Сказание об Эйнаре Сыне Войны [Александр Dьюк] (fb2) читать онлайн

Сказание об Эйнаре Сыне Войны. Часть Первая. Героическая

Вступление

Старый Снорри застенчиво перемялся с ноги на ногу, пошаркал, потеребил шерстяную шапку, втянул лысую голову в плечи и опустил взгляд. Сырая земля голого поля показалась ему мало того что крайне интересной, так еще и наименее опасной, поэтому непоколебимую решимость во взгляде он обрушил именно на нее. Все возглавляемое Снорри боеспособное население Рыбачьей Отмели (с десяток мужиков и Ари, шестилетний внук Снорри, которому не успели дать подзатыльник и отправить к матери) напряженно затихло в ожидании развития дальнейших событий.

— Чего сказал, повтори!

Снорри вздрогнул, едва не выронив шапку, осмелился поднять глаза, испугавшись обязательно следующих за подобной фразой затрещины, пинка или тычка. Он подслеповато сощурился и часто заморгал от рези в глазах и проступивших слез. Не то чтобы он готовился разрыдаться от собственной смелости, но находиться вблизи Скарва Черноногого само по себе было героическим подвигом, достойным Медового Зала Отца Войны.

На Снорри снизу вверх злобно таращилось кабанье рыло. Сверху вниз таращилось еще одно, не менее злобно. Причем оба рыла действительно принадлежали представителям свиного рода-племени без каких-либо метафор и иносказаний. Но если нижнее принадлежало вполне обычному, только громадному хряку, то верхнее рыло обладало меньшими размерами и было снабжено человекообразным телом в кольчуге довольно плачевного, запущенного состояния. Голову покрывал устрашающего вида и размеров рогатый шлем, в котором уместились бы две головы его владельца.

Снорри глубоко вздохнул, успев поразмыслить о том, что жизнь его была, в принципе, довольно долгой и не такой уж плохой, а умирать своей смертью на Симскаре считается дурным тоном. Так что, в общем-то, терять ему особо нечего.

— Говорю, — промямлил Снорри, — не будет больше дани, вот. Убирайтесь отсюда, пока целы. И не смейте возвраща…

Ездовой хряк многозначительно хрюкнул.

— …Ща-ща…

Хряк шагнул вперед. Снорри в ужасе подпрыгнул и отскочил к взволновавшимся односельчанам.

— И чего же такого тут случилось, — лениво зевнул Скарв, опираясь на переднюю луку седла, — раз вы, черви, осмелели до того, что не только дань платить отказываетесь, но и грозите мне? Мне! Скарву Черноногому! Отвечай, червь! — рявкнул он, поднявшись в стременах.

У Снорри от страха подогнулись коленки. Он вдруг осознал, что хоть вроде бы и убрался подальше от Скарва поближе к своим, но вновь стоял один на один в интимной близости со злобным ездовым хряком, а добрые односельчане каким-то волшебным образом оказались на почтительном и весьма безопасном расстоянии от него.

— Мы… мы… — пробормотал Снорри, вцепившись в шапку, как в самый надежный щит, — мы героя нашли, вот!

Скарв Черноногий тяжело опустился в седло. На морде в тени громадного шлема отразилась некоторая растерянность.

— Героя? — недоверчиво переспросил он и обернулся назад: — Слыхали, ребяты?

«Ребяты», чья видовая принадлежность была столь же неопределенной, как у их вожака, в количестве четырех пеших штук закивали, издавая неопределенный гул определенно недовольного, взволнованного окраса.

— Так что убирайтесь, пока он вам… вот! — скромно выпалил Снорри, расценив замешательство грабителей как проявление страха и колебаний.

— Значится, сегодня мешков больше обычного будет, — удрученно вздохнул Скарв, почесывая ездового кабана между ушей.

По строю ребят прокатился страдальческий стон возмущения и обиды.

— Имей совесть, босс! — взмолился один из них.

— Только не опять!

— Сколько можно-то?

— Заткнулись! — рявкнул Скарв, саданув кабана по макушке. Кабан неодобрительно хрюкнул и принялся злобно бороздить копытом землю с явным желанием выместить обиду на Снорри. — Раз сказал сегодня больше обычного тащить, значится, потащите! Иль вы там себе вообразили, что я за вас мешки таскать буду, а? Вдруг командовать, а я устану, чего тогда делать будете? Чего делать будете, спрашиваю, а?

Ребяты продемонстрировали богатый опыт разрешения конфликтов с начальством.

— Идиотов из себя строить, босс! — отрапортовал один из ребят, хлопнув себя по железной каске.

— По-бараньи блеять! — доложил другой.

— Проявлять полный непрофессионализм в применении боевых построений и неумение принимать грамотные решения в быстро меняющейся боевой обстановке!

— Вот то-то и… чеее? — ошарашенно протянул Скарв.

Третий из ребят испуганно затрясся.

— Виноват! — донеслось из-под державшегося на его плечах шлема. — Носиться кругами и бессвязно орать: «Все пропало!»

— Смотри у меня, — погрозил ему Скарв, злобно сверкнув поросячьими глазками.

У Снорри задрожали руки, в которых он сжимал шапку. Но не от страха, а больше от обиды, что столь важные сведения, как обретение героя, заступника от кровожадных злодеев, подлых грабителей и просто нехороших… свиней с человеческими манерами, не нашли должного отклика. Односельчане за его спиной зашушукались.

— Но… но… — пролепетал Снорри.

Скарв Черноногий с явным неудовольствием отвлекся от любимого занятия.

— Чего «но»? — резко обернулся Скарв. Шлем не успел за его поворотом и закрыл половину морды.

— Героя, говорю, нашли, вот…

— Ах да, герой, — с трудом вспомнив тему предыдущего разговора, протянул Скарв, невозмутимо поправляя шлем. — Это который уже по счету? Пятый или шестой? Откуда ж вы их, черви, берете-то? Чем в гадюшник свой сманиваете? Может, врете, что вы бедные рыбаки да овцетрахи…

— Овцепасы, босс, — робко поправил один из ребят. — Они овец пасут, а не…

— Да насрать! — прогремел Скарв, брызнув слюной. — Приходишь, значит, за положенной данью, а у них тут, значится, герой какой-то! Кривляется, хамит, прямо-таки нарывается! Зарежешь его, значится, выскребешь за неуважение у этих червей все закрома и что, значится, видишь, когда в следующий раз придешь? Опять какой-то герой! Совесть, черви, имейте! У ребят и так руки ломит после ваших героев, а им еще мешки на себе тащить! Знаешь, червь, как больно смотреть, когда они надрываются, а? Знаешь? Отвечай, раз спрашиваю! — ревел Скарв, напирая хряком на Снорри, который держался на ногах непонятно каким образом.

— Н-н-не-нет… — простонал старик, отбивая остатками зубов энергичное стаккато.

— Да чего ты, червь, вообще знать-то можешь! — надменно хрюкнул Скарв. — Короче, — выдохнул он, немного успокоившись, — раз герои у вас не кончаются, значится, есть у вас, чем их заманивать. А раз есть, значится, не обеднеете, ежели сегодня выгребем вообще все, что не приколочено. Но сперва, — Скарв сделал зловещую паузу, драматично обводя Снорри и оробевших обитателей Рыбачьей Отмели злобным взглядом двух пар поросячьих глазок, — давай сюда героя вашего. Где он там?

Обычно в такие моменты должно раздаться тривиальное, но эффектное «Я здесь», а толпа — учтиво расступиться, чтобы выпустить вперед упомянутого выше героя, чей внешний вид зависел от местности, где разворачиваются подобные события. На Эвлоге это был бы кучерявый юноша в тоге и сандалиях. В диких землях Стор-Йорда — мускулистый варвар в меховой набедренной повязке и рогатом шлеме. На Симскаре же герои обычно походили больше на сердитых лесорубов с внушительным бродексом.

Впрочем, из толпы не вышло вообще никого, что заметно смутило обе стороны, ведущие переговоры о добровольно-принудительной передаче имущества.

— Эй, где там ваш герой? — нарушил неловкое молчание Скарв Черноногий, вновь приподнявшись в стременах и всматриваясь поверх голов селян.

Селяне отозвались смущенной тишиной и растерянным покашливанием. Кто-то высморкался. Кто-то по-детски тонко пискнул. И это был не Ари.

— Гнома, что ль, наняли, раз его за вами не видать? — нахмурился Скарв. Казалось, отсутствием объявленного во всеуслышание героя он разочарован больше всех.

— Н-не гнома… — пролепетал Снорри, шаркая ногой.

— Ну так где ж герой? — взорвался негодованием Скарв и, подхлестнув ездового кабана, поскакал к толпе селян. Только хорошая память об этом злобном хряке, который дико бросался на любую движущуюся цель, удержала жителей Рыбачьей Отмели от панического бегства. — Может, ты? — остановившись, Черноногий ткнул пальцем в лесоруба Берна, ответившего хмурым молчанием. — Иль ты? — Скарв ткнул в Хёгни Дурачка, который хоть и оправдывал свое прозвание, дураком отнюдь не был. Хегни по-дурному заморгал, по-дурному скорчился и заплакал. Скарв презрительно хрюкнул и вдруг заметил самую подходящую на роль героя цель. — А может…

Глава 1

В конюшне корчмы Рыбачьей Отмели было тепло, уютно, а главное, тихо и мирно. Тишину нарушало лишь назойливое жужжание одинокой утренней мухи и хруст пережевываемого сена. Хрустела им одна-единственная лошадь, стоявшая в деннике. Но это была не дохлая, тощая кляча, которая на старости лет вместо заслуженного отдыха испытывала дополнительные нагрузки с безрадостной перспективой пойти за исправную службу на мясо, нет. То был породистый, благородный гнедой жеребец с черным хвостом и роскошной черной гривой, из тех, за которых обычно требуют полцарства или как минимум золота по весу. В общем, не нужно было обладать излишними умственными способностями, чтобы сообразить, что этот конь не мог принадлежать ни простому рыбаку, ни пастуху, ни даже свободному бонду. Владеть таким красавцем мог только конунг или по меньшей мере ярл. Вот только в Рыбачьей Отмели ни ярлов, ни тем более конунгов отродясь не наблюдалось. А конь был. И его нисколько не смущал подобный диссонанс. Он просто стоял в деннике и флегматично жевал дрянное сено. Конечно, он привык к более изысканной пище, но еще он привык не жаловаться, так как был умным конем с трезвым взглядом на жизнь.

Одним словом, ничто не нарушало мирной идиллии полутемной конюшни и конских размышлений о лучших своих днях.

Именно поэтому именно в этот самый момент в ворота что-то ударило, а затем принялось немилосердно истязать дверь, прежде чем сообразило, что она не заперта и открывается наружу.

В прямоугольнике хлынувшего в конюшню хмурого, липкого, мокрого света типичного симскарского утра появился мальчишка. Худющий, расчохранный и с такими безумно-бешенными, впавшими от долгого бега глазами, что ему бы позавидовали сами гончие Матери Хемд. Жеребец флегматично перевел на него взгляд, не прекращая хрустеть сеном. Мальчишка быстро осмотрелся, влетел в конюшню и принялся хаотично метаться из угла в угол.

— Где? Где? Где этот?!.. — в панике заверещал паренек и вдруг пропищал такое слово, от которого конь поперхнулся завтраком.

Он был крайне воспитанным конем, и любое бранное слово глубоко ранило его воспитанную конскую душу. В особенности если приходилось слышать такое от детей. Ему становилось до боли стыдно, и он начинал жалеть, что относится к совершенно иному виду и не может лично заняться воспитанием малолетних грубиянов, прежде всего потому, что такая воспитательная работа, скорее всего, окончится переломами ребер воспитуемого. Поэтому, будучи умным конем и быстро сообразив, что именно ищет распоясавшийся отрок, он громко заржал, зафыркал, тряся роскошной гривой и стуча копытом в доски денника, чтобы привлечь к себе внимание.

Мальчишка остолбенел, сперва перепугавшись, потом обалдев. Однако справившись с потрясением и страхом, немедленно приступил к мыслительному процессу и логическим умозаключениям. Во-первых, он еще вчера догадался, что конь этот непростой. Не то чтобы паренек часто видел хотя бы простых лошадей, но он видел, кому этот жеребец принадлежит, а у таких людей ничего простого не бывает. Во-вторых, мальчишка никогда раньше не сталкивался с тем, чтобы лошадь за неимением конюха сама снимала с себя седло, стягивала упряжь и накладывала корм в кормушку (а это действительно трудная задача, когда боги вместо рук выдали копыта, но кто жалуется и уж тем более хвастает?). Поэтому мальчишка пришел к выводу, что энергичные кивки жеребца есть ни что иное, как очевидный знак, и определил направление, куда тот указывает, — на солидный стог сена в углу конюшни. Мальчишка быстро сделал соответствующие выводы, подпрыгнул, метнулся к стогу и принялся варварски ворошить его, разгребать руками, немилосердно разбрасывая сено по сторонам и чудовищно раня воспитанную конскую душу. Конь от возмущения и негодования раздул ноздри и уже решился было покинуть денник, чтобы преподать урок хороших манер, по возможности, даже без серьезных травм, но тут мальчишка наткнулся в стоге на нечто.

Паренек ощупью оценил объемы этого нечто, примерное расположение, потом залез в стог по пояс.

— Эй! Просыпайся! — раздался приглушенный крик. — Вставай, говорю! Просыпайся, ты!..

Из стога послышался мощный всхрап, отозвавшийся неприятной вибрацией по земле. Мальчишка, снова осмелившийся прибегнуть к тому слову, в ужасе выскочил из стога и с размаху приземлился на самое дорогое. Конь мстительно улыбнулся. Вообще-то лошадям улыбаться не свойственно, но эта — умела. И улыбалась довольно часто.

Мальчишка встал, потирая ушибленное место, с осторожной злостью посмотрел на коня и прислушался. Чудовище, дрыхнущее в сене, просыпаться не думало. Паренек снова подбежал к стогу, запустил в него обе руки и принялся расталкивать то, что обитало внутри, так, что весь стог заходил ходуном. Особого результата мальчишка не добился, если не считать, что его самого припорошило соломой. Усевшись на коленях, паренек перевел дух, сдул с мокрого лица наглые соломины, утер нос и снова влез в стог по пояс. Затем привстал, раскорячился, упираясь в землю ногами, напрягся и принялся что-то тянуть. Жеребец не был особым специалистом в подобных делах, но предполагал, что вытащить это самое «нечто» из сена сложнее, чем вырвать с корнем Древо Хаттфьяля. Похоже, к такому же выводу пришел и мальчишка. Покряхтев немного и напрасно потужившись, он принял самое опрометчивое решение — решил прибегнуть к силовому методу. Впрочем, с тем же результатом он мог бы бить скалы Форн. Мальчишка взвыл, подскочил, заплясал, вертясь волчком, прижимая к себе отбитую руку.

Конь сжалился над неразумным отроком. Он постучал копытом в доски денника. Добившись внимания, жеребец покивал на приставленные к стене вилы. Мальчишка ошарашенно хлопнул глазами. При других обстоятельствах он расценил бы подобное предложение, как самую неуклюжую и очевидную уловку, но разве есть хоть один повод не доверять непростым лошадям? Особенно с такой доброжелательно улыбающейся мордой.

Паренек, опасливо косясь на коня, подошел к вилам, недоверчиво потянулся к ним. Жеребец покивал. Мальчишка умело взял инструмент, вернулся к стогу, не спуская с лошади глаз. Конь снова подбодрил его, сообщая кивками, что тот на верном пути размышлений. Мальчик занес вилы и совершил короткий пробный укол, метясь в стог. Конь протестующе зафыркал. Иногда, конечно, его посещали нехорошие мысли, но он все-таки был благоразумным животным, слабо приспособленным для жизни в условиях дикой природы. Парнишка немного подумал, перевернул вилы и повторил пробный укол, уже черенком. Лошадь одобрительно кивнула, великодушно улыбаясь.

Мальчишка шмыгнул носом, широко расставил ноги, крепко сжимая древко вил, немного помешкал, разрешая внутренние противоречия, собрал храбрость, наметил в стоге цель, крепко зажмурился и со всей своей детской силы вонзил черенок в сено.

Сперва ничего не произошло. «Сперва» затянулось настолько, что мальчишка замахнулся для повторного укола, но вдруг послышалось глухое, утробное обиженное ворчание сквозь сон. А потом сено вспухло и из него восстало нечто.

Оно восстало, как потревоженный драуг из могилы. Как мумия из саркофага, спрятанного в закутке одной из пирамид посреди пустыни (над назначением которых когда-нибудь станут биться величайшие умы и строить самые безумные теории; хотя ответ разочаровывающе прост: глядите, я настолько был шикарен, что даже моя гробница шикарнее вашей коробочки, за которую вы продались в рабство на ближайшие двадцать лет). Только что оно пряталось в недрах стога — и вот оно уже сидит, только вместо погребального савана или километра бинтов оно было покрыто соломой, которая быстро сдавалась под властью гравитации и являла миру чудовищно опухшую, болезненно-бледную заспанную физиономию, обрамленную густой рыжей бородой и длинными спутавшимися волосами. Физиономия была посажена на толстую, короткую шею, переходящую в широченные плечи, которые оканчивались бревновидными ручищами с ладонями, словно созданными, чтобы давить детские головы, как перезрелые тыквы.

Мальчишка, испугавшись внезапно проснувшегося литературного дара и подобравшихся сравнений, подскочил, как ужаленный, тонко пискнул, роняя вилы, и шарахнулся от стога сена как можно дальше. Он не сомневался, что согласно законам поведения любого ожившего мертвеца или проснувшегося чудовища, физиономия немедленно издаст голодный вой, а потом начнет гоняться за своей жертвой, пока та не выбьется из сил. Но физиономия лишь дохнула настоявшимся в желудке амбре от нескольких выпитых накануне бочек браги и широко раскрыла пасть, прогремев на всю конюшню мощной отрыжкой, в которой послышалось скорбное блеяние пары жареных баранов. А потом, сонно причмокивая губами, почесала грудь и принялась осматривать конюшню красными, осоловевшими глазами.

— Ты все проспал, ты!.. — храбро крикнул мальчишка, добавив свое излюбленное слово. Для храбрости имелось целых два отличных повода: расстояние, отделяющее его от похмельной физиономии, и дверь конюшни, за которой он храбро прятался, нагло показывая неприличные жесты.

Конь, видя, что хозяин находится от реальности на расстоянии одного хмелепарсека, поднялся на дыбы, саданул копытами в стенку денника и грозно заржал. Мальчишка мигом растерял всю храбрость и порскнул из конюшни, как перепуганный крысенок. Жеребец победоносно фыркнул ему вслед и гордо махнул хвостом, крайне удовлетворенный своим моральным и физическим превосходством.

А физиономия лишь сейчас догнала действительность. Пустые глаза, сощурившись, посмотрели в то место, где недавно кривлялся малолетний грубиян, но не сочли нужным предоставить мозгу полный отчет об увиденном. Откуда-то снизу уже какое-то время поступали сигналы, что в бок от всей души ткнули черенком от вил и надо бы хоть ради приличия обозначить сей факт причинения вреда, однако нервные окончания безнадежно махнули воображаемой рукой и объявили о ложной тревоге. Они не первый год служили этой похмельной роже и хорошо знали, что сейчас у нее есть дела поважнее.

Косматая башка вяло покрутилась из стороны в сторону, руки рассеянно пошарили в соломе нечто крайне необходимое. После недолгих поисков левая с похмельным триумфом извлекла из соломы пузатую глиняную бутыль, слабо взболтнула ее и высоко подняла над запрокинувшейся головой с раскрытым ртом. Из горлышка на язык упала одна хилая капля. Голова расстроенно вздохнула, причмокивая губами, поморщилась и с равнодушием отшвырнула бутыль. Послышался скорбный глиняный треск. Конь закатил глаза и сокрушенно покачал гривой.

Физиономия, не обратив на акт бескультурья никакого внимания, совершила над прилагающимся телом видимое усилие, приподняла его, но именно в этот момент так не к месту произошел внезапный разрыв связи с равновесием. Так что вместо запланированного подъема произошло неизбежное падение из стога на утоптанный пол конюшни. Физиономия предприняла еще одну попытку встать, но тело заявило о своем нежелании подчиняться. Осталось только махнуть рукой и притвориться, что и так неплохо.

И тут до блуждающего похмельными тропами мозга наконец-то дошло послание от ушей, отправленное еще с минуту назад.

— Кт-о, — басовито икнула физиономия, не поднимаясь с земли, — прспал?..

Ответил конь, недовольно похрапывая и качая головой. Будучи крайне воспитанным, он не терпел пьянства, но то же воспитание не позволяло ему судить других. По крайней мере, выносить свои суждения за пределы своих мыслей, поэтому оставалось лишь молча наблюдать, как хозяин день изо дня скатывается все ниже и ниже по лестнице цивилизованности.

— А, — сообразил хозяин, подняв мутный глаз на коня. — Нда, прспал, — и вдруг задумался, страшно нахмурив брови, которые от напряжения, казалось, начали движение к нижней губе. — А шт прспал?..

Конь молча взмолился всем своим конским Отцам и принялся усиленно кивать на ворота. Хозяин со скрипом повернул деревянную шею, разлепил второй глаз, выплюнул соломину. Его густые брови снова пришли в движение, на лбу проявились глубокие борозды морщин — по заверению некоторых, обычный побочный эффект крайне редкого, крайне болезненного и мучительного мыслительного процесса, осложненного к тому же нечеловеческим похмельем.

— А, — сообразил наконец великан, — тчна…

Он с опозданием замахал огромными руками в попытках закрыться от серого, слишком яркого для мутных похмельных глаз света. Говорят, есть один крайне противный и злобный волк по имени Радсель, у которого в жизни только одна цель — проглотить Солнце (впрочем, симскарцы относились к нему с сочувствием в силу природных особенностей своей родины: бедная животина околела бы тут с голоду — настолько редко солнце заглядывало на Симскару). Говорят, боги регулярно гоняют гнусного волчару от корней Древа Хаттфъяля. Если хоть раз им это не удастся… ну, всех ждут довольно веселые, богатые на события, но последние дни. И это была действительно трудная задача для Отцов и Матерей, поскольку Друкнадюр, Отец разгула, пьянства и застолий, был хоть не самым почитаемым богом, но имел внушительную вольную или невольную паству. И каждое утро по всему миру тысячи обладателей свинцовой головы и прескверного настроения искренне желали, чтобы именно сегодня Радсель наконец-то перехитрил богов и добился того, что ему так хочется. Ну а что? Чего мне одному-то плохо? Пусть все помучаются.

Конкретно этот приверженец Друкнадюра, впрочем, если и желал нечто подобное, то быстро запрещал себе это делать. Даже и особенно в состоянии тяжкого похмелья. И не потому, что был безнадежным, набожным альтруистом. Наоборот, личностью он был эгоистичной и именно из-за своего эгоизма желал богам всяческих успехов в подобных начинаниях. А то ведь в случае чего еще и его запрягут.

Поэтому похмельный обитатель стога просто смирился с наличием серого света, попривык к нему и, тяжко вздохнув, предпринял очередную попытку встать, хватаясь за самую надежную опору из всех, что можно вообразить, — за воздух. Конь с грустью, тоской и стыдом наблюдал за его неуклюжими, жалкими, но впечатляюще упорными и упрямыми стараниями, а в лошадиных глазах читалась немая мольба: «За что, великие Отцы и Матери, за что выпало мне на долю возиться с этим полудурком?». Но, к удивлению жеребца, пьяное упрямство победило гравитацию и закрепило успех магическим жестом раскинутых рук с растопыренными пальцами, запрещающим наглой земле уходить из-под ног. Великан глупо улыбнулся, радуясь победе над силой притяжения, несмело поднял ногу и шагнул… куда-то в бок и вниз.

Конь шарахнулся в деннике от грохота падающего тела и треска досок. Потом, когда все затихло, подошел к повисшему на борте денника хозяину, ткнулся ему носом в плечо. Хозяин слепо нашарил ладонью его морду, случайно едва не ткнув пальцем в глаз, провел по шее, ухватился за гриву. Конь, стоически терпя издевательства, попятился к стене, ставя упертого хозяина на ноги.

Когда ему это удалось, жеребец, убедившись, что великан, вцепившись свободной рукой в борт, худо-бедно держится в вертикальном положении, энергично завертел шеей, освобождаясь от хватки. Рука безвольно упала, ударившись о доски. Боли великан не почувствовал, только пьяно кивнул в знак благодарности и свесил голову. Конь пренебрежительно фыркнул и стал терпеливо дожидаться, когда до хозяйского сознания наконец-то дойдут сигналы об изменениях пребывания в пространстве.

Внезапно рыжая голова, шумно втягивая ноздрями воздух, вскинулась, напряженно повертелась по сторонам, хлопая глазами. Героически справившись с потоком хлынувшей информации, владелец головы немного расслабился, почмокал губами и с дурацкой улыбкой потянулся рукой к своему коню. Жеребец, почуяв неладное, ловко вывернул шею, позволив хозяину ласково потрепать пустое место. Впрочем, последний этого даже не заметил. Он подтянул штаны, взъерошил рыжие космы, огладил бороду и гордо расправил плечи.

— Я пшел, — решился он. Куда, зачем и для чего — этого еще не выяснил, но смутно предчувствовал, как совесть демонстративно разминает челюсти на случай, если он все-таки не дойдет.

И он пошел с уверенностью младенца, делающего первые шаги, закрываясь ладонью от назойливого серого света, но не вписался в слишком низкую для такой громадины дверь в воротах. Послышался низкий свинцовый гул, бессвязное ворчание и сухой треск, а потом в конюшне стало чуть светлее.

Конь, следивший за удалением хозяина, обреченно свесил голову, печально посмотрел вниз. На земле лежали круглый щит, пара ножен с мечами и объемная тяжелая торба, в расстегнутой горловине которой виднелся блестящий купол шлема. Иногда жеребец сильно жалел, что был слишком умен для того, чтобы начать говорить. В конце концов, он мог бы окликнуть хозяина, напомнить, что герой без геройских пожитков это всего лишь полгероя, а в нередких случаях — треть, четверть, одна восьмая или одна сотая, разбросанная злодеями в числе остальных девяноста девяти частей по округе. Но по злой воле богов этому коню достался особенный герой, поэтому он молча сдвинул копытом щит ближе к стене конюшни и снова захрустел сеном.

***

— …А может, ты? — Скарв Черноногий зловеще наставил мохнатый палец на Ари. Мальчик вздрогнул и еще плотнее прижался к испуганному отцу. Скарв расхохотался. Ребяты подхалимски подхватили, выдавая самые разные оттенки идиотского смеха. — Да, пожалуй, в самый раз. Ну-ка, герой, выходь, биться будем!

Отец Ари, как все жители Рыбачьей Отмели, не обладал смелостью в достаточной мере, но был местным кузнецом, а значит, мужиком крепким и грозным на вид, хоть и весьма кротким по натуре. Он нашел в себе силы закрыть ребенка и состроил воинственную гримасу, от которой злодейская ухмылка медленно, но верно сошла с морды Скарва. Кузнец даже намерился бросить что-то дерзкое и сердитое, но на выручку Черноногому пришел ездовой хряк, который тоже умел строить воинственные гримасы, причем с максимальным эффектом устрашения. Хряк просто чуть подался вперед, издавая многозначительное «хрю» и щуря красные глазки, отчего у рослого мужика подогнулись колени. Скарв торжествующе расхохотался, но тем не менее рисковать не решился.

— Э нет, герой, — прогремел он, с гордым видом отъезжая от селян, — так не пойдет. Раз сказал — будем биться, значится, будем. Ну-ка предъявите мне его, ребяты!

Ребяты с готовностью направились к толпе. Вожак любил развлекаться, а они делали вид, что довольствуются подобными представлениями. В конце концов, довольный Скарв гораздо тише Скарва, вопящего от недовольства. Снорри, выполнявший роль щита для односельчан, хоть и не находился на курсе прямого следования ребят, даже не стал пытаться с него уйти, терпеливо дождался, когда его ткнут в бок. В конце концов, от довольных ребят все-таки меньше убытка, чем от ребят недовольных, которые больше ломают, чем грабят. От бессилия, досады и обиды Снорри бросил шапку на землю и яростно потоптал ее. Шапка стоически стерпела свою участь, хотя голова спокойного Снорри мало чем отличалась от головы Снорри отчаявшегося.

Ребяты Скарва растолкали жмущихся друг к другу, пятящихся селян, пара из них оторвали верещащего мальчишку от упирающегося отца, наградив последнего несколькими солидными ударами, и поволокли его к вожаку, драматично обнажавшему меч из ножен. Гордому, надменному, самодовольному, пышущему мощью и превосходством, как громадная навозная куча вонью в жаркий день, над брошенным к копытам хряка шестилетним зареванным мальчишкой. Оставшиеся двое ребят наставили копья на возмущенно зашумевших селян. Ощутимо крепло напряжение, нарастал драматизм.

Нет, ну сколько можно? Есть же пределы терпению. Мы, конечно, не вояки, но нас тут десяток сильных мужиков, даж топор один имеется! А их всего-то пять свиней. Чего мы, в самом деле? Так и будем стоять и спокойно смотреть? Это ж сосед наш, его малец! Глядь, что творит! Зарубит же сейчас! Вы чего, люди? Не люди, что ли? Чего, как овцы, стоите? Так и будут кровь пить, детей резать, девок уволакивать да погреба курочить, ежели стоять! Чего говоришь? Да плевать на героя этого, сдрейфил, видишь? Айда, мужики, сами, что ли, не справимся? За мной! Эй, вы чего? Ну да, вместе! За мнооо!.. Да вы охренели?!

Чем бы все закончилось, ведает разве что Судьба. Впрочем, если и не ведает, проверить это все равно не удастся. Никто, даже Отцы и Матери, не смеет задавать ей вопросы. Во-первых, хоть она и жила на Хаттфъяле и являлась родственницей богов, но богиней не была и не подчинялась Отцу Войне. А во-вторых, так уж просто завелось, что с Судьбой спорить не принято.

— Идет! Он идет! — вдруг завопил во всю глотку кто-то из толпы.

Это был тот самый вопль, который по законам драматургии должен раздаться в самый острый и напряженный момент. Например, когда злодей заносит меч убивающий над воплощением невинности. Именно в такой момент должна наступить внезапная немая сцена. Главный злодей должен расстроиться, что опять отвлекают от любимой работы, и попытаться глянуть на помеху из-под не вовремя съехавшего на глаза шлема. Воплощение невинности должно перестать реветь, будто слезы перекрыли за неуплату. У беззащитных селян должно отлечь от сердца и укрепиться чувство гордости за себя: ведь они уже почти-почти, но раз такое дело, ладно, чего уж, но в следующий раз точно. Безымянные приспешники должны достать руководство профессионального злодея и уткнуться пятачками в раздел «Десять признаков опасности получения травмы на производстве», а ворона, стая которых облюбовала ветви хилого, одинокого деревца в поле, — ободряюще ткнуть соседку крылом в бок и подмигнуть, мол, я же говорила, что сегодня нас опять ждет деликатесная геройская падаль с беконом.

Скарв, в очередной раз невозмутимо справившись со своевольным шлемом, уставился на умолкшую толпу, послушно расходящуюся в стороны, как море перед тем древним фокусником, сбежавшим с царского банкета, не заплатив за десерт. Будучи профессиональным злодеем со стажем, Скарв с весьма будничным выражением на морде принялся ждать, когда по дороге из деревни к месту проведения собрания по вопросу принудительной отдачи имущества решительной, тяжелой поступью дойдут сто тридцать килограмм чистейшей мужественности, упакованной в два метра впечатляющей суровости. Этакий мордоворот в железной безрукавке, с ведром на голове и неподъемным швеллером на плече, вес которого должен однозначно говорить о грозности и эффективности такого оружия, невероятной мощи его владельца и совершенной некомпетентности того, кто первым пустил подобный стереотип в массы. Впрочем, любой уважающий себя злодей был вовсе не против подобной моды среди молодых симскарских героев и всячески ее поддерживал. В конце концов, любому злодею тоже хочется жить и успешно заниматься любимым делом.

Однако Скарв Черноногий хоть вглядывался внимательно и довольно долго, но ожидаемого героя так и не увидел. Чего уж там, его не увидели даже сами селяне.

Они увидели просто мордоворота в мятой рубахе, вооруженного пузатой глиняной бутылью, который понуро, ссутулив плечи, плелся из деревни по такой траектории, словно боги Хаттфъяля забавы ради перебрасывались миром в какой-то детской игре. Он действительно был огромным, несмотря на сутулость, наверно, даже больше среднестатистического симскарского героя, вполне мог бы сойти за карликового великана, но едва ли излучал требуемую мужественность и суровость. Разве что невыносимое похмелье.

Скарв потаращился на приближающегося великана еще немного, наконец, сложил в своей злодейской голове один плюс один, и его свиное рыло в тени огромного шлема вдруг сделалось по-детски обиженным, как у поросенка, в которого вместо деликатесных помоев плеснули содержимым ночного горшка. В толпе неловко, как бы извиняясь, покашляли.

Мордоворот прошлепал по сырой земле, пару раз на опасном вираже распугав оказавшихся на пути его внезапного и непредсказуемого следования селян, добрался до сбившихся в кучу ребят Скарва и остановился. Невооруженным взглядом было видно, что путешествие далось ему нелегко и стоило огромных усилий. Он медленно поднял рыжую голову, словно в ней заключалась вся тяжесть мира, качнулся, икнул, дохнув на ребят. Ребяты энергично прянули в стороны, боясь столкнуться друг с другом шлемами, чтобы ненароком не вызвать случайную искру — настолько пожароопасным был перегар. Мордоворот же собрал разбегающиеся глаза в кучу, сфокусировал осоловевший взгляд на Скарве…

Бородатая физиономия тревожно напряглась. Огромная рука украдкой поднесла к губам бутыль. Не спуская с Черноногого подозрительных глаз, мордоворот отпил из горла краешком рта. Видимо, решив, что полумера проблему не исчерпает, он зажмурился и жадно присосался к бутыли. Пил долго. Потом с протяжным чмоканьем отнял ото рта горлышко, облившись брагой, небрежно утерся рукавом рубахи и перевел дыхание.

— Это что? — громко возмутился Скарв Черноногий.

— Тсссс… — вяло шикнул великан, приложив бутыль ко лбу.

Черноногий недоверчиво заморгал. Ситуация становилась непривычно неловкой.

— Это кто? — вскинув голову, вопросил он (внезапно для себя несколько тише, чем намеревался), явно обращаясь к селянам. Жители Отмели неловко пошаркали ногами. Кто-то высморкался.

Мордоворот отнял бутыль ото лба. Посмотрел на Скарва сначала одним, потом другим глазом, потом обоими. Картинка упрямо не менялась — он видел перед собой одну свинью верхом на другой. Значит, оставалось с этим только смириться.

— А?.. — прохрипел великан, рассеянно следя за позабытым всеми Ари, который торопливо проползал мимо.

— Ты кто таков, спрашиваю! — рявкнул Черноногий.

Великан закатил покрасневшие глаза. Обдумывание вопроса заняло какое-то время.

— А ты кто?

Скарв возмущенно хрюкнул. Ситуация переставала быть неловкой, она становилась оскорбительно бескультурной. Ненависть ненавистью, но следовать нормам принятого героями и злодеями на инстинктивном уровне этикета необходимо.

— Скарв Черноногий! — надменно представился Скарв и, глядя на пьяного невежу с вершины воспитанности, принял в седле позу, достойную запечатления в мраморе.

Мордоворот тщательно обдумал услышанное. Задумчиво почесал лохматый затылок. Отпил из бутыли, поперхнулся. Потом поднял на Скарва виноватые пьяные глаза.

— Кто? — растерянно пробормотал он.

Скарв резко дернулся в седле. Шлем съехал ему на глаза. Черноногий злобно взвизгнул, сердито поправил шлем, уставился на мордоворота, буравя его закипающими от бешенства глазками. Пьяное невежество и недостаток воспитания — это одно, но откровенная серость — совсем другое. Незнание не может служить оправданием тому, чтобы не дрожать в ужасе от одного лишь упоминания имени:

— Скарв Черноногий! — прогремел Скарв, воинственно взмахивая мечом, и, привстав в стременах, повернул голову, демонстрируя свой не самый злодейский и совсем уж не героический, но серьезно оскорбленный профиль.

Мордоворот виновато потоптался на месте, пытаясь нащупать постоянно сбегающую от него точку опоры. Он с надеждой посмотрел на Скарва, на его ребят, обернулся на молчаливых селян, но и у них не нашел никакой поддержки и помощи. Поэтому просто отхлебнул из бутыли.

— Не, не слыхал, — признался он. — Или слыхал, да не помню. Паршивая у меня память на имена…

Скарв упал в седло, оскорбленный пьяным невежеством почти до слез. Ничто не могло задеть его хрупкие злодейские чувства сильнее, чем отношение к нему, как к чему-то незначительному.

— Это, слышь, свинья, — вдруг оживился великан, — ты не видал тут этих… как их, ну этих самых… мне еще им рыла начистить надо… Я, понимаешь ли… не местный… проездом тут…

Скарв с ненавистью и презрением уставился на него поверх шлемов сгрудившихся вокруг вожака ребят. Ограниченный набор мыслей, доступный злодейскому разуму Черноногого, вяз и тонул в зыбкой трясине негодования. Не знать, кто такой великий и ужасный Скарв Черноногий! Почему-то имена каждого забулдыги, которого тутошние черви подряжают для защиты и спасения, он знать обязан, а они через одного позволяют себе не знать, кто он.

— Эти бедолаги, — продолжал тем временем мордоворот, широким размахом бутыли указывая на бедолаг за своей спиной, — углядели во мне этого… как его, ну этого самого… и упросили того, ну… помочь. А я и согласился, — пожал он плечами с глуповатой простодушностью. — Мне-то нетрудно, когда народ хороший просит… Они еще и стол накрыли… — неловко улыбнулся он, но быстро помрачнел. — А потом приперся этот… козел старый… Давай, говорит, кто кого на спор?.. Не, ну из всех их он, конечно… самый… этот… ни разу даже рога не хотелось отбить… но козел он и есть козел…

Скарв, конечно, понимал, что Рыбачья Отмель — это не Ригнборг, богатейший город сьёмов и хугракков, да и Рыбий Берег отнюдь не Сильстронд, а самая что ни на есть беспросветная задница Симскары. Понимал он и то, что заносит сюда вовсе не цвет и гордость геройского общества, а, скорее, его полинявшее сожаление и безнадежность. Но царица Бейн и все владыки Диммхейма! Надо же иметь хоть немного совести!

— Да ты издеваешься надо мной, червь?! — рассвирепел Скарв, поднимая на дыбы воинственно взвизгнувшего ездового кабана. Толпа селян предусмотрительно шарахнулась в сторону, демонстрируя поразительную слаженность подобного действия, свидетельствующую о многолетней практике. — Я — Скарв Черноногий! Вождь банды хряк-берсерков, самой свирепой банды отсюда до Винденборга!

— О, точно!.. — великан приободрился, излучая пьяную, рассеянную веселость, но вдруг переменился в лице: — Чего?

Довольно сложно описать вид человека, который ожидал чего-то, о чем сам не имел представления, но, встретившись с этим лицом к лицу, внезапно осознал, что ожидал чего угодно, только не этого. Особенно если физиономия такого человека, заросшая густой растительностью, не очень-то располагает к яркой мимике не только от природы, но еще и в силу последствий пережитых тягот вчерашней пьянки. Поэтому физиономии этой было доступно лишь два выражения, одним из которых была недоверчивая, настороженная, глуповатая растерянность. Именно ее великан проявлял в данный момент.

Скарв Черноногий расценил ее неверно.

— Да, червь! — проревел он, удерживая рвущегося в бой кабана. — Мы — хряк-берсерки! И если уж ты такой весь из себя герой, значится, готовься! Сейчас ты отправишься к своим богам!

Обычный человек на такую угрозу, сделанную злобным антропоморфным хряком с недружелюбного вида мечом в руке, отреагировал бы закономерным ужасом и либо пустился в бегство, либо упал на колени, моля о пощаде. Герой возразил бы каким-нибудь громким заявлением и контраргументом, принимая воинственную позу и грозно поднимая оружие, чтобы художник, теоретически затесавшийся в толпе беззащитных селян, мог бы написать полотно о борьбе добра со злом. Мордоворот же только пошатнулся. Недоверчивости и настороженности на его физиономии, однако, стало в разы больше глуповатой рассеянности.

— Зачем к богам? — пробормотал он. — Не надо к богам. Чего мне там делать?

Скарв растерялся, но быстро взял себя в руки. Действительно, а что такому безмозглому ничтожеству делать в Медовом Зале Хаттфъяля?

— Ха! — злорадно ухмыльнулся Черноногий. — Значит, низвергну тебя в царство Бейн на вечные муки!

Великан задумчиво нахмурился и замотал понуро свесившейся головой, раскачиваясь вслед за каждым поворотом шеи подобно маятнику.

— Не, — сказал он, остановившись, и поднес к физиономии бутыль. — Эта вообще пинками меня погонит. Я с ней в этих… как их…

— Ну тогда просто сдохнешь, червь! — скрипнул зубами Скарв.

Великан оторвался от разглядывания глиняной бутыли, поднял на Черноногого глаза, полные надежды:

— Может, обойдется?..

Вождь берсерков самодовольно осклабился. Наконец-то хоть что-то похожее на условия, в которых можно работать.

— Ага! — торжествующе воскликнул он. — Трепещешь, червь?

— Нет, — честно признался мордоворот и протянул едва заметно подрагивающую руку. — Так, чуть-чуть только…

— Собрался молить о пощаде Скарва Черноногого? — вождь берсерков сделал отчаянную попытку не слушать, чтобы не лишиться того малого прогресса, которого успел достичь.

— А у тебя с собой? — немного поразмыслив, спросил великан, снова начав раскачиваться.

— Чеее?

— Ну, — мордоворот почесал за ухом, — «Пощади Черно-Че-То-Там»… это бормотуха такая, да? Я б не отказался. От местной браги вообще никакого толку…

У Скарва опустились руки. Он честно пытался, но решительно не мог и больше не хотел злодействовать в такой обстановке.

— Да чего ты себе позволяешь, ублюдок недоношенный?! — завопил он в отчаянии. — Ты совсем… — Черноногий осекся.

Могло показаться, что над тем местом, где разворачивались эти странные события, сгустились тучи. Вряд ли, конечно, это было на самом деле, поскольку нет ничего в этом мире более стабильного, чем вечно серое симскарское небо. Но Скарву действительно показалось, что на какой-то момент стало чуть серее обычного. Потому что великан вдруг перестал пьяно раскачиваться на месте, замер, а потом разогнул ссутуленную спину и расправил широкие плечи. Роста он и так был выдающегося, но почему-то стал еще выше. Взгляды Скарва, его кабана и ребят непроизвольно поползли вверх, чтобы найти ту высоту, на которой находилось лицо великана. Именно лицо — физиономией растерянного, полупьяного сельского дурака-переростка назвать его язык не повернулся бы. Это было мрачное, суровое, как симскарские зимы, и безжалостное, подобно северным ветрам, лицо с глазами, в которых медленно, но неотвратимо разгоралась ярость. Не та примитивная ярость, свойственная свирепому, неповоротливому зверю, которому по случайности или глупости отдавили больную лапу. Это была ярость звона мечей в пылу кровопролитной битвы. Ярость напирающих друг на друга армий. Ярость неистовых симскарских воинов, ломающих строй неприятеля.Ярость самой войны и бесконечных сражений, которые были, есть и всегда будут…

Испортило момент проклятое равновесие, решившее, что и без того слишком долго добросовестно служило совершенно недостойному этого владельцу. Великан неловко шатнулся, дотронулся до лба и болезненно сморщился, а вместе с тем лишился своих устрашающих размеров, вернувшись к немалым, но вполне обычным габаритам. Да и суровое лицо вновь стало простой похмельной физиономией, мучимой головной болью, тошнотой и легионом бедных кошек, страдающих желудочными расстройствами.

Скарв потряс башкой, прогоняя тревожное наваждение. Наглый шлем по своему обыкновению сполз ему на глаза. Когда же Черноногий справился с непокорным защитным средством, то повертелся в седле и к немалому своему удивлению обнаружил, что когда-то успел оказаться впереди своих ребят. Те каким-то чудесным образом переместились в пространстве и воинственно взирали на мордоворота из-за спины своего вождя. Скарву стало не по себе. Он привык быть впереди только в двух случаях: когда надо делить добычу и когда надо догонять в панике разбегающихся селян.

Великан отпил из бутыли и глубоко вздохнул.

— Не хами, свинья, — сказал он почти трезвым, но слегка обиженным голосом. — Я ж тебе не грубил, чего начинаешь? Я с вами драться не хочу. Давай разойдемся, а?

Скарв удивленно выпучил на великана глазки.

— Сам же видишь: плохо мне, — жалостливо продолжал тот. — Между нами, — он понизил голос, приложив ладонь ко рту, и подался вперед, приняв в пространстве положение под нереальным для трезвого человека углом, — отравился я. Грешу на баранину. Я сразу понял, что она тут паршивая, как второго барана поднесли. Но только тссс… — великан приложил палец к губам и принял относительно вертикальное положение. — Они приятный народ, не хочу их расстраивать. Ну так вот, — продолжил он громче, — приболел я слегка. Да и вас тут всего… — он прищурил глаз и, беззвучно шевеля губами, попытался подсчитать Скарва и его ребят, но быстро сдался и махнул рукой. — Мало, в общем. Не люблю, когда у врага нет этих… как их, ну, в общем, нет их, а я не люблю, когда их нет. Давай завтра? Завтра мне лучше будет, да и ты, может, человеком станешь, — неуверенно пожал плечами великан. — Соберешь свой этот… как там твой скотный двор зовется?.. Ну, в общем, соберешь, выйдем в чисто поле, я вас перебью, эти бедолаги заживут спокойно… пока другие на ваше место не придут, а я поеду себе дальше. Идет, а?

Говорят, Симскара и что-то там вокруг нее возникла из-за Большого взрыва. О природе и причинах этого взрыва мудрецы спорят до сих пор и при случае рвут друг другу бороды, но сходятся они в одном: у Великого Праотца и Праматери что-то не задалось в кулинарии. Одни считают, что взлетел на эфемерный воздух котел с протокашей, другие (менее успешные среди женщин и в семейной жизни) — что Праматерь по неуклюжести просыпала просо, а взрывом стал воспитательный подзатыльник.

Так вот Большой взрыв был всего лишь хлопком по сравнению с тем, что произошло со Скарвом Черноногим.

— ДА КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛ, ЧЕРВЬ?! СЫНОМ ВОЙНЫ?!

От рокота этого вопля присели ребяты, съежились селяне, бухнулся на четвереньки Снорри. Даже у ездового хряка подогнулись копыта, а стая ворон, терпеливо дожидавшаяся пиршества, испуганно сорвалась с ветвей и отправилась искать место, где значительно тише, спокойнее, да и обслуживание подобающее.

Великан поковырял в ухе, хмуря густые брови, недовольный слишком громким, назойливым, раздражающим звуком, с источником которого ничего нельзя поделать, как, например, с соседом, глубокой ночью воспылавшим любовью к искусству и захотевшим повесить картину на гвоздь. Потом взболтнул бутыль, тоскливо прислушиваясь к содержимому.

— А чего мне себя мнить? — пожал великан плечами, поднося горлышко к губам. — Я он и есть…

Он отпил из бутылки, и когда содержимое было уже на полпути к глотке, где-то глубоко внутри некто, уже какое-то время тщетно пытавшийся достучаться до той части разума, которая вроде бы отвечала за благоразумие, с отчаянным воплем схватился за голову. Великан вдруг понял, что совершил большую ошибку, но было уже слишком поздно. Его кадык панически дернулся, изо рта исторгся фонтан мелкой бражной пыли. Он закашлял, с глухим гулом колотя себя по груди, потом харкнул и со злостью сплюнул вязкую слюну.

Скарв утер морду. Ему следовало бы визжать от бешенства, но он почему-то даже не обратил особого внимания, что какой-то полудурок, ничтожный червь посмел оплевать его брагой. Он прикипел неверящим взглядом к великану, на всякий случай поддерживая шлем.

— Эйнар, — делая, — Сын, — долгие, — Войны, — паузы между словами, — ? — уточнил Черноногий.

— Ну, — тоскливо вздохнул великан, виновато разведя руками, — вроде как…

«Я так и знал», — едва слышно донесся из толпы обязательный в таких случаях комментарий. Снорри поднялся с четверенек на колени, взглянул на широкую спину великана по-новому и бухнулся обратно. Вид у него был чудовищно напуганный. Он ведь тоже знал, просто не хотел в этом признаваться. И вообще, вчера только за компанию всякое говорил, чтоб не выдать себя.

— Эйнар Сын Войны? Ярл Фьярхора, конунг эттов, хозяин Айнмарка?!

— Да не ори ты, свинья, — примирительно поднял руку великан. — А то еще ненароком она услышит. Я тут это… ну, как его… Как оно там зовется, когда я тут я, но как будто не я?

— Психопатия? — несмело предположил один из ребят.

— Чего? — насторожился великан. — Да нет, — отмахнулся он. — Ну вот я тут, но давайте все притворимся, что меня не знаете. Мол, звать никак, да и вообще никто… не то… ни се… гни то… — в задумчивости забормотал великан, хмуря брови.

— Инкогнито? — робко догадался тот же хряк-берсерк, из-под шлема, державшегося на плечах.

— Хватит! — рявкнул Скарв Черноногий, огрев кабана кулаком между ушей. — Это не… — он осекся, оглянувшись на ребят, злобно хрюкнул на них. — Ты не Сын Войны! — заявил он, глядя уже на Эйнара.

— Во! Молодец! — торжественно поднял палец Эйнар. — Я не он, ага. Никогда даже не слыхал о таком. Я тут просто это… гну всякое…

Скарв остался на своей волне, где полупьяный самозванец по-прежнему выдавал себя за симскарского героя.

— Ха! Ежели ты Сын Войны, так докажи это! Пусть меня поразит молнией!

Эйнар почесал за ухом.

— Не-е-е, — виновато помотал головой он, немного подумав. — Я так не умею…

— Да? — злорадно ухмыльнулся Скарв. — Тогда кликни свою дружину эйнхериев!

— Еще б знать, где они шляются… — сокрушенно вздохнул Эйнар.

— Ага! — Черноногий уперся в бока. — А драккар твой, Неглур, где, а, Эйнар Сын Войны? — с издевкой произнес Скарв его имя. — Всем же известно, что Эйнар Сын Войны ходит по морям на Неглуре, украденном у самой царицы Бейн, с дружиной Медового Зала!

— Тут, знаешь, долгая история…

В толпе селян оживленно зашептались. А ведь и вправду всем известный факт. Где ж дружина, где Неглур, спрашиваю? Так и знал, очередной придурок, что себя за великого героя выдает. Эх, надо было еще вчера ему зубы выбить, да занят сильно был.

— Да срал я на твои истории! — взревел Черноногий, пресекая перешептывания. — Близнецы, известные каждому червю мечи Эйнара Сына Войны, где? А ну, показывай, Эйнар Сын Войны!

Эйнар растерянно повертел головой, разглядывая пояс, похлопал себя свободной рукой по бокам, даже потряс рубаху — вдруг где завалялось.

— Точно… — постучал себе по лбу он. — То-то думаю, чего я забыл. Никуда не уходи, — успокоил он, поворачиваясь к хряк-берсеркам спиной, — счас принесу…

— Стоять! — рявкнул Скарв. Эйнар послушно остановился. — Ты — не Сын Войны! — удовлетворенно повторил Черноногий. — Ты просто идиот, которому надоело жить!

— Чего это? — удивился Эйнар, пошатнувшись. — Очень даже не надоело.

— А я, Скарв Черноногий, — вождь хряк-берсерков пропустил слова великана мимо ушей, — милосерден к таким идиотам. Потому я дам тебе то, чего тебе так хочется!

— Пива? — спросил Эйнар, вкладывая в одно короткое слово все страдание и отчаяние человека, умирающего от жажды в пустыне.

— Я тебя убью, ублюдок несчастный! — взвизгнул Скарв. — Сперва тебя, а потом — каждого червя в этой навозной яме! А потом сожгу здесь все! ДА! Сожгу и прослежу, чтоб пепел стал предупреждением остальным, кому вздумается еще хоть раз когда-нибудь звать героев против меня, Скарва Черноного, вождя самой страшной и безжалостной ба…

Черноногий слишком увлекся злодейской речью и слишком глубоко погрузился в сладостные мечтания о многочисленных и ужасных злодействах. Поэтому заметил прилетевшую в него бутыль только тогда, когда она с глиняным треском разбилась о его шлем, окатив ребят плещущимися на дне остатками браги и осколками. Силы, с которой Эйнар Сын Войны швырнул бутыль, с лихвой хватило, чтобы вышибить великого и ужасного вождя хряк-берсерков из седла и опрокинуть его на землю. Ребяты, подчиняясь инстинкту, дернулись было в атаку, но замерли, молча переглянулись и дружно сделали шаг назад. Они увидели лицо Эйнара Сына Войны, то самое — мрачное, суровое, пугающее одним только взглядом, в котором кипела ярость всех войн Симскары. Даже встопорщившаяся рыжая борода и растрепанные волосы почему-то устрашали. Потому что это были вовсе не волосы, а пламя, пожирающее павшие крепости и разоренные города.

Эйнар хрустнул суставами пальцев и уверенным шагом направился к хряк-берсеркам. Ездовой кабан, у которого с образностью мышления и, собственно, с самим мышлением было туго, грозно взвизгнул, наклонил голову, выставив клыки, и взрыхлил копытом землю. Эйнара это не остановило и не произвело на него никакого впечатления. Он просто огрел хряка кулаком между ушей, когда тот бросился на обидчика своего хозяина. Кабан жалобно хрюкнул, его глаза собрались в кучу, передние лапы разъехались, и он рухнул рылом в сырую землю. Эйнар обвел ребят вопросительным взглядом. В подтверждение своих намерений те сделали еще один шаг назад. Эйнар не отреагировал, давая тем самым понять, что другого от них и не ожидал. Он безнаказанно приблизился к Скарву, лежавшему на спине, выпучив ошалело вращающиеся глаза, наклонился за ним и поднял огромной рукой за ворот кольчуги без видимых усилий.

— Ты назвал меня ублюдком два раза, свинья, — сказал он беззлобно. — Мне это не нравится, но отцов не выбирают. За правду бить не привык, повезло тебе. А вот чего не люблю, так когда грозят людям, что за себя постоять не могут. Не надо было этого делать.

Скарв многое узнал за прошедшие несколько секунд. И признал свои ошибки. Он хотел оправдаться, может, даже извиниться, однако Эйнар не дал ему такой возможности. Он слегка подбросил Скарва, словно тот ничего и не весил, а потом эффектным апперкотом отправил его в небеса.

***

Как отмечалось ранее, Судьба не являлась богиней Хаттфъяля, хотя из прихоти и жила среди богов. Подобно смерти, она была сама по себе, но если смерть волновала только смертность всего смертного, то с Судьбой все обстояло гораздо сложнее и неопределеннее. Чего она хочет и чего от нее ждать — не знал никто. Некоторые считали, что вся суть ее существования вообще заключается лишь в бесконечных насмешках над богами и людьми. И такое предположение не лишено оснований. Каждый, кому довелось лично встретиться с Судьбой, отмечал, что чувство юмора у нее весьма специфическое.

К примеру, ничего необычного, когда где-нибудь на Эвлоге разгорится очередная война, которая затянется на пару десятков лет, унесет тысячи жизней, сотрет пару значимых торгово-ремесленных центров, угробит какого-нибудь тамошнего героя с проблемными ногами, а победитель вместо того чтобы благополучно вернуться домой короткой дорогой, спьяну повернет не там и найдет себе приключений, описание которых можно растянуть на десяток увесистых томов. Никто не удивится, если такая война разгорится из-за женщины, ведь все войны начинаются из-за женщин. А даже если из-за мужчины — тоже ничего удивительного, на Эвлоге и не такое в порядке вещей. Но кто поверит, что истинной причиной такой войны может послужить одна особо говорливая антропоморфная свинья, которую где-то на задворках Симскары запустил в небо полубог, страдавший в тот момент тяжким похмельем и приступом благородства? Вот уж и вправду насмешка Судьбы. А может, нет? Может, все просто так случайно совпало?

Совпало, что на одном из облаков — той самой белоснежной небесной пушинке весом в среднем около семи тонн — в то самое утро засел крылатый голозадый карапуз с луком — один из многочисленных работников Аусты, Матери Любви, весьма капризной, взбалмошной и, если задуматься, не самой приятной родственницы Эйнара Сына Войны. Карапуз этот, проведя в засаде много часов, наконец-то улучил момент, чтобы как следует прицелиться в сердце одного эвлогского царя, устроившего грандиозный банкет по случаю выгодного бракосочетания с дочерью особо надоедливого, неугомонного соседа (Мать Любовь терпеть не могла, когда какой-нибудь наглый смертный, пусть даже царь, осмеливается оскорблять ее особу прагматизмом, политической дальновидностью и рациональным мышлением, поэтому карала неугодных своей излюбленной пыткой всякого рода трагически-романтическими геометрическими фигурами). И вот, по случайному стечению обстоятельств, когда суровый царь обменивался дежурными любезностями с белокурой куколкой-царицей, женой своего верного и особо ревнивого союзника, Скарв Черноногий прошил своей бронированной головой именно то самое облако и именно в тот самый момент, когда добросовестный труженик любовного цеха готовился пустить стрелу. Естественно, от такой неожиданности прицел карапуза сбился, и стрела вместо грозного царя угодила в сердце юного царевича, совершенно случайно проходившего мимо. Царевич, между прочим, замечательно проводил время, был уже изрядно пьян и присматривал себе пару царевен мелкого калибра для приватных бесед и чтения поэм под одеялом, как вдруг осознал, что жизнь его была пуста. Она не имела никакого смысла до этого самого момента, когда он увидел пару захватывающих дух, больших, нежных, рвущих тогу гру… глазок, голубых глазок на невинном кукольном личике обворожительной царицы, доставшейся по прихоти Судьбы не ему, а какому-то отставному ветерану сексуальных баталий, который с трудом осилит хотя бы треть полуночного эпоса. И так уж совпало, что в невинных глазках царицы разгорался жадный огонь голодной волчицы каждый раз при виде юного, атлетически сложенного мужского тела и буйных кудрей, а ее сердечко трепетало в плену бурно вздымающейся груди при чарующих звуках поэзии. Везет же кому-то, правда?

Карапуз сперва испугался, потом разозлился, затопал ножками, грозя усвистевшему ввысь режущему облака, визжащему снаряду особо злокозненного действия, но взял себя в руки, выхватил из колчана вторую стрелу и снова прицелился в непокорного царя…

Вот только Скарв Черноногий уже достиг пределов небосвода, на который опирались могучие корни Древа Хаттфъяля. По стечению обстоятельств, он врезался как раз в тот момент и именно в тот самый корень, который обнюхивал и на который намеревался совершить коварное мокрое дело Радсель. От вибрации и металлического звона, вызванных столкновением бронированной головы и древесины, трусливый волк в ужасе подскочил и, противно скуля, умчался прочь, поджав хвост, чем несказанно расстроил Баратана Отца Битвы, которому сегодня выпала очередь дежурить у Древа Хаттфъяля. Бог сражений и воинской доблести выскочил из укрытия, неистово заревел, извергая бурный поток красноречивых эпитетов, сравнений и гипербол, которые ни один уважаемый поэт не использует, когда воспевает героев в пылу битвы, а потом начал яростно грызть лезвие скучавшего без дела Блондеринга. Тут-то Баратан и заметил того, по чьей вине он остался сегодня без долгожданного веселья. Но Скарв Черноногий, тоскливо хрюкнув, уже отпружинил от корня и отправился обратно на грешную землю. По той же самой траектории. И пронзил то же самое облако, только сверху вниз. По стечению обстоятельств, в тот же момент, когда карапуз почти спустил тетиву. Да еще и Отец Битвы, импульсивный бог, яростный, не отличавшийся сдержанностью и подверженный неукротимым вспышкам бешенства, в гневе метнул Блондеринг вслед обнаглевшей свинье…

Что ж, если спросить Судьбу, она бы только хитро улыбнулась и справедливо заметила, что, в конце-то концов, все не так уж плохо получилось. Ведь все довольны, разве нет? Наглый царь, не веривший в любовь и насмехавшийся над Аустой, наказан по всей строгости романтических геометрических фигур. А кто виноват, что влюбленному царевичу приспичило признаваться царице в любви на глазах у всех? Кто виноват, что он так близко стоял к царю? Кто виноват, что старый дурак как будто специально вскочил с трона и подставился под стрелу, которая по вине летающей свиньи должна была пройти мимо? И вообще, любовь — штука такая, никогда не знаешь, как выстрелит и куда попадет. Главное, что она прекрасна во всех своих проявлениях, да и Ауста довольна. А нет ничего важнее довольной богини любви. И изнывающему от скуки Баратану нашлось чем заняться. А кто виноват, что Блондеринг лежал на том же курсе, но срикошетил от стрелы, под завязку заправленной любовным аффектом? Кто виноват, что он угодил в мужа царицы, который до того был шокирован выходкой царевича, что подавился оливкой? Кто виноват, что гости не умеют оказывать первую помощь, но любят хвататься за холодное оружие? И вообще, между прочим, кровопролитная, долгая резня каких-то там смертных примирила двух богов, отца и сына, Войну и Битву. Правда, ненадолго, но ведь примирила, а это поважнее пары десятков тысяч мертвых людей и непоправимого ущерба и разорений. Все равно, поэты, музыканты и драматурги потом подшлифуют неудобные углы, сотрут кровь, смажут благовониями трупы, где-то скрасят, где-то умолчат… потомки довольны останутся. А вот карапуз нет. Он был честным и ответственным тружеником и работал на особу, которая милая и приятная, только когда разгуливает нагишом по весенней солнечной лужайке среди цветов, пташек и зайчиков. Даже если она довольна, все равно найдет повод для недовольства. А карапуз уже не в первый раз допускал оплошность, но сегодня, как назло, он ни в чем не виноват. И его терпение лопнуло. Он бросил лук, потоптал его ножками, выражая свое негодование совсем не детскими словами и хрипатым басом человека, потратившего лучшие годы на опасном для здоровья, неблагодарном производстве. После чего сплюнул, порылся в колчане и выудил оттуда сперва сигару, а затем коробок спичек. Откусив кончик сигары и сунув ее в уголок рта, карапуз потряс коробок, достал спичку, чиркнул ей об ягодицу и прикурил. А потом, выпустив в небо густое облако дыма, взлетел и упорхнул прочь, размышляя о том, что сегодня уж точно уволится, сам, по собственному желанию. В конце концов, у него есть крылья, а значит, не пропадет.

***

— Еще вопросы есть? Предложения? Желающие? — отряхнул ладони Эйнар, красноречиво обводя взглядом оставшихся хряк-берсерков.

Ребяты, сбившись в плотную кучу, дружно попятились. Боевой хряк, не поднимая рыла, пополз задом, перебирая одними лишь задними копытами.

— Вот и славно, — заключил Эйнар, упершись в бока. — А теперь…

Сын Войны умолк и прислушался к чему-то, после чего отступил в сторону, уступая место вернувшемуся с небес Скарву Черноногому. Вождь хряк-берсерков вонзился в землю по уши, завибрировал, а потом опал, нелицеприятно раскинув кривые ноги. Был бы Черноногий простым смертным, такое путешествие туда и обратно закончилось бы для него еще печальнее. Но он был смертным непростым. К тому же почти никогда не снимал шлем. Скарв Черноногий думал о безопасности на лихопроизводстве.

Эйнар попинал стонущее тело, снова отряхнул руки от воображаемой пыли.

— А теперь, — повторил он, — катитесь отсюда.

— Всенепременно, — заверил дрожащий хряк-берсерк, претендовавший на звание самого одаренного в четверке. Шлем на его плечах издавал такой поспешный звон, скорости которого не достигла бы даже самая быстрая рука с тамбурином. — Но осмелюсь заметить, колесо — не лучшая форма для подобного способа передвижения. Шар подошел бы гораздо лучхмпф-мф…

Ребяты, перепуганные хмуро сдвинувшимися бровями Эйнара, быстро зажали приятелю пасть.

— Конечно-конечно, — заискивающе улыбнулся другой берсерк, менее одаренный, но более сообразительный. — Сию минуту. Только дозволите ли забрать, хм, недвижимое имущество?

Эйнар равнодушно пожал плечами. Ребяты дружно подбежали к своему вождю, двое из них без особых церемоний выдернули его из земли за лодыжки и поволокли под какофонию болезненных взвизгов и похрюкиваний. Третий поднял драгоценный шлем вождя, сунул его подмышку и, пятясь, раскланиваясь, поспешил за своими.

— Ах да, точно, — задумчиво потер лоб Эйнар, взглянув на остолбеневшую толпу селян, — и это, не смейте возвращаться.

— Обязательно, — заверил хряк-берсерк, кланяясь. — Не посмеем.

— Ну и славно. Надеюсь, больше не увидимся.

— Тоже очень надеемся не увидеться, — заверил другой берсерк.

— Приятно было, хм, не познакомиться, — подтвердил третий.

— До скорых невстреч, — попрощался четвертый.

Когда спустя некоторое время хряк-берсерки оказались достаточно далеко в голом, унылом поле на берегу серого моря под вечно свинцовым, низким симскарским небом, Эйнар Сын Войны, тяжело вздохнув, ссутулился, пошатнулся и приложил к раскалывающейся от боли голове ладонь. Он медленно повернулся на нетвердых ногах и едва не упал от неожиданности, встретившись с десятком пар глаз селян, подкравшихся к нему почти в упор.

— Эй, народ, — поднял руки Эйнар в примирительном жесте, — ну да, опоздал. Согласен, виноват, нехорошо получилось. Ну, перебрал слегка вчера, с кем не бывает-то, а? Так ведь закончилось-то все хорошо, нет? — неуклюже улыбнулся он.

Селяне молча обступили его, беря в кольцо. Сын Войны занервничал. Он был полубогом, совершил Семь Великих подвигов, не боялся целых армий, сражался с великанами, дергал за хвост драконов, гонял троллей из-под мостов и умудрился перепить гномьего короля — это же всем известно. Именно поэтому Эйнар чувствовал себя неуютно среди мрачных, чем-то недовольных селян. Особенно когда в силу издержек производства от спасаемой деревни мало что остается. Не станешь же их бить, если даже придется. Об этом тоже станет сразу известно. Да и не был бы Эйнар Эйнаром, если бы имел привычку драться с тем, кто слабее.

— Слушайте, народ, — нервно пробормотал он, понимая, что кольцо селян сжалось до неприличия плотно, — пока вы не начали хаять меня за дело, давайте, что ли…

— Сын Войны! — всхлипнул старый Снорри, не выдержав первым, и бросился Эйнару на шею, заливая ему грудь старческими слезами. Эйнар состроил предельно глупую и растерянную физиономию, закатывая глаза, и неловко обнял старика, похлопывая его по спине.

— Сын Войны! Сын Войны! — благоговейно зашумели остальные, пытаясь урвать хоть кусочек свободного геройского тела для себя. Самым хитрым оказался малолетний Ари, в одиночку оккупировавший целую геройскую ногу.

Эйнар тоскливо вздохнул. Лучше б в морду дали, подумалось ему. Но ведь сам во всем виноват.

***

У стены ветхого сарая на окраине Рыбачьей Отмели стоял Старик в длинном балахоне, с высоким посохом в руке. Старик явно был таинственным и совершенно непонятным типом, с лицом, которое, как и положено всем таинственным и совершенно непонятным типам, скрывала тень накинутого на голову капюшона. Он спокойно наблюдал за трогательной сценой благодарности, попутно размышляя о чем-то таинственном и совершенно непонятном. Вдруг рядом с ним заклубился серый дымок, складываясь в невысокую тоненькую женскую фигурку. Через пару мгновений серый дымок преобразился маленькую, худенькую черноволосую девушку в траурных одеждах, с худеньким бледным личиком и большими печальными черными глазами. Она перекинулась со Стариком таинственным взглядом. Старик утвердительно кивнул. Девушка грустно улыбнулась и снова растаяла дымком, а Старик так и остался стоять.

Он не ушел, даже когда мимо победоносно прошествовал Эйнар Сын Войны, окруженный шумной толпой обитателей Рыбачьей Отмели. На Старика никто не обратил внимания. Люди не любят обращать на него внимания. Такое часто бывает с чем-то, что всегда рядом, что привычно и не заслуживает лишнего взгляда. Единственным, кто мог бы заметить Старика, был Эйнар, однако тот был слишком занят. Старик не обижался на него. Он был слишком старым, чтобы обижаться из-за подобных мелочей.

Глава 2

В Рыбачьей Отмели жили простые люди и вели простую жизнь. Овцы, рыбная ловля, тяжелая работа на скупой симскарской земле, рожающей мучительно и непостоянно, — вот и все, что их, в общем-то, заботило. Они не размышляли о политике, им было совершенно плевать на танов, хэрсиров, ярлов и конунгов, они даже толком не знали, есть ли у них свой собственный ярл. Да, когда-то они платили кому-то там дань, но как пришли хряк-берсерки, ни один ярлов сборщик здесь не появлялся. Они не размышляли о богах, чего о них вообще размышлять? Они есть, есть взаимные обязательства, надо только их соблюдать, тогда никто не останется в обиде. Они не размышляли о смерти и не боялись ее. Она безжалостна и несправедлива, но она в порядке вещей, так чего делать из этого трагедию? И совсем уж местные не размышляли о названиях, а на тех, кто выдумывал для себя мудреные, непроизносимые имена, смотрели как на не вполне здоровых. К чему сложности? «Море» для моря — отличное название. И «Лес» для леса тоже. В море водится рыба, у моря есть берег? Значит, это Рыбий Берег. Тут мельче, чем вон там, живут рыбаки здесь, а не там? Значит, Рыбачьей Отмелью и назвались. Все просто. А все эти Ригнборги, Винденборги, Вальлайсингены — это от безделья. Живут там лодыри, заняться им нечем, вот и выдумывают всякое.

Поэтому местные и хряк-берсерков звали просто грабителями, а их дань за защиту — грабежом. От кого тут вообще защищаться? От морского окуня, трески и форели? Рыбаки и сами научились за долгие поколения глушить веслами особо строптивые и агрессивные экземпляры. От штормов и бурь? От них защитит лишь Хавед, Мать Море, и ее Сыновья и Дочери. От стор-йордских налетчиков или добрых симскарских соседей? Последний драккар видели прадеды, да и тот сел на мель — не пригоден Рыбий Берег для мореходов, и возьмешь здесь меньше, чем потратишь.

Вот и жили на Рыбьем Берегу в тишине и спокойствии, пока не объявились хряк-берсерки. Жили бы, конечно, и с ними, только хуже, чем без них, но пришел Эйнар Сын Войны…

***

— Да кто он вообще такой, ентот ваш Сын Войны?

— Ты чего? Откудова свалился-то?

— Не слыхивал, что ль, никогда?

— Как ему слыхивать-то? У него ж уши шерстью заросши — вон оно до чего доходит, коль с овцами возиться с утра до ночи.

— А ты с рыбами цацкаешься. Рот разеваешь и токмо — блоп, блоп — пузыри пускаешь!

— А ну тихо, соседи! Неча орать в моей кузне, значится. Кто орать будет, того-этого выброшу, вот. А Эйнар Сын Войны — это вам не это! Это личиннось, вот!

— Какая-такая личиннось, э? Енто ваще че такое?

— Дурья ты башка! Енто ж по-заморски, а у их там все простое по-дурному названо. Вот и личиннось ваша по-заморски «личинка» значится, так-то!

— Я вот тебе за такое ща, вот!

— За че? Че я такого сказал? У тебя братцы в кузнечестве ни гу-гу были, так хотя бы свет повидали, в походы за Море ходили. Слов заморских набрались, сам говорил!

— Тихо, люди, не орите! Эйнар Сын Войны — никакая не личиннось, а наш самый, значится, геройский герой, симскарский, то бишь. О нем каждый скальд хоть раз да песню сложил. Нет героя знаменитей и сильней на всей Симскаре. И за Морем тоже нет!

— Эт че, он сильней Магни Маслобойки?

— Ха! Десятка Маслобоек, даж когда Маслобойка не Маслобойкой, значится, а Каменной Рукой еще был, вот!

— Оооо!

— А десятка енто скока?

— Это… значится… стока, скока ты никогда не сосчитаешь, вот!

— Аааа… ишь ты!

— Откудова ж он такой взялся?

— Дурак, что ль? У самого двое бегают, нюжто не знаешь, откудова люди берутся?

— Люди-то откудова берутся, знаю. Да вот тока не видывал я, чтоб люди кулаками в небо кого-нить запускали.

— Ну, твоя правда. Не человек он, а только это, наполовину такой. Сам Война у него в папашах. От Войны он силищу свою и получил, да.

— Угу, силища такая — быка уложит, ежели по холке хлопнет.

— Какое там уложит! Через весь Рыбий Берег на плече пронесет!

— Не быка, а двух. И не через Берег, а через всю Симскару.

— Чего быки ваши? Эка невидаль! Я слыхал, как он дюжину человек зараз из ямы вытащил. И одного подземного карла! А в карле весу, что в дюжине человек, так-то!

— Карлы, ха! Я слыхал, как Сын Войны ладью купцовую волоком на себе один-одинешенек по земле протащил и не взмок даже!

— А я вот слыхал, в Лейхоре парень был. Говорят, папаша евонный когда-то бабу лесную того, значится. Она ему из леса опосля и принесла дитятко на воспитание.

— И чего?

— Да того. Сходил как-то парень в лес, да не вернулся — волки сожрали. И силищи у него никакой не было. И ваще дураком вырос.

— Тьфу! То лесная баба, а то сам Отец Война! Ты это, ровень-то не путай, лапоть!

— Ну, а мамашей у него кто тогда, а? Мать Рода?

— Балда! Была б у него мамашей Мать Рода, он бы богом был, а он тока наполовину таковый.

— Не мамаша у него была, а мать, не путай. Это у тебя мамаша, потому как ты лапоть дурной, а у героев — матери, так-то!

— Знаю ее, да…

— Ты? Откудова?

— Так в Лейхоре том же на ярманке один скальд певал, оттудова и знаю, да. Достойная была женщина, честная, работящая, жена одного бонда из ентого, как его, Норстронда, кажись.

— Э? Как енто? Ну, согласный, может, и работящая была, но ежели не от мужика своёго родила, какая ж она честная да достойная? С богом любилась аль не с богом, я б ее за такое так хлестал, чтоб до осени на задницу сести не могла!

— Вот потому-то, бестолочь, что тебе б лишь бы девку по заднице лупить, они от тебя и бегают. А Эйнарова мать мужику своёму не изменяла. Он у ей в походе сгинул, а Война к ей ночью явился, мужем ейным прикинувшись, так-то!

— Зачем енто?

— Зерна на гумне посчитать!

— А зачем им зерна считать?

— Ой, дурак…

— Не, сосед, заливаешь. Я слыхал, мать у его не бондихой была, а рыбацкой женой из Лаунд-фьорда. Тока они, значится, оженились, распробовать друг друга не успели, тут море мужика у ей и забрало. А Отец Война как раз мимо летел, в Мидстед, там ярлы воевать надумали, глядь — девка-то какая, в соку, цвету самом да в печали. Вот и задержался, утешил. На войну опоздал, зато героя сделал, ха-ха!

— Война на войну опоздал, ха-ха!

— Сказанешь ты, сосед, хо-хо!

— Чего гогочите, людишки? Не так все было. Мать у Эйнара не бондихой и не рыбачкой была, а княгиней заморской. Ее какой-то ярл Аустурда из похода привез. Ярл в нее до одури втюрился, воевать с-за ней пошел, когда ему тамошние знатные господа от ворот поворот дали. И Отец Война в нее втюрился — така красавица была, княгиня ента, в жертву потребовал, а ярл отказал. Потому Война и угробил его, а опосля в евонном обличье к ей во сне пришел.

— А зачем пришел?

— Ложки перепрятать, чтоб не свистнули!

— А че их прятать-то? Жалко, чего ль, ярлам ложек?

— Дурак ты и есть дурак!

— Брешете вы все, ага. Я вот слыхал, мать Эйнарова была Девкой меча из Скогринна, ну, из ентих дурных баб, что мужиков к себе не пускают, им лишь бы сиськами трясти да мечом махать. До того злющей, лютой бабой была, что самого Отца Войну уделала, когда он ее на бой вызвал, и велела ему себя ублажить. И героя родила прямо в самом жару битвы, вот так!

— Разве можно бабе в бою рожать? Ты енто как себе мыслишь, бестолочь, а? Ее ж там сразу того, и дите затопчут!

— А его енто, валькирии унесли.

— Валькирии в Медовый Зал токмо уносят и токмо мертвых, кто славно в бою помер. А дитев паромщик в Додхейм перевозит, так-то!

— Когда я выласту, я тозе Девкой метя стану, наутюсь длаться и всех мальтисек побью, ни одного к себе не подпусю. Меня полюбит бог, мы позенимся, у нас лодятся дети и они тозе станут гелоями, плавда-плавда!

— Брысь, малая! Неча взрослые разговоры слушать!

— А вот не уйду!

— Астрид! Где ты там? Бирну уведи!

— Бирна? Бирна! Домой! Быстро!

— Не хотю!.. Ой! Мама!

— Домой, сказала!

— Правильно, дитям да бабам не место, где мужики речь ведут…

— Заткнись, морда овечья! Тоже мне, мужик сыскался! А ты чего, увалень, расселся? С дружками он тут языками чешет! А ну пошли!

— Астрид! Ай, да ты че?

— А НУ ПОШЛИ!

— О-хо-хо, вот вам и Девка, без меча, да лютая…

— Чтоб меня моя вот так таскала да на людях… ох, попотчевал бы, попотчевал кулаком опосля…

— Ты? Да Эдну свою? Ха! Слыхали, как давеча она тебя скалкой по дому гоняла!

— А ты че, подслухиваешь под чужими окнами, че внутрях делается? Я тебе ща!..

— Цыц!

— Ну, так енто, ну родил Война себе сына от бабы, княгини аль рыбачихи, бондихи аль девки злющей с сиськами и че? Вся, чего ль, его заслуга в том? Потому он такой знаменитый да геройский?

— Нет, знамо дело. Вырос он, значится, выучился премудростям, того-этого, воинским и пошел подвиги совершать, вот.

— А зачем?

— Молчи, дурак!

— Не, дело спрашивает. А впрямь, зачем подвиги совершать пошел? Чего ему без подвигов, чего ли, плохо жилось? С такой-то силищей да при таком папаше ого-го чего наделать можно!

— Так енто ты наделать горазд, потому как дубина неотесанная, а он герой! Ему геройствовать надобно. Вот он и геройствовал. И Неглур из Диммхейма попер, и с Эльдуринна шкуру спустил, и кита Скельфилехта драккары жрать отучил, и в сад княгини альвов за соловьями Сотсаера влез, и Раска, коня своего, изловил, и великанов Ильд-Йорда победил, и чудовищу из Миркридскора башку снес, так-то!

— И всего-то? Тоже мне герой. Больно дыма много, да огня не видать.

— А ты-то чего геройского сделал, а? Для тебя дров наколоть — уже подвиг. Това твоя вечно плачется!

— А ты кто таков, что б баба моя тебе плакалась?

— Ха! Да она всей Отмели плачется! Плачет, мол, променял жену на овцу, где ж такое видано?

— Ах ты!..

— Тихо, соседи! Ссоры, значится, в моей кузне не потерплю! Охочи кулаками чесать — так в поле, значится, пожалуйте, вот! А ежели думаешь, оно это, подвиги такие совершить, что плюнуть, так ты это, не правый, вот. Тут героем великим надо быть и не абы каким, значится, а самым-самым, вот. И ужель ты себе думаешь, Эйнар это, подвиги свои, значится, совершил да успокоился? Кабы не так, сосед! Об ентих-то просто все знают, даже в нашенской Отмели, вот! А сколько такого-этакого, о чем мы не слыхивали, а? Вот брат мой — да не иссякнет мед в его кубке за столом Медового Зала, значится, — слыхал, как Эйнар ярла Блэнга за жадность наказал. И как медведя заговоренного, Брюнна, изловил. И как драуга из Свартгрёфа хитростью одолел да курган его обчистил. А в Лейхоре на ярманке, значится, ежели спытать, так тебе сразу и скажут: там-то Эйнар тролля отучил людей это, за проход по мосту обдирать, там-то девку, значится, у злодея умыкнул да в деревню вернул, там кобольда, того-этого, из шахты выгнал. А сколько он людей лихих к Бейнихе отправил — о том и все скальды симскарские вовек не споют, вот! А как услыхал Эйнар, что и у нас на Берегу завелись эти, негодники, значится, вот и к нам пришел, вот.

— А че ж шел так долго? Хряки вона скока нас того, тиранят, стало быть, а герой тока щас пришел.

— Почем мне знать-то? Занятый был, видать. Он же конунг, значится, у него свой двор, чертог далеко за Морем, того-этого, стоит и земли немало. Такое хозяйство так сразу и не бросишь, вот. Господа ж дворовые они это, ворье одно, с такими тока за порог — все растащат зараз, вот. Надо, значится, посчитать всех, кого посадить, чтоб не разбежалися, кому — погрозить, кого поучить, выбрать из их такого-этакого, чтоб воровал в меру…

— Ага, вот так вот прямо конунг заморский все хозяйство бросит да попрется на Симскару, чтоб рыбаков каких-то с беды выручать. Глупость енто, сосед, не затем Сын Войны к нам пришел.

— Никакая не глупость. Помните Дагрун Слепую, вещунью енту из Лейхора?

— Как не помнить? Помним.

— А помните, навещала она, мол, явится великий герой да от хряков нас избавит?

— Агась. Полдюжины таковых явливалось, не меньше, и все великие. Велико кричали, какие они великие, велико жрать и пить горазды были, а как за дело браться — так сразу деру. А не, вру, парочка оставалося. Один даж бился, даж крепко, пока его хряки на копья не подняли. Потому как дурной был, такой дурной, даж Хегни не такой дурной.

— Енто чего енто я не дурной? Очень даже дурной! Во, какой дурной!

— Молчи, дурак.

— И ты умолкни. Дай умным сказать, коли сам ума не нажил. Вещунство енто тебе не енто, енто сила, брат! Вещунов да вещуний сама Судьба слушает, а Судьба — она такая, никак не угадаешь, чегось у ей в башке творится. Бывает, вещун аль вещунья просто так чего ляпнет, не подумавши, но ежели Судьба услыхала да понравилось ей али развлечься захотелось — тут тебе вещунство и вышло. Сказано: придет великий герой, значится, придет, Судьба все так обстряпает — никудыть не отвертится. Ну и чего, что с полдюжины великих приходило? Чего толку, коли великим сам назвался? Надо делом енто доказать, чтоб тебя люд таковым признал. Эйнар — великий герой, с ентим все согласные? Все. А конунг он там, пастух аль рыбак — так все без разницы. Конунгом енто он тепереча сделался, а героем давно уж был. Вот и пришел в Отмель, бо Судьба так повелела, а против Судьбы никто не могет спорить, так-то!

— Экий ты умный. И где набрался?

— Так то вы, дурни, промеж собой токмо шушукаетесь, а я умных слухаю. Мне жрец бродячий сказывал, а жрец поумней нас всех в таком будет. Это вы с овцами да рыбами возитесь, а жрец-то раз-ду-мы-ва-ет, так-то!

— А мож, тебе, умнику этакому, по балде-то двинуть, чтоб посередь нас, дурней, тебе уютней было?

— А может, это, тебе двинуть да с кузни, того-этого, вышвырнуть? Сиди, коль сидишь, да слухай, чего тебе толковый люд сказывает, вот!

— Ну лады, коль жрец сказывал, мол, сама Судьба позвала, так не отвертишься. А чего Эйнар ентот ваш один-то пришел? Чего дружину с собой не кликнул, ежели конунг заморский? С дружиной-то оно всяко лучше.

— А на кой ему дружина? Он один дружины стоит!

— Ага, и жрет за две!

— А тебе жалко для героя, чего ли?

— А тебе? Сам-то чего вчера орал, а? Вспомни.

— Ага. Еще и ныл, мол, уши заворачиваются от пустозвонства пьяного!

— А чего я? Сам, чего ль, не ныл?

— А я чего? Я ж не знал, что енто Сын Войны!

— А чего он не назвался вчерась?

— Молчи, ду!..

— А и вправду, чего?

***

Эйнар зачерпнул ладонями пригоршню ледяной воды из глубокой кадки и с облегчением плеснул себе на физиономию. Немного поразмыслив, он ухватился руками за края и окунул в кадку всю голову. Он провел в таком положении пугающе долго, казалось, что вообще надумал утопиться (похмельную голову какие только гениальные придумки не посещают), но вдруг вынырнул, пыхтя, фыркая и выплевывая воду, словно кит. Эйнар энергично растер ладонями физиономию, зачесал растопыренными пальцами мокрые волосы назад, с довольным видом отжал бороду. И только после этого осмелился открыть один глаз. Так и есть, никуда не делась: стоит, улыбается, глазки светятся. Эйнар сдул свисающую с кончика носа каплю, неловко усмехнулся в бороду, сдавшись под навязчивым напором женской заботы, и взял протянутое ему полотенце. Приятно пухленькая девушка с круглым личиком отступила назад, стыдливо зарумянилась, застенчиво сцепила пальцы опущенных рук и невинно потупила глазки, при этом каким-то одним только женщинам известным способом умудряясь с неприкрытой наглостью таращиться на обтирающегося по пояс голого героя, с плотоядной жадностью пожирая движения каждого его мускула. За углом корчмы, на задах которой мылся Эйнар, послышались сдавливаемые девичьи смешки, горячие перешептывания и томные вздохи.

Вечно одна и та же история: стоит людям услышать имя «Эйнар Сын Войны», как начинается что-то невообразимое. О лицах селян можно забыть — видишь только их согнутые в поклонах спины. Селянки строят далеко идущие матримониальные планы или как минимум замахиваются на выгодный или хотя бы захватывающий адюльтер. Старики отправляются в погоню, чтобы пожелать самого доброго и откровенно пугающего. Дети просто устраивают настоящую невыносимо воющую блокаду и не дают ступить ни шагу. А враги и злодеи — эти бессовестно разбегаются или заявляют, мол, драться полубогу неспортивно и вообще против всяких правил. И, конечно, скальды. Стоило только шепнуть: «Эйнар Сын Войны», как вокруг мгновенно образовывалась целая орава пищащих, бренчащих, тренькающих, звенящих певунов, которым непременно хочется спеть свежую, оригинальную, потрясающую песню об очередном героическом деянии. Эйнар ненавидел скальдов, пожалуй, даже сильнее, чем великанов, а ненависть к последним, между прочим, ему по наследству передалась (о том, что жители Хаттфъяля сильнее великанов ненавидят только друг друга, никто вообще не упоминает, так как это общеизвестный факт). Не говоря уже о том, что она непременно узнает, где в последний раз слышали имя «Эйнар Сын Войны». Погоня и так постоянно наступала на пятки, а ему так не хотелось возвращаться на Стор-Йорд. Не сейчас во всяком случае. Нет, конечно, в Айнмарке пара плюсов имелась. Но, во-первых, эти плюсы замучаешься извлекать из ночной брони, а во-вторых, минусов было гораздо больше. Да и скучно стало в Айнмарке. Мало кому охота устраивать козни и плести дворцовые интриги, а уж тем более идти войной на край, где трон протирает изнемогающий от скуки полубог.

Эйнар так надеялся, что его не узнают. Ему так хотелось проехаться инкогнито по родной Симскаре, поразвлечься и набить пару сотен морд. Когда его не узнавали, все было так хорошо, как когда-то давно, когда он не наделал по дурной молодости этих своих Семи Подвигов, когда он был просто Эйнар Чего-Такой-Наглый-Щенок или Как-Там-Тебя-Вали-Пока-Цел. Злодеи не разбегались, а бились, пока сил хватало, можно было свободно разговаривать с людьми, а не их спинами, и девиц приходилось добиваться, а не отбиваться от них. Ну и, конечно, скальды. Не было ни одного скальда хоть до посинения ори: «Эйнар! Смотрите, тут Эйнар, ну этот рыжий мордоворот с мордой кретина!». А ведь тогда по дурости всего этого хотелось: и чтоб враги разбегались в ужасе при одном только звуке имени, и чтоб селяне от земли не отлипали, рассыпаясь в бесконечных благодарностях, чтоб девицы выстраивались в очередь на сеновал, и, чего уж, чтоб скальды на каждомуглу горланили свои идиотские песенки об Эйнаре Убийце Великанов, Эйнаре Разрушителе, Эйнаре Завоевателе, Эйнаре Кровавом Топоре и Эйнаре Грозе Девичьей Чести. Да, раньше был риск, азарт, каждый день, как приключение, а теперь… скука. Мало кто догадывается, сколько ужаса в одном этом коротком, страшном слове.

Эйнар вытерся насухо, вернул девушке полотенце, ставшее в мгновение ока предметом поклонения. Он даже слегка повеселел. Даже серый свет показался милее, чем недавно. Эйнар повеселел настолько, что полбаранчика и треть бочонка браги показались ему неплохими собеседниками на ближайшее время…

— Эйнар Сын Войны. Дня не прошло, как уже купается в лучах славы.

Серый симскарский свет вдруг снова опостылел. И погода стала мерзкой. Да и от мысли хотя бы о бараньих ребрышках начинало тошнить. А одно лишь воспоминание о запахе браги вызывало отвращение.

Эйнар резко обернулся. Лицо его выражало суровую злость.

Она печально улыбнулась в ответ. Может, ей и хотелось, чтобы улыбка получилась приветливой, однако ее лицо было способно выражать только легкую грусть. Такой она родилась. Вечно печальная, бледная, худенькая, в неизменных траурных одеждах — само ее присутствие вгоняло в смертельную тоску и навевало мысли о безысходности. Но иначе быть просто не могло.

— Что такое, Эйнар? — спросила она. — Ты не рад меня видеть?

— Нет, — отрезал он.

— Почему? — тонкие дуги бровей над огромными черными глазами, полными грусти, вздрогнули в непритворном удивлении. — Я очень рада, — уголки тонких губ приподнялись в улыбке, которую обычно видит умирающий в последний миг жизни, услышав заверение, что он обязательно выкарабкается.

— Ты видишь меня постоянно, — усмехнулся Эйнар. — Ты же всегда рядом, — с издевкой добавил он.

— Верно, я всегда рядом, — спокойно подтвердила она. — Но это не значит, что я не рада, когда появляется возможность поговорить с тобой.

Селянка выгнула шею, выглядывая из-за массивного плеча повернувшегося к ней спиной героя. Она смотрела прямо на то место, где стояла траурная девушка, но лишь озадаченно похлопала глазами. Как и любая девица, которой хоть раз в жизни удалось выбраться из сонной, скучной, унылой Отмели на ярмарку в бурлящем жизнью Лейхоре, она, разумеется, слышала много песен об Эйнаре Сыне Войны. Вот только нигде не упоминалось, что великий герой имеет привычку разговаривать сам с собой. Это тревожило.

— На нас смотрят, — заметила девушка в трауре, скосив на пышку черные глаза.

— Знаю, — безразлично признал Эйнар. — Тебе это не мешает.

— Смертным не дано меня видеть, — улыбнулась девушка, и ее грусть была неподдельной. — Даже если бы мне этого очень захотелось, они все равно сделают вид, что меня нет. Такова ваша природа. Вы отрицаете мое существование, пока я не приду, чтобы забрать вас. И даже тогда вы продолжаете отрицать очевидное и спорить с неизбежным.

— Иногда мне бы тоже хотелось не видеть вас всех, — мечтательно проворчал Эйнар. — Пробовал даже отрицать ваше существование. Не помогло.

— Как ты можешь отрицать наше существование, если ты сам житель Хаттфъяля? — растерялась девушка в трауре. — Это так же глупо, как смертному отрицать существование других смертных.

— Ха! — Эйнар скрестил руки на груди. — У кого-то получается. Как-то в Рольхельне повстречался мне один отшельник. Он так и не поверил, что я человек, и все считал, что я ему мерещусь и вообще я — олицевание чего-то там в его тронутой башке.

— Каждый смертный живет в той реальности, которую создал для себя сам. Реальность внутри него иногда отрицает и противоречит реальности вокруг него, но не в силах с ней бороться, Эйнар, — сказала девушка в трауре. — Но какую бы реальность ни создал для себя человек, в конце всегда приду я и поставлю точку.

— Слушай, до точки мне далековато, — прервал ее Сын Войны, лениво ковыряясь мизинцем в ухе. — Если ты пришла поумничать, то я не тот, кто тебе нужен. Так что можешь катиться отсюда и поискать, кто годится поболе моего.

Эйнар услышал за спиной обиженный всхлип и торопливые шаги. Он быстро обернулся и увидел, как пухленькая девушка удаляется с заднего двора корчмы, а потом и вовсе скрылась за бревенчатым углом. Эйнар не окликнул ее, только тоскливо вздохнул и проворчал под нос что-то неразборчивое.

— Ну спасибо огромное, — сказал он, со злостью срывая с бельевой веревки свою рубаху. — Ты ее отпугнула.

— Я? — возмутилась девушка в трауре. — Ты сам велел ей уйти.

— Я велел тебе, — проворчал Эйнар, натягивая рубаху. Девушка недовольно нахмурила бровки, уперлась кулачками в бока, прижав в тех местах просторные одежды к телу, которые, как выяснилось, возмутительнейшим образом ее полнили.

— Меня нельзя заставить уйти, братец, — заявила она. — Я часть тебя, как часть любого смертного. Даже если бы я и захотела, все равно бы не смогла. Если я отлучусь хоть на минуточку, это повлечет непоправимые и чудовищные последствия. С тобой и так приходится работать за двоих, иногда просто не справляюсь, — с упреком заметала девушка. — Как из-за тебя вообще можно следить и поддерживать естественный порядок вещей?

— Много на себя берешь, сестрица, — сказал Эйнар. — Это не твоя забота. Ты не смерть, ты — всего лишь девочка на побегушках, одна из многих, забираешь тех, на кого Старику не хватает времени или желания.

— Ах, Эйнар, — опустив руки, бессильно вздохнула Смерть (действие для Смерти, в общем-то, лишенное смысла, но совершенно необходимое в таких случаях). — Я много раз объясняла тебе, но, к сожалению, ты всего лишь смертный. Твой разум просто не способен принять то, что не может представить. Для смертных воплощение не отделимо от сущности, а сущность не отделима от личности. Я же…

— Ты же просто девочка на побегушках, — настойчиво и непреклонно повторил Эйнар.

— Ты пытаешься меня задеть? — нахмурила тонкие бровки девушка. — Зря. На меня это не действует. Знал бы ты, сколько раз на дню на меня кричат, оскорбляют, угрожают, плачут, умоляют… Профессиональный иммунитет.

Эйнар глухо заворчал и, хлопнув по кадке ладонью, отчего та покачнулась, обильно плеснув водой на землю сквозь худенькие ножки Смерти, твердо и зло зашагал прочь. Девушка посмотрела под ноги, беззвучно потопала сандалиями, озадаченно почесала кончик маленького, тонкого носа и, обернувшись облачком серого дымка, проворно последовала за Сыном Войны.

— Ты обиделся, Эйнар? — спросила Смерть, зависнув над его левым плечом и приняв форму девушки. — У тебя были какие-то планы на эту смертную?

— Нет, — отозвался Эйнар, но как-то не искренне, хотя он не лгал. — Я… — он остановился. Смерть тоже остановилась и плавно, бесшумно опустилась на землю. — Просто не хотелось выставить себя идиотом… ну, большим, чем обычно. Если б тебе не вздумалось потрещать, может, даже и получилось бы.

— Извини, — виновато улыбнулась Смерть. — Я не хотела.

Эйнар вздохнул.

— Ну говори, чего надо?

— Ничего, — пожала худыми плечами Смерть.

— Врешь, сестрица, — раздраженно проворчал Эйнар. — Вам всегда от меня чего-то нужно. Просто так вы никогда не появляетесь.

— Но мне действительно ничего от тебя не нужно, Эйнар, — обезоруживающе честно призналась Смерть. — Я всего лишь хотела…

— Ну да, значит, ты всего лишь хотела совершенно случайно покрутить тут своей тощей задницей как раз тогда, когда сюда притащился и я?

Девушка с печальной улыбкой развела маленькими руками.

— Говори, кого опять задумали угробить? — повысил голос Сын Войны. Обычно, если таким повышенным голосом у кого-то потребовать монету, этот кто-то отдаст все, признается, где зарыт сундук с отложенными на черный день сбережениями и завещает все оставшееся имущество, включая старые штаны покойного дедушки. Обычно эффект не заставлял себя ждать. Но Смерть лишь надула тонкие, бескровные губки.

— Эйнар, я не убиваю людей, — обиделась она. — Они делают это сами. Иногда помогают боги. Иногда природа. Но чаще всего людей убивают сами люди. И время. Ну и ты, конечно. Хотя ты, братец, как ни крути, тоже всего лишь смертный.

Эйнар скрипнул зубами.

— Твой Старик, знаешь ли, хорошо устроился, — проговорил он. — Каждый раз, когда ему надо от кого-то избавиться, он находит олуха вроде меня. А что? Очень даже удобно: олух поорет, покрутится, повозмущается, но все равно все сделает. А чуть что не так, так Старик вообще тут ни с какого боку. Он же не вмешивается в дела смертных и богов. Он же только следит за порядком этих, как их, чьих-то там вещей, — с издевкой произнес Эйнар. — Мол, людишки, они там сами. Ну или Судьбой так было предназначено.

— Потому что так и есть, Эйнар, — сказала Смерть с безнадежным отчаянием того, кто упрямо пытается переспорить стену. — Я не вмешиваюсь в дела смертных и богов. Я лишь слежу, чтобы умершие умирали, чтобы живые могли жить. Если нарушить этот порядок, станет невозможным существование самой вселенной!

— Да-да, — Эйнар раздраженно сложил пальцы раскрывающимся и захлопывающимся клювом, а потом лениво махнул рукой. — Слыхал, много раз. Вот только знаешь чего, сестрица? — усмехнулся он, самодовольно надувшись и уперев руки в бока. — Я никого убивать не буду. Ни сегодня, ни завтра. Может, через пару дней или неделю, как настроение будет, но точно не сегодня. И вообще, знаешь? Я сейчас поем, высплюсь — и дальше поеду себе. А вы тут уж сами разбирайтесь. Без меня.

Смерть печально улыбнулась. Но это была та самая ехидная печаль, которую Эйнар ненавидел всем сердцем.

— Вот не надо мне вот этого, да? — погрозил он пальцем перед самым носиком Смерти. — Я уже со всем разобрался. И представь себе, никого не убил. Так что не надо мне, мол, я только бошки налево-направо рубить горазд, как со мной за порядком следить! Иногда, представь себе, я и дипол… подол… дипролма… тьфу, мирным путем умею!

— Ты в этом так уверен? — поинтересовалась Смерть, невинно заложив тоненькие ручки за спину и выпятив живот. — В том, что со всем разобрался?

— Слушай, — Эйнар потер пальцами устало прикрытые веки, — местный народ уболтал меня избавить их от каких-то зарвавшихся берсерков. Ну так я и избавил. Сомневаюсь, что они надумают еще раз сюда сунуться. А если надумают, так я узнаю и вернусь. Уж поверь, никому не хочется, чтобы я возвращался… — Эйнар задумчиво поскреб затылок, размышляя над двусмысленностью сказанного. С двусмысленностью все было в порядке. — Да, никому.

Смерть вдруг закружилась в воздухе и захихикала, хлопая в маленькие беленькие ладошки. Совсем по-девичьи — а сразу и не скажешь, что персонификация древнейшей и могущественнейшей во всей вселенной силы умеет так звонко, чисто и озорно хихикать.

— Ах, мой дорогой наивный братец, ты даже представить себе не можешь, как я тебе завидую! — воскликнула Смерть, подлетев к Эйнару, обняв его и сложив черную головку на его плечо. — Ведь ты не знаешь и крохотной частички из того, что знаю я. Скажи, — она приподняла голову, — неужели тебя совсем не удивило, что этим утром ты повстречался с несколькими антропоморфными, разумными, в определенной мере, свиньями?

Эйнар хмуро и серьезно посмотрел на сестру. Он, конечно, не был персонификацией мудрейшей силы, что старше вселенной, а только лишь смертным, чей разум не способен принять то, что не в состоянии представить, зато он не раз и не два в своей жизни крепко напивался, а поутру страдал похмельем. А еще он прекрасно знал великую преобразующую силу алкоголя, так что для него было не только в порядке вещей встретить антропоморфных, разумных, в определенной мере, свиней, но и внезапно выяснить, что вчера он сам в такую превращался.

— Моя дорогая наивная сестрица, — с напускной лаской сказал он, проведя ладонью по черным волосам Смерти, — если бы ты повидала хотя бы крохотную частичку из того, с чем мне довелось подраться, аморфным свиньям ты удивлялась бы в последнюю очередь.

Девушка оттолкнулась от Эйнара, повиснув в воздухе. Ее губы неестественно задвигались, то складываясь в крошечный бантик, то растягиваясь на половину худенького, бескровного личика. Смерть вздрогнула всем тоненьким тельцем, приложила ладошки к лицу, заглушая вырвавшееся из ее рта непристойное, не достойное могущественной и солидной силы хрюканье, схватилась за спазматически дрожащий живот и громко, добродушно захохотала, при каждом новом взрыве хохота теряя четкие человеческие очертания. Ее распущенные волосы и траурные одежды с широкими рукавами вдруг растаяли серым дымом, закружились бурным вихрем, закручивая спиралями вокруг хохочущей Смерти невесомые рваные полосы и густые восходящие потоки тумана, в мутном коконе которых меркли и расплывались очертания тоненького девичьего тела с едва обрисовывающейся грудью. Потом хохот жадно втянул в себя вакуум резко наступившей тишины, Смерть мгновенно сжалась в серый упрямо пульсирующий комок, подскочила и по крутой дуге устремилась вниз, разбившись о землю, растеклась по ней курящейся лужицей. Эйнар вежливо отступил, когда край лужицы, только что бывшей невозмутимой вселенской сущностью, достиг носка его сапога. Но тут она вспомнила, кто она есть на самом деле, и, как будто услышав нравоучительное «Что за вид? Немедленно соберись», поползла обратно. Клубы серого дыма потянулись к центру сокращающейся в диаметре лужицы, снова закружились вихрями, вырастая и складываясь в маленькую тонкую фигурку — и вот, Смерть вновь стояла в своем траурном одеянии, с чрезвычайно серьезным, по-деловому печальным лицом, держа руки скрещенными на груди и увлеченно изучая ногти.

— Ах да, — серьезно сказала Смерть, не отрываясь от ногтей, — постоянно забываю, что удивить тебя очень трудно. Хотя, — она быстро подняла на Эйнара глаза, — если бы местные рыбаки были хоть чуточку честнее, ты бы все-таки хоть немного да удивился.

Эйнар настороженно повернул голову, прислушиваясь к девушке левым ухом:

— Что ты имеешь в виду?

— Да так, ничего, Эйнар, — кокетливо пожала худенькими плечами Смерть. — Ничего.

— Колись.

Девушка сложила перед грудью ладошки лодочкой. Вокруг ее волос заклубилась легкая серая дымка, соткавшись в покрывший ее голову капюшон. Смерть подняла к небу грустные глаза и печально вздохнула — ни дать, ни взять скромная, смиренная юная монашка из далекого стор-йордского монастыря, где исповедуют очень странную и откровенно неинтересную веру, придуманную настолько бедными людьми, что фантазии им хватило всего на одного бога.

— Ты же знаешь, Эйнар, мне нельзя рассказывать смертным их судьбу, — подрагивающим от раскаяния голосом призналась Смерть.

— Между прочим, я, вообще-то, житель Хаттфъяля, — возмущенно заметил Сын Войны.

— Но ты и смертный тоже в равной степени, — нравоучительно возразила Смерть. — Поэтому нельзя. Это нарушит естественный порядок вещей.

— Ну да, — пренебрежительно фыркнул Эйнар. — То-то, когда я бывал в Медовом Зале, Судьба постоянно трезвонила мне о моей судьбе.

— На то она и Судьба, — виновато развела руками девушка. — А мне запрещено. Таковы правила, извини.

— Ну, — Эйнар шумно втянул сквозь зубы воздух, почесывая затылок, — раз такие правила, я пошел.

Он шагнул к Смерти, обнял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал в щеку. Белую и гладкую, как мрамор, и холодную, как… Нет, это не был промозглый холод сырой могилы или леденящая стужа вечного забвения. Это была обычная холодная девичья щечка, довольно долго находившаяся на свежем симскарском воздухе.

Смерть, явно смущенная и растерянная, хлопнула глазами.

— Куда? — спросила она.

— Подальше от тебя, — простодушно признался Эйнар.

— Это же бессмысленно, — еще больше растерялась Смерть, хлопая глазами на удаляющуюся широкую спину. — Я же всегда рядом!

— Ну, — кивнул Сын Войны, не оборачиваясь, — попытаться-то стоит.

***

Корчма Рыбачьей Отмели, по мнению Эйнара, оказалась достаточно далеким от персонифицированной сестрицы местом. Внутри царил полумрак, разбавленный симскарским светом, проникающим внутрь сквозь маленькие оконца. Пахло уютом. Это довольно сложное, с трудом поддающееся описанию сочетание самых разных ароматов, уникальных для каждого отдельно взятого места. В корчме Рыбачьей Отмели пахло свежей выпечкой, еловым лапником, сосновой смолой, сырой рыбой, землей, морской солью и овцами. Но главное, в корчме было тихо и умиротворяюще спокойно. На лавке у стены дремал кот, лениво свесив переднюю лапу и длинный хвост. Мерцали угли в плите, на которой томился котелок, судя по запаху, с чем-то не самым удобоваримым. Хозяйка флегматично мела пол. Хозяина видно не было. Эйнар вообще не видел его со вчерашнего вечера. Он смутно припоминал, что хозяин — маленький, плешивый человечек с мордочкой хитрого грызуна — как сквозь землю провалился сразу после того, как Сын Войны перевернул пару столов и принялся размахивать скамейкой, обгладывая бараний окорок. Или все же скамейку? Он точно не помнил. Как и причин, которые вынудили его поступить таким образом. У Эйнара была скверная память на вчерашнее, но он видел в этом только положительную сторону: когда наутро рассказывают о хмельных приключениях, слушаешь как будто бы о пьяных выходках совершенно другого, незнакомого человека; можно даже посмеяться вместе со всеми или возмутиться, нравоучительно заключив: «А все потому, что пить надо умеючи и меру знать», или клятвенно заверить, что уж ты-то точно никогда бы в жизни такое не устроил. На резонное напоминание, что именно ты такое и устроил, всегда можно многозначительно пожать плечами и ответить, мол, я не виноват, это все вот он, козел старый, Друкнадюром звать. Кто сказал, богохульство и оскорбление? Каких еще таких верующих чувств? Так если он козел, вон и рога, и копыта имеются, где тут оскорбление? Ну, видите? Нет? А я вижу. Кто из нас полубог, я или вы? Я-то родича всегда увижу и признаю, даже если он козел.

За столом возле окна мирно дремал, припав к прокопченным бревнам стены, единственный гость. Лежащие на столе перед ним кантеле недвусмысленно намекали на род его деятельности. У Эйнара самопроизвольно зашевелились усы и встопорщилась борода, а кулаки сжались ровно настолько, сколько требуется, чтобы сдавить певуну хилую шею и затолкать обратно в глотку слова его дурацкой песенки. Впрочем, Эйнар ненавидел не всех скальдов подряд. Например, к мертвым скальдам он относился с уважением и даже любил их (если, конечно, мертвому скальду не приспичит драугом стать). К скальдам с кляпом во рту он относился сносно и согласился бы вместе выпить. Но больше всего Эйнар уважал спящих скальдов и считал своим священным долгом оберегать их чуткий сон. Ведь если он проснется, то неминуемо перейдет в разряд скальдов пищащих, бренчащих и звенящих, а таких Эйнар ненавидел всей душой.

Сын Войны осторожно прикрыл за собой дверь и на цыпочках покрался вглубь корчмы, успев сделать ровно один шаг, прежде чем ударился лбом о балку перекладины. Гулко загудело. Эйнар молниеносным движением схватил вибрирующий брус, зажал его, прикладывая палец к губам и с тревогой косясь на скальда. Скальд засопел сквозь сон, поворочался, устраиваясь на стене поудобнее, но не проснулся. Эйнар успокоился, облегченно выдохнул, заботливо, виновато похлопал брус ладонью, нагнулся, проходя опасный участок, и встретился с взглядом приветливо улыбающейся, не размыкая губ, хозяйки. Это была полная женщина того возраста, когда юношеская свежесть и нежность позади, а до старости еще очень далеко, но первые морщины уже нахально заявляют свои права на лицо и шею, с ранней проседью в густых, светло-русых волосах, уложенных подобающим замужней образом. Хозяйка молча, с пониманием кивнула, приставила к стене метлу и очень тихо, удивительно легко для своей полноты, грациозно и неспешно скрылась в кухне, плавно качая бедрами. Эйнар задумчиво поскреб затылок, хмуря брови. Хозяйка откровенно волновала его. Было нечто крайне притягательное и загадочное в ее флегматичности, неторопливости и невозмутимом спокойствии. Как он смутно припоминал со вчерашнего вчера, эта женщина, двигающаяся с некоторой ленцой, словно пытаясь побороть вязкую сонливость, каким-то волшебным образом всегда оказывалась рядом еще до того, как успеешь подумать, что кружка опустела и неплохо бы попросить доливки. И всегда с новой кружкой, щедро наполненной до краев. А еще Эйнар не слышал, чтобы она хоть раз произнесла хотя бы слово. Даже когда все вокруг почему-то ни с того, ни с сего принялись орать, хозяйка прислонилась к перегородке, отделяющей кухню от залы, скрестила пухлые руки на пышной груди и просто молча смотрела, широко, загадочно улыбаясь, не размыкая привлекательных губ. А все постепенно замолкали и рассаживались по своим местам. Даже он вроде бы сел. А может, третий бочонок плохо подействовал на ноги?

Эйнар рассеянно махнул рукой и, стараясь не шуметь, грозя посмевшим скрипнуть половицам, прошел к свободному месту подальше от скальда, ужом просочился между столом и придвинутой к нему лавкой, сел, почти не сдвинув ее. Искоса глянул на спящего певуна и уже облегченно вздохнул, радуясь, что все обошлось, как вздрогнул от прозвучавшего неожиданно резко и громко голоса за спиной:

— А, я поняла. Это такой оборот речи? Или одна из твоих шуток? Знаешь, Эйнар, я так и не научилась их понимать.

Эйнар ссутулил плечи и поник головой, неразборчиво бормоча себе под нос одними лишь губами и недовольно шевеля усами.

Смерть вышла из-за его спины, встала слева от него, с некоторым сомнением посмотрела на лавку. Потом, задумчиво побарабанив себя по щеке указательным пальцем, подтянула полы своих траурных одежд, перекинула ногу через лавку и уселась рядом. Она немного попрыгала, упираясь в лавку ладонями, поерзала, кивнула сама себе, а затем сложила на столе перед собой сцепленные в замок руки, энергично перебирая большими пальцами, и, повернув голову, уставилась на Эйнара. Сын Войны в ответ хмуро уставился на нее, не произнося ни слова. Смерть легко пожала плечами и принялась с интересом оглядываться по сторонам.

— Помнишь? — спросила она в полный голос. — В молодости ты очень часто любил ходить в такие вот питейные заведения. Ну, гораздо, гораздо чаще, чем сейчас, я имею в виду. Мне так хотелось думать, что пока ты там, я хоть немного передохну, — грустно вздохнула Смерть, посмотрев на свои ладони. — Но ты делал их посещение таким небезопасным для здоровья окружающих, что мне нередко приходилось работать сверхурочно. Кому нравится ходить в питейные не затем, чтобы пить, а по долгу службы? И не смотри, что я Смерть, — упредила она привычное ворчание по поводу ее сущности. — Смерти тоже, между прочим, иногда хочется выпить чего-нибудь.

Эйнар шумно засопел, настойчиво шикая сквозь прижатый к губам палец. Он понимал, что кроме него Смерть никто не слышит, но ему хотелось настойчиво шикать, чтобы он не слышал ее тоже. Девушка вытянулась, приподнимаясь на лавке, безошибочно угадала причину этих требований, изучила ее печальным взглядом и опустилась обратно, потеряв к причине всякий интерес. Она нашла себе новый в лице появившейся из кухни хозяйки, несущей в одной руке блюдо с исходящей паром печеной бараниной, а в другой — две деревянные кружки, полные свежей браги. Эйнар потрясенно открыл рот. Эйнар закрыл рот. Подозрительно покосился на Смерть, печаль которой, однако, выглядела несколько удивленной. Хозяйка тихо приблизилась к их столу, ловко поставила между Эйнаром и Смертью кружки, потом опустила перед Сыном Войны блюдо с бараниной, как бы невзначай наклонившись перед ним так, что контакт его глаз и выреза ее платья стал практически неизбежен. В общем-то, трудно его избежать, когда такой необъятный, величественно колышущийся бюст едва не касается кончика носа. У Эйнара перехватило дух, глаза намертво приковались к напирающим на его лицо тяжелым, пышным белоснежным, пышущим женским теплом грудям, в ложбинке между которыми покоились несколько священных амулетов. Эйнар успел различить только амулеты Дочерей Матери Рода — Аусты и Фьёрсы, Матери женской Плодовитости, прежде чем хозяйка скосила флегматичные глаза вниз, поймала взгляд Эйнара и широко, с пониманием улыбнулась, не размыкая привлекательных губ. Сын Войны смущенно кашлянул и нехотя отвернулся. Хозяйка медленно разогнулась, молча кивнула, прикрыв веки. Эйнар огладил бороду, подозрительно косясь на кружки с брагой. Женщина всплеснула руками, закатывая глаза и подавляя ехидную усмешку, чуть наклонилась, передвинула одну кружку к Эйнару, другую — к Смерти так, словно показывала неразумным детям, как нужно обращаться с посудой. Смерть удивленно уставилась на хозяйку. Та в ответ посмотрела сквозь нее, совершенно точно не видя, снова кивнула Эйнару, широко улыбаясь, плавно повернулась и неторопливо направилась в кухню. Эйнар посмотрел ей вслед, неприкрыто изучая колыхания ее юбки. Определенно, с этой бабой что-то не так, подумал он, слепо нашаривая ручку кружки, поднес ее к губам и отхлебнул. Смерть помахала ладонью перед его глазами, возвращая его на землю. Сын Войны смерил ее недовольным взглядом, покивав на удалившуюся хозяйку. Смерть в ответ легкомысленно хмыкнула и пожала плечами, обхватывая и притягивая к себе кружку, кажущуюся несуразно огромной в ее маленьких ладошках. Девушка придирчиво принюхалась, культурно отпила, подержала брагу во рту, проглотила и причмокнула губами, прислушиваясь к своим ощущениям. Грусть на ее лице выразила умеренную удовлетворенность.

Эйнар задумчиво погладил бороду, но решил не забивать себе голову загадками мироздания в лице всяких там таинственных хозяек корчмы, снова отхлебнул браги, поставил кружку на стол и уже готовился взяться за баранину, как вдруг случайно обратил внимание на скальда. Сердце у него на миг замерло, голова упала на подставленную ладонь.

Певун сидел, возмущенно хлопая на мир заспанными глазами, но с каждым хлопком в них становилось все меньше возмущения, таяли сомнения и крепла восхищенная уверенность. На физиономии растягивалась кретинская улыбочка. Эйнар выглянул одним глазом сквозь щель между указательным и средним пальцем, увидел, как скальд медленно и неуклюже, словно пьяный, поднимается с лавки, подхватывает кантеле и, прижав их к груди, нетвердым шагом направляется к столу Эйнара. Сын Войны наклонил голову еще ниже, отняв руку от лица в надежде, что раз она так закрывает всего скальда, то, соответственно, скрывает и его самого. Смерть отставила кружку в сторону, подперла ладонями белое личико, переводя заинтересованный взгляд то на прячущегося брата, то на приближающегося певца.

— Ты! — дрожащим от возбуждения голосом пролепетал тот, встав с другой стороны стола. — Это действительно ты?

— Не-а, — буркнул Эйнар и, смущенный тишиной, несмело выглянул из-за ладони. Преждевременно.

Скальд никуда не делся. Это был молодой парень, казалось, еще вчера с веселым гоготом гонявший овец по пастбищу. На вид ему не было еще и семнадцати. Он был худ, но не тощ, невысок (Эйнар смотрел на него почти вровень, хотя сидел на лавке), строен, хорошо скроен, но отнюдь не для войны или тяжелой работы — одним словом, выглядел как типичный скальд, которому всю жизнь суждено провести в ярком, цветущем мире вечной весны и нестареющих дев. Лицо у него было свежее, чистое и слишком красивое для мужского. Волосы — светлыми, глаза — серыми, теми самыми, которых стыдливо избегает любая девчонка, но добровольно сдается в их плен, когда уже приперта к стенке и бежать некуда. В общем, скальд производил впечатление смазливого, слащавого мальчишки, которого поцеловала сама Ауста и обласкала ее Доченька, Мать Красота. Одет он был по-простому, но не походил на бедняка, плечи покрывал зеленый шерстяной плащ, прихваченный медной фибулой, на поясе болтался нож. Судя по ухоженным рукам с тонкими, длинными подвижными пальцами, применять его парень умел только для нарезки хлеба и то не факт.

— Ну конечно же, это ты! — просиял скальд. — О, Отцы и Матери! Я ехал из самого Виттхайда и наконец-то догнал тебя! Это такая честь встретить самого Сына Войны! И тебя, госпожа, — поклонился он Смерти, — кем бы ты ни была.

Девушка, отпившая из кружки, вытянулась за столом с раздувшимися щеками и только с большим трудом умудрилась не выплюнуть содержимое рта. Она тяжело проглотила брагу и уставилась на мальчишку с подозрительностью.

— Ты ее видишь? — спросил Эйнар, чувствуя обидный укол по самолюбию.

— Конечно, вижу, — растерянно признался скальд. — Почему бы мне не видеть ее?

Эйнар покосился на Смерть.

— Ты здесь из-за него? Он что, сейчас того, что ли, на радостях?

Девушка неуверенно покрутила головой.

— Вы все рано или поздно умрете, но его время еще не настало.

— Значит, ты — Смерть, госпожа? — обрадовался мальчишка и удивительно, что не запрыгал. — Ха! Я знал, строки «И смерть у него всегда за плечом, но не щадит лишь его врагов» из песни о битве под Бледиг-Ходом — чистая правда, а не просто красивые слова!

Эйнар посмурнел.

— Она не смерть, — машинально возразил он, — но все равно видеть ее ты не должен.

— Но я вижу, — упрямо повторил певец. — Я — скальд, сын скальда! А скальд должен замечать больше остальных, иначе он не сложит ни одной песни.

— Похоже, ты постоянно замечаешь больше остальных, мальчик, — грустно улыбнулась Смерть, — раз мое присутствие не удивляет тебя и не пугает.

Скальд повел плечом, как бы извиняясь, что не смог отреагировать должным образом. Эйнар мрачно вздохнул, прячась за кружкой, будто она могла его защитить. Он осторожно поднял глаза — скальд по-прежнему стоял, глупо, счастливо улыбался и не собирался уходить. Эйнар снова вздохнул, неразборчиво бормоча себе под нос, а потом сказал то, чего никогда не говорил:

— Ну садись, скальд, сын скальда, чего столбом стоишь? Раз гнался за мной аж из самого Виттхайда… Тебя как хоть звать-то?

— Гизур, господин, — поспешно представился скальд, подскакивая со скамьи напротив и пытаясь одновременно неловко поклониться. — Гизур, сын Хлодвира.

Эйнар понял, что от него чего-то ждут, но только недовольно пошевелил усами.

— Я не знаю никакого Хлодвира, — наконец, раздраженно признался он.

— Как же? — удивился Гизур. — Хлодвир был скальдом при дворе ярла Храфна, который десять лет грабил весь Бларстронд. Тебя призвали старейшины Фоклунда, чтобы ты одолел обнаглевшего морского разбойника. Ты разбил дружину Храфна, а самого его отправил домой на плоте из обломков его же драккара. Который ты разломал голыми руками! — восхищенно добавил скальд. — Мой отец так вдохновился твоей храбростью и яростью в бою и великодушием после битвы, что сочинил о тебе целых три песни! А потом по решению Большого тинга Бларстронда тебя назвали ярлом Фьярхора.

— Ну да, — недовольно проворчал Эйнар, — а через неделю поперли оттуда…

Гизур как будто не услышал.

— А это правда, — осторожно спросил он, — что, восхитившись твоими Семью Подвигами, Отец Война назвал тебя таном Медового Зала?

— Ну назвал, — неохотно признался Эйнар.

— И что признал в тебе свою кровь и назвал тебя Сыном Войны, сделав равным всем своим Детям? — чуть наглее поинтересовался скальд.

— Ну признал, — полубог подозрительно сощурил глаза.

— Значит, — еще наглее заговорил мальчишка, — Фрайдхейлид открыты для тебя?

— Ну открыты.

— И ты в любой момент можешь отправиться на Хаттфьяль и вернуться обратно?

— Ну могу.

— А почему…

Эйнар сверкнул глазами, и мальчишка испуганно вздрогнул.

— Потому что предпочитаю любить родичей на расстоянии, — обрезал Сын Войны. — К примеру, со дна Дьюфтгата.

Смерть печально улыбнулась, сокрушенно качая головой. Гизур захлопнул потрясенно раскрытый рот. За столом воцарилась тишина, нарушаемая приглушенным чавканьем Эйнара и громким, довольным мурчанием проснувшегося кота, который наблюдал за людьми и персонификацией древней могучей силы хитро приоткрытым желтым глазом. Кошки не боятся Смерти. До восьми раз.

Тишина продолжалась недолго.

— А правда, — бесстрашно начал Гизур, — что Отец Война назначил тебя во главе дружины пятидесяти эйнхериев и повелел в час Рокктонлейкар выступить по правую руку от него?

Эйнар оторвал голову от блюда, поспешно проглотив кусок сочной баранины.

— Это что? — невнятно проворчал он, закинув в рот следующий. — Одна из песенок твоего папы?

— Нет, — смутился Гизур. — Эту песнь сложил Сигфус Длинный Язык.

— Ну уж такой-то певун, — пренебрежительно фыркнул Сын Войны, — точно правду миру поведал.

— Но я слышал, — горячо возразил скальд, — что именно со своей дружиной отборных героев Медового Зала ты спустился в Диммхейм и угнал драккар Неглур у самой царицы Бейн! Неужели это неправда?

Эйнар подавился куском, закашлял. Смерть выждала ровно столько, сколько требуется, чтобы создать драматично напряженный момент, и великодушно хлопнула его по спине с силой, которую никак нельзя ожидать от тоненькой, маленькой девушки. Эйнар обтер бороду, неприязненно посмотрел на скальда, потом напряженно и пристально огляделся по сторонам. С особым вниманием и подозрительностью он заглянул под стол.

— Чего это сразу угнал-то? — вполголоса проговорил он. — Просто одолжил. Ей он все равно ни к чему. Стоял, гнил в водах Айн-Салин…

— И на том драккаре с дружиной верных эйнхериев ты завоевал титул конунга эттов, да? — уверенно продолжал допрос Гизур. — Ты прошел по всему Айнмарку до самих стен Виркидхара без единого поражения, а там под стенами встретил княгиню Сольвейг — проклятую Аустой полюбить лишь того, кто одолеет ее в честном поединке, и обреченную Баратаном побеждать всех мужей, что осмелятся ее вызвать. Но именно ты победил ее! Как тебе это удалось?

— Возраст, — кашлянул Эйнар, — знаешь ли, парень, сильнее всяких проклятий…

— Эх, как бы мне хотелось увидеть все своими глазами! — мечтательно закатил глаза Гизур и тренькнул струнами сжимаемых у груди кантеле.

— Да, — мечтательно протянул Эйнар и злодейски ухмыльнулся в бороду. — Мне бы тоже хотелось, чтобы вы все своими глазами видели. Может, не стали бы сочинять песенки.

— Что значит «не стали бы»? — возмутился скальд. — Стали бы, господин! Я бы стал! И постарался, чтобы мои песни звучали еще лучше, чем они уже звучат! Чтобы твое имя не забыли даже спустя сто поколений! Ну и мое, конечно, — добавил он смущенно.

— Ага, — усмехнулся Сын Войны, — значит, ты скромник, как погляжу, да? Преданный слуга Музыки и ее Сыночка — Отца Стихов? Тренькаешь и горланишь, значит, только ради Музыки и Искусства?

— Каждый скальд хочет, чтобы его помнили наравне с героем, которого он воспел, — честно признался Гизур. — А еще каждый скальд хочет есть и пить. Если его песня может не только принести радость людям, славу героям, но и хлеб самому скальду, разве это не правильно? Разве это плохо?

— Нет, мальчик, — сказала Смерть, печально улыбаясь. — Как бы кто ни кривился, — она скосила глаза на Эйнара, — но скальд и герой составляют идеальный дуэт. Кем бы он, герой, был и кто бы о нем помнил, если бы о нем не пел скальд? А кому нужен скальд, если нет того, кого должно прославить? Главное, чтобы герои совершали достойные подвиги, а скальды пели красиво, чтобы хотелось слушать одних и помнить других.

— Поверь, госпожа, — засиял воодушевленный Гизур, — я умею петь, и это не пустое хвастовство. Хотите, я спою для вас, прямо сейчас? И тогда вы сами во всем убедитесь!

Эйнар горько рассмеялся.

— Ты гнался за мной через пол-Симскары только для того, чтобы спеть песню?

Гизур уставился на него с видом, как будто это нечто само собой разумеющееся и совершенно нормальное. Эйнар устало потер пальцами наморщенный лоб.

— А меня еще называют полудурком… — пробормотал он со всей безнадежностью.

Смерть отставила опустевшую кружку, с сочувствием посмотрела на сникшего Гизура.

— Что ж, — сказала она, — если ты проделал такой долгий путь, чтобы порадовать кого-то своим пением и музыкой, — не расстраивайся из-за того, что порадуются другие, а не тот, на кого ты надеялся. Зачем лишать радости других из-за угрюмости всего одного? Пой, мальчик, играй! Пусть мое присутствие не омрачает эти стены и не мешает веселью.

Эйнар скептически огляделся в поисках «других», но обнаружил лишь кота.

— О, госпожа! — просиял Гизур, подскакивая, будто на пружинах. — Твое присутствие не может никого омрачить. Ведь ты всегда рядом, о тебе нельзя никогда забывать, но тебя не стоит бояться. Ты не злая и не беспощадная, ты всего лишь беспристрастная и справедливая. Ты забираешь людей не потому, что тебе этого хочется, а потому, что так должно быть и кто-то должен это делать.

Если бы у Смерти имелась кровь, она бы непременно застенчиво покраснела. Но ей пришлось ограничиться извечной бледностью. Едва заметно порозовевшей бледностью.

— Слышал, братец? — Смерть ткнула Эйнара локтем в бок. — Тебе стоит поучиться у мальчика уважению.

Сын Войны глухо заворчал, постарался запить раздражение и злость брагой, но не помогло.

Гизур выскочил на центр залы корчмы, закрутился, затоптался на месте, противно скрипя половицами и совершенно не зная, за что ему браться. Наконец определившись, он побежал к скамье, на которой мирно дремал кот. Скальд настойчиво потряс скамью — кот не только не воспринял намек, но и сам недвусмысленно намекнул возмутителю спокойствия, уставившись на него зловещими узкими щелочками глаз. Гизур намека не понял, потянул руку к кошачьему загривку, несмотря даже на глухое предупреждающее ворчание. Только когда лапа с выпущенными когтями пронеслась у его запястья, едва не задев, скальд смирился с тем, что хозяин скамьи не собирается отдавать свои владения в пользование безмозглому двуногому варвару. Он побежал искать другую лавку и снова растерялся, не зная, какую выбрать. Наконец, снова определился и зачем-то побежал к самому дальнему столу, вытянул из-за него скамью одной рукой, издавая мерзкий скрип ножек по полу. Решив, что тащить скамью одной рукой неудобно и тяжело, Гизур сообразил отложить кантеле, чтобы освободить вторую руку, и выбрал самый подходящий для этого стол — тот, за которым дремал. Эйнар и Смерть терпеливо проследили за перемещением скальда туда и обратно. Девушка приоткрыла рот, чтобы дать совет, но передумала, видя, что скальд слишком увлечен и взволнован, чтобы слушать. Сын Войны с неудовольствием прожевал остывающую баранину, заглянул в пустеющую кружку и плотно стиснул зубы от резкого скрипа перетаскиваемой Гизуром скамьи.

Когда скальд наконец-то вытащил ее на центр залы, он сел на скамью, сложил руки на колени. Вскочил, подбежал к столу, забрал кантеле, вернулся к скамье, снова сел, положил кантеле на колени, положил на струны пальцы. Передернул плечами, раскинул локти, откинул полу плаща, стесняющего движения правой руки. Снова положил пальцы на струны, снова передернул плечами. Отложил кантеле, встал. Начал ворочаться и возиться, пытаясь снять плащ. Вконец запутавшись в полах, нашарил рукой и расстегнул фибулу. Уложил плащ перед собой, сел, потянулся к кантеле, глянул под ноги. Встал, сбегал к своему столу, отыскал валявшуюся под ним шапку. Вернулся, сел, уложил шапку на плаще в раскрытом виде. Положил кантеле на колени, опустил пальцы на струны, провел по ним. Но к своему стыду и отчаянию вместо запланированного аккорда услышал нескладное, прерывистое, ввинчивающееся в мозг бренчание.

Гизур с ужасом поднес пальцы к лицу и понял, что не может унять в них дрожь. Он снова попытался хоть что-то сыграть, но добился лишь того, что у него в придачу задрожали и колени, на которых предательски запрыгал и сам музыкальный инструмент. Наверно, скальд немедленно побежал бы прочь, чтобы не опозориться еще сильнее, если бы не обнаружил с удивлением, что смотрит в скромную кружку браги. Гизур резко поднял голову и увидел сперва пухлую руку, затем пышный, захватывающий дух тяжелый бюст, задержался на месте проживания священных амулетов Аусты и Фьерсы и только в последнюю очередь заметил круглое, широко улыбающееся плотно сомкнутыми привлекательными губами лицо хозяйки. Женщина настойчиво поводила кружкой перед носом скальда, и тот машинально взял ее. Хозяйка заботливо потрепала юношу по плечу и неторопливо направилась к столу Сына Войны, неся в левой руке огромную кружку. Гизур похлопал глазами и выпил залпом, поставил посудину на скамью и посмотрел на ловко, послушно двигающиеся пальцы. Воодушевленный и несказанно обрадованный, скальд взял несколько звонких аккордов.

— Что мне спеть для вас, госпожа? — спросил Гизур. — Я знаю все песни об Эйнаре Сыне Войны и сам сочинил несколько!

— Пусть Эйнар и выбирает, — сказала Смерть и повернулась к брату: — О каком своем подвиге ты бы хотел услышать?

— Ни о каком, — невнятно отозвался Сын Войны. Он был занят: сидел, протянув к скальду руку, высунув от напряжения язык и прикрыв один глаз, и сжимал, разжимал пальцы, проводя ювелирно точные расчеты. Он знал лимит своего терпения. Одну песенку вытерпеть мог. От двух ему делалось не по себе. После третьей обычно он приходил в себя, держа по полуживому скальду в каждой руке.

— Тогда выбирай сам, мальчик, — великодушно позволила Смерть. Гизур немного подумал.

— Пожалуй, — решил он, — я спою о Первом Подвиге Эйнара Сына Войны. О том, как он одолел могучего и ужасного дракона Эльдуринна, о чем знают все, и что случилось потом, о чем слышали немногие, в том числе и я. Это моя лучшая песня, — скромно добавил скальд.

Гизур взял еще несколько не связанных между собой аккордов, прежде чем ноты сложились в определенную мелодию, в которой отчетливо узнавался топот множества марширующих тяжелых сапог. Или камнепад. Или грохот ритмично дробящих горную породу кирок. Эйнар с неудовольствием поморщился. Смерть подмигнула ему, печально улыбнувшись. А потом Гизур запел, и Сын Войны вдруг осознал, что один из булыжников угодил ему прямо в голову. Потому что внезапно очутился

в подземных чертогах, где правил король под горою, Торгейр ему имя. И был принц у него, любимый наследник Торгрим. И был нелюбимый коварный и злобный советчик Освивр, что альвов надумал поссорить и гномов и под шум камнепада себе отхватить кусок пирога. Убил гнусный, хитрый Освивр наследного принца, но так все обставил, что пятеро альвов виновных остались и виру большую им предстояло платить. А вирой той стала шкура выдры, убитой случайно на озере альвом, но выдрой той сам был наследник Торгрим. На шкуру зловредный чернокнижник Освивр наложил свои чары, и сколько ты злата ни ссыплешь в нее, как в бочке бездонной пропадет все то злато, и виру за кровь не уплатишь вовек. Прозналите альвы о пещере глубокой, где в дымном сумраке спал дракон Эльдуринн. На золоте спал тот дракон, что веками он крал со всех гор. И золота там скопилось немало — им шкуру любую насыплешь сполна. И встретили альвы по пути к той пещере героя, что звался Эйнаром. По приказу отца тот герой искал встречи с драконом, чтоб удаль в бою и смелость, отвагу отцу своему доказать. Герой согласился помочь жалким альвам и влез в ту пещеру, где встретил дракона, и в честном бою убил Эльдуринна, добыв себе славу убийцы чешуйчатых гадов. А после те альвы, что жадными были, набили богатством карманы и вместе с героем вернулись в подземный чертог. И виру за смерть наследного принца, что подстроил бесчестный и подлый Освивр, они уплатили лишь только не в срок. В пути их не раз поджидали прислуги Освивра и тем задержали героя и альвов, а мерзкий и жадный Освивр коварный войну промеж двух народов уже развязал. Но тайну открыли в скитаниях альвы, что бездушный Освивр — оживший мертвец и упырь. И вновь тот герой, что зовется Эйнаром, пока слабые альвы сбегали, взялся за меч и схватился с бессовестным трупом. Бой выдался жарким, неравным, но все же Эйнару удалось его одолеть. Тогда-то и всем все открылось, что их обманул беспокойный мертвец. Альвы и гномы вновь примирились, но, впрочем, недолго продлился их мир — ведь этих народов коварнее только из льдов великаны. А Эйнар и альвы расстались друзьями, покинул герой подземный чертог.

Сын Войны очнулся, когда затихла последняя нота в мелодии. Он проморгался, нещадно похлестал себя по щекам. Неправильно, это неправильно. Был момент, когда он почти поверил, что все случилось тогда именно так, как спел мальчишка. Эйнар промочил горло и не сразу заметил, что, пока он витал среди навеянных героической поэзией образов, в корчме прибавилось народу — если сложить ноль и пять, сумма получится крайне ощутимой. В зале на короткое время слегка посветлело, что невольно привлекло внимание к источнику света — открылась и закрылась дверь, а от входа, скрипя половицами, прошла еще пара тихо переговаривающихся селян. Эйнар нахмурил брови и сердито посмотрел на Гизура, неловко принимающего устную похвалу от внезапно нагрянувших слушателей. Похоже, мальчишку обласкала не только Любовь с Доченькой, но и вся семейка Музыки.

— Прекрасная песня, — похвалила и Смерть. — Несмотря на яростную пропаганду ксенофобии и уничижение достоинств иных народов. А главное, с глубокой моралью. Знаешь какой, Эйнар?

— Нет, — мрачно отозвался Сын Войны.

— Если ты герой, — ответила Смерть, — тебе простят истребление исчезающего, одряхлевшего вида, а также преступление, которое покрывает другое преступление, и убийство главного подозреваемого без суда, не имея неопровержимых доказательств его вины, на основании одних лишь домыслов. Главное, использовать побольше красивых слов и чаще повторять о коварстве назначенного негодяем персонажа.

— Все было совсем по-другому, — сквозь зубы процедил Эйнар. — Я там вообще случайно оказался, знать не знал ни о каких стычках альвов с гномами, выдрах и заговорах. Мне нужна была только башка драконья. Ну что я поделаю, если папаша повернут на них? У него весь Зал ими обвешан и в подвалах с десяток валяется, а ему все мало. Уж не знаю, чего он с ними делает, чем ему драконы так не угодили. По-моему, он каждого, кто хочет от него милостей добиться, первым делом посылает за драконьей башкой. Ну и меня послал, конечно. А я и пошел, дурак. Я виноват, что ли, что кроме этого драконов больше не нашел? Карлики эти длинноухие в идиотских шапках откуда-то вдруг повылазили с избранным своим, убийцей людей и драконов. Ага, избранный, — фыркнул Эйнар, — ведьмин ученик, убийца блох на козьей шкуре! Вот же Судьба отмочила… А потом Старик, конечно же… ну и завертелось. И, между прочим, я…

— Спой еще, мальчик, — потеряв всякий интерес к ворчанию брата, попросила Смерть, нисколько не смущаясь посторонних.

— Я могу спеть Третьем Подвиге, о том, как Эйнар Сын Войны соловьев Сотсаэра добыл из зачарованного сада княгини альвов, — широко улыбнулся Гизур, воодушевленный успехом, и получил в ответ одобрительное ворчание.

— Нет! — твердо возразил Эйнар, предчувствуя недоброе.

— Хм, — растерялся скальд, — тогда о том, как Эйнар Сын Войны помог Отцу Кузни разжечь угасший в горне огонь?

— Н-нет, — поморщился Сын Войны. Если бы не плохое освещение, можно было бы решить, что с его физиономией что-то не так.

— Тогда, может, о том, как Эйнар Сын Войны победил короля Дикой Охоты? — с надеждой предложил Гизур. — Это не самый известный его подвиг, но вовсе не значит, что о нем не стоит петь.

— Н… — Эйнар осекся, задумчиво дернув себя за бороду. Положение, что ни говори, у него было безвыходное: все равно скальд будет петь не эту, так другую, еще более идиотскую песенку, если, конечно, ему не заткнуть рот. Вариант выглядел крайне привлекательно, но Эйнар почему-то склонялся к нему все меньше и меньше. Да и публика набежала, а душить скальда на людях — не самое лучшее занятие для знаменитого героя. К тому же Эйнару почему-то захотелось услышать неизвестную интерпретацию событий, за которые ему, по удивительному стечению обстоятельств, было почти не стыдно. — Ну валяй, чего уж, — махнул рукой он.

Гизур дождался, когда пополнение в публике умолкнет при помощи вежливой затрещины соседа, а потом заиграл. Вступление было мрачным, как ненастная ночь, вязким, как размокшая грязь под ногами, и холодным, мокрым, как осенний ливень, а потом мелодия сорвалась в тяжелый галоп. Эйнар, которого потянуло в сон, поежился, встрепенулся и принялся со злостью отмахиваться от поползших к нему видений и образов, одному даже погрозил кулаком. Второй раз на один и тот же фокус Музыки он не купился. И стал просто слушать о том, как герой песни скитался дождливой осенней ночью по дорогам, где его настигла несущаяся по небу Дикая Охота, собирающая души людей. По каким-то тактично не упомянутым, объясненным туманными полунамеками причинам король сгреб героя в общую кучу и уволок в свою страну. Но герою там не понравилось. Герою не хотелось быть пленником, герою на волю хотелось. Поэтому он нагло, раскидав по пути десяток всадников Охоты, вломился в чертог короля и вызвал того на честный бой. Король, что несколько удивило Эйнара, оказался на редкость здравомыслящим и рассудительным парнем, поэтому герою сначала пришлось передраться со всей его свитой, причем, по мнению сочинителя, количество его единовременных оппонентов росло чуть ли не в геометрической прогрессии, пока они внезапно не кончились. И вот, когда вся свита оказалась в лазарете под присмотром духов милосердия, вышел и сам король, но поставил стандартное в таких ситуациях условие: если герой победит — пойдет на все четыре стороны, проиграет — сто лет увлекательных гонок по ночному небу. А еще у короля, как у всякого порядочного злодея, имелся козырь на рукаве — зачарованный непробиваемый щит Тофф. Эйнару и самому вдруг стало интересно, как герой выпутается из сложившейся ситуации, но объяснение нашлось разочаровывающе примитивное: герой какой-то хитростью разоружил короля, заставил его выбросить щит. А в финале враг и вовсе фактически побил сам себя, так как герой подобрал Тофф и закрылся им от удара. Эйнару стало обидно за короля Дикой Охоты. Любви и нежности он к нему не питал, конечно, но придурковатости за ним все-таки помнил. Однако, к чести сочинителя, песенный король все же постарался реабилитироваться, проявляя поразительную юридическую подкованность, мол, бой был нечестным, а значит, и договор соблюдать вовсе не обязательно. Но герой и тут выкрутился: просто позвал папу — сильного, мудрого, благородного, справедливого и рассудительного бога — который объявил, что в бою все средства хороши, что победа достигается умом и умением, а не числом и кулаками, и вынудил короля отпустить героя и компенсировать ему моральный ущерб. Так герой, собственно, и вернулся на землю, прихватив с собой из чудной страны зачарованный щит.

— Знаю, знаю, — сказала Смерть, заглушая своим голосом редкие хлопки и поздравления искренне благодарной публики, — все было совсем по-другому, да, Эйнар?

— Отчего же? — пожал он плечами. — Все так и было.

— Правда? — подозрительно сощурила глаза девушка.

— В точности, — предельно честно заверил Эйнар, пряча ухмыляющуюся физиономию в кружке.

В корчме между делом прибавилось еще народу. Гизур, счастливыми глазами обводя растущую как на дрожжах публику, сиял и, казалось, совершенно позабыл об островке недовольства и скепсиса в лице того, для кого он изначально собирался петь. Впрочем, это действительно лишь казалось. Ясные и удивительно живые глаза юноши каким-то образом умудрялись обозревать всю корчму и отмечать реакцию абсолютно каждого.

— Енто все оно, конечно, парень, хорошо, — сквозь общий шум проговорил какой-то селянин из угла корчмы. — Петь ты могешь, давно у нас певуна в Отмели не бывало, такого, чтоб приятно послухать было. Токмо чего енто ты все, парень, поешь, че один токмо и знаешь? Ты для людей че-нить сбацай, такое че-нить, чтоб душа развернулася.

— Прошу, — сидя поклонился Гизур, — выбирайте. Но только уговор, — обезоруживающе улыбнулся он, предупреждая возмущение, — чтобы песня угодила всем: и почтившему вас своим присутствием герою, и, конечно, вам самим.

Публика оживилась, зашепталась.

— А, ну енто можно. Енто мы завсегда. Тадыть давай…

— Не, — перебили из другого угла корчмы. — Другую давай!

— Да не, — возразили через стол напротив, — тож не пойдет.

— Тадыть давай…

— О! Про Девку давай, с мечом которую!

— И дуб! Про Девку под дубом давай, ага!

Резкий шум браги, рвущейся изо рта фонтаном водяной пыли, погрузил корчму в тревожную тишину.

— НЕТ! — подскочив, рявкнул Эйнар, с размаху разбивая о стол кружку.

— ДА! — сказала Смерть.

Гизур, напряженный и слегка напуганный внезапной вспышкой геройского гнева, обвел всех взглядом. Задержался на тяжело дышащем Эйнаре, на его мрачном, пугающем лице с загорающимся в глазах огнем ярости всех войн и битв Симскары. Перевел взгляд на сидевшую рядом с героем Смерть с грустным лицом и хитрой, ехидной, мстительной, демонстративно скорбной улыбкой. Она подмигнула юноше. Гизур еще раз посмотрел на окружающих его встревоженных селян, глубоко вздохнул и, топнув ногой четыре раза, с протяжным «эх», присущим человеку, который поставил на кон все, широко размахнулся, ударил по струнам и заиграл. Мелодия, льющаяся из-под озорно забегавших по струнам пальцев, была незатейливой, легкой, энергичной, бестолковой, а главное — до неприличия позитивной, заводной и приставучей. Потребовалось всего несколько тактов, чтобы в одном углу кто-то начал осторожно притоптывать, в другом — вежливо постукивать по столу кружкой, барабанить пальцами, покачивать головой. Какой-то грузный и немолодой уже селянин принялся ритмично подпрыгивать, толкнул соседа локтем в бок, приободряя его. Из кухни выглянула широко улыбающаяся хозяйка, томно вздохнула и мечтательно закатила глаза. Дверь в корчму широко распахнулась, влетевший в нее рыбак начал с порога приплясывать, безошибочно попав в такт. А потом Гизур запел, и Эйнар, обхватив голову руками, подавленным и разбитым рухнул на обиженно надтреснувшую под ним скамью.

Вообще-то песня повествовала о том, как Сын Войны изловил своего верного скакуна Раска, для чего ему потребовалась веревка, сплетенная из волос Девы меча Йордис. Только мало кто действительно (притом, что песня была самой известной и наиболее часто исполняемой) догадывался, что она об этом. Все знали ее под ставшим вполне официальным названием «Про Деву под дубом», поскольку текст концентрировался на процессе добычи для заветного аркана золотистых волос бесстрашной воительницы, страдающей от бремени девственности. Очень изобретательном и нетривиальном процессе, описанном от первого лица.

— Слушай, — уголком рта шепнула Смерть, когда публика совершенно позабыла о разгневанном герое и нескладным хором подпевала цепляющемуся рефрену, который мог вызвать комплекс неполноценности у любого мужчины, — я, конечно, понимаю, что все это было до того, как ты встретил свою Сольвейг. Не пойми неправильно, у нее много достоинств, но она известная и крайне ревнивая собственница. Как она относится к этой песне?

Эйнар опустил голову еще ниже.

— Ну а ты думаешь, почему победил ее именно я? — глухо проворчал он.

Смерть сдавленно хихикнула, приложив ладошку ко рту. Обнаглевший Гизур, громко скомандовав заведенной публике «еще раз», по новой завел ей на радость самый сочный, кульминационный куплет. Эйнар практически лег на стол, закрывая ладонями уши и тяжело колотясь о столешницу лбом. Он не то чтобы злился — ему просто было обидно. Безмозглый скальд, у которого в башке только бабочки, радуга, солнышко, зеленая травка и перманентно влюбленные распрекрасные девицы, пахнущие цветочками, физически не способен понять, что бременем девственности просто так никто не страдает.

Гизур внезапно оборвал песню и картинно вскочил, раскланиваясь ликующей публике, не поскупившейся на обильные овации, свист и аплодисменты под слаженный топот ног. Эйнар приподнял голову, мстительно впившись глазами в надувшегося от всеобщего признания и вмиг завоеванной любви скальда, но вдруг насторожился, заметив под одним из столов по левую руку от себя какое-то подозрительное движение. Он приподнял голову еще выше, сощурил глаза. Смерть, печально смотревшая на юношу, почувствовала настороженность брата, проследила за его взглядом и тоже заметила движение под тем же столом, за которым сидели в обнимку двое селян, синхронно качаясь и размахивая из стороны в сторону высоко поднятыми кружками, и по инерции веселья продолжали нескладно распевать слова любимой песни.

Эйнар зло проворчал сквозь зубы и стал медленно подниматься. Смерть, угадав его намерения, жестко схватила его за левое запястье в попытке задержать. Эйнар с силой дернул рукой, вырываясь из мертвой хватки Смерти, обжег сестру неприязненным взглядом, со скрипом сдвинул скамью ногой и вышел из-за стола. Девушка проводила его искренне печальным взглядом и сокрушенно вздохнула.

И тут один из селян, сидевших за столом с подозрительным движением, подскочил, болезненно морщась, сбился с ритма раскачиваний, с возмущением и злостью поглядел на растерявшегося соседа и от души отдавил ему пяткой ногу.

— Ты че творишь, морда овечья?

— А ты че, глаз рыбий?

— Ты мне ногу отдавил!

— Это ты мне!

— Глядь, куда копыта ставишь!

— А ежели я тебе глаз твой натяну?

— Рискни рогами!

Пострадавший двинул обидчику по уху. Обидчик ответил подзатыльником. Пострадавший сильно толкнул обидчика. Обидчик удержался, схватив пострадавшего за рубаху на груди, подтянул к нему, размахнул кружкой. Пострадавший хлестнул его по руке, сам занес кружку для удара, но получил звонкую затрещину. Он подскочил, намереваясь броситься на обидчика с кулаками, но вдруг на его плечо легла тяжелая рука. Селян вздрогнул, увидел, чья это рука, и задрожал уже всем телом.

Эйнар наградил его хмурым взглядом, с нажимом усадил селянина на лавку, отчего того заметно перекосило и он из страха машинально обхватил недавнего врага, который перепугался не меньше. А затем Эйнар оперся одной рукой о край стола, наклонился, запустил другую под стол, схватил что-то упирающееся и вытащил за ухо обалдевшего мальчишку.

Это был тощий, нескладный, угловатый подросток лет тринадцати с крайне неприятным лицом типичного хулигана, который считает вредные привычки, вызывающее поведение и издевательства над детьми, слабыми сверстниками или беспомощными стариками единственным способом самоутверждения, а дергать девушек за косу — идеальным средством завоевания популярности среди них и отличным знаком внимания. Одет подросток был во что-то, что по идее являлось доспехом, но четкому описанию не поддавалось. Это было нечто черное, кожаное, с нагромождением шипов, заклепок и стальных пластин на всех доступных местах и скрепленное между собой кольчужной сеткой. Видимо, по мнению того, кто произвел это на свет, оно должно было выглядеть задиристо, боевито и мужественно. Про его одежду, видимо, считали так же.

— Ааааай! — пронзительно взвизгнул мальчишка, колотя Эйнара по каменному запястью, извиваясь и норовя пнуть его под колено. — Пусти! Пусти меня, козел вонючий! — остервенело заверещал он с той бешеной ненавистью и злобой, на которую способны только подростки. — Пусти, смертный, или уничтожу! Сотру тебя и весь твой вонючий род!

— Да ну?

Мальчишка на миг смолк и успокоился, узнал Эйнара, взвизгнул от ужаса и завертелся с еще большим остервенением. Из-за количества хаотичных попыток пнуть Сына Войны одна из них рано или поздно должна была найти цель. И ей это удалось. Эйнар поморщился, сверкнув глазами, и, не произнося ни слова, не тратясь на решение трудной моральной дилеммы, не испытывая ни малейших угрызений совести, отвесил подростку такую смачную оплеуху свободной рукой, что мальчишка рухнул и растянулся по полу. Эйнар широко улыбнулся, чувствуя неимоверное облегчение. Соседи по лавке с тревогой посмотрели на него, потом растерянно переглянулись, совершенно, не понимая, с чего вдруг началась их ссора. Ну да, назвать одного овечьей мордой, а другого рыбьим глазом — дело обычное и привычное, но бить друг другу морду…

Мальчишка пробыл в состоянии глубокого потрясения недолго. Вскочил как ни в чем не бывало, рванул к дверям, но Эйнар ловко схватил его за шиворот нелепого наряда и подтянул к себе, как собачонку, а потом потащил волоком через всю корчму. Подросток вился ужом, скреб каблуками странных сапог пол, засовывал пальцы в щели между половицами и впился в одну из них до того крепко, что Эйнару пришлось вырывать его вместе с доской. А потом схватил за основание стола, и Сын Войны со скрипом, под вскрики изумления, возмущения и непонимания протащил стол за собой, пока не остановился и не дал мальчишке хорошего подзатыльника. И, конечно, подросток ни на секунду не прекращал верещать и ругаться. Ругаться так, что тот, кто пил, с отвращением выплюнул брагу, осознав, что она скисла и стухла еще лет десять назад. И, конечно, кроме Эйнара и обалдевшего Гизура, с раскрытым ртом проводившего взглядом тяжело ступающего героя, его никто не слышал и не видел.

Публика, толпившаяся возле двери, предусмотрительно и поспешно расступилась перед Сыном Войны, но все-таки недостаточно быстро для цепких ручонок подростка, которыми он умудрился спустить с нерасторопного селянина штаны. Раздался обидный смех, который не предвещал ничего хорошего, но Эйнар не обратил на это внимания. Он широко размахнулся и с небольшим усилием вышвырнул подростка с порога корчмы на улицу, а потом захлопнул за собой дверь и вышел во двор, по которому мальчишка прокатился кубарем и сел под плетнем, держась за кружащуюся голову.

— Ну, — сказал Эйнар, отряхнув ладони и упершись в бока, — кто у меня тут? Ага, так это ж никак мой любимый племянник. Как там тебя? Младшенький вроде, да?

— Не смей меня так называть, смертный! — злобно прошипел подросток, потирая пунцовое, оттянутое Эйнаром ухо. — Я — Баратти! Сын Баратана Отец…

— Э нет, Младшенький, — погрозил пальцем Сын Войны. — Ты мне тут не ври, Отцом тебя никто не называл. Ты просто шкодливый мелкий божок, зачинщик пьяных драк и потасовок. Не дорос ты еще, чтоб тебя Отцом величали.

Мальчишка взглянул на Сына Войны с ненавистью загнанного в угол хорька.

— Но я-то настоящий бог, рожденный богами Хаттфъяля! — мстительно, гадливо заулыбался Баратти. — А ты, дяденька, всего-то смертный, дедов ублюдок, жалкий полукровка!

В глазах Эйнара заиграл огонь, но тут же угас.

— Язык у тебя длинный, — отметил он.

— У меня много чего длинного! — дерзко вскинулся Баратти, демонстративно тронув себя за пах.

— Ага, и развит не по годам. Весь в папу. Гордится тобой папа, а?

— Гордится! — сплюнул бог. — Не то, что твой, дядя. Твой тебя ненавидит! Все ходит и ноет, мол, жаль, не задушил тебя, пока ты мамкину сиську сосал! Тогда б, говорит, не пришлось позорить Хаттфъяль и ублюдка с Сыновьями рядом ставить!

— Где ж ты слов таких набрался, Младшенький? — задумчиво оглаживая бороду, спросил Эйнар. — Точно не от папы. Братец мой, конечно, не ругается, он так просто разговаривает. А как еще? Он за битвами следит, а битвы, знаешь ли, это тебе не священные рощи бабки Мудрости. Но дома — нет, ни полслова себе не позволяет, а то быстро мамочка твоя его сковородкой образумит. И тебя образумит, если узнает, с какими дружками сыночек водится. Небось, в Диммхейм бегаешь? Или того хуже, на Ильд-Йорд? С великанами дружбу завел? — грозно повысил голос Эйнар.

— Ты не посмеешь! — вскочил Баратти, не на шутку испуганный.

— Страшно представить, — продолжал Эйнар, — как рассвирепеет твоя милосердная матушка, если узнает, какая выгребная яма у ее послушного сыночка во рту. А уж что с тобой будет, если узнают про твоих дружков-великанов…

— Да я тебя!.. — Баратти бросился на Эйнара с кулаками, но так и замер на расстоянии вытянутой руки, впустую размахивая тонкими руками.

— Даже не думай, Младшенький, — рассмеялся Сын Войны, обхватывая пятерней его голову. — Это тебе не пару дурных пьяниц стравить, тут силенки нужны, а тебе хватает, только чтоб мелко гадить. Может, ты и бог, да вот только не дорос еще, чтоб даже с худокровным ублюдком тягаться, — Эйнар неожиданно согнул в локте руку и расправил, отталкивая божественного племянника, проехавшего на заднице обратно к плетню.

— Я Отцу все расскажу! — отчаянно крикнул Баратти, по-детски всхлипнув и утерев рукавом глаза.

— А чего он мне сделает? — огладил бороду Эйнар. — Я — Сын Войны и Брат Битвы, тан Медового Зала, а значит, выше младших богов и духов. И раз уж я оттаскал тебя за уши, так потому, что увидел, как какой-то паршивый мелкий божок вредит людям, да еще и без спросу, небось. Или не так все было? Ну, как оправдываться будешь? Поспорить хочешь, а, Младшенький?

Баратти низко склонил голову, всхлипнул и неразборчиво пролепетал себе под нос.

— Не слышу, Младшенький!

— Нет! — вскинув голову, с ненавистью выкрикнул младший бог.

— Ну вот и славно, — сухо заключил Эйнар. — А теперь катись отсюда, щенок!

Баратти, Сын Баратана Отца Битвы медленно встал, утер нос, одарил дядьку ненавистным, блестящим от слез взглядом и исчез, показав на прощанье неприличный жест. Эйнару стало так легко и спокойно на душе, что он был готов простить даже дурацкие песенки скальда. Но тут заметил какую-то старушку, таращившуюся на него через плетень удивленными, испуганными глазами.

— Племянник мой заходил, — оправдался Сын Войны с глупой, пристыженной улыбкой солидного, серьезного мужчины, которого застукали за чем-то непотребным, например, за скачками на детской деревянной лошадке. — Тот еще…

Старушка поцеловала охранный амулет и поспешила бочком убраться как можно дальше от верзилы, у которого явно не все дома. Эйнар глубоко вздохнул и подошел к плетню, облокотился на него и посмотрел на раскинувшийся перед глазами пейзаж. Дорога, раскисшая от частых дождей, с глубокими, почти заводями, лужами, домишки и полуземлянки, крытые соломой, кузница, где шумел горн и слышался звон молота, линия бескрайнего Моря, перевернутые вверх дном рыбацкие лодки на песчаном берегу, и поле, бесконечное голое, унылое поле с жалкими рощицами, одиноко разбросанными то тут, то там. В корчме играла музыка, слышалось хоровое пение, заглушающее голос скальда — веселье продолжалось и грозило плавно перетечь в грандиозное гуляние. Эйнар снова вздохнул.

— Тебе не следует вмешиваться в дела богов, Эйнар, — сказала Смерть, как всегда появившись сзади.

— Да? — усмехнулся он, ковыряя ветку в плетне. — А что мне делать? Спокойно смотреть, как боги играются людьми, резвятся и от нечего делать развлекаются их жизнями?

— Ах, мой бедный наивный братец, — печально вздохнула Смерть. — Ты, верно, забыл, как рождаются боги.

— Ничего я не забыл.

— Забыл, — настаивала девушка. — Иначе не сваливал бы всю вину на богов. А может, — она пожала плечами, — в тебе просто кипит от негодования человеческая кровь.

— Ну да, — хмыкнул Эйнар, — я же всего-то смертный и не могу понять то, чего мне не вообразить.

— Да, — кивнула Смерть. — Но была бы возможность, ты бы стал лучшим из богов.

— Что-то новое, — Эйнар повернул на нее голову. — Тебе брага по мозгам стукнула, сестрица?

— Нет, — улыбнулась Смерть. — Когда-нибудь мы с тобой обязательно об этом поговорим. Но уже не сегодня.

— Это почему?

Смерть молча повернула его лицо, приложив холодную ладошку к щеке, а другой рукой указала направление. По дороге, ловко перескакивая через лужи, бежал трусцой какой-то парень. Эйнар распрямился, не удивился тому, что Смерть бесследно исчезла, вышел со двора навстречу парню. Тот, лихо перепрыгнув через последнюю на своем пути лужу, приземлился перед Эйнаром, окатив ему штаны жидкой грязью. Парень испуганно попятился, поскользнулся и чуть не сел в лужу, но Сын Войны успел схватить его за рубашку и поставил на ноги.

— Ты же Эйнар, да? — промямлил парень. — Эйнар Сын Войны?

— Ну.

— Ага. Я тебя сразу узнал. Пойдем.

— Куда? — нахмурился полубог.

— Как куда? — изумился парень, словно не знать это физически невозможно. — На тинг мудрейших, конечно! Магни Масло… кхм, Магни Каменная Рука, то есть, хочет поглядеть на тебя и дать мудрый совет.

— Какой еще тинг? — раздраженно проворчал Эйнар. — Какой еще Магни?

— Как? — вылупился на него парень, словно тот с Луны свалился. — Ты не знаешь Магни Каменную Руку?

— Впервые слышу.

Парень выпятил худую грудь и расправил узкие плечи, гордо надувшись.

— Магни Каменная Рука, — нравоучительно объяснил он, — великий герой Симскары! Нет ему равных ни в бою, ни за столом!

Глава 3

Лачуга, в которой проводился тинг, не сильно отличалась от основного архитектурного ансамбля Рыбачьей Отмели, разве что была чуть просторнее остальных. Собственно, и сам тинг, вопреки громкому имени, мало чем отличался от обычного приморского обеда или раннего ужина — одна рыба и худосочные симскарские овощи. Да и мудрейшие, если честно, на мудрейших походили едва ли. Первым из них был уже знакомый Снорри, в чьем жилище и проводился тинг. Старейшины как такового в Отмели не было, решали все коллегиально и через угрозы дать в морду, если не согласный, но если бы был, то непременно старый Снорри, как самый уважаемый, состоятельный и просто человек, которому не хватит смелости возразить, когда его соберутся сделать крайним. Предки Снорри жили на Берегу с давних времен, старшие, ныне покойные сыновья не раз участвовали в походах ярла Йорунда и кое-чего привозили с собой из добычи, а младший был кузнецом, единственным на три деревни, и глубоко уважал своего отца. Имени второго мудрейшего Эйнар не упомнил, да оно и не имело никакого значения. Как выяснилось несколько позже, он вообще оказался тут лишним, но мудрецов должно быть всегда нечетное количество и минимум трое, а по этому с первого взгляда было видно, что постиг все таинства магии числа «три» и уже лет двадцать совершенствовался в своих познаниях стабильно, обильно и ежедневно. Третьим мудрецом оказался тот самый Магни Каменная Рука, очередной великий герой Симскары, которому нет равных ни в бою, ни за столом. Вернее, не было лет этак полста назад. Ныне это был дряхлый, сухой старик с мутными глазами навыкат, длиннющей неопрятной бородой, беззубым ртом, обширной лысиной и таким тремором, что вопросов о его нынешнем прозвище не возникало вовсе.

Эйнара усадили за стол, уместиться за которым он смог с большим трудом и даже сидя предпочитал сутулиться, сжимать плечи и втягивать в них голову, чтобы случайно не пробить макушкой крышу или что-нибудь не свернуть при неловком повороте. Долгие приветствия и выражения глубокой благодарности за неоценимую помощь и защиту сирых, убогих, беспомощных и старыхЭйнар слушал вполуха и больше был занят тем, что кисло оценивал накрытый стол. Он ненавидел рыбу и принципиально не притрагивался к ней, если, конечно, совсем уж туго не станет. Не столько оттого, что вечно давился коварными рыбьими костями, обожающими впиваться в небо, десны или застревать где-то между зубами так, что только айвинтири (крошечные, светящиеся на манер светлячка вечно напуганные женщины с крылышками мотылька, находящиеся в самом низу пищевой цепи сурового мира духов) смогут помочь, сколько потому, что хорошо знал специфические увлечения отпрысков Матери Моря. Поэтому Эйнар довольствовался хлебом, слушая нудное перечисление бесконечных родственников, которые тоже будут неимоверно благодарны, когда узнают, кто заступился за брата, свата, зятя, свекра, тещу, троюродную сестру двоюродного дедушки хорошего соседа, который давно уже как родной стал, и так далее вплоть до таких родственных связей, о которых Эйнар даже не догадывался и уж тем более не знал им названия. Но когда к столу подошла девушка с кувшином, судя по нежному, почти детскому еще возрасту, внучка Снорри от одного из старших сыновей, Эйнар заметно повеселел — в кувшине оказалось пиво. В корчме подавали исключительно брагу, и увидеть в Рыбачьей Отмели пиво было настоящей радостью. Хотя оно оказалось на редкость паршивеньким и сильно разбавленным, и налили мало, но, судя по всему, варилось исключительно для особых случаев. Поэтому Эйнар молчал с крайне благодарным и почтительным видом.

Пока мудрейшие энергично налегали на то, что боги послали, Магни Каменная Рука не прекращал сверлить Сына Войны своим мутным глазом. Это был типичный старческий взгляд, от которого любому молодому становится не по себе. Взгляд, в котором читалась подозрительность, настороженность, осуждение, упрек, а также легкое желание дать хорошего воспитательного подзатыльника за уже совершенные и грядущие глупости. А еще этот взгляд призывал испытывать чувство вины за то, что тебе еще нет восьмидесяти, ты полон сил, энергии, возможностей, можешь пить и есть что хочешь, не являешься заложником собственного кишечника, а к женщинам испытываешь отнюдь не эстетический интерес. Но Эйнар терпеливо выдерживал эти взгляды. Как любой симскарец, а себя он причислял именно к ним в первую очередь, старость он уважал. Глубокое и варварское заблуждение заключается в том, что симскарцы всеми силами стремятся лет в тридцать напороться на неприятельский меч и благополучно загреметь в Медовый Зал. Смерть, конечно, достойная настоящего мужчины, но более достойным и красивым уходом в мир иной все-таки считалось, пережив пару десятков сражений и отправив в Медовый Зал сотню врагов, умереть в глубокой старости в своей постели верхом на влюбленной, пищащей от восторга красотке, которая младше лет на сорок, а лучше на пятьдесят. И если кто-то умудрился выполнить хотя бы одно из трех условий, стоит уважить его упорство и целеустремленность.

Наконец покончив с приемом пищи, Снорри затянул благодарность Матерям Морю и Плодородию, а Магни энергично затряс перед лицом деревянной ложкой, пытаясь поймать ее языком. Третий мудрец, сложив на животе руки и перебирая большими пальцами, смежил веки, склонил голову и с удовлетворенной улыбкой погрузился в премудрые размышления.

— Жнашит, — проскрежетал Магни, отложив непокорную ложку, — ты и ешть Эйнар Шын Войны? Я думал, ты повнушительней будешь.

— Ну уж каким родился, отец, — развел руками Эйнар и быстро их одернул, побоявшись пробить в стенах дыры.

— Я-то думал, глянешь на тебя, так штаны и обмошишь — такой ты шуровый да внушительный, — продолжал жаловаться Магни. — А ты обышный такой, так шражу и не поверишь, што ты шын шамого Войны. Но ждоровый, да.

— Питаюсь хорошо, отец, много времени на воздухе провожу.

— Да уж шлышал, — заскрежетал отставной герой, — какой ты вред нашим овшам нанеш.

— Всегда готов отплатить и отработать любой вред, который нанес, отец, — сказал Эйнар.

— Так ты это, уж за все отплатил и отработал, сполна, значится, вот, — поспешил вмешаться Снорри с заискивающей улыбкой. — Что там какие-то овцы? Овцы-то, они новые народятся, а ежели родных на убой отправляют, грабят их… вот…

Магни со значением посмотрел на старика, и тот прекратил улыбаться.

— Жнашит, такой вот шамый жнаменитый герой, о котором штолько пешен шпели, — придирчиво изучая Эйнара, прошамкал Каменная Рука. — Да, — протянул он, — никогда б не подумал, што шам Эйнар Шын Войны нашу Отмель швоим пришутштвием поштит. Не думал, што двум героям в таком меште вштретитша Шудьбой шуждено. По мне не шкажешь, но я, жнаешь ли, тоже когда-то великим героем был, да.

— Да ты и сейчас великий, друг мой, — льстиво заметил Снорри и сник, почувствовав неприязненный взгляд. — Вот…

— Да брошь ты, — отмахнулся Магни. — Какой уж я великий? Годы не те. А в молодошти… Шлыхал обо мне, Эйнар?

— Нет, отец, — честно признался Сын Войны.

— Ну да, — неприятно усмехнулся Магни, не стесняясь пустого рта, — герои не ошень-то любят про конкурентов шлушать. Герою любо, только когда о нем поют.

Эйнар многозначительно хмыкнул.

— Обо мне, жнаешь ли, тоже пару пешен шложили, хоть я никогда жа шлавой не гналша, — похвастал Магни. — Шлыхал пешню про двух ярлов, Агнара и Бранда? Про их войну иж-жа шеледки? Так вот обо мне там тоже пелошь. «Тот дикий бершерк, што первым на штены поднялша и шотню врагов топором порубил», — нараспев прошепелявил Каменная Рука. — Это про меня, хе-хе. А шлыхал про людоеда, што двенадшать жим жемлям анов покою не давал? Тоже моя работа.

— Я слыхал, его убил Бьярнар со своей дружиной, — осторожно поправил отставного героя Эйнар.

— Ну конешно, Бьярнар, — не смутился Магни, смерив полубога неприязненным взглядом мутных глаз. — Но кто, думаешь, шамым шлавным воином в его дружине был? Шего б Бьярнар беж меня делал? Ежели б я дурака этого горяшего не ошаживал да шовет не давал, он бы не конунгом аншким штал, а обедом. Так и говорил: «Шего б я беж тебя, Магни, делал? Давай, ярлом тебя жделаю, опорой да поддержкой мне будешь». А я ему: «Н» е хошу жаднишу прошиживать, штолько ешшо шудовишш жубов не лишилошь!»

Магни издал натужный, прерывистый скрежет, будто кто-то пытался сдвинуть заклинившую створку тяжеленных стальных ворот.

— Ежели б я хотел, — сказал он, поводив по физиономии, чтобы утереть проступившую слюну, — обо мне б штолько пешен шложили, што жамушаешша шлушать. Но шлава, парень, она штука такая. Больше вреда, шем польжы от нее. Шем реже людишки тебя ужнают, тем шпокойней живетша.

Эйнар согласно кивнул.

— Да, шлавные были деньки, — мечтательно прошамкал Магни Каменная Рука. — Хорошо я так Шимшкару потряш. Где ярлы грыжутша — я там первый на штены лежу иль в гуще топором махаю. Жа Море в поход идти, так жа мной гонша шлют, наперебой жажывают. Такого гребша, как я, не шышкать было! Потому-то меня Каменной Рукой и прожвали — один мог хоть три дня кряду грешти беж уштали. На Штор-Йорде ушпевал побывать, конунгов тамошних видывал, в варангах шлужил одному пару лет. И шудовишш, конешно, видывал, жубы им бивал, и троллей иж-под моштов гонял, и дракона жа, хе-хе, хвошт ташкать доводилошь, ага! Куда ж беж дракона-то? Ежели дракона не жаборол ни одного, ты дрянь, а не герой. Ну и девок, конешно, шпашал. Ох, как шпашал! Бывало, так нашпашаеша, хе-хе… наутро хоть в воду холодную, — сально ухмыляясь, энергично указал под стол Магни, — кунай!

Снорри подхалимски захихикал. Третий мудрец пробормотал что-то сквозь сон. Эйнар выдавил из себя ухмылку. Разговор подходил к неизбежной и самой неприятной фазе воспоминаний.

— Вот помню Фриду, — начал Магни Каменная Рука, — которую великан из Деклунда умыкнул. Великана я, конешно, порубил, а Фрида так благодарна была, едва ноги унеш. А потом была Финна, которую колдун иж Гнилотопья хотел в жертву темным духам принешти. Ш колдуном повожитьша пришлошь, ушлым окажалша, жато потом неделю до родишей еённых шли, шо вшех куштов по дороге лиштва опала, хе-хе. А как-то раж угораждило меня ш Девкой меша повштешатша, Мьёлль, кажетша, жвали. Так мы ш ей боролиша, так боролиша, хе-хе… до вешера у ей ноги не шходилиша! До того мы ш ей доборолиша, што она надумала брошить дурью маятша, женитьша предлагала, хе-хе. А потом…

Эйнар тяжело вздохнул. В любой мужской компании независимо от социального положения или видовой принадлежности и особенно в той, где встречаются представители разных поколений, рано или поздно разговор заходит о женщинах и количестве завоеванных сердец и прочих органов женского тела. Обсуждение романтических приключений, курьезных случаев, героических побегов от рогоносцев-мужей и уму непостижимых постельных подвигов подчас велось с большим энтузиазмом и слушалось куда как внимательней историй о том, как, например, в молодости кто-то уложил дюжину бандитов или как в одиночку донес проклятое кольцо в жерло вулкана, таща на себе израненных товарищей и попутно отбиваясь от напирающих сил зла. И почему-то так завелось, что именно рассказы о былом половом гигантизме должны вызывать у молодых слушателей черную зависть и комплекс неполноценности, даже если молодежь не испытывает трудностей в общении с прекрасной половиной человечества (или того вида, к которому принадлежит). И даже если молодой участник беседы вдруг поведает, ни капли не соврав, что приручил дракона, раскрыл заговор, остановив кровопролитную войну, испил из фонтана мудрости, постигнув все тайны бытия, ограбил гномью сокровищницу или одолел темного властелина, угрожавшего целому миру, все его достижения не будут иметь абсолютно никакой ценности, если вдруг выяснится, что при такой кипучей занятости он до сих пор не выкроил времени, чтобы зажать в углу и хотя бы потискать румяную девицу. И ровно наоборот: любые неудачи и ошибки, из-за которых умудренный опытом и сединами рассказчик не добился значимых высот и успехов в жизни, автоматом прощались и считались полностью искупленными, если он осчастливил дюжину угрюмых от тоски и одиночества женщин. А если его подвиги имели далеко идущие последствия — крепкие, здоровые и желательно обзаведшиеся уже своими семьями, такой герой в глазах собеседников приравнивался как минимум к герою-победителю ройберов, мечтающих завоевать Симскару.

— Да, шлавные деньки были, — повторил Магни, смахнув слезу. — Не то, што нынше. Раньше как оно было? Вот штоб ярл ярлу морду набил, повод благородный ишкали. Княжну отбить, руно жолошеное увешти, иль с благошловением, иль во шлаву богов. А нынше? Вше иж-жа жолота проклятого. Один другого обокрал — шражу в драку, никакого благородштва. Иль жа эти… как их, поэ… пои… поллитришешкие шоображения, тьфу! А драконы? Дрянь нынше, а не драконы. Какие нынше драконы, я таких раньше по дюжине до обеда укладывал. А девки? Девки нынше какие пошли? Шовшем штыд потеряли! Уштали, говорят, от проштых ребят, им шудищ заколдованных подавай, ш шветошками, ага. Шами за шудищами гоняютша. Бывает, зайдешь в логово и не ражберешь, кого от кого шпашать надо. А герои какие нынше, а? Вот в мое время боги не лежли шмертным между ляжек. Ежели героем штать жахотел, так вше шамому добывать надобно было. На блюдешке ш каемошкой никто ни шилу, ни ждоровья не подношил. Жа шлаву и богатштво шам, швоим умом, шмекалкой, жубами битша приходилошь. И ведь добывали, вот где героижм был, не то што нынше! Вот меня вжять хотя бы. У меня мамаша была проштой, папаша бондом был, а ведь я героем штал. Потому што ушердный был, не уповал на помошь родишей оттудова! — тыча пальцем в крышу, заключил Магни Каменная Рука, пылая праведным гневом.

Обычно Эйнар с пониманием и терпением относился к стариковским нападкам. Вопреки распространенному мнению, стариковские нападки не так часто направлены на кого-то определенного и не несут в себе цели обидеть кого-то, кроме безжалостного и неумолимого Времени. Это не более чем желание привлечь к себе внимание или выразить грусть, тоску по тем временам, когда было лучше. И не потому, что тогда действительно было лучше, чем сейчас, а потому, что тогда ты был лучше, чем сейчас — был моложе, сильнее, здоровее, не успел повстречаться с жизнью во всех ее проявлениях и не отхватил за наивность, глупость и несбыточные надежды. Это просто легкая зависть тому, кто еще молод и полон энергии, а жизнь протягивает ему руку и предлагает массу возможностей. Но не в этот раз. Магни Каменная Рука не ворчал, он ненавидел, и его ненависть имела конкретный объект и причину. Он ненавидел Эйнара и даже не пытался этого скрыть. Он ненавидел потому, что его собственные достижения были более значимыми, известными, их было значительно больше, а главное — их не приходилось выдумывать или записывать на свой счет чужие. Это была ненависть старика, чья уходящая жизнь была наполнена сплошь неудачами, от которых он не сумел оправиться, поражениями и мелкими, скучными и безынтересными событиями, которые присущи каждому. Это была ненависть человека, глубоко убежденного и свято верующего в то, что кто-то другой обязан своими достижениями и успехами исключительно влиянию могущественных родственников и богатству родителей, не приложив ни капли усилий. И, в конце концов, это была бессильная ненависть маленького, беспомощного человечка, который вдруг осознал, что все его слова и обличительные речи не возымели никакого действия.

— Ну благодарю, отцы, — сказал Эйнар, упершись руками в стол, — за еду и пиво, но прошу извинить покорно. Должен откланяться, — и он встал, поклонившись со всем уважением, на которое был способен.

— Постой, Эйнар, — подскочил Снорри, испуганно глянув на Магни, побагровевшего от злобы. — Ты это, не серчай на нас, вот. Просто Магни, он, знаешь ли, не в ладах с Отцом Меда. Как пиво в рот попадет, хоть капля, так его, значится, несет сразу, вот…

— А за что сердиться, отец? — пожал плечами Эйнар. — За правду не сердятся. Раньше герои и впрямь не чета нынешним были. Раньше герои за славу бились, чтоб их помнили и пели о них, а нынче — только за еду и золото.

Магни пренебрежительно фыркнул, пряча трясущуюся руку.

— Послушай, — нерешительно пробормотал Снорри, нервно перебирая пальцами, — ты это, не подумай ничего, но это, вот…

— Ну?

— Ты сколько еще у нас, значится, гостить хочешь? — бегая глазками, спросил Снорри с таким трудом, будто от этих слов зависела судьба целого мира.

— Я думал на пару дней задержаться, — ответил Эйнар. — Ну мало ли, вдруг ваши хряки вернуться надумают.

— Ага, — кивнул Снорри и почесал затылок. — Слушай… ты это, только не подумай, чтостесняешь нас или нам не приятно, что ты здесь, но это, значится, вот… — Снорри вздохнул, решив, что терять ему нечего. — Время не позднее еще, конь у тебя быстрый… До Лейхора, значится, ты еще затемно доберешься, вот…

Эйнар холодно усмехнулся.

— Что ж, понимаю, — сказал он. — Ну барашкам тоже хочется поблеять подольше. Передайте им, больше на них покушаться не буду.

— Ты это, не держи на нас зла, вот, — горячо забормотал Снорри. — Но так оно, значится, лучше будет…

Эйнар вдруг почувствовал, как на его плечо легла холодная ладошка. Он инстинктивно повернул голову и увидел Смерть, которая, приложив палец к губам, велела ему молчать и не отвлекаться. Эйнар послушался. Девушка спокойно шагнула к столу и прошла сквозь него, не ощутив никакой преграды. Лишь тонкая струйка дыма от тлеющей лучины, дававшей скудное освещение, едва заметно колыхнулась.

— Ты ж это, вчера, как приехал, — нервно хихикнул Снорри, — просил только, значится, коня напоить да перекусить с дороги, да переспать где-нибудь, чтоб никого не стеснять, вот, а мы тут насели на тебя с бедами своими, отвлекли, значится, задержали. А тебе ж некогда, ты ж тут это, проездом только, тебе геройствовать надобно, во-о-о!.. — вдруг в ужасе вскрикнул Снорри, выпучив глаза и хватаясь за сердце — Смерть, встав у него за спиной, заботливо коснулась стариковского плеча.

Эйнар рванулся с места, но Смерть предупредительно вскинула руку и легко помотала головой. Магни кое-как поддержал старого приятеля, помог ему усесться, но из-за сильного тремора больше походило, что он хочет растормошить и не дать ему уснуть. От шума проснулся третий из мудрейших, посмотрел на происходящее сонными глазами, не заметил ничего предосудительного и снова уснул. На крик прибежала внучка. Увидев деда, она бросилась к нему, однако Смерть уже убрала руку с плеча Снорри. Старик, хватая ртом воздух, неуклюже улыбнулся внучке и велел ей выйти.

— Не могу я так, значится, — полушепотом проговорил он, приваливаясь к хилому плечу Магни. — Не можно врать больше.

— Жаткнишь, штарая ражвалина! — зашипел Каменная Рука, отталкивая Снорри.

— Не заткнусь, — возразил тот, слепо нашаривая на столе кружку. — Больше не заткнусь. Совесть не позволит. Уезжать тебе надо, Эйнар, ибо здесь смерть тебе грозит, вот!

Сын Войны открыто глянул на виновницу. Смерть, изумленно хлопая глазами, энергично замотала головой и совсем не выглядела грозной. Она больше походила на обиженную девочку, которую вновь несправедливо обвинили в краже конфет.

— Это кто мне грозит? — Эйнар геройски расправил плечи.

— Поверь старому дураку, — испуганно вздохнул Снорри, держа руку на сердце. — Ежели останешься — погибнешь неизбежно, вот!

— Ты меня зазря не пугай, отец, — сердито сказал Эйнар. — Говори, кто надумал? Свиньи эти?

— Нет, — покачал головой Снорри, принимая из рук прибежавшей внучки кружку воды. — Хозяин ихний, Биркир Свартсъяль, вот!

Обычно после фразы, произнесенной с такой интонацией, должно произойти нечто значительное. Например, услышавший должен издать потрясенное восклицание или выкрик, преисполненный гнева, или полный отчаянного недоверия вопль. Но в лачуге, где проводился тинг мудрейших, воцарилась неловкая тишина, которую нарушил только несмелый стрекот сверчка за печкой.

— Ну и? — почесал лохматый затылок Эйнар, подгоняя растерявшихся стариков.

— Што «ну и»? — возмутился Магни. — Ты што, про Биркира Швартшъяля не шлыхал?

— Ну, — Эйнар виновато пожал плечами, — вроде слыхал про какого-то Биркира. Говорят, в птиц превращаться умел, а потом утонул. Или не Биркиром его звали, не помню, — с еще большей виноватостью развел руками Сын Войны, видя, что возмущение Магни начинает испарять капли пота на его пятнистой лысине. — Все равно ведь это не он, да?

Отставной герой заскрежетал, словно корежил деснами металл. Снорри, опустошив кружку, жестом отослал внучку прочь.

— Ты, стало быть, уезжать не надумаешь? — немного помолчав, заключил он. — Тебе смертью грозят, а ты это, все равно, значится?

— Если надумал гнать меня, отец, — добродушно улыбнулся Эйнар, — сказал бы прямо: замучил жрать да пить задарма, все запасы изничтожил, зиму не переживем. Но смертью грозить мне, отец, — он молодецки усмехнулся, оглаживая бороду, — верный способ задержать на подольше. Давай выкладывай, что за Биркир такой и с каких заслуг мне его бояться надобно?

Снорри тяжело вздохнул, опасливо поглаживая грудь.

— Сядь, Эйнар, — пробормотал он. — Агна, принеси еще пива!

Эйнар, украдкой глянув на кивнувшую ему Смерть, опустился на лавку.

***

— Десять зим тому они к нам пришли, — заговорил Снорри, глядя в пустоту. — Тогда они еще не были хряк-берсерками, значится, а были просто берсерками. Дюжина их была, а во главе, значится, Биркир Свартсъяль, тринадцатым, то есть. Тогда-то мы не знали, кто он такой да откудова. Просто, значится, пришел как-то со своей бандой и говорит: «Земли здесь хорошие, Море богато, да порядку промеж вас нет. Ярл вас, значится, бросил, пьянствует в чертогах, на пирах веселится, только сборщиков шлет, вот. Буду, значится, вам порядком да защитой, а вы, — говорит, — дань платить мне будете», вот. Ну мы покумекали с соседами да другими селами, стало быть, да порешили: все едино кому-то платить надобно, значит, так пускай платить будем тому, кто поближе, авось и впрямь, ежели беда какая да ссора, так рассудит нас да убережет. Поначалу-то оно, конечно, и неплохо было. Порядок какой-никакой и впрямь завелся — кому охота, значится, лишний раз бедокурить, чтоб грабителей накликать раньше срока? Лодыри лениться отучились, со всеми в поле да в море ходили, а то ведь ежели дани положенной не собрать, так первыми на лодыря соседи покажут, а берсерки его отделают. Но ежели вот дань в срок уплатить да в полной мере, так не слыхать, не видать берсерков, как будто и нету их совсем, вот. Так и жили, значится. Угнетали нас, да не сказать вроде бы, что угнетают. Как послушаешь, чегось за Берегом на Симскаре делается да как там живется, так роптать не захочется.

Но время шло, а дела наши хуже делаться начали, вот. Сперва узнали мы, что берсерков больше стало, значится. Потом дань выросла, приходить за нею зачастили. Ежели нечем заплатить, так обязательно побьют, а то и пожгут, ежели кто совсем не понравится аль урок преподать захотят, вот. Мы к хозяину ихнему на поклон ходили, значится, мол, побойся богов да поимей совести. А он только, значит, рассмеялся да говорит: богов не боюсь да совести не ведаю, беру, значит, надо мне, а вам, людишки, ежели чего не нравится, так выходите, да докажите, что права не имею. Никто не вышел. А потом… потом он новую дань потребовал.

Людей брать в уплату задумал, значится. Мы бы и поняли, для чего они ему, коли б он девок пригожих брал. Так ему все без разницы — мужик аль девка, младенец аль старик. По одному велел с деревни выдавать по жребию раз в год. Наша Отмель первой в очереди тут и встала, вот. Но на счастье, сыновья мои из похода вернулись. Долго их не было, долго Йорунд по морям ходил к землям далеким. Сыновья как увидали, значится, чего у нас тут натворилось, так сразу: показывай, говорят, отец, где вор этот бессовестный. Ну а я, дурак старый, и показал. Они друзей да товарищей в Лейхоре собрали, по округе кого кликнули, значится, ну и пошли. Да не вернулись, — Снорри вздрогнул, смахнул проступившую слезу, запил горе разбавленным пивом.

Эйнар слушал внимательно и изо всех сил напрягал память, чтобы вспомнить, доводилось ли ему хоть раз хоть где-нибудь хоть когда-нибудь слышать о Рыбьем Береге и его несчастьях. Но десять лет назад он был слишком далеко от Симскары. Тогда Айнмарк казался ему веселым местом — далеко не все еще тогда смирились, что полубог на троне это нечто такое, от чего лучше отойти подальше, а не пытаться его подвинуть, а если хочешь, чтобы по-твоему было, так используй побольше мудреных, запутанных слов, подсовывая документ на подпись.

Магни Каменная Рука тоже слушал молча, не прекращая сверлить Эйнара обвиняющим взглядом. Третий из мудрейших мирно спал. Смерть стояла за спинами стариков и внимательно следила за каждым.

— Всех берсерки перебили насмерть, никто не уцелел, вот, — продолжил Снорри. — А потом к нам пришли. Тут-то мы и ахнули все. Потому как не берсерки это уже были, а хряки. Так-то мы и узнали, значится, что Свартсъяль — колдун самый настоящий, и колдовством своих грабителей в уродцев превратил, значится. Забрал у их облик людской, чтоб сделать их сильней, свирепей да злей, чтоб никто больше не подумал против их бунтовать. А люди ему нужны, чтоб жертву злым силам давать, чтоб колдовство свое питать, вот.

— Не прошто жлым шилам, — авторитетно вмешался Магни Каменная Рука, — а шамой Бейнихе! Такой у их договор, кровью подпишанный в книге, где на штранишах иж кожи младеншев каждая душа купленная жапишана!

— Ars diaboli, — впервые включился в разговор третий из мудрейших, по-ученому наставив палец, но тут же умолк, склонив седую голову к груди и сонно зачмокав губами.

— Во-во, — поддакнул Магни. — Шамая што ни на ешть жаднишная жадниша.

— А еще узналось, — добавил Снорри, — что Биркир не только колдовство за душу купил, но еще и бессмертие, вот чтоб, значится, ни мечом его, ни топором, ни стрелой, ни копьем не убить ни богу, ни человеку, ни смертному, ни бессмертному. Говорят, он уж лет сто по земле ходит и никакой управы на него нету.

— Видать, окольными какими-то путями ходит, — задумчиво почесал затылок Эйнар, — раз о нем ни разу слыхать не доводилось. Может, тоже пока ходил, иных каких-то гнул?

Смерть печально улыбнулась. Старики переглянулись, но явно не поняли, о чем речь. Снорри вроде бы догадался, но уверен не был. Память у него была прекрасная для своих лет, но, как и у любого жителя Рыбьего Берега, не сохраняла дурные, бесполезные слова лодырей-страннобуквенников.

— А что потом было, отец? Ярл разбираться с этим Свартсъялем пришел?

— Какое там! — махнул рукой Снорри. — Нашенскому, ежели он есть, не до нас, а соседским так и подавно. Кому какое, значится, дело до простых рыбаков да баб? Магни вот, — положил он руку на плечо отставного героя, — побольше нашего по Симскаре походил, пока у нас не поселился, сказал, значится, что ярл какой к нам Свартсъяля и послал. Ярлы такое любят делать, чтоб людишки, значится, боялись да не роптали лишний раз. Я ему верю, чего б не верить-то? Да только зачем нас пугать? Будто мы роптали когда-то, вот!

— Жатем, дурень ты штарый, — проворчал Магни, скинув руку Снорри с плеча, — што ярлы только так и делают. Так только правят, штрахом да шилой, школько раж тебе повторял! Это ж пол-лит-ри-ка!

Эйнар поморщился. Как-никак он был конунгом Айнмарка, хотя, по правде, никогда правителем себя не считал, не понравилось ему это скучное, нудное занятие, а от трона так вообще зад ныл хуже, чем от седла. Выехать на охоту или какому соседу по зубам пару раз заехать, это да. Да только соседи, которым что-то не нравилось, быстро закончились, а как самому с кем-то подраться — тут сразу целая толпа советников, которые все уши прожужжат, почему драться нельзя. Но чтобы каких-то рыбаков пугать? Зачем? Как будто других дел не найти. Рыбаки ничего плохого ему не сделали, наоборот, он вроде как на троне как раз для этого и сидит, чтоб защищать их. Эйнар даже как-то хотел бондов от налогов избавить, даже пару несогласных кверху ногами подумать над поведением отправил, а потом опять советники на уши сели — казна, мол, пустеет. Раз пустеет, так надо забрать у кого полная, делов-то. А они: «Рейдовая экономика эффективна лишь на коротких отрезках времени, агрессивная захватническая политика рано или поздно приведет к истощению ресурсов, опрометчивые и недальновидные дипломатические решения приведут к полной политической изоляции…» В общем, чтоб заткнуть их, пришлось отказаться от своей задумки. Вот и делай добрые дела.

— Что? — нахмурился Эйнар. — Совсем больше никто даже не пробовал?

— Да как тут попробуешь? — всплеснул руками Снорри. — Свартсъяль, он же бессмертный! Я сам видал, как его мечом кололи, топором рубили, копьем тыкали — все ему хоть бы хны, вот! Два года мы так жили в страхе за себя, значится, да за родню. Вдруг сына заберут аль дочку, аль тебя самого на будущий год. Но тут… — Снорри боязливо взглянул на Эйнара. — Но тут, когда мы уж совсем отчаялись, пришел к нам герой нежданно-негаданно, вот.

Сын Войны погладил бороду, но хоть от него явно ждали какой-то реакции, терпеливо промолчал.

— Странный он был какой-то, — сказал наконец Снорри. — Имени не упомню, может, и не называл его вовсе. Сказал только, мол, пал один откуда-то. Ну оно-то и видно было, что об землю он хорошо так стукнулся, вот. Вроде бы с Большой Земли, из-за Моря приплыл. Дескать, прослышал, что у нас злодей завелся, что злу поклоняется и служит, а он, дескать, служит какому-то богу, что зла никакого не терпит. Ерунду какую-то городил, дескать, когда злодея одолеет, мы, поганые да темные, увидим, какой у него бог сильный да могучий, и сами от Отцов с Матерями отвернемся, тоже его богу служить захотим.

— Ну и? — поторопил Снорри Эйнар, пытаясь сохранить серьезный, тактичный вид.

— Ну и поперся к логову колдуна и пал один, как дурак, значится, — сердито проворчал старик. — Это ж где видано, чтоб, стало быть, по одному на колдуна с толпой уродцев ходили?

Эйнар от души рассмеялся, нисколько не смущаясь, что ломает трагичный момент. Магни заскрипел деснами.

— Мы бы тоже засмеялись, кабы плакать не хотелось, — вздохнул Снорри. — Но знаешь чего, Эйнар? Колдун в ту зиму никого не забрал. Только дань из нас выжал, дескать, раз героя прокормить могем, стало быть, и добродетелей-защитников смогем, вот. А потом, как весна кончилась, пришел к нам другой герой. Этот, сразу видать было, герой всамделишный, значится, топор такой здоровенный на плече, шлем с рогами такой, хоть внуков купай — ну точно, с дракона шкуру спустил и девку не одну у чудища отбил. Тоже сказал, дескать, про наши беды слыхал, но не из-за Моря пришел, а поближе слыхал, мол, некто обмолвился под хмелем про нашего колдуна. Посмотрел на нас и говорит: «Сколько заплатите?» А мы ему: «Мы люди бедные, наше дело рыба да овцы, хошь — все Море выловим, дай только срок да от колдуна избавь». А он посмеялся, махнул рукой да был таков, вот. Но лето в силу вступить не успело, пришел к нам третий герой, да не один, а с приятелями. «Мы, — говорят, — платы не берем, вот убьем злодея, прославимся — лучшей награды не сыскать», значится. Ну мы им и поверили, обнадежились…

За прошедшие века на Симскаре благополучно сложился своеобразный институт геройства со своими традициями, правилами, кодексами и списком требований к кандидатам. Занятие это было благородное, уважаемое, востребованное, а главное, хоть не всегда прибыльное, тем не менее выгодное, сулившее грандиозное продвижение по социальной лестнице. Герой, завоевавший себе скромное или не очень королевство или княжество, или хотя бы клочок симскарской земли, был не такой уж редкостью или чем-то из ряда вон выходящим. Знаменитым героям нередко даже сама знать предлагала вакантный трон, особенно в тех случаях, если объявившийся в их землях герой не мыслил себе утра без убийства пары невинных злодеев (ведь злодеи в обозримой близости рано или поздно имеют обыкновение заканчиваться, а далеко ехать за ними лень, но утренняя разминка все равно требуется; тогда злодеем объявляется какой-нибудь богач или мелкий правитель, который злодейски не делится злодейски нажитым имуществом). Неудивительно, что молодые люди различного происхождения, наслушавшись об успехах воспетых скальдами героев, сами начинали грезить о богатстве, славе, признании, маленьком замке на холме, златовласой юной княжне под боком и скромном штате личных прихлебателей и подхалимов и вставали на путь геройства. Большинство из них, к сожалению или к счастью, гибли на «вступительных экзаменах», и лишь единицы умудрялись выполнить полный список требований, необходимых для получения титула великого героя, перед обладателем которого открываются заманчивые перспективы. В старые времена, когда в каждой цитадели ужаса сидело по темному властелину, каждый перевал охраняло по великану, каждая благородная девица не считалась благородной, если ее хоть раз не похитило чудовище, в каждой пещере гнездился целый выводок драконов, а боги от скуки развлекались тем, что теряли волшебные мечи или бродили по земле, прикинувшись волхвами и исцеляя калек, что по тридцать лет лежали на лавке, проблем со становлением у героев не возникало. Но время шло, героев, несмотря на суровый естественный отбор, становилось все больше, драконов — меньше, а темные властелины предпочитали захватывать мир и владеть душами человеческими на законных основаниях, открывая отделения гномьих банков. Поэтому «гильдии» героев (а в некоторых уголках Симскары гильдии без кавычек, со своими членскими взносами, удостоверениями, рангами, льготами, привилегиями и формой одежды) пришлось пересмотреть и смягчить некоторые требования к кандидатам. И теперь для вступления в такую гильдию вместо свержения темного властелина, помешанного на ювелирных изделиях, достаточно было одолеть, к примеру, какого-нибудь локального злодея, злодействующего строго в рамках заключенного с темными силами контракта. Его необязательно даже убивать, достаточно просто одолеть. Ведь за дверьми в очереди стоят еще десять начинающих героев с жаждой приключений в глазах и членскими взносами в карманах, а настоящий, правильный злодей в округе всего один, и тот подумывает бросить злодейство и открыть сувенирную лавку для военных туристов со Стор-Йорда.

— Они и впрямь, значится, к колдуну нашему пошли, — продолжал Снорри. — Да только вот двое из их тотчас сбежали, сверкая пятками, но колдун и в ту зиму никого не забрал, вот. А с новой весной пришел очередной герой. Этот с неделю у нас гостил, геройски пил, значится, ел, Руну, дочку Ульфову, обрюхатил, а как к колдуну биться пошел, так и не вернулся, вот. Подумали было, и в тот год колдун нас помилует, ан нет — из Липовой Рощи аж двоих душегуб забрал. Ну мы-то, чай не глупые, тут и догадались, что герой тот убег запросто, вот.

Внезапный треск разбившейся об пол глиняной миски заставил Снорри вздрогнуть. Эйнар как бы не обратил внимания, лишь быстро скосил глаза на Магни, прячущего свою Каменную Руку. Старик был в ярости, но это сильно не бросалось — выражение какой-то засохшей злобы и заскорузлой ненависти было для него вполне естественным и повседневным. Но Эйнару на миг стало жаль его. Ведь он тоже оказался здесь, услышав где-то про колдуна, причем в весьма почтенном возрасте. Вряд ли его целью было спасение бедных рыбаков, но, судя по итогу, не хватило смелости или удачи, а может, того и другого, чтобы получить желаемое.

— Так оно и пошло, значится, — вздохнул Снорри, немного тактично помолчав. — Что ни год, так герой какой-нибудь али два. Придут, припасы опустошат, значится, и к колдуну, а он их, стало быть, того-этого. А бывало так, что и не ходили вовсе. Завидят, как хряки за данью идут, сразу деру, вот. Тогда колдун в отместку с нас кровь берет. А мы как-то и попривыкли даже. А чего поделаешь? — философски пожал плечами Снорри. — Куды денешься?

У вопроса был явный адресат, но Эйнар не знал на него ответа. До сих пор он не встречал еще врага, с которым не мог справиться или от которого приходилось бежать. Как правило, этим вопросом задавались те, кого Эйнар по каким-то соображениям или причинам не убил, но с кем вновь и не единожды приходилось сталкиваться. Такой вопрос он считал чисто риторическим.

— Понятно, — подытожил Эйнар, справедливо решив, что на том история порабощения и угнетения Рыбачьей Отмели закончилась. — Но все равно непонятно.

— Шево тебе ешшо непонятно, парень? — раздраженно проворчал Магни Каменная Рука.

— Непонятно, чего вы мне вчера об этом не рассказали.

Старики переглянулись.

— Так мы ж это, — утер взмокший лоб Снорри, — не знали, что ты сам Сын Войны, вот…

— Ну и? — улыбнулся Эйнар.

— Ну и это, — занервничал Снорри, как бы стараясь отодвинуться на лавке подальше от стола, — подумали, значится, что ты того, стало быть, тоже из-за колдуна нашего пришел, вот…

— Разве? — хитро погладил бороду Сын Войны. — Я, может, вчера и хватил лишку, но помню, как вы мне про беды свои рассказывали. И удивлялись еще, мол, как так? Приехал, а не знаю, зачем. Все, значит, знают, зачем в Отмель едут, а я нет.

— Ну, — протянул Снорри, отодвигаясь еще дальше и невольно сталкиваясь со стоявшей за его спиной Смертью и вновь ощущая мерзкий холод приближающегося безрадостного итога жизни, — эт-то… как бы… вот…

Эйнар вдруг громко рассмеялся. Смех его был беззлобным, как будто он только что понял шутку, рассказанную, правда, кем-то пару дней назад, а оттого совершенно неуместным и вызывающим у окружающих подозрения о его проблемах с головой.

— Не бойся, отец, — сказал Эйнар. — Я за правду никого еще не бивал. И злиться за нее не приучен. Ну говори, чего вы там вчера придумали-то?

Снорри затравленно огляделся по сторонам, встретился со злобным взглядом Магни, но придвинулся к столу, чувствуя некоторое облегчение и представляя, как паромщик Додхейма во второй уже раз за день с недовольным ворчанием отталкивает пустой паром от берега живых.

— Мы и вправду удивились, значится, когда тебя увидали, — признался Снорри. — И не поверили, мол, приехал просто так, потому как дорога через Отмель ведет, а конь устал, вот. Просто это, зима-то близко уже, а героев в этом годе еще и не было ни одного. Хотя, конечно, ежели по правде, герой ты странный, вот, — Снорри потер пальцем плешь и все-таки решил, что вкладывает в один термин слишком много требующих пояснения смыслов. — Ну то есть какие к нам до тебя приезжали-то? Хилые какие-то, квелые, морды через одного хитрые, воровьи аль глупые какие-то, вот. А ты… меч не ржавый, щит не рассохся, значится, кольчуга начищена да конь не дохлый, а совсем наоборот даже, стало быть. Кричал только много, особливо, когда второй бочонок в тебе пропал, вот Ну, мы покумекали немного и решили… решили, значится…

— Ну чего решили-то, отец?

— Ну это, Скарва этого проклятого извести, вот, — полушепотом произнес Снорри, предварительно посмотрев по сторонам и подозрительно прислушавшись к дремлющему третьему мудрецу. — Понимаешь, колдун его пару зим тому себе завел. Как будто даже не колдовством своим его хряком сделал, а родился он уже этаким поганцем бессовестным да лютым, с мордой кабаньей. Каждый месяц, а то и чащей приходит нас одирать, как липу, значится, бьет, кого хочет, просто так, ежели настроение плохое. А тут скоро еще и колдуну дань платить… И вот ты приехал, значится, аккурат накануне, как Скарв должон прийти. Мы и подумали, эка ловко Судьба-то провернула. Ну и упросили тебя Скарва, н, того-этого… вот…

— Не сказав, что у него есть злобный хозяин, который еще и колдун, — скрестил руки на груди Эйнар. — Который сильно обидится, когда узнает, что кто-то убил его любимую свинку.

— Ну говорю же, — низко склонил голову Снорри, — героев в этом годе еще не приезжало. Мы уж бояться начали, что и не приедут совсем, вот. Вдруг прослышали, сколько их тута полегло да сбегло с Берега, рукой махнули, значится… Ну а тут ты, вот… Мы как подумали: ежели ты Скарва, ну того, значится, нам все полегче будет. А ежели нет… ну куда уж хужее-то? Но мы ж не знали! — вскинув голову, горячо воскликнул Снорри. — Не знали, что ты — Эйнар, самого Войны Сын! Ежели б знали, ни за что б!.. Даже б не подумали, значится! Сразу б тебя прогнали, вот!

— Это почему? — возмутился Эйнар, хмуро сдвинув густые брови.

— Ты што, не шлушал, што тебе говорят? — прошамкал Магни Каменная Рука. — Шкажано же: колдун этот беш-шмерт-ный! Жнашит, даж тебе шо швеми швоими родишами оттудова, — он яростно потыкал в крышу трясущейся рукой, — его не убить!

— Потому-то, значится, и просим тебя уехать, пока не поздно, — добавил Снорри. — Пока колдун не вернулся, вот.

— Ага, и оставить вас одних, да?

— Ну так это, Скарв-то живехонький, — пожал плечами Снорри. — А с колдуном мы, значится, сами как-то договоримся. Чего уж, в первой, что ли? Ну покричит, пожгет чего-нить, заберет кого, ежели боги милостивы, так и не из Отмели, вот… Не так это страшно. А вот ежели тебя убьют да боги увидят, где их любимый родич смерть принял, так сразу и разгневаются. Совсем проклятым Берег станет! Совсем тута жизни не будет, вот!

— Эх, отец, — покачал головой Эйнар, — если скажу, что богам плевать, где меня положат, и уж совсем плевать им, как вам тут живется, ты мне все равно не поверишь. О богах только жрецы знают, правду говорят, а я не жрец, чего о богах-то знаю? Ну что ж, ладно, — вздохнул он и поднялся из-за стола во весь рост. — Показывай, отец, где колдун ваш живет. Этого же тебе хотелось, да? — с усмешкой глянул он поверх стариковых голов на Смерть.

Девушка застенчиво потупила печальные глаза. Грустная улыбка на ее тонких губах была самой виноватой во всей необъятной вселенной. Только древнейшая и могущественная сущность могла улыбаться с таким неподдельным, искренним раскаянием и при этом оставаться самой ехидной, хитрой и довольной маленькой стервочкой, перед которой даже Свикари казался эталоном честности.

Старики переглянулись. Магни, проследив за взглядом Эйнара, недоверчиво повернулся, но увидел лишь голую стену лачуги, впрочем, иного он и не ожидал увидеть. Снорри вертеться не хотелось. Он надеялся увидеть голую стену, но боялся, что его надежды не оправдаются.

— Мы, значится, признались, как духу, что подлость вот против тебя замыслили, а ты даже не злишься? — недоверчиво спросил Снорри.

— А чего мне злиться? — искренне удивился Эйнар.

— Про колдуна рассказали, что, значится, людей духам темным да самой Бейнихе скармливает, а ты даж не дрогнул? — недоверчивость Снорри плавно перетекла в подозрительность.

— А дрожать-то чего? — почесал затылок Сын Войны. — Колдунов я, что ли, не видал?

— И что от колдуна Смерть сама отвернулась сказали, а ты в драку все едино лезешь? — подозрительность сменилась необъяснимым стыдом и неловкостью, которую испытывает здоровый человек при встрече с умалишенным.

Смерть возмущенно уперлась кулачками в бока и, сердито надув губы, сдула упавшую на глаза челку. Хоть она и считалась самой равнодушной, бесчувственной и невозмутимой силой, но ее очень равнодушно, бесчувственно и невозмутимо злило, когда смертные по непонятным причинам отчего-то решали за нее, от кого она отвернулась, а от кого — нет.

— Ну коли он бессмертный, что ж теперь, не пытаться, что ли, убить его? — пожал плечами Эйнар. — Хотя по-честному, — помялся он с несвойственной ему робостью, — этот бессмертный… — он задумался, закатил глаза, пугающе низко хмуря брови и проводя пальцем в воздухе неуверенные расчеты. — Третьим, что ли, у меня всего-то получается?

— Т-третьим?.. — заикнулся Снорри, гладя себя по левой стороне груди. Магни Каменная Рука к своему нынешнему прозванию «Маслобойка» заимел все шансы получить еще одно, например, Магни-Кастаньет, — с такой скоростью у него затряслась челюсть. Спящий мудрец всхрапнул, почмокал губами, поводил сонными глазами.

— А?.. Чегось?.. Третьим?.. — подавил он зевоту. — Буду… третьим буду… — пробормотал он на прощанье и снова вернулся к увлекательным беседам с Дрейвой, Отцом Снов.

— Знаю, знаю, — виновато покивал Эйнар и развел руками. — Да что ж поделать? Неудачным год выдался.

***

Вопреки первому решению, Эйнар пришел к выводу, что торопиться некуда. День прошел спокойно, клонился к вечеру, скоро начнет темнеть, а никакие колдуны и свиньи даже не думали заявлять о себе. Стало быть, решил Сын Войны, до завтра они никуда не денутся. Ехать было не так далеко, как он себе представлял, с утра можно будет со всем покончить и завтра же и отбыть. Долго на одном месте задерживаться не следует. Хоть Эйнар и сам обычно не имел особого представления, куда едет и где окажется завтра, Хрофт, этот старый упертый пес, всегда точно узнавал об этом едва ли не раньше Сына Войны и имел неприятное обыкновение свалиться на голову в самый неподходящий момент.

Когда закончился тинг мудрейших, Эйнар без раздумий отправился на песчаный берег, сел на одну из перевернутых вверх дном лодок, вытянул ноги и уставился на Море, как всегда серое, но на удивление спокойное, неторопливо набегающее на линию прибоя. Где-то вдалеке оно сливалось с бесконечным серым небом в единое целое. Ближе к берегу кружила стая крикливых чаек. Ветер трепал волосы.

— Ну я же говорил, что Старик опять что-то задумал, — проворчал Эйнар. — Не понимаю, к чему эти твои игры? Когда это вы разучились говорить прямо?

Смерть вышла из-за спины, встала перед ним и обиженно надулась.

— Он… — заговорила она и тут же осеклась. Сын Войны усмехнулся. Смерть надулась еще больше, вздернув носик. — Я ничего не задумала, Эйнар, — властно объявила она. — Все идет своим чередом, так, как хотите, чтобы было, вы, смертные, а не я или кто-то другой. Мне-то что переживать? — фыркнула Смерть, неубедительно изображая равнодушное пренебрежение. — Уж кто-кто, а я — последняя, кто вмешивается в естественный ход вещей. Обманывать меня глупо, бегать — бесполезно…

Эйнар ничего не сказал, только продолжал смотреть на сестрицу. Смерть какое-то время противостояла брошенному вызову, всячески демонстрируя, что с персонификацией древней могучей силы играть в гляделки бессмысленно, но вдруг гордо отвернулась с видом, будто бы уже победила и просто не хочет больше тратить время, и, скрестив руки на груди, побарабанила ловкими тонкими пальчиками по согнутому локтю. Эйнар продолжал смотреть.

— Ну хорошо! — сердито всплеснула руками Смерть. — Почти все. Хватит! — по-девчоночьи топнула она ножкой. — Я вообще-то Смерть! Не смей смотреть на меня так!

— Ты — не смерть, — рефлекторно возразил Эйнар.

— Да, — призналась девушка, — я позволила себе чуть-чуть подстегнуть события. Но только потому, что о себе забочусь! Взгляни, — она натянула на боку край свободной траурной одежды и обмотала ее вокруг тонюсенькой талии. — Видишь? Я, по-твоему, похожа на тех здоровенных теток в крылатых шлемах? Видишь где-нибудь мою тяжеловозную лошадь? Похоже, что я могу на своем горбу таскать дюжину человек зараз? Вот и я так думаю.

Эйнар терпеливо промолчал. Несмотря на то, что сестрица любила как заведенная повторять, что и Старик, и она сама, и ее многочисленные сестры и братья — суть одно и то же смерть, на деле это были совершенно разные личности, ни капли не похожие друг на друга как внешне, так и характерами. Где-то глубоко в уме (видимо, из-за того, что в мозгу текла кровь, в которой на один банальный эритроцит приходилась одна частица божественного духа) Эйнар и вправду понимал это и даже принимал, но когда пытался вменяемо объяснить хотя бы самому себе, как это устроено и работает, у него начинала жутко трещать голова и подкрадывалось тревожное ощущение овладевающего им помешательства. Поэтому и приучил себя считать смерть Стариком, а эту маленькую, порой жутковатую, порой забавную девчонку, которая росла вместе с ним, — его внучкой и своей сестрой. Так было спокойнее. А еще дало отличную возможность изучить повадки друг друга.

Негодование и праведное возмущение Смерти иссякло почти минута в минуту. Она грустно улыбнулась, бесшумно подошла к лодке и плюхнулась рядом с Сыном Войны, тоже вытягивая ноги.

— А как же невмешательство в дела смертных и богов? — напомнил Эйнар.

— Вмешательство — это кардинальное изменение судьбы и естественного хода вещей, — возразила Смерть. — А я просто… ну устроила маленький обвальчик на одном из долгих обходных путей, который все равно привел бы к тому, что должно произойти. Это же не значит, что туда нельзя теперь идти. Просто, — Смерть застенчиво потупила печальные глазки, — этот путь стал менее привлекательным. Понимаешь, Эйнар, — взбодрилась девушка. Ее распущенные волосы начали развеваться на ветру, а в бледном личике произошли какие-то незначительные перемены, придавшие ей весьма загадочный, мистический и таинственный вид, способный вызвать не только суеверный страх, но и полное доверие. — Судьба — это не прямая дорога от утробы матери до могилы, проложенная богами, где каждый изгиб, рытвина, лужа, вынужденная остановка предначертаны и записаны в какой-то толстой книге с чьим-то именем на переплете. Судьба — это перекрестки, к которым каждый миг подходит человек. И только он решает, в какую из сторон ему свернуть. Человек может идти прямо, а может отклоняться от пути, возвращаться к тому, с чего начал, блуждать кругами — и все это его выбор. Конечно, — смущенно призналась Смерть, — человека можно подтолкнуть, можно вынудить, можно уговорить свернуть не туда, куда ему хочется, но конечное решение, правильное или нет, остается только за ним, — Смерть повернула голову к Эйнару. — Однако некоторые события все-таки неизбежны. Неважно, какой поворот выберет человек, как долго будет идти, ему все равно придется встретиться с тем, что уготовано. Но не думай, — Смерть нравоучительно наставила палец, — что это одни только препятствия и ловушки, расставленные богами. По большей части это то, что человек выбрал для себя сам. Даже если бы тем старым проходимцам удалось убедить тебя уехать или уехать ты бы решил сам, все равно вернулся бы, узнав, что здесь произойдет завтра в твое отсутствие. Я слишком хорошо тебя знаю. И, конечно, первой, кого ты обвинишь, буду я. Не твое решение, Эйнар, не твое слепое видение времени смертного только здесь и сейчас, а меня или богов. Вот ведь забавно, — грустно улыбнулась Смерть, просунув ладошки между коленок, — если тебе намекнуть или сказать прямо — ты, как маленький, надуешься, затопаешь ножками, мол, не смейте вмешиваться, хватит мной вертеть, как вздумается! А если не скажешь — это все ты подстроила, богам плевать на смертных! Вот и как с тобой быть, а, Эйнар?

— Ну раздельно, наверно? — пожал плечами Сын Войны.

Смерть печально хихикнула и жадно обняла его руку, показывая тем самым, чтобы он не смел даже и мечтать.

— Этот колдун, как его там, — немного помолчав, спросил Эйнар, — вы же со Стариком знаете о нем?

Смерть отодвинулась, посмотрела на полубога так, словно он посмел только что нанести несмываемое оскорбление ее профессионализму.

— Конечно! — гордо выпятила она грудь, упираясь в бока, и вроде бы даже немного прибавила в росте и весе. — Я знаю все обо всех! Как самая древняя и могущественная сила, что выше богов и древнее вселенной, я знаю вообщевсе, что было, есть и будет! Просто, — Смерть вдруг сдулась, возвращаясь к привычному объему, — мне нечасто можно об этом говорить, чтобы не навредить бедной вселенной. Даже себе нельзя говорить, представляешь? Пару раз пришлось даже наказывать саму себя за длинный язык, — доверительным полушепотом поделилась она, украдкой потирая ту свою часть, на которой сидела.

— А сейчас? — с надеждой спросил Эйнар.

— Думаю, вселенной особого вреда уже не будет.

— Так этот колдун и вправду бессмертный?

— Я — Смерть, Эйнар, — напомнила девушка. — Я прихожу ко всем без исключения. Так что я даже в теории не должна знать, что такое «бессмертие». А раз этого не знаю я даже в теории, значит, этого попросту нет. Есть жизнь длиной в вечность.

Эйнар растерянно почесал затылок.

— Разве это не одно и то же?

— Нет. Вечность имеет обыкновение заканчиваться.

— Как так? Она же вечность.

— Поверь мне, Эйнар, — усмехнулась Смерть, — я видела, как кончается вечность. И не раз, между прочим, — по-детски хвастнула она.

Эйнар снова почесал затылок. Иногда все-таки трудно вести разговор с персонификациями могучих сил, обладающими холодной мудростью вселенной. Для них абсолютно естественно и нормально, когда кончаются вечности, но элементарные проявления человеческого мышления вводят их в ступор.

— А что за дурь про ни мечом, ни топором, ни богу, ни человеку? — спросил Эйнар.

— Эта? — растерянно переспросила Смерть, как будто пробегая глазами по нудным строкам букв и цифр. — Ах, эта. Стандартный мелкий шрифт любого делового соглашения. Ну знаешь, который никто не читает, а зря — там содержится самое важное. Договор ведь заключается не для того, чтобы выполнять его условия, а затем, чтобы подловить другую сторону на их несоблюдении. Но этот Биркир Свартсъяль оказался неплохо подкован в юриспруденции и разбирался в тонкостях составления соглашений.

— Какие тут могут быть тонкости, если речь о бессмертии? — проворчал Сын Войны.

— Очень тонкие, Эйнар, очень, — вновь нравоучительно наставила палец Смерть. — Что такое бессмертие для вас, смертных? Для вас — это очень долгая жизнь, как правило, длиной в обозримую вечность. Чем она достигается? Тем, что одна из сторон, та, что обеспечивает такую жизнь, создает и обязуется сохранять условия, при которых смерть, то есть я, не может прийти за представителем другой стороны, который такую жизнь получает. Учитывая, что такие договоры составляются по всем законам вселенского права, то смерти, то есть мне, остается лишь засвидетельствовать свое согласие. Первые договоры обычно ограничивались «естественными причинами», справедливо считая геройский меч или яд недоброжелателя для нового темного властелина вполне естественной причиной смерти. Но поскольку смерти, то есть мне, все-таки лучше знать, что естественная причина, а что — нет, так и появился этот самый мелкий шрифт, в котором учитывался какой-нибудь очередной острый или едкий форс-мажор. В конце концов, когда мелкого шрифта в договорах стало значительно больше крупного, попробовали использовать другую, более емкую формулировку «Не убить смертному мужу». Но ведь нигде не указано про смертную жену, верно? Тогда ее изменили на «Не убить смертному или смертной». Но кто застрахован от случайной встречи с бессмертным, инкогнито прогуливающимся неподалеку? Пришлось вновь прибегнуть к старому доброму мелкому шрифту, уточняя, что «смертному или бессмертному человекоподобному существу с двумя и более руками, двумя и более или менее ногами, одной и более головой или при отсутствии оной не убить, и хватит уже искать лазейки, имейте совесть!» Но обнаружилось, что нигде нет ни слова о, к примеру, змейке, мирно дремлющей в черепе усопшей любимой лошади. Теперь понимаешь, Эйнар? — улыбнулась Смерть такой предельно грустной улыбкой, какой бывает только предельно честной улыбка опытного адвоката, защищающего в суде мошенника, умудрившегося продать богам Хаттфъяля их же собственное Древо.

Эйнар с пониманием усмехнулся. Отношения со Стариком у него были крайне сложные. С одной стороны, если бы не смерть, как бы странно это ни прозвучало, он бы умер еще в младенчестве. Если бы не Старик, Эйнар, может, и стал бы каким-нибудь героем средней руки с парой запоминающихся подвигов, а все сложенные о нем песни, в лучшем случае, прославляли бы его умение под мышкой корову носить и быка. Если бы не смерть, Эйнар не стал бы Сыном Войны и не получил право пинком открывать врата Фрайдхейлид. Он искренне восхищался холодным умом Старика, его умением обыгрывать смертных, богов, темные силы и само мироздание так, чтобы они делали за него всю работу сами. В молодости ему тоже хотелось научиться этому, и Эйнар был крайне обижен на весь мир, когда понял, что не научится никогда. Он даже назвался внуком Старика, хотя хаттфъяльские родичи считали такое родство унизительным, и не считал оскорбительным одно из своих прозвищ — «Пес Смерти» (Эйнар таковым его не считал, однако позволял произнести ровно один раз). Но все же Сын Войны искренне и честно ненавидел Старика, поскольку наиболее частой фигурой в его играх был сам. Однако это не помешало Эйнару восхититься Стариком еще раз.

— Ну и какой этот, как его, жорный морс не учел колдун? — поинтересовался он.

— Вообще-то, — стушевалась Смерть, — он оказался на редкость предусмотрителен и учел их все. Ему очень хотелось думать, что он достаточно умен, чтобы обмануть и Смерть, и царицу Бейн.

— Если так, — с досадой хмыкнул Эйнар, — там этого мелкого шрифта должно быть столько, что одну только вечность читать придется.

— На самом деле, всего лишь один год шесть месяцев четыре дня девять часов сорок две минуты и шестнадцать секунд, — со всей серьезностью дипломированной бюрократки уточнила Смерть.

Сын Войны покачал головой, устало потирая прикрытые веки. Вселенская мудрость в очередной раз показала свою беспомощность перед простым оборотом речи.

— И что, Бейн согласилась? — нахмурил густые брови Эйнар, а на лбу собрались глубокие морщины. Он вспомнил физиономию старой стервозной истерички. Вспомнил, сколько было крика и визга из-за какого-то гнилого, разваливающегося драккара. — Почему? Ей вроде бы нужна его душа, а как ее получить, если засранец отказывается помирать?

— Ах, Эйнар, — хохотнула девушка, — неужели ты ни разу не занимал в долг?

— Зачем? — с подозрением уставился на нее Сын Войны. — Если мне очень надо, я просто отниму.

Смерть с сочувствием посмотрела на братца. Геройское мышление в очередной раз показало свою беспомощность перед простым коммерческим принципом.

— Если бы занимал, то знал, что далеко не всегда в долг дают с расчетом вернуть деньги. Иногда налагают обязательства иного характера. А иногда важен сам факт оказания дружеской услуги. Ведь когда-нибудь может настать, а может и не настать день попросить об ответной дружеской услуге или, — голос Смерти не изменился, но могло показаться, что зазвучал как-то очень уж сипло и невнятно, — сделать предложение, от которого нельзя отказаться…

Эйнар взглянул на серое небо Симскары. Где-то там, высоко над облаками, своими могучими корнями опирается на небосвод великое Древо Хаттфъяля, где за золотыми вратами Фрайдхейлид обитают Отцы и Матери — боги, породившие род человеческий, такие недостижимые, далекие…

— Знаешь, сестрица, — задумчиво проговорил Эйнар, — жрецы без устали твердят, что у богов иные мотивы, непостижимые умишку смертных. У них цели выше мелочной и мелкой суеты жалких людишек, которые даже не надо пытаться понять — без толку. А посмотришь на вас, вот тут, вблизи, чтоб рукой пощупать можно, — Эйнар взглянул на Смерть, протянул к ней руку, осторожно ущипнул ее за худенькое бедро, — так вы сплошь все торгаши, жулики, воры, один в один что смертные, которых так презираете.

— Боги создали людей, чтобы люди создавали богов, — сказала Смерть, обиженно потирая ущипленное место и на всякий случай отодвигаясь подальше от агрессивного братца. — Они создали вас посвоему подобию, а вы создаете их — по своему. Почему ты думаешь, что вы так уж сильно должны отличаться друг от друга?

— А Старик? — перевел тему Эйнар. — Он-то куда глядел?

— В мелкий шрифт, конечно, — пожала плечами Смерть. — А что ему… то есть мне оставалось еще делать? Договор не нарушил ни одного закона, составлен по всем правилам. В конце концов, Биркир Свартсъяль не пожелал ведь не умирать, что противоречит вселенной, а всего лишь жить вечность. Любая вечность кончается, с ней кончается все, даже Время. Мне просто нужно подождать, а ждать я умею. Биркир Свартсъяль, ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, БУДЕТ МОИМ! — мстительно посулила девушка, сжимая маленький кулачок с какой-то не поддающейся никакому описанию жадностью.

Это был один из тех моментов, когда даже Эйнару, который без совести, стыда, страха и уважения называл ее «девочкой на побегушках», мог ущипнуть за какое-нибудь место и щелкнуть сестричку по носу каким-нибудь оборотом речи, делалось не по себе. Это был тот самый момент, когда он действительно верил, что дед и его внучка — суть одно и то же, великая и могучая, безжалостная Смерть, которую не стоит злить, даже если надумал помирать.

— Ну ладно, — кашлянул Эйнар. — «Так» я уже понял. А что там с «иначе»?

Смерть, растеряв все свое могущество и ужасающее величие, беспомощно хлопнула глазами, как обычная девчонка, сбитая с толку внезапным вопросом «Как называется столица Симскары?».

— «Так» — это значит, что Старик просто подождет, ну как обычно делает, — терпеливо пояснил Эйнар. — А «иначе»?

— Хм, — неуютно поерзала Смерть, — это же просто оборот речи, правильно?

— Не в твоем, сестричка, случае, — сердито покачал головой Эйнар.

— Прости, но я не понимаю… — занервничала девушка, бочком отодвигаясь еще дальше к носу лодки.

Эйнар поймал ее за руку. Смерть сперва испуганно дернулась (инстинктивная даже для древней могущественной силы реакция), потом вспомнила, что она все-таки Смерть, и растаяла облачком серого дыма, собравшись вновь перед Эйнаром на безопасном расстоянии.

— Все ты понимаешь, сестрица, — проворчал он. — Здесь завелся колдун, который считает себя самым умным и что облапошил самого Старика, бегает от него уж сколько-то там лет, помирать отказывается. Это неправильно, даже я согласен. Если уж родился человеком, будь любезен помереть как все нормальные люди, чего выделываешься? Но что бы ты там не твердила, сестрица, а наш любимый дедуля не такой уж и терпеливый. Уж чего-чего, а ждать он ненавидит. Попробуй-ка отложить встречу с ним или с тобой, девочка на побегушках, — таких этих, как их, возмутительных балансов схлопочешь, что в альвьем Далуринне аукнется. Потому-то сюда и заманили меня. Заманили, сестрица, не оправдывайся, — поднял руку Эйнар, видя, как возмущенно раскрылся рот Смерти. — Вы все время это как-то делаете, когда вам надо. Но тут выясняется, что колдуна этого ничем и никому не убить, даже мне со всей моей родней оттудова! — он со злостью потыкал пальцем в небо, точь-в-точь как совсем недавно это любил делать Магни Каменная Рука.

Смерть состроила самую свою любимую невинно печальную гримаску, мастерством которой никогда не овладеет Отец Обмана.

— Неужели ты боишься, Эйнар? — спросила она с неподдельной озабоченностью.

— Я?! — рявкнул Эйнар, подскакивая, и пнул пяткой в борт перевернутой лодки. Доска печально треснула, саму лодку протащило по песку и столкнуло с соседней. — Еще чего!

Смерть приблизилась к нему, положила руку на плечо. Это было отнюдь не предложение оставить всю мирскую суету и сиюминутные заботы живых и не приглашение проследовать в иной мир вечного покоя. Это был жест заботливой сестры, которым только ей одной под силу успокоить вспыльчивого брата.

— Тогда тебе не о чем переживать, Эйнар, — сказала Смерть. — То, что случится завтра, целиком и полностью зависит от тебя и только от тебя. Но ты и сам об этом знаешь, потому что так происходит всегда. Конечно, — она сцепила пальцы опущенных рук, беззаботно пожала плечами, — я могла бы рассказать все возможные варианты развития событий, но что это изменит? Во-первых, ты устанешь слушать, а во-вторых, пока я о них рассказываю, появится еще больше новых. Могу лишь посоветовать делать то, что у тебя лучше всего получается.

— Ну, — сквозь зубы шумно втянул воздух Эйнар, — некоторые говорят, лучше всего у меня получается не думать.

— Значит, не думай, — Смерть снова взяла его за руку. — Пойдем, — потянула она, — послушаем, как поет тот мальчик. Мне и вправду понравилось. Знаешь, нужно очень постараться, чтобы Смерти захотелось побездельничать и послушать еще одну песенку о своем геройствующем братце.

Эйнар невнятно проворчал себе под нос, оставаясь на месте.

— Услышу еще одну его песенку — сверну ему шею, — посулил он.

Смерть замерла, на миг задумалась, прикрыв веки, печально вздохнула и выпустила руку Сына Войны.

— Да, — нехотя согласилась она, — пожалуй, не стоит. Не хотелось бы, чтобы пропал такой талант. Знаешь, Эйнар, скажу тебе по секрету, — Смерть приложила ладошку ко рту, — я не удержалась, подсмотрела одним глазком в его судьбе. Если ты его все-таки не убьешь, однажды он прославится настолько, что его песни продолжат любить и петь еще много веков, даже когда в живых не будет уже ни его, ни тебя. Хотя, — смутилась девушка, — с «Девой под дубом» они, конечно же, не сравнятся. Эта песенка будет звучать… вечность, — последнее слово она произнесла невнятно, принявшись мурлыкать под нос незатейливый, приставучий, дурацкий, легко узнаваемый мотивчик.

— Тебе же нельзя рассказывать смертным об их судьбе, — недовольно напомнил Сын Войны. — Это же поломает твою ненаглядную, как ее, вселенную.

Смерть надулась, обиженная таким бесстыдным обвинением в беспечности и легкомысленности.

— Мне, — возмущенно заявила она, гордо вздернув носик, — нельзя рассказывать смертным только об их собственной судьбе. Никогда не забывай о мелком шрифте, Эйнар!

Глава 4

В корчме было тихо и пусто. За исключением всеобщих тингов, празднеств или редких гостей, вроде странствующих скальдов, жрецов или сказителей, здесь было тихо всегда. Но утренняя тишина была какой-то особенно безмятежной и умиротворяющей, несмотря на то что само утро заставило всю Рыбачью Отмель замереть в тревожном ожидании.

Как-никак вести о том, что Эйнар Сын Войны бросил вызов самому колдуну, тиранившему Рыбий Берег много лет, разнеслись по деревне практически мгновенно и разделили жителей на два лагеря. Один лагерь, надо признать, весьма малочисленный, смотрел в будущее с оптимизмом и уже подсчитывал, сколько излишков рыбы после избавления от вымогателей можно продать на ярмарке в Лейхоре. Другой же лагерь, и к нему примкнуло большинство, в панике искал способы заставить овец дать больше шерсти, чтобы задобрить грабителей, и активно интересовался, не будет ли мошенничеством, если для объема и веса дани обрить всех жителей Отмели налысо во всех доступных местах? Впрочем, лагерь скептиков тоже был не однороден. Кто-то нашел в себе силы не поддаться унынию и смотрел на предстоящее с оптимизмом, приблизительно оценивая, например, сколько выйдет колбасы с геройского коня, или раздумывая, добрые ли выйдут вилы, если переплавить геройский меч. Даже щиту можно найти применение, говорили они, например, можно сделать из него колесо или использовать в качестве блюда. Однако, несмотря на неоднородность, скептики все же сходились во мнении, что враг, который принципиально отказывается умирать, способен доставить неудобство даже такому герою, как Эйнар Сын Войны. Даже если допустить мизерный шанс, рассуждали скептики, что герой каким-то чудом умудрится одолеть колдуна, как он засвидетельствует факт своей победы? Ведь всем доподлинно известно, единственным приемлемым доказательством победы героя над злодеем является смерть последнего. Как подтвердить факт его смерти? Естественно, предоставленной на суд экспертов головой злодея. Можно ли считать доказательством смерти злодея голову, которая вместо того, чтобы обвинительно смотреть на всех остекленевшим мертвым глазом, примется злобно зыркать и обвинять присутствующих вербально? А если начнется ругаться, да еще в присутствии детей и женщин? И вообще, по каким правилам надо вести бой с врагом, который не хочет умирать? Как засчитывать победу? По очкам или по раундам? Или по количеству отрубленных конечностей? А если, пусть его в капусту изрубят, он заявит, что в состоянии продолжать бой и ведь, что примечательно, ни разу не соврет? Какая уж тут победа? Максимум, ничья. Но ничья — это всего лишь не-поражение, а не-поражение — это не-победа. Вот и получается, как ни крути, а даже Эйнар Сын Войны с колдуном не совладает.

Но в корчме было тихо и спокойно и ни о каких тревогах тут даже не догадывались. Кот, верховный король и единоличный сюзерен лавки, восседал на своем троне и деловито лизал лапу, одним глазом следя за мухой, покушающейся на чужую территорию. Хозяйка корчмы неспешно мела пол, заканчивая уборку последствий бурного гуляния, затянувшегося допоздна. Таков уж парадокс человеческой природы: чем отчаяннее ситуация, тем веселее пир, особенно если для кого-то он станет последним. Никто точно не знал, что хозяйка думает по поводу всех этих редких, но все же довольно утомительных сборищ людей; никто не слышал, чтобы она хоть раз возмущалась или жаловалась. Если честно, никто не удивлялся тому, как хозяйка умудрялась в кратчайшие сроки наводить порядок даже после самого опустошительного и разорительного тинга. На Стор-Йорде авторитетные мудрецы давно уже сделали бы однозначные выводы, весьма неутешительные для трудолюбивых хозяек и хранительниц домашнего очага. На Симскаре лишь многозначительно пожимали плечами: если это колдовство или чудо, попробуйте пережить симскарскую зиму и дотянуть до следующей — гласило неписаное правило в принципе несуществующих на острове охотников на ведьм.

Сам виновник вчерашних гуляний полулежал за столом. Он был зелен, жалок и медленно, мучительно умирал — бессонные ночи для него, конечно, не являлись чем-то страшным или неизведанным, а вот такое похмелье было в новинку. Если бы Гизур вдруг услышал, что его ждет славное будущее, ни за что бы не поверил — он сильно сомневался, что доживет хотя бы до вечера. Впрочем личный опыт, хоть немного и снизил его самооценку, но заставил испытывать еще больше уважения к знаменитым воинам, закаленным в беспощадных боях бесконечной войны человечества с алкоголем.

Эйнар же получил полное право насмехаться над пьяницами, всячески издеваться над ними и читать им морали, так как в кои-то веки лично даже близко не стоял к бурным возлияниям. И вообще, если бы прилюдно посмели обвинить его в чем-то подобном, никто бы и не поверил, что этот человек вообще способен на пьяные выходки.

Во-первых, потому что на столе перед ним лежал меч, один из знаменитых Близнецов, выкованных самим Отцом Кузни, а так уж сложилось, что обвинять в чем-то человека с мечом обычно отваживался только тот или те, у кого меч побольше или побольше самих мечей. Во-вторых, Эйнар был одет в не менее известную кольчугу Лёверк, подаренную ему самой княгиней альвов, по одним источникам, или отобранную у какого наглого пещерного скупердяя, по другим. В-третьих, на любого обвинителя сперва посмотрел бы ехидными, злобными прорезями для глаз в полумаске стоявший на краю стола шлем Хюмир, самый прочный из всех выкованных когда-либо гномьими кузнецами, а этот шлем сам кого угодно мог обвинить в неправоте. И, в-четвертых, Эйнар смотрел в кружку воды. Самой обычной и банальной холодной воды, которая составляла железное алиби тому, у кого, если верить песням, вместо крови эль и брага, а день не может считаться официально начатым, если не выпито хотя бы полбочонка.

Эйнар проснулся рано, едва рассвело, и зашел в корчму лишь затем, чтобы промочить горло перед дорогой. Перед дракой он никогда не ел и пил исключительно воду. Кто-то искренне считал, что это некий ритуал, позволяющий ему побеждать любого врага. Кто-то не раз высказывал претензию и спрашивал, почему в его случае это не работает. Эйнар пытался объяснить, что весь секрет в том, чтобы родиться полубогом, но люди искренне верили, что полубожественность — это, вполне логично, всего лишь одна половина успеха, и обижались, когда им отказывали открыть вторую.

Он уже собирался к выходу, когда безмятежная тишина была бесцеремонно нарушена. За маленькими оконцами послышались какой-то шум и возмущение, кто-то на кого-то рявкнул, потом со злостью принялся пинать дверь и дергать ручку. Неравная и тяжкая борьба человека и упрямого дерева закончилась так же внезапно, как и началась: просто кто-то вдруг вспомнил, что корчма никогда не закрывается — нужно всего лишь посильнее налечь плечом. Кто-то для вежливости немного помедлил, а потом очень уважительно открыл дверь, которая издала гордый скрип победительницы над глупостью.

Вошел кузнец. Обычный сельский, почти ничем не примечательный кузнец, который разве что всем своим видом показывал, что спал крайне мало, но не потому, что вместе со всеми гулял до глубокой ночи, а потому, что работал. За широкой спиной кузнеца толпились трое представителей сельской элиты — обычных великовозрастных лоботрясов, использующих любой предлог, чтобы избежать работы (и жен, которых за долгие года брака не без оснований тоже считали крайне нудной и утомительной работой). В двух из них легко угадывались вчерашние потерпевшие от шаловливых ручонок Баратти Сына Битвы. Однако внимания во всей этой компании заслуживала лишь длинная жердина, стыдливо выглядывающая из-за плеча кузнеца.

Селяне немного помялись на пороге, пугливо поглядывая отнюдь не на Эйнара, а на хозяйку корчмы. Женщина прервала уборку, посмотрела на них в ответ, опустила глаза на их ноги. Не улыбнулась. Селяне вздрогнули и попятились. Они боялись ее если не больше, то никак не меньше всех грабителей и колдунов на свете вместе взятых. Даже собственные жены не внушали им такого ужаса — свою бабу всегда можно вразумить, а на эту никакой управы. Если провинишься — так до конца дней своих проходишь без капли во рту, и как ни моли прощенья, как ни ползай на коленях, пока сама не решит, не будет никакой амнистии. Но кузнец пришел с четкой целью, от которой не мог отказаться, и решил рискнуть благорасположением безжалостного деспота в юбке. Поэтому он и верные приятели тщательно обстучали ноги на улице, а потом — кто на цыпочках, кто на пятках, кто огромными шагами, стараясь лишний раз не скрипнуть половицами, — прошли к столу Эйнара. Но прежде чем уделить ему внимание, они, затаив дыхание, все как один обернулись, с тревогой взглянув на мокрые следы на полу и маленькие комки земли, показавшиеся им чудовищными пятнами несмываемой грязи. Хозяйка корчмы мстительно сощурила глаза. Один из лоботрясов обреченно схватился за голову, другой — нервно закусил конец бороды.

— Вот, — застенчиво пробормотал кузнец, протягивая Эйнару жердину стоймя.

Сын Войны, машинально принявший нежданный подарок стоя, сел. При беглом осмотре по всей длине жердь оказалась копьем. Вроде бы. По крайней мере, в представлении человека, который копье если и видел, то только издали и уж точно никогда в руках не держал. Длинный наконечник был с виду острым, но откованным так, что даже подмастерье оружейника с известным, но доселе толком не изученным феноменом отклонения в развитии верхних конечностей пришел бы к выводу, что сам он еще не так безнадежен, как в этом его пытаются уверить. Древко же представляло собой условно прямую, обструганную, со срезанными сучками жердь, которую совсем недавно вьюн хмеля считал своим домом. Причем при выборе подходящего кандидата на роль древка творец явно руководствовался принципом «мощному герою — мощное копье». И это было отнюдь не проявление сельской простоты, серости и глупости. Наоборот, кузнец Рыбачьей Отмели руководствовался в своем деле своеобразным, но логическим мышлением. А еще он не чурался мудреных слов, умел выговаривать «это» без ошибок, понимал за пол-лит-ри-ку и что лопочут заезжие страннобуквенники, все время проводил в кузне за усовершенствованием орудий труда — в общем, на весь Рыбий Берег слыл инженером и академиком. То есть тем, с кем лишний раз лучше не пересекаться без нужды. Что не мешало ему быть авторитетной и центральной фигурой не только в Отмели, но и за ее пределами.

— Глаз почти не смыкал, работал, — покашлял кузнец. Манера изъясняться, видимо, передалась ему по наследству от отца. Наверняка вместе с именем. — Я это, ну, не оружейник совсем, но со всем стараньем, вот.

Эйнар встал, опираясь на копье. Пробежался растерянными глазами по всей его длине. На физиономиях приятелей кузнеца отразились тревога и сосредоточенность.

— Не побрезгуй, возьми, авось пригодится, вот, — принялся торопливо убеждать Снорри-младший, чтобы у героя не успело возникнуть желание отвертеться от подарка. — Это, знаешь ли, не простое копье. Оно это, ну, заговоренное, значится.

Эйнар нахмурил брови.

— Его брат мой — да не иссякнет мед в его кубке за столом Медового Зала — из похода привез, вот, — пояснил кузнец. — Ну, не совсем его, конечно, — смутился он, — кочергу. Но заговоренную, ага, — поспешно заверил кузнец.

— Чего?

— Кочергу заговоренную, говорю, — повторил кузнец. — Они как-то раз этого, ну, тоже колдуна какого-то это самое, вот. Ну, мой брат кочергу эту себе и забрал. Рассказывал, так она ловко летала, значится, и била больно. Правда, с тех пор-то она ни разу того, не летала, значится, как мы ни пытались. Но мы-то народ серый, не так чего-то делали, видать. Но сила в ней есть, точно говорю, вот. Жрец один подтвердил. Так я и решил: она ж все равно без дела пылится, а ты с колдуном нашенским драться идешь, ну и вот… вдруг да пригодится. Только с кочергой на колдуна идти оно, конечно, глупо, вот я и это…

Эйнар посмотрел на кузнеца. Посмотрел на копье. Снова на кузнеца и на его приятелей. Мнущиеся за его спиной полудурки вызывали почему-то инстинктивное желание врезать каждому по уху для профилактики (что не меняло мнения Эйнара о том, что народ здесь славный), но сам кузнец, его желание хоть как-то помочь и не стоять в стороне, его искренняя вера в героя заставляли чувствовать себя неловко и запрещали отказывать. Хотя сам Эйнар всегда считал, что лучший способ помочь ему — не мешать.

Он закатил глаза и, неразборчиво бормоча себе под нос, отошел на просторное место, перекинул копье из руки в руку и обратно, осторожно взмахнул. Потом раскрутил плавную и очень осторожную мельницу — наконечник вопреки прогнозам не слетел, не воткнулся в стену или пол и не предпринял даже попыток соскочить. Эйнар попробовал его пальцами и, к удивлению, обнаружил, что обоюдоострое лезвие не только хорошо наточено, но и втулка наконечника закреплена на жердине намертво. Он повторил движение, но заметно быстрее и ловчее, не остановился после пары оборотов, а продолжил, ускоряя темп. Через минуту сельские дурачки во главе с кузнецом и отлипший от поверхности стола, оторвавшийся от самобичеваний и похмельных страданий Гизур смотрели раскрыв рты, как Сын Войны, этот рыжий мордоворот, который при своих габаритах должен быть неповоротливее крепко пустившего корни дуба, с поражающей воображение скоростью и ловкостью вертит копье, выписывая им в воздухе такие фортели, что позавидовали бы бритые налысо монахи в смешных оранжевых халатах, всю жизнь только тем и занимавшиеся, что крутили копья. Под конец Эйнар, как и положено, с молодецким «ха!» поразил воображаемого противника уколом. И судя по инерции и мощи укола, поразил бы пару-тройку таких противников, если бы им хватило ума выстроиться в очередь. Вновь придирчиво осмотрев оружие по всей длине, Сын Войны положил его на ребро ладони, пытаясь отыскать баланс. Искал довольно долго.

— Тяжеловато, — констатировал он, взвешивая копье в руке.

— Ну это, тебе ж сил не занимать, — возразил кузнец, опираясь на логику. — Значится, тебе и оружие потяжелее надобно. Ежели ты чем потяжелее кому врежешь, значится, тут же и уложишь, вот. Верно ж говорю?

— Ага, — поддакнул один из дружков. — Слыхал я про одного берсерка, меч у ево был во! и весил во! Так он им рубил, ого-го!

Эйнар тяжело вздохнул. Его Близнецы весили по сорок унций (ок. 1,1 кг) каждый, что не только не мешало ему рубить «ого-го», наоборот, помогало делать это эффективнее, а главное — дольше. Однако кузнец Отмели был далеко не первым, кто руководствовался противоположенной логикой. Не только на Рыбьем Берегу, на всей Симскаре не любили очень мудреных слов и многих из них не знали. Однако если термин «рекламная акция» симскарцам был неизвестен, это вовсе не означало, что они не понимали его принципа. Симскарские кузнецы и оружейники давно и с успехом расширяли клиентуру, одаривая знаменитых героев лучшими образцами своей продукции на условии, что герой обязательно поведает всем интересующимся, где приобрел этот шикарный меч, даже если интересующиеся не интересовались. Или же одолеет очередного злодея с кличем «Этот череп проломил топор мастера Горма, лучшего мастера на весь Хёфнин!». Или укроется от ливня стрел щитом с надписью «Покупайте щиты у Хлива. Щиты у Хлива — только мы реально заботимся, чтобы ты пришел за новой покупкой!». Однако в случае Эйнара оружейники почему-то были свято убеждены, что ему обязательно необходим прут весом в несколько пудов, который с большей пользой послужил бы засовом для городских ворот. Обычно он избавлялся от таких подарков при первом попавшемся глубоком пруду или сборщике лома. Глядя на это копье, Эйнара почему-то не посещали подобные мысли. Вроде бы и должны были, вроде бы даже пришлось подогнать их кнутом, но мысли как-то очень уж флегматично отреагировали на щелчки кнута и не тронулись с места.

— Хорошее оружие для хорошей цели, — сказал Эйнар. — Благодарю, добрый человек.

У кузнеца, словно у студента рощи Матери Мудрости, явившегося на выпускной экзамен после бурных ночных молений в роще Матери Любви, отлегло от сердца, хотя он еще и не до конца осознал, что экзаменатору больше понравились не его философские измышления, а бутыль молодого вина из рощи Друкнадюра, перекочевавшая под его дуб.

— Я ж те говорил! — хлопнул его по плечу один из приятелей.

— А ты не верил! — хлопнул другой, отчего кузнец пошатнулся.

— Не понесу, говорил, — хлопнул третий так, словно хотел его угробить, а не выразить радость, — засмеет!

Именно в этот момент что-то глухо бухнуло в дверь — судя по звуку, таран, — потом, спустя положенный момент напряженной тишины, дверь открылась и в корчму ввалился знакомый по вчерашнему утру мальчишка, болезненно потирающий лоб.

— Идут! — пискнул он. — Они идут!

Кузнец и приятели уставились на Эйнара. Эйнар, растерявшись от внезапного внимания, сумел отреагировать тем образом, который совершенно не подходил сложившейся ситуации.

— Кто, — осторожно спросил он, — они?

Мальчишка раскрыл рот, потрясенный и взбешенный необходимостью пояснять, кто такие они, выделенные особой мальчишечьей интонацией. Где вообще видано, чтобы мальчишка-дозорный, верой и правдой служащий посыльным и сигнальной системой сельской общины, когда-нибудь объяснял столь очевидные вещи? Если они идут, значит, надо либо ударяться в панику, либо в отчаянии безнадежно молчать, готовясь к самому худшему в надежде на чудо.

— Берсерки идут, — обиженно пояснил мальчишка. — И колдун с ними!

— О, — сказал Эйнар. И несмотря на то, что такая реплика подразумевает некое развитие мысли, не счел нужным ее развивать.

Он сунул Близнеца подмышку, взял шлем, небрежно держа его за бармицу, как пустое ведро, вежливо отпихнул древком копья встревоженных селян и направился к выходу. У двери остановился, хотел взбодрить мальчишку, растрепав ему волосы, но тот уклонился от руки героя и шмыгнул в открытый проем на улицу. Эйнар только безразлично хмыкнул и тоже вышел.

— Хана нам, — сказал один из приятелей кузнеца, тяжело сглотнув.

— Тепереча точно без штанов оставят, — поддержал его второй.

— Без штанов! — возмущенно всплеснул руками третий. — Хорошо б, ежели без штанов! Головы снимут — енто да!

— Велика цена твоей башке-то, коли в ей один токмо глаз, да и то рыбий! Овец моих, баранов покрадут всех! Как зимовать будем?

— Да и хрен бы с твоими баранами, морда овечья, тоже мне потеря! Вот ежели бредень мой покрадут да снасти уведут, тут-то все заплачем! Всю Отмель с них кормлю!

— А знаете чего? Развели спор на ровном месте, так-то! Кабы не моя капуста…

— Заткнитесь уже, вот! — крикнул кузнец. — Эйнар их всех того, он же герой! И копье у него заговоренное есть, вот!

Приятели в ответ горько рассмеялись.

— Дерьмо это, а не копье.

— Говорили ж, не позорься.

— Он его из жалости взял!

— Небось в канаву уже бросил, ага.

— Да идите вы, вот! — растолкал дружков кузнец и побежал из корчмы.

— Вот завсегда так: добра ему хочешь, а он… неблагодарность одна…

— Ага, не любит, когда правду говорят!

— А еще другом назвался, тьфу!

— И чего вечно его сторону берем?

— Кхм-кхм, — раздалось покашливание.

Приятели разом обернулись на хозяйку корчмы и присели на полусогнутых ногах. А потом попятились, словно боясь, что если хоть на секунду упустят из виду эту женщину, излучающую безбрежное спокойствие и терпение, она обернется неким кровожадным, голодным чудищем и разорвет их на части. Когда из корчмы убрались и они, хозяйка позволила себе удовлетворенно улыбнуться. Она взглянула на пол, где несмотря и, если честно, вопреки своим стараниям, нежданные утренние гости оставили мокрые следы и комья грязи. Женщина легко покачала головой и вернулась к прерванной уборке, тихо напевая под нос легко узнаваемый, дурацкий мотивчик «Девы под дубом». Вдруг она резко оборвала себя, вскинула голову, взглянула на то место, где сидел Гизур. Место пустовало, если не считать оставшиеся на столе кантеле. Хозяйка с облегчением вздохнула, приложив ладонь к взволнованно колышущейся груди, коснулась зарумянившейся щеки, скосила глаза на кота, который смотрел на нее в ответ с некоторым подозрением. Женщина приложила к хитро улыбающимся губам палец. Кот зажмурился, потоптался на месте передними лапами, затем лег, растянувшись на лавке.

В корчме вновь стало тихо. Только метла нарушала тишину, но делала это как-то осторожно, как будто извиняясь.

***

Не то чтобы Эйнар не любил своего коня. Наоборот, Раск, как любой порядочный волшебный конь, пойманный арканом из волос профессиональной девственницы, не раз спасал ему жизнь, особенно в тех случаях, когда требовалось по-быстрому свалить. Но Сыну Войны не нравилось, что вся геройская работа лежит на его плечах, а эта наглая скотина, от которой всего-то и требуется, что перевезти из одной точки в другую, позволяет себе осуждающие взгляды, выговоры и чтение моралей. Да, Раск разговаривать не умел, но этой хитрой сволочи говорить и не требовалось. У нее имелся взгляд, обладающий телепатическими свойствами. Только взглянет с тоской или осуждением — сам начинаешь себе все выговаривать.

Поэтому Эйнару стало обидно, что этой ленивой скотине опять не придется ничего делать. А он так надеялся, что сегодня она хотя бы ногами поработает, добираясь до зловещей башни колдуна через мрачный лес по паре горных серпантинов (колдуны и злодеи даже на равнине умудрялись воссоздать необходимые элементы антуража). Но нет, вся ее забота — флегматично смотреть, как герой сражается с силами зла, и отпускать в своей лошадиной голове какие-нибудь комментарии.

Поэтому, хоть до окраины Рыбачьей Отмели от корчмы было шагов пятьдесят, Эйнар принципиально преодолел их верхом, а не на своих двоих. В конце концов, верный боевой конь — неотделимая и крайне важная часть любой истории героя, хочет он того или нет. Раск, естественно, не хотел (он бы с удовольствием выменял свою долю геройской истории на уютную конюшню поближе к библиотеке), но его мнением интересовались в последнюю очередь.

Остановившись на дороге неподалеку от ветхого сарая на окраине Отмели, Эйнар привстал в стременах, приложил козырьком ладонь к полумаске шлема, вгляделся вдаль. В голое, унылое поле, по которому грозно маршировали хряк-берсерки. Впрочем, «маршировали» — то слово, что подобрал бы такой наблюдатель, которому хотелось бы придать значимости грядущим событиям. Этот же наблюдатель обязательно использовал бы при подсчете врагов такие данные, как «бессчетное количество» (прежде всего, потому, что вряд ли умел считать), не преминул бы упомянуть, что почувствовал усилившийся ветер, несущий мерзкий запах смерти, что сгустились симскарские тучи, вскружило воронье, предвкушающее пиршество… Эйнар, услышав такой доклад, сильно бы удивился и почувствовал себя обманутым. Не то чтобы у него напрочь отсутствовали воображение и образность мышления, просто в большинстве случаев он смотрел на вещи предельно прагматично и конкретно. Поэтому Эйнар сперва возразил бы, что ветра совсем нет, Отмель, как и вчера, пахнет рыбой, морем и овцами, погода стоит симскарская серая обыкновенная, а стая ворон терпеливо дежурит на ветвях одинокого деревца. А потом сказал, что видит, как по полю тащится толпа не пойми кого, внушающая страх лишь горстке рыбаков, поскольку напугать простых селян может любое скопление недружелюбных не пойми кого. Впрочем, Эйнар согласился бы, что их число все-таки бессчетное, поскольку со счетом у него тоже было туговато. В особенности со счетом врагов. У Эйнара было всего лишь два определения их количества: скучно и весело.

— Ну, развлечемся, что ли? — риторически вопросил он, похлопав Раска по шее, и спешился.

Конь флегматично посмотрел на хозяина. Конечно же, ничего не сказал, но по глазам было видно, что ему очень хочется. Но он лишь свесил голову и потряс гривой, тоскливо звеня сбруей.

Эйнар деловито отвязал Тофф от седла, взял его в левую руку. На поясе у него висело по Близнецу с каждого бока, и он хорошо умел обращаться с ними обоими, но все-таки по ряду причин предпочитал драться со щитом. Эйнар многозначительно посмотрел на прилаженную к седлу заговоренную жердину, однако решил, что не стоит сразу заходить с такого козыря. Ему можно найти применение получше. Например, поймать рыбину в речке, если уж совсем туго с едой будет.

Вдруг Эйнар услышал шаги человека, который бежал из последних сил, прикладываемых, в основном, для того, чтобы оставаться в вертикальном положении. Сын Войны повернул голову на звук, доносящийся со стороны деревни, и к своему неудовольствию увидел Гизура. Бег — занятие среди скальдов не самое почетное, но бег с похмелья — настоящий подвиг не только для музыканта, но и для нормального человека. Гизур подбежал к герою, хотел что-то сказать, но лишь отчаянно замахал руками и согнулся в три погибели, издав сдавленный хрип, едва удерживая в себе легкие и содержимое желудка.

— Тебе чего? — равнодушно поинтересовался Эйнар.

— Ха-а… чу, — выдавил из себя Гизур, — па-а-сматре-ЕТЬ!.. — он в панике икнул, чувствуя, как к горлу подступает ком, и зажал рот руками.

Эйнар глубоко вздохнул, неразборчиво пробормотал что-то себе под нос, сочувственно похлопал согнувшегося скальда по плечу.

— Только не смей обижаться, если случайно попадешься кому-нибудь под горячую руку, — предупредил он и быстро зашагал по дороге, ведущей в поле.

Но вдруг остановился, нерешительно обернулся, заново рассмотрел Гизура, но как-то придирчиво и с явным раздражением.

— Отвечаешь за него головой, — бросил Эйнар.

Раск удивленно уставился на хозяина, потом косо глянул на тяжело разогнувшегося, вяло кивнувшего скальда, саркастически улыбнулся.

— Чего лыбишься-то? — сердито проворчал Эйнар. — Я тебе вообще-то. Башкой своей за него отвечаешь, понятно?

Конь прижал уши, хлопая на хозяина потрясенными глазами, вновь покосился на ошеломленного скальда, мстительно прищурившись, и недовольно фыркнул на него. Гизур предусмотрительно отшатнулся ближе к сараю, но вдруг осознал, что переоценил себя, что похмелье все-таки сильнее будет. Слабые ноги зацепились одна за другую, и скальд начал неуклюжее, вязкое погружение вниз. Однако что-то крепкое и жесткое внезапно поддержало его под мышку и задержало падение, бережно усадило на сырую землю. Гизур повернул ватную голову и увидел высокую фигуру в балахоне с длинным посохом в руке. По идее, скальд должен был испугаться близости этой фигуры, по-отечески качающей головой, но не испугался. Во-первых, потому, что с рождения видел больше остальных, а во-вторых, чувствовал себя до того паршиво, что суеверный страх перед древней безжалостной и беспощадной силой был последним, что могло его взволновать.

***

— Я — Биркир Свартсъяль! — важно объявил колдун.

Эйнар посмотрел на него из-за прорезей для глаз в полумаске шлема, и даже если бы ему сильно захотелось, этот взгляд все равно не вышел бы менее насмешливым и едким — так уж постарались кузнецы, ковавшие Хюмир. Колдун восседал на мощном вороном коне, на одном из тех самых, с горящими красным глазами, всем видом кричащем о своем явно демоническом происхождении и неукротимом нраве. Восседал, надо признать, гордо и надменно, как и подобает настоящему злодею, заключившему контракт с темными силами. Одет колдун был в черную кольчугу, черный плащ, черные перчатки, черные сапоги, даже фибула и пряжки были черными, — все работало на создание иллюзии сгустка непроглядной черноты, над которой возвышалась совершенно седая голова с белым аристократически утонченным, худым, скуластым, угловатым лицом, преисполненным надменности, высокомерия, презрения и злодейского пафоса. Если ему и вправду было больше сотни лет, выглядел он моложе и свежее Эйнара и очень походил на типичного мрачного типа из фантазий скучающих высокородных сторйордских барышень, запертых в женских башнях отцовских замков.

Тем более эти аристократичность и злодейская утонченность бросались в глаза и резко контрастировали на фоне державшегося рядом с колдуном Скарва Черноногого, вокруг морды которого громоздилось проволочное сооружение, фиксирующее челюсть, и банды хряк-берсерков, построившейся позади хозяина в три условные линии. Эйнару на своем веку довелось повидать достаточно самых разных врагов и злодеев (он являлся одним из немногих, кто при жизни спустился в Диммхейм и вернулся обратно, а тетушка Бейн славилась буйной фантазией по части лепки верных слуг из разлагающейся плоти и гниющих костей), но он и представить себе не мог менее грозных и незлодейских противников, чем сборную скотного двора. Хряк-берсерки и вправду большей частью представляли собой именно хряков, которым по каким-то причинам расхотелось ходить на четырех ногах, и они выучились перемещаться на двух. Но были среди них и пара псов-берсерков, один козел, пара баранов, был конь-берсерк, был даже берсерк-мышь, вымахавший до размеров ройберского варвара. Причем, и это было довольно странно, именно мышь в такой компании выглядел самым злобным и неистовым даже по сравнению с соседствующим быком-берсерком (который если и мог сойти за эвлогского культуриста с бычьей головой, то только давно вышедшего в отставку и променявшего тренировки на пивную диету). Однако даже его злобность и боевитость как-то меркли и терялись, стоило лишь понять, во что вся эта компания, сбежавшая из хлева, была выряжена. Нет, шлемы, или что-то отдаленно их напоминающее, имелись практически у всех, причем самых причудливых форм, увешанные самыми разными аксессуарами — от банальных рогов и гребней до таких дерзких надстроек, что становилась даже интересно, как они не становятся причиной переломов шеи. У кого-то имелись кольчуги, надетые поверх одежды, кто-то был облачен в стеганки, в основном хряки, как самые благоразумные члены банды. Но большинство, видимо, от неуемного желания похвастать развитой мускулатурой, неистовством, бесстрашием и презрением к нормам приличия в лучшем случае ограничивалось штанами. Отдельные представители и вовсе предпочитали исключительно кожаные ремни, усеянные многочисленными шипами и заклепками, как единственную форму одежды. К вопросу вооружения хряк-берсерки тоже в основном подходили по принципу «чем больше, тем лучше». Бык держал наперевес огромную кувалду. У коня имелся бродэкс ужасающих размеров. Мышь-берсерк сжимал в огромных ручищах, покрытых серой шерстью, по громадной обоюдоострой секире. Псы опирались на внушительные рогатины. Рогатые парнокопытные выбрали для себя усовершенствованные экземпляры сельскохозяйственного инвентаря — так, например, козел размахивал устрашающего вида косой. Хряки, даже те из них, что обожали ремни и заклепки, проявляли умеренность, ограничиваясь вполне обычными копьями, топорами и мечами, некоторые прихватили с собой по щиту. Эйнар вдруг поймал себя на мысли, что именно хряки на общем фоне обитателей воинствующего скотного двора смотрелись, в общем-то, по-военному и даже вызывали некое подобие уважения. Правда, вместе с этим он думал и том, что это должна быть одна из тех драк, о которых истории лучше не знать, чтобы потом было не так стыдно смотреть ей в глаза.

— Должно быть, ты и есть тот самый знаменитый Эйнар Сын Войны? — вопросил колдун, сделав очень выразительную паузу, которой воспользовался, чтобы как следует рассмотреть героя.

— Ага, — отозвался полубог. Он стоял посреди дороги, держа в расслабленной левой руке щит, а правой похлопывал себя по плечу одним из обнаженных Близнецов. «Ну, давай, — сердито подумал Эйнар, — давай скажи это, скажи!»

Однако колдун только приосанился в седле, уперся рукой в бок, придавая своей особе еще больше аристократичности и злодейской надменности.

— Я много слышал о тебе, — признался он снисходительно. Голос у него был четким, громким, хорошо поставленным — таким, каким и должен быть у человека, учившегося и постоянно практикующегося в ораторском искусстве. Как минимум перед зеркалом. — Но, откровенно говоря, представлял тебя несколько иначе. И все же, это честь приветствовать знаменитого героя лично, хотя искренне сожалею, что место, — колдун величаво повел рукой, — и обстоятельства не подходят для момента и уж тем более не достойны ни меня, ни тебя. И сожалею, — он сделал новую паузу, которая, видимо, что-то должна значить, — что я здесь не для того, чтобы обмениваться любезностями.

Он посмотрел на Эйнара с высоты своего седла. Эйнар отреагировал тем, что хлопнул себя лезвием меча по плечу, издавшему характерный звон колец Леверка.

— Видишь ли, — продолжил Свартсъяль, — вчера мои верные воины, отправленные в дозор, провели в пути много времени и, порядком утомившись с дороги, потребовали в этом… селе, — презрительно скривился колдун, — кров, пищу и отдых. Это их полное право и привилегия, поскольку они денно и нощно рискуют своими жизнями, защищая местных людей от опасностей и разбойников. Однако эти… неблагодарные селяне, — вновь поморщилось аристократическое лицо, — явно подстрекаемые кем-то, отказались приютить и накормить своих защитников, а некий чужак имел наглость поднять руку на моих верных слуг и причинил вред самому верному из них. Этим чужаком оказался ты, Эйнар Сын Войны. Это правда?

Скарв Черноногий, предусмотрительно державшийся от Эйнара подальше, выглянул из-под своего шлема и мстительно ухмыльнулся. Правда, его опухшая после вчерашнего, пострадавшая физиономия не очень располагала к ярко выраженной мимике, отчего вместо улыбки получилось произвести какое-то болезненное, достойное жалости дрожание губ и подергивание свиного пятачка.

— Ага, — согласился Эйнар.

— То есть ты сознаешься в совершенном тобой преступлении и не станешь отрицать вину? — властно осведомился колдун.

— Ну, — Сын Войны хлопнул себя лезвием меча по плечу, — если спрашиваешь, дал ли я по зубам одной свинье, что не следит за длинным языком, — Эйнар глянул на Скарва, и могучий вождь хряк-берсерков счел за лучшее благоразумно сделать вид, что его тут как будто нет, а речь ведется о ком-то другом, — то да, было дело. Но с каких-таких пор это стало преступлением?

— Я — хранитель этих земель и защитник людей, живущих на ней! — провозгласил колдун. — Мое слово — закон, мои слуги — его исполнители! Любой, кто осмелился поднять руку на моих слуг, нарушил мой закон, а значит, нанес оскорбление лично мне и бросил вызов!

— Да ну? — звякнули кольца кольчуги на плече Эйнара. — А мне казалось, закон — это ярл, а не хозяин буйного хлева.

— Ярл слаб, — надменно фыркнул Свартсъяль. — Я забрал то, что принадлежало ему, а он до сих пор не пытался оспорить свои попранные права. Из чего следует, даже ярл признал мою власть и силу. И это справедливо, ибо Симскарой издревле правят лишь сильные, подчиняя себе слабых!

— Ага, — кивнул Эйнар.

Колдун, хоть его злодейское лицо не дрогнуло, слегка растерялся. Во время репетиции злодейской речи перед зеркалом (а он действительно тщательно готовился) отражение неубедительно возражало против законности узурпированной власти и кривлялось в слабых попытках задеть сильного, но точно не смело выражать свое согласие одним возмутительно коротким «ага». Колдун почувствовал, как обида берет за горло. Из-за оскорбительного «ага» пропадает столько мастерских ораторских выпадов!

— Да, — он прочистил горло. — Когда я услышал, что какие-то жалкие селяне осмелились выступить против моей власти, то хотел немедленно покарать, наслав хлад, глад, мор, тысячу и одно несчастье на их головы! Поверь мне, я могу — о да, могу, поверь мне! — по щелчку пальцев стереть в порошок любого непокорного, не поднимаясь даже из своего любимого кресла!

— Ага, — вежливо отреагировал Эйнар. Колдун сделал вид, что такая реакция совсем не сбивает со злодейской мысли.

— Но я изменил свои планы и намерения, когда узнал, кто именно выступил против меня! Я решил разобраться с наглецами собственными руками! И, едва лишь покончив с неотложными делами, выступил, чтобы лично повергнуть Эйнара Сына Войны и преподать тем самым урок всей Симскаре! — торжественно и зловеще провозгласил Свартсъяль, вскинув голову и приняв в седле величественную позу, которую тоже тщательно отрепетировал и остался доволен произведенным на верных слуг эффектом.

— Ага, — сказал Эйнар, портя торжественную, зловещую тишину тонким звоном металлических колец кольчуги на своем плече.

Колдун впился в него заблестевшими от злости глазами. Поведение Эйнара начинало раздражать и вызывало вопросы о его умственных способностях. Не то чтобы Свартсъяль привык вести делас героями, блещущими интеллектом. Он вообще считал, что отсутствие извилин в мозгу является обязательным требованием для геройского ремесла, ровно как и пара психических расстройств. Но этот герой казался совершенно невменяемым.

— Ты, конечно, понимаешь, что «лично» в данном случае подразумевает участие моих верных слуг, готовых безропотно и самоотверженно отдать жизни за своего хозяина? — насмешливо поинтересовался колдун. Скарв Черноногий в унисон хрюкнул со своим хряком, настороженно поднявшим морду. Хрюк был явно вопросительным и вопрошал о том пункте договора о верном и безропотном служении, где, собственно, это было указано.

— Ага, — спокойно согласился Эйнар.

— И что я вступлю с тобой в схватку лишь в том случае, если ты победишь моих страшных воинов, что сотворила жуткая, противоестественная магия?.. — недоверчиво уточнил колдун.

— Ага.

— …А ты будешь едва стоять на ногах, изможденный и сильно израненный, что сделает твои шансы на победу ничтожными, а если быть откровенным, совершенно лишит тебя их?

— Угу.

Повисла неловкая пауза, в течение которой колдун очень пристально рассматривал стоявшего перед ним Эйнара. Тот по-прежнему не менял своей позы, похлопывал себя по плечу мечом с равными промежутками времени, совершенно не выглядел напряженным или взволнованным. Казалось, все происходящее вгоняет его в непередаваемую скуку и зеленую тоску.

— Скажи, ты внимательно меня слушал? — участливо спросил колдун.

— Ну да, — сказал Эйнар. — Сначала перебить твоих приспешников, потом заняться тобой. Обычное дело. Наоборот еще ни разу не было.

— У меня их две дюжины, между прочим! — возмутился колдун. — Тебя это не смущает?

Эйнар задержал уже почти коснувшееся плеча лезвие Близнеца, наклонился вбок, заглядывая за Свартсъяля и Скарва и оценивая послушно притихших хряк-берсерков. Вернувшись в исходное положение, он хлопнул себя по плечу и печально покачал головой. Колдун злодейски ухмыльнулся.

— Ну, — с шумом втянул воздух сквозь зубы Эйнар, — трудновато будет, конечно, но надеюсь, народ местный не сильно утомится.

— Что? — насторожился Свартсъяль, перестав ухмыляться.

— Ну закапывать их, — терпеливо пояснил Эйнар. — Тяжкое это дело, скажу тебе, приятель, особенно когда много ям рыть приходится.

Колдун громко, по-злодейски рассмеялся.

— Ты слишком самоуверен, Эйнар Сын Войны! — воскликнул он.

— Так ты ж сам признался, что слыхал обо мне, — растерянно пожал плечами Эйнар. — Чего удивляешься?

— Никому не победить моих берсерков! — гордо заявил Свартсъяль. — Многие пытались, но никому еще не удалось! И тебе не удастся тоже. Математика, знаешь ли, герой, вещь упрямая!

Эйнар встряхнул руку с мечом, повращал кистью, сплюнул себе под ноги.

— Ну, я, приятель, тоже упертый, — сказал он. — Поупертей твоей матери матика буду.

Трудно поверить, но у Эйнара и колдуна имелась одна общая черта: оба ненавидели скальдов и песни. Однако если Сын Войны ненавидел их за то, что пели про него, Биркир Свартсъяль — за то, что если и пели о нем, то только ниды (хулительные стихи в древнескандинавской скальдической поэзии). Поэтому колдун относил все песни к категории жалкой пародии на искусство, построенной на откровенной лжи и нелепом вымысле. Эйнара же, как самого известного персонажа этих песен, Свартсъяль считал неким собирательным образом идеального героя, которому больше заняться нечем, кроме как заботиться о бедном люде в перерывах между убийствами драконов и надругательством над женским целомудрием. Колдун, конечно, не сомневался, что человек с таким броским именем существует, что он действительно герой, может, даже и рожденный от какого-нибудь жителя Хаттфъяля (на Симскаре это, в общем-то, не было чем-то невероятным и уж тем более единичным случаем), но переоцененный настолько, что заочно удостоился лютой ненависти и презрения, как самый обыкновенный стервятник, наживающийся на чужих достижениях за счет неугомонных скальдов, потешающих неотесанную толпу низкосортными стишками и примитивными звуками. Однако колдун в своих размышлениях не учитывал один факт: когда человека окружает плотный кокон лжи, домыслов и чьих-то представлений о нем, затесавшаяся среди мифов правда иногда оказывается фантастичнее вымысла и именно в нее поверить труднее всего.

Биркир Свартсъяль, конечно же, не поверил.

Возмущенный наглостью, задетый граничащей со слабоумием отважностью героя, он заскрипел зубами, но все же быстро взял себя в руки, успокоился и снисходительно улыбнулся, как подобает настоящему злодею с хорошими манерами, которые никто не ценит в варварском краю.

— Что ж, я понял, — сказал он, снова принимая в седле картинную аристократическую позу. — Продолжать не имеет никакого смысла. Я хотел сделать предложение, которое позволило бы избежать твоей неминуемой гибели, но вижу, тебе не терпится встретиться с твоими хаттфъяльскими родственниками.

Колдун грациозно завернул своего демонического, на удивление покладистого коня и неспешно направился к нестройным, услужливо расступающимся перед хозяином рядам хряк-берсерков. Скарв Черноногий, испугавшись перспективы остаться с Эйнаром один на один, растормошил ездового кабана, двинув ему между ушей кулаком, и поспешил за колдуном, напоследок гнусно хрюкнув и одарив Сына Войны мстительным взглядом маленьких глазок.

— Убить его, — ленивым манием руки и будничным голосом повелел Свартсъяль, оказавшись на безопасном расстоянии и за спинами своих слуг.

Хряк-берсерки оживились, сомкнув ряды, покорно двинулись, бряцая оружием, скрипя кожей, издавая отнюдь не поэтическую приглушенную гамму звуков обычного скотного двора. Эйнар хрустнул позвонками шеи, перехватил поудобнее щит. Потом вдруг усмехнулся в бороду.

— А я думал, ты не объявишься.

— Ты все еще надеешься на это? — улыбнулась Смерть за его плечом. — Спустя столько лет?

— Нет, конечно, — Эйнар двинулся навстречу берсеркам. — Но у тебя будет много работы, а ты любишь перекладывать ее на кого-нибудь другого.

— Сегодня не тот день, Эйнар.

***

Гизур встревоженно вытянулся. Привстал, но его повело, и он упал обратно на землю. Скальд тем не менее оказался довольно упертым, встал на четвереньки и пополз к пологому склону, ведущему к полю, чтобы рассмотреть получше. Раск, флегматично наблюдавший за происходящим с высоты своего роста, скосил недовольные глаза на скальда и ловко, профессионально закусил зубами его воротник и оттащил обратно к сараю. Гизур, не совсем поняв, что, собственно, произошло, повернул к нему голову и уперся рассеянным взглядом в конские черные ноздри и губы, на некотором отдалении от которых виднелись нехорошо сощуренные глаза.

— Он что, собирается?.. — взволнованно пробормотал скальд в нос Раска.

Конь недовольно фыркнул ему прямо в бледную физиономию. Гизур не обиделся. Он, будучи поэтом и скальдом, которому надлежит видеть, слышать и чувствовать лучше, чем остальным, воспринял это как ответ. Не самый прямой и вежливый, но все же ответ, в которой он, все-таки будучи простым человеком, инстинктивно поверить не мог. Поэтому повернул голову к сараю, где по-прежнему стояла высокая фигура в балахоне с посохом в руке.

— Он и вправду собирается?.. — вяло покивал Гизур в сторону поля, размашисто указывая туда пальцем.

Фигура многозначительно пожала плечами, а потом вскинула левую руку, закатала рукав и посмотрела на часы — изобретение Симскаре пока неизвестное и, в общем-то, ненужное. Особенно такое, которое показывало совершенно все: навечно ушедшее прошлое, возможные и невозможные варианты будущего, бесконечные параллели настоящего, судьбы всех вместе взятых и каждого по отдельности, но не могло сказать обладателю, что сейчас было семь пятьдесят три.

И тут произошло то, во что Гизур, хоть он и знал все песни об Эйнаре Сыне Войны и сам сочинил несколько, никогда толком не верил. И не поверил бы, если бы не увидел своими глазами.

Сойдясь со страшно завывшей, заревевшей, завизжавшей толпой берсерков на расстояние трех шагов, Эйнар закрылся щитом, плотно прижав его к телу, с разбегу сильно оттолкнулся от земли и с оглушительным ревом впрыгнул в самую гущу.

***

Сперва произошло то, что и должно было произойти: толпа берсерков раздалась и сомкнулась, поглотив одинокую, потерявшую всякий страх фигуру, словно темные воды болотной трясины. Взметнулись вверх лапы с зажатым в них оружием, десятки глоток издали рев пораженного бешенством скотного двора, толпа сбилась в плотную кучу, взяла в тесное окружение самоубийцу, которого вот-вот просто задавят массой или разорвут на части. Но продолжалось это недостаточно долго даже для того, чтобы создать подобие напряженности момента. Куча берсерков, с жадностью рвущихся до вожделенной добычи, зажавшая потерявшегося среди вонючих, лохматых зверолюдских тел Эйнара в тиски, вдруг вздрогнула изнутри, предприняла нерешительную попытку сомкнуться плотнее, подпираемая задними рядами, и наконец, издавая визг, лай, мычание и блеяние, отхлынула в стороны. Вокруг Эйнара образовалось свободное пространство. Передние ряды смяли задние, там и тут возникли свалки мохнатых тел, перетянутых ремнями, тут и там послышались болезненные вздохи, ругательства и вскрики потрясения. Герой твердо стоял на ногах, широко размахивая мечом, и совершал грозные выпады в сторону каждого, кто остался стоять и чувствовал в себе смелость и желание приблизиться, издавая при этом оглушительное, свирепое рычание медведя-шатуна, которое, кажется, пугало значительно сильнее острого меча. На спине у него висел хряк-берсерк, болтая ногами при каждом повороте Эйнара, словно полы тяжелого плаща. Лишний груз на плечах, пытавшийся при этом еще сдавливать пальцами его мощную шею, кажется, не сильно волновал Сына Войны, но, воспользовавшись всеобщим замешательством, он все же огрел хряка вслепую мечом плашмя по хребту. Удар был таким, что даже засаленная стеганка не смогла его смягчить. Свин взвизгнул, разжал руки и сполз по спине Эйнара под ноги. Эйнар пнул его пяткой и кинулся вправо, на растерянных, но все-таки стоявших на ногах врагов. Налетел на них, сшиб щитом одного хряка, заехал умбоном в пятачок другому, пытавшемуся кольнуть копьем поверх щита слева, дал оголовьем меча по челюсти хряку справа. Развернулся, принял на Тофф бродекс коня, пнул его под колено, двинул кромкой щита по зубам, перерубил древко чьего-то копья и, издав нечто среднее между хохотом и рыком типичного пиратского капитана южных морей, бросился на троицу берсерков, наступавших с выставленным перед собой оружием. Увидев несущуюся на них рыжебородую громадину с маниакальным оскалом и зловеще сверкающим над головой мечом, два берсерка предусмотрительно скользнули в стороны. Баран замер, помотал головой, осознав, что внезапно остался в одиночестве, понял, что деться ему уже некуда, от испуга выронил трезубец (который при всех своих грозных косметических правках не мог скрыть низко происхождения от простых вил) и коротко, тоскливо бякнул. Эйнар с разбегу навалился на него плечом. От удара баран отлетел назад, сшиб с ног двух хряков, образовавших очередную свалку. В спину Эйнару укололи два копья. Сын Войны прорычал сквозь зубы, резко повернулся на месте, широко размахиваясь щитом, проехался по мордам его кромкой. Посыпались зубы и клыки. Один из берсерков благополучно отшатнулся в сторону и упал. Другой, оставшийся на месте, получил носком сапога в промежность, да так, что его подкинуло вверх. Над полем разгоревшейся битвы среди всеобщего гвалта, хрюканья, рычания и мычания раздался протяжный, граничащий с ультразвуком писк.

И тут на затылок Эйнара с сухим треском ломающегося дерева обрушился тяжелый удар. В ушах гулко зазвенели колокола. Сын Войны покачнулся, сохраняя равновесие, ткнул острием меча в открытую морду подлетевшего к нему берсерка, рассчитывавшего воспользоваться моментом, повернулся и увидел возвышающегося над ним быка, в растерянности изучающего обломанное древко своей кувалды. Мозг внутри большой черепной коробки, судя по всему, никогда не располагал к быстрым мыслительным процессам, кем бы берсерк ни был прежде, во-первых, а во-вторых, видимо, никогда прежде его владелец не сталкивался с подобным прецедентом. Поэтому бык подпустил Эйнара, с которым они оказались почти одного роста, непозволительно близко и опомнился только тогда, когда стальной лоб Хюмира коротким и резким кивком головы Эйнара поцеловал его между глаз. Бык не услышал колокольного звона, зато очень близко рассмотрел пару созвездий. Его глаза собрались в кучу, ноги зацепились одна за другую, он совершил почти балетный полупируэт и, расплывшись в блаженной идиотской улыбке с высунутым языком, рухнул на землю.

А Эйнар закрылся щитом от саданувших в него топоров, пихнул ногой коварно ткнувшего в спину острием меча хряка, остановил грохнувшую по Тоффу откуда-то сверху дубину, полоснул кого-то по открывшемуся брюху из-под щита, но слишком поздно разобрал в общем гвалте остервенелый лай несущегося на него пса-берсерка. Эйнар повернулся — гораздо быстрее, чем можно ожидать при его габаритах — на звук, но все же недостаточно быстро, и пес вогнал ему рогатину в бок, бешено, по-собачьи рыча и скаля зубы. Леверк состоял из мелких, плотно и густо сплетенных между собой колец, пробить его было задачей крайне трудной, однако у рогатины берсерка имелось достаточно тонкое острие, чтобы проскользнуть в узкую брешь и вонзиться в тело. Эйнар коротко вскрикнул от боли, но тут же сжал зубы, сменив вскрик на злое утробное рычание, больше инстинктивно, нежели осознанно переломил древко рогатины ребром кулака и рявкнул на пса так, что тот поскользнулся, избежав удара мечом наотмашь, перевернулся и, хоть его верхние конечности не были приспособлены к этому, крайне быстро и ловко умчался на всех четырех, скуля и подвывая, как обычная дворняга, крепко ознакомившаяся с сапогом. Эйнар хотел его догнать, но не смог — пошатнулся от сильного толчка в спину. Резко обернулся, чувствуя нарастающую злость, и увидел барана, ошарашенно потирающего лоб. Сын Войны не стал с ним церемониться, огрел его оголовьем меча между рогов. Баран заблеял, осел на разъехавшихся ногах. Эйнар занес Близнеца, чтобы добить его, но заметил краем глаза движение, повернулся влево. Орудуя щитом, отбил несколько гулких ударов, наскочил на двух берсерков, размахивая мечом, разогнал их, стремительно переключился на тех, что уже подбирались справа. Самого смелого отогнал широким взмахом Близнеца с разворота. Его приятель оказался достаточно проворным, но недостаточно умелым — замахнулся топором слишком широко. Эйнар ударил гораздо короче, в живот. Хряк удивленно хрюкнул, но прежде чем толком понял, что случилось, сильно получил кромкой щита по челюсти и отлетел назад. Эйнар, не обращая внимания на удар в спину, занялся берсерком справа. Нанес ему, жестко оттесняя от небольшой группы приятелей и вырываясь из окружения, несколько ударов, которые хряк блокировал щитом, пока Сын Войны не разозлился и не рассек этот самый щит сверху одним ударом аж до середины. Близнец застрял в дереве, Эйнар постарался высвободить его, но хряк сам выпустил щит и попятился. Полубог потряс мечом, но щит берсерка не пожелал отцепиться. Но тут на свою беду в себя кое-как пришел баран и — поскольку в первый раз этот прием хорошо себя зарекомендовал — снова боднул Эйнара, только теперь в левый бок. Эйнар пошатнулся, бросил раздраженный взгляд на озадаченного барана, рыкнул сквозь зубы, крепко стиснул рукоять меча и, всем видом показывая, что вот-вот ударит им, вместо этого подло и бесчестно пнул берсерка, отчего тот согнулся пополам, а после со всей злостью огрел ребром засевшего в мече щита по хребту. И бил до тех пор, пока щит не раскололся надвое, а баран, то блея, то вопя от боли, не растянулся по сырой земле.

И тут Эйнар увидел мышь.

Берсерки замерли, стихли. Кто-то схватил за ремни приятеля, не отличающегося быстротой мышления и по инерции рвущегося в бой, оттащил назад. Эйнар подозрительно повертел головой по сторонам, видя как берсерки почтительно расступаются, освобождая пространство. Мышь стоял, демонстрируя солидную мускулатуру, кровожадно поблескивающие лезвия ловко раскручиваемых секир и первобытную жажду убивать — выражение, что ни говори, крайне неуместное на морде грызуна, даже на гипертрофированной.

Эйнар сплюнул под ноги. Еще раз пнул разозлившего его бараньим упрямством барана, отошел на свободное место, принимая внезапный вызов на внезапный поединок.

Вышло так, что оба сорвались на бег почти одновременно — мышь, призывно постучав над ушастой головой секирами, и Эйнар, глухо бухнув в щит оголовьем меча. Вышло так, что они сошлись на середине образовавшегося из поредевших берсерков круга. Мышь орудовал секирами ловко и энергично, колотил в щит Эйнара с такой яростью, неистовством и скоростью, что Сын Войны успевал только защищаться. Если бы Тофф не принадлежал когда-то самому королю Дикой Охоты, он бы не выдержал и трети принятых на себя ударов. Но расколоть Тофф мог разве что Блондеринг или топор Отца Войны. Поэтому над полем возле Рыбачьей Отмели стоял чудовищный грохот, с которым по щиту колотили секиры яростного берсерка. Пару раз слышался звон — в хаосе града ударов лезвия попадали по Хюмиру. Пару раз Эйнар пробовал перехватить инициативу, но ему явно не хватало скорости, которой обладал взбесившийся грызун-переросток, и приходилось только успевать орудовать щитом, вовремя реагируя на очередной удар. Впрочем, грохот унялся так же быстро, как и начался — мышь увлекся и распалился до того, что не рассчитал силу. Берсерк сперва не понял, что случилось, по инерции размахивал одной секирой, даже звякнул по куполу шлема Эйнара, но когда дернул вторую, то обнаружил, что она намертво засела в щите. Мышь выпустил застрявший топор, отскочил назад, но недостаточно быстро, и Эйнар, ответив несколькими взмахами меча, оставил на шерсти неистового грызуна глубокую отметину. Берсерк яростно зашипел, поднял обеими руками над ушастой головой оставшуюся секиру и без раздумий бросился в атаку. Удары посыпались в Тофф реже, но гораздо мощнее. У Эйнара даже заныла левая рука, но он мог выдержать много и долго. Достаточно долго, чтобы… Что-то сухо треснуло, удары прекратились. Эйнар выглянул поверх щита и ухмыльнулся в бороду — мышь тупо пялился на треснувшее топорище. Но порадовался Сын Войны явно раньше срока. Берсерк отбросил бесполезный кусок дерева, заколотил себя в широченную грудь, издавая оглушительный вибрирующий рев, и бросился на Эйнара с голыми руками. Сын Войны крепко встал на широко расставленных, полусогнутых ногах и резко поднял щит, когда мышь напрыгнул на него. Если бы Эйнар был простым человеком, эта громадная туша свалила бы его и придавила своим весом. Но он только скользнул по сырой земле назад. Что-то противно чавкнуло. Огромные мохнатые ручищи, тянувшиеся к горлу и открытому под полумаской шлема лицу Эйнара, всплеснули, ухватились за кромку щита и потянули назад. Сын Войны состроил гримасу, с которой обиженный, рассерженный ребенок (правда, давно разменявший четвертый десяток и обородевший еще лет двадцать назад) защищает любимую игрушку от посягательств злого мальчишки, подергал Тофф. Мышь не пожелал его выпустить, а даже если бы и пожелал, серьезных изменений не произошло. В конце концов поняв, что берсерк все равно перевесит его и увлечет за собой, Эйнар не без сожалений бросил щит. Мышь, немного постояв, тяжело упал навзничь, как статуя, так и не прекратив держаться за Тофф, к которому был пришпилен собственной секирой.

Хряк-берсерки, до того ободряюще хрюкавшие и визжавшие, вновь утихли, глядя на поверженного чемпиона. Потом взглянули на оставшегося на ногах Эйнара. Он тяжело дышал. Борода превратилась в мокрую встопорщенную мочалку. Леверк был покрыт красными брызгами. Но герой стоял на ногах. Но был без щита. Берсерки восприняли это как хороший знак. Они разразились диким визгом.

А потом бросились в атаку.

***

Раск, отыскав возле сарая пару жухлых стебельков, флегматично пережевывал их, глядя на все с выражением предельно зеленой тоски. Не то чтобы он не переживал за хозяина; в конце концов, он был преданным волшебным конем. К тому же, ему когда-то стоило немалых усилий пробиться, лягая, кусая и расталкивая конкурентов, к проклятому аркану из волос профессиональной девственницы, чтобы навечно лишиться вольной жизни в табуне на зеленой лужайке, и перспектива отринуть удила, сбрую, уздечку и седло — символы позорного для каждого вольнолюбивого волшебного скакуна рабства — совершенно не прельщала. Он к ним сильно привязался, привык к уютным теплым конюшням, овсу, соломе… Да и к невоспитанному, дикому, неуправляемому и бескультурному хозяину тоже, если честно. Его откровенное варварство оттеняло благовоспитанность и образованность Раска, а ведь согласно философским учениям все должно находиться в балансе. Так что нет, Раск никогда не желал Эйнару зла и не мечтал от него избавиться.

Но они провели вместе уже столько лет, что Раск совершенно утратил всяческий интерес к бесконечным дракам, стычкам и кровопролитию и разучился переживать и волноваться. Вся эта геройская работа давно уже вызывала у него легкое раздражение и заставляла задаваться вопросами о природе зла. В частности, влияют ли злодеяния на интеллектуальные способности. Из того, что вывел для себя Раск, следовало, что влияет и крайне сильно. Эйнара Сына Войны, шумного варвара с дурными манерами, было принято считать не самой яркой звездой на интеллектуальном небосводе Симскары. Но он не был глуп, и Раск это признавал, чего не мог с уверенностью признать во всех тех темных властелинах, колдунах, злодеях и негодяях, с которыми приходилось сталкиваться. Если герой, раз за разом бьющий злодею зубы, глуп, то кто тогда злодей, раз за разом выбитые зубы собирающий?

А Гизур не видел ничего, но не очень переживал по этому поводу. Ведь он был скальдом, а любой скальд не только видит больше других, ему, в принципе, вообще не нужно видеть, чтобы сочинить хорошую песню. Он сидел на земле и радовался, с блаженным видом обнимая переднюю ногу коня, что нашел для себя крепкую, надежную и, в целом, покладистую опору. Раск пару раз пытался стряхнуть нежеланную окову, но скальд вцепился слишком крепко, и любая попытка оканчивалась лишь обиженным нытьем и полусонным бормотанием. Раск, конечно, мог бы поступить так, как он обычно поступал со всем нежелательным, но помнил предостережение хозяина. Он дорожил своей головой. В ней было столько умных мыслей, сколько не снилось ни одному мудрецу. В конце концов, конь просто смирился. Он вообще поразительно быстро смирялся со всеми превратностями судьбы и воспринимал их как средство закалки характера. Если бы этого не делал, давно бы уже окончил свои дни, бросившись с обрыва.

Фигура в балахоне на удивление проявляла к происходящему интереса больше всех. Больше даже несмело, осторожно, боязливо собирающихся зрителей из числа жителей Рыбачьей Отмели. Пока что их набралось человек шесть — выглядывающих из-за угла старого сарая голов с глупым выражением любопытствующих физиономий. Но по дороге на цыпочках крались новые зрители. Симскарцы вообще отличались довольно своеобразным отношением к кровопролитию. Не то чтобы они все поголовно рвались в драку или не мыслили ни дня без мордобоя. Большинство симскарцев считало, что если кто-то кому-то и собрался набить морду, то пусть делают это где-нибудь подальше. Но если уж мордобой случился здесь и сейчас, не грех на это посмотреть. Будет о чем рассказать вечером за кружкой браги. Естественно, посыпая рассказ специями из собственных художественных осмыслений. Поэтому даже опасность для жизни не всегда могла притупить любопытство или унять желание рассказать свою версию того, что все видели сами. Ведь по морде бьют не тебя. А когда достается не тебе, то это не такая уж большая трагедия и ужас.

Но фигура в балахоне действительно относилась к происходящему со всем вниманием и ответственностью. Один глаз, скрытый в тени капюшона, следил за полем и участниками событий, в то время как другой постоянно сверялся с растянутым перед лицом листом бумаги, густо покрытым строками мелких цифр и имен. Естественный порядок вещей — очень тонкая материя. Сам за собой он следить не удосужится. Более того, стоит отвлечься, как он непременно воспользуется моментом и попробует выкинуть какой-нибудь фокус. А допускать этого нельзя. Ни при каких обстоятельствах.

И когда хряк-берсерки в очередной раз всем скопом набросились на Эйнара, Старик лишь покачал головой и принялся быстро перебирать в списке имена и даты, точные до секунды.

***

Первым до Эйнара добрался пес, тот, у которого рогатина осталась еще целой. Он попытался с наскока ткнуть Сына Войны острием в живот, но Эйнар перехватил копье левой рукой возле самой втулки, обломил его, втыкая наскакивающему псу меч в незащищенную грудь. Пес замер, сперва глянув на обломок копья, потом на торчащую из груди рукоять Близнеца. Упасть он не успел — его отпихнул упитанный, приземистый, но при этом очень прыткий хряк, накинувшийся на Эйнара с топором. Эйнар выбил топор из его руки, схватил хряка за ремни, перетягивающие упитанное тело на манер подтяжек, поднял и широко размахнулся им, отгоняя волну ретивых берсерков, напирающих спереди. Эйнар почувствовал удары и уколы в спину, по затылку вновь звонко огрели чем-то тяжелым. Он утробно злобно зарычал и сделал широкий полукруг справа-налево. Визжащий хряк в его руках, болтающийся как тряпичная кукла, проехался копытцами по мордам приятелей, устроив среди них настоящий бурелом. Эйнар зарычал еще злее и закрутился вместе с хряком в обратную сторону, раздав его копытцами тем берсеркам, которые сочли повернутую к ним спину героя удачной целью. Двое из них отлетели назад, один кувырнулся набок, подмяв соседа, кто-то, обладая достаточной реакцией, успел отскочить и увидел повернувшееся лицо Эйнара. Взгляд горящих в ехидных прорезях полумаски шлема глаз, задержавшийся на них на мгновение. Тот, кто увидел в них разгорающееся яростное пламя войн, благоразумно попятился. Те, кто не успели, — снова получили по мордам копытцами раскрученного Эйнаром приятеля. Только в этот раз Сын Войны не остановился. Держа хряка за трещащие ремни, он крутился с ним на манер карусели, ускоряя темп, пока не отогнал берсерков достаточно далеко. А потом ремни лопнули. Хряк, с визгом рассекая серый симскарский воздух, полетел низко над землей, опрокинул не успевшего отскочить берсерка, но не сбился с курса, а продолжил движение к небольшому взгорку, откуда за течением битвы наблюдали Биркир Свартсъяль и Скарв Черноногий. Хряк врезался в сырую землю, пропахал рылом глубокую борозду, остановился у ног вороной лошади колдуна, окатив его грязью. Свартсъяль брезгливо отряхнул с груди капли, величественно изогнул бровь. Сварв Черноногий тяжело сглотнул.

А Эйнар выхватил из ножен второго Близнеца левой рукой, перекинул его в правую, ловко раскрутил его кистью. Увидел пса, навзничь лежавшего в двух шагах от него с торчащим из груди мечом. Эйнар зловеще ухмыльнулся, хрипло, гортанно хохотнул. Тяжело топнул, оглушительно рявкнув. Берсерки испуганно вздрогнули. Сын Войны бросился к телу, придавил его ногой, ухватился левой рукой за рукоять меча.

И тут на него выскочил козел, замахиваясь косой.

Эйнар присел, когда острое лезвие начало движение, злобно рассекая воздух, и его было уже не остановить. Даже успел заметить торжество в козлиных глазах, которое вдруг сменилось паникой, услышал быстрое, жадное «фьють» над собой…

— Эй, козел! Смотри, чего де!.. — не услышал Эйнар гневный, возмущенный крик призрачной головы не вовремя оказавшегося у него за спиной берсерка. — …Лаешь, — раздраженно докончил тот, увидев тяжело упавшее собственное тело.

Дух — обычная призрачная фигура обычного умершего человека без намека на свинские черты, если только фигуральные, — глубоко вздохнул.

— Ну… ну, козел же! — пожаловался он возникшей рядом с ним девушке в траурных одеждах и с печальным лицом. Девушка грустно, но с пониманием улыбнулась, протягивая ему руку. — Говорил же придурку, брось косу, не размахивай, как дурак, убьешь кого-нибудь! — ворчал дух, машинально взяв узкую ладошку и погружаясь под землю, отчего его ворчание глохло и делалось невнятным. — Не-ет же, не послушал! Я с ней на этого похож, говорит, на этого, как его… — призрачное ворчание окончательно затерялось под толщей сырой симскарской земли.

Эйнар прыгнул с места, хватая козла на манер борца и сваливая с ног. Оказавшись на земле, он первым делом заехал ему в висок оголовьем меча, попытался вскочить, но почувствовал лишний вес на своих плечах, которым оказался запрыгнувший берсерк. Эйнару не составило бы труда от него избавиться, но он почувствовал, как вес увеличился. Затем увеличился еще больше. И еще. Когда на Эйнара взгромоздился пятый или шестой по счету берсерк, даже его крепости и сил не хватило, и полубог оказался погребен под кучей вопящих и дергающихся тел. И куча эта продолжала расти. Наблюдатели с одной стороны, то есть из Отмели, взволнованно затаили дыхание. Или отщипнули еще один жухлый стебелек. Или с глупым видом причмокнули сквозь похмельный полусон. Наблюдатели с другой стороны, с взгорка в поле, высокомерно фыркнули. Или тоже затаили дыхание, предчувствуя недоброе. Нейтральная сторона взглянула на часы, постучала пальцем по циферблату, как будто отсутствующие на нем стрелки опаздывали.

И вот, когда раскачивающаяся, ненадежная гора берсерков достигла той высоты, что на нее не смогли запрыгнуть лишь пара суетящихся вокруг хряков, которым просто не хватало роста, чтобы забраться наверх, она вздрогнула, подскочила и грузно осела. Берсерки на самой верхотуре не удержались, с криками посыпались вниз, хватаясь за приятелей и увлекая их за собой. Похудевшая гора снова вздрогнула, сильно закачалась, сверху посыпалось еще больше берсерков, приземляющихся на не успевших отползти приятелей, а потом взорвалась изнутри с диким ревом, разметав оставшихся хряков по округе. Эйнар поднялся, разгибая плечи, злющий, без шлема, весь мятый, всклокоченный. Он от души пнул отползающего на карачках хряка под зад, отчего тот полетел в сторону Моря и со всплеском камнем погрузился в свинцовые воды вдали от берега, схватил другого берсерка за шкирку, придавил ногой третьего, а потом поднял его за ремни, сшиб обоих друг с другом так, что захрустело. Одним запустил в кучку хряков, поднимающихся на ноги, другого приложил со злости об землю так, что он благоразумно замер в образовавшейся ямке с очертаниями его особы, глядя перепуганными поросячьими глазками в серое небо. Что в какой-то мере роднило его с козлом, который совсем недавно являл собой весьма и весьма демонический образ, а теперь выглядел не опаснее растянутой у камина шкуры. Почти таким же тонким и с такими же по-дурацки выпученными глазами.

Эйнар коротко повертелся из стороны в сторону в поисках своего меча, нашел его, хотел подобрать, но вместо этого только зарычал от боли, стискивая зубы, — в левую голень с остервенением и жадностью впился пес-берсерк. Тот самый, который якобы с позором сбежал с поля боя и заставил позабыть о нем, коварно дождался неожиданного момента и напал сзади — со стороны, которую берсерки крайне быстро сочли обеспечивающей хотя бы минимальные шансы на успех. Эйнар энергично затряс ногой, размахнулся ей, сбрасывая пса, который прокатился по земле, перекувырнулся и встал на четвереньки, тут же бросаясь в атаку снова. Эйнар счел, что успеет подобрать меч, нагнулся за ним и даже почти подхватил, но на большее ему не хватило времени. Он инстинктивно закрылся локтем — пес с голодным рычанием вгрызся в предплечье, повис на руке. Эйнар энергично потряс рукой, берсерк нелепо поболтался в воздухе, еще сильнее сжимая челюсти. Сын Войны вцепился свободной рукой в верхнюю челюсть пса, кое-как приоткрыл ему пасть, щуря глаза от едкого пота и проступивших слез боли, скрипя зубами, и, держа берсерка за морду, приложил его о землю. Но и это не охладило пыл нападавшего. Берсерк подскочил, как мяч, бросился на Эйнара, но нарвался на крепкий пинок. Пес взвизгнул и, забыв обо всем (видимо, желание искупить вину перед коллективом было слишком высоко), снова и весьма удачно впился Сыну Войны в левую голень. Только не учел того, что Эйнар все-таки успел подобрать свой меч. И заметил его уже только в руке, высоко занесенной над всклокоченной головой с перекошенным от бешенства лицом и горящими огненной яростью глазами. Эйнар не ударил. Сперва потому, что растерялся от наглого упрямства и упорства пса, а потом… Потом берсерк состроил щенячьи глазки, вежливо и осторожно ослабил хватку, расплываясь в извиняющейся улыбке во всю собачью морду, протер локтем носок сапога Эйнара и отполз назад, заискивающе виляя облезлым хвостом. Наверно, он ушел бы безнаказанно, применив запретные чары любого, пусть и антропоморфного, искренне раскаивающегося животного, но на его беду в глазу Эйнара защипало от пота, бесцеремонно развеявшего подлое заклятье. Сын Войны бешено зарычал, пес подпрыгнул, меняя в воздухе направление, и припустил на всех четырех… правда, на месте. Эйнар успел схватить его за хвост, в голове пронеслась масса вариантов страшной кары, но решение пришло само по себе. Сын Войны махнул мечом и отсек хвост у самой песьей задницы. Берсерк, набрав приличный инерционный заряд, припустил со скоростью, равной выпущенной из баллисты воющей, скулящей стреле.

Эйнар швырнул обрубок хвоста не глядя через плечо, осмотрелся по сторонам, тяжело дыша ртом, сплевывая вязкую слюну. Часть врагов лежала на земле вокруг него. Многие, наслушавшись песен об Эйнаре Сыне Войны, сильно бы удивились, узнав, что лежали берсерки, большей частью болезненно постанывая, похрюкивая, повизгивая или вспоминая маму, которая много чего и впустую говорила когда-то о выборе профессии и пути в жизни. Кто-то еще полз, очень осторожно, украдкой, притворяясь мертвым каждый раз, когда Эйнар мимолетно смотрел в его сторону или так хотя бы казалось. Кто-то бежал. И бежал уже очень далеко. В основном, отталкивая приятелей, пытавшихся вырваться. На ногах из некогда грозной и страшной банды хряк-берсерков осталась лишь горстка хряков и конь, который, получив в самом начале битвы, так и не смог подгадать для себя момент, чтобы отомстить при помощи своего внушительного бродэкса. Однако оставшаяся компания сбилась в плотную кучу, прячась за широкими плечами коня, и нападать не спешила.

Эйнар фыркнул, сдувая с усов капли пота, утер лоб предплечьем. Шагнул в сторону. Компания вздрогнула и предусмотрительно попятилась. Сын Войны вскинул меч, раскрутил его в руке, перебросил в левую, едва поморщившись от боли в покусанном предплечье. Берсерки насторожились, закрываясь оружием и конем. Эйнар, не сводя с них суровых глаз, наступил на тело пса-берсерка, взялся за рукоять торчащего из его груди Близнеца. И тут конь вдруг как-то неестественно дернулся, словно споткнулся, истошно завопил вовсе не по-конски, а скорее так, будто его прижгли в самом дорогом месте, и, занеся бродэкс над головой, понесся на Эйнара.

Но топор, готовый раскроить череп героя надвое, вдруг застыл, издав металлический звон, схваченный за топорище скрещенными клинками Близнецов, почти у самого лица Эйнара. Конь с дрожью в руках попытался пересилить его, давил на топор, строя страшные, безумные рожи и пуча глаза, которые чуть ли не выскакивали из орбит. Эйнар сдержал напор, а когда конь меньше всего ожидал, ударил коленом в живот, с силой оттолкнул бродэкс мечами. Конь отшатнулся, потряс вытянутой мордой и, снова завопив во всю глотку, отчаянно бросился на героя, размахивая топором. Эйнар глухо прорычал, не двигаясь с места. Небрежно и несколько раздраженно отбил удар бродэксом и, пока конь замахивался снова, присел на колено, резким и быстрым движением Близнецов друг к другу чиркнул берсерка по поясу. Конь потрясенно замер, недоверчиво посмотрел вниз, чудовищно смутился, уронил ужасающих размеров топор, прикрылся одной ладонью и бочком засеменил прочь, путаясь в упавших штанах.

Эйнар тяжело поднялся с колена, морщась от боли в покусанной голени и нехорошо поглядывая исподлобья на оставшихся берсерков. Близнецы в его руках жадно поблескивали в сером симскарском свете. Близнецы в его руках медленно, выразительно и очень голодно звякнули, соприкоснувшись лезвиями. Близнецы в его руках синхронно, ловко и завораживающе закрутились мельницей, каждый в противоположенную брату сторону. Берсерки тяжело сглотнули, ощутимо задрожали, прижимаясь друг к дружке. Топоры и мечи в их руках неизящно и постыдно затряслись так, что Магни Маслобойка на их фоне по-прежнему заслуживал прозвище «Каменная Рука».

Эйнар Сын Войны вопреки многочисленным песням был самым миролюбивым героем Симскары. Как любой симскарский герой, он, конечно, любил драку, но именно драку. Любил почесать кулаками, разогнать десяток зарвавшихся негодяев и при случае спасти несчастного путника и его кошелек. Любил побороться с троллем, но никогда даже в мыслях не допускал его убийство — в конце концов, тролли вымирающий вид и единственные, кто действительно заботится о состоянии мостов на Симскаре. Даже в отношении прислужников зла он был милосерден. По-своему, но милосерден. За меч Эйнар хватался редко, только когда у него было очень плохое настроение, а бездумные слуги темного властелина вели себя очень плохо. Но даже в этом случае он убивал мало, что делало его в глазах слушателей песен неправильным героем. Ведь каждый уважающий себя герой обязан разить злодеев наповал и в товарных количествах, чтобы из трупов гнусных приспешников тьмы можно сложить башню до самых корней Древа Хаттфъяля. Эйнар, может, и хотел бы проявить себя беспощадным варваром, бороздящим залитое морем черной крови поле битвы на плоту из поверженных врагов, вот только у него никогда бы этого не получилось. Во-первых, он плохо рассчитывал силу и не подготовленные прислужники разлетались слишком далеко, а для повторного дубля собираться не спешили. А во-вторых, обычно спустя минуту поле битвы становилось до обидного пустым. В особенности если оба Близнеца покидали ножны. Ведь каждый на Симскаре слышал песнь «Танец Близнецов», сочиненную когда-то каким-то скальдом, благоразумно пожелавшим остаться безымянным. Пожалуй, именно из-за этой песни Сын Войны и возненавидел скальдов чистой и незамутненной ненавистью. Поскольку с тех самых пор, как эта песня прозвучала впервые, ему пришлось в корне пересмотреть свои предпочтения во владении оружием, если действительно хотелось подраться и убить парочку приспешников зла.

***

Биркир Свартсъяль с высокомерным злодейским равнодушием посмотрел, как остатки его некогда грозной банды берсерков с дикими воплями в панике швырнули оружие и бросились во все доступные им стороны, следуя тактическому гению отступления зайцев. Он сморщил аристократическое злодейское лицо, когда его чуткого слуха, привыкшего только к заискиваниям, лести, мольбам о милосердии и снисхождении, коснулись вопли ликования, донесшиеся с окраины Рыбачьей Отмели. Он пренебрежительно, со злодейской надменностью фыркнул, разглядывая оставшегося в поле героя, ходящего кругами, красуясь поднятыми в серое небо мечами. Он величественно, по-злодейски пугающе повернул голову к своему самому верному слуге. В злодейских глазах вспыхнул беспощадный приказ.

Скарв замотал башкой до того энергично, что огромный рогатый шлем не успевал за поворотами шеи. Свартсъяль грозно нахмурил брови, демонстративно занес кулак, но не ударил, а лишь крепко сжал его. Ездовой кабан Скарва, который со вчерашнего дня сильно поменялся в характере и проявлял несвойственную ему ранее покладистость и спокойствие, пронзительно взвизгнул, подпрыгнул, взбрыкнув копытцами, и помчался со взгорка вниз. Скарв, намертво вцепившись одной рукой в поводья, а другой держа шлем за рог, затрясся в седле, как привязанный к дощечке шарик, стуком которого дети очень любят раздражать взрослых. Кабан под ним самозабвенно галопировал, несся на Эйнара. Если бы со вчерашнего дня его не начали терзать провалы в памяти, эта ситуация показалась бы очень знакомой. Однако для него она была в новинку. В новинку оказался и ее итог.

От силы нехитрого, даже несколько ленивого полубожественного удара между ушей хряк сделал полусальто. Он бы наверняка сделал и полное сальто, но был вовремя остановлен землей, зарывшись в нее по самые глазки. Впрочем, этого вполне хватило, чтобы Скарв Черноногий вылетел из седла и отправился в очередное путешествие, но на сей раз не вверх, а вперед, в направлении ветхого сарая на окраине Рыбачьей Отмели.

Вождь берсерков на память после вчерашнего не жаловался, поэтому воспринял случившееся совершенно буднично, даже в некотором роде с облегчением. В конце концов, он избежал и гнева хозяина, и кулаков беспощадного героя. Но Скарв не был доволен. Он летел, прокалывая рогами шлема симскарский воздух, и думал лишь о том, что страховка союза злодеев, в который его когда-то вынудили вступить и регулярно делать членские взносы, подобную ситуацию даже не рассматривает как «травму на лихопроизводстве». И от этого ему становилось обидно за впустую потраченные деньги. Хорошо, что Скарв был все-таки опытным злодеем и никогда не снимал свой шлем. Уж в чем, а в нарушении техники безопасности упрекнуть его было нельзя.

А потом он воткнулся рогами шлема в рассохшееся бревно сруба ветхого сарая на окраине Рыбачьей Отмели.

Толпа перепуганных наблюдателей прыснула в разные стороны, а Скарв Черноногий, повисев секунду в обход всех законов земного притяжения, издал тоскливое «хрю» и шлепнулся на сырую землю. Полежав немного без движения, он все-таки пришел к выводу, что у мертвых обычно не раскалывается башка и не воет от боли отшибленная еще вчера челюсть. Поэтому Скарв приподнялся на четвереньках, потом встал на колени и, не поднимая головы, тщательно ощупал себя, проверяя на целостность. Осмотр показал, что все осталось на месте. Оно и не удивительно — вот, что значит «техника безопасности»! Скарв лично знал некоторых коллег по опасному промыслу, которые пренебрегали шлемом и сверкали пустой (во всех смыслах) башкой, плевали на неписаные правила. Ну и где же эти злодеи? Именно там, в архиве героического эпоса, на полке между поверженными драконами и спасенными княжнами. А он, Скарв Черноногий, до сих пор жив!

Скарв издал нервные прерывистые похрюкивания,заменившие ему смех, думая о том, что будет жить еще очень долго и переживет не одну стычку с бессовестными героями, пока… И тут-то он сообразил, что его верный шлем остался в бревне сруба.

Тут-то он услышал конский храп и поднял голову.

И увидел черный конский хвост, гнедые окрестности, оканчивающиеся мощными стройными ногами, и повернутую на него лошадиную морду. Лошади не умеют ухмыляться, Скарв знал это точно, но именно эта — умела и ухмылялась. Крайне гнусно. Настолько гнусно, что еще немного и переплюнула бы самих богов гнусных ухмылок.

Скарв застыл, боясь сделать резкое движение. Неуклюже улыбнулся — насколько позволила погнувшаяся проволока, фиксировавшая челюсть.

Есть звук или слово, которое категорически нельзя издавать в чьем-то присутствии, дабы не вызвать у слушающего приступ бешенства. Для каждого живого существа они не только уникальные, у каждого живого существа есть целый список таких звуков и слов, длина которого разнится от случая к случаю. У Раска тоже имелся список таких слов и звуков.

— Хршая лшадк’а… — невнятно пробормотал неосведомленный об этом Скарв.

Конь гнусно ощерился, взбрыкнул, и последнее, что увидел Скарв Черноногий, некогда могучий вождь некогда свирепой банды хряк-берсерков, известных отсюда до Винденборга, перед тем как инстинктивно зажмурился, — два подкованных копыта.

— Ха! Не попала, тупая скотина! — злорадно расхохотался Скарв, энергично подскакивая на ноги.

Точнее — его оставшийся на месте дух. Скарв, почуяв неладное, недоверчиво посмотрел на лягнувшего его коня, который, пренебрежительно махнув хвостом и гордо задрав голову, потерял к нему всяческий интерес. Медленно повернулся. Вздрогнул.

— О нет! — простонал Скарв, уставившись на обычные человеческие руки, в панике ощупал обычное человеческое просвечивающее лицо. Которое, впрочем, менее поросячьим не стало даже после смерти.

— Скарв Черноногий, — вежливо окликнул его кто-то. Это был отнюдь не вопрос. Скарв в ужасе вскинул голову и увидел высокую фигуру в балахоне, с посохом в одной руке и с пугающих размеров листом бумаги — в другой. — Прошу проследовать к месту твоего последнего упокоения, — Старик заглянул в документ, — на дне Дьюфтгата.

— Не-не-не-не-не! — затараторил Скарв, попятившись. — Это ошибка! Ошибка! Я же… Нет!..

— Ох, пожалуйста, — вздохнул Старик, — не начинай. Я на этой должности очень давно и не допускаю ошибок. Если написано «На дне», значит, на дне, и не спорь. И не… — осекся Старик и снова вздохнул, видя, как Скарв подпрыгнул и пустился бежать.

Но убежал недалеко. Буквально в десяти шагах от Смерти он принялся бежать на месте. Дух остановился, пару раз дернулся, повернулся, увидел, что его держит. Вернее, кто — маленькая, худенькая девушка в траурных одеждах стояла у него за спиной, наступив маленькой ножкой в сандалии на тонкую нить жизни, тянувшейся к бездыханному телу Скарва. Девушка виновато склонила голову, пряча робкую печальную полуулыбку, смущенно держа руки за спиной, и поводила другой ножкой по земле. Скарв вздрогнул. Робкая полуулыбка на белом личике показалась ему очень жутенькой. А потом девушка выдернула из-за спины огромную косу, перехватила ее обеими руками и, широко размахнувшись, отсекла нить жизни Скарва Черноногого.

Земля под ногами вождя хряк-берсерков расстегнулась, будто змейка-молния. Скарв забился в истерике, невольно глянув в бездонные дали подземного царства, но, к собственному удивлению, не провалился в пропасть Дьюфтгата, а остался висеть в воздухе. Он недоверчиво ощупал ногой пустое пространство, кретински улыбнулся, нервно хихикнул, поднял глаза на девушку. Девушка печально улыбнулась, опираясь на зловещую косу, невинно помахала ему маленькой ручкой. Скарв машинально ответил на жест и…

Молча провалился на дно Дьюфтгата.

Земля застегнулась, как будто ничего и не произошло.

Девушка повернулась на носках сандалий, увидела фигуру в балахоне. Смерть-Старик осуждающе покачал головой. Смерть-внучка как бы смутилась, мельком взглянула на зловещую косу, виновато-грустно улыбнулась и торопливо спрятала ее за спину, а потом растаяла серым дымком. Старик вздохнул, как умеют вздыхать лишь пожилые люди, уставшие от причуд распоясавшейся молодежи, отставил в сторону посох и сделал в документе отметку напротив имени Скарва Черноногого возникшим из воздуха пером, удовлетворенно кивнул.

***

Эйнар вонзил в землю Близнецов и обтер лицо ладонью, смешав пот с кровью, сочащейся из глубоких ссадин на левой щеке. Он посмотрел на пальцы, пощупал ссадину, недовольно поморщился, передернул плечами, снова поморщился, пошевелил покусанной рукой и ногой. Ушибов, синяков и мелких ран Эйнар наполучал с избытком, а он не любил их получать. И это тоже было неправильным для героя. Ведь герой обязан быть израненным, еле держаться на ногах после отчаянной смертельной битвы со злом, чтобы, одолев всех врагов, упасть без сил и очнуться на чистых простынях в домишке одинокой, молодой, красивой, свободной и открытой для непризнанных медицинским сообществом методов врачевания знахарки. Эйнар же стоял на ногах крепко. Он слегка подустал, но в общем и целом был бы не против еще пары раундов. Да и думал он вовсе не о молодых знахарках и благодарных за спасение девицах брачного возраста. А думал о половине жареного баранчика, полбочонке браги и стоге сена в тихой конюшне, где можно задрать пузо кверху и вздремнуть пару часов.

Биркир Свартсъяль неторопливо, со злодейским величием и мастерством заправского наездника съехал со взгорка. Парадно и неспешно подъехал к Эйнару, остановился на вежливом расстоянии. Надменно и отстраненно окинул злодейским глазом проделанную им работу. Кое-что из работы виновато хрюкнуло и притворилось мертвым.

— Поздравляю, — холодно произнес колдун. — Ты все-таки перебил моих слуг. Признаюсь, я тебя недооценил. Но, — он лихо соскочил с седла, — это мало что изменит!

Колдун встал рядом с покладистой лошадью в удивительно живописную злодейскую позу, на миг замер так, чтобы у наблюдателя отложилась в памяти картина идеально фотогеничного воплощения зла во всем его великолепии. Эйнар никак не отреагировал. «Баран, — думал он. — Да, пожалуй, и целого барана можно сожрать».

— Ты вступил в бой, — начал колдун драматичную злодейскую речь, легким шагом приближаясь к Эйнару, — с надеждой на победу. Ведь ты — Эйнар Сын Войны, человек, рожденный от бога, человек, наделенный огромной силой! Эта сила не раз спасала тебя, сокрушала твоих врагов, даровала тебе победу… но сегодня эта сила стала твоим злейшим врагом, Эйнар Сын Войны! Ибо я, Биркир Свартсъяль, перехитрил тебя!

Эйнар сплюнул, высморкался в пальцы, обтер ладонь о штанину, уперся в бока.

— Да! — не смутился ораторствующий колдун. — Знай, что смерть каждого слуги увеличивает мою и без того огромную темную силу! Сосчитай, если можешь, — позволил себе снисходительную злодейскую насмешку он, — убитых тобой сегодня врагов и узнаешь, насколько могущественным я стал!

Эйнар непроизвольно глянул на пару «убитых», «умерших» с явным запозданием и неохотой. Кажется, они пообвыклись в своей роли и реагировали на нежелательное внимание так, как реагируют работники, застуканные начальством за внеплановым перекуром. Сын Войны исподлобья посмотрел на остановившегося в пяти шагах колдуна, на его картинно воздетые руки и вдохновенное злодейское лицо актера, чей сценический триумф происходит перед самым благодарным зрителем — самим собой.

Колдун приоткрыл один глаз. Угрюмая красная, мокрая, исходящая легким паром на холодном воздухе физиономия Эйнара несколько огорчила его.

— Не то чтобы мне это было действительно нужно, — сказал Свартсъяль менее вдохновленно и злодейски, опустив руки. — На самом деле я бы мог, если бы захотел, и не жертвовать своими слугами — моя сила и без того велика. Но тогда ты бы не оценил всю степень твоего отчаяния! Не проникся жизненной несправедливостью! Ведь твоя победа так близка! Остался всего один враг, которого тебе осталось одолеть! Но этого не произойдет! О нет! — колдун вновь перешел на драматичные злодейские интонации. — Ибо этот враг — я, Биркир Свартсъяль! А ты, глупый, самонадеянный герой, даже не представляешь, кто я!

— Чего это? — возмутился Эйнар. — Очень даже представляю. Какой-то там бессмертный, тебя ни ножом, ни топором, все такое… Мы будем уже драться или нет?

Колдун, сбитый с толку на триумфальной ноте злодейской речи, резко переменился в своем аристократическом лице и подозрительно уставился на Эйнара.

— Ты знаешь, что тебе не победить, и все равно хочешь драться, хотя никакой надежды на победу нет?

— Ну почему же? — пожал плечами Эйнар. — Мелкий шрифт.

— Что? — опасно сузились глаза колдуна.

— Ну мелкий шрифт в этом, как его, ну, в договоре. Ну, который еще не читают.

— Откуда ты знаешь? — занервничал колдун.

— Ну, я ж все-таки полубог, приятель, — виновато развел руками Эйнар. — Есть кому такие вещи объяснить. Да подсказать.

— Ха! — злодейски расхохотался колдун и манерно вытянул руку, в которой появился черный меч — типичное орудие злодейского труда, соткавшееся из клубов едкого черного дыма. — Тогда тебя нагло ввели в заблуждение, герой! Потому что я, Биркир Свартсъяль, обманул смерть! Меня ничто и никто не может убить! Ни бог, ни человек, ни смертный, ни бессмертный, ни даже такой как ты — ни полубог, ни получеловек! Я предусмотрел все, абсолютно все! Каждую строчку, каждую букву вашего мелкого шрифта!

Колдун расхохотался тем безумным злодейским хохотом, во время которого обычно сгущаются черные тучи, гремит гром и сверкают молнии. Правда, симскарское небо — крайне неблагоприятное для драматизма явление. Оно упрямо серое и крайне скупо на яркие и выразительные погодные эффекты даже в тех случаях, когда отъявленный лгун требует, чтобы его поразила молния в случае откровенной лжи.

— Да ну? — усмехнулся Эйнар, разминая затекшие ноги. — А кое-кто думает иначе.

— Ха-ха! — хохотнул Свартсъяль, рассекая черным мечом воздух. — Меня не волнует, кто и что там себе думает! Я бессмертен!

— Нет, — покачал головой Сын Войны. — Всего-то захотел жить вечность.

— Это одно и то же!

— Ну не скажи, приятель. Будь это одно и то же, меня бы тут не было. Мелкий шрифт, — развел руками Эйнар, как бы извиняясь

Колдун хотел возразить чем-то напыщенным и злодейским, но вдруг увидел неторопливо бредущую через поле высокую фигуру в балахоне, опирающуюся на посох. Он ее узнал. Трудно не узнать того, кого когда-то клятвенно пообещал никогда не встретить.

— Ну что ж, — холодно прошипел Свартсъяль, занося меч. — Я покажу мелкий шрифт. Вам обоим!

Его бросок был без преувеличения молниеносным. На мгновение худая, черная фигура колдуна размылась, сделалась нечеткой, почти невидимой для глаза, исчезла там, где стояла, и возникла возле Эйнара, обрушивая на него удар чудовищной силы. Такой удар легко разрубил бы горную породу, сокрушил бы стены Хрейдура или перебил бы хребет паре великих китов, обитающих у края моря…

Смерть была той сущностью, к которой вселенная вопреки (или же благодаря) ее зловещей репутации относилась с глубоким уважением. Вселенная вообще уважает все, что существует очень давно и долго, видимо, из-за того, что все, что имеет сроки жизни менее пары миллионов лет, просто не замечает. Поэтому смерть никогда не торопится. Если вселенная почувствует, что Старик куда-то не успевает, она просто подождет.

Именно поэтому именно в этот момент время решило вежливо и тактично остановиться.

Старик приблизился к скульптуре непримиримой, извечной борьбы героев и злодеев, света и тьмы, добра и зла. Вот Биркир Свартсъяль, с выражением злодейской ярости на белом аристократически утонченном лице. Старик отметил, что даже в момент неконтролируемых эмоций колдун смотрится поразительно эстетично. Смерть не была художником или скульптором, но тем не менее отметила, что такое лицо — просто находка для искусства. Вот черный меч, обрушенный на незащищенную голову Эйнара — того самого, который даже после самоотверженного подвига дюжины цирюльников в лучшем случае будет являть пример неправильного образа жизни и губительных последствий чрезмерных возлияний. А вот Близнец Сына Войны, жестко парировавший этот удар. Одно из преимуществ смерти заключалось в том, что всегда можно оценить, какие нагрузки испытывают инструменты извечной борьбы героев и злодеев, особенно в тех случаях, когда встречаются друг с другом силы божественные, полубожественные или какие-нибудь там еще, находящиеся за пределами человеческих. Старик не завидовал инструментам, он испытывал какую-то сентиментальную слабость к вещам, которые ломаются. Наверно, потому, что они были не его специальностью. А вот нож в левой руке Эйнара. Старик припомнил, что даже у такой полезной мелочи имелось собственное имя — Сюльтен. Герои обязаны давать имена абсолютно всему, чем владеют. Странная и откровенно не понятная традиция, которой Сын Войны следовал против своей воли. Даже если он называл вещи потребительски, все равно находился тот, кто выдумал бы какое-нибудь пафосное и грозное название даже для выдернутого из забора кола, которым Эйнар начистил морды паре пьяниц на чьей-нибудь свадьбе. А вот левый бок, защищенный черными кольцами кольчуги, сплетенный черными гномами и купленной на каком-нибудь черном рынке за бешеные деньги согласно модным веяниям в злодейском обществе. А вот лезвие ножа в этом самом боку почти по рукоятку.

Старик глухо хмыкнул в недрах своего капюшона. Его практичная и справедливая натура прямо-таки возопила о расточительстве, пустой трате чужих денег и торговле недоброкачественными товарами из других царств.

Время потекло в привычном ритме, не обратив внимания на кратковременный сбой. Время вообще крайне равнодушно к таким мелочам.

Как всегда, когда что-то происходит очень быстро, мозг становится последним, кто обо всем узнает. Первое, что почувствовал колдун, — противное ощущение в ладонях, которое возникает, когда не рассчитав силу ударишь по чему-то крайне жесткому и неподатливому и отобьешь себе пальцы. Потом увидел напряженную от усилий, но все-таки буднично спокойную физиономию Эйнара Сына Войны. Потом меч в его подрагивающей руке, принявший на себя весь удар Свартсъяля. Колдун отскочил назад, думая, что недооценил противника уже дважды. Все-таки полубожественная сила — весомый аргумент против силы темной. Не то чтобы Свартсъяль не был уверен в своей победе, но смена тактики все же требовалась.

Он приготовился к новой атаке и вдруг почувствовал, как что-то мешает, стесняет движения. Колдун опустил глаза и увидел торчащую из бока рукоять ножа.

— Ловко, — одобрил он и ухмыльнулся, смело хватаясь за нож. За сто с лишним лет бессмертия в этом теле побывало столько колюще-режущих предметов, что их счет потерял всяких смысл еще полвека назад. Колдун даже гордился оказываемым на врагов эффектом, когда выдергивал из себя очередное орудие смертоубийства. Веселее казались только те моменты, когда он сажал на плечи отрубленную голову. — Но это всего лишь цара-АААА?!!.. — рванув нож, взывал Свартсъяль.

Ощущение было совершенно новым. То есть старым, но забытым настолько давно, что злодейскому мозгу потребовалось некоторое время вспомнить его название.

Боль.

Забывшее о естественных человеческих реакциях, тело ответило на произошедшее с ним необычайно ярко и бурно. Вместе с вернувшимися воспоминаниями подступило недоверие, ужас и паника, которые усилила фигура в балахоне, бесцеремонно шагнувшая сквозь Эйнара.

Колдун шарахнулся в сторону от протянутой руки Старика, бросил окровавленный нож, меч, сразу рассыпавшийся дымом, побежал к своей лошади. Но больше ста лет безотказно работающие ноги повели себя по-скотски: налились тяжестью, послушались через силу, да и то осмелились споткнуться, повели хозяина размашистыми зигзагами, а при каждом шаге в боку страшно и остро пульсировало, вышибая из глаз постыдные для великого злодея слезы. Колдун кое-как добежал до скакуна, запрыгнул в седло… но к своему удивлению обнаружил, что вместо прыжка совершил неловкое и позорное телодвижение, свойственное тем, кто впервые пытается влезть на эту злобную, коварную громадину, именуемую лошадью. Бок отреагировал на телодвижение взрывом боли. Колдун затравленно оглянулся, но к еще большему удивлению обнаружил, что ни Эйнар, ни смерть его не преследуют — стоят, глядя друг на друга в некотором недоумении и растерянности. Что с их стороны было закономерной реакцией, поскольку, во-первых, с его лицом происходили не самые приятные перемены — задержавшаяся на век старость внезапно вспомнила о случайно позабытом клиенте и спешно наверстывала упущенное. А во-вторых, время, сохранив общее размеренное течение для всех и всего окружающего, для колдуна почему-то сделало прихотливое исключение, из-за чего тот двигался и издавал звуки раза в два или три быстрее нормы. И его упрямые попытки взгромоздиться на лошадь, сопровождаемые стонами и вскриками, больше напоминали прыжки насмерть перепуганного бурундука, выхлебавшего чан кофе.

Когда же колдун наконец влез в седло, он обмотал вокруг руки поводья и несколько раз вдарил пятками по конским бокам. Лошадь, находившаяся в нормальной временной параллели, отреагировала на работающие по ее бокам отбойники, придя к закономерному помешательству, протяжно заржала, взвившись на дыбы, и сорвалась в дикий галоп. Но все-таки не такой дикий для всадника, находящегося в параллели, где у течения времени царила своя атмосфера.

Старик тактично кашлянул.

— Послушай, ты не мог бы… — осторожно обратился он к Эйнару.

Сын Войны раздраженно закатил глаза, зло сплюнул под ноги и протяжно, оглушительно свистнул. Раск, флегматично стригущий ушами и не ожидавший ничего необычного, вздрогнул от неожиданности, прижал уши, вытянул шею и недовольно фыркнул. Но подчинился — в конце концов, он же верный конь, чью верность и преданность никогда по достоинству не оценивают. Раск осторожно потряс передней ногой, оттолкнул сонного Гизура и рысью поскакал на зов хозяина, вызвав у собравшейся толпы непроизвольный вздох восхищения и как бы случайно махнув скальда хвостом по бледно-зеленому лицу. Скальд возмущенно буркнул сквозь сон, но, понедовольствовав ради приличия, нашел себе другую опору в ноге стоявшего рядом селянина, который сперва даже не обратил внимания на нежданную обузу.

Эйнар похлопал прискакавшего Раска по шее, взглянул на прилично удалившегося колдуна и отбросил сперва посетившую его мысль пуститься в погоню. Вместо этого отцепил от седла подарочное копье и отошел с ним на свободное пространство, взвешивая его в руке. Эйнар легко подбросил несуразную жердину, перехватил ее за середину для броска. Потом еще раз глянул на удаляющегося всадника, оценил расстояние. А потом занес копье, разбежался, как эвлогский атлет, и метнул.

Старик благодарно кивнул и засеменил вдаль, опираясь на посох. Зрители ахнули, пораженные силой и скоростью, с которыми полетело это копье, которое даже на самый неискушенный взгляд к полетам не предназначалось. Но больше всех поразился сам кузнец, у него даже челюсть отвисла — личностью он был достаточно самокритичной, чтобы собственные таланты и умения стали инструментом понижения самооценки. И тем не менее копье стремительно разрезало воздух, догоняя колдуна, который из последних сил держался в седле, но гнал мрачные мысли, успокаивая себя тем, что ему доводилось выбираться из переделок пострашнее. В конце концов, он же Биркир Свартсъя…

Дорогу преградила фигура в балахоне. Она не появилась внезапно, не обрушилась с неба и не выросла из-под земли. Она просто стояла здесь и, судя по всему, ждала очень давно. Между лопаток вонзилось что-то острое и вышибло колдуна из седла. Лошадь взвилась на дыбы, заржала и ошалело понеслась прочь.

— Биркир из Накенлиндена, — произнесла фигура, — он же Биркир Свартсъяль, Биркир Бездушный, Биркир Проклятый, Биркир Неживой, Биркир Хрен-Убьешь, Биркир Когда-Ж-Ты-Сдохнешь и О-Боги-Опять-Этот Биркир. Очень рад нашей долгожданной встрече.

— Да уж конечно, — фыркнул колдун, вставая и отряхиваясь. — Да только толку от нашей встречи? Все равно меня не убить, так что ты зря потратила на меня время, смерть. Произошло какое-то недоразумение. Не знаю, какое, но я в нем скоро разберусь. А когда разберусь…

— Пожалуй, я тебе помогу разобраться в сложившейся ситуации, — великодушно сказал Старик, указывая пальцем вниз.

Колдун взглянул под ноги совершенно без задней мысли, просто следуя остаточному инстинкту. Увидел он раньше, чем осознал, что именно увидел. А когда осознал, отпрянул, сдерживая рвущийся из призрачной глотки истошный вопль.

— К-как?.. — простонал он.

— Несмотря на видимость, — ответил Старик, — удар в печень. Довольно частый случай летального исхода, должен признать. Одинаково любим и в кругах знати при покушении на особу королевских кровей, и в кабацких потасовках простолюдинов. Не знаю, утешит ли тебя это знание.

— Но… но меня невозможно убить!

— И все-таки ты мертв. Поверь не только моему слову, но и акту твоего нынешнего состояния. Кстати, вот он, — Старик поднял руку, и в ней возник развернутый лист бумаги.

— Да что мне твои акты! — взорвался колдун, выхватил документ смерти и в приступе бешенства разорвал его на мелкие клочки. — Ты — мошенник! Ты нагло нарушил заключенный мной с госпожой договор! Когда она узнает!..

Старик оттянул рукав балахона и взглянул на часы. Ровно секунда в секунду земля задрожала, разверзлась кривым разломом, курящимся ядовитыми испарениями и светящимся из недр ядовито-зеленым светом. Из пролома под аккомпанемент раскатов грома и взрывов зловещего хохота поднялась женщина, тощая, долговязая, скелетоподобная и сухая, как рыбина. Для полного сходства с престарелой состоятельной леди со стервозным характером ей не хватало только сигареты в тонком, длинном мундштуке и манто из меха сотни пятнистых щенят.

— Узнала! — истерично взвизгнула Бейн, заливаясь ведьминским хохотом. — Уже узнала! И теперь ты мой, красавчик!

— И ты, госпожа? — в отчаянии схватился за призрачную голову Свартсъяль. — Ты обещала! Неужели ты нарушишь свое слово?

— Не СМЕТЬ! — Бейн сорвалась на тонкий, вибрирующий писк. Старик болезненно потер капюшон на ухе. — Не сметь упрекать меня в том, что я что-то нарушила! Посмей только заикнуться, что я что-то нарушила! Я ничего не нарушила! ТЫ, — костистый палец с длинным ногтем ткнул в колдуна, — пользовался моей милостью сто лет! Сто лет ходил надутым павлином и хвастался МОИМ могуществом! Я, что ли, виновата, что ты облажался, как лопух последний? Нет, красавчик! Ты сам виноват! И теперь ты мой! — соблазнительно мурлыкнула Бейн. Колдун испуганно попятился. В отличие от престарелой темной богини, чья сексуальность подала в отставку еще на заре времен, он услышал страшный скрежет ногтей по стеклу, от которого сводит зубы.

— Но мы заключили договор! — запротестовал он. — Ты, — Свартсъяль обвинительно ткнул пальцем в смерть, — присутствовал при этом. Ты согласился с каждым пунктом! Ты признал, что я бессмертен!

— Не помню, чтобы я признавал твое бессмертие, — возразил Старик. — Я бы никогда не принял такую безграмотную и опасную для мироздания формулировку. Ты и, — он глянул на подземную царицу, и первый пришедший на ум дежурный эпитет так и не сорвался с его языка, — мудрая госпожа Бейн заключили договор на жизнь длиной в вечность в обмен на твою душу. Я же, в свою очередь, обязался не беспокоить тебя в течение этого срока, если, конечно, не произойдут непредвиденные обстоятельства, не входящие в перечень непредвиденных обстоятельств данного, — Старик тряхнул рукой, и возникший в ней рулон пожелтевшей бумаги развернулся долгой, убегающей в дали дорожкой, — договора. Собственно, они и произошли, поэтому ты умер.

— Невозможно! — упрямился колдун. — Я предусмотрел все! Меня не убить ни смертному, ни бессмертному, ни!..

— Да-да, — вежливо перебил его Старик. — Зато и смертному, и бессмертному это вполне под силу.

— Что? — заскрипел призрачными зубами колдун. — Это… это какая-то бессмыслица! Так не бывает! Ты либо смертен, либо бессмертен!

— Вселенная полна занятных парадоксов, — произнес Старик. — Но самые странные и интересные из них создают люди. Эйнар Сын Войны яркий тому пример. Он смертен, несмотря на кровь бога и высокое происхождение, и как все смертные однажды умрет, но при этом останется жив. И проживет вечность.

— Это невозможно!

— Возможно, если мы говорим о песнях, героем которых он стал. У смертных есть одно интересное утверждение: «Мы живы, пока жива память о нас». А об Эйнаре Сыне Войны сочинили столько песен и поют их так часто, что забыть его не получится спустя сто поколений. И даже дольше, поскольку даже мне въелась в память парочка из них. Особенно та, про деву под дубом. А я, так уж сложилось, — Старик как бы обреченно вздохнул, — ничего не забываю.

Свартсъяль остолбенел, челюсть у него затряслась.

— Это… это мошенничество!.. — беспомощно пробормотал он.

— Разве? Тогда почему же ты мертв?

— Хватит лясы точить! — заверещала Бейн, нетерпеливо уставившись на Старика. — Ты получил свое, а я хочу получить свое! У меня нет дубов, но я что-нибудь придумаю, чтобы хорошо поразвлечься с этим красавчиком! — жадно схватив колдуна, как беззащитного котенка, проскрипела она.

Тот в ужасе завопил и каким-то чудом вырвался из крепких объятий мучительницы домашних животных. В порыве отчаянной ярости он бросился на Старика, справедливо полагая его главным виновником сложившейся ситуации. Колдун вцепился в его балахон, на самом деле слабо представляя, что, собственно, может сделать персонификации самой грозной и страшной силы во вселенной. Но его отчаяние, обида и ненависть к несправедливому мирозданию просто требовали хоть какого-то выхода, и Старик, имея богатейший опыт общения с душами мертвых, отреагировал с величайшим спокойствием и пониманием.

Однако Бейн тактичностью не отличалась, поэтому попросту схватила вырвавшегося колдуна за ноги, как следует встряхнула и потащила в разлом. Из-за начавшейся возни балахон Старика сбился, являя миру тугой воротничок белой рубашки и черный галстук, капюшон сполз с головы, открывая… гладко выбритое лицо клерка средних лет, с утра до вечера пять дней в неделю чахнущего в душном офисе. Симскара, конечно, находилась на расстоянии тысячи лет от изобретения офиса и внедрения в человеческую жизнь подобной формы ада со своей иерархией высших демонов и низших прислужников и своими способами заключения дьявольских сделок в обмен на душу, но смерть, как сущность, находящаяся вне времени, могла позволить себе любой каприз. К тому же Старик считал строгий деловой костюм самой подходящей формой одежды для своей работы. Впрочем, это вовсе не значило, что он не прислушивался к пожеланиям своих клиентов, поэтому обладал обширным гардеробом воплощений на любой вкус и верование.

Старик безучастно посмотрел, как Бейн тащит свою упирающуюся, цепляющуюся за землю жертву в царство вечных мук. Однако у самого края колдун остановился, причем без каких-либо действий с его стороны. Темная царица с силой потянула его, подергала за ноги. Не отпуская одну из лодыжек колдуна, она приподнялась над разломом и увидела нить жизни, натянутую, как струна. Бейн дернула ее когтистым пальцем. Нить отозвалась вибрирующим звуком.

— Ну, чего стоишь, как баран? — взвизгнула Бейн, злобно уставившись на смерть.

— О, прошу прощения, — легко поклонился Старик. Он перехватил посох двумя руками, театрально занес его — в навершии раскрылось складное лезвие косы.

Смерть обрушила зловещую косу на беззащитную нить жизни, но в последний момент жестко остановила лезвие и отсекла ее осторожным, едва заметным касанием, от которого та лопнула, как натянутая резинка. Дух отшвырнуло прямо в жадные объятья богини мертвых и хозяйки подземного царства. Бейн стиснула колдуна, взглянувшего на смерть глазами обреченного котенка, только что осознавшего всю полноту безграничной любви одинокой кошатницы.

Старик сложил лезвие косы, а потом заметил нечто. Бейн, умилявшаяся новой игрушке, проследила за его взглядом, обернулась. Ее сухое лицо исказила гримаса отвращения.

— О, — фыркнула она, — твой герой приперся. И прихлебателей притащил!

— Не желаешь выразить ему благодарность? — спокойно поинтересовался Старик. — Как-никак благодаря именно ему ты пополнила… свою коллекцию.

— Я?! — сплюнула Бейн, погружаясь в разлом. — Да скорее лужайка у реки мертвых зацветет и единороги по ней поскачут, чем я с ним говорить стану! Пока ублюдок не вернет мой корабль, видеть его не желаю!

Богиня мертвых еще раз сплюнула, затем на краткий миг ее лицо прояснилось, когда она взглянула на своего нового любимца. Она прижала колдуна к тощей груди, любовно покачала его, а потом исчезла в затягивающемся проломе, заглушающим ее истеричный смех.

Старик с досадой посмотрел на клочки разорванного колдуном документа. Покрутил пальцем — обрывки закружились на легком ветерке, взмыли в воздух, собираясь в единое целое. Возле смерти возник дипломат. Лег, услужливо раскрылся, озарив лицо Старика мягким свечением. Тот взял паривший перед ним лист бумаги, подул на него, стряхнул пыль и заботливо уложил в дипломат, который затем захлопнулся и исчез.

— И вовсе не мошенничество, — пробормотал себе под нос Старик. — Надо просто внимательнее читать мелкий шрифт.

— Биркир Свартсъяль? — позвал кто-то хриплым басом, свидетельствующим о длительном труде на опасном для здоровья производстве. Или чрезмерном курении.

Старик обернулся, принюхиваясь к едкому запаху табачного дыма. Он был личностью не самой впечатлительной, более того, в кругу своих клиентов считался черствым, холодным и бездушным субъектом, глухим к мольбам и слезам. Но даже он не смог скрыть удивления при виде розовощекого младенца с белоснежными крылышками, почтальонской сумкой через плечо и огромной сигарой, зажатой в зубах.

— Вам знамение, — пробасил младенец, выдохнув обильный клуб сизого дыма, и порылся в сумке. — Получите, распишитесь.

Старик в некотором замешательстве посмотрел на протянутый ему мутный шар, в котором плавали какие-то образы. Разобрать, какие именно, было трудно, в конце концов, знамение — это всего лишь туманный намек, а не четкая, ясная картина будущего, но характер их был определенно недобрый.

— Прошу прощения, но вы ошиблись адресатом, — вежливо уклонился от посылки Старик.

— Что значит «ошиблись»? — возмутился карапуз, потрясая перед носом смерти знамением. — У нас служба точная. Тут написано «Биркир Свартсъяль. Предчувствие неминуемой гибели. Жизнь перед глазами. Картина вечных мук». Ты здесь, никого другого тут больше нет, значит, ты — Свартсъяль. Значит, получи, распишись, — карапуз сунул знамение в руки Старика. Старик сунул знамение в ручонки карапуза. — Ну, не тяни! — пробасил тот. — Знаешь, сколько у меня еще таких, как ты, по списку на сегодня? И всем знамение нужно!

— Беда в том, что лично я не Биркир Свартсъяль. Но в какой-то мере он действительно здесь, — сказал Старик и отступил на шаг в сторону.

Карапуз уставился на тело колдуна, глубоко нервно затянулся сигарой, выпустил густое облако дыма, болезненно закашлявшись.

— И боюсь, ваше знамение несколько запоздало, — осторожно добавил Старик.

— Да едрить вас так-разэтак! — в гневе затопал ножками в воздухе карапуз. — Что это такое? Как угорелый гоняешься за ними, гоняешься, а они — бац! — и уже счастливые покойники! Или счастливые вдовы, или счастливые нищие, или счастливые еще кто-нибудь! Один я несчастливый!

— Сочувствую.

Карапуз безнадежно махнул ручонкой, понуро махая крылышками.

— Я же первый день на службе, — пробормотал он. — И надо же в первый же день так… Эй! — вдруг воспрянул духом карапуз, подозрительно уставившись на смерть. — Слушай, — понизил он голос, оглядываясь по сторонам, и подлетел ближе, украдкой пихая шар в руки смерти. — А может… ну, пока никто не видит… Ему-то все равно, а знамение надо доставить адресату… Может, ну?.. Не хочу объяснительную в первый же деньписать …

— Сожалею, но нет, — развел руками Старик.

— Вот она, божественная взаимовыручка, — с кислой миной проворчал карапуз и, оттянув край сумки, со злостью швырнул знамение внутрь. Послышался хрустальный звон. — Все такие важные, на своих постах, ни подступись, ни попроси! Только и знаете, как гонять нас, мелких божков и духов! А что б без нас-то делали, а? Помяни мое слово, уйду! Уйду к этому… как его? Забыл! Зато у него крылья в цене, вот! — карапуз демонстративно развернулся и, обиженно взмахивая крылышками и раскуривая сигару, полетел прочь.

Старик озадаченно потер подбородок, пожал плечами, поправил галстук, накинул на голову капюшон и исчез. Ему не хотелось портить своим присутствием триумф Эйнара Сына Войны, который, гордо восседая на Раске, подъезжал к месту гибели величайшего злодея и темного властелина местного значения, действительно, окруженный возбужденной толпой жителей Рыбачьей Отмели.

***

Селяне обступили тело Биркира Свартсъяля плотным кольцом, но подойти ближе не решились. Колдуны, а по совместительству бессмертные злодеи, они такие, даже мертвые (в особенности мертвые) могут преподнести неприятный сюрприз. Селяне, взволнованно перешептываясь, все как один уставились на Эйнара. Эйнар, понимая, что от него ждут действий, спустился с Раска.

Он приблизился к телу, держа руку на рукояти Близнеца, осторожно пихнул колдуна носком сапога. Тело никак не отреагировало. Тогда он взялся за древко и пошевелил копье. Тело снова осталось безучастным. Тогда Эйнар придавил его сапогом, легко подергал копье. Копье не поддалось. Сын Войны почесал затылок, смущенно улыбнулся ожидающей толпе. Затем ухватился за древко обеими руками, поднатужился, энергично подергал и, наконец, вытащил копье, но, не рассчитав силу, зашатался, размахивая руками, и едва не упал. Толпа предусмотрительно попятилась, увеличив диаметр кольца — то ли опасаясь, что колдун встанет, то ли остерегаясь размаха геройских рук, в одной из которых все-таки было копье, хоть и сделанное их соседом, а оттого еще более опасное. Но герой устоял, с удивлением посмотрел на наконечник, оставшийся на втулке. Затем Эйнар снова приблизился к телу колдуна, попихал его носком сапога. Покойник по-прежнему нагло игнорировал такое пренебрежительное к себе отношение. Тогда Эйнар поддел сапогом и одним движением перевернул его на спину. Толпа снова попятилась, на сей раз гораздо дальше и издав общий вздох.

Эйнар, опираясь на копье, посмотрел в мертвое лицо. Нагнавшая перед смертью колдуна старость превратила его в высушенную, изборожденную глубокими морщинами физиономию лысого, как колено, худосочного столетнего деда, который продержался так долго исключительно из вредности и ненависти к стервятникам-наследникам. Даже его выражение вместе с закатившимися глазами оставляло впечатление какого-то раздраженного недовольства, а не предсмертной муки или испытываемой боли.

— Ну вот и все, — объявил Сын Войны. — Кончился ваш колдун.

Селяне украдкой, издали поглядели на виновника народного собрания. Его смиренность и неподвижность явно вызывали у них подозрения. Да и внешний вид колдуна лишь упрочнял недоверие. Все знали историю о старике Бруси, который как-то раз крепко заснул, а родня его схоронила по глупости. Так тот проснулся, выбрался из могилы и на поминки собственные явился. Говорят, до сих пор живет, а никакой не колдун.

— А он точно того, значится, самого? — раздался из толпы недоверчивый голос. — Он ведь енто, бессмертный же. Не убиваемый то бишь!

— Ну, против копья заговоренного, умелым кузнецом выкованного да от чистого сердца дареного никакое бессмертие не поможет, — бессовестно соврал Эйнар, опираясь на разрекламированный товар. — Уж я-то в таких делах кое-что понимаю.

Раск ехидно фыркнул за спиной хозяина. Толпа зашепталась вполголоса, сперва недоверчиво рассмотрев «копье заговоренное», потом косясь на «умелого кузнеца». «Умелый кузнец» неуютно съежился и уменьшился под всеобщим пристальным вниманием.

— Да не бойтесь, народ, — ободрил толпу Эйнар. — Взгляните на своего колдуна. Видите? Развеялись его чары, а такое бывает, только когда колдун мертвый лежит.

Селяне зашептались активнее. Эйнар уловил четко прозвучавшее заверение, что кто-то слышал, как кто-то слышал, когда кто-то говорил. Этого вполне хватило, чтобы «некто слышавший» обрел в глазах соседей статус знатока-эксперта в области чародейства.

Эйнар тяжко вздохнул.

— Ну, коли мне не верите, — почесал он затылок, — сами проверьте.

— Енто как, значится, так? — насторожились селяне.

— А ближе подойдите. Если ногу не отхватит, значит, точно помер.

Селяне прекратили перешептываться, застыли с таким видом, будто Эйнар предложил им пройтись по веревочному мосту над пропастью, с одной стороны которой за ними гналась орава обозленных туземцев, а с другой — поджидали соперники в погоне за ценными находками древних культур. Каждый знает, что произойдет дальше, но выбор от этого все равно невелик.

Эйнар обвел притихших селян хитрым взглядом и добродушно рассмеялся. Толпа поддержала его, но не очень уверенно. Ближе не подошла.

— Да что с вами, люди добрые? — послышался слабый голос Гизура, протискивающегося между селянами. — Вы что, не верите? Это же Эйнар Сын Войны! Он же герой! Уж он-то мертвого злодея от живого отличит!

Толпа снова зашумела. Аргумент показался им вполне приемлемым, но все-таки недостаточно весомым. Теперь вздохнул Гизур. Его нагло растолкали, разбудили, потащили против воли, а чувствовал он себя скверно. И настроение у него было скверное. Недоверие селян к герою отнюдь его не улучшало. Хотя, может, все дело было все-таки в похмелье… Но недоверчивые селяне в этой шкале находились где-то совсем рядом с рвотными позывами, головной болью, головокружением, слабостью и промозглой, холодной симскарской погодой.

Гизур махнул рукой и зашагал к Эйнару настолько уверенно, насколько позволяли своевольные ноги, почему-то считавшие, что самая кратчайшая дорога — это не прямая, а зигзаги. Дошел, остановился, покачнулся, посмотрел исподлобья на усмехающегося Эйнара, опустил глаза вместе с тяжелой головой на колдуна, шумно втянул носом воздух, демонстрируя железную решимость, и легко пихнул тело носком сапога в бок. Селяне издали потрясенный вздох, прячась за соседями. Широкая спина зажмурившегося кузнеца укрыла сразу троих.

Прошла секунда, две…

Ничего не произошло.

Гизур всплеснул руками и победоносно упер их в бока, обводя взволнованных селян рассеянным взглядом.

— Вот! — воскликнув, поднял ногу и указал на нее слишком энергично, самоуверенно решив, что для сохранения вертикального положения ему хватит всего одной ноги. Эйнар вовремя подхватил его подмышку. — Все на месте! Что на это скажете, а, люди добрые?

«Люди добрые» неуверенно покинули свои убежища, поглядывая друг на друга с осуждением и явным упреком, мол, я тебе говорил, а ты не верил. Или — тоже мне страх, преставившийся ветхий дед!

— Ну так это, — неуверенно протянул Снорри-старший, боязливо выглядывая из-за спины Снорри-младшего, — значится, помер колдун… вот?

Эйнар закатил глаза и потер ладонью лоб, отпустив Гизура. Скальд осел на землю.

— От копья заговоренного, стало быть? — добавил Снорри.

— Если б не копье, я б и не справился, — заверил Сын Войны.

Селяне зашумели. Кто-то похлопал смущенного, зарумянившегося кузнеца по плечу. Снорри вышел из-за сына, потирая руки.

— Только вот, — Эйнар шумно втянул воздух сквозь зубы, — чую, одноразовое оно.

— Какое-какое? — насторожился Снорри.

— Ну, один раз им можно кого-то убить. Чую, сила в нем заговоренная кончилась вся… вот, — добавил Эйнар для убедительности.

— Значится, — опечалился старик, переглянувшись с сыном, — оно тебе это, без надобности совсем?

— Ну почему же? — беззаботно пожал плечами Сын Войны, уловив, к чему клонится разговор. — Пригодится.

— Так это, — заморгал глазами Снорри, — в нем же сила того, вот!

— Ну, в умелых-то руках…

— Э?

— Говорю, в умелых-то руках и без силы всякой службу сослужит хорошую, — убежденно заявил Эйнар. — Вот встречу злодеев на дороге, возьму его вот так, — он показал, как именно, и селяне согласились, что жердина с кочергой в отставке смотрится весьма грозно, — скажу, что этим копьем самого этого… как там его звали-то? Ну, скажу, в общем, что в гроб его загнал вот этим самым, — они и разбегутся. Да-а-а, — протянул Эйнар, разглядывая наконечник, — нипочем с ним теперь не расстанусь.

Селяне смотрели на Сына Войны, на жердину в его руках, осознавая всю глубину вселенской несправедливости. Перспективная местная достопримечательность готовилась ускользнуть, причем бесплатно. Причем тот из них, кого по идее должны были посещать меркантильные мысли, думал совершенно о другом. Он боролся со странным, неловким чувством первого успеха, которое вроде бы и было приятным, но лучше бы его не было вовсе. По крайней мере, при соседях.

— Послушай, Эйнар, — прямо начал Снорри-старший, — на что оно тебе? Ты и так грозный, от тебя все разбегутся, вот. А мы — люди простые, бедные. Да и герои, значится, не так чтоб уж часто к нам заходят, вот. А с таким-то чудом, может, это, и злодеи стороной обойдут, вот.

— Хм… Ну, ежели так подумать, — пробормотал Эйнар себе под нос, изображая сомнения. — Ладно, — вздохнул он. — Хоть и хотелось бы мне его себе оставить, но чую, вам оно лучше службу сослужит.

И он торжественно вручил могучее копье в жадно протянутые руки Снорри-старшего. Старик почти вырвал новодельный артефакт страшного могущества и вроде бы даже чуть подрос, ощущая, как магическая сила (которая явно там была, знаем всяких этих героев, охочих до дармовщины) перетекает в дряхлое тело и омолаживает его. Снорри пафосно воздел руки к небу и потряс копьем над лысой головой перед благоговейно замершими соседями, с большим трудом сдерживая в себе крик о том, у кого теперь сила.

Эйнар усмехнулся в бороду.

— А теперича-то чего? — озаботился будущим кто-то благоразумный из толпы.

— А теперича давайте колдуну башку отпилим!

Селяне одобрительно зашумели.

— Ага, и енто, в Лейхор на ярманку!

— То-то потехи будет!

— Агась, мож, кто-нить енто, купить надумает!

— А свиней евонных на мясо!

— Точно! Будет чего зимой пожевать!

— А потом — в башню евонную!..

Над полем прогремел оглушительный протяжный свист, пресекший бурный поток идей по компенсации морального ущерба как по щелчку пальцев.

— Эй, народ, а ну угомонитесь! — приказал Эйнар, скрестив руки на груди. — Чего теперь, спрашиваете? Я отвечу. Теперь вы пойдете за лопатами и похороните и колдуна, и его свиней по всем порядкам. По-людски.

— По-людски? — возмутился кто-то.

— Кровопийцу ентого?

— Что стока лет тиранил?

— Кровь пил?

— Людей губил?

— Ага, его самого, — спокойно подтвердил Эйнар. — Потому как кровопийцы, к которым уважения не проявляют да не по порядку земле предают, имеют обыкновение из земли подниматься. И тогда уж по-настоящему кровь пить начинают. Вам чего, народ, драуга для полного набору не хватает? От драуга-то никакие копья не помогут. Уж я-то знаю.

Толпа затихла, переваривая страшное слово «драуг».

— Ну так… енто, значится, за лопатами, а, мужики? — чуть поразмыслив, предложил кто-то.

— Ага, неправильно оно енто, ежели не похоронить.

— Ну чего, пес он, что ли?

— Хоть и упырь при жизни был, а в смерти-то все равны, ага?

— Закопаем, как есть закопаем со всем ентим, уважением, чтоб вылезти ни в жизнь не смог.

— И енто, жреца, жреца из Лейхора надо скликнуть!

— Так он же в доску небось!

— И хорошо! А ты б трезвым на такое пошел?

— А в башню евонную я б сходил. Тама стока всякого лежит бесхозного. Ну как в плохие руки попадет?..

— Молчи, дурак!

Селяне, собравшись в кучу и отвесив пару подзатыльников и тычков в бока неравнодушного к сохранности чужого имущества, засеменила в сторону деревни, активно обсуждая детали предстоящего погребения и непроникновения в башню покойного. Особо яростный спор вызывали вопросы количества осиновых кольев, которые нужно со всем уважением вбить в тело, глубина ямы и объем мешков, которые не понадобятся, когда не пойдут погулять возле чьей-то башни.

Эйнар потер лоб пальцами. Конечно, драугом он просто припугнул селян — чтобы покойник из своей могилы поднялся, нужен очень серьезный повод. Но башня колдуна — место опасное, особенно когда ее хозяин сменил место жительства. Впрочем, герои нужны, чтобы спасать людей от злодеев. От собственной глупости их не спасет никто и ничто.

— Эй, вставай, парень, — Эйнар похлопал по плечу Гизура, который сидел на земле, уткнувшись тяжелой головой в сложенные на коленях руки. Скальд только буркнул сквозь сон что-то неразборчивое.

Раск, поразительно тихо подойдя к скальду сзади, ткнулся ему мордой в затылок, положил голову на плечо и фыркнул в самое ухо. Гизур встрепенулся, словно его застукали за чем-то непотребным, в ужасе повел пустыми глазами по сторонам, вздрогнул, столкнувшись взглядом с хитрым глазом коня, отшатнулся, сфокусировался на физиономии Эйнара.

— Я над песней размышлял! — оправдался скальд с предельно честной глупостью постового, разбуженного на посту высшим чином.

— Да размышляй сколько влезет, — пожал плечами Эйнар, хлопая Раска по шее. — Только думается мне, лучше размышлять в тепле и сухости, а не в обществе покойника.

Гизур посмотрел на тело колдуна так, словно увидел его впервые.

— Ага, — тупо кивнул скальд, неловко поднимаясь и стараясь не смотреть на мертвого.

— Ну, бывай, певун, — махнул ему Эйнар, поднявшись в седло. — Надеюсь, ты намыслишь на хорошую песню. Ну, на такую, какую я никогда не услышу.

— Ага, — снова кивнул Гизур, не вполне понимая значение произнесенных Эйнаром слов.

Сын Войны развернул Раска и пустил его легкой рысью к Рыбачьей Отмели. Он чувствовал, что до обеда еще придется уладить пару дел, но это обычная геройская рутина, о которой не упоминают ни в одной песне или саге.

Гизур посмотрел ему вслед. Посмотрел на колдуна. Недовольное лицо покойника ему не понравилось до такой степени, что скальд вздрогнул и зябко поежился. Могло статься так, что оно вдруг да начнет преследовать его в кошмарах. Такое уже бывало, когда он в детстве увидел, как отрубили голову курице, а та убежать умудрилась. Долго еще безголовая кура гонялась за ним во снах, размахивая топором, или с осуждением околачивалась под окнами ненастными симскарскими вечерами. Впрочем, Гизур был из тех людей, которые даже собственные страхи умели обращать себе на пользу. В конце концов, из обезумевшей курицы-зомби-убийцы получился неплохой сюжет для песни. Из этого тоже что-нибудь выйдет.

Скальд поправил шапку на голове и тоже поплелся в деревню.

Биркир Свартсъяль остался лежать в гордом одиночестве. Но недолго. Спустя пару минут компанию ему составил первый ворон, опустившийся на грудь.

Заключение

Эйнар широко зевнул, выводя недовольного Раска под уздцы из конюшни. Было еще рано — солнце, которое по легендам все-таки было где-то там за серой пеленой симскарского неба, только-только поднялось из-за горизонта, едва освещая своим светом Симскару. Рыбачья Отмель крепко спала. После вчерашнего она будет спать долго. Эйнар не раз в своей жизни задумывался над понятием и границами бедности. Не раз и не два он сталкивался с бедными рыбаками, пастухами, пахарями, которые едва сводят концы с концами. Но когда дело доходило до празднования с активными бражными возлияниями, о бедности как-то забывалось и находились способы набраться под завязку. Рыбачья Отмель справилась с этой задачей дважды. Что наталкивало Эйнара на мысль, что не так тут все просто.

С пира, на который в корчму собралась почти вся деревня, а похмеленный и оживший Гизур даже изъявил осторожное желание сопровождать мероприятие своими песнями, Эйнар ускользнул легко, просто и незаметно. Что было неудивительно: его поздравили с помпой, но впопыхах и только в самом начале. Потом все переключились на кузнеца, которого, дабы он от своей скромности не сбежал, для верности оставили с привязанной веревкой ногой к ножке общего стола и под бдительным надзором приятелей. В конце концов, если бы не чудо-кузнец, в котором все и всегда видели талант, просто стеснялись признать, и не его чудо-копье, не видать какому-то там заезжему герою победы над злодеем. Ну и само чудо-копье, незамедлительно объявленное фамильной реликвией и общим достоянием всей Отмели, конечно, заслужило почетное место в корчме, куда оно, после торжественной клятвы, принесенной Снорри-старшим под нажимом общественности, обещалось вывешиваться на каждый тинг. Рыбий Берег, конечно, ценил героев Симскары и чтил их подвиги, но Симскара — она далеко. Свои герои ближе. Эйнар не был в обиде на селян. Он не мог себе больше позволить задерживаться в Отмели, а если бы пир прошел удачно, это могло возыметь не самые удачные последствия для него. Страшное похмелье — как самый невинный пример.

Он толкнул ворота конюшни и сощурился от яркого серого утреннего света.

И услышал какое-то неразборчивое, возмущенное бормотание за ними, сопровожденное коротким, немелодичным звоном струн.

— Ты чего, тут всю ночь просидел, что ли? — недовольно проворчал Эйнар, когда Гизур вышел из-за воротины, потирая левое плечо и держа под правой подмышкой кантеле.

Скальд, к удивлению Сына Войны, был бодр и свеж. Последнее, что о нем помнил Эйнар, — Гизур исполнял песню о волшебнике-кузнеце, то ли наспех сочиненную, то ли наспех переделанную из какой-то другой. Зная, как относятся к молодым талантам на затянувшейся попойке, Эйнар заподозрил парня в несвойственной юности мудрости, хитрости и приходящим только с годами умении спаивать домашних животных и комнатные растения. Это ему не понравилось. Как не понравилась какая-то настораживающая решительность, которой скальд прямо-таки лучился.

— Ну да, — скромно, но энергично, как будто и не просидел полночи на улице, отозвался Гизур. — А еще отогнал пару негодяев, которые хотели тебя ограбить, пока ты спал! — нагло добавил он. к.н.и.г.о.е.д. нет

Эйнар сокрушенно вздохнул, вдруг поняв, чего ему не хватало все эти дни, проведенные в Рыбачьей Отмели, — старого доброго воровства у героя, уснувшего спьяну в стоге сена. Вообще-то, это должно было случиться еще в первую ночь.

— Ты? — недовольно хмыкнул Эйнар. — Интересно, как?

— Силой пения, — вызывающе улыбнулся Гизур. — А еще напомнил о твоем скакуне, который отважно защищает своего хозяина и лягнет любого, кто подойдет к нему с недобрыми намерениями, так, что он тут же окажется на Стор-Йорде. Этот довод показался им убедительнее моей песни, — расстроенно добавил скальд.

Раск, понуро свесивший голову и дремавший на ходу, поднял морду и застриг ушами, услышав, что речь зашла о нем. Он с интересом рассмотрел скальда, приходя к выводу, что парень все-таки не так уж плох. Затем поглядел на Эйнара с немым упреком. Сын Войны буркнул себе под нос и дернул возомнившую себе животину за уздечку.

— Я пойду с тобой, — заявил Гизур, с вызовом глядя на Эйнара.

— Это еще зачем? — подозрительно проворчал Сын Войны.

— Затем, что с детства мечтал об этом! — воскликнул Гизур. — Странствовать с тобой и слагать песни о твоих подвигах, чтобы никто никогда не забыл о них!

— Ну и мечтай себе дальше, — пожал плечами Эйнар. — А я своей дорогой поеду. Ежели твоя мечта сбудется, тебе ж не о чем больше будет мечтать. Чего дальше-то делать будешь?

Раск, звеня кольцами уздечки, ехидно фыркнул за спиной хозяина.

— Разве ты не понимаешь, Эйнар? — не сдавался Гизур. — Это не только моя мечта, это моя судьба! Я знаю это, всю жизнь знал! Судьба улыбнулась мне, свела нас именно здесь, подарила мне такой шанс! Кем я буду, если упущу его?

— Счастливым парнем, который прожужжит какой-нибудь девчонке своими песенками все уши, она, счастливая, выскочит за него замуж, нарожает кучу счастливых детей, они проживут долго и счастливо и помрут счастливыми стариками, — без раздумий отозвался Сын Войны.

— А я не хочу умирать счастливым стариком, о котором знают только его дети, — уперся Гизур. — Я хочу умереть знаменитым скальдом и жить, пока поют мои песни!

Эйнар стиснул зубы. Ему вдруг показалось, что он слышит за плечами сдавленный женский смешок. Он бы поклялся, что это хихикает его траурная сестрица, если бы перед тем, как прозвучал смешок, ему не послышался стук игральных костей.

Сын Войны сердито нахмурился, настойчиво сдвинул Гизура с пути и зашагал, таща Раска в поводу за собой.

— Что ж, ладно, — холодно проговорил скальд, перехватывая кантеле для игры, и взял звонкий аккорд. — Уезжай! Но, — Гизур сделал паузу, заполнив ее какой-то назойливой мелодией, — я все равно пойду за тобой. И обязательно по самой опасной дороге, чтобы на меня обязательно напали разбойники, ограбили, а может, и убили самой страшной смертью. Может, когда-нибудь станется так, что ты остановишься в какой-нибудь таверне или трактире и увидишь, как кто-нибудь играет там на подозрительно знакомом инструменте. Тогда ты все поймешь, но будет уже поздно!

Эйнар, уже выведя Раска на дорогу, вдруг замер, ссутулил плечи и взглянул на хмурое небо из-под нахмуренных бровей. Ему показалось, что одно из серых облаков подозрительно напоминает холеную женскую руку с зажатыми в них игральными костями.

Сын Войны развернулся.

— Значит, шантаж, да? — проворчал он, меряя скальда сердитым взглядом.

— Да, — нагло вскинул голову Гизур, оборвав навязчивую мелодию на половине такта.

Эйнар сердито зашевелил усами.

— Значит, или твои песенки с тобой довеском, или мошкара Совести, которая прожужжит мне все уши, пока я вконец не озверею?

— Да.

— Я об этом еще пожалею… — проворчал он вполголоса, но так, чтобы скальд услышал.

Гизур засветился счастьем, и, если бы Симскара знала, что такое солнце не только из легенд, наверняка затмил бы его своим светом.

— Одно правило, — ткнул пальцем в подбежавшего скальда Эйнар. Гизур тонко пискнул, потирая грудь. — Не ныть, не жаловаться, не стонать, не плакать, не отставать, а главное — никаких песен, пока не разрешу!

— Но это же несколько правил… — логично заметил Гизур.

— Не спорить! — рявкнул Эйнар.

Скальд раскрыл уже рот, но вовремя одумался и только кивнул.

— Ну и отлично, — буркнул Сын Войны и запрыгнул в седло. У Раска подогнулись задние ноги, конь недовольно заржал. — Идем, — бросил Эйнар, подстегнув лошадь.

— Пе-пешком? — растерянно пробормотал Гизур, глядя на удаляющегося всадника.

— А чего? — проворчал через плечо Эйнар. — Ты ж сам идти собирался. Или есть какие предложения? — добавил он тоном, не терпящим никаких предложений.

— Нет, конечно, нет! — заверил Гизур и засеменил следом, обнимая кантеле.

Эйнар хитро ухмыльнулся в бороду и подстегнул Раска, заставив перейти его на легкую рысь. Не проехав и десяти ярдов, он вдруг услышал:

— Эйнар! Эйнар!

— Ну чего? — ухмыльнувшись еще шире, сварливо проворчал Сын Войны. — Уже ноешь?

— Нет. Просто…

Эйнар обернулся в седле. И напрягся от тревожного предчувствия.

В Рыбачью Отмель, предположительно со стороны небезызвестного Лейхора, в свете занимающегося дня маршировал небольшой вооруженный отряд.

Подозрительно знакомый вооруженный отряд.

Поразительно знакомо марширующий вооруженный отряд.

— Ну-ка шевелись, парень, — предостерегающе тихо приказал Эйнар, подманивая скальда рукой.

— Кто это? — озираясь на вооруженных, взволнованно спросил Гизур.

— Почетный этот, как его…

Вооруженные заметили всадника. Шедший во главе воин указал на Эйнара и, подав жест остальным, перешел на легкий бег, придерживая за рукоять меч на поясе. Дружина, удивительно слаженно и удивительно тихо бряцая оружием и доспехами, порысила следом, выдерживая ровный строй.

— Неужели как в той истории с ярлом Танкредом? — то ли восхищенно, то ли в ужасе пробормотал Гизур. — Когда ты ему помог, а он не захотел с тобой расплатиться и попытался заточить в темницу?

Пока скальд делал предположения, Эйнар схватил его за шкирку, поднял, как пушинку, и усадил на круп Раска. Конь заржал, приседая и приплясывая. В его ржании, если захотеть, можно было разобрать некое совсем неинтеллигентное слово.

— Хуже, — полушепотом ответил Эйнар. — Это моя дружина. Держись, парень.

— Что? — пискнул Гизур, втягивая голову в плечи.

— Стой! Князь! — хриплым, но звучным, привыкшим раздавать команды голосом прокричал воевода, на бегу выхватывая из-за пояса запечатанный конверт и размахивая им. — Именем княгини Сольвейг! Стой!

— Не сегодня, Хрофт! — рявкнул в ответ Эйнар, показывая неприличный жест, и вдарил по бокам Раска. — Н-но! Пошел!

Конь взвился на дыбы. Гизур только чудом не свалился, успев схватиться за Эйнара, кантеле и придержать шапку всего одним движением. Как оказалось, это было вовсе не самое страшное, что его ждало.

Потому что Раск сорвался с места в такой галоп, что встречный ветер втолкнул жалобный вскрик «мама!» обратно скальду в глотку.

Воевода остановился, ссутулился, чтобы отдышаться. Дружина нагнала его, встала намертво. Выглянувшие было из домов селяне испуганно заперли двери.

— А я те говорил, Хрофт, — отделившийся от колонны дружинников воин подошел к воеводе, кривя бородатое лицо в усмешке. — Не пугай его княгиней, убежит же опять. А ты: «Не убежит, не убежит, от нашей княгини не бегают»…

— Захлопнись, Ингвар! — огрызнулся воевода. — Без тебя знаю. Так я ж и хотел припугнуть. Предупреждала она князька нашего, ежели еще раз сбежит… Чего таращишься?

— Ну так, — стянув рукавицу, ухмыльнулся Ингвар, — заклад был?

— Ну был, — хмуро согласился Хрофт.

— Князь сбежал?

— Ну сбежал.

Ингвар поплевал на пальцы, сложенные для щелбана. Хрофт глубоко вздохнул, медленно снял шлем, по-парадному сунув его подмышку. Ингвар нетерпеливо потянулся, чтобы получить свой выигрыш. Хрофт осадил его повелительным жестом, с достоинством огладил седые усы и волосы, сам подставил лоб. По строю дружинников прокатился с трудом сдерживаемый смех. Кто-то тоже держал заклад. Кто-то выиграл, поставив на то, что Ингвар отобьет себе пальцы.

— Чего «ха-ха», ребятушки? — проворчал Хрофт, потирая лоб, тоном сварливого, но доброго дядюшки. — Разворачиваемся и обратно в Лейхор! А потом — за весла!

— Дядька! — взмолились дружинники.

— Бегом! — рявкнул Хрофт. — Раз-два!

Воевода взглянул вдаль, куда под оглушительный грохот копыт самого быстрого скакуна и совершенно немузыкальный вой скальда и треньканье струн кантеле умчался величайший герой Симскары, ставший конунгом на Большой Земле. Потом покачал головой, надел шлем, выровняв по ладони наносник, и нагнал марширующую дружину Айнмарка.

Ту би котинуед…

Оглавление

Вступление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Заключение