из своего кармана:

— Ого! Восемь штук.

— И не стыдно тебе было брать? Может быть, они ему самому нужны.

— Он же приказал мне. И он так посмотрел.

— Как посмотрел?

— Жалко ему нас было, вот как! — отчеканил Димка и зашагал впереди меня с видом удачливого человека.

Районный прокурор, выслушав мою жалобу на домуправа Юсупова, возмутился вместе со мной, но по его усталому лицу было видно, что он уже привык вот так возмущаться. Он ответил, что свяжется с районным отделением милиции и потребует, чтобы немедленно приняли меры.

— Прописана Дрюкова в вашей квартире или нет? — спросил прокурор.

— Какое это имеет значение?

— Очень большое.

Вечером на мой вопрос о прописке Дрюковой лишь рассмеялись.

— Впрочем, это не имеет никакого значения, — сказал я. — Убирайтесь по-хорошему.

— А мы еще посмотрим, кто отсюда уберется, — ответила она.

— Как тебе не стыдно, Варвара, живешь в чужой комнате, — взывала к ее совести Настя и пристращала: — Ох, Варька, отольются тебе наши слезы!

Насчет слез Настенька преувеличивала. Ни она, ни я не плакали. Я ничуть не сомневалась, что справедливость восторжествует, не может быть того, чтобы не восторжествовала!

Утро воскресенья поставило нашу семью — Настю, Димку и меня перед фактом, что все съедено и истрачено. Ни крошки хлеба, ни одного рубля нет в нашей проходной комнате. Хлебную карточку мне еще не дали.

— Но ведь у нас есть талоны! — вспомнил Димка. — Тетя Настя, а где у вас в Москве солдаты получают питание по талонам?

— На вокзале, наверное, сынок.

И мы с Димкой, взяв большой Алешин портфель, поехали трамваем на Казанский вокзал.

Вход в столовую был в том же коридоре, что и задняя дверь в ресторан. Я топталась у вешалки, на которой среди многих офицерских шинелей висела маленькая шинель с ефрейторскими погонами. Офицеры поглядывали на меня с интересом. Один, войдя с улицы и раздеваясь, предложил:

— Желаете, девушка, пообедать? Ну, пошли.

Я покраснела и отвернулась, а когда вышел с полным портфелем Димка, зашипела на него:

— Что же ты так долго?

— Я поел. Официантка велела: «Садись, парень, поешь, пропадает у тебя восемь порций горячего. Захватил бы из дому кастрюлю или бидончик». Я и сел. Вкусная была каша с мясом! — похвалил Димка еду и виновато признался: — Валя, там возле двери в коридоре стоял мальчишка беспризорный, смотрел, такой голодный-голодный. Я ему отдал одну пайку хлеба. Ничего?

— Ничего, Дима, ничего.

8

Понедельник начинался радостно. Мы начищали до настоящего штабного блеска сапоги и строили радужные планы. Суворовец Тарбагатаев будет навещать меня по воскресеньям, если, разумеется, заслужит увольнительную, и мы тогда отправимся гулять, или пойдем в цирк, или в кино на дневной сеанс в «Экран жизни». А оттуда пошагаем на площадь Маяковского в гости к Любе и Ирочке.

Работник военкомата майор Борзов приложил на последнюю страничку моей красноармейской книжки большую прямоугольную печать «Принятию на военный учет не подлежит» и расписался. Потом поднялся из-за стола и вручил мне правительственную награду — квадратную коробочку с медалью «За победу над Германией».

— Вторую вашу медаль, «За победу над Японией», мы вам, товарищ Лебеденко, вручим позже. Пригласим вас повесткой. Нет пока у нас медалей за Японию, получим, наверное, после Нового года.

Софья Леонтьевна в фетровых ботиках па высоких каблуках едва поспевала за нами, пряча руки в черненькую муфту. К дому на Кропоткинской улице мы с Димкой шли быстро и смело. Часовой внутри подъезда пропустил нас беспрепятственно. Все трое мы разделись в прихожей с зеркалом и вешалкой и прошли в светлый, большой кабинет. Комнаты, через которые мы шли, были пустые и просторные. Строгий полковник сидел за массивным письменным столом лицом к двери, а двое других офицеров, тоже строгие, хотя и гораздо моложе, стояли.

Уверенная, что Димку примут, я ждала приветливых слов и улыбок, но появление маленького ефрейтора никого не умилило. Широкое лицо полковника, наоборот, выразило неодобрение. Стоявший за креслом начальника светловолосый стройный майор иронически скривил губы, когда полковник прочитал вслух направление в суворовское училище, подписанное командиром стрелкового батальона майором Захаровым.

У самого Димки спросили лишь, сколько ему лет и умеет ли читать и писать. Вопросы задавали мне: откуда я привезла мальчика, кто мне это поручил, и почему я решила, что мой мальчик подходит для суворовского училища.

— Как почему? — удивилась я наивности военных людей. — Да потому что у него отец погиб на фронте! Мать умерла! У него нет родных, он круглый сирота! И он сам принимал участие в боях. Он хочет стать офицером.

Софья Леонтьевна, поняв, что нужно подкрепление, достала из муфточки и подала полковнику бумагу:

— Вот пожалуйста, я председатель женсовета, а это ходатайство от нашего райвоенкомата, — сказала она с пленительной улыбкой, совсем не свойственной ее лицу.

— Какое отношение имеет ваш военкомат к этому мальчику? Разве его отец состоял на учете в вашем районе?

— Нет, но мальчик живет сейчас у этой девушки, а она по месту жительства снималась с учета в нашем военкомате.

— Мы не можем принять в суворовское училище вашего мальчика не потому, что мы не хотим, — мягким голосом и с грустным сочувствием принялся объяснять мне светловолосый майор. — Мы рады бы его взять, но он ни читать, ни писать не умеет. Ему уже десять лет, он уже большой для первого класса, а в третий, куда его следовало бы посадить по возрасту, он не годится, потому что неграмотный.

— Примите его в первый! — просила я. — Он смышленый, он догонит!

— Нельзя. Он старше своих сверстников на три года. Отдайте его в обычную школу. Майор Захаров обязан был согласно приказу отправить мальчика учиться с первого сентября.

— Но война окончилась только третьего, — напомнила я.

— Ну и что же? Все дети должны ходить в школу, несмотря на войну. Незачем было держать мальчишку в воинской части, — сказал сердитый полковник и сделал ряд нелестных замечаний в адрес майора Захарова и подобных ему командиров, кто своевременно не выполнил приказания об увольнении из частей малолетних воспитанников. — В школу надо тебе, голубчик, — сказал он Димке. — Ты и в первый-то класс в нынешнем году являешься с непростительным опозданием.

— Я хочу в суворовское училище, — еле выговорил, задыхаясь, Димка. Он стоял опустив голову, сжав кулачки, делал, наверное, героические усилия, чтобы не заплакать. — Я хочу в суворовское… Я хочу выучиться на офицера.

— Непременно, непременно. Вот отдадут тебя в детский дом. Теперь детские дома хорошие, там хорошо кормят и учат. Окончишь среднюю школу и, если не раздумаешь, поступишь в военное училище.

Расстояние в какие-то две сотни метров вниз до бульвара показалось нам всем троим таким огромным, что мы присели отдохнуть. Димка шел впереди и сел не с нами, а на другую скамейку. Он не глядел в нашу сторону, отворачивался, а если я окликала, взглядывал зло, хмуро.

— Могли же они сделать для него исключение? Может быть, мы плохо просили?

— Нет, Валя, просили мы хорошо, и они правы. А теперь идемте в районо насчет детского дома.

Мы поднялись и пошли, и внезапно мне в голову пришла светлая мысль:

— Софья Леонтьевна, а если я оставлю Диму у себя?

— Как это — оставите? Насовсем? Да вы что, Валя? Что вы такое говорите? Вам же самой учиться надо. А, простите, чем вы будете его кормить? Сами же собираетесь жить только на стипендию.

— Как-нибудь проживем.

— Вот именно. Как? А вернется ваш дядя? Вы предполагаете, он обрадуется прибавлению семьи? Притом вы не хозяйка жилплощади, Диму к вам не пропишут. А главное, сумеете ли вы воспитать его? О, Валя, это огромная ответственность.

Димке надоело сидеть, он встал и пошел по бульвару. Мы, разговаривая, следовали за ним. Вдруг он пустился бежать.

— Дима, стой, куда ты? Погоди, Дима! — звала я, гонясь следом.

Он свернул на проезжую часть, проскочил перед самым радиатором грузовика, мелькнул между прохожими на тротуаре и скрылся.

Обе растерянные, мы спрашивали прохожих, не видел ли кто мальчика в военной форме. Позвонили из телефонной будки в военкомат. Муж Софьи Леонтьевны, майор Борзов, отругал ее по телефону как председателя женсовета и как жену.

— Чем это вы, две взрослые растяпы, занимались, если потеряли одного порученного вам мальчишку?

А мальчишка, замерзший, онемевший, сидел сгорбившись на скамье возле памятника Пушкину, сам похожий на маленький памятник утраченным надеждам.

— Не все еще потеряно, Дима, — пробовала я утешать его. — Мы пойдем вечером к тете Любе, она попросит Георгия Александровича, он полковник, он добьется, чтобы тебя приняли.

Георгий Александрович не смел отказать Любочке, принялся хлопотать, возил Димку к начальнику суворовского училища, но даже у полковника ничего не получилось.

— Почему вы так боитесь детского дома? — спросил он нас, меня и Любу. — В моем отделе служит офицер, бывший детдомовец, прекрасный, хорошо воспитанный молодой человек, очень общительный и расторопный. Устройте Диму в Москве, он будет навещать Валю по выходным дням, и Валя в любое время сможет с ним увидеться.

Но поместить Димку в какой-либо московский детдом оказалось невозможным. Мы с Димкой ходили в районо, гороно и еще в какую-то организацию, куда безропотно следовали за настойчивой Софьей Леонтьевной и где она вынимала из муфточки очередное ходатайство райвоенкомата. Московские детские дома были переполнены. Нам предлагали направление в детский приемник, а оттуда уж куда пошлют, может быть, близко от Москвы, а может быть, далеко.

После каждого похода, расставшись с Софьей Леонтьевной, мы приходили в гостеприимную квартиру Любы и ее родителей.

— А если попросить Марию, дочь Прасковьи Федоровны? — подсказала Любочкина мама, вспомнив, что Мария по должности своей связана с детскими домами.

Сразу же, хотя уже смеркалось, мы отправились к незнакомой Марии, не захотели подождать до завтра, поехали электричкой с Ярославского вокзала до остановки Яуза. Пока нашли улицу и дом, наступила ночная пора и на снегу под окнами легли коврики теплого желтого света. За каждым таким окном, светившим между высокими стволами сосен, или над пушистыми ветками заснеженных кустов, или сквозь черные узоры садов и редкие доски заборов, протекала уютная жизнь в тепле, и еще холодней и бездомней было нам на глухой зимней дачной улице. Мы сильно озябли, пока шли от станции по тропинке через поле.

Прасковья Федоровна, добрая, старая женщина в белом платочке с крапинками, приглашала нас отогреться и напиться чаю. Но, огорченные, потерявшие последнюю надежду, мы отказались от угощения, не стали раздеваться и ушли обратно на электричку. Дочь Мария всего лишь вчера уехала в длительную командировку, в инспекторскую поездку по детским домам.

Широкое просторное небо, усеянное звездами, раскинулось над полем, над далекими низенькими постройками, над замерзшей белой речкой Яузой и черной оградой леса, обнимая весь мир, господствуя над ним, напоминая людям о их бренности, о тщетности суеты и своем могучем величии.

— Посмотри, Дима, как хорошо сегодня виден ковш Большой Медведицы, — захотела я отвлечься от невеселых мыслей.

— Какой ковш? Какая еще медведица? — сердито буркнул он, глядя под ноги.

— Это название созвездия. — Я положила левую руку на Димкино плечо, чтобы стоял смирно, а правой показывала на звезды: — Следи за моей рукой. Видишь? Вон семь крупных звезд. Если мысленно соединить их линиями, то получится рисунок ковша.

— Зачем на небе ковш? Кто из него пьет? Эта медведица? — спрашивал он с издевкой в голосе и, резко смахнув со своего плеча мою руку, прокричал: — Все учите? Все показываете? Ах, Димочка, смотри, вон ковш Медведицы? А на что мне теперь сдался ваш ковш, если меня не приняли в суворовское училище? — громко всхлипнул и побежал вперед по дороге.

Он бежал впереди, маленький, отвергнутый, одинокий, а над ним высоко в небе висел безжалостный ковш, полный горя и бед, уготованных каждому человеку. Кто-то выпил свой ковш до дна, кто-то пока лишь пригубил, а маленькому мальчику, бегущему под ледяным небом с равнодушно мерцающими, холодными, синими искрами, уже достался большой глоток от общего человеческого горя. Я тоже выпила свой глоток и припоминала сейчас все свои горести и несчастья. Большой бедой было и то, что Димка считал меня виноватой. Он прав, виновата я, и никто больше. Я не сумела убедить полковника на Кропоткинской, не смогла доказать ему, что он не имел права отказывать Димке.

Маленькая рука в жестковатой варежке взяла мою руку.

— Где же ваша перчатка? — спросил Димка. — Потеряли? Давайте вернемся поищем.

— Не найдем, темно. У меня есть дома другие.

Эх, если бы в запасе у меня была надежда для Димки!

9

Работник гороно, вручая мне Димкино направление, сказал:

— Напрасно вы огорчаетесь. Детские дома на периферии не хуже московских. Даже лучше. Там воздух, там лес и речка, огород и сад.

Я же взяла бумажку как документ, подтверждающий мое окончательное бессилие, мой невыполненный долг. Софья Леонтьевна грустно проговорила:

— Прощайте, Валечка. Я больше не понадоблюсь вам. В детприемник отведете Диму сами.

Здание Моссовета, где в бесчисленных коридорах помещалось вместе с другими организациями и гороно и откуда мы только что вышли, светилось всеми окнами, а в их свете искрился густой снегопад. Вечернее небо, дома, деревья и расплывающиеся огни фонарей виделись сквозь падающий снег как сквозь серебристый туман, занавесивший улицу Горького.

— Ни в какой ваш приемник я не пойду, — заявил Димка и сел на снег, на край тротуара, будто на скамеечку.

Это был акт отчаяния, протест человека, столкнувшегося с неумолимостью судьбы.

— Сиди, пожалуйста, если тебе нравится, а мы с Валей сейчас уйдем, — сказала Софья Леонтьевна и, нарочито не обращая внимания на сидящего Димку, стала расспрашивать меня о квартирной тяжбе: — Военком вам не может помочь? Вы обращались к военкому?

— Не может. Я ведь не дочь Громова, а племянница. Вот завтра снова пойду к районному прокурору.

Обиженный невниманием, Димка вскочил и перебежал через улицу. Когда я тоже побежала и почти настигла его на той стороне, он кинулся на противоположную. Я опять перебежала, и он повторил всю игру снова.

— Видите, Валя, каков характер, а вы хотите оставить его у себя. Нет, управлять таким мальчиком должен мужчина.

— Командир, — поправила я. — Димка слушался своего командира, майора Захарова, иначе бы тот давно избавился от него.

Наша верная спутница попрощалась и ушла, а я погналась по Столешникову переулку за упрямым мальчишкой, так неразумно вверенным судьбой слабым женским рукам. Он исчез, растворился в снегопаде, я была в ужасе, что больше не найду его. Что я напишу Захарову? Что я скажу в военкомате? Жуткие видения — Димка под колесами грузовика, Димка замерзающий в сугробе — преследовали меня, пока я пересекла Петровку, прошла Петровские линии и вбежала в дом с большой вывеской «Ноты». Военкомат помещался на первом этаже под нотным магазином.

— А, девушка, это вы? — приветливо сказал дежурный офицер, разгуливающий в пустых, пахнущих папиросным дымом комнатах. — Вы ищете своего мальчика? Он был здесь только что. Я спросил, почему он один, без вас, а он не ответил и убежал.

На мои четыре звонка дверь открыл Димка, улыбаясь как ни в чем не бывало.

— Здорово вы побегали за мной? — торжествовал он. — Испугались, что я пропал?

Он мстил мне, наказывал меня в отместку за разрушенные мечты, потому что я была самой досягаемой для его мести и самой виноватой перед ним.

Отводить Димку в детприемник я не спешила. Люба обещала попросить одну знакомую, имеющую связи в гороно, но эта знакомая легла на операцию и неизвестно когда она выйдет из больницы.

Между тем я настойчиво, не поднимая скандала, напоминала Дрюковой, что пора освободить комнату. Напоминания мои ее не трогали. Она невозмутимо отвечала, что и не собирается отсюда никуда уходить.

— Ты нарочно приволокла с собой мальчишку, чтобы отнять у меня комнату, — заявила она утром того тягостного дня.

— Как же нарочно? — возмутилась Настя. — Я и не писала Вале про тебя! Она ни сном ни духом не знала, что ты захватила нашу жилплощадь.

Димка по-взрослому вздыхал и молчал, вышагивая от стола к двери, а потом, когда Дрюкова ушла, а Настенька сидела пригорюнившись, он решил:

— Ведите меня сегодня в детприемник. Пусть эта вредная тетка не говорит, что вы нарочно привезли меня в Москву.

Настя обняла его и сказала, что он хороший мальчик, а хорошим людям везде хорошо жить. Мне же показалось обидным, что она легко расстается с Димкой.

— Эх, Настя, Настя! Я-то думала, что ты просить станешь, чтобы я его не отводила.

— А чего ему делать с нами-то, бабами? Что мы ему за компания? Правда, Дима?

Он нагнул голову и густо покраснел.

Собирались мы с ним целый день, укладывая и перекладывая скудные его пожитки в чемоданчике, и вышли из дому, когда уже стемнело. Ехали на трамвае долго, с пересадкой. Детприемник находился во дворе монастыря, в приземистом доме с решетками на окнах. Входили мы во двор через калитку в толстой монастырской стене.

Девушка в солдатской шапке и солдатском ватнике, чем-то похожая на Зинаиду из иркутского санпропускника, сидела за столом в низкой, мрачной, темноватой комнате с одной слабенькой лампочкой под сводчатым потолком, который, как видно, очень давно не белили. Больше никого в помещении не было. Дежурная взяла направление и стала записывать в толстую конторскую книгу. Димка стоял с ней рядом, смотрел, как она пишет, отвечал на ее вопросы подробно и охотно, а я уже будто перестала для него существовать.

— Ишь ты, воевал, значит? Ишь ты! — приговаривала девушка, а он, оживившись, рассказывал с увлечением:

— Я покажу вам сейчас фотографии!

— Ишь ты!

Дверь с шумом и треском распахнулась, ватага беспризорников от девяти до пятнадцати лет, оборванных, грязных, вороватых даже на первый взгляд, ввалилась в сопровождении милиционера. Он вел их через комнату к следующей двери, а они, громко шлепая опорками, медлили, крича и хохоча:

— Гля, пацаны, ефрейтор! Хо-хо!

— У-ух, сапожки! У-ух, шинелечка… Ого!

— А ну не задерживайтесь, шантрапа! Топайте прямо в баню! — прикрикнула на них дежурная и с сожалением взглянула на меня.

Наверное, на моем лице очень уж ясно отразился страх, охвативший мою душу, когда я увидела оборванцев. Чистенький, хорошенький Димка будет с этой минуты находиться вместе с ними!

— Вот это я, а это мой командир майор Захаров, а это начальник штаба.

— До свидания, Дима, — виновато произнесла я.

— До свидания, до свидания, — ответил он, не отрываясь от фотографий, и продолжал разговаривать с дежурной: — А вот это мы с командиром вдвоем, мы всегда были с ним вместе.

— Что же ты, Дима? — заметила ему девушка. — Нехорошо так-то. Попрощайся как следует.

Я нагнулась и поцеловала Димку в щеку. Он порывисто повернулся ко мне и на миг уткнулся лбом в мои ладони. Я быстро вышла, боясь показать ему слезы, а за монастырской стеной в сквере возле трамвайной остановки села на лавочку и заплакала.

Трамвай пришел не скоро, я и не хотела, чтобы он скоро приходил, я казнила себя и обвиняла. Но ведь есть еще время, можно взять Димку обратно! И мысленно я вбегала в полутемную комнату к дежурной и просила: «Верните мне моего мальчика!»

Но тут же вспоминались веские доводы здравомыслящих людей: а на что жить? И слова Софьи Леонтьевны: «Вам, Валя, поиграть в маму хочется, а воспитание человека не игра, это огромная ответственность. Так и чужую жизнь загубить можно».

За два квартала до нашего переулка на Садовой меня окликнул какой-то парень:

— Подождите, девушка, одну минуточку!

Хорошо одетый, в добротном зимнем пиджаке с меховым воротником, он резво подбежал, взял меня под руку:

— Здравствуй, Нина.

— Я не Нина, вы обознались, — ответила я и отдернула руку.

— Ну все равно, Наташа.

— Нет, не Наташа. Отстаньте, я вас не знаю!

— Узнаешь. Вот сейчас войдем во двор и познакомимся, — заявил он нахально, не выпуская моего локтя. — Иди и не дергайся, все равно ведь не выпущу. — И, отвернув мой левый рукав, спросил: — Часы твои где? Почему не носишь?

— Нет у меня часов!

— Врешь, есть. Чтобы в такой шубке ходить — да часов не иметь? А шубка на тебе что надо.

Некоторые прохожие с любопытством оглядывались, и кто-то даже улыбнулся. Если смотреть со стороны, то ничего особенного не происходило: идут молодой человек и его подруга или жена и о чем-то между собой спорят.

— Куда вы меня тащите? Я милицию позову!

— Только пикни, не обрадуешься.

— Я закричу! Оставьте меня в покое!

— Не ори. У меня в кармане заряженный револьвер. Крикнешь, выстрелю в бок. Иди и помалкивай.

Не то что испугалась, я голову потеряла от возмущения. Как же так! Неужели вот на освещенной улице среди множества людей какой-то бандит посмеет меня убить!

— Помогите! — заорала я и кинулась чуть не на шею молодому офицеру, который сначала опешил, а потом сообразил, в чем дело, и побежал догонять бандита. Но тот уже скрылся.

Вокруг меня собрались люди, успокаивали, а две милые женщины спрашивали, где я живу, не проводить ли. Старушка в шляпке, повязанной сверху клетчатым кашне, громко негодовала:

— Где же милиция! Милиция где? Кругом бандиты и воры! Прямо уже на Садовой в девять часов раздевают людей! — И объясняла вновь подходившим: — Вот сейчас на моих глазах чуть не сняли с этой девушки шубу.

Дверь в квартиру я отперла своим ключом. Руки еще дрожали от пережитого волнения, ноги едва не подкашивались. В прихожей раздражающе-аппетитно пахло жареной бараниной, горел вопреки правилам свет, а из раскрытой нашей двери доносились в коридор благодушные мужские голоса.

Настя одиноко маялась возле плиты, где на конфорке на маленьком огоньке закипал наш чайник.

— Гости у Варьки, чего-то справляет, — сказала Настенька, прибавив огонь под чайником, и уныло поинтересовалась: — Определила? Куда же его направят, Димку-то, в какой город?

От Настиного сообщения запах вкусной еды показался мне смрадным. Я не смогла ничего ответить, злоба душила меня, слова застряли в зубах, я заскрипела ими.

— Это уже верх наглости, Настя! Нас с тобой она ни во что не ставит? Мы для нее ничего не значим?

— А чего ей с нами церемониться? Мы с тобой не хозяева, а хозяина нету. Кому же охота за нас заступиться?

— Они пьянствуют за нашим столом!

— За каким же еще? Другого там нету.

Я как больная побрела по коридору. Ноги не слушались, руки цеплялись за воздух. Чувство униженности, такое очевидное, такое отвратительное, давило к полу. Но я не хотела примириться! Не могла пережить сегодня еще и оскорбление. Иначе и назвать нельзя было пренебрежение к моему и Настиному достоинству. Я в изумлении оглядела веселое застолье. Два мужика и Варька сидели на наших стульях, Юсупов, развалясь, восседал на нашем диване.

— По последней, — сказал плечистый, которого я видела в день моего приезда. Он сидел спиной к двери, наливал водку в стаканы и меня не заметил. Остальные смущенно притихли.

— Убирайтесь все отсюда вон, — приказала я, кажется, совсем негромко. — Чтобы духу вашего здесь сейчас же не было.

— Не имеешь права выгонять! — пьяненько вскрикнула Варька, утратившая смиренный вид. — Это не твоя комната, а моя! Что хочу, то и делаю!

— Не обращай внимания, Варя. Раз я обещал, все будет в порядке, — успокоил ее домоуправ и, взглянув на меня как на муху, предложил компании расходиться.

— Зачем же так волноваться, девушки? Мы понимаем, что вам пора отдыхать. Мы уже уходим, — сказал нам с Настей плечистый и пожелал покойной ночи.

— Вот он — Варькин начальник на трикотажной фабрике, — пояснила шепотом Настя. — А второй, что с Юсуповым пошел и морду прятал, тот из милиции. Во как.

Утром Дрюкова прошла мимо моей кровати степенно и скромно, но во взгляде ее, который она победоносно бросила в мою сторону, было превосходство.

— Варя, я вынуждена буду принять меры, — начала я, но она прервала:

— Чего ты каждый день пристаешь? — И произнесла целую речь, объяснившую мне, откуда у ней и у Юсупова взялась такая смелость. — Где твой дядя, знаешь? В плену. И еще не известно, как ваш Громов попал к немцам в плен. Может, сам перебежал. А как такие называются, знаешь? Изменник родины. Им не только комнаты возвращать, их расстреливать надо.

— Дрянь! Замолчи! Ты не смеешь! — заорала я, вскакивая с постели, а она повесила замочек на Алешину комнату и преспокойно ушла.

И этот замочек, и все остальное Варькино барахло я выбросила в коридор, а двухспальную кровать выволокла в прихожую и поставила боком к стенке.

Настя, придя с работы, захныкала, затряслась от страха, приговаривая, что меня обязательно заберут и посадят. Она побоялась мыть полы в отвоеванной комнате, уверенная, что Дрюкова вечером все внесет обратно. Я сама вымыла, оттерла хорошенько затоптанный паркет и намазала мастикой. Внесла этажерку с книгами и легла отдыхать на Алешин диван, ничуть не раскаиваясь в содеянном и не страшась грядущего.

Юсупов ломился из коридора в запертую дверь и кричал, что я хулиганка, бандитка и за свое самоуправство отвечу.

— Отойди, гад, от двери! — крикнула я ему. В моей душе что-то лопнуло или раскрылось, мне стало легко, свободно и ничего не страшно. — Уйди, паразит, пока цел! Сейчас вот открою и тебя, гада, застрелю! — Вчерашний урок сослужил мне службу.

В наличие оружия Юсупов, надо думать, не поверил, но велел Варьке идти заявлять в милицию.

— Запри меня на ключ, а сама куда-нибудь уйди, — просила слезно Настя и внесла в комнату пустой тазик и ведро с водой, собираясь отсиживаться как в осажденной крепости.

Никуда я не ушла. Милиционер — в валенках, здоровенный, флегматичный — позвал без вступления:

— Пошли в отделение разбираться.

Я оделась, заперла Настю на ключ и сунула его в темной прихожей себе в сапог. Не станут же меня разувать в милиции. Но тут же поплатилась за свою хитрость, налетела лицом на Варькино перевернутое ложе и была доставлена в отделение милиции с синяком под глазом. Синяк соответствовал моменту и довершал мою характеристику. А пострадавшая Дрюкова смирненько притулилась к загородке, за которой сидел дежурный и составлял протокол.

— Подпишите, — пододвинул он мне густо исписанную страницу.

— Не подпишу, — отказалась я. — Хулиганских действий я не совершала, а всего лишь освободила свою комнату. Вещи Дрюковой все целы, я ничего не разбила и не сломала, и мне не понятно, за что меня привели сюда и почему отобрали документы.

— Эти, да? — взял со стола мою красноармейскую книжку и новенький студенческий билет начальник отделения, рыжеватый капитан лет тридцати с небольшим. — Это ваши документы? — переспросил он, повысив голос. — Думаете, вам все можно? Думаете, это вам там? Не-эт, здесь вам даром ничего не пройдет!

— Где это — «там»? — повысила и я голос. — На фронте?

Он сбавил тон и строго потребовал:

— Отдайте ключ гражданке Дрюковой — и я отпущу вас.

Я и отвечать не стала, а отошла к длинной скамье у стены, где сидели задержанные.

Потерпевшая объясняла тихонько что-то рыжему начальнику, он с ней соглашался. Она то приходила, то уходила и в последний раз, часов в десять, ушла совсем вместе с тем милиционером в валенках, который меня забрал. Я поняла, что он получил от начальника указание вселить ее обратно. Мне стало до слез обидно, что весь этот стыд — сидение в милиции — я принимаю напрасно. Я видела мысленно, как взломали дверь и втаскивают из коридора вещи, вносят кровать, о которую я зря набила под глазом шишку.

— Вас побили? — поинтересовался молодой лейтенант, патрульный, с энкаведешными погонами.

— Ее побьешь! — ответил ему рыжий начальник. — Она сама кого хочешь отколотит. Вон старушку с ребенком выбросила на улицу, на мороз раздетыми. Одеться им не дала.

— Врет он, не слушайте, — сказала я лейтенанту, присевшему рядом со мной, и поведала ему, отчего у меня синяк под глазом и по какой причине я оказалась здесь.

Лейтенант и двое его солдат привели в отделение спекулянтов, продававших возле кинотеатра билеты.

— Военный патруль ваш прикреплен к этому отделению милиции? — спросила я.

— Да, вроде того. Наше районное начальство тоже помещается в этом здании внутренних дел.

Патруль ушел, а я все сидела. Милиционер в валенках, что вышел вместе с Дрюковой, давно уже вернулся, и почему-то очень быстро. За эти считанные минуты он не успел бы и до нашего переулка дойти. Значит, Дрюкову вселяет кто-то другой. Юсупов, конечно.

Часы над загончиком дежурного показывали без десяти двенадцать. Задержанных рассортировали, кого куда. Напившихся до полусмерти двоих мужиков уволокли в дверь возле лестницы, спекулянтов отвели дальше по коридору, в следующую дверь. Размалеванная девка, рыдавшая хриплым басом, отпросилась домой. Дежурный сказал ей, что если завтра она не явится в диспансер, то ее туда отправят с милиционером.

На лавке под стенкой я осталась одна.

— Все сидите? — спросил как знакомую патрульный лейтенант.

— Сижу. Не отдает начальник милиции документы. Не знаю, чего теперь-то меня здесь держат. Женщину ту вселили обратно.

— Жаль, — посочувствовал мне военный человек, велел своим солдатам подождать его, а сам поднялся по лестнице наверх. Лейтенант вернулся минут через пятнадцать, пожелал мне всего хорошего, и патрульные ушли снова.

— Лебеденко, пройдите к подполковнику Андрееву, — сказал мне дежурный погодя, после того как ему позвонили по телефону.

— Куда идти?

— На второй этаж, дверь слева.

Милиционер в валенках курил под лестницей и рассказывал другому о каком-то случае:

— Спрашиваю я ее, есть у тебя орден или какая-нибудь бумажка на эту комнату? Говорит, ничего нету. Так что же ты, говорю ей, от меня хочешь? Что я — без головы? Не пойду я с тобой. На каком основании тебя вселять обратно?

Подполковник Андреев, серьезный молодой мужчина, показал мне на стул перед собой и начал объяснять, как стыдно студентке, образованной девушке и, должно быть, хорошо воспитанной, поступать хулиганским образом. Для чего тогда существуют советские органы правопорядка, если каждый станет, когда ему захочется, самовольно вселять или выселять?

Моя красноармейская книжка и студенческий билет лежали на столе перед Андреевым. Он, читая мне нотацию, брал время от времени их в руки, разглядывал и снова клал на стол, но не на прежнее место, а подальше от своего края, ближе к моему, все ближе и ближе. И когда книжка и билет оказались ближе ко мне, чем к Андрееву, я взяла их в руки и тоже стала разглядывать, а он, увлеченный своей речью, не заметил этого. Я положила документы в боковой карман, он и этого не заметил.

— Осознали вы свой неправильный поступок? — спросил он, явно не нуждаясь в моем ответе, но я кивнула, чтобы скорее можно было уйти. А он вдруг с неожиданной улыбкой сказал то, чего я от него никак не ожидала: — Сделали вы правильно. Знаете, сколько времени вы ходили бы по судам? Годы!

Печально недоумевая, для чего он говорит все это и вообще зачем потратил на меня больше получаса, если гражданка Дрюкова давно уже видит сладкие сны на своей перине в Алешиной комнате, я наконец вышла на улицу.

Квартира спала, но цепочку не заложили на входной двери, я отперла ее и… снова едва не наткнулась на ножки кровати, торчавшие поперек прихожей. Дверь в комнату была заперта, я постучала.

— Это ты, Валя? — отозвалась Настя и взмолилась: — Ой, отопри скорей, выпусти меня!

— Где же Дрюкова? — спросила я Настю, когда она вернулась.

— Не приходила.

— Милиционер какой-нибудь был?

— Никого не было. Давай попьем чаю? Хоть ни с чем. У меня все внутри трясется с перепугу. Никак не отойду.

— Чего же нам теперь, Настя, бояться? Мы победили.

— Ага, а как ее завтра вселят опять?

— Опять выброшу.

— Надо нам, Валя, срочно сменить замок, этот, навесной. У Варьки ключ остался от теперешнего. Утречком сбегаю на рынок в скобяной ларек, а ты посидишь дома, покараулишь.

Предусмотрительность оказалась не лишней. Прошло два дня, и вот, когда Настя была на работе, я, вернувшись из института раньше обычного, застала такую картину. Юсупов и какой-то милиционер пытались отпереть наш новый замок. Я прогнала их, но ушли они грозя, что придут и вселят Дрюкову обратно.

Андреев, слушая меня, все больше хмурился. Он вызвал начальника отделения милиции и спросил его:

— Вы знаете эту девушку?

— Конечно, знаю. Она выбросила старушку с ребенком.

— А на каком основании милиционер взламывал ее дверь?

— Она выбросила…

— Слушайте, если кто-нибудь из ваших милиционеров позволит себе подойти к ее двери, то ответственность за нарушение советской законности ляжет целиком на вас. Будете отвечать лично. Вам ясно?

— Ясно.

— А вы, девушка, когда ломать ваш замок придет милиционер, потребуйте у него документы, — сказал Андреев мне, а посмотрел на рыжего капитана.

— У милиционера потребовать? — переспросила я.

— Да, и запишите фамилию. Потом придете ко мне. Кто знает, может быть, он и не милиционер вовсе. А то ведь могут и в самом деле домоуправ со своими приятелями взломать вашу дверь, внести в вашу комнату чужие вещи, и вы тогда доказывайте, что жилплощадь ваша.

Но после этого разговора никто больше не покушался на жилплощадь Громова.

10

Меня зачислили в железнодорожный институт теперь уже на второй курс.Половина студентов в нашем объединении — демобилизованные, а вторая половина — те ребята и девчата, которые учились на подготовительных курсах при институте. Вот поэтому первый семестр наши три группы начинали в феврале.

Стипендию за январь (двести десять рублей) и бесплатный железнодорожный билет я получила и собралась ехать домой, в свой родной город. Но для проезда, будто еще военное время, требовался пропуск, который выдавали в отделении милиции.

Рыжий начальник не упустил случая поломаться: захочу — подпишу, не захочу — не подпишу. Он напомнил присутствующим, что я и есть та самая, которая выбросила старушку с ребенком. Милиционер в валенках, отказавшийся вселять Дрюкову, был тоже здесь и поглядел на меня так, будто верил словам начальника, а потом выразительно произнес:

— Фронтовичка! — И разъяснил свою мысль: — Мы, товарищ капитан, все такие. Чужого нам не надо. Но свое не отдадим.

И начальник молча расписался и на пропуске, и на моем только что заполненном новом паспорте.

Уехала я после Нового года, а Новый год мы с Настей встречали в Алешиной комнате и, как на новоселье, пригласили соседок. Пришли Александра Михайловна и Ефросинья.

— Теперь тебе замуж надо, — сказала она. — Ну ничего, найдем. Невеста ты богатая, с комнатой, а жених уже есть у меня на примете.

— Никого мне не надо, — ответила я, а Александра Михайловна искренне удивилась:

— Неужели ни один человек не понравился тебе после твоего Пети?

Сама она вышла замуж в прошлом году, а до сих пор плачет о покойном муже. Был он дамским мастером в парикмахерской на Кузнецком мосту, маленького роста, щупленький, но имел большой успех у своих клиенток.

— Знаю, мой Ваня изменял мне, но что поделаешь — работа такая: красивые женщины близко. Я не упрекала его, я им гордилась. Какие видные дамы на него льстились!

— Но и вы, Александра Михайловна, тоже были не без греха, — не утерпела заметить ехидная Ефросинья. — Помните, лет пятнадцать тому назад приезжал в нашу квартиру военный, брат жилички, что занимала вот эти самые две комнаты? Вам тогда уже сорок стукнуло, а влюбились.

— Безумно! — произнесла в упоении Александра Михайловна. — А что в этом плохого? Я и Ване призналась во всем. Военный тот был молод, хорош собой и жаждал меня страстно. И вообще был хороший человек, а отчего не уступить хорошему человеку? Вот вам, Фрося, абсолютно нечего вспомнить. Вам уже сорок два, и половину из них вы страдали и страдаете от ревности. К кому вы только не ревновали своего мужа! И ко мне тоже.

— Я — к вам?! — возмутилась, ужасно покраснев, Ефросинья, а я побоялась, что начнется скандал, и предложила:

— Выпьем за то, чтобы наш Алеша вернулся, — И все выпили за скорое возвращение Алексея Ивановича.

— Если не надеяться, то как тогда и жить… — глубокомысленно изрекла Настя. — Я вот надеялась увидеть своих детей, тем и жила. — И в который раз принялась рассказывать про то, как ездила она к своим детям в деревню, и с каждым разом появлялись новые подробности. Гвоздь повествования состоял в том, что бог наказал Лукерью. Ее дети, все трое, померли, а Настины, все трое, остались живы и здоровы.

— Как освободили Минскую область, я отпуск выпросила на две недели и пропуск получила. Дети, говорю, мои там! Приехала я к сестре и только слезла с подводы — бегом побежала в свою хату. Хата-то моя, мы ее с мужем строили, а живет он в ней с Лукерьей. Прихожу, а она, Лушка, черная-черная, худая-худая, и Терентий тоже худой и старый. Был он в партизанах, в лесу, а она с детьми тут бедовала. Совсем старуха на вид, а моложе меня лет на двенадцать. Девчонкой восемнадцати годов была, когда Терентия у меня отбила. Бегала она к нам, бегала, ну как своя была совсем, за ребятишками моими смотрела, как нянька. Говорит бывало: «Ой, Настя, как я детей твоих люблю!»

— Это она уже твоего Терентия любила, — вставила знающе Александра Михайловна.

— Ага. Раз я заночевала у другой сестры, в другой деревне, ну и не беспокоюсь о детях, знаю, Лушка у нас дома. И застаю их рано. Спят они вместе в обнимочку в клуне. Все дело и открылось. Она уже в положении была. Сраму-то, сраму на всю деревню! Мужику тридцать лет, трое детей — и с девкой молоденькой сошелся. Поплакала я, поплакала, жалко ребятишек, а сестра двоюродная отсюда, из Москвы, пишет, зовет. Я и уехала наниматься в домработницы. Живите, говорю, бог с вами, Захотела ты, Лукерья, моего мужа, так вот тебе и мои дети. А бог ее-то и наказал. Мои-то остались живы.

— Ах, бедная! Да это она сама себя наказала, сама себя исказнила! — пожалела Александра Михайловна несчастную Лукерью. — Она же виноватой считала себя перед тобой и оттого твоих кормила, а ее малюточкам не доставалось. Они ведь голодали, птенчики! Они младше твоих были, слабенькие. Где же взять, чтобы хватило всем, чтобы накормить всех шестерых? У них там, под немцами, было еще голодней, чем здесь. В жертву Лукерья принесла своих детей ради твоих.

— Они же не только мои, они же и Терентия.

— Да она, бедняжка, и перед ним считала себя виноватой!

Любвеобильная душа Александры Михайловны была чутка и к чужой любви, счастливой и несчастной. Овдовел дальний родственник, угрюмый, молчаливый, шестидесятилетний человек. Она жалела его раньше за то, что жена его не любила. Пожалела и теперь, вышла за него замуж, чтобы каждый день жалеть свою любовь к первому незабвенному мужу.

11

В начале февраля я возвратилась в Москву. Домой. Отныне в родной город, на родину, я буду приезжать лишь в гости, а дом мой теперь в Москве, в узком переулке между высокими каменными зданиями, где на углу фугаской разбило керосиновую лавку. От взрыва бомбы повылетали стекла по всему переулку. Осколками стекла, словно пулями, продырявило шелковый абажур в Алешиной комнате. Стекла вставили тогда же, в сорок первом, а дырявый абажур таким и висит, напоминая о бомбе, как жутко она выла, и люди в бомбоубежище цепенели от ужаса, слыша ее неотвратимый, смертоносный визг, и ждали неминуемой смерти.

Я побывала на родине, порадовалась встречам и сама обрадовала своих родных тем, что вернулась с войны живая. Но, возвращаясь в Москву, я снова возвращалась мыслями к войне. Может быть, потому что с переулка в Каретном ряду она для меня начиналась?

Подумала я и о Димке. Нельзя сказать, что я забыла о нем совсем. Совесть моя виновато скулила, когда приходили мысли о моей беспомощности. Вероятно, я могла быть настойчивей? И утешалась сознанием, что в детском доме мальчику лучше, чем со мной. Хорошие, добрые воспитатели и веселые друзья-одногодки помогут ему забыть все пережитые невзгоды.

Настя работала во вторую смену и не ушла еще на фабрику, когда я приехала с вокзала. Гостинцы ей понравились. Бабушка снабдила меня кукурузной мукой, луком, дала круг застывшего бараньего жира, величиной с тарелку. Тетя вышла к поезду в Махачкале и принесла сверток сухой тарани.

— Рыбку эту с картошкой хорошо, — заметила Настя, стукая тарашкой о край стола. — Кусается картошка на рынке. Тридцать рублей просят за кило, и умри, не отдают дешевле. — И посетовав на дороговизну, положила передо мной письмо без конверта.

— От кого это?

— Читай, там написано.

Письмо было от Ивана Андреевича Захарова. Он обращался к нам обоим, ко мне и Димке, и просил сообщить адрес суворовского училища, в которое поступил Димка. Майор Захаров нисколько не сомневался, что его воспитанник стал суворовцем. Иван Андреевич после демобилизации вернулся к себе домой на Алтай и снова работает на прежней должности, зоотехником в совхозе. Он горячо благодарил незнакомую, но очень хорошую девушку Валю за чуткое отношение к мальчику и приглашал меня, Валю, в гости, имея большое и вполне чистое желание познакомиться лично. Дом у него просторный, жены нет, не обзавелся еще, а мать-старушка и обе незамужние сестры всегда гостям рады, тем более если человек с фронта.

Я читала, а на глаза навертывались от стыда слезы. Иван Андреевич отвечал на то письмо, которое мы с Димкой писали в поезде по пути в Челябинск. Наше послание, полное светлых надежд, не застало майора Захарова в его батальоне, и оттуда было переслано к нему на родину.

Что же мне теперь, хорошей девушке Вале, не исполнившей возложенного поручения, делать? Признаться чистосердечно Димкиному командиру, что я оказалась совсем другой и не сумела устроить судьбу мальчика, как мечтал об этом Захаров?

— Нужно ответить всю правду, — решила я. — А где же конверт? В письме нет адреса.

— Конверт? — протянула смущенно Настя и повела вокруг растерянным взглядом. Мой вопрос ей хотелось, как видно, оставить без ответа. Она помолчала и неохотно проговорила: — Он же забрал его с собой.

— Кто забрал?

— Да твой Димка.

— Димка? Откуда он взялся?

— Прибегал с неделю назад. Шинелька на нем обтерханная, грязная, вымазанная в чем-то в черном, в угле, что ли. Сапог уже нет, обут в подшитые старые валенки. Костюмчика военного тоже нет, одежда вся приютская, брючки и пиджачок из чертовой кожи, рубашонка ситцевая, грязная, еле я достиралась. Плутал он где-то долго, пока добрался в Москву. Детский дом тот в Ярославской области, и вот оттуда он убежал. Спрашивает: «Валя где? Я насовсем к ней приехал, а в детский дом не вернусь, не хочу, ребята там плохие». Ефросинья как увидела его, сразу подняла крик: «Только босяков-хитрованцев и не хватало в нашей квартире! Он такой-сякой, беглый, моих мальчишек испортит!» И говорит мне она, Фроська: «Давай Димке скажем, что Валя сюда никогда не вернется, а Вале ты не говори, что он прибегал, она и не узнает, а его мы спровадим». Мы и наврали ему, что ты у себя дома замуж вышла и осталась там навсегда. Задумался он, пригорюнился и поверил. А тут на наше счастье письмо приходит вот это. Как он затрясся, Димка: «Прочитайте скорей, что мой командир мне пишет!» Сам он только по-печатному разбирает.

— Значит, не такой плохой детдом, если Димку читать научили так быстро.

— Ага, научили. Все твои книжки на этажерке по заглавиям перечитал. А прочла ему Ефросинья письмо, загорелся: «Поеду к командиру!» Она и настропалила: «Правильно, Димочка, поезжай к нему, на что тебе Валя». И дала ему на дорогу три рубля.

— Три рубля? — засмеялась я зло. — А вы с Ефросиньей знаете, сколько стоит билет до Алтая?

— На кой Димке билет? Он и без билета доедет.

— Как вам не стыдно! Вы же обе матери, у вас свои дети есть, должны бы вы посочувствовать, а у вас хватило совести выгнать мальчишку зимой на улицу! Куда?! Ведьмы вы, ведьмы. Оставила бы его здесь до моего приезда.

— Как бы я оставила, если Ефросинья и ее Тимофей против? Она сожрала бы мальца живьем, заявила бы на него в милицию, его снова в детприемник забрали бы. Я же лучше сделала, что проводила, а ты меня стыдишь. За что? Что уж себя-то высоко ставишь, думаешь, добрее тебя и людей нет? Загинет без тебя твой Димка? Как же, пропадет он промеж своих людей. Неуж я такая зверь, взяла его и выгнала? Я со сменщицей своей поменялась, чтобы на вокзал с ним поехать. Проводницу возле вагона упросила. «Довезу, — говорит она мне. — Не беспокойся, гражданка, за сироту, у меня своих двое, тоже сироты, без отца теперь, погиб муж на фронте. Докуда надо, туда и довезу, где полагается быть пересадке, не сомневайся, передам парнишку в другой поезд, в хорошие руки. Доедет!» Вот такая добрая проводница попалась.

Отчитав меня, но, наверное, не чувствуя себя окончательно правой, Настя сама разогрела постный пшенный суп, налила в тарелку:

— Похлебай горяченького. Небось всю дорогу все три дня ехала всухомятку? — И, уже обвязав голову поверх белой косынки серым, с белесой каймой полушалком, сказала: — Тут, может, к ночи придет человек, ты дай ему поесть. Он, может быть, переночевать попросится, так ты пусти. Он сегодня утром приехал в Москву. Я ему обещала: «Если вы дела свои все не обделаете до вечера, то приходите до нас ночевать». А то куда ж ему, бедному, деваться. Пусть, думаю, у нас перебудет.

— О ком ты? Что за человек?

— Пленный. Рука у него изувеченная. Несчастный человек. Он ехал сюда, надеялся, что Алексей Иванович воротился из плену живым и ему пособит. Они вместе с Алексеем Ивановичем в Германии в плену были.

Настя ушла, а я под вечер поехала в монастырь, куда отвозила Димку. Дежурила другая девушка, не та, которая принимала его. Рядом стоял и курил пожилой мужчина в гимнастерке с закатанными рукавами, с капельками пота на лице, с мокрой прядкой волос, выбившихся из-под солдатской шапки. Они дружно ругали какую-то врачиху, устроившую им, видимо, разгон за плохое мыло и сменное белье.

— Я при чем? — оправдывался вспотевший дядька, дымя самокруткой. — Мое дело стричь да мыть, а за подштанники пусть спрашивает с кладовщицы, да я, вишь, под горячую руку попался.

Они оба настороженно взглянули на меня и умолкли. Я спросила, не поступал ли к ним примерно неделю назад мальчик десяти лет, маленького роста, крепкий, смуглый, в военной шинели, не русский, бурят, фамилия Тарбагатаев.

— Приводила я его в конце декабря. Его отправили в детский дом в Ярославской области, но он сбежал оттуда.

— И-и, гражданочка, бегают, как мыши! — сказал дядька, затаптывая окурок. — Мою их, отмываю, а вода, верите ли, черная с них бежит. Спрашиваю: «Ну чего вам, огольцам, в детдомах не живется? Кормят вас, учат, одевают». А какой-нибудь вот эдакий, от горшка два вершка, отвечает: «Зря стараешься, дядя. Все равно снова буду грязный скоро, все равно убегу».

— Отчего же убегают? — задала я странный вопрос. Димка бежал не в белый свет, а ко мне, к Вале.

— Родных своих ищут, — задумчиво ответила девушка. — Каждому в свой родной дом хочется.

— И я говорю, — согласился дядька, — все война виновата. Перемешала людей, как лопатой, да и по миру разбросала. А теперь вот всякий ищет свое родное пристанище, а дороги все из-за войны перепутались.

Тарбагатаев в приемник не поступал. Была лишь первая запись, когда Димка на этом столе показывал свои фотографии.

Монастырские стены и крыши огораживали большой кусок уже темного неба со звездами. Яркие, путеводные, они обещали, что не затеряется и найдет свой путь маленький мальчик, которому я не сумела помочь. «Будьте же добры к нему, люди и звезды!» — подумала я и произнесла вслух, обращаясь к своему созвездию:

— И ты будь добра, Большая Медведица.

Мне и в голову не пришло, что просьба моя похожа на молитву, на шаманское заклинание. Я сказала, о чем думала, а когда человеку никто не может помочь, то уповать приходится на созвездия, на их могущественную справедливость. Они распоряжаются людскими судьбами и жизненными путями. Пути Захарова и Димки пересекутся. Я даже представляю себе, как это произойдет. Радостное свидание, непременное и неизбежное, о котором пока не подозревает майор Захаров, приблизилось за последний час еще на сто километров. Безбилетный ефрейтор Димка едет к своему командиру скорым поездом. Паровоз торопится, свистит, пыхтит, а дежурная звездочка по ночам наблюдает за поездом и докладывает об этом важном маршруте Большой Медведице.

Медведица подняла звездную лапу, почесала за ухом и повелела: «Да свершится!»

Худой согбенный мужчина в изношенной шинели и плохонькой шапке, завязанной под подбородком, позвонил в дверь часов в десять.

— Простите, я к Громовым, — произнес он несмело — или это от холода у него сводило губы. Лицо его посинело, он, вероятно, долго ждал на улице, на морозе. — Я приходил уже два раза, но мне сказали, что Громовых никого нет.

— Входите, — пригласила я и подумала, что вот у Насти своя фамилия, у меня своя, а вместе с ней мы Громовы.

— Понимаете, я надеялся, что Алексей Иванович уже дома, вернулся из плена и сможет подтвердить, что в плену я не опорочил себя, — нашел он подходящее слово, — и сохранил достоинство советского человека.

— Входите же, — пришлось мне повторить, потому что он как-то жалко, неуверенно переступал с ноги на ногу на половичке, словно ожидая неминуемого отказа, и глаза его на замерзшем лице молили о сострадании.

1980

РАССКАЗЫ

БЛАЖЬ

В конце декабря председатель охотничьего коллектива майор Третьяк получил разрешение на отстрел двух лосей, и каждый охотник в части загорелся желанием убить хотя бы одного. Поехали, однако, только четверо, самые заядлые, а у остальных оказались какие-то иные более важные заботы.

Под воскресенье, в третьем часу ночи, с запасом харчей и предвкушением свободы, простора, погони, стрельбы — всего того, что зовется охотой, отправились добытчики на грузовой машине в Урюпинский лес. В кабине с шофером-солдатом сидел полковник Волгин, командир части, надоевший терпеливому Васе указаниями, когда тормозить и куда сворачивать, как будто Вася ехал в первый раз к леснику.

В кузове потряхивались капитан медицинской службы Аверьянов, старшина Носатов и майор Третьяк. Посмеивались довольные, будто кого-то перехитрили, сыпали охотничьи побрехушки, игривые анекдоты и молчали о сегодняшнем дне, боясь спугнуть удачу.

— Да разве важно, убьем или не убьем? — не выдержал и сказал старшина Носатов. — Конечно, пустые воротимся, засмеют, но и это пережить можно. Я как пойду в лес с ружьем, так без единого выстрела могу хоть сутки бродить. Природа, что ли, так действует на меня, — смотрю вокруг и любуюсь.

— Ты, Носатов, художник и натуралист, — определил Аверьянов. — Но глаз и рука у тебя дай боже.

— Это с войны. Вы, доктор, еще в школу, в восьмой, наверное, класс бегали, я уже бил по немцам из снайперской винтовки.

К сторожке деда Ивана Яковлевича подъехали затемно. Невидимый рассвет назревал в окостеневших верхушках. Путь был знакомый, проторенный. Дед выскочил к машине, обрадовался. Бабка засуетилась, полезла в подпол.

Перво-наперво позавтракали. Вытряхнули на стол всю снедь, поставили две бутылки водки. Старик одну тут же спрятал:

— Много. Не охотились еще.

Подзакусили и Васю отослали, приказав явиться обратно к вечеру. Волгин проводил шофера до кабины, и в тусклом окошке они были уже хорошо видны — высокий грузный полковник и маленький Вася, кивающий головой.

Рассвело.

— Ну, скорей же, скорей! — не терпелось Аверьянову. — Что мы чикаемся? Лоси уйдут.

— Найдете, — утешил дед. — Тут недалече, верст пятнадцать, видел я на днях стадо, голов шесть.

— Это пятнадцать километров — недалече?

— А то. Как не попадешь в лося спервоначалу, так и тридцать за ним побежишь.

Во дворе стали на лыжи.

Майор Третьяк, сухощавый, выше среднего роста, всеми помыслами уже мчался по лесу. Серые с просинью глаза его блестели, а улыбка на смуглом красивом лице вспыхивала радостно и открыто. Старшина Носатов сощурился, двигался скупо, расчетливо. Аверьянов возился с креплениями, пыхтел, ругался:

— К чертям собачьим таких охотников! Хорошо, что у нас собак нет. Мы бы их сейчас кормили.

— С собаками ходят на зайца и на пернатую дичь, — объяснил полковник неспешно, а у самого от нетерпения уже ноги зудели, будто сделался вполовину моложе и легче.

— Верно, — подтвердил дед. — Ну зачем на лося собака? И так далеко видать. Корова. Не убьете, не вертайтесь. Ворота замкну.

Охотники разом гаркнули, послали деда куда подальше и двинули со двора. Дед хихикнул, поплевал им вслед.

Широкой тропой перед ними раздвигался лес. На лосей наткнулись внезапно, и часу не шли. Посреди круглой, бугристой полянки, мягко-белой под пасмурным небом, паслись четкие, досягаемые лось и лосиха. Люди ахнули, обрушились выстрелами. Самец упал, забился темным пятном. Самка летела к лесу, за ней бежал Третьяк. Он испытывал ту стадию азарта, когда хочется продлить момент удачи. Неожиданно лосиха повернула голову, будто спрашивала, кто же преследует ее, кто жаждет ее смерти. Движение было жалким, обреченным, почти человеческим. Третьяк вскинул ружье и выстрелил. Вершина елки брызнула снегом и ветками.

— Эх, Евгений Николаевич, что же вы? — крикнул с досадой Аверьянов.

— Промазал, — сказал Третьяк виновато и повернул назад.

Носатов проводил его недоверчивым, сощуренным взглядом.

Лосиху убил доктор, и голова ее по праву бойца принадлежала ему. Он отказывался.

— Зачем она мне? — И допытывался: — Почему же Третьяк не захотел стрелять в нее?

— Не попал, бывает. Идемте к деду за транспортом, — распорядился полковник.

На просеке встретили в санях Третьяка и деда. Лошадка бежала по глубокому снегу легко, привычно.

Обед был восхитительным. Жареная печенка резко пахла кровью и травой, но доктор торжествовал:

— Это же не поросятина!

Смерклось. Небо опустилось на лес, на крышу сеновала. Частыми хлопьями срывался снег. Домовитыми сумерками наливалась изба. Завивались и вытягивались папиросные дымки.

— Послушать бы сейчас нечто лирическое. Например, про любовь, — пожелал Аверьянов, расстилая на лавке тулуп. — Лирика убаюкивает.

— Когда как, — не согласился Волгин. — Иная так растревожит — и не уснешь. А, Евгений Николаевич? Что вы все молчите? Ну не попали, и черт с ним. Не переживайте.

Третьяк глядел в полусумрак избы, откинувшись к стене.

— Любовь — это крылья жизни, — проговорил он задумчиво. — Я имею в виду настоящую любовь. Не флирт, не шашни, а единственную вечную, — сказал и смущенно умолк, ожидая возражения или насмешки.

Но никто даже не улыбнулся. Полковник сказал свое: «Бывает». Носатов щурился и разглядывал узоры дымков, а доктор нетерпеливо попросил:

— Расскажите!

Старая лесничиха присоединилась:

— Расскажи, сынок, про любовь. Была у тебя такая, с крыльями?

— Была.

— Ох надо же! — покачала бабка сочувственно головой.

— Вы вспомнили о ней там в лесу, на охоте, — сказал утвердительно Носатов. — Потому и выстрелили по ветке.

— Да. Сразу стало страшно убивать.

— Ну поведайте нам! — взмолился доктор.

— Я никогда никому не рассказывал об этом.

— А мы сохраним тайну исповеди, — пообещал Волгин. — Возьмите с нас клятву о неразглашении. Хотите, поклянемся?

— Клянемся! — с готовностью воскликнул доктор, привскакивая. — Исповедь свята.

Третьяк прикурил, и все насторожились — и люди и сумерки. Он затянулся папиросой, продлил затяжку глубоким вздохом и заговорил:

— Восемь лет назад было мне двадцать семь, жене на год больше, дочке шесть, а сын только родился. Служил я, ну не в этом суть дела где. На лето полк выходил из города в лагеря. Офицеры выезжали с семьями, размещались кто как — в палатках, в домишках из фанеры, из горбыля. Местность красивая, лес, река. Берег высокий, а у воды песчаный пляж. Курорт, да и только. Детвора и женщины все дни напролет проводили у речки. Моя семья осталась в городе, я переехал один и поселился с лейтенантом Володей Кирюхиным. Он был холостой и наведывался к девчатам в совхоз. Наша палатка стояла близко от берега, и как стемнеет, так через речку доносится: «Во-ло-дя! При-хо-ди-и!» Меня это забавляло, я посмеивался над Кирюхиным, и вот однажды он мне сказал, что заметил на нашем берегу одну симпатичную незнакомку в красном купальнике, и предположил:

— К кому-нибудь в гости приехала. Раньше ее не было.

— Так приударь, ты ведь не женат.

— Нет, товарищ старший лейтенант, я на той стороне ударяю, а тебе доложил в порядке информации. Какой-то ты пресный, Женька, без искорки. Сын родился, не радуешься. Без жены живешь, не скучаешь. Что ты за мужик?

Я не обиделся на Володьку. Какой есть, такой и есть. Главным в моей жизни была служба.

Дня через два пошел я перед обедом выкупаться. Сел на обрыве поостыть. Лето жаркое, да еще комиссии понаехали. Доставалось нам. Вижу, идет к воде женщина, догадался, что о ней говорил Кирюхин. Были еще две в красном, но взгляд выхватил эту, с непокрытой головой, с пышными каштановыми волосами до плеч. Переплыла незнакомка речку, села на том берегу, и вдруг это алое пятнышко поманило меня неудержимо. Слетел я с обрыва, разделся и бросился в воду. На середине реки мы с ней встретились. Моложе она меня или старше, красивая или нет, я определить не мог. Она показалась мне чудесной. Глаза темные, затененные черными стрелочками, смотрели по-доброму прямо и немного грустно. Я сказал ей что-то, себя, наверное, предложил в компанию. Она не ответила, улыбнулась краешками век и проплыла мимо.

На следующий день в то же самое время я сидел на берегу и ждал ее. Я уже знал и походку, и манеру высоко держать голову. Есть такие, вглядываются во что-то там между землею и небом и не видят у себя под ногами. Заметил ее издали. Она пристроилась на мосточках стирать белье. Постирала, пошла купаться. Я обогнал ее в воде, позвал:

— Плывемте на тот берег!

Она и не взглянула, воротилась обратно. Я отстал. В самом деле, думаю, чего к женщине привязался? Но когда уходила она с реки, я побежал за ней, портупею на ходу застегивал. Догнал уже на тропинке в лесу.

— Что же вы так скоро сегодня? — спросил ее.

Она несла ведро с водой и таз с бельем. Ничего мне не ответила, но взглянула так печально, что я постеснялся предложить свою помощь.

Два других дня я ее не видел. Солнце палило, а мне было пасмурно. Шел в столовую, петлял, плутал между палаток, на каждый домик заглядывался. Сам себя стыжу, отговариваю, зачем тебе это, Третьяк, надо? Уговорил — не надо! А увидел вдруг, и по коленкам кто палкой стукнул. На одно лишь мгновенье остановился, шишка дольше с сосны летит, чем я стоял на месте, а рассмотрел. Моя незнакомка сидела, облокотясь, за столиком возле маленькой палатки, глядела задумчиво и очень уж как-то жалко, будто позабыл ее кто в этом укромном месте поодаль от другого жилья. Не знал я, чей это шатер.

Чуть свет на другой день полетел я на службу, все, что наметил, сделал, все успел — и лишь для того, чтобы часок выкроить, ненаглядную мою на речке подкараулить. А если не придет, так теперь знаю, где найти. Вылетело совсем из головы, что я женат, что отец семейства. Не скажу, чтобы я тяготился семьей, но впервые подумал, что жены и детей могло бы еще и не быть. Сошелся я с Галей курсантом. Она медсестрой работала в нашем училище. Веселая, крепкая, она почему-то выбрала из всех парней меня. Ощущение торжества прошло у меня быстро, и наступило гнетущее чувство вины и желание ее загладить. Но жениться мне ой как не хотелось. Родилась девочка. Я не порывал с Галей, ничего ей не обещал и ждал выпуска. А когда закончил училище, получил назначение, то почти неожиданно для себя повел ее в загс. Я решил, что офицер должен поступать честно. Не жалел я об этом до встречи на реке, а, высматривая красный купальник, оправдывал себя тем, что многие мои ровесники еще в холостяках ходят.

Вот и сидел я на обрыве как коршун. Дождался — она! Ринулся, поплыл за ней к противоположному берегу. Она достигла его раньше и сидела уже на камне. Заробел я вдруг, не знал, как подступиться, и бултыхался у ней перед глазами, фыркал, нырял. Она сжалилась:

— Вылезайте, садитесь вон на тот камень и говорите, как вас зовут.

— Евгений, — ответил я, послушавшись ее.

— А отчество?

— А зачем?

— Вы же взрослый.

— Ну, Николаевич.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь, — ответил и пожалел, что не прибавил.

— Женаты?

— Женат, — выпалил и опять пожалел.

— И дети есть?

— Есть. Двое.

— Отчего же сидите вы здесь со мной? У вас все есть.

Насупился я, молчу. Спохватился, сказал:

— Все-то я выложил вам как первоклассник, а сами вы и не назвались.

— Пожалуйста. Наталья Алексеевна Деркачёва.

Я чуть в воду не свалился. Подполковник Деркачёв был наш новый командир. Прибыл он в конце зимы, жил сначала в гостинице, в военном городке, говорил, что жену привезет, когда получит квартиру. Был он молодой, приглядный. Весной пробежал слушок, что путается наш командир с буфетчицей. Но он всенародно высказал возмущение, сплетню пресекли, и когда стали поговаривать, что машинистка слишком часто бегает в кабинет к командиру и задерживается на работе по ночам, то многие сочли это новой выдумкой.

Сидя на камне перед Натальей Алексеевной, я подумал и о другом, о том, что командир строг, не терпит лодырей, бичует моральных отступников, всегда и всем недоволен, все у него бездельники и разгильдяи.

А Наталья Алексеевна хохочет и спрашивает:

— Чего же вы испугались?

— А как же? Ваш муж — мой командир. Неудобно.

— Значит, если бы мой муж не был вашим командиром, было бы удобно?

Хлопаю я глазами, что ей ответишь? Как с такой разговаривать? А она успокаивает:

— Ничего, Евгений Николаевич, в нашем знакомстве греха нет. Я старше вас, к тому же я учительница, веду начальные классы.

— Начальные? Ну это как раз для меня.

Глянул я на нее пристально, в лицо, в глаза, взглядом обнял всю, стройную, ладную, и понял, что если бы сидела она на высоченной, недосягаемой круче, я в кровь исцарапался бы, изломался бы весь, а добрался бы, чтобы сесть рядом.

Заслонилась она ладонью от моих глаз.

С нашей стороны на нас, конечно, смотрели. Через речку не разглядеть, кто мы такие, но вижу, плывут к нам двое, наши офицеры. Говорю Наталье Алексеевне:

— Надо уходить, чтобы из мухи ЧП не сделали. Плывите вы первая.

— До свидания, рыцарь! Но если муж спросит, с кем я сидела, что мне ответить?

— Со старшим лейтенантом Третьяком, так и скажите.

Поплыла она в одну сторону, я в другую. Эти двое ко мне:

— С кем загорал, Евгений?

— Не знаю.

— И не спросил?

— Мне ж не свататься.

Посмеялись. А я вышел на берег — как моряк-первооткрыватель. Все было новым! Огляделся — день какой необыкновенный! Достал записную книжку, написал «17 июня».

С тех пор каждый день летел я на речку, плыл на тот берег к Наталье Алексеевне. Сидим на наших камнях далеко ото всех и у всех на виду. Она расспрашивает о жене, о детях.

— А у вас почему нет детей?

— Бог не дает, — резко ответила она.

Я о своем семействе мало думал, и угрызения совести меня не мучили. То, что влекло меня к Наталье Алексеевне, казалось мне безгрешным и безымянным. Но Володька, не то осуждая, не то удивляясь, спросил:

— А ты знаешь, что она жена командира?

— Ну и что? Я ее не отбиваю.

— Тогда как это называется?

— А как хочешь. Я перед Деркачёвым ни в чем не виноват, — ответил я, а сам крепко задумался и решил, что этот легкий флирт надо кончать.

Три дня я избегал ее, не видел, старался забыть. В конце третьих суток, ночью, при лунном свете, я нарвал ворох каких-то цветов и бросил у входа палатки Деркачёва. Я не сделал бы этого, но в ту ночь видел сам, как в пристроечку возле штаба, где жила машинистка, юркнула мужская тень, очень напоминавшая мужа Натальи Алексеевны. А после полудня я, свободный от всяких обязательств перед самим собой, сидел на другом берегу на плоском камне и казалось мне, что я встретился наконец с той, по которой всегда тосковал. Я уже знал, каким словом это называется, но никогда еще не говорил его женщинам. Да и кому было говорить?

Наталья Алексеевна шутила, смеялась, а мне было ее жалко, хотелось ее утешить, спрятать от людей.

— Вы голову косынкой покрывали бы, как все женщины, когда купаются, — посоветовал я ей.

— Зачем?

— В глаза бросаетесь. Приметная вы. Или не боитесь, что мужу расскажут?

— Я сама ему уже рассказала. Как познакомилась с вами, как вы удивились, что Деркачиха — это всего-навсего я.

— Что же он?

— Сказал, что с вами водиться можно, что вы парень скромный. Льстит вам такое мнение начальства?

— Еще бы! Заслуживаю. А вы любите мужа, Наташа?

Сердце мое заколотилось…

— Как жизнь, как солнце!

— И он вас — тоже как солнце?

Она вздохнула.

— Вероятно, меньше. Но он дарит мне цветы. Сегодня вернулся со стрельбища на рассвете, а утром я вышла — на пороге сноп цветов. И спросить не успела. Спешил.

— Не спрашивайте его. Это я принес. Хотите, еще принесу?

Брови ее вскинулись, глаза поскучнели, и опять в них не то сожаление, не то мольба.

— Спасибо, вы добрый. Но цветов не надо. И ничего больше не надо. Ничего! — скользнула в воду и уплыла.

— Знаю и сам, что не надо, но не могу отстать от вас!

Она не оглянулась, наверное, не слыхала. Несколько дней я ее не видел, а на командира поглядывал настороженно, ожидая вопроса. Он не переменился ко мне, но однажды наши глаза скрестились искоса, по-волчьи, и я не опустил глаз. Не было за мной вины, чтобы прятать глаза.

Наталью Алексеевну я подкараулил вечером. Было сумрачно на берегу и пустынно, ни одной души. В тучах оранжевая щелка и в реке такая же полоса. Я уже отчаялся дождаться, а тут вот-вот дождик пойдет. Наконец спускается она с ведром по косогору. Подлетел я, схватил за руку, а ведро упало и покатилось. Я за ним бегом. Подхватил уж внизу, у самой воды, а Наташа просит:

— Зачерпните, пожалуйста, подальше. У берега всю взбаламутили за день.

Разделся, зашел далеко, зачерпнул, несу на плече, а она на косогоре сидит, колени юбкой обтянула и посмеивается:

— Поостыли?

— Нет, — отвечаю, — не остыл и не остыну.

Махнула рукой, дескать, полно врать, и говорит:

— В вашем возрасте это бывает. Блажь! Ничего, пройдет.

Я свое:

— Не пройдет!

— Да зачем я вам? Жена есть.

— То-то и оно. Не было бы, я по-другому разговаривал бы.

— Поставьте ведро на траву и окунитесь еще разочек.

Окунулся. Она говорит:

— Мне тридцать два года. Вы знаете?

— Новость какая. Да хоть сорок, — заявляю я из воды.

Не успел я одеться, ушла она — и не догнал. Но с того дня стали мы вечерами встречаться. Как стемнеет, идет она по воду, а я вдоль речки вышагиваю, наберу ей воды и несу. Пока идем, беседуем, так, кое о чем. Мне все едино, лишь бы слышать ее голос и как она смеется.

Август кончился. Злюсь я на себя, сколько времени провел, а чего добился? И сам себе говорю, что ничего мне от нее не надо, только видеть бы каждый день. А она со мной шуточки шутит или как? Спросить ее? А как спросишь? Вдруг совсем потеряешь? И решил, пусть все идет как есть. Не все ли равно, что у нее на уме, была бы рядом, и ладно. Но спустя неделю не сдержался, взял ее за плечи, смотрю в глаза, выкладываю:

— Я для вас мальчик? Играете со мной? Другой на моем месте знаете как поступил бы? А я боюсь пальцем дотронуться. Как щенок перед вами хожу. Исчезаю, когда прикажете. Скажите, что не прав, что самую капельку вы меня любите!

До чего же хотелось услышать от нее это слово, и оно могло расколоть судьбу мою надвое.

— Мужа я люблю, — ответила она глухо, обреченно.

Руки мои разжались, отступил я на шаг:

— А сюда зачем ходите? Развлекаться? Мальчика дразнить?

Она головой покачала, смотрит, как в омут:

— Глупый. Вы перешли мне тропинку однажды. Помните? Портупею застегивали, бежали на службу, как на свидание. Взглянули на меня. Я вслед вам долго смотрела и думала: вот прошел красивый парень и кому-то счастье в своих глазах пронес. Мне такого не принесут.

— Наташа! — шепотом заорал я. — Это же я о тебе думал!

— Постойте, — отстранилась она. — Слушайте все. Три года назад мне изменил муж. Было это для меня как конец света. А до этого времени — пять лет — я верила, что наше супружество — хрустальный дворец. Обрушился он, разбился, и не во что стало верить. И когда я поняла, что не умею ни разлюбить и ни простить, то пообещала мужу отплатить тем же. Моя измена уравняет нас, и жить мне станет легче. Обещания своего я не выполнила. Но вот встретила вас и испугалась. За вас. Вы имеете все: молодость, детей, жену. Неужели же захотите стать орудием мести?

— Орудие! — ухмыльнулся я. — Что-то деревянное или железное, равнодушное. А я живой! И вы нужны мне. Вы! Но я не понимаю вас. Нельзя любить человека, который наплевал в душу. Вы не любите его. Удивляетесь? Возможно, в своих рассуждениях вы найдете другое слово, но это не любовь. Он не достоин. Вы меня любите. Меня! Насмешил? Иначе вы не ходили бы сюда. Но вы боитесь раскрыть свое чувство. Не верите себе самой. И мне. Но я подожду. Я терпеливый.

Однако терпения у меня не хватило. После того разговора не видел я Наталью Алексеевну дней десять, находился в городе по делам. Жена рада, сына мне расхваливает, да какой он понятливый, да какой веселый. Дочка от колен не отходит, я счастлив снаружи, доволен, как и положено, а душа в клочья изорвалась. Не чаю, когда же закончится растреклятый ремонт казармы, чтобы мне в лагерь вернуться. Возвратился наконец и с ходу узнал, что Деркачёв отбыл в инспекторскую командировку. Значит, Наташа одна!

Бегом бежал я через лес, свистел и дурачился, как леший. Сентябрь уже прошелся по деревьям, осень пылала и золотилась, а теплынь стояла — как летом. Пахло грибами, первым прелым листом, и на душе сладко щемило. Лишь стемнело, закружил я у знакомой мне палатки. Удерживал себя, хлестал обидными словами и летел бесповоротно, неудержимо, словно мотылек на огонь, но жар был во мне самом.

Наталья Алексеевна разговаривала с соседкой, сидели они на лавочке за столиком, а в самодельной печке под сосной догорали красненькие угольки. Я ушел. Побродил по берегу и вернулся, когда уж совсем стемнело. Брезент Наташиной палатки светился, и на нем, на большом экране, двигалась ее тень. Мои воровские шаги были неслышными, но силуэт дрогнул, испуганный голос спросил:

— Кто там?

— Выйдите на минуточку, Наталья Алексеевна! — позвал я тихо.

— Что за глупости, Женя? Уже поздно. Завтра увидимся. Уходите.

— Выйдите, прошу вас!

Непрочная полотняная дверь с пуговичками вместо замка жгла мне ладонь.

— Уходите, Евгений Николаевич. Утром я приду на речку, обещаю вам.

— А почему не сейчас? Боитесь меня? Все лето улыбались, обнадеживали, а теперь гоните? — говорил я совсем не то, что хотел ей сказать.

Вместо нежных слов в душе всплыло свирепое раздражение. Я шагнул в палатку. На короткий миг меня сковал гневный взгляд хозяйки. Она ужаснулась:

— Как вы посмели?

Спасением была бы ее улыбка, но она не улыбалась. Мою огромную черную тень мог увидеть всякий, я нагнулся к столу и дунул на свечку. Наташа в легком халатике метнулась мимо моих рук к треугольнику двери. Я выскочил за ней, догнал и не понимал, почему она вырывается.

— Не бойся меня, Наташа! Посидим на скамеечке, — шептал я.

— Отпустите! Вот вы какой, оказывается!

— Да не такой я, Наташа, не такой! Давай поговорим спокойно, сядем и подумаем, как жить мне дальше.

Она рвалась от меня, ненавидящая, несгибаемая, а я жаждал подчинить ее себе и удивлялся, откуда в ней столько ненависти. За что ей меня ненавидеть? Я хотел лишь, чтобы она смирилась, затихла, согрелась в моих руках.

Прошел час — может быть, больше или меньше. Луна зарывалась высоко в тучах, и временами густая темень покрывала лес.

— Если и правда я необходима тебе, так отчего же не пришел днем? Зачем же ночью, тайком руки мне ломаешь? — дошли до меня ее слова.

Очнулся я, застонал. Что же это я делаю? Кто я есть? А она вывернулась, прошелестела и пропала в непроглядной тьме. Я на корточки сел и траву щупал, чтобы отыскать ее следы. Запах земли ударил в голову, лунный свет разлился по лесу, и я увидел ее. Она прижалась к сосне, застывшая и неслышная. Царапала мне лицо, давила горло, и будто молитву шептала:

— Митя! Помоги мне! Митя!

Она звала мужа! Ошеломленный, я отпустил ее. Она ему молилась, как богу! Мне стало жаль эту нежную женщину и сделалось стыдно за себя и за все наше мужское отродье, за то что мучаем, топчем и лжем. Но в огне, что не переставал жечь меня, сгорела и эта минутная жалость.

— Я сейчас закричу! — погрозилась она. — Прибегут соседи, знаете, что вам будет?

Разжал я руки, отступил, разрешил:

— Кричите, наивная женщина. Что мне будет? Да ничего. Самое большее, переведут в другой полк. А себе вы испортите всю жизнь. Вам никто не поверит, если я скажу, что вы сами меня пригласили.

Она задохнулась и не нашла слов. Подбежала к своему жилищу, перегнулась в двери, схватила — и пошла на меня с топором!

— Убирайся, негодяй! Ударю!

— Бейте! — подставил я грудь. — Бейте! Все равно не жизнь у меня, а мука с тех пор, как вас встретил.

Широкое лезвие тупо поблестело в лунном свете надо мной и застыло. Она заплакала, не опуская руки. Я отнял топор, забросил и сказал:

— Нужны мне ваши истерики. — А хотел-то сказать что-нибудь нежное, чтобы перестала она меня ненавидеть.

Привлек ее к себе, ослабевшую, беззащитную, а она на моем плече плакала горько, обидно и тихонечко звала Митю.

Я взял ее лицо в ладони, поцеловал слезы на губах и пошел прочь, не разбирая дороги, грохоча по кустам сапогами.

Небо посветлело. Я просидел на берегу, пока совсем не рассвело, и все думал, думал до ломоты во лбу, будто ушибся о каменную стену. Во мне бушевало негодование на эту несправедливость. Бессонная ночь выжала меня, принизила, и когда я утром шел в расположение батальона, то на широкой открытой всем взорам линейке почувствовал себя крохотным, незаметным и ненужным, оттого что я не нужен единственной женщине. Я проводил занятия, бегал, курил, смеялся, а тот маленький человек во мне все эти часы непрерывно, безутешно бился в отчаянии головой.

Часов в пять я потащился к реке. Наталья Алексеевна сидела на обрыве сжавшись, обхватив колени. Я сел поодаль, близко не смел. Она взглянула с ужасом. Поздоровался, она не ответила, я спросил:

— За что ненавидите? Я же ничего не хотел. Ей-богу, ничего!

Она молча показала свои руки. Тонкие запястья были перехвачены синими браслетами, следами моих рук. Стыд ударил мне в голову и выбил все, чем я перед собой оправдывался.

— Я не хотел, не хотел! Выслушайте меня!

— Уходите. Ненавижу!

Я готов был выть, кататься, рвать зубами траву.

— Что мне делать? Научите! Был бы свободен, говорил бы не с вами, а с вашим мужем.

— Забавно. И просили бы у моего мужа моей руки?

— И просил бы!

— И, как вы думаете, он отдал бы?

— Отдал!

— Но ведь я не пошла бы.

— Пошла бы! Уговорил бы, нашел что сказать.

— Все блажите, Евгений Николаевич.

— Эта блажь, как вы называете, подарена мне на годы. Еще пригожусь вам своей блажью. Вспомните, позовете когда-нибудь. Теперь прошу вас об одном: видеться с вами, хотя бы издали.

Поднялся, как избитый, и ушел. Она провожала меня удивленным взглядом.

В начале октября лагерь свернули. До отъезда виделся я с ней мимоходом раза три и думал с тоской, что в городе совсем не увижу. Остановил ее на тропинке и сказал:

— Как же нам быть-то? Мне необходимо видеть вас, не проживу я без этого. Приходите в пятницу к театру. Я буду стоять там с шести до семи. Каждуюпятницу стану вас ждать.

— И не лень вам будет?

— А мне по пути. У нас на подготовительных курсах в академию занятия с семи. Там близко.

Четыре пятницы торчал я возле колонн, выучил все афиши. На пятую она пришла. До поздней ночи ходили мы с ней по пустой и мокрой набережной. Моросил дождь, дул ветер, а для меня погода не имела значения. Я был счастлив. Наталья Алексеевна молчала, и я не смел говорить, жалость к ней не давала. В полку разразился скандал, машинистка ходила на сносях и бесстыдно хвалилась, что зачала от Деркачёва.

— Женя, я звала вас прошлой ночью. Мне было одиноко и страшно. Вы слышали?

— Слышал, — ответил я, и это не было ложью, потому что не было ни дня, ни ночи, чтобы я о ней не думал. Злился на нее и на себя за то, что не имею права помочь ей, защитить ее. Не захотела она дать мне такого права.

Расстались мы на трамвайной остановке, и я не боялся, что нас кто-нибудь увидит.

Через несколько дней лейтенант Кирюхин сказал, что жена Деркачёва уехала, и муж не знает куда. А его перевели со строгим выговором и понижением в должности в другую часть, в другой город.

Ту зиму я готовился в академию, занимался много, тянулся изо всех сил. Мне казалось, что если поступлю, то обязательно доставлю этим радость Наташе. Я ждал от нее писем, видел во сне конверт, надписанный ее рукой, а наяву и не знал, какой у нее почерк. В семье моей было, как говорится, нормально. Жена хлопотала, дети росли, я служил благополучно. Но иногда ночью, когда семейство уляжется, а я сижу один, одолевая науки, тоска вдруг застелет глаза, сердце сожмется в горошину и будто слышу я издалека милый голос. Уткнусь я лбом в кулаки, губы кусаю, чтобы не отозваться.

Приняли меня на заочный, и некогда стало вспоминать тот осенний дождливый вечер, когда увез ее от меня трамвай. Но я ее не забыл, была Наташа запрятана глубоко в моей душе и прочно; казалось, и живу-то я на свете для встречи с ней.

Подполковник Деркачёв снова служил в нашем военном округе. Кто-то из офицеров рассказывал, что он вымолил прощение у жены, и она вернулась к нему. Я злился на Наташу, но был рад, что теперь знаю, где она есть. Прошло два года, и мы увиделись. Ездил я по служебным делам и, сделав большой крюк, заехал в тот город. Было это перед Новым годом. Снег валил такой же, как сейчас. Стоял я у подъезда школы, караулил учительницу третьего «Б». Вышла она со стайкой ребятишек, меня не заметила. Я шел сзади, видел сквозь снегопад серый воротник и серую шапочку, слышал Наташу и доволен был этим.

Детвора долго не отставала от учительницы, наконец Наташа осталась одна, перешла улицу и свернула в сквер, безлюдный, засыпанный снегом. Лишь неширокие дорожки расчищены были на аллейках. Я перемахнул решетку и пошел навстречу… Наташа замерла, качнулась и упала бы, если бы я не подхватил ее. Лицо сделалось белым как снег, на ресницах бахрома снежная, а губы мне улыбаются и руки в моих ладонях дрожат. Еле выговорил я:

— Видишь, не проходит моя блажь.

У нее на щеках то ли слезы, то ли следы снежинок. Прошептала:

— Спасибо. Наверное, поэтому я и жива.

Мой поезд отправлялся вечером, и почти до отхода его были мы в этом сквере. Что больше: говорили или молчали — не помню. Прощаясь, Наташа заплакала. Мы уходили в разные стороны, каждый в свою судьбу, а по справедливости она должна была быть у нас одна на двоих. Больше мы не виделись…

Домой охотники ехали молча. Лежали все вчетвером плечо к плечу в кузове на охапках сена, из которого не выветрился запах лета, смотрели в небо, а оно глядело на них яркими звездами. Снег давно перестал.

— Весь высыпался, — прервал молчание Носатов. — Все вытрясло небесное решето.

Старшине никто не ответил, не поддержал разговора о погоде. Доктор и полковник думали все еще о рассказанном Третьяком, но сам он уже жалел об этом и ругал себя в душе за откровенность. Он не поверил сочувствию в голосе Аверьянова, когда тот не вытерпел и поинтересовался:

— Дальше что же? Будете вы искать встречи с Натальей Алексеевной или прошла ваша блажь? А, Евгений Николаевич?

Третьяку хотелось ответить какой-нибудь резкостью. Он недовольно вздохнул, стараясь придумать что-либо вежливое, но тут его выручил Носатов:

— Зря мы убили лосиху. Одного лося хватило бы. Зато разрешение осталось бы целым на один отстрел. Съездили бы после Нового года еще разок.

— Тебе лишь бы выбраться на природу. Не хватает ее на стрельбище, на танкодроме, — сказал Аверьянов, услыхавший в словах старшины упрек. — На то и охота, чтобы попадать. А ты, Носатов, в свободный какой-нибудь день становись на лыжи и кати, любуйся природой без ружья.

— Нет, доктор, не скажите, — вступился Волгин. — С ружьем целенаправленней, с ружьем не просто прогулка по лесу.

— В компании всегда веселей, — признался Носатов. — Люблю я хорошую компанию на охоте, а особенно после, когда душевное расскажет кто-нибудь про жизнь, про любовь. Слушать люблю.

Третьяк боялся, что вот сейчас начнут обсуждать то, что от него услыхали, и прошептал:

— Ох я и болван.

— Не раскаивайтесь, — сказал ему тихо Волгин, лежащий рядом. — Мы все завидуем вам. — А громко пообещал: — Эх, друзья, расскажу и я в другой раз одну милую историю из собственной жизни.

— А правда ли, товарищ полковник, ходят слухи, что вы собираетесь переезжать на новое место? — спросил Носатов.

— Неужели? — удивился Аверьянов. — А я и не слыхал.

— Да, меня переводят в штаб округа. Уеду от вас весной.

Новость огорчила всех. Хороший командир — это и для каждого подчиненного хорошая служба.

— Кто же прибудет вместо вас? Не знаете еще? — спросил Третьяк.

— Знаю, — ответил Волгин и, помедлив, будто виновато, сообщил: — Полковник Деркачёв.

— Как! Тот самый? — воскликнул доктор. — Вы слышите, Евгений Николаевич?

Он не ответил, потому что в груди вдруг не хватило воздуха, и он подумал, что близкая встреча с Наташей заставила его сегодня говорить о ней.

— Вот и встретитесь, — проговорил доброжелательно Носатов, словно бы для него самого была важна и приятна эта встреча.

— Нет, — сказал Волгин и снова помедлил. — Она не приедет. Деркачёвы развелись в прошлом году. Он сам мне об этом говорил. У него теперь новая жена.

Звезды на небе закружились на мгновенье хороводом и остановившись вопросительно глядели на Третьяка.

— Жалко, — произнес, сожалея, Носатов. — Жалко, что не увидитесь вы с ней, товарищ майор…

1964

ТЕОРИЯ НЕЗАБВЕННОСТИ

Соседка постучала, окликнула и, не дождавшись моего ответа, открыла дверь и впустила в мою комнату незнакомого старичка в длинном черном пальто.

— Вот к тебе еще обменщик, — сказала она. — Третий раз приходит.

— Верно, верно. Я уже дважды был, но не застал вас, — подтвердил старичок.

Он затоптался на месте, поворачиваясь кругом, шаркая валенками, всунутыми в большие, рыжеватые от старости калоши, и одновременно разматывал с шеи длинный, тоже старый вязаный шарф, то ли серого, то ли желтого цвета. Каракулевая шапка, сильно поношенная и похожая на перевернутое ведерко, осталась на голове.

— Я вот по поводу чего, — торопливо говорил гость, боясь, наверное, что я перебью его, не захочу слушать. — Вот по поводу чего…

— Да вы садитесь, — предложила я.

Он с облегчением опустился на стул и сразу умолк, утомившись, видимо, от множества одновременных дел: топтаться, разматывать шарф и говорить. Он сидел не двигаясь и задумчиво, отрешенно глядел мимо меня в окно на зимнее серое небо, на зимние белые крыши, а я терпеливо ждала, когда же гость начнет задавать вопросы. Сейчас он встрепенется, суетливо завертит головой, ощупывая недоверчивым пристальным взглядом комнату: стены, пол, потолок, углы. А то достанет из глубочайшего кармана сантиметровую ленту и, тяжко кряхтя, натуженно сгибаясь, примется измерять квадратные метры моей жилой площади, как это проделывали почти все приходившие по объявлению.

Я ждала вопросов гостя о том, сколько в квартире жильцов и какие они — плохие или не очень, спокойные или шумные, есть ли пьяницы и скандалисты и те, кто воображает о себе бог знает что, разговаривать с соседями не желает и нос на сторону воротит.

Но, вглядываясь в задумавшегося старичка, я почему-то решила, что его не интересуют все эти житейские мелочи, что заботит его нечто более важное, более необходимое, чем просторная, удобная жилплощадь.

— А я и не по поводу обмена пришел, — сказал он, очнувшись, будто отвечая на мои мысли, и очки его в железной тонкой оправе живо блеснули. — Я и не хочу меняться, — продолжал он. — Моя комната лучше вашей. Правда, в квартире десять комнат, но жильцы все очень хорошие. Я пришел не комнату вашу смотреть.

— А что же?

— Я пришел по фамилии.

— Как это — по фамилии?

— Прочитал в объявлении вашу фамилию, вспомнил вас и решил посмотреть, вы это или не вы. Теперь вижу — вы. Я же отлично вас помню. Я помню всех добрых людей, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться.

— Вы что-то путаете. Не знаю я вас. Мы не встречались с вами.

На эти мои слова гость как-то застенчиво и немного лукаво улыбнулся, щечки его порозовели, он поерзал от волнения, расстегнул было свое длинное черное пальто, но тут же запахнул полы. Большая английская булавка торчала вместо пуговицы в петле серого потертого пиджака, булавкой же был застегнут ворот нижней бязевой рубахи, а верхняя, байковая, выглядывала из-под пальто пестрым комком. Неухоженный, одинокий, несчастный старик! Я отвела глаза, чтобы не смущать, не обижать его сочувствующим взглядом.

И тут очень кстати раздался из кухни стук в стену. Сигнал означал, что вскипел мой чайник. Я принесла его, заварила чай, поставила на стол чашки, сахар и варенье, и пригласила гостя к столу, но гость, засмущавшись еще сильней, отказался:

— Я ведь пришел не угощаться, а посмотреть только на вас, поговорить с вами. А знаете, — он тихонечко засмеялся, — вы и тогда предлагали мне чаю. Вы и на внешность очень мало изменились. Прическа вот теперь у вас другая, а лицо, голос — все как было. Ну, конечно, немножко вы постарели.

Понимая, что вступаю в какую-то непонятную мне игру, я, неожиданно для себя самой, сказала:

— Вы тоже остались прежним. Как и тогда отказываетесь от чая.

Старичок привскочил на стуле, взмахнул от радости руками и сложил ладошки, словно бы собирался похлопать.

— Вот видите! Вот видите! — ликовал он. — А не признавались! Нехорошо с вашей стороны. Ничего я не путаю! Я вас помню. Вы снимали квартиру в бельэтаже напротив «Европы».

— Какой Европы?

— В Петровских линиях. Напротив ресторана «Европа».

— Такого ресторана и нет в Москве.

— Был, — произнес со вздохом гость и, неодобрительно покачав головой, удивился: — Как же вы этого-то не помните?

Мне сделалось неуютно, и я подумала, как хорошо, какое это счастье, что я живу в густонаселенной коммунальной квартире и что сейчас за тонкой стенкой, отделяющей мою комнату от общей кухни, гремят посудой, отбивают котлеты и громко спорят мои соседки.

— А зачем же вы ко мне приходили… в Петровские линии? — спросила я, изучающе вглядываясь в маленькие карие глазки за круглыми очками в железной оправе.

— Как зачем? — опять удивился старичок. — Приносил цветы. Корзину хризантем от князя Туганова. Конечно, я мог бы послать к вам мальчика, как водилось, но решил сам. Любопытство, знаете ли, одолело.

— Любопытство? Почему?

У старичка сделался такой вид, будто его застали в тот момент, когда он подглядывал в замочную скважину.

— Как же не интересоваться? — промолвил он, оправдываясь. — Сами подумайте, всю зиму с рождества до конца масленой князь Туганов заказывал у нас букеты. И все велено было отсылать по одному и тому же адресу.

— По какому?

— Господи, да по вашему же! Неужели не помните? — воскликнул гость с мягким укором, но тут же вздохнул и взгляд его смягчился. — Разве всех вам упомнить, — оправдал он меня. — Столько их было-перебыло.

— Кого? — упавшим голосом осведомилась я, сознавая всю безнадежность своего положения. — Кого было-перебыло? Князей или букетов?

— И тех и тех, — ответил гость, опуская скромно глаза и складывая тонкие губы в загадочной улыбке. — Но я вас не сужу. Даже наоборот.

— Спасибо, — поблагодарила я, узнав, что была когда-то очаровательной и любимой, и предположила:

— У вас, как я понимаю, был собственный цветочный магазин?

— Ах нет, что вы! — польщенно возразил старичок, покраснел, заулыбался и с заметной гордостью сообщил: — Я служил старшим приказчиком в магазине Золотаревых на Петровке. Помните? А само цветоводство Золотаревых и собственный дом были в Марьиной роще на Александровской улице, а дача на Сходне. Шикарная была дача! Посылали меня туда иногда помочь кое в чем, когда понаедут гости. Ах, какие фейерверки пускали, какие там бывали дамы… Нет, нет, вас я не осуждаю. Что же скажешь, у вас была такая профессия.

— Какая такая профессия? — спросила я, строго воззрившись на гостя.

— Вы же были актрисой! А во-вторых, мне говорила модистка, ну эта, субтильная черненькая француженка. Не помните? Остроносенькая такая, мадам… мадам…

— Бовари, — подсказала я, развлекаясь всем этим фантастическим бредом.

— Нет, — твердо не согласился гость. — Ее звали не так.

— Неважно как, — перебила я, снедаемая интересом к подробностям из какой-то «моей», неизвестной мне до сих пор, жизни. — Что же эта мадам насплетничала вам?

— Почему насплетничала? Просто поделилась тем, что ей было доподлинно известно. Рассказывала она не совсем мне, а моей хорошей знакомой, они были подругами. Та, подруга, служила приказчицей на Кузнецком мосту в магазине дамского белья. Вот она и говорила, сколько вы, бедняжка, натерпелись от своего мужа, пока не решили окончательно разъехаться с ним.

— Он что, бил меня?

— Помилуйте! Как можно! Ваш муж был добрый и образованный человек, он сошелся с вашей горничной. Они потом, после февральского переворота, открыли вегетарианскую столовую на Арбате.

— После какого переворота? — переспросила я, ухватившись за историческую веху в «своей» биографии.

— После февральского. В семнадцатом году, — терпеливо пояснил старичок и укоризненно посмотрел на меня. — И это позабыли?

— Видите ли, дело в том, что меня еще не было тогда на свете.

— Но я-то хорошо знаю, что вы были! — старичок пристально поглядел на меня, потом перевел взгляд на окно. Очки в железных ободочках отражали серое зимнее небо. Маленькие глаза не мигая вглядывались в эту серую небесную глубину, будто ища там подтверждения. — Но сейчас вы ведь есть? — спросил он несмело.

— Есть.

— Вы — это вы?

— Совершенно верно. Я — это я. Но не та особа, которой вы приносили цветы от прощелыги и мота князя Туганова.

— Ага, ага! Князя-то вы помните! — мой гость лукаво погрозил мне пальчиком, приговаривая: — Князя, однако, помните!

— Не знаю я никакого князя!

— Ах, не желаете признаваться? А я видел вас с ним вместе. Видел собственными глазами! И знаете где? На Сухаревке, на толкучке. Вы продавали голубой пеньюар, а князь часы с брелоком. Голодный был год. С ночи очередь занимали за осьмушкой хлеба. Как вы тогда изменились! А князь и вовсе состарился, опустился, не походил на себя. А какой был щеголь! Но мне ничуточки не стало его жаль. Высокомерен был ужасно. Меня, старшего все же приказчика, и за человека не считал. Взглянет эдак мимо и как-то презрительно. Вот уж с кем я не захотел бы встретиться. Взгляд у него всегда был жестокий. Наша хозяйка, мадам Золотарева-старшая, часто удивлялась: что вы в нем, в Туганове, нашли? Вы — в сущности, веселый ангел!

Я не обратила внимание на комплимент, а представила себе Сухаревский толкучий рынок, голодных, вороватых беспризорников, снующих между бывшими господами. Все видела, как в кино! Ну актриса «моя» ладно. Цветы да пеньюары с брюссельскими кружевами, а много ли было капиталу за душой? Вот и пошла торговать на рынок. Но князь, богач и помещик — и на Сухаревке? Что же он-то прожился так скоро?

— Нет, — не согласилась я. — Это был не Туганов. Князь удрал за границу. У него конечно же хранился крупный счет в швейцарском банке.

— А что же вы? Отчего вы с ним не поехали? Он вас бросил?

— Послушайте! — возмутилась я. — Я могу в конце концов рассердиться! Давайте я расскажу вам все с самого начала! — И кратко обрисовала свой жизненный путь со дня рождения до нынешнего года.

Гость слушал внимательно, кивал, поддакивал, соглашался, а в заключение моей длинной и убедительной речи спросил:

— Почему же вы не остались жить в той вашей квартире? В бельэтаже напротив «Европы»? Вам при уплотнении вполне могли бы выделить одну комнату, гораздо лучше этой. И мебель вы имели право себе оставить, — сказал и глядел на меня глубокомысленно, терпеливо ожидая моего ответа.

Я молчала и думала, что же мне делать. Распрощаться решительно с незваным гостем? Это будет невежливо, да и жалко обижать занятного собеседника, для которого не по его вине время остановилось.

— Именно! — воскликнула я. — Он жертва времени!

Старичок посмотрел на меня как на душевнобольную.

— Да, да! — говорила я ему, не обидевшись за этот взгляд. — Представьте себе, когда космонавты вернутся на родную Землю из путешествия в туманность Андромеды, они не встретят здесь своих родных и близких, потому что те умерли давно… — Я умолкла, представив себе, как за окном в сером зимнем небе блеснет светящимися иллюминаторами космический корабль, ликующие толпы устремятся приветствовать смелых путешественников, а те, ступив на родную землю, станут искать глазами незабвенные лица своих родных и близких, надеясь, что время пощадило их… Но тех людей нет на свете уже многие десятилетия или даже сотню лет, и космонавты, гонимые неутихающей душевной болью, будут бродить по земле и искать отголоски той своей жизни, что была до полета в Галактику.

— Безжалостный и непреодолимый закон — теория относительности, — сказала я, не отрывая взгляда от неба.

— Какая, простите, теория? — переспросил гость, глядя на меня с пристальным сочувствием.

— Относительности, — торжественно повторила я. — Это, видите ли, очень сложно, в двух словах не пояснишь… Ну, например, вообразите себе, движется поезд, а вы в этом поезде идете по вагону. Но поезд мчится быстро, а вы идете нормальным шагом.

— Любопытно, любопытно, — заинтересовался старичок, приподнялся, потянул за собой стул и одновременно прошаркал калошами — обеими сразу, как мне показалось, — уселся и продолжил: — Я иду по вагону. А какой вагон, позвольте спросить, первого класса или общий?

— Плацкартный. Но ведь не это важно.

— А что же?

— Время, за которое поезд проходит столько-то километров и ваше время, с каким вы идете. Оно движется по-разному.

— Вы утверждаете?

— Не я утверждаю, а великий ученый Альберт Эйнштейн.

— Не слыхал. Однако я с ним вполне согласен. Знаете ли, я тоже наблюдал нечто подобное. Ночь, например, для меня гораздо длиннее дня. Время от шести вечера до шести утра тянется несравненно дольше, чем от шести утра до шести вечера. Вы не замечали?

— Нет. Но теория Эйнштейна имеет в виду другое время, не то, которое протекает относительно вас в квартире или на земном шаре, а во Вселенной, в Галактике, на иных, не известных еще планетах.

— Тоже относительно меня? — осведомился гость, немного помолчав, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. — Я, например, находился бы на иной планете. Так? Но если я вас правильно понял, вы полагаете, что возвращение на Землю возможно? — спросил он с болезненной надеждой.

— Конечно, возможно! — пообещала я. — Вы, предположим, летали недалеко, всего лишь в соседнюю Галактику и отсутствовали по вашему исчислению три года. Но Земля за эти ваши три года обернулась пятьдесят раз вокруг Солнца. Ваши внуки, которых вы помните детьми, стали уже седобородыми.

Я объясняла с таким увлечением, что наконец-то мне самой теория относительности показалась почти что понятной. Гость же, насмешливо улыбнувшись, прервал меня:

— Это же все научная фантастика! Читал я такие повести. А я подумал было, что вы разговариваете со мной серьезно. Вот в одном фантастическом романе я прочел, как один ученый изобрел препарат, спрессовывающий время. Захочет, сожмет прошедшие столетия в гармошку, и они протекают за один год, захочет — растянет. И вот те люди, на ком этот ученый испытывал действие своего препарата (беленькие таблеточки, горьковатые немножко, похожие на аспирин) попадали в нелепые положения. Что вы на меня так смотрите?

— Какой же он ученый, — проговорила я, пораженная услышанным. — Он просто авантюрист, а не ученый. — И задала не совсем деликатный вопрос: — Сколько вам лет? — И спохватившись, извинилась: — Простите, если, конечно, это не секрет. — А сама быстренько вычисляла в уме: «Предположим, приказчику было двадцать лет, когда он приносил «моей» актрисе букет от князя Туганова…»

Старичок слегка зарделся: порозовели не измятые морщинками подушечки щек, скромно потупил взор, почти кокетливым жестом поправил старую каракулевую шапку и в свою очередь спросил:

— А сколько, на ваш взгляд, вы мне дадите?

— Шестьдесят пять, — определила я, так и не успев решить в уме пустяковое уравнение с двумя неизвестными: возрастом приказчика и годом, в котором все это происходило. — Да, вам лет шестьдесят пять, не больше, — повторила я, но с такой же определенностью можно было назвать любую другую цифру после семидесяти до ста.

— Немножко не угадали, — довольным голосочком проворковал гость, и на лице его появилось то победное выражение, какое появляется у сорокалетней женщины, когда она слышит, что на вид ей не больше двадцати пяти. И прежде чем я успела выразить свое приятное изумление, он сделал мне комплимент: — Вы тоже очень хорошо сохранились. Но это и неудивительно, в этом ваш хлеб. Вы обязаны выглядеть молодой, иначе вас плохо станет принимать публика и вы не получите первой роли.

— Не актриса я, поймите, не актриса! — мною опять овладело раздражение, помешавшее мне задать вопрос, готовый уже сорваться с языка: «Где вы достали беленькие, похожие на аспирин, горьковатые таблетки, спрессовывающие время?»

— Понимаю, понимаю, — не стал он спорить со мной. — Вы больше не играете. И давно? А где вы устроились теперь? В какой-нибудь конторе?

— Я работаю в редакции научно-популярного журнала.

— Это же превосходно! — старичок засиял, приподнялся вместе со стулом, протащился снова калошами, подвигаясь ближе к столу. — Вы мне и объясните одну очень важную вещь, одну истину… — Он умолк, замер, глядя выжидательно в окно, будто там, в близких сумерках коротенького зимнего дня должен был мелькнуть кончик мысли, за которую ему нужно ухватиться. — Вы бываете в кино? — спросил он и доложил: — Я бываю. Раньше ходил в «Хронику» на Пушкинской площади. Помните кинотеатр на углу Тверской рядом с аптекой? А теперь хожу в сад «Эрмитаж», там два кинозала. Вы любите комедии? В комедиях иногда говорят поразительно умные вещи. Вот в одной картине было высказано предположение, что смерть — это мгновенное переселение человека на далекую планету. Не в Солнечной системе, а неизмеримо дальше. Человек будто бы умер, то есть он умер в самом деле, его похоронили, а в действительности он пробуждается и видит себя на иной прекрасной планете.

— С молочными реками и кисельными берегами? Ну какая же это новость? Грешники попадают в преисподнюю, а праведники в рай. Что же в этом нового? Старая сказка.

— Нет, нет! Вы говорите, прошу прощения, ерунду, — возразил старичок и недовольно поморщился. — Вы меня не поняли. Не о царствии небесном идет у нас с вами речь. Я вам рассказываю о совершенно новом открытии. Наука движется вперед? Движется. А что такое, например, радио? Звук передается мгновенно на огромное расстояние. Но ведь можно и мысли передавать! Вы помните, конечно, «Коллекцию Флауэра»? Читали? Появилось объявление в газетах, что те господа, кто желает приобрести новейшие научные лекции о гипнозе и самовнушении, должны прислать в редакцию однокопеечную марку. Разумеется, желающих нашлось уйма. А за копейку адресату приходило письмо, в котором указывалась стоимость книги. Двенадцать рублей. Это, я вам скажу, и по нынешним ценам немалые деньги. Но я денег не пожалел и лекции выписал. Удивительные в той книге объяснялись вещи. Ясновидение, гипноз, внушение мыслей на расстоянии. Да вы сами все это, вероятно, читали.

— Не читала я этой книги и не слыхала о ней.

— Вся Москва о ней говорила перед войной. Вы забыли.

— Перед войной? Я помнила бы.

— Забыли, забыли! А я эту книгу даже взял с собой в действующую армию, когда меня призвали.

— Вы были на фронте?

— Да, на Западном. Наш конный полк долго стоял под Вильной. Я служил во взводе фуражиров.

— Под Вильнюсом?

— Вильна, я вам говорю… «На Виленском направлении такие-то части отошли на прежние позиции». Или вот. «К югу от Днестра и до Карпат наши войска продолжают отходить к востоку». Это сообщения из Ставки, которые печатали в газетах. Сколько лет прошло, а я отлично помню, что сообщала Ставка летом семнадцатого года. Тогда я уже находился в Москве и каждое утро покупал в табачной лавочке газету. Ведь после февральского переворота со дня на день ждали замирения.

— А-а, так вы служили еще в ту войну, в империалистическую. Тогда понятно.

— Конечно! С августа четырнадцатого и по январь семнадцатого. Дослужился до чина унтер-офицера, а списали меня по причине контузии.

— И вы возвратились на прежнюю работу в цветочный магазин?

— Нет. Мадам Золотарева-старшая посодействовала в моей просьбе, и меня взяли управляющим макаронной фабрики на Самотеке. Вот поэтому я и знаю, что ваш супруг держал вегетарианскую столовую. Он заказывал у нас из муки третьего сорта крупный вермишель, который подавали с постным маслом.

— Какая скупость!

— А время какое? Голода настоящего еще, правда, не было, но, сами понимаете, война. Вашего супруга похваливали даже в газетке за благотворительность. Многих он даром кормил, хотя обеды в столовой стоили гроши. А все же горячая пища. Иному бедняку и этого негде взять. Думаю, прежние неимущие столовщики вспоминают вашего мужа добром. Я вот позапрошлой весной, кажется, увиделся с ним случайно. Прохожу по Тверскому, а он на лавочке сидит. Постарел очень, но я его узнал, подхожу, кланяюсь, а он посмотрел так внимательно и отвечает: «Рад вас видеть. Где же вы пропадали?» Ну, присел я, поговорили мы о погоде, о том о сем. О вас, разумеется, ни слова. Зачем же старое зло вспоминать? Оба вы добрые люди. А вы с ним видитесь иногда?

Я рассеянно помотала головой, думая о возвращающих минувшее время таблетках. Если они возвращают события, значит, вернутся и те незабвенные дорогие нам люди, кто улетел на далекую прекрасную планету, имя которой добрая наша память и вечная боль нашего сердца о них? Если бы мне удалось достать такую таблетку, чтобы прожить в воспоминаниях наяву один-единственный день из прошлой своей жизни, какой день я выбрала бы? Какой? Конечно, тот, когда я была очень счастлива. Но счастье — безотносительное счастье — не может существовать просто само по себе. Оно возможно лишь при непременном участии чьей-то доброты. Добрый день оттого и добрый, что озарен человеческой добротой…

Гость, не повторив вопроса, молчал и не мешал мне думать. Но через несколько минут, деликатно кашлянув, он напомнил о себе и тихо спросил:

— Вы так и не объяснили мне насчет планеты? Мы с вами начали интересный разговор, как, например, будет со мной, когда я вернусь через пятьдесят лет на Землю. Вот по этой вашей теории незабвенности.

— Теория относительности, — поправила я.

— Не все ли равно, как она называется. Главное, чтобы встреча произошла. Встретиться и поговорить с хорошим человеком. Не так ли? — Гость смутился тем, что сам себя похвалил, и тут же исправился: — Я имею в виду лишь вас.

Он поднялся со стула, прошаркал к двери. Я подошла к нему и хотела помочь намотать на шею длиннющий шарф.

— Нет, нет, — не разрешил он. — Я прекрасно сам управляюсь.

— Кто же вам стирает, готовит обед? — спросила я, предчувствуя, что он не ответит.

— О, это все пустяки, не стоит и говорить… Ну, до свидания. Спасибо за прием. Очень рад был снова встретиться с вами. — Голос гостя задрожал от волнения: — Вы позволите мне еще как-нибудь вас навестить? Мы ведь так и не закончили разговора о теории незабвенности.

— Непременно приходите! — ответила я, и странный гость ушел довольный и польщенный.

И больше никогда не появился…

1972

ПОСАДИТЕ БЕРЕЗКУ

Памяти Камила И.

Отойдя от кассы ни с чем, Крылов заново перечитал все надписи у окошек, но так и не вспомнил, до какой станции надо ехать. «А за каким чертом, собственно?» — скучнея, подумал он. Какая срочность? Но главное — ехать-то куда? Старик говорил, что от Москвы примерно час электричкой, а там до деревни автобусом двадцать минут. Остановка конечная, как раз у ворот. Старик хвалился, как хорошо у них летом: зелено, тенисто, душисто. Приглашал: «Приезжайте в парке погулять…»

Вспомнилось счастливое лицо старика и взгляд его со всем наперед согласный, лишь бы не винили, что эдакое счастье он сам себе посмел сотворить. И, не решив еще, поедет ли, Крылов задумался: «А что же повезти старику? Женщине проще — торт или конфеты. А мужчине?» Перешел площадь и купил на лотке абрикосов, свежих, крупных, матово-спелых, и вдруг отчетливо вспомнил название станции и довольный побежал обратно к кассам, засовывая на бегу пакет с абрикосами в портфель.

Года три назад в редакцию журнала пришла повесть «Мария», и Крылову, постоянному рецензенту, дали ее почитать. Он прочитал рукопись добросовестно, как читал обычно: внимательно, дотошно-придирчиво, будто слова и фразы разглядывал изнутри. Прочитал и вскоре забыл, тоже как все те рукописи, ценность которых для себя лично отмерял числом условных печатных листов. Однако, исполняя долг, не обошелся краткой отпиской начинающему автору, а дал обширную, дельную рецензию, указал на погрешности, похвалил удачные места.

Удачи в повести попадались не густо, но радовали неожиданной красочностью и достоверностью. То монастырские стены, замкнувшие сытое благочестие, то деревенька на взгорке, укрытая сумерками и нищетой, то приветливая изба с чистым запахом трав и свежевымытого пола в праздничных тропинках половиков.

Ничего еще не обещая автору в своем письме, Крылов задумал напечатать один из приглянувшихся отрывков — уговорить редактора и дать как маленький рассказ. Журналу не во вред, а этот бедолага П. М. Закревский будет на седьмом небе. Жил он, судя по обратному адресу, в доме инвалидов, и поэтому Крылов прощал ему все немыслимые похождения героини.

Но все действия Марии автором одобрялись, ибо он ее породил, он ее и любил. А Крылов, как всякий приобщенный к сотворению рукописного чуда, понимал эту слепую любовь творца. Придуманная Мария была для неизвестного Закревского теплой и настоящей, в ней дышали женщины, которым он верил и прощал…

С тех пор прошло приблизительно с месяц, и в начале осени Крылову позвонили из редакции и попросили приехать: ждет автор «Марии». Сидит и ждет. Крылов помчался, обругав в душе инвалида: нашел из-за чего приезжать! Припомнил свое желание протолкнуть в журнале отрывок и себя обругал: филантроп. Однако не всякий, тем более начинающий автор, отважится на объяснение с рецензентом. Значит, этот либо обидчив сверх меры, либо с претензиями выше головы… И, подготовленный к малоинтересному разговору, отчитывая мысленно того Закревского (чтоб ему!), вошел Крылов в редакцию и краем глаза заметил в полутьме коридора какого-то постороннего светлоликого старичка. По-птичьи весело и невесомо посиживал он в уголке на диване, проводил Крылова сияющим ликом и так же, сияя, встретил, когда Крылов возвратился и к нему подсел.

— Да, да, я и есть Закревский, — протянул старичок сухонькую, узенькую, часто вздрагивающую ладошку, и Крылов вспомнил почерк на конверте: буквы словно отражались в струящейся воде. — А я вас, Игорь Васильевич, узнал сразу. По вашему письму угадал. Вам тридцать пять, не больше?

— Вот и не отгадали. Стукнуло уже тридцать шесть.

— А мне — вдвое! Экое совпадение! — засветился весь от радости старик, и Крылов, улыбаясь, тоже почувствовал, что рад этой встрече.

— У вас ко мне возражения? — спросил он.

— Что вы, что вы, Игорь Васильевич! Вы абсолютно правы, и я согласен с вами решительно во всем. Непременно учту все ваши замечания и все заново напишу, новый вариант.

— А этот — первый?

— Одиннадцатый уже, — безмятежно посмеиваясь, ответил старик.

Он не казался ни больным, ни несчастным, однако Крылов разглядел, что Закревский старается казаться здоровее и легкодумнее, чем есть.

— Колоссальный успех имеет моя «Мария» у нас, в доме инвалидов, — весело бахвалился он, как бы говоря: «Вот видите, для неискушенных и я хорош!» — Читатели на очередь записываются, писателем меня величают, интересуются, напечатают повесть в журнале или нет. Спрашивают: «Ты с нами, Петр Максимович, жить останешься, когда прославишься, или уйдешь?»

— Плохо вам там, Петр Максимович? — не доверяя веселому тону Закревского, спросил Крылов.

— Что вы, что вы! Отлично! Главный врач у нас чудесный человек. Как узнал, что мне снова предстоит большая работа, назначил дополнительно витамины; сестра-хозяйка отдала в полное мое владение пишущую машинку; соседи по комнате — оба чистое золото — создают условия, уходят с самого утра гулять. Один, совсем молодой парнишка, ездит в коляске, а у другого — тот постарше — от рождения нет обеих рук. Но видели бы вы, как ловко он закуривает ногами: сигарету вынимает, спичкой чиркает — и все пальцами ног!

Внутренне вздрогнув, Крылов не сумел подавить вздоха. Безрукий человек, закуривающий ногами, — сохрани и помилуй такое увидать!

— Я ведь к вам, Игорь Васильевич, вот зачем, — слабея голосом и тускнея ликом, сказал Закревский, виновато и поспешно раздергивая завязочки папки. — Я вам «Марию» свою привез. Хочу просить вас о великом одолжении: вычеркните то, что плохо на ваш взгляд. Знаю, знаю, дел у вас и без меня много, но мне-то не к спеху, я и подожду. А то вы понаставили на полях птичек, а к каким словам — неизвестно. Вы не стесняйтесь, вычеркивайте, вычеркивайте…

Крылов усмехнулся: ох уж эта «Мария»! И согласился неожиданно для себя.

— Игорь, подойди, тебя к телефону! — крикнули в коридор.

— Подождите минутку, выйдем вместе. Я провожу вас на вокзал, — сказал Крылов, но когда вернулся примерно через четверть часа, старика не застал, а на диванчике лежала папка с «Марией» и на ней записочка — знакомая дрожащая вязь: «Не хочу отягчать вас более своею персоною. До свидания, мой молодой друг».

Волнистые буковки, чтобы не упасть, цепко держались одна за другую.

Обещание свое Крылов исполнил, но не до конца. Он отослал автору злосчастную «Марию», исчеркав в ней только четыре главы. Он не умел просто вычеркивать, а правил, дописывал, вставлял, писал целые страницы поверх строчек Закревского и возмущался собой: какое у него право навязывать автору свою манеру, свою мысль?

Закревский же остался доволен, благодарил за помощь и сообщал, что весною пришлет на суд Крылова новый вариант: «…Я очень доверяю вашему мнению, Игорь Васильевич, мне не так уж много отпущено дней. А «Мария» — первая и последняя моя песня, лебединая, можно сказать. Увидеть бы ее напечатанной, допетой, и умереть спокойно — свершил!»

Письма от Закревского приходили часто, начинались обращением «Мой молодой друг», а далее следовал подробный отчет о работе над повестью. Крылов посмеивался: упорный старикан! Кропает и кропает свою «Марию», будто великое произведение создает.

Обновленная «Мария» прибыла в апреле. Автор уложился в заказанный самому себе срок, и Крылов с насмешливым любопытством в первый же свободный вечер взялся за нее. Бросил, отослал обратно с резким ответом: «Вы же ничегошеньки не изменили, если не считать имен и профессий Марииных мужей. Почему, скажите, она — ваша мечта, ваше творение — раздевается направо и налево? Неужели самому не жаль?»

Ответил Закревский ядовито: «Уж не пуританин ли вы, мой молодой друг? Да, моя Мария грешница, но она святая. Грешная и святая — разве такого не может быть? Она живая женщина из плоти и крови, и по ее назначению ее принимает жизнь».

— Во дает старина! — показал письмо Крылов одному из приятелей, и они нахохотались всласть: уж в чем в чем, а в пуританизме Крылова еще никто не обвинял.

Игорь Васильевич женился дважды, и оба раза неудачно, и, разочаровавшись в неустойчивом семейном бытии, жил теперь один, по-холостяцки, и считал, что достаточно строг к себе: не прощал праздных дней, работал как заведенный, благо некому было мешать. Но поскольку имел приятную внешность, отзывчивое сердце, был общителен и здоров, то не отягощал себя условностями — правда, в гораздо меньшей степени, чем на его месте кто иной. Но иногда в минуту внезапной душевной одинокости его охватывало вдруг желание, скорее тень желания, которое он с изумлением в себе ощущал: пусть бы одна-единственная, для него одного созданная, его одного позвала…

Закревского же звала и манила сочиненная им грешная Мария. Он думал, вероятно, что грешной она понятнее, нужнее людям, потому что люди живут и размножаются на грешной земле. С какой же гордостью похвалился он в письме молодому другу, что посылал «Марию» в книжное издательство и получил оттуда хороший ответ.

Вся издательская рецензия (а ее почти всю привел Закревский), состояла из добрых советов одаренному автору, задавая работу над повестью не на малый срок. Крылов ахнул от удовольствия: повезло старику! «Марию» рецензировал на редкость добрый человек. Это он, рецензент, назвал Марию святой и грешной, это он определил, что автор строил свое произведение на принципе сопоставлений. Конечно, Закревский ранее об этих своих принципах и не подозревал. Но теперь был горд, что одобрен и понят, а вот Игорь Васильевич самого главного — святости Марии — и не разглядел!

В тот день Крылов дал себе слово, что никогда больше не станет доказывать Закревскому свою ученую, литературную правоту. К чему? Нужно, оказывается, всего-навсего похваливать его, подбадривать и соглашаться с ним. Кому будет хуже от этой неправдивой доброты? Пускай же на здоровье себе и на радость населения дома инвалидов творит он свою «Марию». Легкого ему пера!

Но в суете неотложностей Крылов вовсе на письмо не ответил и надолго позабыл о старике. Вспомнил, заныло в сердце нечто похожее на жажду искупления, послал открыточку: извинился за долгое молчание и о здоровье спросил. И вскоре, вынимая дома из ящика почту, подхватил со знакомыми цепкими буковками конверт, и тяжкий камень с души свалился: слава богу, жив старина!

Как и раньше, Закревский писал прежде всего о «Марии» — сколько листов переработал, сколько заново написал — и, сбиваясь в извинениях, упрашивая не осудить его, не осмеять, поведал: «Я влюблен. Она — наша медсестра — почти девочка, худенькая, сутуленькая, плоская. Не всякий мужчина на нее внимание обратил бы. А для меня счастье ее видеть, считать у двери ее шаги: вот подошла, вот откроет, вот сейчас войдет».

Крылов не смеялся, он силился вспомнить, когда он сам нечто подобное переживал? Значит, радость влюбленности вечна и не гаснет во всю человеческую жизнь? Нет упокоения сердца и насущна потребность любоваться, желать? Старость, оказывается, не страшна. Это тоже — и свет, и любовь…

Еще несколько писем прислал Закревский, и Крылов не помнит, на все ли отвечал. Спохватился как-то после Нового года: где же поздравление от старика? Было или не было? И решил, что, как потеплеет, съездит сам к нему и навестит. Не за тридевять земель, а всего час электричкой.

Автобус круто повернул и остановился у низких полураспахнутых ворот. От знаменитой княжеской усадьбы сохранился большой старинный парк. Синеватые верхушки елей поднимались позади простенького двухэтажного дома, выкрашенного в светло-канареечный цвет. Вокруг было по-деревенски просторно, редкоголосо и малолюдно, и солнце светило не знойно, будто не торопясь.

Через дорогу против ворот стояла церковь, нарядная, недавно побеленная и покрашенная, и купы деревьев меркли перед сверканьем ее куполов. От церкви шла старушка в белом платочке и сером байковом халатике, и ничего сиротского, старчески-жалкого Крылов в ней не увидел. И в садике перед домом старушки судачили обыкновенно, как на бульваре, и мужчины, как на бульваре, забивали козла. Больничность была в одежде, в фигуре нянечки на крылечке и в палках, колясках, костылях.

Но почему-то вдруг усилилось чувство тревоги, прилипшее еще в электричке к Крылову. Он отгонял его, уговаривал себя не бояться и медленно шел по дорожке к дому, надеясь увидеть Петра Максимовича где-нибудь на скамеечке среди беседующих или услыхать, что Петр Максимович болен, и это к нему в палату едет чубатый паренек в инвалидской коляске, и это к нему бежит худенькая медсестра.

Парень притормозил коляску, оглядел Крылова не любопытно и поехал дальше: чужой так чужой.

— Ищут кого-то, — сказала одна из старух, кивнув на Крылова, и заслонилась ладонью от солнца: — Вам кого?

— Закревского. Петра Максимовича.

— Ах, писателя… — Рука старухи упала так бестелесно, так безжизненно, что Крылов понял, прежде чем услыхал. — Умер он еще зимой. А вы ему сын или знакомый?

— Я его друг, — стыдливо и тихо назвался Крылов, и старые, больные, калечные женщины повздыхали: пожалели его, молодого, красивого, здорового.

— Постойте-ка, — окликнула с крыльца няня. — Подождите, я позову вам человека, с которым в одной комнате Закревский жил.

Крылов растерянно пожал плечами: а на что ему тот человек? Но няня скрылась уже в подъезде и уходить без нее было неудобно. Вернувшись, она сказала:

— Сейчас.

И тут же на ступеньки выбежал безрукий быстрый мужчина, поправляя на ходу движением торса заправленную в брюки рубашку — светло-сиреневую, чистую, со складочками от утюга.

— Меня не было, когда Петр Максимович умер, — сказал безрукий, и грустное извинение обозначилось на встревоженном, с четкими мышцами лице. — Я к себе уезжал во Владимирскую область. Вызвали срочной телеграммой, что мать больна. До весны дома пробыл, а вернулся — Петра Максимовича уже нет…Говорят, что пришлось гроб везти самим на саночках. Дороги позаносило, сугробы были большие, и машине на кладбище не пройти. А на саночках проехали.

— Кто-нибудь из близких на похороны приезжал?

— Никто. Может, и не знали, не велел Петр Максимович сообщать. Он ведь завещание оставил, чтобы все сожгли.

— Что сожгли?

— Все его бумаги, письма, тетради. И повесть тоже всю. Вы зайдите к главному врачу, он вам расскажет. Хотите, я пойду узнаю, у себя врач или нет?

— Нет. Я потом зайду. Я хотел бы проведать могилу. Кладбище далеко? — И Крылов подумал, что это все, что он может для Закревского теперь сделать: могилу его навестить.

— Не очень далеко, километра два. Идемте, провожу.

— Я сам! — отказался Крылов от провожатого и, хотя заметил, что обидел человека отказом, повторил: — Не надо, я один. Скажите, в какую сторону идти, я и один найду.

— Хорошо, — согласился безрукий и пошел впереди Крылова через двор, повел не к воротам, а напрямик к забору через плотный смородинник с темной задубелой листвой, ступал пружинисто, легко и сильно и, оборачиваясь, предупреждал: — Не зацепитесь. Не споткнитесь. Пролезете? — и плавно проник в дыру между досок.

«А как он ловко прикуривает ногами!» — вспомнилось Крылову, и свои мысли: не приведи такое увидать.

— Вон идет к деревне женщина в красном. Ну вон поравнялась с угловым домом! — боднул безрукий головой, и досада звякнула в его голосе: — Видите? Поворачивает сейчас.

— Вижу, вижу, — поспешно заверил Крылов. Женщина в красной кофте повернула за серый дом.

— Вот там же повернете и вы. Выйдете в поле, прямо и прямо. И увидите яблони, посаженные полосой. Еще пройдете — и кладбище.

Миновав деревню — домов с дюжину — Крылов вышел в картофельное поле, за которым тянулась поросшая колючим бурьяном пустошь. Прошел мимо неогороженного, незаметного сада: низкие яблони присели в давно не кошенной траве.

Кладбище начиналось березой, светлая и уютная стояла она на обочине проселка у первых крестов. Других деревьев не было, а если и были, то невидные собою, потому что Крылов увидел и запомнил одну эту березу, заслоняющую привычную, неяркую даль. И наверное, от светяще-белого ствола, от трепетно-веселой листвы, сквозь которую голубыми улыбками гляделось небо, Крылову не показалось скорбным или — того хуже — страшным место упокоения — погост. Подосадовал лишь, бредя вдоль облупленных оградок: как же могилу отыскать? Отчего не спросил у безрукого, что поставили Закревскому — памятник или крест? Какой же крест — старик не верил в бога. А памятник — на какие шиши?

Вдруг зашуршало в кустах средь могил, мелькнуло розовым и замурлыкало женским голосом — и на дорогу бойко выбралась грудастенькая бабеночка в розовом платье без рукавов, круглолицая, круглобедрая — вся слепленная из тугих и гладких кругов. Смолкла, наткнувшись на незнакомого, но взгляд остался беспечальным от песни и полуулыбка не сошла с губ.

— Вы не скажете, где здесь хоронят из дома инвалидов? — спросил ее Крылов и, ища участия, пояснил: — Приехал навестить вот, а найти могилу не могу.

— Ню-у-у-р! — послышалось тягуче, и Крылов увидел здоровенного молодого мужика, топтавшегося посреди дороги, пройдя кладбище. Он застенчиво перекладывал из руки в руку кошелку с бутылками и, наверное, с едой.

— Иду-у-у! — громко отозвалась женщина, не трогаясь с места, и, вскинув гладкую круглую руку, показала Крылову: — Вон там их хоронят. Пойдемте покажу. — И, по-хозяйски расторопно шагая, говорила: — У них, у инвалидских, на всех одинаковые дощечки, и все надписанные почерком одним. Ктой-то есть у них свой, что всем пишет и пишет.

Могила с дощечкой «Закревский П. М.» была на самом краю, в последнем ряду — неприбранный продолговатый бугорчик коричневой комковатой земли. Ни кустика вблизи, ни деревца — пустое поле с каменистыми комьями суглинка на проплешинах средь бурьяна.

— Этот ваш? — обойдя холмик, спросила женщина Нюра и, вежливо вздохнув, развернула кулечек из газетной бумаги и рассыпала на могиле созвездие — желтую горстку пшена. — Вот и вашему досталось маненько. Своему я посыпала уже. Пусть птички клюют и поминают. Цып-цып! — И, вытряхивая остатки зернышек, полюбопытствовала: — Кем же доводился он вам?

— Ню-у-у-р! — опять прогудело с дороги.

— Ну иду, иду! — повернулась женщина резко, и грудь ее обрисовалась еще туже, еще круглей. — Иду-у! — И побежала, отбросив на кочки скомканный газетный клочок.

Крылов остался один, и за те минуты, что он простоял у могилы, никто больше не проехал мимо кладбища и не прошел. Он достал из портфеля абрикосы и положил их на пшено. Раз уж таков обычай, то пусть и его приношение птицы поклюют.

«Хорошо бы цветы», — подумал он и, отойдя на пять шагов, нарвал неприметных желто-бурых ромашек, тех что без венчиков, без лепестков. Не нашел других. Положил к дощечке, повинился:

— Петр Максимович, простите меня…

Вслух сказал. Никого не было вокруг, никто же не слышал и некому интересоваться, за что он прощения просил.

Весь обратный путь Крылов казнился, почему не упросил в редакции, чтобы напечатали в журнале хотя бы небольшой кусок из повести. Оглянулся — что-то показалось знакомым. Верно! Вот этой дорогой, в эту деревеньку шла молоденькая послушница Мария подаяние на монастырь собирать. Знал ее Закревский или всю с ног до головы придумал, он хотел, чтобы люди поверили ему и ей. Но не потянул. Что делать! Не уместился умением в одну жизнь. А много ли уходит таких, что успевают все задуманное совершить, насытиться и наглядеться? Крылов грустно полюбовался ясным небом, шатким мостиком, проселком, церковью на холме. Божий храм был величественней и строже издали, и такой уместной, обязательной даже, показалась Крылову одинокая старушечья фигурка, что крестилась и кланялась на фоне церковной белизны.

Вспомнил, что обещал безрукому зайти к главному врачу. А зачем? За каким объяснением? Разве самому не понять, что пережил, передумал и с чем ушел из жизни старик? Но подойдя к воротам и заглянув в них — в приветливый, обезлюдевший, похожий на покинутую детскую площадку двор, ощутил, как засаднило в душе по ушибленному, и невозможно было эту боль унести. В вестибюль потягивало запахом больничного супа, где-то стучали посудой под разнобойный обеденный говорок. Мужчина на костылях провел слепую женщину, ободривая ласково:

— На первую ступенечку — ра-а-з. На вторую ступенечку — два!

Лицо главного врача с небольшой бородкой было бледным, старомодным и устало-спокойным. Взгляд за очками сочувствовал собеседнику. Крылов подумал, что таким, вероятно, должно быть лицо священника, отданного своему подвижничеству без сожаления, до конца.

— Да ведь это не завещание, — ответил на вопрос Крылова главный врач. — А просто письменная просьба Петра Максимовича, чтобы после его кончины сжечь письма и рукописи.

— Я с повестью его хорошо знаком.

— Вы же и есть Крылов! Вот и прекрасно. Ваши письма я вам возвращу, — обрадовался главный врач участи писем Крылова. — Если вы сами здесь, зачем же их сжигать? — И отыскав в шкафу объемистый сверток, развернул, перебрал и подал Крылову две открытки и четыре письма. — Ваши?

— Мои… Знаете, я очень перед Закревским виноват.

— Возьмите на память о нем последний вариант повести, — прощающе прервал Крылова врач и вынул из свертка аккуратненькую стопку не обмятых еще листков. — Литературной ценности, как я понимаю, это произведение не представляет, но «Марию» очень любили у нас. Писатель-то свой, здешний, и сам по себе на редкость был уживчивый человек. Я сильно нарушаю волю покойного, но жаль все-таки все предавать огню. Вот, читайте! — И подвинул тетрадный лист в линейку со знакомыми строчками: буквы будто бы отражались в быстротечной воде.

— А остальное сожжете?

— Да. Я обещал.

— Читали завещание? — спросил безрукий, ожидавший Крылова во дворе, и пошел рядом, приговаривая участливо: — Автобус недавно ушел.

У ворот безрукий остановился, стесняясь, вероятно, навязывать свое общество дальше, а Крылов, посчитав, что неловко уходить молчком, похвалил природу:

— И вправду у вас здесь красивая местность, как Петр Максимович говорил.

На эти слова собеседник ответил горячим взглядом и торопливо сказал:

— Петр Максимович просил: «Посадите березку, когда умру. У могилы посадите, чтобы не было пусто…» Но деревья сажают осенью или весной, а сейчас нельзя, сейчас — лето, а осенью я обязательно посажу. Вы не думайте, посажу, раз уж обещал. Выкопаю в лесу и посажу.

Подкатил автобус, замутил своим дыханием и шумом дремотно-солнечную тишину, и Крылов влез в него съежившись, будто насквозь продрогший, с зябкой думой: а если бы он о том же попросил? Если бы Крылов, умирая, попросил бы посадить березку, кто бы ее посадил? Прежде всего друзья осудили бы: банально. Сам же, скажут, банальности осуждал. А где березку взять? Ехать в лес и выкапывать? А потом везти в такси? И как сажают березы? Они же, кажется, трудно принимаются на новых местах?

«А к чему?»— примиряюще заключил Крылов, отъезжая все дальше. И чем гуще толпились дома и реже был лес, мысли его теряли тяжесть, теплели, выравнивались, добрели, и он уже безгорестно подумал: «Не хватает ли и без того березового леса на Руси?»

Но, подъезжая к Москве, опять услыхал тоненькую тоску в своих мыслях: «А березку?» «Ну что — березку! — разозлился на самого себя Крылов. — Что ему не посадить березку, коли живет рядом с лесом? Пошел, выкопал и посадил…»

И содрогнулся от своего святотатства. О если бы он сам, здоровый, молодой, двурукий, мог точно так же клятвенно пообещать! Нет, не мог, не умел и не считал, что и это уметь должно. Оправдался бы перед самим собой: «А не все ли равно тому Закревскому, посадили на могиле березку или нет?» «Ну а при жизни? Много ли радости мы доставляем людям? Не вообще, а в отдельности, один другому, друг другу, человек человеку, не сваливая на то, что каждому воздастся от всеобщих справедливых благ? Ведь бывает, что и много труда не надо, а обрадует, как со дна морского поднимет, одно-единственное словечко, преисполненное, может, и не ума, а всего-навсего доброты…»— думал так всю дорогу Крылов, а, выходя из вагона, сказал себе со вздохом:

— Дай боже помнить нам об этом чаще и вовремя…

И как обычно при возвращении в Москву утешала незыблемость перрона под ногами. Приехал, вот он и дома наконец.

Но, вообразив на своем столе письма к Закревскому и «Марию», которая теперь сделалась ему дорога, Крылов понял, что еще очень долго не избавится от чувства вины. Мог бы и в прошлом году съездить и застать старика живым. Как обрадовался бы Петр Максимович, всплеснул бы руками, заспешил бы навстречу от невысокого крыльца…

Все это предстало Крылову ясно, будто произошло на самом деле, — и не видел он ни кладбища, ни могилы с дощечкой «Закревский П. М.».

1968

СЧАСТЛИВАЯ КАРТА

Матвеевна раскинула карты снова, теперь уже на нее, на Настю. Задумалась, наморщила пергаментный лоб, пожевала собранными в пучочек губами и, желая, вероятно, смягчить то, что открылось на картах, застенчиво произнесла:

— Говорить я, Настенька, складно не умею.

— Чего же складывать, коли и так все видать? Сама уж я, ходивши к тебе, поднаторела. Вот он, мой голубчик, трефовый король, а вот она, гадюка бубновая. Легли рядом.

— А где, а где? Над твоей головой. Как ты думаешь об нем, так он и ложится. Эти, что сверху — все мысли твои, думы. А ежели бы на самом деле, то должна выпасть марьяжная постель, а постели, гляди-ка, нету.

— На кой им марьяжная, когда пуховая была, — горько пошутила Настя, и слезы в ее потемневших глазах застыли, закаменели сухими прозрачными кристаллами.

— Ну, ну, милая. Не мели. Может, и не дошло до этого. Люди, они ить тоже брешут. А карты завсегда говорят правду. Король вовсе и не глядит на нее. Она сама — о как! — в его сторону поворотилась. О как, бесстыжая! — осудила Матвеевна поведение бубновой дамы и сердито щелкнула ногтем по ее классическому профилю. — И как таких мерзавок носит земля? Али ей не известно, что у Степки двое детей? Двое! Ну, ну, поглядим-ка, чем кончится вся карусель, что тебе еще, Настенька, выпадет.

— У тебя, тетя Пелагея, всегда все кончается хорошо. Каждый раз выпадает мне счастливая карта. Раскидывать на счастье ты умеешь! Да только я своего счастья не вижу, места себе не нахожу, день от ночи по солнцу да по работе отличаю: засветало, значит, надо подыматься да собираться… Ох, кабы не ребятня моя, кабы младшенькая чуточку постарше была, кинулась бы я с Арининой кручи.

— Ну и шустра, ну и шустра. И поворачивается язык, негодница! А дети? Ты им кто? Мать али кукушка? Бросишь на кого? «Кинусь»… Подумаешь, эка неприятность — мужик загулял. Экое диво!

— Какая у нас любовь была со Степаном… Всем на зависть. Он без меня, бывало, один и есть не сядет. А запоздаю с фермы, так встречать пойдет. Я уж говорила ему, чтобы не ходил, а то бабы смеются.

— Гляди-ка, гляди-ка, так и есть. Опять трефы к твоим ногам так и ложатся, так и ложатся.

Настя охнула и уронила голову на стол, на клетчатую, кое-где подштопанную скатерку, спасительно и уютно белевшую в полумраке избы. Огня не включали, сумерничали.

— Ну поплачь, поплачь, милая, пореви, — приговаривала тихонько Матвеевна, поглаживая Настю по голове. — Где же и выплакаться, как не тут? Дома нельзя, ребятишек напугаешь, на работе тоже нельзя, совестно от людей, а на воле — не дай бог, кто увидит. Где же? Ну, отведи душеньку, дай волю слезам, все вроде бы станет легче.

Старая лесничиха и сама всплакнула от жалости, от истового желания хотя бы чем-то помочь, хотя бы слезами разделить Настино горе. Она приходилась Насте родней, какой-то дальней-предальней теткой со стороны мужа. Впрочем, для жалости Матвеевны родство не играло роли. Она сочувствовала всем несчастным и болела душой за всех, кому не везло, кто переживал неприятности и несправедливые обиды. Сейчас для нее не было более нуждающегося в жалости человека, чем Настя, беззащитная, брошенная мужем. Если бы для Настиного счастья требовалось отправиться пешком в город, взять за руку своевольника Степку и привести его обратно в Малые Овражки, старая лесничиха не убоялась бы ни дороги густым осинником серед ночи, ни дальнего пешего пути, а пошла бы и привела и отдала бы Насте. На тебе твоего Степку, получай свою радость, не плачь, живите с богом.

Вообразив такую умилительную картину, Матвеевна глубоко и горестно вздохнула. Кабы вот так все просто решалось, не жизнь была бы, а сказка. Никаких бабам и девкам слез, никаких мучений, а про сердечные страдания знали бы по песням и книжкам… Степан четвертый месяц жил в городе: не то доучивался, не то переучивался на какие-то новые машины. И за это время, почитай с самой ранней весны, всего разок побывал дома. Хотя автобусы, как и раньше, ходят в Малые Овражки два раза на день и поездом местным можно доехать до полустанка, а оттуда до деревни каких-нибудь шесть верст, ноги, поди, не отвалятся, мужик здоровый. Можно и другим автобусом до Выселок, а там пересесть на наш. Да зачем же пересаживаться? Не слазь в Выселках, а вылезай у моста, а потом все тропкой, тропкой по берегу старицы, потом мимо Горелой пустыни, мимо мельницы — и выйдешь прямехонько к Малым Овражкам у Арининой кручи…

«Свят, свят, свят…» — перекрестилась Матвеевна в душе и еще ласковее погладила Настю по вздрагивающему плечу, затем собрала ее разметавшуюся косу, приладила шпильками на затылке, приговаривая тихие и добрые слова, самые что ни на есть в этот момент необходимые:

— Красавица ты моя, да ведь краше тебя и на всем свете нету, умница ты моя, да воротится твой Степка, вернется он, сукин сын, да куда ему от тебя да от деточек ваших деться…

Говорила — как заклинала, защищала от напасти, успокаивала, утешала.

…Жила-была Арина в здешних местах, или нет, или придумал от безделья какой пастух страшную байку про утопленницу, но малоовражские девки спокон веку пугали матерей и пугают до сих пор: не отдадите за Петьку, или за Федьку там, или за Степку, или еще за кого, кинусь в Овражинку с Арининой кручи. Однако сколько помнит себя Матвеевна, — не кинулась ни одна. То ли родители были сговорчивые, то ли девки забывчивые, а скорее всего по вине самой речки. Овражинка, серьезная в паводок, сильно мелела после пасхи, а осенью, на покров, когда начинают свадьбы играть, не успевали дожди ее наполнить. Когда же топиться?

Матвеевна тихонечко засмеялась потешным мыслям своим, и Настина беда растаяла, показалась пустяковой, зряшной. Вот кончатся у Степки его курсы, явится он домой как ни в чем не бывало. Об чем и горевать, об чем слезы лить, все образуется.

— Слышь, Настенька, ну-ка послушай, что я поучу. Слезьми тут не поможешь. Явится Степка, ты тоже эдак вот станешь перед ним реветь?

— Убью я его.

— Вот-вот. Варвара Демина тоже грозилась. А теперь как живут? Под ручку в гости ходят. Видала? А мало она мне тут, вроде тебя, мусолила носом скатерку? И тоже все «убью» да «кинусь». Выдюжила, жива и здорова. А карусель была не легче твоей, даже труднее, детишек-то у нее трое. Слыхала небось, как Варварин мужик ухажерку из города привез?

— О-о-х…

— Вот те и «ох». Был он наподобие твоего Степки в отлучке. Варвара к председателю пошла, куда, мол, подевали моего мужика. Не едет и не едет. Ну, ему погрозили, наверное, — письмо прислал, что, мол, шибко некогда, учусь и по выходным. Приехал, правда, на праздники, на Первое мая, пробыл день — и все нос на сторону воротил, говорит, постели мне в сенях, а то голова болит, заучился, а в дому душно. И все ему не эдак, все не так, и мыши, говорит, всю ночь под полом скребутся.

— Значит, не спал, коли мышей услыхал.

— До сна ли. И у Варвары подушка плавала в слезах, а голос подать, спросить словечко боялась. А ну как скажет муж ей: «Давай расходиться». Уехал утром молчком, ни да ни нет. Детишек перецеловал, а Варьке кивнул от калитки. Варвара прибежала ко мне чуть живая, бухнулась на лавку — и в рев. Царица небесная, всю душу она мне растерзала!

— Гадала ты ей?

— Раскинула в момент. Хорошая падала карта.

— Куда уж лучше…

— А то нет? Я же научила Варьку с какого конца мужика назад повернуть. И поворотила! Перво-наперво, говорю, как заявится он домой, ты не реви, ни-ни. Чтобы слезинки он твоей не увидел. Ходи перед ним туда-сюда веселая, смейся. Будто ничегошеньки тебе не известно про его шашни. Ничего не спрашивай и не попрекай.

— Разве же вытерпишь? — не поверила в свои силы Настя.

Она уже не плакала, а сидела, устало привалясь на край стола, будто шла-шла, шла-шла, а дальше не несут уже ноги. А идти надо.

— Стерпи. Делай вид, что душа у тебя спокойная, ты рада: дождалась мужа. Дома наведи красоту и чистоту, сама вырядись, как на свадьбу. А то, право, понакупили вы шифонеров, понавешали в них платьев, а по двору носитесь в затрапезье. И все вам некогда. То к курям, то к утям, то к поросенку. «Да леший с ними, — учу я Варвару, — со всем твоим хозяйством, с курями-утями. Не сдохнут! О себе подумай, в зеркало чаще смотрись, оно же не износится, сколь ни гляди в него, не лопнет».

Матвеевна примолкла, улыбаясь. Воспоминание о том, как Варвара Демина одержала верх над своей бедой, было для старой ворожеи одним из светлых и близких. Мало ли она сама тогда переволновалась, переболела душой? Как бы сложилось все, если бы Варька ее не послушалась?

— Дальше-то как, теть Пелагея?

— Как расплановала я, так и вышло. Погадала выпал удар, а потом собственный интерес. И верно. Еле устояла Варвара на ногах, похолодела, руки затряслись. Кто же знал, что он, пес гулящий, возьмет да и привезет кралю с собой? Вот, говорит, моя знакомая хочет у нас свой отпуск провести, потому больше ей негде. А Варвара пришла в себя и эдак спокойненько с улыбочкой отвечает: «Пожалуйста, пусть гостит, места у нас хватит». Знакомая как глянула вокруг — и в дом не вошла, как, говорит, у вас все чисто. Поставила чемодан на землю, села на завалинку и голову повесила. Мне ее даже жалко стало. Ростом велика, а невидная собой — мосластая и волосики реденькие. Где ей, думаю, бедолаге, до нашей Варьки! А та плавает пава павой! Муж глядит — и будто не верит глазам, то побледнеет лицом, то вроде в жар его бросит, и дух он никак не переведет, и все так искоса зырк, зырк на жену. Удивляется. А она — картина. Вся в шелку, сережки с висюльками вздела, туфли лаковые обула, и все смеется, смеется, заливается. Детей тоже вырядила и послала одного к тетке за квасом, другого в магазин, а младшему велит, чтобы не лез к отцу, мол, дайте человеку отдохнуть с дороги. А отец-то пригорнул к себе младшенького, целует, ой, говорит, как я по всех вас соскучился.

— А знакомая как же?

— Сидит. Поглядела, поглядела, подозвала к себе Варькиного мужа — и что-то все шепотком, шепотком и рукою в разные стороны поводит. А Варькин понуро так отвечает скрозь зубы. Потом встали и пошли, нету их и нету. Варвара чуть было не в голос, напрасно, мол, мое мучение. Глядь, а он возвращается, быстренько так идет один, говорит: «Проводил я знакомую на автобус». С тем все и кануло, сколько лет уж прошло, а по сю пору живут душа в душу. Старшего сына женили, внуков ждут… — плавно, как сказку, закончила Матвеевна повествование.

Настя слушала чужую историю, а видела себя. Поднялась утешенная, обнадеженная, уверенная в непременном счастливом конце своего горя.

Вышли вместе на низенькое скособоченное крыльцо и обе — и старая и молодая — глубоко вздохнули, будто напились свежего ночного воздуха, настоянного на хвое и на травах. Пахло нагревшейся за день сосною и чебрецом, разостлавшимся на песке в подлеске.

— В круговую пойдешь, верхами? — спросила Матвеевна. Те, кто не очень спешил, ходили от нее верхней тропой вдоль оврага.

— Нет, через мосток, — ответила Настя. — Одни ведь ребята.

— И то, и то. Провожу я.

Вместе спустились в зябкую овражью темень. Заря погасла давно, оставшийся краешек ее угадывался за лесом, подсвечивал высоким и реденьким звездам. Избы над оврагом, на той его стороне, рисовались широким, темным частоколом с яркими прямоугольниками светящихся окон.

— Нонче как стали засиживаться поздно у нас, — сказала Матвеевна легким посторонним голоском с нескрываемым намерением отвлечь Настю от тяжких мыслей. Та поняла, ответила:

— Пойдет комарье, не больно-то со светом насидишься.

Поговорили о погоде, о том, что ливнями и ветрами с яблонь посбивало цвет, что в холоде и дождях прошла троица: ни картошку окучивать, ни грядки полоть — мокро. Несколько дней всего-навсего как раскрылось ясное небо и началось наконец лето.

— Приду я завтра, а, теть Пелагея?

— Приходи, а чего же. Посумерничаем.

— Разбросишь еще?

— А как же.

Старая лесничиха гадала не всегда и не всем, а лишь в тех не пустячных случаях, когда сама находила свое вмешательство необходимым. Трепать же карты о пропавшем гусе или заблудившейся телке Матвеевна считала кощунством. Скажет такой клиентке, сердясь: «Все бы твои несчастья, бабонька, обошлись этим гусаком. Плакать-то постыдись, добро ведь наживное». И ни за какие деньги не соглашалась гадать. Деньги Матвеевну не прельщали. Она бескорыстно ворожила тем, кто страдал от сердечной муки, от разлада. Тут уж невозможно было утерпеть, чтобы не вмешаться, не помочь, потому что в сердечном деле никаким капиталом не перевесишь, а надо раскидывать умом, а где он, ум-то, у тех девок и баб, которые об своих ненаглядных дураках сохнут?

— Ну, Настенька, дальше уж ты сама, — сказала Матвеевна, остановившись. — Хочешь, постою тут, поаукаю, чтобы не боязно тебе идти было?

— Спасибо. Не маленькая я.

Распростились у мосточка, у двух бревен, перекинутых через мокрое дно оврага. Ручей под этой хлипкой опорой бежал в дождливые дни, а сейчас, отражая темнеющую высь, поблескивала мелкая лужица. Одинокая звездочка мерцала в ней оброненной золотой бусинкой.

Настя проскочила по мостку большой светлой птицей, скрылась на мгновенье в ольшанике, мелькнула опять, крикнула негромко:

— Не стой, теть Пелагея, иди.

— А-у-у, — отозвалась Матвеевна, не трогаясь с места, любуясь уроненной звездочкой.

Ах, сколько же по этим вот бревнышкам поперебегало из Малых Овражков к ней, к лесничихе на бугор, разного бабьего страдания. В обход идти, верхами — у всех на виду. Люди, они глазастые и, как ни хитри, ни петляй, догадаются, куда это девушка, насунув платок низко на лоб, держит путь под вечер. Вон, скажут, еще одна брошенная подалась узнавать у ворожеи свое счастье.

— Глупые вы, глупые, — проговорила Матвеевна вслух, бредя потихонечку восвояси. — Да разве счастье книжка печатная, что сел да и прочитал всю до листочка?

Матвеевне было очень хорошо известно, что встрень она на улице ту же Настю и скажи ей: «Не лей слезы, Настенька, не срамись своим унижением перед народом, плюнь на этого поганца Степку, ходи гордо, сделай то-то и то-то — и Степан одумается и вернется». Нет, как ни талдычь, не послушается Настя, не поверит. Потому что говорить Матвеевна будет обыкновенные людские слова, какими разговаривают друг с дружкой. А вот прибежит разнесчастная Настя вечерком, разложи перед ней карты, гадай ей на ее гулящего короля, и станет она ловить каждое слово как голодный галчонок пищу. Что ни повели — исполнит, поверит в свою удачливую судьбу, предсказанную Матвеевной, и полетит домой на крыльях. Душа-то иссушилась от муки и обещание ей — что в жажду вода ключевая.

Размышляя то молча, то вслух, Матвеевна вышла к своему жилищу. Просторная, разделенная сенями надвое изба, некогда высокая и крепкая, давно уж обветшала. Два оконца, отсвечивая в густых сумерках поблекшими небесами, глядели в наступающую ночь как два старческих глаза. Остальные окна чернели пустыми проемами, заколоченными крест-накрест. Полуразвалившиеся сараи и конюшня заросли бурьяном, забора и помину не осталось: заезжие охотники на дрова спалили.

А когда-то на этом бугре у края леса было бойкое место — лесничество. Людно, шумно, весело! Объездчики, егеря, начальство. «Пелагея Матвеевна, согрели бы нам чайку!» Недели, бывало, не пройдет, чтобы кто не наведался. А Пелагея Матвеевна носится колесом, все у нее в руках так и горит, и все поспеет и самовар, и грибочки. На одной ноге крутилась, только того что не плясала, — рада. Как же было не радоваться, муж на хорошей должности, в чести у людей, лесник. Сын Сереженька — уважительный, смирный и тоже по лесной части пошел, определился в город, в техникум.

Не вернулся Сережа с войны…

Матвеевна закряхтела, запричитала, заплакала. Не могла она вспоминать сына без слез. Добрела до крылечка, села. Вспомнила и мужа, оплакала и его. Старый лесник умер в больнице своею смертью. А лесничество в Выселки перевели, но это еще давно, лет двадцать назад.

Когда зимою приезжие охотники ночуют у Матвеевны и любопытствуют о ее одиноком житье, она обижается. Какая же она одинокая? Полы не поспевает замывать, натопчут да наследят, все люди и люди. Значит, в ней нуждаются.

— А-у-у!.. — не то раздалось за оврагом, не то послышалось лесничихе, и она проворно вскочила, приложила к уху ладонь. Но зов не повторился, а полилась протяжная музыка. У кого же это заводят? Матвеевна стояла, всматриваясь в малоовражские окна. Эти вот, три первые от колодца — Устины. Те три за нею — Никифоровой племянницы. Те три — Плешаковых, которые весной свадьбу сыграли. Ага, не иначе как у них и музыка.

За всеми окнами была уютная благополучная жизнь, Матвеевне хотелось в это верить. Все это благополучие и лад давно или недавно она сама предсказала, сама наворожила. Она была причастна.

— Ай, что же это в Настином дому темно? Пора бы ей дойти, эва когда побежала.

Темнота Настиных окон обескуражила ворожею, она забеспокоилась. Темные окна Настиного дома были сейчас как неудачно выпавшая несчастливая карта, в ней Матвеевна видела ущербность Настиной судьбы и какую-то свою промашку: не так ворожила. Знать, не сумела развеять Настиной тоски и сидит сейчас Настя в темной избе, обливаясь слезами.

— Ну засвети, дурочка, зажги огонь, кому говорю? — приказывала Матвеевна и загадала, что если засветятся Настины окна, то будет у Насти со Степаном счастливая жизнь. Ох, дай-то бог. — Ну, включай, Настенька, включай, милая, — просила старуха. — Для тебя хлопочу, для кого же? Освети ты свою долю.

Окна вспыхнули. Матвеевна радостно всплеснула руками и довольная собой вошла в избу. Разве кому-нибудь хотя бы разочек соврали ее карты? Смеют ли они соврать, если Матвеевна, тасуя мягкую податливую колоду, строго-настрого приказывает вслух: «Тридцать шесть карт, скажите всю истинную правду…» Вот они слушаются и правду говорят. Старые карты, они ведь послушные, свойские, привычные глазу хоть с лица, хоть с изнанки. Поди уж на ощупь она их

все знает, одну от другой отличает. Сколько лет они в руках Матвеевны да почитай каждый день все швырк да швырк. Тут уж всякая трещинка, всякий обтерханный уголок знакомы, как морщины и ссадины на собственной руке. Оттого и послушны карты, и ложатся покорно, показывая ту истинную правду, какую им ворожея велит.

А правда Матвеевны в великой корысти — чтобы она сама счастливая была, жила бы радуясь сознанию своей доброй силы обнадеживать и утешать. Не зря же коптить белый свет!

1972

МИЛОСЕРДИЕ

Вокруг церкви не было ни ограды, ни кустика, ни травиночки. Стояла она в одном ряду с жилыми домами на небольшом пятачке, открытая со всех сторон.

Анна Сидоровна с оханьем вылезла из троллейбуса, с замиранием сердца перешла улицу — не приведи господи, задавят еще! — и перво-наперво отметила, что и обратно складно ехать, остановка недалеко. Семьдесят лет не шутка, ноги-то уж не те.

Церковь, чистая, подновленная, стояла на обмытом дождем асфальте как на гладком влажном блюдце, будто для того и поставленная, чтобы любовались ею. Хороша! Однако ну хотя бы заборчик какой огораживал. И оттого что не было привычных глазу вокруг святого места чугунных решеток или кочек и камней, храм божий словно бы утратил часть своей святости, и Анна Сидоровна пожалела, что приехала сюда.

Конечно же великое дело привычка, а здесь Анна Сидоровна и забыла когда была. Кажется, с тех пор, как молила бога даровать ей ребеночка. Вымолила, даровал. Сколько же слез выплакала она о сыне! Единственного, ненаглядного убили на войне. Старшим сержантом был, пенсию она за него получает. Царство небесное, Феденька, тебе. Позавчера из собеса еще принесли пятнадцать рублей — вдобавок, видать, как матери погибшего. На ярмарку в Лужники съездила, ситцу и штапелю набрала на два платья и вот этот платочек синими листочками по кремовому полю купила в церковь ходить.

Надоумила сюда прийти одна чужая старушка. Вышли с ней после ранней обедни у Пимена, сели на лавочку дожидаться поздней, разговорились, и поведала Анна Сидоровна свое горе. Та и посоветовала: «В Марьину рощу к Нечаянным радостям сходи помолись. Может быть, и поможет».

Анна Сидоровна медленно обошла церковь снаружи, оглядела, будто не узнавая, и где-то глубоко-глубоко в своем сознании изумилась: «Поди ж, стоит!»

Сын Федор, которого она в этой церкви вымолила, родился и вырос, ходил в школу, учился в техникуме, работал на секретном заводе — прожил на белом свете двадцать один год. На фронт, не спросясь ни отца, ни матери, ушел восемнадцати лет, высоким красивым парнем, воевал, слал домой письма, обещался вернуться с победой, и вдруг — погиб. И вот уже много лет — больше, чем жил Федя, — ставит она свечки, подает записочки за упокой раба божия Федора.

Взойдя на паперть, Анна Сидоровна сунула было руку в карман к узелочку с деньгами, чтобы нищим по копейке подать. Но раздумала. Эва еще сколько будет расходов, если бог внемлет. Не уложишься и в пятьдесят рублей. Туда — сюда, панихида, гроб — все деньги. В собесе, может, дадут десятку на этот горький случай. И пошла мимо просящих, жалобно-льстивых глаз, будто не замечая их, и осудила: небось же какую-никакую пенсию получают, а на паперти стоят. Обмахнулась от плеча к плечу щедрым крестом, прошептала:

— Благодарю тя, господи, что меня до этого не довел!

Купила по обыкновению две свечки. Одну за Федю, за упокой его светлой душеньки, другую во здравие Якова. Прослезилась над первой: был бы сыночек жив, разве бы она мучилась? Была бы в помощь невестка, в утешение внуки. А теперь они с Яковом как два перста.

Запалив вторую, удивилась вдруг несовместимости просьбы, с которой явилась, изумилась так, что мигом высохли слезы и неразрешимый вопрос застыл на старом, круглом, растерянном лице. Как же быть? Ставить или нет? Если она поставит эту свечку, то будет ли от молитвы толк? Господь разберется. Прилепила, обошла колонну и, приблизясь к алтарю, опустилась на четвереньки, потом тихо поднялась на колени, вздохнув, перекрестилась: слава те, добралась наконец! Бухнулась бы с маху, так горяча и нетерпелива была ее просьба к богу, да суставы закостенели и налились свинцом. Молилась долго, просила бога о великой милости со слезами, со вздохами и в то же время все видела, все замечала: кто как крестится, кто как стоит.

Народу и здесь мало, а ведь воскресенье. И не диво! На той неделе, на рождество Богородицы, в Новодевичьем и то было всего десятка полтора человек. Не было в Москве храма, где она не побывала бы, а вот привыкла к Пимену и к Новодевичьему монастырю. Еще девчонкой, живя в няньках у тетки-лавочницы на Пречистенке, бегала в Новодевичий слушать колокольный звон. Ах, как звонили! Слушаешь — душа радуется…

Поднялась с колен Анна Сидоровна не прытко — ноги затекли. Полились слезы от жалости к самой себе, и кажется, все ее жалеют, и батюшка, что глядел сочувственно, и две старушки, что стояли сбоку, и те нищенки у двери, которым она хотела дать по копейке и не дала. В том, что жалость эта справедлива, Анна Сидоровна не сомневалась. Есть ли еще на свете старуха, которая страдала бы как она?

— Господи, ну освободи меня от него, сделай милость! Будь милосерден, господи, возьми его к себе!

После службы батюшка читал проповедь. Говорил, что слово «христианин» равнозначно слову «милосердие», ибо за свое самоотверженное сердце принял муки сын божий Иисус Христос.

— Будьте милостивы к своим ближним! — убеждал дребезжащим голоском старенький батюшка.

«А я такая и есть! — чуть было не воскликнула Анна Сидоровна. — Я милосердная и есть!» И закрестилась, запричитала:

— За всех православных, спаси их Христос! — И снова всплакнула от умиления к самой себе.

Выходя из церкви, подала копейку той нищенке, что показалась жальче, а другой, повеселее лицом, не дала, подумала: «Что я — богаче ее? Намедни писали в газете, как у одной такой вот после смерти нашли в матрасе миллион!»

То ли от этой мысли, то ли от чего другого Анна Сидоровна не почувствовала того умилительного блаженного удовольствия, с которым обыкновенно покидала божий храм. Мало молилась, должно быть. Ох, грешна — неделю в церкви не была!

Осенний погожий день, прозрачный и тихий, показался еще светлее, когда вышла из полумрака на свет. Уютный и бесшумный прокатил троллейбус, неторопливо ползли по светло-голубому небу блекло-серые обрывки туч. Солнце светило неярко, будто сквозь золотистую дымку, и весь город был словно прикрыт большим золотисто-желтым кленовым листом.

— Съезжу-ка я еще и в Новодевичий! — решила вслух.

Жаль, что не служат ныне в соборе, а в трапезной, но и она просторна, красива, и привыкла Анна Сидоровна там бывать. А домой успеется. Что спешить-то? Хлеб, колбаса, картошка на столе. Чайник теплым платком укутала. Захочет — пусть ест. Но ведь супротивник какой, прости господи! Не приди она до вечера, он до вечера будет голодный сидеть.

А еще надо бы заехать к племяннице Гале. И подругу свою деревенскую, что живет у дочки на Ленинском проспекте, навестить. Это как раз по пути будет, если она еще и в церковь Святой троицы на Воробьевых горах к вечерне пойдет.

Водитель ждал, глядя серьезно и терпеливо, как в переднюю дверь одна за другой взбирались старые богомолки. Анна Сидоровна, тяжело переваливаясь с боку на бок, первой влезла, и место ей молодая женщина уступила в ту же минуту. Свободных кресел было много, но Анна Сидоровна села на уступленное. Положено ей! Седой мужчина при белом воротничке и галстуке, блестя глазами, знать навеселе, сказал:

— Позамаливали свои тяжкие грехи, бабки? Легче будет теперь вас везти.

— Не твое дело, старый балабол, охальник! — отбрила Анна Сидоровна. — Мы-то божье дело делали, а ты с утра зенки залил. А еще галстук надел.

— Ай да праведница! — захохотал тот. — Не приведи с тобой в одной квартире жить.

Анна Сидоровна ему опять громко ответила — не привыкла себя в обиду давать. Обидчик замолк, и она к окошку отвернулась, сжала губы, подумала: «Идол! Согрешила из-за него».

А к Галине непременно надо съездить, попросить, пусть платья пошьет. Она хорошо шьет, в ателье работает, а за это Анна Сидоровна постирает ей белье. Вечерком сходит, принесет узел, намочит, а утречком встанет пораньше, вытащит потихоньку на кухню, быстренько пожмакает и прокипятит. Соседи и не увидят. Управится, пока они встанут. Повесит до семи часов, двор большой, тыщи квартир выходят, кому какое дело, чьи простыни висят. Но какие же злыдни в их квартире! Эта Надька, язва, новая жиличка, непременно скажет:

— Вы, Анна Сидоровна, сами жалуетесь на слабое здоровье, а вон настирали мигом полный бак. Мне и то не совладать бы, а я чуть не втрое моложе вас.

— Отстань, змея! — громыхнет ей Анна Сидоровна и жалобно всхлипнет: — Заели вы, сволочи, гады, меня совсем! Тебе-то какое дело, грязнуха, нахалка, негодяйка, поганка?

Надька и уйдет.

Анна Сидоровна долго еще будет в полный голос на кухне причитать и жаловаться, никто и не сунется туда. А что, неправда? Что, ей сладко живется? За что, ну скажите, за что она несет свой тяжкий крест? Спаситель сказал: «Крест носи и крест неси». Верно. А разобраться, велики ли ее грехи? Если и грешила, то по мелочам — ругалась с соседями, но и замаливала в тот же день!

А сколько она молилась! Вся жизнь, если ее вспомнить, прошла в молитвах и церквах. Пропустила ли она хоть один двунадесятый праздник? Почитай, и воскресенья ни одного! В девушках просила бога, чтобы жениха послал порядочного, непьющего и чтобы ее не обижал. Вымолила. Яков был непьющий и пальцем ее не тронул, и за ним прожила пятьдесят лет с лишним, не работая ни одного дня. Знала лишь по дому, да и то не больно. Мыть, прибирать умела и сейчас все скребет да чистит, а разносолов каких готовить ума не дал бог. Шить тоже не выучилась. Смолоду отдавала портнихам. Зато в крестьянстве ну и здорова на работу была! Что косить, что копнить — сила не убавлялась; ничуть, бывало, и не умается и усталь не держится на ней. Ростом была заметная, спиною гладкая, все кофты жали под мышками и не сходились на груди. Щеки хоть вырежь, а голосина! Заведет припевки — на соседней пасеке слыхать. Парни как кочеты слонялись против их избы. Приезжали Нюшку сватать за тридцать верст, отказала двенадцати женихам! И хорошие, справные, хозяйственные были, но страсть как ей не хотелось идти за деревенского. Мечтала о Москве.

Года три, девчонкой лет с двенадцати, пожила она в няньках у тетки-лавочницы, и, хотя перепадало подзатыльников, понравилось Нюшке городское житье. Отдали ее из семьи в услужение к московской родственнице не столько от бедности, сколько по обычаю: все видные собой и здоровые девки из их можайской деревни нанимались в Москву. Начинали с нянек, обвыкали, присматривались и устраивались потом в богатые господские дома. Но в горничные Нюшка не сгодилась — крепко ногами топала, разговаривала грубым голосом и посуду колотила почем зря. Ремесла кухарки тоже не постигла. Удивлялась: зачем картошку чистить, коли в шкурке сварить можно?

Воротилась в родную деревню — едва не кувыркалась от радости: привольно, все будто ей радуется, кузнечики чикают, птички поют. Отхороводила лето, а к осени по Москве заскучала. Вот стояла бы она сейчас в своей подворотне на Пречистенке и глядела бы, как едут барыни в колясках молиться в Новодевичий монастырь. И она бы пошла.

В свою деревенскую церквушку у погоста ходила с радостью. Нравилась торжественность, чувство собственного смиренного величия, когда переступаешь церковный порог. Словно приподнималась, приближалась в молитвах к небу — и до бога рукой подать. И можно просить у него, чего захочется, чего не выпросишь у людей. И выпросила московского жениха, дал-таки бог, не засиделась в девках, семнадцати лет за Якова Петухова пошла.

Яков приехал в деревню к отцу-матери в гости, сам он сызмалу то в мальчиках, то в конторщиках обитался в Москве. Приехал незадолго до ильина дня — заканчивали стога складывать — и вышел на луг к девушкам вроде пособить. Покрасоваться ему хотелось, вот что! А какой он работник, коли вилы не умеет держать? Ох и смеялись над ним, и громче всех Нюшка. Закопали Якова девки в сено, а неуменье его простили — собою был больно пригож: высокий, черноволосый и чернобровый, глазищи синие, и все он их с Нюшки не спускал.

А она то загорится, то захолодеет, насмешничает над ним, а помани он пальчиком, спрыгнула бы со стога и побежала бы на край света за ним босиком. Ах как он враз ей приглянулся! На ильин день она себе коленки в церкви отмяла:

— За Яшку Петухова пошли выйти, господи. За него!

Вымолила. Две недели прошло после Ильи, заслали Петуховы сватов. А еще до сватов целовались они с Яковом за огородами возле речки под свежей копной. И говорила она Яше, что цветочек-василёчек он, и незабудочка, и солнышко, и мил дружок.

Мать настаивала, чтобы свадьбу сыграли не скоро, а погодя. Если уж не на тот год, на красную горку, то в этом году на покров. Девка самую уборку побыла бы дома, пособила бы еще. А Нюшка как заголосит: «Больно нужно хребет на вас ломать! Просватали, так выдавайте». Окрутили их в сентябре, и тут же Анна Сидоровна Петухова с мужем укатила в Москву.

Снимали комнатку на Трубной площади. Яков работал счетоводом на дровяном складе где-то далеко. Возвращался со службы в восьмом часу вечера, а у Анны хватало времени с хозяйством управиться и по магазинам поглазеть. А уж церкви все исходила. Года не пожили, началась германская. Забрали Якова в солдаты… Анна Сидоровна уехала в свою деревню, жила у свекрови, работала в поле, как хороший мужик, блюла супружескую верность, ждала мужа. Молилась о нем каждодневно перед образами, а по воскресеньям в церкви просила бога, чтобы сохранил его. Вымолила, воротился Яков с войны живой. Снова жили в Москве, и, хотя было голодно, холодно и жутко, дух захватывало отневероятной, сказочной перемены. Переворот! Царя нет! «А как же бог? — диву давалась Анна Сидоровна. — Невозможно же, чтобы и без царя и без бога?»

Бог остался — в церквах служили, и вновь она молилась, выпрашивая ребеночка. Хорошо уже жили, три кашемировых шали у нее было, когда родился сынок. Племянницу Галю в няньки взяла.

Бывало, как вырядится Анна Сидоровна идти к обедне или к тетке в гости — пава! Городских нарядов не уважала, одевалась в широкие юбки, цветастые кофты и платки, как на родной стороне. Не любила ходить в кино, в театр, за всю жизнь, может, разика три и была, чуть ли не силком водил ее Яков. Он и книжки разные читал, а она лишь Библию да Жития святых. Что в книжках путного? Одно вранье сочиненное, а в Библии, в Завете — подлинная истина: что с людьми было допрежь, что будет потом.

— Ахти, чуть не проехала! — воскликнула Анна Сидоровна на Трубной площади, где пересаживалась на другой троллейбус, который прямехонько к самому монастырю подвезет.

Пересела. Пока стояла, дожидаясь, потосковала растревоженной душой. Вот он ведь, тот дом, где начинали они с Яшей семейную жизнь. Полвека с лишком прошло, а кажись, загляни во двор — и увидишь скособоченный флигелечек. Заглядывала лет пять назад, нету флигеля, напрочь сломали и посадили цветы.

Комнатка у них, у Петуховых, была махонькая — не повернуться, а как народился Федя, подали они заявление — и дали им в переулке на Самотеке большую на втором этаже. И теперь там живут, со всеми удобствами — ванная, телефон. Соседей на кухне семеро — тесно. Да что поделаешь, надо ждать, пока Яков помрет. А как похоронит его, то соединится с племянницей Галей, обменяют свои комнаты в разных районах на отдельную квартиру. Вот тогда Анна Сидоровна отдохнет! И погуляет, сколько захочется, и на бульваре посидит, и в церковь каждый божий день ходить станет молиться за упокой новопреставленного Якова, на кладбище будет ездить, могилку обряжать. На все лето закатится в деревню к золовке. Ах, какая же там благодать! Ни пыли, ни грохота, ни гомона. Трава зеленеется, вербы колышутся…

В деревне очень побывать хочется, уж не перед смертью ли? Да вроде бы и не с чего помирать. Тут кольнет, там стрельнет, а полежит, отдохнет — и здорова. Три года не была в деревне, с тех пор как Яков ногами занемог. Еле-еле по комнате с палкою шаркает, целый час от одного угла в другой идет. И сиди при нем! Подай, прими, принеси умыться. Господи, когда же он руки развяжет ей? Она ведь сама стара и слаба, в чем душа держится? Спасибо, сестра его младшая, Ольга, ездит каждую неделю мыть Якова. Гостинцев привозит — торт, пирожные, просит шепоточком: «Аня, ты Яшу не обижай!»

Обидишь его! Сам ее обижает, самовольник неблагодарный. Хулиган! Раз как-то добрался до кухни, когда она суп варила, и говорит:

— Иди скорей в комнату, Нюша! Твой Яков мертвый лежит.

Эва! Сам себя покойником обзывает. Может быть, умом тронулся уже? А книжки читает, радио про политику слушает, будильник целыми днями то ломает, то снова складывает — делать-то нечего ему.

Врач районная приходила — молодая, добрая, сказала, что на ноги он уже не встанет, такая болезнь, а сердце у него хорошее, нормальное, и будет он себе потихонечку жить да жить. Сказала — словно бы успокаивая Анну Сидоровну, а она так и ахнула в душе: сколько же ей, бедняге, мучиться еще?

Вот он, Новодевичий, красавец. Приехала!

— Боже милосердный, возьми его к себе, Якова, раба твоего! — истово взмолилась Анна Сидоровна, еще и до церкви не дойдя.

Терпения не хватило подождать до храма со своей просьбой. Вот уже где она помолится от всей души! Там, в Нечаянных радостях, и молилась-то вроде бы не в охотку, а по необходимости. Зато здесь, на привычном месте, домолит.

В храм Анна Сидоровна не вошла сразу. Да и что спешить? Вон и народ дожидается, старушки на скамеечках сидят. Передохнет немного и она. А потом взойдет и станет молиться, все отмолит, в чем грешна за неделю, в чем нагрешила с сегодняшнего утра. Села на лавочку у кладбищенских ворот, вздохнула, словно ношу свалила — боже, как вокруг хорошо! И травка, и могилки, и тишина. Толстые стены отгораживают от всего мира, от злобы и суеты. И квартира, и кухня, и соседи сейчас от Анны Сидоровны за тридевять земель. Надька-змея позавчера взялась ее, старую, срамить:

— Как вам не стыдно, Анна Сидоровна, молитесь, по церквам ходите, а от мужа хотите избавиться, как от ненужной вещи. Любили же вы его? Был он вам мил! Если бы не было у вас Якова Федоровича, то для кого вам сейчас на свете жить?

«И вправду, для кого? — ухнуло что-то в груди Анны Сидоровны и покатилось от горла, как камень в пустоту. — Для кого?» Но, не желая задумываться, загремела привычно:

— Молчи, не лезь ко мне, дура! Хватит, пожили мы с ним, нажились вдоволь! Я бога о божеском прошу!

Сегодня в Нечаянных радостях просила, надеялась, что снизойдет господь, услышит, внемлет. И сейчас вот просить о том же приехала сюда. Помолится, потом можно будет и к подруге съездить. Воскресенье, ни дочки, ни зятя, ни внуков дома у подруги нет. Что им, двум старухам, надо? Чаю попьют, новости обскажут, пожалятся одна другой на свое житье, повспоминают родную деревню, кто помер, а кто еще живой. Посидит она там часиков до четырех, а оттуда двинется к вечерне на Воробьевы горы. Уж там-то давным-давно не была. Небольшая церковь, а стоит знатно, как ни один храм на Москве. На зеленом обрыве подымается, а внизу Москва-река, а за речкою весь город, сколь хватает глаз.

Когда приходилось бывать на Воробьевых, глядела сверху, ахала — домов-то, домов! И ведь в каждом люди, со своими заботами, горестями. Каждому человеку хочется счастливым быть. Неверующие, те, конечно, о земном думают, а христиане стремятся к праведному житью. Не о себе надо печься, а о том, чтобы угодить богу, и за это бог вознаградит. А как господу угодить? Молиться нужно и верить. С первым «Отче наш» в детстве еще Анна Сидоровна поверила, что за усердное моленье будет она в раю. И за всю свою праведную, как она считала, жизнь, хотя и роптала иногда, и гневила бога, не усомнилась в том.

К Троице-Сергию в Загорск когда-то часто ездила и еще смолоду мечтала в Киеве, в Лавре побывать. Вот где помолиться бы!

Все грехи отпадут. А тут вот сиди с ним. В церковь-то кое-как в неделю раз выберешься. Как его оставишь одного?

Анна Сидоровна вздохнула и вслух проговорила сама себе:

— Нет уж, не судьба сегодня, и к вечерне не пойду. Поздно кончится, домой добираться с лишком час, а Яков дома не пивши и не евши.

Она представила себе, как сидит у подоконника немощный старикашка, оглядывается на дверь, прислушивается, ждет ее шагов в коридоре. И никуда ей от него не деться, и никто не спасет ее от этого креста… Вспомнила, как ходила она Федей на сносях, понесла ее нелегкая в деревню, захотелось свежих огурцов. А приехала, съела два огурчика и заторопилась назад. Сердце щемило, будто Яша звал ее. Не случилось ли чего? А он дома, живой и здоровый. Обрадовался: «Очень я соскучился за день, Нюша, по тебе!»

Оттого, что разворошила память, да еще на Трубной побывала, навернулись слезы. Анна Сидоровна смахнула их платочком, встрепенулась вдруг:

— Батюшки, а в храм? В церковь давно пора. — Поерзала на лавочке, приподнялась было, опираясь ладонью, напомнила сама себе строго: — Служба уже идет! — Но не поднялась, не встала, а как сидела, так и осталась сидеть, словно нечто более важное удерживало ее на скамье.

Ей необходимо было додумать, довспоминать тот случай: «Когда же это я из деревни воротилась? На следующий или в тот же день?» Помнит, что свекор пожалел для нее лошадь, и она до станции шла пешком. Шла босиком, сберегала туфли, торопилась, пыль не поспевала за ней. Помнит, повстречался на порожней телеге веселый парень, крикнул: «Молодайка, чо спешишь? Кабы дитенка не обронила!» И захохотал, озорник. Яков тоже озорной был, веселый, и смеяться охотник — хлебом не корми.

Анна Сидоровна улыбнулась, и свет перед ней опять задернуло слезами, и все вокруг расплылось в радужных искорках и лучах.

— Чего же я сижу? — недоумевала она. — Чего же? Ехала-ехала, и на тебе, служба идет, поди, скоро закончится, а я тут сижу и сижу…

Что же с ней происходит такое? Ведь это впервые в жизни: пришла молиться в церковь — и до паперти не добралась! Удивлялась, но не трогалась с места и, как никогда, ей хотелось вновь и вновь вспоминать.

Хорошо они на Трубной жили! Вечерами, если Яша возвращался с работы не поздно, они с ним выходили под ручку на Петровский бульвар гулять. Пройдут насквозь и Петровский, и Страстной, и Тверской. И как же любила она с мужем на людях пройтись! Идет — ног под собою не чует, так вся и млеет. Было же возле кого млеть. Гордилась она Яковом и еще тем гордилась, что поженились не по сговору родителей, а по сердцу, по любви. Это же понимать надо, если женятся по любви.

И опять ей припомнилась та медово-душистая копна сена у речки за огородами, где говорили они с Яшей про любовь. Ах, какой она счастливой тогда сделалась, когда впервые от него услыхала любовные слова! Один-единственный раз, один вечер говорил их ей Яша, а хватило на всю неразлучную жизнь.

— Домой надо идти! Что сидеть-то? — решила Анна Сидоровна и забеспокоилась: — Один он ведь дома. Один! Пока доеду, пока щи разогрею. Не холодную же картошку больному человеку есть, — проговорила буднично, обыкновенно, а невесть с чего полились из глаз слезы, текли и текли.

Плакала не от горя, не от жалости к себе или мужу, плакала просто так, облегчая душу. Сладко плакалось, легко, и душе становилось легче, будто таяла и отпадала с нее жесткая наледь, которую горячие молитвы в храме не могли растопить.

Старуха деловито вытерла слезы — некогда зря сидеть! И пошла, торопясь, к выходу, к арке, за которой виднелся не святомонастырский, а обычный уличный сквер.

Ясный день сиял над всем белым светом, чистые, голубые безоблачные раскинулись над землей небеса. Люди старались идти не по теневой стороне улицы, как летом, а по солнечной. Солнце, недавно еще неумолимое, стало желанным, милосердным и, охватив землю лучами-ладонями, бережно грело ее…

1966

НА ПОРОГЕ

Поселок Лосевка, весь в садах и грядках, раскинулся у дремучего леса. Партизанскими были эти места, и немцы всю Лосевку сожгли, ни единого дома не уцелело. Отстраивались лосевцы после войны заново на пепелищах, на яблоневых пнях. У поселкового Совета памятник: гранитные партизан и партизанка, сжимая автоматы, глядят на лосевскую жизнь. Хлопотливая жизнь, хорошая, мирная — все машут тяпками на огородах, окучивают картошку.

По дальнему краю поселка тянется улица Новопроселочная. Далеко она от памятника погибшим партизанам, от железнодорожной станции и поселкового Совета. Разрослась Лосевка, и десять лет назад начали строиться уже по опушке леса вдоль проселочной дороги. Селились здесь в большинстве не коренные лосевцы, а пришлые люди, обживались, сажали сады, и кто-то завез «веру во Христа». Принялась вера, расползлась реденькими ниточками по поселку, и прозвали лосевцы Новопроселочную улицу Баптистской.

Живет здесь и Анюта Кочетова, все знают, что она баптистка, называют ее так и в глаза и за глаза. Она не обижается, степенная, видная собой молодая женщина. Работает она в сберегательной кассе, домой идет через всю Лосевку и редко с кем не поздоровается. Тут все здороваются.

Шесть тысяч жителей в Лосевке, и думается Анюте, что знает она всех их, если и не по имени, то в лицо. Девушку, что пришла перед самым закрытием за деньгами, Анюта знала, хотя и знакомы не были. Дожидался ее парень, прислонившись в дверях, не лосевский, чужой. Переглядывались они — как перебрасывались солнечным зайчиком, так и прыгала радость в их глазах. От этой радости невзрачная девушка казалась красавицей, и все оттого, что ее милый рядом, и они вместе пойдут домой, и надеется, наверное, эта девчушка на долгое, длиною во всю жизнь, счастье. «Ну что же, — подумала Анюта. — Пошли ей Христос!»

Анюта бесстрастно отсчитывала десятки и с потаенной болью пожелала: «Вот если бы счастье, как деньги, можно было бы класть про запас на сберкнижку. Много у тебя счастливых дней, ты их откладываешь, припрятываешь на черный день, и достаешь потихоньку, по одному счастливому денечку, когда наступают черные дни».

А то ведь чем ты счастливее, чем крепче любишь, тем расточительнее становишься, больше отдаешь. Думаешь, глупая, что лишь одною любовью можно привязать к себе. Все, что есть у тебя, отдашь, всю душу выплеснешь, и потом останешься ни с чем. Ограбленная, одинокая, и кругом пустота: далеко ото всех — не докликнуться, никому не нужна. И ему не нужна со своей любовью. Умереть хочется, но жить-то надо, потому что живая. А как? Вот и уповаешь на бога. Что было бы с человеком в несчастье, если бы не бог? Кидаешься на колени, и молишь, и просишь: «Спаси!» Помнишь, что бог есть любовь, и веришь в это, веришь — и нет холодной пустоты, нет одиночества, есть блаженная вечность и вечная к тебе, никому не нужной, божеская любовь. С этой мыслью существовать на свете можно. Можно двигаться, думать, дышать.

Анюта глубоко-глубоко вздохнула.

— Анна Михайловна, будем закрывать? — спросила из-за своего барьерчика заведующая почтой. — Без пяти минут. Или сегодня вы не спешите?

— Спешу.

— Я так и думала, сегодня же четверг. На моленье пойдете?

Анюта промолчала, привыкла к насмешкам, и к укорам, и к удивленным взглядам. Прощала их людям, господь велел прощать. А Надежда Трофимовна хорошая женщина, добрая, только думает, что всем все ясно, как ей самой. Анюта уважает соседку, но так и хочется иной раз сказать: «Не трогай ты моего бога! Что ты знаешь о моей душе?»

На крыльце, когда опечатывали дверь с двумя табличками «Почтовое отделение» и «Сберегательная касса», Надежда Трофимовна повторила свой вопрос, и Анюта не сдержалась, вспылила:

— Вам-то какое дело, пойду или не пойду? И что вы можете предложить мне взамен? Лекцию на тему «Происхождение человека от обезьяны»? А я не хочу от обезьяны происходить. Мне утешительнее верить в Адама с Евой и в загробную жизнь, чем в «ничто» и в обезьяну.

— Но вы ведь учились в школе, у вас есть знания, разум!

— Разум! А для души что? — Анюта прижала ладонь к груди. — Здесь-то ноет, щемит. Одним разумом не успокоишь, не утолишь.

Она спускалась по ступенькам, высокая, статная, по-девичьи подобранная в талии, а Надежда Трофимовна, небольшая, кругленькая, с участливым осуждением смотрела на нее.

Анюте идти из конца в конец. Домики стоят в садах как в зеленой пене, и всё сейчас вымытое, глянцевое, как обновленное блестит. От палисадников волнующе сладко тянет зацветающим жасмином и теплой влажной землей. Днем прошел дождь. Земля на огородах темнеет рыхло и призывно, самое время окучивать, полоть. Тяпку возьми лишь в руки — кажется, вскопает она сама.

Но отчего же нельзя избавиться от этой муки в сердце? Выбросить бы, вырвать, как с огорода лебеду. Ходить бы просто по земле и просто радоваться тому, что цветет жасмин, что прошел хороший дождь. Радоваться, что блестят на солнце мокрые листья, и ветка над головой вся в капельках: тронь — и обрушится водопад. Дух захватит и радостно. Как было бы хорошо жить, если бы не эта постоянная гложущая боль. Ночью просыпаешься одна со своим одиночеством и даже сквозь сон еще чувствуешь ознобом неизбывную тоску. И простонешь:

— Спаси меня, боже. Помоги. Верни!

Кто же как не бог воротил в тот раз Геннадия? А что она тогда пережила… В маленьком поселке от людских глаз ничего не скрыто. Всем известно, у кого куры несутся, у кого нет. А уж о большем?! Анюте казалось, вся Лосевка гудела, когда муж ушел от нее. И к кому ушел?! Назвать совестно, как весь поселок ту называл. От стыда Анюта как по горячим угольям ходила. Виделось — все пальцами тычут: «Бросил! Бросил!» Но никому не пожаловалась, слезинки не выронила. На работу ли шла, с работы — молилась в душе. Только подушка да стены знали ее слезы. Ночами молилась на коленях, просила: «Господи, верни!»

И вернулся! Через месяц пришел, она же верила, что господь поможет, потому и крючок не набрасывала, когда ложилась спать. Слышит, среди ночи дверь скр-и-и-п, вошел тихонечко — и юрк на диванчик. Анюта воздухом захлебнулась, будто упала с горы, потом взлетела до неба, а сердце колотится: «Дома он, дома! Со мной!» И легко стало и спокойно. Все, что болело, что мучило, сгинуло, сама же не шелохнулась, голоса не подала. Рассвело, перегнулась с кровати, глянула, а он спит на диванчике, ноги поджал, с головой пиджаком накрылся, и пятки грязные в дырявых носках торчат. «Ох ты, пес бездомный!» Заплакала от жалости, от сжигающего желания пригреть, приласкать. Лежала, не подымалась, боялась разбудить. Пусть хоть выспится. Дома пускай выспится наконец.

Проснулся, сидел понурый, виноватый, жалкий, ожидая ее слов, но Анюта и тогда ничего не сказала. Оделась за занавеской, вышла на кухню, затопила плиту, согрела воды, принесла из сеней корыто:

— Мыться иди. — И, не глядя на него, достала из комода чистое, выстиранное и выглаженное белье.

Он позвал просяще, покаянно:

— Анюта, полей!

Вошла прямая, равнодушная, зачерпнула ковш, опустила в него пальцы: не горячо ли? И лила, лила на согнутую худую спину, на широкие костлявые родные-родные плечи и думала, глотая слезы, что отмывает начисто, добела, навсегда, на всю жизнь.

«Да видать, плохо отмыла!» — подумала Анюта, губы дрогнули, готовые произнести проклинающие слова, но смирила себя привычно, каменно: «Значит, так надо, значит, так хочет господь».

Надежда Трофимовна высказалась на днях:

— Вы, Анюточка, сами во всем виноваты. Ваш муж давно порвал с баптистами, вышел из секты, и ему, бедняге, тяжело от того, что вы верите в бога, посещаете моленья, не ходите ни в кино, ни в клуб. Вполне естественно, его тянет из дому на свет.

— На свет, говорите, тянет? Как мотылька! На танцплощадку, вот куда его тянет! Появись новый подол в Лосевке, он не пропустит, следом побежит! Тридцать три года мужику, семь лет как мы женаты, а он за каждой юбкой бегает.

Три недели назад уехал Геннадий, сказал, что взял отпуск, едет в деревню к двоюродному брату помочь строить дом.

— Не уезжай, Гена, — просила Анюта. — Осенью вместе поедем. А сейчас у нас самих работы полно: терраску починить, картошку окучивать.

— Я на недельку одну…

Уже третья кончается. Дом строит… А зачем же забрал с собой новый костюм и белые рубахи? Что он, в белых рубахах бревна будет тесать?

На другой же день после отъезда встретился Анюте бригадир Геннадия.

— Чем мы твоему красавцу не угодили? Рассчитался, леший его дери, совсем. Вели ему, чтобы приходил снова оформляться. Плотники позарез нужны.

Не упала. Домой бежала, словно гнался кто. В комнате металась, плакала, молилась. А со стены — ясные, как у младенца, мужнины глаза. Брови крылышками к вискам, над ними черный волнистый чуб, а глаза голубые… Ох, голубые, будь они прокляты! Замахнулась на фотокарточку, повалилась в подушки.

Точно такая же фотография в леспромхозе на Доске почета висит: «Геннадий Кочетов — лучший плотник». И директор клуба его за активность хвалил. Дескать, вот вам пример: был баптистом, а мы его из секты вытащили, и стал он передовик труда.

А Геннадий не был настоящим верующим, Анюте-то лучше знать. Ухаживал за ней, предлагал жениться, она боялась за него идти. Понравился сразу, что таиться, влюбилась без памяти в ласковый голос, в небесно-голубые глаза. Но отговаривала себя, уразумляла: не по мне он, не по мне! На два года моложе и уж очень красивый, а красивый муж, известно, — чужой муж! Но не совладала с собой, поверила, что звезда с неба упала к ней прямо в подол.

С шестнадцати лет посещала Анюта секту евангельских христиан-баптистов и не мыслила, чтобы мужем ее стал неверующий человек. Как ликовала Анюта! Он со мной! Мы вместе! Наши молитвы рядышком возносятся ко Христу. В Библии написано: не перечь мужу. Она слова не сказала поперек за семь лет. Любила!

— Надо было и вам с ним на танцы ходить, — говорила потом Надежда Трофимовна. — Не пускали бы одного.

Как же не пустишь? Разве он спрашивался? Однажды собралась, нарядилась, пальцы тряслись от обиды, когда пудрилась. Будто зачеркнула в своем сердце что-то светлое, когда карандашиком брови подвела.

— Я пойду с тобой, Гена, на танцы.

— Ты, ты?! — отшвырнул от двери так, что о шкаф ударилась. Надушился, нафрантился — и айда!

Она задворками, переулками за ним… Стояла в парке, в тени, а в толкучке за штакетником выламывался ее муж, извивался, прижимал к себе мордастую девку, улыбался ей. Анюта за деревце ухватилась, щекою притулилась к прохладному шершавенькому стволу. «Боже, помоги, прости меня, грешную, дай силы дойти домой. Скорей бы на колени, защититься молитвою!»

…И сейчас шла быстро, спешила к дому, а душою устремлялась к видению, к лилейно-белому лучезарному спасителю. Вот он на кресте, а она перед ним на коленях. Спаси, защити! Скажи, что ты был, есть и будешь. Скажи, что твоя правда — единственная на земле.

В переулке встретилась «сестра» Дарья.

— У тебя, Аннушка, только что была. Поторопись, голубка. Не у Ершовых нынче, а у Родимцевых. Денежек захвати. Пришлый брат просит пособить.

Переодевалась Анюта, а сама спорила с Надеждой Трофимовной, будто та сидела здесь:

— Разве же это плохая вера, если велит ближнему помогать?

Дом Родимцевых в конце Новопроселочной, вся улица глядит в лес. С одной стороны калитки заборы, с другой в полсотне шагов от дороги начинается сосновый бор. Как ни торопилась Анюта, а пришла, когда все уже собрались, ждали одну ее.

«Ближним» оказался слепец, обросший оборванец.

— Брат наш во Христе пострадал за веру. Сидел в тюрьме, там и ослеп, — рекомендовал пресвитер Ершов.

Молились, пели псалмы. Слепой, задрав голову, хрипло басил. Рядом с ним тоненький детский голосочек выводил старательно: «…никто меня с Христом не разлучит». Слушая детское пение, старухи всхлипывали от умиления, Анюту словно кто за горло держал.

Возле слепого стояла девочка, сказал, что его дочь. Девочке лет пять, худенькая, грязненькая, как приблудный котенок на недобром дворе.

Анюта поднялась с колен, взяла ее на руки, хозяйку попросила:

— Сестра Мария, керосинку зажги.

В большой горнице Ершов не очень складно рассказывал о египетской фараонше, что нашла в камышах еврейское дитя, а в кухне Анюта и Мария мыли девочку. Мария плакала: в рваном бельишке ребенка ползали вши…

— Господи, смилуйся, сейчас ведь не голод, не война!

Анюта с сухими глазами и дрожью в голосе допытывалась:

— Скажи, маленькая, мама твоя где?

— Там.

— Где «там»?

— Не знаю.

— А кто это с тобой, папа или дядя?

Ребенок испуганно молчал.

— Не пытай дитя, Аннушка!

— Он же погубит ее! Для корысти, негодник, за собой таскает. Тоже нашелся святой.

— Не осуди. Бог ему судья, бог и покарает.

— Что-то не больно он со своими карами спешит.

— Аннушка! — Мария с укором посмотрела, сказала со вздохом: — Дай-ка это вшивое барахлишко, пойду за сараем сожгу.

Девочка уснула на руках Анюты, чистенькая, рыжеволосенькая, с крохотным носиком в веснушках, как в росе.

— Желтенькая ромашечка, цветочек жасминовый! Рыженькая дочурка моя! — шептала Анюта, слушая в себе ровную тихую радость, исходящую от тепленького тельца.

Унести бы. Как славно зажили бы вдвоем! Утром сварила бы кашку, накормила и к бабушке Семенихе отвела. Платила бы ей за присмотр. Бабка взялась бы, любит она детей. С работы заходила бы за девочкой, вела бы за ручку домой. Гена вернется, а она ему: «Вот наша дочка!» Что он скажет? А ничего! Обрадуется, наверное. Люди же говорят, потому и бегает, что нет детей. Но сколько Анюта знает таких бездетных, которые душа в душу живут… А девочку она все равно не отдаст. Упросит слепого, на колени перед ним станет. Зачем ему девочка? А где он ее взял? Может, украл? Кто он такой? Документы у него спросили?

— Аннушка, с тебя, — протянул шапку дед Родимцев.

Анюта, не выпуская из рук дорогую ношу, приподнялась, достала с подоконника сумочку, вынула три рубля. Положила. Слепец, сидя у стола, деньги считал. Складывал ровненько, проворно, трешница — к трешницам, рубли к рублям.

Анюта спросила тихонько, а услыхали все:

— Кто он такой, сестра Мария? Паспорт-то показал?

Слепой моментально сгреб деньги, сунул в карман пиджака. Поднялся тяжелый, темный, плечами свет загородил. Прохрипел:

— Апостолы благовестили Иисуса Христа, и никто у них не требовал документов. А вы-ы?

— А нам, Христа ради, покажи, — несмело пролепетал дед Родимцев, худенький, седенький, с пустою шапкою в руке. — Предъяви, брат, для успокоения. Деньги все же. Не черепки.

Старухи замахали, зашипели на деда:

— Посовестись, брат! О чем спрашиваешь? С Христом человек явился, с Христом и уйдет.

Анюта, прижимая к себе ребенка, отодвинулась в угол, в полутьму. Молилась беззвучно и страстно: «Оставь ее мне, господи! Оставь! Не отнимай!»

Слепой кинулся к ней, как коршун, выхватил спящую девочку, прыгнул в дверь. Все оторопели. Анюта бросилась вдогонку, дед Родимцев на подмогу. Тень мелькнула через двор, хлопнула калитка, и рассыпался, покатился по улице собачий лай.

— Воротимся, Аннушка, — позвал Родимцев. — Где ты его ночью найдешь? Глухое место, перешагни дорогу — и вот он, дремучий лес. Днем с огнем не сыщешь, не то что сейчас.

Вернулась. В душную комнату вошла — как в затхлый погреб, в сырое подземелье. Бил озноб, давило бессилие, будто вся кровь из тела вылилась и нечем телу греться, жить. А совсем близко, в лесу, по кустам, по кочкам скачет дьявол — зрячий слепец с беленькой девочкой в когтях.

— Я ведь тоже пожертвовал, — сказал пресвитер, словно оправдываясь перед ней.

— Эх вы, мужики, — усмехнулась Анюта, лишь бы произнести что-то, не зарыдать.

Горе одно, а не мужики. Дед Родимцев, отец Марии, стар и немощен, брат Вакулов хил и слаб, страдает сердцем, и брат Петриченко не лучше его. Один лишь Ершов молодой, здоровый, однако ума совсем не палата.

Домой брела, приглядываясь к обочинам, крапиву раздвигала у заборов: не уронил ли дорогой девочку пришлый жулик; может, она, тепленькая, маленькая, спит на холодной траве? Не нашла и заплакала, будто и вправду надеялась найти. Стала утешать себя постоянной мыслью, с которой возвращалась по вечерам домой: «Вот приду, а Гена мой дома!» Тлела у ней эта горячая искорка на сердце, ею Анюта и грелась.

Окна были темные, и ключ под приступкою не тронут. Анюта отперла, но не вошла, опустилась в бессилии тут же на крыльце у порога и зарыдала, причитая:

— Гена, Гена, у какой-то негодяйки ты спишь сейчас? — Но опомнилась, пристыдила себя: о ком плачет? Как смеет плакать о муже, осуждать деяние бога? Он знает, что творит. Плакать нужно о божьем сыне, принявшем смертные муки на кресте…

«Но при чем тут Христос? — удивилась Анюта. — Мне самой больно, я и плачу о себе». Мало ли она молилась, выпрашивая себе счастье, а где оно? Послал ли ей бог хотя бы зернышко? Почему же так истово верит она во Христа? Да полно! Так ли крепка ее вера? Бог есть любовь — а во что она верила, в любовь или в бога?

Кощунственные мысли охватили Анюту, и чем дальше, тем больше сомневалась она, но мысль о том, что она уж, наверное, давно не верит, испугала ее. Возможно, и на молитвенные собрания ходит лишь потому, что привыкла к тем людям, любит их. Вот и получается, что верит в любовь. Но почему же столько лет она считала себя верующей во Христа, в бога, а верила только в одну любовь? Почему задумалась об этом сейчас?

…За лесом, за темными верхушками сосен начало разливаться розовое сияние. Заря словно кисточкой прошлась по стволам берез за дорогой на опушке вдоль Новопроселочной. Молодая, красивая женщина, сидевшая на крыльце, поднялась и с улыбкой проговорила:

— Славно-то как!

1965

ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

Дедушку своего Митя не помнит, но очень любит, и вся пятилетняя Митина жизнь как добрым светом пронизана и озарена памятью о дедушке.

В честь деда, Дмитрия Назарыча, дали Мите имя. И голубенькая кроватка, в которой Митя помещался, когда был грудным, и сейчас помещается, сделана дедушкой. Всякие старые-престарые — самые любимые — облезлые и поломанные грузовики, погремушки и мишки были куплены когда-то дедушкой. Даже пальто Мите перешили из дедушкиного пиджака, потому что пиджак прочный и ноский.

Все вещи, принадлежащие дедушке, или те, что он сам сделал, очень прочные, потому что дедушка был слесарь, рабочий, и он мог сделать все что угодно. У него были золотые руки.

Очень ждал дедушка Митю, прямо-таки еле-еле дождался, своего первого и единственного внука. Крепко любил, носил на руках, возил в коляске по улице и по скверу, рассказывал ему сказки и пел песни…

Когда бабушка или мама вспоминают об этом, то Митя уверяет их, что сам и без них все до капельки помнит… Помнит, как идут они с дедушкой вдвоем по двору, дедушка ведет за ручку маленького-маленького мальчика в синем вязаном костюмчике — это его ведет, Митю, — и говорит ему про белую собаку. Белая собака услыхала, что про нее два человека что-то хорошее говорят, остановилась, повернулась к ним лицом, весело улыбается и виляет хвостиком.

— Не говори глупости, Митя, — прерывает Митины воспоминания мама. — Откуда у тебя это фантазерство? Где ты выучился обманывать? Разве я или бабушка говорили тебе когда-нибудь неправду?

— Нет, я все-все помню! — упрямится Митя, желая доказать свою тесную причастность к памяти деда.

— Ты не можешь помнить, — внятно и раздельно, как всегда отвечала на все Митины вопросы, объясняет мама. — Тебе было всего два года, когда умер дедушка.

Митя молча отворачивается. Ему делается так жалко-жалко, что нет у него деда.

Да, дедушка умер, стал покойником и находится на том свете — на кладбище. Лежит закопанный в землю, а сверху посажены цветы и заперт на замок железный заборчик. Митя с бабушкой и мамой часто бывают там, ходят проведать. Бабушка поливает цветочки, мама красит загородку, а Митя сидит на лавочке и задает всякие непонятные вопросы.

— Почему здесь называется тот свет? Дома у нас какой свет? Не тот, а этот? Да?

Мама перестает красить, садится с Митей рядом и начинает все объяснять подробно. Она всегда объясняет подробно.

— Люди привыкли так называть. Это — иносказательно.

— «Ино» чего сказали? — Митя морщит лобик с белобрысенькими завитками, шмыгает курносым носиком-пуговкой. — «Ино» — кто это?

— Да не умничай ты! — машет бабушка на маму рукой. — Заморочили мы совсем голову ребенку.

А когда Митя был маленький, и его впервые привели сюда, и он тронул нагретые на солнце голубые прутья, чем-то очень знакомые ему, он спросил:

— Это тоже дедушка сам сделал?

Бабушка засмеялась, а мама лишь улыбнулась и серьезно ответила:

— Нет, не сам. Ограду сделали дедушкины товарищи на дедушкином заводе.

Теперь-то Митя уже большой, и он знает, что если человек умер, то ничего не может делать сам. За него все обязаны делать другие.

— Съешь за дедушку, — давала бабушка Мите кусочек сухой булки: — Царство ему небесное!

И Митя добросовестно жевал не сладкую, никакую булку.

— Вы постойте полчасика, а я зайду в музей, — пряча улыбку в платок, говорила бабушка Мите и маме, когда они приходили на кладбище. И прибавляла: — Прости меня, господи, грешницу великую!

Но один раз они пришли без мамы, и бабушка взяла Митю с собой. В музее было темно, горели реденькие маленькие огоньки, пахло незнакомо, непонятно и по-чужому скучно. Пахло страшнее, чем в поликлинике, где Мите делали прививку. Ох как он боялся уколов! Здесь он тоже испугался, сжался в комок и не знал, с какой стороны ожидать боли. Дрожал, озирался, вцепился в бабушкин палец и не верил ее ласковому голосу:

— Не бойся, солнышко. Не бойся!

Бабушка опустилась на колени и что-то тихо заговорила.

— Ты про чего говоришь, про чего? — дергал ее за кончик платка Митя.

— Помолчи. Не мешай. Я с дедушкой разговариваю.

Митя задрал голову, оглянулся, но дедушки нигде не было. Он увидел высоко-высоко в полутьме сердитые глаза картинки и непонятные, незнакомые и сердитые лица чужих людей, которые смотрели на него сверху. Митя громко заплакал, оттого что все темное и сердитое вокруг, а он маленький и бабушке ненужный.

— Тише… тише… ши… ши… — зашикали на него, и бабушке пришлось с ним выйти.

Она уже собралась Митю ругать за то, что он нехороший, непослушный мальчик. Но снаружи было так весело, светло и сухо, и воробьи прыгали стайками и по земле и по ступенькам. А один подскочил близко, прямо к ногам, что-то чирикнул, что-то сказал воробьиное, смешное Мите и бабушке. Она вздохнула, выпустила Митину ручонку, поправила платок и удивилась:

— Глянь-ка, внучек, уж и опять весна… Третья весна без Назарыча!

А мальчик не слушал, он быстро побежал, поскакал, передразнивая воробьев. Он сегодня в первый раз после зимы был не в валенках с калошами, а в ботинках. В новеньких красненьких ботинках!

Бабушка отперла замочек, тоже покрашенный нечаянно голубой краской с одного боку, и Митя показал дедушкиной фотографии под стеклом на каменном столбике:

— А у меня новые ботинки!

Бабушка и плакала, и смеялась, и больше не сердилась на Митю. Но больше и не брала с собой в церковь, а оставляла с кем-нибудь у паперти, а то и вовсе одного, не беспокоилась. Митя слушался ее, никуда не убегал, а терпеливо по-взрослому дожидался.

И уже по опыту знал, что дома бабушка попросит его съесть тот сухой невкусный хлеб с таким странным названием, который она покупает в музее. И Митя широко, как галчонок, раскроет рот, так что поместилась бы полная ложка манной каши, и безропотно сжует за дедушку кусочек черствого «царства небесного».

Но в этом году он отказался, заявив:

— Надоело мне ваше царство небесное! — И думал, что бабушка прикрикнет на него: «А ну без капризов!»

Но бабушка от неожиданности онемела, не знала, что делать, всплеснула руками, подхватилась и побежала скорее на кухню звать маму, и обе они долго смеялись, глядя счастливыми глазами на Митю, и одна другой говорили:

— Вырос.

— Вырос!

И просили Митю повторить еще раз, как он сказал бабушке про царство небесное. Он не стал повторять, насупился, обиделся, забился в угол между тахтой и книжным шкафом, и оттуда внятно, как учила его говорить мама, выкрикнул со злостью:

— Все вы с бабушкой мне наврали!

— Ах ты негодник, да как ты выражаешься? — рассердилась бабушка.

— Митя, надо говорить об-ма-нули, — серьезно и спокойно пояснила мама.

А бабушка не могла никак успокоиться:

— Это что же я тебе наврала, а?

— Про музей! — чуть не плача, выпалил Митя. — Музей называется церковь!

Плакать ему хотелось громко и долго еще и от другой жестокой, постоянной обиды, которая жгла, рвала на части маленькое его сердечко и о которой, он уже чувствовал, нельзя говорить вслух. Он всхлипывал, задыхался, мучился от самого непонятного вопроса, не смея его задать, не умея постичь и осмыслить…

— Кто же тебя просветил? — насмешливо спросила мама.

— Мальчик, который папин… Нет, дядин который… — запутался Митя. — Они шли вместе… Вместе!

— Люди же кругом. Не в пустыне живем! Чего же удивляться? — вздохнула бабушка, села на край тахты, подперла лицо ладонью и сказала: — Да разве в этом дело? В этом ли дело?

Мама тоже села, притянула Митю к себе, обняла, прижала, ничего не объясняла, молчала просто, а по щеке у ней быстро-быстро катилась кругленькая прозрачная слезинка. Бежала-бежала и застряла на родинке, зацепилась за тонюсенький золотой волосочек и размазалась…

Митя сразу перестал обижаться и все рассказал, ничуть не обманывал…

Он стоял и ждал бабушку, а мимо шли мальчик и дядя, и они спросили его, что это он здесь делает.

— Я ожидаю бабушку, она пошла в музей, — ответил им вежливо Митя.

— Это же церковь. Наврали тебе! — захохотал мальчик, а дядя, такой хороший-хороший, так задумчиво сказал:

— Крепко же надувают тебя, парень…

И они пошли дальше, держась за руки, пошли за ворота на улицу, и Мите тоже хотелось бы вот так с тем дядей идти, держаться за его другую руку, и он пошел бы, если бы они его позвали… Но они только один раз обернулись и посмотрели на него, и дядя помахал ему рукой…

Может быть, Митя и не так все рассказал, как представлял себе, как ему рисовалось, как вспоминалось, но мама все поняла и сказала:

— Извини нас, сынок. Мы действительно говорили тебе неправду. Мы с бабушкой нарочно говорили. Предположи, милый, что мы шутили.

Если люди шутят, то они смеются, потому что весело делается всем, когда смешно. Почему же сейчас обе они, мама и бабушка, даже не улыбались? Митя очень любил, чтобы люди с ним вместе смеялись. Тогда хотелось от радости прыгать и хлопать в ладоши.

Всегда смеялся громче всех Митин папа. Раскатисто, густо, и бабушка говорила: «Грохочет!»

— Папа тоже шутит? — спросил Митя, трогая мамину родинку на щеке: мокрая она или уже высохла?

— О царица небесная! — схватилась бабушка за голову. Голова у ней белая-белая, аж блестит, и все соседки завидуют: «Ах, Ксения Николаевна, какие у вас красивые волосы». — О матерь божья! Да таких шутников, как твой отец, поискать только!

Митин папа появляется у них редко. Навещает. Приходит в гости по праздникам, по дням рождений и на именины. У мамы и Мити бывают дни рождений, а у бабушки — именины.

Папа приносит какие-нибудь подарки, целует всех в щечку и смеется, но не с Митей, не с бабушкой, не с мамой, как будто сам с собой.

— Ксения Николаевна, вы у меня самая лучшая теща из всех тещ! Га-га-га!

— Помалкивал бы уж, лысый дьявол, — сердится бабушка шепотком.

— Знаешь, Лена, как я этого нового заведующего поддел? До сих пор, если вхожу в лабораторию, удирает. Га-га-га! — рассказывает папа маме.

Папа работает научным сотрудником, он высокого роста, и бабушка говорит про него:

— Велика фигура… — и вздыхает. И хвалит: — Что ж, если разобраться, то Аркадий не такой уж и плохой человек. Хороший человек, добрый, веселый, и не как нынче другие разведенные отцы, которых с собаками не сыщешь, а он заходит, не забывает ребенка. Да вот беда: Митя к отцу какой-то неласковый.

— Дети очень чуткие, — объясняет бабушке мама. — Они все отлично понимают. — И искоса смотрит на Митю.

А Митя молчит, пытаясь угадать: поругали его или не поругали? Не то чтобы неласково встречал он отца, а как-то ему было безразлично, приходит или не приходит к ним папа. И всякие вопросы неохота папе задавать, не то что маме. Мама инженер, и она знает даже какие на каких автобусах двигатели.

Папу однажды Митя спросил про другое:

— Что такое царство небесное? Это еда в некотором царстве, в некотором государстве? Как в сказке?

А папа ответил совсем не про то:

— Ты, Митя, не обращай внимания. Женщинам надо прощать их слабости. Я им всем уже лет двадцать прощаю. Га-га-га!

Митя ушел от папы к своим игрушкам в свой угол между тахтой и книжным шкафом и думал по-своему, своими детскими словами, какой была бы веселой, понятной и великолепной жизнь, если бы жив был дедушка… Они гуляли бы вместе по воскресеньям, как другие мальчики гуляют со своими папами, и разговаривали бы про все, про все! Дедушка объяснял бы не подробно, а понятно… Пусть жил бы с ними всегда! Митя за него ел бы не то что «царствие небесное», а все самые сухие корки и кусочки от черного хлеба. Бабушка все хлебные остатки размачивает в миске и относит во двор голубям, а Митя ел бы их неразмоченными, лишь бы жил с ними дедушка…

…Влажные сумерки, заботливо укутывая землю на сон грядущий, взбираются из палисадника по голым еще веткам, налитым упругим живым соком, заглядывают в окно, в комнату, где над уснувшим мальчиком склонились две головы — белокурая и седая.

Легкий ветер стукает форточкой, просит, чтобы впустили, чтобы открыли окно и послушали, как весело тарахтит первый ласковый дождик по бесснежным чистеньким крышам…

Сквер против дома заиндевел настойчиво и нежно-изумрудно, и хотя трава взошла не сама по себе, как где-нибудь на лугу, а ее здесь для красоты посеяли люди, все равно пахнет трогательно и свежо — пахнет лугом.

Сноп жемчужного света раздвинул тучи, позолотив их края, превратив их в сказочные леса и горы, упал наискось, как сказочный трап, уперся в траву и рассыпал по ней искорки… То весна наступила, сошла с небес и шествует по земле, украшая все царства — и небесное и земное.

1966

НЕИЗБЕЖНЫЙ ДЕНЬ

Рядом с главной улицей возле городского сада высится на холме старинный собор. Летний зной, разбившись о белокаменные стены, теплым пятном лежит у порога на прохладном церковном полу. Входящие останавливаются на этом светлом половичке, крестятся, будто отряхивают с лица, с груди, с плеч солнечный свет, принесенный с собой.

В прохладе и полутьме под высокими тяжелыми сводами голос старого батюшки отца Василия тягуче и басовито опускается на низкие ноты, словно круглый большой валун катится с пологой горы. Ранняя обедня идет к концу.

У входа за конторкой дородная женщина в темно-зеленом платье с брошью продает свечи, деловито раскладывая деньги. Тут же у конторки церковная прислужница Серафима, бывшая монашка, известная в городе праведница, дожидается поручений. Сухонькая, робкая, она непрестанно крестится, подпевает отцу Василию и поглядывает на стопку свечей, на ящичек с деньгами. Перестав петь, с льстивой полуулыбочкой спрашивает:

— Не больно велика выручка за раннюю-то?

— Ничего, поздней обедней покрою. Отец Анатолий служит сегодня позднюю, — отвечает мать-ктиторша, колыхнув тройным подбородком, а Серафима завистливо подумала: «Мухлюет, поди. Брошка на ней драгоценная, вон как светится. Не поддельное стекло».

Заскочивший лучик отплясывает, брызжет пучком радуги на высокой ктиторшиной груди и пропадает вдруг в темноте. То Серафима прикрыла дверь.

Напротив паперти, по другую сторону церковного двора, мощенного древними каменными плитами, как на другом берегу, блестит двумя окошками низенькая сторожка. Побеленная комнатенка полна солнечным светом, табачным дымом и смехом отца Константина. Сторож Тимофей, лукавый старичишка, только что рассказал кощунственный анекдот.

Отец Константин, толстенький, смешливый, под стать Тимофею возрастом и нравом, захлебываясь от восторга, приговаривает:

— Это ж неприлично! Этого же дамам не расскажешь!

— Нешто приличные анекдоты бывают? — удивляется сторож.

— Бывают, — отзывается третий собеседник, молодой батюшка. Он сидит в углу под крохотным образочком,закинув ногу на ногу, во рту папироса, глаза щурятся сквозь дым весело, дружелюбно, — Вы оба чем не анекдот?

— Ну вам, отец Анатолий, можно бы и помолчать, — перестал смеяться старый священник. — Вам тридцать, а мне седьмой десяток в конце. Однако мы с Тимофеем не жалуемся, нам легче, у нас с ним чувство юмора есть. А у вас его нет. Правда, Тимофей?

— Как бог свят, — подтвердил сторож, не совсем понимая, на что перекинулся разговор, и вопросительно посмотрел на молодого священника.

Но отцу Анатолию, видимо, не хочется ни спорить, ни возражать. Он повел бровью, улыбнулся — как царство небесное подарил. Синеглазый, прямоносый, с плоскими скулами и высоким гладким лбом, красивый не одними чертами лица, а и улыбкой, и взглядом, добрым, открытым и чистым.

Тимофей умилился, на батюшку глядючи: «Ровно архангел!» — а вслух укорил:

— Вот дымишь ты, отец мой, как хорошее кадило. Невылазно торчит у тебя цигарка в зубах.

— Недурная привычка в нашем деле, — одобрил отец Константин. — Женщины не любят, когда курят мужья, а ежели от молодого симпатичного батюшки, коему страждущая открывает душу, попахивает табачком, это даже приятно. Сразу замечает, что перед нею не ангел бесплотный, а живой мужчина, и тянется к нему душой и телом.

Отец Анатолий засмеялся, встал, прошелся как на разминке, широкоплечий, рослый, прямой. Спортивная рубашка и летние светлые брюки ладно сидели на нем.

— Небось, батюшка, дамочки у тебя на исповеди, каясь во грехах, жалеют о том, что не с тем грешили, — хихикнул Тимофей.

— Не всякий грех грешен, — ответил молодой священник. — Это с какой стороны на него посмотреть.

— Именно, — поддержал отец Константин. — К примеру, вы, духовное лицо, женатый человек, а вам Серафима предлагает некую свободную даму для проведения времени. Грешно? Но поскольку жена от вас сбежала, а мужчина вы в самой поре, то какой же в том грех?

— Какой уж! — присоединил свое мнение Тимофей.

— Нашли о чем судачить! — вспылил отец Анатолий, нахмурился и отвернулся. — Нужно мне это сватовство, как вам, любезные, пострижение в монахи.

— Уж это верно, ни к чему, — польщенно заулыбался сторож. — Ну подумай сам, от каких искушений нам спасаться в монастыре?

На подоконнике бесцеремонно и жизнерадостно залился телефон. Сторож подскочил, объявил в трубку:

— Собор слушает! — Подержал минуту, вздохнул: — Обратно не туда попали.

В дверь постучали — как поскребли. Вошла тихонечко Серафима, взглянула из-под надвинутого на брови платка робко и всевидяще, будто стены и пол подмела взглядом.

— Женщина хочет молитву взять, — обратилась она с поклоном к отцу Анатолию. — Вам, батюшка. Идите облачаться.

Отец Анатолий ткнул окурок в жестяную баночку и вышел следом за Серафимой. Тимофей глянул в оконце, сказал:

— Знал владыка, кого к нам прислать. Третий месяц батюшка Анатолий служит у нас, а от бабенок отбою нет в соборе. Так и идут, так и идут на него смотреть. Да ведь не отымешь, есть на что глянуть. И от такого парня жена ушла. Разве таких кидают?

— Попадьей называться не каждой под силу. Но я думаю, что отец Анатолий не шибко и горюет.

— Что же делать-то? Нешто он каменный? Жениться ведь нельзя.

— И это выгодно для прихода. Свободен, молод, собою хорош, а чем больше поклонниц, тем больше прихожанок. Не поп — находка, ищи — не найдешь.

По вековым плитам, истертым неизбывным горем и отчаянными надеждами, хватающими бога за грудки, священник не шел — летел, и бронзовая грива над плечами блестела как рыцарский шлем.

Молодая женщина, которая хотела молитву взять, притулилась у прилавочка ктиторши, склонив голову, покрытую тонким белым шарфиком. Около нее, как около больной, суетилась пожилая богомолка.

— Пройдите сюда, — позвал их отец Анатолий в малый придел.

За батюшкой, ревниво опережая прихожанок, шмыгнула Серафима, встала сбоку чуть поодаль.

Священник обернулся… и приготовленные, заученные слова пропали. Его, как единственного спасителя, как последнее прибежище, умоляли огромные серые глаза, вместившие всю бесхитростную, исстрадавшуюся душу. Он будто стоит на краю полыньи, а в ней утопает кто-то близкий и кричит, молит о помощи.

— Подойдите ближе. Не бойтесь! Как ваше имя? — спросил он, бросаясь на помощь.

— Люба… Любовь, — еле послышался ответ.

— В чем же грех ваш, Люба? Бог всемилостив, он прощает и великие грехи.

Слезы скатились по бледным щекам женщины, упали на черную ткань кофточки.

— Она дочь ваша? — обратился отец Анатолий к пожилой прихожанке.

— Ой нет, батюшечка миленький, нет! Сирота она, ни отца, ни матери, и муж бросает. Детей у ней нет! Первенького не доносила, а потом и не было больше, бог не дал. Наверное, за то наказал, что не взяла она до сих пор молитву, не исполнила обычай. Обязана была через шесть недель прийти в церковь и у батюшки сороковую молитву взять. А вишь, не удосужилась вовремя, вот и наказал ее господь, и нет ей счастья в жизни, — укоризненно причитала тетка и, быстро повертываясь, искала жалостным и выразительным взглядом у отца Анатолия одобрения своей речи.

А он спросил мягко, участливо:

— К врачу обращались?

— Ходила, батюшка, ходила. К профессору! Сказал: бог даст, дети будут. А вот не дает! И мой племянник, муж Любы, путался все с какою попало, а теперь и вовсе из дому ушел.

— Скатертью дорога. Не стоит он того, чтобы вы, Люба, о нем слезы лили.

За спиною отца Анатолия ухмыльнулась Серафима, напомнила:

— Все люди возлюбленные чада господа нашего.

— Не ваше дело, — сказал, не оборачиваясь, отец Анатолий и раскрыл над поникшей головой молодой женщины пухлую потрепанную книгу, что многие годы исцеляла все виды страданий. Читал певучей скороговоркой, торопился возвратить рабу божью Любовь под крыло господа, под его защиту и под свою.

Он видел гладкие русые волосы, стянутые туго от висков к затылку, видел под ними беззащитную шею, подставленную под молитву, как под удар, и ему захотелось отбросить требник, прижать к груди склоненную голову и говорить горячо, нежно простые и понятные утешительные слова. Он дочитал до конца, повысив голос, спросил:

— Давно вы замужем, Люба?

— Десять лет.

— Десять? Никогда не подумал бы. Вы так молоды с виду. Не плачьте! Вы хорошая, красивая, и в жизни вашей все будет хорошо. Вы достойны счастья.

— Достойна, батюшка, ох достойна! Тихая, ласковая она, послушная и ни в чем перед мужем не виноватая, а сколько слез проливает. Сиднем дома сидит и плачет. Придет с работы — и никуда больше. Руки на себя хотела наложить!

— Это же грех великий! — воскликнул отец Анатолий. — И не надо плакать. Не затворничайте! Вы живая. Найдите человека по сердцу. Зачем вам оставаться одной?

Тетка обмерла, ахнула и не скоро закрыла рот.

— Али мож-но-о? Люди осудят, накажет бог.

— Можно! — тряхнул волосами отец Анатолий. — Можно! И не будет на ней греха.

Серафима закрылась платочком, воззрилась осуждающе: «Что говорит, а?» А он, всемогущий и всемилостивый, повелел молодой женщине становиться на колени, креститься и кланяться до земли. И когда она трижды у его ног опускалась, униженная, подкошенная, он сдерживал себя, чтобы не подхватить ее, не поднять.

— Ну вот и все, — успокаивающе произнес священник, ожидая увидеть на лице приобщенной улыбку благодарного искупления.

Но видел одну только муку и страх. И стыд, которого не разглядел раньше.

— Теперь бы ей в самый раз исповедаться, — подсказала поучительно Серафима, приблизившись мелкими шажками к отцу Анатолию. — Полагается всегда после молитвы. Исповедуйте ее, батюшка.

— Зачем еще исповедь! Совсем не обязательно, — ответил он сердито, так что монашка попятилась от него. Он понимал, как тяжко и без того несчастной Любе, какому испытанию он ее сейчас подверг. Лицо ее побелело, плечи сникли, вот-вот в обморок упадет. — Знаю без вас, что мне делать! — бросил он строго Серафиме, не глядя на нее, а Любу поддержал взглядом и пожелал ей дружески: — Будьте счастливы, Люба. Прощайте.

— Спасибо! — облегченно выдохнула она и протянула священнику полтинник.

Отец Анатолий растерялся. Он совсем забыл, что его трудам, его добрым пожеланиям пятьдесят копеек цена. Он не мог обрести равнодушный вид, с которым принимал плату, но монету взял, и она, нагретая в кулачке, показалась ему горячим угольком.

Он повел вокруг грустным и глубоко оценивающим взглядом, словно все впервые увидел или внезапно разглядел. И все это привычное, день изо дня виденное, уже давно не праздничное для него, стало как-то проще, выпуклей, ясней. Вот отец Василий размеренно вышагивает на амвоне, осанистый, длинноволосый, седой, милосердный и праведный, и никто сейчас не вспомнит, что старый батюшка любит перекинуться в картишки, не дурак выпить, а во хмелю бывает по-мирскому резок на язык. Если же кому и придет на ум эдакая безбожная мысль, отмахнется, открестится и скажет себе, что один только бог без греха, и простит отца Василия, как прощает в этот момент своей очищенной душою все православное христианство и самого себя.

Однако же эту всепрощающую доброту в человеческом сердце сотворил сейчас сам отец Василий тем, что читал, пел, махал кадилом, то есть исполнял обычное свое дело, творя именем бога повседневное чудо, которого жаждет раненая душа: обещал блага, исцелял, защищал, вселял надежду, жалел. А те немногие, кто в своем устроенном благополучном бытии не нуждались ни в защите, ни в благах, те пришли сюда за малым, — за бессмертием, ибо в божий храм никто не приходит бескорыстно. Никто не поставит свечку задаром, за здорово живешь ни святому, ни божьей матери, ни Христу, не надеясь, что маленькая трата обернется великой благодатью взамен.

Женщина по имени Любовь тоже искала здесь благодати — мужниной любви…

Отец Анатолий вернулся в сторожку, бросил полтинник на стол перед Тимофеем и молча закурил.

— Старосте бы и отдали, — сказал Тимофей. — Мне он нужен, что ли?

Молодой священник уставился в окно, глаза сощурились, желваки надулись, он мотнул головой, перекусил папиросу и швырнул на пол.

— Чего же сорить? — проворчал старик. — Я-то в чем виноват?

Вдовий платочек Серафимы вновь просунулся в дверь:

— Младенца окрестить принесли, — сказала она отцу Константину. — Вам, батюшка.

— Мальчик аль девочка? — поинтересовался Тимофей. — Одного попа спросили, часто ли, мол, батюшка, тебе девиц невинных венчать приходится? А он отвечает…

— Старо, Тимофей Семеныч, — прервал его отец Анатолий, брезгливо поморщившись. — Старый анекдот.

— А коли новых нету? — обиделся сторож. — Вот выдумай сам, отец мой, я и буду рассказывать.

— Потерпи. Может быть, и выдумаю еще.

И этот день, и следующий, и после него из ума отца Анатолия не шла та женщина, что приходила брать молитву. Он вспоминал ее голос, хотя она произнесла всего несколько слов, он представлял ее лицо улыбающимся. Наверное, дугами поднимаются брови и на щеках проступают ямочки. Он высматривал ее в соборе и на улице, и много раз обрывалось сердце — показалось, что увидел.

А о чем сказал бы при встрече? Какое дело ему до женщины, что взяла молитву и уплатила за это полтинник? Отец Анатолий не мог ответить себе на этот вопрос. Хотел видеть — и все. Взглянуть еще раз в те правдивые глаза, они что-то сдвинули в нем, пошатнули, внесли смятение и растерянность. Перед их открытым и горьким взглядом он впервые с невообразимой доселе остротой почувствовал себя безоружным и лживым. Впервые ему захотелось излить перед кем-то душу и в чем-то себя защищать.

Отец Анатолий поскучнел. Неясная злость глодала его как болезнь. Как тяжелобольной человек припоминает тот день, когда он впервые почувствовал себя плохо, так молодой священник ворошил свою память, отыскивая конец нити, а она, непрочная, тонкая, путалась и путала мысли. Ему же необходима была ясность, та, с которой он жил до сих пор, привычная, легко объяснимая, отметающая все противоречия того, во что он сам верил и во что предлагал верить другим. Он не ковырялся в своей душе, как и в чужих душах, и принимал бога в человеке таким, каким тот хотел его принимать, и считал себя правым, потому что нес людям добро.

Если бы к горлу отца Анатолия приставили нож и велели ответить, верит ли он в бога или нет, он и тогда бы переспросил с улыбкой: «В какого? И что, по-вашему, есть бог?» Пожал бы плечами, но сказал бы твердо: «Верю в необходимость добра». Он окончательно и неколебимо верил в эту свою правоту, в свой счастливый жребий провозглашать эту правоту людям, ибо вера в бога зиждется на добре и порождает добро.

Отец Анатолий был верным и бескорыстным рыцарем доброты. Еще в раннем детстве, услыхав от старших ребят на улице, что попы обманщики и никакого бога нет, он успокоился лишь тогда, когда отец объяснил ему:

— Дело не в боге, сынок, а в душе человеческой. Тело лечат лекарствами, а душу добром.

Этим отцовским словам мальчик поверил на всю свою жизнь. Он пожелал бы учиться на доброго человека, если бы этому учили и если бы не было перед глазами примера доброго священника — собственного отца.

Как-то само собой на последнем курсе семинарии будущий отец Анатолий стал женихом девушки из знакомой, однако не духовной семьи. Дружили, встречались едва ли не с младенчества, и будущий священник с радостью думал, что она не просто к нему привыкла, а полюбила его, поняла, сумела разгадать в нем главное, заслоняемое для других званием и крестом. Не отринулась, не убоялась, а смогла постичь добрую, основную его суть. Он был счастлив, называя любовью счастливое единодушие и взаимную доброту. Его не отпугивал веселый и несколько насмешливый нрав невесты. Он тоже любил пошутить, умел отпарировать шутку, не обидев собеседника и не унизив себя. Не чванился, не замыкался в гордом одиночестве и никогда не пожалел об избранном пути. Впрочем, пожалел ненадолго однажды, когда от него, уже священника большого прихода, ушла жена. Оставила записку, что не по силам ей больше, что ошиблась не в нем, а в себе. Не винила, не требовала отступничества, а скорбно просила прощения.

Он в ту ночь курил до рассвета, облокотившись над тетрадным листом в косую линейку, а утром лишь слегка побледневший, но прямой и легкий, пошел в церковь служить. И во время его проповеди о доброте сердца, осененного богом, женщины плакали, потому что трогательно-ласковыми были и голос батюшки и слова. Ни одна душа тогда не догадывалась, что этими словами молодой пастырь врачует собственное сердце свое.

С тех пор прошло пять лет, и если хорошенько вспомнить, то были случаи, когда сомнение обдувало душу, но он его отметал. Что же ныне его подкосило? Будто споткнулся на знакомом, хоженом-перехоженом пути. Стараясь дознаться, отец Анатолий вглядывался в своих ближних и, словно в первый раз переступив порог собора, стоял и смотрел, нездешний, чужой.

— Батюшка, вам кого? — вопросительно прошипела Серафима, двинувшись к нему.

Он поглядел на нее с неприязненным недоумением, ничего не ответил, круто повернулся и вышел, направился к сторожке через гладкий, отполированный смиренными подошвами двор.

Посреди двора, задрав голову и расставив ноги в парусиновых обвисших штанах, Тимофей наблюдал, как убегающий звук белой пенистой бороздой разрезает небо пополам.

— Эна, куда взлетел, подумать только! Сидит там и не страшится, и мы под ним мошкара, — с удивленным восхищением бормотал старик.

На шаги отца Анатолия не обернулся: не угадаешь ноне, как на молодого батюшку глянуть и что сказать. Подменили будто в последнее время, ходит темнее тучи, обозлился на весь белый свет.

Не смеялись больше в сторожке, не рассказывали анекдотов. Отец Анатолий молча курил в своем углу, молча уходил, когда его звали, и отец Константин провожал его вздохом, словно знал за ним невольный грех.

— Сглазили, должно, окаянные бабы, — печалился о своем любимце Тимофей. — Побрызгать, что ли, на него святой водичкой?

— Время виновато, а не сглаз, — говорил отец Константин,

— Конечно, время, — соглашался сторож. — Тридцать годков стукнуло. Женить бы, и музыка вся.

Гул самолета пропал, умчался, и медленно-медленно таяла, впитывалась мягкой голубизной белая дымчатая полоса. След ее, уже безмолвный и незримый, все еще звучал в небе, как звучит в памяти след песни или стиха.

Молодой священник остановился позади Тимофея и тоже разглядывал синюю высь. Кажется, на один миг вот так взлететь бы, оторваться от белокаменной тверди, проплыть вольной птицей, увидеть эту твердь с высоты, и тогда избавишься от всех сомнений и терзаний. О чем ему терзаться? Что же не вспомнит он о благе, которое людям приносил? Почему же мучается, оправдывая свое назначение, тесную скорлупу своей судьбы?

— Как птице нужен полет, так человеку необходимо пространство и чувство простора. Так-то, — поразмыслил он вслух.

— Нешто я против? — закивал старик, подумав с радостью: «Слава те, господи, заговорил!», и, не выдавая ликования голосом, глубокомысленно изрек: — Еще когда не было самолетов, люди в моря-океаны уплывали, испокон веков добивались, где миру начало, а где конец. Погибели не боялись, плыли на парусах, на веслах, край света искали вокруг земли.

Наверное, оттого, что отец Анатолий долго глядел в безоблачное небо, стало светлее на душе. Можно ли, сидя в темном подземелье, утверждать, что солнце больше не сияет над землей?

— Как ты сказал, Семеныч? Край света искали вокруг земли?

— Ну да, как у аналоя кружили, — пояснил сторож и пожал удивленно худыми острыми плечами: — А чего искать было, коли он в середке?

Отец Анатолий засмеялся и пошел в сторожку, золотоволосый, рыжебородый, прямой, милый до слез сердцу Тимофея.

— Съехал бзик с молодого батюшки! — сообщил он шепотом отцу Константину радостную весть. — Не советовали вы, а вишь, помогло.

— Что помогло?

— Да святая вода ж!

— Ты его окропил тайком?

— Хватайте глубже. Напоил!

— О чем вы там шепчетесь? Опять новый анекдот?

— Да, Анатолий Федорович, — закатился смехом отец Константин. — Представьте, Тимофей сочинил!

А сторож в умилении глядел на своего любимца и приговаривал:

— Кури, батюшка. Дыми! Ничего, сквознячком все продует. — И топтался от двери к окну.

Опять в сторожке было весело и уютно, и отец Анатолий добродушно посмеивался, как несколько дней назад. Он все уже решил, и в сердце его щемило и пело — и как на желанное свидание звало. Это было уже не предчувствие неизбежности, а сама неизбежность, и ничего он не мог изменить. Нечем стало оправдывать себя, как оправдывал раньше. Кому он помог из тех, что к нему приходили? Кого избавил от горя, от бед? Кого сделал счастливым? Счастлив хотя бы сам, что других утешает? Наполняет ли эта его бессильная доброта собственную душу покоем? Если так, то почему же хочется встретить Любу и прощения у нее попросить? А в ней ли дело? Могла быть не она, могла однажды прийти другая. Это день его неизбежный пришел, с которым не разминуться.

— Что молчишь, батюшка Анатолий? Тебя спрашиваю, раннюю завтра ты будешь служить?

— Ни завтра и никогда.

Анатолий Федорович поднялся и с облегчением провел ладонью по бронзовой шевелюре, будто снял тесную корону с головы.

1965

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мартышка.

(обратно)

Оглавление

ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ПОВЕСТИ

  ЗАБОТЫ МЕШАДИ-БЕКА

    I

    II

    III

  КОВШ БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

РАССКАЗЫ

  БЛАЖЬ

  ТЕОРИЯ НЕЗАБВЕННОСТИ

  ПОСАДИТЕ БЕРЕЗКУ

  СЧАСТЛИВАЯ КАРТА

  МИЛОСЕРДИЕ

  НА ПОРОГЕ

  ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

  НЕИЗБЕЖНЫЙ ДЕНЬ

*** Примечания ***